это моя последняя колонна. я ухожу, пионеры.
это отнюдь не означает, что мы перестаем дружить и я исчезну с ваших радаров.
нет. жизнь продолжится, и мы останемся. будет хоккей и олимпиада, телеграф и гум, плес и музей москвы, будет планетарий, и вы придумаете миллиард новых тем и провокаций на заданную тему.
я ухожу, потому что я — нефть.
во мне слишком много взрыва и черной густой маслянистой воды по имени «кровь». меня разрывает изнутри, и когда я выхожу читать вам все это, то не могу избавиться от ощущения, что все зря.
я зря, и мои слова не отражают меня, какая я по-настоящему есть, а если и отражают, то на каких-то 5 гребаных процентов, что еще хуже: лучше быть вообще непонятным, чем понятным превратно. к тому же все мы знаем, что мысль, высказанная вслух, есть ложь.
когда я начинаю читать написанное собой в абсолютно трезвом рассудке и здравом уме, меня начинают душить слезы, и я начинаю сомневаться в собственной вменяемости. я не хочу так. я устала умирать, а писать просто так, ради того, чтобы засветиться перед аудиторией и заработать призы и очки, — очки и призы мне не надо.
я пульсирую ежесекундно и каждой своей отсутствующей запятой давлюсь, как мой пес костью. моего пса тоже зовут нефть. черный, с черной пастью и черными зрачками, галлюциногенный в своей черноте, по девственному покрову снега он режет сад, как нож режет хлеб, прочерчивая в нем сухой остаток следов мощных черных лап.
вы скажете: «полегче, подруга, все хорошо, мы тебя любим». я знаю.
я это чувствую. я благодарна вам за то, что приняли меня, что окружили заботой и вниманием. я благодарна вам за то, что ждете мои эссе, когда я обламываю дедлайны, и печатаете, даже когда уже поздно, а после сидите и слушаете их в запредельной тишине.
и поэтому тоже я ухожу. нефти не бывает много. любви не бывает много. я слишком дорожу вами и поэтому не могу строчить запросто, как школьница строчит сочинение, поглядывая в окно: пора уже идти гулять или накалякать еще пару абзацев, раз время есть. ни в одном эссе я не шутила и не пряталась, из меня лилась моя правда, с которой я живу в свои 42 года. и это сродни исповеди в церкви — так же по-детски и больно, и невозможно не ответить ни на один заданный в лоб вопрос, и жгуче стыдно за грехи. и я не могу быть непостоянной в своей искренности: колебания ваших сердец, маленькие, незначительные ваши разочарования во мне я чувствую моментально.
я постоянно завоевываю. я постоянно обнажена. я постоянно рву жилы своих нервов, артерии своего сердца, канаты своей души. я все это слишком серьезно и слишком откровенно.
я не умею иначе. нефть должна бить фонтаном, в противном случае она становится водой. со мной будет так всю жизнь. и мои выступления здесь, на вашей сцене, каждый раз напоминают мне о пределе моего существования.
жизнь вообще дается мне с трудом. я за нее борюсь каждый день. я постоянно вылетаю за флажки, и мои риски — как столбики цифр за баррель. максимально спокойно мне удается прожить от силы 6–7 дней. подсчитано. доказано. через 6 дней я начинаю разрушать свой мир, разрушать себя, чтобы, полностью уничтожив свое сознание и самооценку, заново все это построить. я не знаю, почему так. почему, поднявшись и воспарив над самой собой, мне обязательно необходимо низвергнуть себя на самое отвратительное, мерзкое, смрадное дно.
вы ничего этого не знаете. вы не знаете, какая я дома, какая утром в пятницу, вечером в среду, вы никогда не видели меня в четыре часа утра лежащей на крыльце своего дома ничком, вы не поднимали меня с асфальта ранним утром в абсолютно левом чужом дворе после большого летнего концерта. вы не отпаивали меня водой и водкой и не вызывали бригад «скорой». а я такая. я, черт возьми, разная. и мне страшно, потому что я не уверена, что эти смертоносные качели будут радовать Бога и близких всю мою оставшуюся жизнь. Богу может надоесть меня спасать, а близкие уже давно от меня устали. устали от моего нефтяного характера и моего кофе, который тоже нефть. его невозможно пить — его крепость однажды едва не остановила сердце моей мамы. с тех пор кофе, который я варю, она не пьет. «я лучше чайку, доченька», — говорит она с улыбкой.
нефть абсолютна в неумолимой жестокости своей силы и смертельной притягательности для человека. мы гнемся — роем — ищем — добываем — роем — гнемся — добываем — ищем — роем, и от всего это смердит по́том, смертью и мужиками в шапках, приклеенных к затылкам. и мы ее находим, и нефть начинает пахнуть деньгами, нулями, серебром, ладонями и сыром дор блю, и все это забивается под ногти и в поры нашей шеи и ключиц, и мы сами начинаем пахнуть нефтью.
а я не хочу ходить и чувствовать свой запах. я хочу быть от него свободна. я знаю только одно место, которое недоступно запаху нефти, — небо. в небе свободно, и нет слез, и все твое настоящее, все твое чертово колесо перестает кружить по кругу, и ты сам себе не вредишь.
стоит спуститься чуть ниже и полететь над водой, запах нефти тотчас забивает уши и слезит глаза. еще бы. нефть так чудесно горит в воде. порасспросите души китов и рыб, погибших в результате аварий трейлеров, перевозящих бочонки с нефтью. поинтересуйтесь, каково им было гореть и обугливаться в бульоне токсинов, спросите, как они чудесно полыхали и румянились в этом натуральном природном костре. полагаю, посетителей дорогих рестораций позабавило бы блюдо «кит на гриле, фаршированный сочными нефтяными водорослями».
когда я жила на чукотке, как-то раз мы пошли на охоту и заночевали в балке рыбаков. была зима. мне 7 лет. ближе к ночи мама начала укладывать меня спать на деревянную полку. укутала и ушла. было тепло, темно и тихо в балке. через щели я видела звезды и черное нефтяное морозное северное небо. еще там были взрослые веселые голоса, и смех, и песни, и костер, и я задремала, и мне снились чукотские сны, а потом дверь открылась, свет фонарика побежал по моему спальному мешку, и ко мне подошел один из рыбаков с тарелкой, на которой были кубики черно-белого желе. «попробуй, давай». я послушно взяла кубик и с удивлением обнаружила, что желе жесткое, сырое, безвкусное и его не прожевать. но я послушно жевала, а рыбак смотрел на меня, ждал реакции и, когда утомился ожиданием, пахнул на меня свежей водкой и сказал: «это кит. мясо кита. нравится?»
испытав мгновенный рвотный спазм, я кивнула. «ну, спи», — сказал он и ушел.
а я осталась сидеть, онемев от ужаса и не понимая, как избавиться от теплого, что лежало у меня во рту. выплюнуть было почему-то предательством по отношению к киту. проглотить тоже. и я начала плакать. без звуков, чтобы не пришла мама. и слезы у меня были горячие, и затекали в рот, и смешивались там с телом кита, делая его соленым. и этот вкус я помню каждый свой день. и в каждой моей песне есть боль того кита, которого я держала во рту.
я ухожу, пионеры. я классно горю и в воде, и в небе, и на земле. мне здорово горелось на всех ваших сценах. эти были особые три года моей жизни. написав колонну про моду, я поняла, что влипла. вы вспороли меня своими словами, а платформа, на которой я читала, была мне Синаем — горой, на которой предельно и никуда не спрятаться, в отличие от сцены, где со мной мой друг и любовник — гитара.
колонну про цирк я читала дома несколько раз кряду перед тем, как выйти к вам на арену в дуровский цирк. я не репетировала. я просто пыталась довести чтение до механического, чтобы не обращать уже внимания на то, что читаю, потому что и первый, и второй, и третий раз меня душили слезы, и я не могла продолжать. а стоять перед вами и рыдать — это как минимум слава дешевой истерички.
я ухожу молча, пионеры. я ухожу, чтобы дальше давиться своей нефтью и, держа ее в клетке, как дрессировщик тигра, надеяться, что она не очень скоро рванет мне в крышу и, наконец, сметет ее своим ослепительно-черным смертельным фонтаном.
я ухожу, чтобы не взорваться поздним вечером после очередных чтений, выступления, на которых я переживаю несколько дней, уверенная, что опять не смогла прочитать нормально и внятно объяснить вам, кто я, и как мне плохо, и как мне странно, и как мне хорошо, и какие глаза у моей смерти. и всю ночь после чтений я пинаю себя за то, что такая неумеха.
наверное, надо легче. но это не про меня.
я никогда не просила никого держать меня. я держусь сама. и пока я с переменным, но справляюсь.
но в то раннее утро, когда нефть все-таки непременно рванет и разорвет меня на молекулы, взойдет удивительно круглый желто-красный африканский диск солнца, и всем нам хотя бы на пару минут станет весело.
журнал «Русский пионер», декабрь 2016