Сокджин ужасно лохматый. То хомяка напоминает — любопытного, с круглыми глазами, и изумлённо кривыми губами, то ехидную растрёпанную гиену, с положенным злобным смехом. Отличный из него Нигредо получится, думает Юнги. Со всеми вытекающими: лютой жаждой победы, и подлостью, и законными танцами на костях врага, заливаясь противным скрипучим смехом.

Может, в напарники к нему набиться? Конец второго месяца, как никак, до выпуска ещё через три как раз притрутся...

Он сам-то себя считает за Светлячка. Работящий. Умный. И ужасно одинокий. Может, потому и тянет его к этой лохматой ехидне? Ибо Юнги чувствует нутром — Сокджин, присутствуя рядом, всё равно не будет ему мешать.

Когда Сокджина селят к нему в комнату, Юнги втихомолку радуется. Первый признак, что Команданте посчитал их за напарников. Зато Сокджин очевидно не рад. Шипит на «привет», рычит на «как дела», бесится от любого намёка на разговор. Грубо спихивает вещи Юнги на его половину, и в кровати поворачивается лицом к стене.

Точно Нигредо.

Юнги озадаченно чешет макушку и решает не лезть. Читает «Свидетелей», смотрит редкие записи с Косы, и когда совсем невмоготу, бегает учить в каменоломню пассы. В столовке у Намджуна одним движением бровей и одними губами спрашивает — чё это с ним?

Тот только морщится, закатывая глаза и проводя ладонью по шее. Юнги, в принципе, понимает. Все они смертники. Всех выдернули из нормальной жизни на Косу, повинуясь ядовито-оранжевому сигналу датчика вместо зелёного. Кто-то влился, как Чонгук с Чимином — вон, скачут, как два козлика, довольные, что выжили на Косе, и пофиг дым, живы и ладно. Кто-то как Юнги — со скрипом лелея своё одиночество, и только мечтая, чтобы лохматый и злой на соседней кровати здоровался по утрам, но не лез в душу. А кто-то рычит и отплёвывается на «привет», отворачиваясь ночь за ночью лицом к стене, и не зная, что Юнги даже сквозь широкий проход между кроватями слышит, как от плача трясутся чьи-то широкие плечи.

На спарринге их ставят в напарники. Сокджин смотрит на Юнги больным взглядом, и когда тот отрабатывает положенное количество пассов, трясёт головой и тихим ломким голосом произносит:

— Мне вернуться надо. Позарез надо вернуться…

Юнги поджимает губы. За пару месяцев Сокджин перестал швырять на пол куртку Юнги, которую тот рассеянно вечно вешал на левую сторону вешалки вместо своей правой. Мычал что-то неразборчивое с серым рассветом, что Юнги вполне принимал за «нусдобрымутром». Иногда притаскивал полный поднос еды и бутылку макколи — алкоголь, дело понятное, был под строжайшим запретом, но когда это кого-то останавливало? Ели и пили они в такие ужины тоже молча — Сокджин, кажется, даже не поднимал на Юнги взгляд.

Иногда Юнги задавался вопросом, знает ли вообще Сокджин, как Юнги выглядит.

При свете факелов, в каменной безмолвной громаде каменоломни, глядя в перекорёженную тьму в зрачках напротив, он вдруг понимает — ещё как знает. Знает, что Юнги вечерами не в силах говорить ни с кем, не в силах терпеть даже чьё-то присутствие рядом — и уходит в долгую прогулку после ужина. Знает, что Юнги вечно забывает забрать у Команданте вещпакеты с мылом, зубной пастой и прочей дурацкой мелочёвкой — и набирает всегда на двоих. Знает, что тот до жути боится темноты — и никогда не тушит свечу на тумбочке у кровати Юнги.

— Ничего не могу обещать, — хрипло выталкивает из себя Юнги. — Но я постараюсь.

Кажется, Сокджину этого достаточно. Он отступает на шаг, отрабатывая движение, поднимает руки, почти сведя ладони перед собой — и уводит в стороны, будто держа переполненные чаши с водой.

Сокджин сводит ладони перед собой — и уводит в стороны, держа в руках комки слепяще-белёсой плазмы. На Косе лютует ветер — береговой бриз швыряет в них с гор жёсткие запахи перегретого камня и мела, и земли, и чего-то сгнивающего там, где уже нечему гнить. Плазма шевелится под этим ветром, белёсыми каплями стекает вниз, на песок, плавит его, застывая стеклянным крупным бисером. Этими бусинами уже усыпана вся Коса, и Сокджиновы точно не первые и вряд ли будут последними.

Невидимка в глазах Сокджина сжигает перекорёженную тьму огненными спиралями. Одежда липнет к телу пламенными разломами, черня кожу копотью. Лохматые волосы горят солнечным нимбом, и Юнги от пронзившего впервые острого страха прилипает босыми ступнями к песку Косы, чувствуя, как стеклянный бисер прошлых сражений впивается в пятки.

Светлячок? Сокджин — мрачный, злой, ехидный, неразговорчивый Сокджин — Светлячок?

А он тогда…

Тьма Нигредо взбухает в подвздошье комом жгучей рвоты. Больше всего на свете Юнги хочет сейчас упасть, рухнуть на колени, чтобы выблевать этот ядовитый, сосущий силы ком.

Но он странным светлым уголком сознания, которое держится за мычащее «нусдобрымутром», воздевает руки. Тьма стекает с его ладоней, и едва два шарика плазмы рвутся к нему, разводит руки, чтобы поглотить их в бездонной чёрной воронке…

Они сидят на берегу бок о бок, в драной одежде: дырка на дырке, законное следствие схватки Невидимок. Ошалевший от их силы Команданте уже ушёл в посёлок: постоял с ними на берегу, посмотрел на бывшую Косу — океанские волны разоряли устоявший за пятьдесят лет Вторжения придонный мир лагуны. Оставил им сменную одежду — и, о чудо! — кувшинчик с макколи.

— Жрать хочу, — говорит Сокджин после первого глотка, передавая бутылку Юнги.

— Ты, кстати, вернуться хотел, — напоминает Юнги после второго.

— Ну?

Юнги поднимается, отряхиваясь от песка и думая, что хочет сначала умыться и желательно не солёной водой.

— Ты Светлячок. У них есть шанс.

Сокджин поднимается следом и тоже не спешит переодеваться. В дырке на боку просвечивает кожа вся в копоти, рёбра, к которым у Юнги почему-то невыносимо тянутся пальцы. Сокджин подхватывает свой комплект одежды и разворачивается в сторону посёлка. Делает пару шагов и через плечо бросает Юнги ехидное, и почему-то ужасно обнадёживающее:

— Не тормози, Нигредо. Оба вернёмся. Я обещаю.