…Когда-то давным-давно, году в 91-м или 92-м, отец научил меня играть на гитаре, а точнее, показал несколько аккордов. Три. И это стало, пожалуй, событием, определившим мою дальнейшую жизнь. Разговор с гитарой, как разговор с самим собой, с тех пор самый главный и самый нужный. Самый откровенный разговор. Непросто так разговаривать, быть честным с собой, пытаясь объяснить себя миру и тем, кто рядом. А гитара и вообще музыка в этом помогают. И без нее, без гитары, мне было бы сложнее, и разговор вряд ли бы сложился. Я не смогла бы подобрать ключ к себе самой. Не смогла бы, наверное, найти ту потайную и сложную комнату, где живет моя душа. И не резко, и не грубо, и не нахрапом, но максимально открыто попытаться поговорить с ней. Ведь душа живет в каждом из нас, делая уязвимыми и прекрасными, делая нас неповторимыми и загадочными, сложными, добрыми. В душе как раз-таки акустика нашего сердца, наша человечность, наша нежность, наша доброта. Но говорить вот так откровенно с самим собой, повторяю, непросто. Да и быть обнаженным в обществе не пристало. И каждый из нас пытается найти маску защиты. И так живут миллиарды людей, забывая, какими они были и какими начали путь по земле. Но есть когорта абсолютно счастливых безумцев, прекрасных романтиков, людей-планет, людей-вселенных. Людей, сумевших сохранить свою неповторимость. Людей, способных сохранить в себе свое детство, свою радость, свою молодость, наконец. Их очень и очень мало. И их необходимо беречь. И пока они живые, и память о них, когда они уйдут к звездам. О них надо говорить, чтобы память жила. И с ними надо говорить, пока они живы, с головой улетая в их мир и подчиняясь его красоте.
«Акустика редких людей» – это их мысли, вздохи, мимика, их улыбки. И все это в тот час, когда они придут ко мне и сядут напротив, с гитарой или без гитары. Играя свои песни или ставя любимые песни в эфире – это хрупкие ребята. Но не ждите сладких правильных бесед, их быть не может. К каждому последнему герою у меня, по сути, всего один вопрос. Как он смог сохранить себя, кто он такой, где его место силы, где его самая что ни на есть заповедная зона. Именно это меня интересует. Меня интересует акустика моих героев. Моих последних героев.
Но первому гостю, к сожалению, вопросов задать невозможно. Его нет в живых уже 25 лет. Он погиб в автомобильной катастрофе, когда возвращался в родной Ленинград. Говорят, он уснул за рулем. Говорят, его позвали туда, где горят самые яркие звезды…
Итак, Виктор Цой. Самым правильным и естественным для меня будет ставить песни Цоя и рассказывать свою историю, связанную с ними. Я ведь не тетечка-журналист, не музыкальный, слава Богу, критик, не студент по творчеству Цоя. Мы с ним жили в одно время. И так сложилось, что я приехала в Питер через три года после его ухода. И все еще было тепло и очень близко, как будто он был жив. Знаете, без этого пафоса последних лет и шума вокруг его имени. И мы пели песни в одних и тех же комнатах, и ходили за пивом по одним и тем же улицам. А я вслед за Цоем узнала, что такое «Камчатка», что такое «Улица Рубинштейна». Все было пропитано духом Ленинградского рок-клуба, который сейчас, рискну сказать, очень странно себя чувствует, и его влияние не так заметно, как это было в 90-е годы, когда было некое ленинградское братство, где все друг друга знали. И где ты, приехав из крайнего-крайнего севера, совершенно без смущения и без боязни того, что тебя не поймут, мог прийти и спеть песню. И может быть, жизнь была не такая гладкая, и может быть, не было такого количества благ, комфорта, но была какая-то, знаете, абсолютная уверенность в том, что ты молод навсегда. В том, что ты весел навсегда. В том, что тебе все по плечу, и в том, что у тебя есть классные друзья, которые пишут клевые песни, и на которых ты можешь всегда положиться. Вот такой был Питер, когда я приехала в него в 93-м году, и из которого ушел Виктор Цой буквально за три года до меня.
Познакомил меня с песнями Цоя, как говорят восьмиклассницы и восьмиклассники, люди в этом сложном возрасте, «мой парень». Когда мне было лет 13-14, не говорили «мой молодой человек», а все говорили «мой парень» и «мы ходим». И вот «мы ходили» вместе с Женькой Горбуновым. Его звали Женя Горбунов. Мы жили тогда на Колыме, в поселке Ягодном Магаданской области. Музыка до нас доходила с большим трудом и, понятно, с гигантским опозданием. Так я услышала очень много групп, известных «на большой земле» (мы называли так Москву и Питер). На «большой земле» была известна группа «Крематорий», а мы думали, что это группа «Крем», потому что кто-то на кассете сократил слово «крематорий» до четырех букв. И так до нас доходила вообще вся музыка, включая импортную. Так доходили и песни Цоя. У Жени Горбунова получалось доставать эти кассеты с каким-то удивительным везением. Вероятно, у него были какие-то «выходы», а может быть, он очень, феноменально просто любил музыку. Мы очень быстро росли, и адреналина нам нужно было очень-очень много. А я была девочкой критической и весьма неприступной. И сильно доставала Горбунова, адски доставала, не пускала дальше порога квартиры, держала в куртке на протяжении пяти или шести часов, ну и так далее. А Горбунов все ходил и ходил, ходил и ходил… И часто пел песню с припевом «Ууу, но это не любовь». Все время, сколько мы с ним дружили – я повторяю, «ходили» - я была уверена, что песня «Это не любовь» - его. И каково же было мое удивление, когда я узнала, что это одна из самых ранних песен Цоя. И вот, вероятно, это была не любовь, а может, и любовь… Но я в долгу не оставалась. Когда я узнала, что это песня Цоя, я уже, понятное дело, была заражена его песнями, и выбрала что ни на есть самый девичий ответ на все ухаживания Горбунова. И это была, конечно же, песня «Фильмы». Единственный, кто меня не понял в этом, была моя мама. Но слушалось это просто феноменально. Особенно рефрен «Мы не можем быть вместе». Вот такой учебник по взаимоотношениям восьмиклассников.
В Виктора Цоя я влюбилась окончательно и бесповоротно, услышав песню «Кончится лето». Для меня она – песня-локомотив. Что такое песня-локомотив? Это когда с первого же такта включается ритмический рисунок, и он тащит нас, как будто бы в паровозе, до конца трека. И вот после этой песни мне стало как-то все ясно и очень понятно. Я не помню обстоятельств дела, я не помню, как это случилось, я не помню даже, когда я ее услышала, но после этой песни я тут же взяла гитару и написала песню «Рубеж». А без «Рубежа» Снайперы вряд ли бы вообще состоялись.
С песней «Кончится лето» наступило совершенно другое время осмысления русских песен в целом. Ведь не секрет, что песни Цоя абсолютно просты, на первый взгляд. Но это только на первый взгляд. Так же можно сказать, что поэзия Пушкина проста. Попробуй, напиши так же! А лучше вообще не пробуй. И эта песня, вероятно, для меня была средоточием вот этой гениальной простоты – той же, что была в стихах Александра Сергеевича, что была в рассказах Эрнеста Хемингуэя. Та же, что была в музыке, если говорить о классике, Чайковского. Это обилие деталей, которые в итоге дают очень конкретную и очень атмосферную картину происходящего.
«Я выключаю телевизор,
Я пишу тебе письмо»
Как у него это получалось – абсолютно непонятно. Но что-то мне подсказывает, что все это он делал абсолютно ненамеренно. И уж точно – не задумываясь о том, кто его должен понять, кто его должен услышать, кто его должен играть, для кого он должен это все петь. Творчество о самом себе, в самом что ни на есть чистом, первозданном виде. Что мы всегда чувствуем, когда слушаем его песни.
Не преувеличу, если скажу, что больше всего я прокручивала свой кассетный магнитофон, слушая одну и ту же песню, именно с кассетой Цоя. Дисков, понятно, не было, тем более не было никаких айтюнсов. А был кассетный магнитофон. Вот тебе нравится песня «Анархия», она до конца доходит, ты ее – тррр – останавливаешь, перематываешь обратно. Самое главное – попасть в песню, когда она стоит посередине. То есть, надо было ее очень филигранно остановить в тот момент, когда песня должна включиться. Так вот, «Пачку сигарет» мы протерли до дыр. И «Группу крови» мы тоже протерли до дыр. И «Генерала», и все ту же «Камчатку», и «Троллейбус», и «Фильмы». Я не помню, чтобы какую-либо кассету мы крутили чаще. А песня, которая стала саундтреком – самым главным саундтреком моей подростковой любви – это, конечно, песня «Нам с тобой»…
Мне кажется, что песни, которые Цой писал до своего последнего периода работы, до «Группы крови», были какие-то очень панковские. Это опять же, это мое личное мнение, но, например, песню «Троллейбус» я так долгое время и воспринимала. Это песня таких молодых питерских панков, и кстати, насколько я знаю, группа «Кино» как раз-таки очень приветливо относилась к панк-року. Как ни странно. Но понятное дело, нет стилей, нет жанров, есть хорошая и плохая музыка. Так вот, песня «Троллейбус», мне кажется, очень актуальна для сегодняшнего дня. По смыслу, и по музыке, и вообще по настроению.
…Я была в Магадане, когда мама (именно мама почему-то) сказала мне, что Цой погиб. И знаете, я ничего не почувствовала вообще. Пожалуй, больше эмоций у меня вызвал, как это ни смешно, штурм Белого дома и Ельцин на танке. Может, потому что север был очень далеко. А может, потому что Цой уже врос в мою кожу и в кожу подростков нашей страны. Тех людей, которые стали уже взрослыми, которым уже исполнилось сорок... А ему 40 так и не исполнилось. И когда я узнала об этом, песни его я чаще слушать не стала. Они уже были в составе моей крови. И песни его петь я чаще не стала. Может, отчасти, боясь скатиться в конъюнктуру. Тексты же его я знаю наизусть. Мне суфлеры не нужны. И «Ассу» я давным-давно не пересматривала, и «Иглу» тоже.
Но поражает при всем этом одно. 25 лет как его нет. А песни становятся все громче и громче, глубже и глубже. Как-то, знаете, значительнее и значительнее, опять же, без пафоса. И любовнее, и любовнее в такой вот кажущейся простоте. Абсолютно гениальной простоте. И жаль только, что за эти 25 лет никто так и не смог удивить и влюбить в себя больше, чем он. Хотя «…смерть ведь стоит того, чтобы жить. А любовь – того, чтобы ждать».
"Последний герой" на Нашем Радио, 07.10.2015