Степа летел в самолете и жмурился. Сперва от страха. Когда взлетели и стали кружить над «Внучкой» – от боли в ушах. Когда погасло табло о ремнях безопасности – от стыда попросить соседа встать и пропустить его в туалет. Потом захотелось пить. Степан, нагнувшись к иллюминатору, стал сосать латунную барбарису, жажда, однако, не отступала. Потом принесли, наконец, воды, и Степа, нечаянно задев заветный стаканчик, опрокинул его себе аккурат в ширинку белых брюк. Немедленно захотелось повеситься. Пятно объявило невозможным встать вообще. Пятно было красноречиво. Степа жмурился и задыхался. Стал красным. Нечаянно нажал кнопку вызова стюардессы. Не заметил, как. Чуть не лопнул от неожиданного: «Чего-нибудь хотели, гражданин?». Пришлось попросить еще воды. Выпил, полегчало. Хотя жидкость, казалось, с трудом находит для себя единственный правильный путь – до того разбух мочевой пузырь. Степа принялся считать. Считал и жмурился. Застрял на девяти. Широко открыв глаза, он лупил в иллюминатор и проклинал свою неуклюжесть, а до этого нерешительность, а до этого трусость, а до трусости отцовы предательские корни – отец отца стал старостой в белорусской деревне и доносил на своих. Положение было аховым. Степан уж было подумал, а не усугубить вот так вот пятно на штанах? Какая теперь разница – больше, меньше? Но в этот момент сосед встал и поплыл в хвост самолета. Степа схватил газету и, стараясь быть небрежным, привстал было с горячечного кресла, но не тут-то было – заклинило ремень безопасности. Секунд пятнадцать он рвал застежку, как койот олененка. Внезапно бросил ободранный карабин, откинулся на спинку кресла и зажмурился. Рядом плюхнулся сосед и через мгновенье захрапел. Пути были отрезаны. Степан вращал глазами и украдкой крутил головой, пытаясь спастись. Салон спал. Скоро погас свет. И тогда Степа вытащил из рюкзака штопор и принялся кромсать по нитке ремень безопасности. О последствиях, если заметут, не думал. Размухрил по кайме, дернул, разодрал. Стало легче. Осторожно поднялся, резко и плавно занес тело влево и, вложив себя максимально в спину впередистоящего кресла, протиснулся меж ним и соседом. Шагнул по проходу и сложился вдвое от внезапной пронизывающей боли в паху. Так бывало, когда долго приходилось терпеть. Красные звездочки топориками проносились под веками. Степа жмурился от боли и шаркал вперед. В сортире уже пахло. В крохотном рукомойничке билась о края мутная, с серой бахромой, вода. Воронка унитаза облепилась желто-коричневыми остатками использованной, худо смытой бумаги. Уцелевшие салфетки торчали из прорези над туалетным бюро, как куриные перья. Степа отлил, сполз по стене и заплакал. Было жалко себя. И стыдно за себя, и обидно за себя, неловкого и уже начавшего стареть, и такого одинокого и взрослого. Плакал недолго, повсхлипывал чутка и затих. Стараясь не смотреть на себя, утер слезы ладонями и вернулся на свое место, таким же манером вбившись в переднее кресло, чтобы, не дай бог, не потревожить храпящего соседа. Сел и зажмурился.
Когда открыл глаза – самолет стоял на посадочной полосе, а мимо деловито суетились пассажиры, стремясь как можно скорее сбежать и так же деловито двинуть дальше по земле. Степа глянул на штаны – ширинка подсохла, и пятно уже не марало и не настораживало глаз. Фиксируя взгляд на бесполезно висящем ремне, он грузно встал и вышел из самолета. Трап обледенел. Крепко зажимая перила отекшими фалангами, Степа резво и весело поскакал вниз по ступеням. На заботливый окрик стюардессы: «Мужчина, осторожнее! Скользко!», не оборачиваясь, громко возразил: «Да я вас умоляю!!» – и нырнул в припаркованный рядом с трапом «Мерседес». Через два часа, одетый во все черное, Степа вышел на сцену и в ответ на яростный приветственный фанатский ор прилепился губами к микрофону и закричал: «Ну что, братва, ты готова?!!»
2009