Поздней осенью вернулся Леваневский в Полтаву к своей семье, которую не видел больше полугода, с начала транссибирского рейса. Пилот собирался отдохнуть подольше в Полтаве, а затем снова слетать на Север, в новые места.

Но не вытерпел.

Долгожданный и лелеемый в мечтах полтавский отпуск быстро приелся Леваневскому. Он писал друзьям в Москву: «Страшно скучаю без летной работы. Хочется полетать! Собираюсь в агитоблет Донбасса».

...На Харьковском аэродроме пахло осенней, вызолоченной травой. Она стлалась по земле, примятая много раз бежавшими по ней колесами самолета. На широком поле не слышно было работающего авиационного мотора. В тумане скрылись фабричные трубы и высокие дома. Безмолвие нарушил шум приближавшегося самолета. Он коснулся тремя точками примятой травы и грузно протащился по земле, раскидывая костылем мелкие комья. Это почтовая машина вернулась обратно в Харьков, не дойдя до места назначения. Туман закрыл воздушному письмоносцу дорогу. Погода была нелетная.

На далеком аэродроме едва был заметен маленький двухместный учебный самолет «У-2», выкрашенный в защитный цвет. Этот самолет Сигизмунд перегнал из Полтавы в Харьков по воздуху. Около машины копошились люди, заправляли ее маслом и горючим.

― Отложите полет на денек! ― предложил Леваневскому один из летчиков. ― К полдню туман, может быть, рассеется.

Винт вертелся вхолостую, разрезая воздух, отягощенный влагой. [65]

Каким маленьким выглядел этот самолет по сравнению с «Н-8», каким ничтожным казался маломощный мотор «У-2» перед сильным мотором «Н-8». Но Леваневскому с первых лет его авиационной работы полюбился этот тип машин, которую он считал одной из лучших для учебных целей и для небольших полетов со спортивной целью. Несмотря на совсем невнушительный вид, эта маленькая машина обладала большим «запасом прочности». Ее и выбрал для агитоблета Леваневский.

― Отложите полет на денек, ― снова сказал летчик, стоявший возле «У-2».

― Нет, зачем же отставлять полет? Здесь мне от Харькова на юг всё знакомо! ― ответил Леваневский.

Самолет тянулся низко над землей, потому что с большой высоты ее нельзя было различить в тумане. Неожиданно темнел притаившийся в тумане лес или показывался впереди слабый контур горушки.

Словно мысы в Ледовитом океане, вырастали обрывистые горы.

Молочно-белый высоко вздыбившийся столб пара, выпущенный паровозом, подсказал летчику о том, что где-то недалеко железная дорога. Будто в горелой тайге стволы, вставали навстречу самолету столбы телеграфа. «У-2» проносился над каким-то большим селением, которое трудно было распознать за водяной пылью тумана.

Пилот кружил над строением, видневшимся в окне тумана. Это была железнодорожная станция. Кружась над нею, пилот пытался прочесть название станции. Это удалось ему не сразу. Под самолетом оказалась Балаклея. Путь к Краматорску был верен.

На утро в Краматорске летчик рассказывал на конференции женщин-ударниц об ударниках Советской Арктики.

На улицах часто можно было слышать имя Леваневского, его узнавали.

― Смотрите, это идет Леваневский!

Страна знала своих выдающихся летчиков.

Константиновский аэроклуб прислал пилоту-гостю воздушного проводника. И в ясную, солнечную погоду Леваневский шел в Константиновку под эскортом константиновского воздушного соратника, которого сам же обучал летному искусству несколько лет назад. Здесь, в Константиновке, [66] встречал Леваневский шестнадцатую годовщину Октября, катая на самолете константиновских ударников и ударниц, впервые садившихся в самолет. В воздух по случаю праздника поднялась вся эскадрилья аэроклуба.

Людно было по всей Константиновке. Сто тысяч народу вышли на улицу праздновать Октябрь. Кружили самолеты аэроклуба. Леваневский петлил над Константиновкой и показывал много фигур высшего пилотажа.

К пилоту подошел старый рабочий бутылочного завода Синев. Он по-хозяйски ощупал заскорузлыми руками самолет, пристально посмотрел на Леваневского и, держа его за руку, сказал:

― Вы вот, Леваневский, летаете. И я хочу вас спросить: вы верите своей машине?

― Мотору? ― переспросил Леваневский.

― Ну да, машине!

― Так же, как и вы ей на заводе, скажем.

― А я ей не верю на заводе. Я все время за ней слежу. Работает она хорошо, но обмануть всякий раз может. Износился на ней винтик какой-нибудь ― и стоп машина!

― А я на самолете ей тоже не верю, слежу за ней, прислушиваюсь, ― сказал Леваневский в тон Синеву.

― Так как же вы летаете? ― спросил Синев. ― Вот, скажите мне, пожалуйста, если у вас вдруг машина в воздухе разломается, вы убьетесь или нет?

― Если мотор сдаст?

― Ну да, машина! ― упрямо повторил Синев.

― Тогда спланирую, если буду иметь достаточную высоту.

― Значит, не убьетесь! ― обрадовался Синев.

― Не убьюсь, если буду иметь место для посадки.

― А я думал так: раз машина поломается в воздухе, значит ― конец! Оказывается ― не так! Тогда я радуюсь за вас, летчиков. Только вы, Леваневский, все же машине не доверяйте. Человек работает, как он хочет, а машина, как она хочет. Вдруг у ней коленчатый вал поломался или что? Машине нужен глаз да глаз.

Вечер в Константиновке был морозный, небо сверкало крупными звездами, по главной улице гремел трамвай и близко гудели проносившиеся паровозы. Горели огни уличных фонарей, и возле кино сверкала праздничная Октябрьская иллюминация. [67]

Бутылочник Синев вел Леваневского по недавно разбитому скверу и, свернув к заводу, остановился у приземистого каменного серого здания, против которого высился небольшой обелиск.

― Это вот ― братская могила! ― хмуро сказал Синев. ― А вот у той каменной конюшни белые расстреливали рабочих. Константиновка двадцать четыре раза переходила из рук в руки. Получалось иной раз так: белые на станции держатся, а здесь, у теперешнего Ленинского клуба ― наша власть, рабочая. Убили тут пристава Зеленского, сукин сын был, зверь, а не человек. А через два дня подъезжает к Константиновке бронепоезд «Генерал Корнилов». Оцепили белые наш завод, выставили пулеметы, дали тревожный гудок: рабочих, значит, созывают. Молодежь, как только увидела поезд, сейчас тикать по туннелям, под завод ― ищи там! Ну, а старые рабочие вышли на гудок. Старые думали, что их не тронут, в солдаты не возьмут. Выстроили бутылочников, я тоже в той очереди стоял, а рядом со мной товарищ, мы еще с ним местами поменялись, я его столкнул как-то, стоять было неудобно. Стоим, ждем, что будет.

« ― Кто жить хочет, выдавай красногвардейцев! Говори: кто Зеленского убил? ― приказал офицер, помахивая хлыстом. Это был сын убитого пристава Зеленского.

«Держатся наши бутылочники, не выдают своих.

« ― А ну, рассчитай их на десятки! ― скомандовал офицер.

«Стали нас рассчитывать, и парень, которого я столкнул, вышел как раз десятым. Повели всех десятых к стенке вот той самой конюшни. Было их двадцать с лишним человек.

«Мы думали, что не будут белые стрелять в безвинных. А как дали несколько залпов, как повалился народ в кучу около стены, так поверили. Тут у завода жены, матери, дети стояли. И что получилось, трудно выразить словами. Горе было великое. Сразу ведь сколько вдов, сирот... Покинули белые Константиновку, а бутылочники, кто способен был носить оружие, ― все ушли служить в Красную армию. Пошел и я ― старик ― в Красную армию. С тех пор мне наш советский летчик лучший друг и товарищ. Он мне ― как брат родной. Он меня защитит от врага, но и я летчика не дам никому в обиду. Да, так вот она, братская могила! Кто не попал под пулю, тому довелось увидеть в [68] Константиновке светлые дни и Ленинский клуб, и Дом Советов, и вот теперешний праздник авиации...»

Леваневский слушал старика, склонив голову у братской могилы.

На востоке ночное небо занялось розовым светом, будто загорелось сразу со всех концов ближайшее село.

Это пламенел металл в домнах. Его выливали в формы на заводском дворе.

Яркая огненная полоса долго не затухала в ночном небе.

Утром Леваневский по уговору снова был с Синевым на аэродроме. Синев занял место на самолете позади пилота. Перед Синевым были те же приборы, что и у Леваневского. Синев замечал по альтиметру, как самолет набирал высоту. С каждой сотней набранных выше метров становилось все глаже и ровнее внизу. Вздумалось Синеву написать записку пилоту:

«Если можно, летите на четырехстах метрах».

Синев сразу перестал слышать гул мотора. Вес кругом волшебно притихло. От этой неожиданной тишины ушам даже стало больно. Синев ощутил всем телом, что падает вместе с машиной. Ее колыхало то вправо, то влево, то вновь поднимало чуть вверх и еще стремительней низвергало.

Леваневский обернулся к пассажиру. Мотор был выключен.

― Сделаем во-вашему, ― сказал Леваневский.

Голос пилота показался Синеву необычно громким и явственным здесь, в притихшей вышине. Синеву было совсем не до разговоров. Он не понимал, что, собственно, затевает пилот. Стрелка альтиметра побежала вниз. Вот уже тысяча, восемьсот, шестьсот метров... Пора бы и заработать мотору. Высотомер показывал четыреста метров, а машина не останавливалась в своем падении. Уже Леваневский отвернулся от Синева. Видно было, как пилот пытался запустить мотор. Но тот продолжал оставаться мертвым.

Внизу под машиной совсем близко торчали заводские трубы. Они щекотали нервы пассажира.

«Чорт дернул меня писать Леваневскому записку», ― тоскливо подумал Синев, согнувшись в своей кабинке.

Машина неожиданно для Синева устремилась носом на самые трубы. Леваневский пикировал. Это был обычный маневр [69] для того, чтобы заставить мотор работать. Синев невольно поджал ноги, готовясь к катастрофе. И вдруг загудел мотор. Сильная струя воздуха, давя на лопасти винта пикирующего самолета, оживила его заснувший мотор. Леваневский ласточкой взмыл над самыми маковками труб, которые всего лишь мгновение назад грозили рассчитаться с летчиком.

Синев крепко на прощанье пожал руку летчика и сказал растроганно:

― Гарно вы летаете! Если бы мне годков двадцать сбросить, пошел бы я к вам в учение. Справный вы летчик, товарищ Леваневский!

С аэродрома на заводском «газике» поехал Леваневский смотреть колхозную жизнь в окрестностях Константиновки. В Калиновском колхозе Леваневский ходил из хаты в хату, рассматривал конюшни, коровники.

На столе у старика-колхозника стояла большая миска со сметаной и другая с варениками. Их было не мало, не много ― сотни две.

― Ну, как живешь, отец? ― спросил старика Леваневский.

― А вот как видите! Сидайте с нами, покушайте вареников! ― радушно пригласил хозяин.

Старику, видимо, понравилась форма летчика, его металлические пуговицы и расшитый на рукаве пропеллер, а главное ― орден Красной Звезды на груди.

― Спасибо, отец, мы уже завтракали, ― попробовал отказаться Леваневский.

― А мы не видели, как вы кушали. Сидайте с нами, пожалуйста, покушайте, мы побачим на вас.

Старик закормил гостей варениками. Он долго и с гордостью рассказывал о том, что у него теперь все есть: и телка, и хлеб, и вареники.

Улетая из Константиновки, Леваневский разыскал этот Калиновский колхоз и несколько раз покружил над избой старика-колхозника, угощавшего его варениками. Старик выбежал из дома и долго махал руками летящей машине.

Машина легла на курс и стала набирать высоту. На большой высоте чувство скорости полета, как всегда, постепенно утрачивалось, и казалось, что машина ― маленькая, крохотная «У-2» ― совсем не двигалась вперед.

На горизонте вставали териконы пустой породы, [70] выданной из шахт Донбасса. Горной цепью тянулась эта величественная дорога териконов, сложенных шахтерами из подземных пород в течение сотни лет.

Дымились трубы донбассовских заводов. Земля, где в дни гражданской войны обильно проливалась кровь в борьбе с вражескими полчищами, теперь давала буйные всходы новой жизни. Новые улицы, новые селения, колхозы, сады возникали под самолетом, там, где никогда до того их не видал Леваневский.

Леваневский приближался к областному центру ― Сталино. Из фиолетовой дымки вставал раскиданный город.

От осеннего морозца коченели ноги в самолете...

На первой линии города Сталино, на главной улице, в клубе имени Шевченко было людно и тихо. Так тихо, что слышалось дыхание соседей, и так людно, что не протиснуться. Леваневский стоял в форме морского летчика. И вот будто снова вставали в тумане Берингова моря вершины гор Лаврентия и самолет Леваневского на последнем бензине пробивался к Аляске. Леваневский рассказывал о полете воздушного корабля «СССР Н-8».

Прибежала зима и на юг. «У-2» обледенел на аэродроме. С плоскостей зеленых, как трава, свисала серебристая борода сосулек.

Стлались низкие, как на Севере, облака. В тумане горизонт не был виден, и небо слилось с землей. Агитоблет был закончен. Улетел в Полтаву маленький самолет.

Здесь, в Полтаве, у радиоприемника, слушая последние известия, Леваневский узнал печальную весть о гибели парохода «Челюскин» в Чукотском море. Пилот молнировал в Москву о своем желании немедленно вылететь на помощь челюскинцам. Предложение Леваневского приняли.

Через полтора суток Леваневский приехал в Москву. Документы на выезд за границу были приготовлены в кратчайшей срок. Ателье мод при центральном универсальном магазине Мосторга поручило бригаде портных в двадцать четыре часа одеть летчика в штатское ― с ног до головы. Когда Леваневский явился ко второй примерке, трое портных пришивали последние пуговицы к брюкам, пиджаку и жилету. Леваневский сбросил с себя летную одежду и в штатском костюме, широкополой шляпе, лайковых тонких [71] перчатках стал похожим на дипломата. Он направился на Чукотку через Европу и Америку.

Всю ночь накануне отлета из Москвы он не сомкнул глаз. До утренней зари горел свет в его маленькой комнате. Леваневский читал объемистую книгу «Воздушные пути Севера» ― записки пионеров освоения Советской Арктики. Моросил мелкий и мокрый снежок. Горизонт затянуло мглой. Погода была нелетная. Погодчики не предсказывали ничего хорошего до самого Кенигсберга.

Непривычно было для Леваневского садиться в самолет в качестве пассажира. Сквозь окно кабины он казался каким-то незнакомым человеком в модной шляпе и пестром галстуке.

Линейный летчик летал между Москвой и Кенигсбергом слепым полетом, несмотря ни на какую погоду. В пассажирской кабине самолета в тот день, кроме Леваневского, не было ни одного человека.

Семья ― жена и дети ― снова теперь расстались надолго с Леваневским. Он обещал с каждой стоянки слать домой короткие письма. [72]