Пэйринг и персонажи: Чон Чонгук/Мин Юнги, Чон Чонгук, Мин Юнги
Рейтинг: NC-17
Метки: ООС, AU, фэнтези, маги, фамильяры, средневековье
Описание: "А можешь прибрать меня к рукам насовсем?"
Примечания: подарок бесценному человеку, который вдохновил меня этой идеей 💌
Юнги вообще-то аккуратный. Но лето — пора такая, что только успевай поворачиваться. Там растёт, там цветёт, там зреет, а там уже почти падает — только успевай собирать да сортировать. Никакого времени нет всё это расставить да разложить толком. Распихивается по всем углам магической лавочки, лишь бы не сильно попутать в запаре заготовок.
А по осени просыпается в Юнги занудливый нытик-аккуратист. Так и шкрябает в башке беспрерывным «это разложить», «это местами поменять», «а это к весне, в холодный шкаф да на дальнюю полку». А Юнги что? Юнги и рад. Разбирает, сортирует, по склянкам да по колбочкам, по шкафам и полочкам.
Особенно хорошо когда дождь за окном. Наяривает музыкальной дорожкой по стёклам, то стучит барабанным боем, то еле шепчет каплями о подступающей зиме. И ещё чтобы треск поленьев в камине — тогда и тепло, и уют, и нытик-аккуратист счастлив, даже насвистывает.
Но бывает ещё после Самайна время, когда небо становится хрустально-прозрачным, без единого облачка. Осеннее солнце слепит глаза. Узорчатый ковёр листьев под ногами хрустит ломко, морозно, мешая в грязь яркую ноябрьскую красоту. В такие дни Юнги берёт метлу, грабли и подметает лужайку перед домом. Тщательно выскрёбывает из щелей меж щербатыми камнями дорожки листья. Щедро сыплет их вокруг груш и слив, чтобы корни не повредились за зиму. Бережно уносит клубни георгинов и луковицы гладиолусов в подпол. И метёт с удовольствием дорожки с утра и до темноты, полной грудью вдыхая насыщенный сонной осенью воздух. Нагребает за домом листьев огромную кучу, и после вечернего чая запаливает её, обязательно закопав в центр десяток картошек. Они к утру обугленные, тёплые, внутри рассыпчатые, жёлтые, впитавшие в себя всю сладость поздней осени.
Вот в один из таких дней куст пожелтевшей хосты с длинными стрелами сухих цветов с ним и заговорил.
«Привет» — раздался в голове мысленный осторожный голос. Словно робко потрогал лапкой.
Юнги медленно отставил метлу и присмотрелся. Из-под самого большого листа на него смотрели два блестящих чёрных глаза.
— Привет, — осторожно сказал он и опустился на землю. Аккуратно положил руки на колени, чтобы неведомый гость их видел.
«Листья подгребаешь?»
— Точно, — кивнул Юнги. Из-под листа выбрался кролик. Здоровущий, чёрный, лохматый, с рыжими прядями между ушами. Не спуская глаз с мага, потянул носом воздух, приподнял лапы по одной, отряхнул неловко, прополз пару кроличьих шагов вперёд.
Внимательно разглядел неподвижные ладони Юнги на коленях, толстые штаны и безразмерную куртку. Метнулся куда-то за спину застывшего мага. Зашебуршался у высоких ботинок.
«А я ничейный» — заявил кроль. И то ли лапой в поясницу бумкнул, то ли лбом толкнулся.
Юнги только головой покачал. Первое правило воспитанного мага — никогда не задавать вопросов фамильяру. Тем более ничейному. Сбежит, только хвост и видели.
— И голодный, небось, — вздохнул Юнги, припоминая бесчисленное количество потравленной морковки с огорода. Да и капусте досталось. Вот только вчера всё сложил по ящикам, укутал грядки листьями на зиму, перемешав с землёй, чтобы компост вызрел до весны и новых посевов.
«А кое-кто остался голодным» — заметил укоризненный голос в голове в ответ на мелькнувшую там картинку с зимними запасами.
— Вижу, — пробормотал маг, покосившись на медленно обходящего его кроля.
Тот пушистым хвостом приткнулся к бедру, подобрал под себя лапы, с любопытством тянул носом, оглядывая огород.
Подставляется. Думает, что Юнги его схватить захочет.
Маг усмехнулся, покачал головой, но даже пальцем не шевельнул.
У кроля на ухе запуталась в густом меху колючка, да так, что протёрла шкурку до крови. Вокруг носа цвело чёрное противное пятно плесени. Да и сам кроль выглядел исхудавшим, со свалявшейся тусклой шерстью. Хотя мысленный призыв в голове звучал бодро.
«Хорохорится мелкий» — усмехаясь, подумал Юнги. Фамильяр — это хорошо. Особенно если сам пришёл.
«Прибираешься, значит?» — уточнил кроль, кося на него одним глазом. Бедром Юнги даже сквозь штаны ощущал, какой тот тёплый, и как дрожит.
— Ага… порядки вот навожу, — улыбнулся Юнги. Рискнул отнять руку от колена. Но кроля не тронул, дотянулся до ближайшего листа подорожника, растёр в пальцах, пропитывая и так лечебное растение толикой магии.
Занёс руку над повреждённым ухом кроля.
«А меня прибрать можешь?» — спросил кроль. Мысленный уверенный голос вдруг прорвался жалобными просящими нотками.
— Полечу, чего уж там, — кивнул Юнги. Коснулся уха, выбирая будто присосавшуюся к нему колючку. В облике человека кроль наверняка худой, изголодавшийся, с шелушащейся кожей, а то и болен всякими простудами да ангинами.
«Нет», кроль помолчал и совсем неожиданно забрался к Юнги на колени. Маг аж крякнул от тёплой тяжести — всё-таки он был здоровущим. «Не полечить».
На Юнги уставились два умоляющих янтарных глаза, которым очень надоело быть ничейными.
«К рукам прибрать. Насовсем»
Густой рассветный туман утопил в себе магическую лавочку на отшибе города, как в ведьмином котелке. Только дым булькает скромной струйкой из трубы. В ноябрьском тумане глухо и уютно, как в одеяле из лебяжьего пуха. И всё равно спится плохо.
Нормальный сон для мага — недостижимая мечта, плата за владение силой. Такая редкость — найти на зыбкой дорожке между сном и явью глухую тёмную ямку, в которую можно упасть без тревожных видений. Проснуться потом, выползти из неё отдохнувшим и свежим. Но нет! То хаос утянет к себе, кружа по кошмарам и страхам. То в сладкий плен поймают мечты, из которых так просто не выберешься. А то вообще утащит в чужие сны, и болтаешься по ним беспомощно в надежде, что хозяин сам тебя выпихнет, и не придётся бродить по потёмкам чужой души слишком долго.
Ночь — сплошное мучение, если ложишься спать, и до фига продуктивное время, если НЕ ложишься.
Юнги и привык: допоздна работать, учиться, отдыхать — лишь бы занять себя чем-то. А сон нагоняет, то покемарив за прилавком в отсутствие клиентов. То дремлет вечером в кресле-качалке у камина, пока стакан с крепкой ягодной наливкой не падает из ослабевших пальцев. А летом может заснуть ненадолго, притеревшись щекой к стволу сливы в саду и приобняв его руками, словно дакимакуру.
В кокон из одеял, согретых грелкой, он падает почти перед самым рассветом. Прощупывает границы между сном и явью, изо всех сил стараясь свалиться с зыбкой тропинки в темноту без снов.
И когда это удаётся, Юнги не то чтобы рад, если его будят.
Например, укусив за спину.
— Охренел, гопота лохматая? — возмущается маг, спросонья садясь в кровати и даже не сообразив, что прошёл по тонкому льду, задав фамильяру вопрос. Слава Космосу, вопрос больше риторический — такие ещё ничего, такие можно, создание магии на них не реагирует никак, ловя лишь тон в ярко-выраженной эмоции.
Чонгук за его спиной лупает глазками и плямкает губами, будто пробуя кожу Юнги на вкус.
Лес у них не то, чтобы дружелюбный: и варги, и мавки, и сама Мара погулять может выйти, за ягодами. Юнги-то сам богиню Смерти не видел, чуял издали да сваливал в безопасный круг поганок, окружающий лавочку. Фамильяру, тем более в облике обычного кролика (ладно, не совсем обычного, размер у Чонгука королевский) не то чтобы в этом лесу жилось комфортно. Вот и жался к магическому кругу, обворовывал огород.
Фамильяр в людском обличье оказался таким, как Юнги и думал — больным и измождённым. И диковатым немного.
Но лечение принял. Оборачиваться долго не хотел, так и сидел кроликом, забившись в угол между камином и стенкой, за охапкой дров в переносном дровнике. Юнги улучил момент, когда тот ускакал во двор ненадолго, вымел от паутины и мусора угол, кинул туда охапку свежей травы. Он на неё немало времени угробил утром, бродя по осеннему лесу и выискивая стебли папоротника посвежее, можжевельник помягче.
А вечером за дровником вытянулся во весь рост худой жилистый парень. Его глаза болезненно слезились, кожа была неровной, в пятнах, бледной до нездоровой желтизны. Спутанные длинные волосы топорщились гнездом.
Юнги только головой покачал, бросил в него штанами. Кивнул на тихое «Я Чонгук» и толкнул через стол миску с супом.
Чонгук оказался недоставучим и любопытным. Молча наблюдал, как Юнги магичит, колдует, варит зелья. Иногда спрашивал. Иногда что-то шебуршал по хозяйству, но сильно ничего не портил. В основном отсиживался кролем в углу за дровником, либо человеком в закутке между кроватью и стенкой. Ложе Юнги в длину на пару шагов не доставало до стены. Чонгук разгрёб там мусор, оставив старые тряпки мага, и устроил себе там натуральное гнездо.
Иногда кролем забирался под утро Юнги под бок, а то и прямо на мага, грел и чуточку похрапывал, очень забавно, по-кроличьи.
И вот до сегодня вообще не лез в кровать человеком.
— Ты меня за спину укусил!
— Ты чуть к троглодитам не провалился!
«К каким троглодитам?» — мысленно завопил маг, едва успев закрыть рот, чтобы вопрос из него не вылетел. И вот надо же! Этот наглый кроль на безмолвное возмущение ответил, будто мысли его читал.
— А я знаю? Твои кошмарики, не мои. Спи! — Чонгук силой уложил голову Юнги себе на локоть, подгрёб мага под себя. Укрыл обоих, зарыл в тёплый кокон из шкур и одеял. — Я подежурю, выспишься.
Юнги постарался не улыбаться слишком уж широко, устроился в крепких чужих руках. Вес Чонгук добрал за месяц, кожа выровняла цвет за неделю, стала горчично-медовой, манящей. Мускулы невесть откуда наросли. Одного банного дня хватило, чтобы волосы в порядок привёл. Они у него длинные, до плеч, с цветными прядями, что горят осенне-рыжим на макушке. Он их приноровился подвязывать остатками ярких тряпочек.
Юнги поёрзал, нашёл удобную позу — и стал медленно падать в тёмную тёплую яму сна.
Фамильяры — природные охранники между явью и навью. Заполучить его себе иногда на старости лет можно, когда людские страсти перестают терзать сердце. Когда творение магии — забава и способ выспаться, а не прямая дорога к вершине алчных желаний. И то — правила знать надобно, вопросов не задавать.
Уж ему-то свезло так свезло.
Почти проваливаясь в сон, маг услышал тихий шёпот бархатным голосом, в самое ухо.
— Ты можешь задать вопрос…
Правила — они такие. Нельзя спрашивать фамильяров никогда и ни о чём. Задумается он над вопросом — всё, пиши пропало: магия, самая суть волшебных созданий, развеется звёздной пылью.
Если только сами не дадут добро на зыбкой тропке между сном и реальностью.
— Ты сам-то чего хочешь? — пробормотал сонно Юнги, всё больше проваливаясь в сладкую тьму без сновидений.
И не понял, приснился ли ему ответ:
— Хочу…
Без добычи Чонгук возвращается из лесу редко. Хоть пару шишек, но принесёт. Таскает орехи, семена, поздние цветы, охапки хвороста. Он лес любит, а под защитными амулетами Юнги шатается там до ночи, будто бессмертный, ни варгов ныне не боясь, ни мавок.
А ещё он тактильный до ужаса. Вечно вваливается с холода в дом, и как есть, в грязной обуви, так и топает напрямик к Юнги. И не спасёшься: облапает, будто он не кролик, а какой-то медведь. Суёт нос за воротник, к голой шее, зарываясь в длинные тёмные пряди мага.
Юнги аж потряхивает на контрасте между холодным носом и горячим дыханием. Ощутимо так потряхивает, до дрожи, а Чонгук только прижимает к себе крепче, пока не согреет в уютной ложбинке между шеей и ухом нос.
А потом молча идёт переодеваться и вытирать за собой грязные следы.
На кухне сидит в углу так, чтобы Юнги об него чуть не спотыкался. Табуретку, шельмец, специально переставил, и вот каждый раз, ну каждый, когда надо из шкафа приправ до продуктов достать, приходится это делать впритирку к его расставленным коленям. Юнги готовить и любит и умеет. Магичество дело такое, кухонные секреты знать надобно: какую траву греть нужно, какую — морозить, что из грибов кипятком обдать, что пожарить, про ягоды да семена так вообще список бесконечный. От разделочного стола и плиты до шкафа пару шагов, и всё теперь мимо Чонгуковых ног. Юнги готовкой увлекается, даже момент не всегда может поймать — вот только что свободно было в углу, а вот уже его бедро трётся о плечо фамильяра, а тот снизу вверх пялится странными бездонными глазами. Маг бурчит, ругает вполголоса, но кроль не уходит, смотрит молча и пристально, а сам Юнги в разгар готовки и забывает прогнать, едва отойдёт от шкафа.
Лезет на колени кроликом, когда Юнги вечером привычно устраивается в кресле-качалке напротив камина. Брезгливо морщит нос на бокал с наливкой — фамильяры алкоголь не переносят. Шебуршится, устраиваясь поудобнее. И никак не реагирует на вопросы мага. Юнги разговаривать не мастак, но читая вечером, непременно общается с авторами книг монологом, то ругая, то хваля. И вопросов задаёт им много. Вот на них кроль даже ухом не ведёт, фыркает только на особо заковыристые выражения. Урчит недовольно, когда маг осторожно тащит его в кровать. И ждёт, насторожив уши, пока Юнги приберёт книгу, сполоснёт стакан из-под наливки и заберётся под одеяло.
Магу так и не удавалось понять, когда животное становится человеком: вот только что мягкая шерсть тёрлась о поясницу, а вот уже большая широкая ладонь лезет под рубаху, обнимает живот, притягивает к себе. Чонгук молчалив, и при том полон звуков: причмокивает, вздыхает, бормочет что-то, устраиваясь удобнее. На «спасибо» за сладкий сон не реагирует никак, ни вечером, когда маг проваливается в забытьё, ни утром, когда выспавшийся Юнги выползает из-под шкур и одеял.
Только в лавочке Чонгук и не путается под ногами. Заберётся на невысокую раскладную лестницу, как голубь на насест, нахохлится и сидит, наблюдает. Иногда пялится в книжку, будто читать умеет, иногда вертит в руках веточки да жёлуди-каштаны. Мастерит из них мелкие игрушки, раздаёт детворе. И смотрит всегда на Юнги, почти не сводя глаз.
Юнги, как ни странно, такое и не напрягает вовсе. Чужие пристальные взгляды на улице молодого мага обычно тревожат, хочется шею в плечи втянуть, ссутулиться да проскочить по улицам города побыстрее. Вроде и не с чего — его в городке и любят и уважают за помощь, а вот нет же — неуютно он себя чувствует в толпе, распрямлял спину только в лесу, в одиночестве среди деревьев.
А вот пристальный чонгучий взгляд не напрягает совсем. Только почему-то уши алеют незаметно под длинными прядями волос. Хорошо, что он стричься не любит, так и отпускает до плеч. Ушей вот не видно почти…
Мельниковы близнецы шебутные, яркие — так и брызжут молодостью да весельем. Недавно в самый сок вошли, накануне семнадцать справили. Оба на Юнги силы пробуют, что мальчик, что девочка, флиртуют напропалую. Девочка мягче, тоньше, с ней понятно всё — разложиться под красивым белокожим магом, попасть в плен тёмных глаз, отдаться сладко, жарко. Мальчишка глубже, темнее, бродит самому себе непонятными желаниями. То ли замутить хочет так же, как сестра, с хозяином магической лавочки — в ночной жаркий сумрак, чтоб дыхание мешать в одно, чтоб не видеть, но чувствовать. А то ли — чтобы весело, ретиво, без похоти и пошлости, а только грубое, озорное, дурное немного мужское «заодно». Все равно как: хоть кутить всю ночь, лапая девок, хоть с утёсов в речку попрыгать, шашлыка нажарить на свежем воздухе, а хоть и в шумной кабацкой драке поучаствовать, плечом к плечу.
Юнги (Чонгук же видит!) прячет усмешку на дне радужки. Он их ненамного-то и старше, четверть века пока отмерил, знает, что с молодёжью творится. Приправ да трав мельнику отвешивает, а сам с ними тоже легко — флиртует, болтает, заигрывает, плавится в чужом внимании. И кажется Чонгуку — поддаётся.
Он поэтому, едва за близнецами захлопывается дверь, легко, едва коснувшись ладонью прилавка, перепрыгивает через стойку. Врезается в спину мага всем торсом, бёдрами жмёт к столешнице — Юнги только охнуть успевает от неожиданно ревнивого выпада.
— Нравится?! Так флиртовать — нравится?
Маг от внезапно навалившейся на спину тяжести чуть не сорвался, не заорал дурниной «Ты чего?». Спохватился, рот ладонью зажал, лишь бы не задать вопрос.
— Ты меня не зли, зверя во мне не буди, а? — шёпот слов за спиной расходился с тоном, сквозил странной тоской. Кажется, Чонгук со злости начал жевать повязанные в короткий хвост волосы мага.
— Знаю, знаю, — ворчит Юнги, пытаясь отжаться от прилавка. Он же его расплющит сейчас, медведь неуклюжий. — А то проснётся кроль и меня затрахает.
— Мне для этого его даже будить не надо.
Фамильяр натурально вгрызается в ухо, лезет языком в каждую складку ушной раковины. Юнги сжимается, плавится чужой похотью, горячей страстью, осенним запахом лиственного отчаяния. А Чонгук так же легко перепрыгивает обратно через прилавок, кидается за дверь и бросается в лес.
— Охохонюшки, — вздыхает маг. Трёт ухо и шею, пытаясь избавиться от бегающих по коже мурашек.
Согнать бы мелкого с кровати, выгнать вообще на чердак, к травам да сену.
Но уж больно сладко спится в колыбели чонгуковых рук.
— Хотел бы я знать, каким таким макаром ты на мои вопросы отвечаешь, — сквозь наплывающий сон пытается ехидничать маг. Нет, ну правда — иногда с этим тактильным чудовищем никаких сил нет удержать коварные вопросы во рту, так и сыплются. Но Чонгук, кажется, неправильный фамильяр — отвечать не отвечает, но и не исчезает, не рассыпается магическими огоньками да пылью. Морщится только недовольно и фырчит как ёж какой-нибудь, а не кроль.
Но, кажется, сегодня ночью Юнги везёт чуть больше, чем раньше. Руки вокруг его тела сжимаются крепче, губы легко касаются шеи, и голос Чонгука скользит меж длинных прядей, укладывается тихим шёпотом в ракушку уха, чтобы быть погребённым до поры под туманом сновидений:
— Ты знаешь….
Юнги уставал. Творить предзимние заклинания — та ещё морока. Оградить погреба да подвалы от гнили да плесени, вредителей да паразитов. Сохранить на всю зиму, до первых зелёных ростков всё свежим, хрустким, чтобы вся полезность не исчезла. А ворожить-то надобно в голос, жесты правильные строить по холоду. К вечеру от ледяных погребов сводило спину и шею, болели пальцы, промахивались мимо кружки с горячим вином, поспешно согретого Чонгуком.
Фамильяр по ночам из кровати теперь не вылезал. Пристраивался сзади, все больше человеком, ногу на него совсем уже нагло закидывал, оплетал руками. Грел дыханием шею.
— Вперёд нагнись, — бурчал недовольно. Юнги покорно полз по простыне вперёд, подставлял крупным ладоням натруженную спину. Чонгук разминал стянутые комки мышц на спине. Пальцы у него были скользкими, приятными — то ли в запасах мага масло какое тырил, то ли свою фамильярскую магию использовал.
Юнги не сопротивлялся. Млел от массажа, убаюкиваясь, привычно уже падая в нетревожный, спокойный сон.
Но даже сквозь него чуял, как лечебный массаж иногда плавно перетекал в ласки.
Фамильяр крепко держал Юнги между сном и явью. Скользил руками по впалому животу. Грел ладонями грудь, играл с горошинами. Трогал осторожно пах. Юнги никак не мог наутро понять, сон ему это привиделся или Чонгук наяву с ним куролесил? Елозил стояком по заднице, взмуркивал в ухо, и так сладко шоркал по телу ладонями, что магу очень хотелось развернуться, подставиться, раскрыться…
Но Юнги не просыпался. Тёмная сладость выспаться манила больше Чонгука.
В этот день то ли не устал, то ли привык, но чуял, как Чонгук опускается всё ниже. Не придвигает его к себе, оплетая, как спрут, а то и дело ладонями лезет с поясницы на половинки. Робко ласкает ямки и складки пальцами.
Юнги, быть может, и прогнал бы наглого кроля, но так хорошо было. Он расползся под одеялами квашнёй, не смея ни пикнуть, ни шевельнуться.
Чонгук обнаглел совсем. Цапнул пальцами затвердевшую горошину соска, а сам вдавился пальцем внутрь.
Юнги заполошно охнул, заскрёб пальцами по простыне. Собственный ствол колом поднялся аж к пупку. Ему бы сейчас сдёрнуться с пальца, развернуться, дать леща охальнику. Чонгук, словно чуя бурю, сосок отпустил, подтянул к себе, вдавив в ладонь живот, палец толкнул глубоко, потёр кончиком внутри что-то.
Юнги словно пропарили разом в бане. Ощущения ахнули кипятком в голову, морозом разодрали крышу, смешались, вспенились, вылезли наружу глухим протяжным стоном.
— Да что ж ты!.. — чуть не задал вопрос маг, хлопнул ко рту ладонь. Поспешно второй рукой добрался до члена, пропустил через кулак, снимая напряжение.
Фигушки там помогло. Чонгук двигал кистью плавно, легко, касался чувствительной точки неожиданно, снова и снова вгоняя Юнги в экстаз. Член дёрнулся пару раз в руке, испачкал бельё, и снова стал наливаться в такт движению уже двух чонгучьих пальцев. Тот тянул по плоти медленно, размеренно растягивая пошире. Второй рукой наглаживал спину магу, раздвинул его ноги, дав себе больше доступа.
Загнал третий палец. Юнги заохал от натянутости, от собственной раскрытости, вцепился ладонью в подушку. Голова кружилась, накрывало ощущением, что он сейчас упадёт, хотя куда там падать ниже кровати? А Чонгук вышел, вошёл, снова вышел, завозился за спиной.
Маг выдохнул с облегчением и растерянностью, подумал — всё, отстал мелкий. Но твёрдая рука окольцевала талию, подтянула вверх. Его поставили на колени, взъерошили горячей ладонью спутанную массу волос на затылке, вдавили головой в подушку. Юнги чуть шею не свернул, оглядываясь и тут же поспешно сам уткнулся носом в мягкую ткань. У Чонгука страшно светились белым глаза, а лицо было таким, что становилось больно. Юнги не видел никого прекраснее, чем этого юнца в разгаре похоти: жадного, зовущего, горящего. Было почти мучительно смотреть на будто вылепленную красоту, и маг всем богам сразу вознёс благодарность за то, что фамильяр сейчас с ним. Почти в нём.
Он перестал себя сдерживать, расслабился окончательно.
Чонгук вдавливался медленно, неспешно, перехватив рукой ствол у самой вершины. Крепко держа Юнги за бок, коленями раздвинув ему бёдра. Как они ещё не задохнулись под ворохом одеял, было загадкой. Юнги словно холодом обдало, едва плоть раздвинула тугое колечко, он задёргался, заелозил, но фамильяр жёстко вдавил пальцы в шею, прогнул локтем поясницу и длинным плавным движением загнал до упора, всей длиной проезжаясь по отзывчивой точке.
Юнги словно выбило из реальности. Но не в сладкую тёмную ямку сна. Его словно стиснули в елейном жарком мареве, ласкали в тысячу рук, зацеловывали, толкались в него и он тоже толкался в кого-то. Чонгуков кулак? Собственная рука? Маг не помнил, сливаясь в застывшем миге времени с божественно красивым созданием в единое целое, кончая так ярко и остро, как никогда в жизни.
И прямо из бешеного никогде, наполненного грохотом двух сердец, кипящей кровью, алчным туманом провалился в сон. Еле почуял, как фамильяр его бережно целовал, укладывая поудобнее в привычную колыбель своих рук.
***
Утром Юнги выскользнул из-под одеяла, прошлёпал тихо на кухню. За окнами рассвет кружил третьим снегом, теперь уже долгим, который не стает за пару дней, ляжет на всю зиму. Где-то за лесом, на самом краю горизонта переливался северным сиянием близкий Йоль, неспешно шёл, обещая перелом года через пару недель.
Маг налил воды, жадно выпил. Сон? Явь? Морок на него нагнал фамильяр, или наяву всё было, и слаще ещё никогда не было? Юнги сквозь занавесь из бусин кинул опасливый взгляд в спальню. Чонгук развалился на всю кровать, едва маг отошёл, раскинулся широко. Одеяло едва прикрывало бёдра, и Юнги невольно прилип взором к изгибам, словно вылепленным умелым мастером. Медово-горчичная кожа так и манила обратно, хотелось попробовать на вкус, зацеловать, пройтись по всем выпуклостям и изгибам.
Маг отвернулся, потёр растерянно нос. Дошёл до камина, оглядел полки с книгами. Про фамильяров было исчезающе мало, и уж точно не упоминалось почтенными магами, что они со своими не просто спали. Да и этих магов-то, оставивших записи, было с гулькин нос: старых, почтенных, что фамильяров нашли на закате жизни. Всё хвалились в заметках, что мать-природа за добродетельно прожитые годы наградила их спокойным сном под присмотром магических существ на старости лет.
Ну фиг бы кто из них написал, что она и в постель им последнее утешение подложила.
Тёплые руки обняли талию. Чонгук подбородок уложил на плечо, притёрся виском о щёку. Маг снова хлебнул воды, чувствуя, как тепло фамильяра согревает не только спину, но и сердце.
— Это ж как мы-то дальше будем… — вздохнул Юнги, успев скрыть вопрос, но не скрыв растерянности. И почувствовал — кожей, затылком, пальцами, каждым нервом, каждой клеточкой, — как Чонгук улыбается, отвечая на незаданный вопрос:
— Вместе…
Снег был тяжёлым, мокрым, легко лепился в снежки, которые мигом превращались в шары и фигуры. Закат красил алым край горизонта, солнце сквозь истончившие облака проглядывало багровым шаром. Такая погода обещала звёздную морозную ночь, и утром плотный, искристый наст, твёрдую гладкую корку.
Юнги торопился успеть до заката: скатывал снежные шары, кубы, кирпичики, выкладывал стенки, ладил ледяную крепость.
— Тебе это зачем? — спросил Чонгук, стоя в дверях. Эк поганец, замер на пороге, выпуская тепло, даже за собой прикрыть дверь не удосужился. Фамильяру что жара, что мороз, равно ходит в одной рубахе да штанах, только при людях набрасывает для приличия куртку.
— Снегунцов вот словить хочу, — пояснил Юнги. — Хитрые звери, только в лабиринт снежный их приманить и можно, и только на исходе зимы….
И подорвался на удивлённое и злое выражение на лице фамильяра, посмотрел растерянно.
— Тебе зачем эти твари сдались? — озадачил мага гневным вопросом Чонгук.
— А ты че… — Юнги привычно прервал вопрос на излёте. Растерянно сквозь шапку почесал затылок, весь в непонятках на недовольное Чонгуково удивление.
Снегунцы звери редкие, зимние, Марыня нечисть.
Поймать их почти невозможно. Руку отморозить зато можно до локтя, хоть через десять перчаток схвати гладкий полупрозрачный мех на холке. Да мех ли? Кто видел вблизи волшебных зверей, говорили — перья там, с ледяными иглами вместо щетины опахала, тонкими, острыми, что жаляще впиваются в кожу. Снегунцы мелкие, не больше ласки, и юркие. Видят их иногда ночами накануне Имболка, скачущими вдоль заснеженных полей, вместе с позёмкой. Шкурки переливаются северным сиянием и в глазах отражается звёздное небо даже в самую пасмурную ночь.
Поймать невозможно, да можно приманить. Слепить снежную крепость-лабиринт, наделать как можно больше ходов-выходов, тупиков и развилок. Тогда стайка в таком домике-ловушке сама обоснуется, будет ночами хозяев радовать блеском красивых шкурок, а днём и носа не покажет. И подарочек оставит по весне, когда домик растает.
— Шаров ледяных хочу, — растерянно ответил Юнги, не зная, как теперь выспросить у фамильяра про его гнев. Подумал и добавил: — Знать вот ещё теперь хочу, чего ты злишься и удивляешься…
Чонгук тихо фыркнул, привычно не ответив. Зато сам озадаченно спросил:
— Каких таких шаров?
— Да нерастаек же! — воскликнул Юнги. Почесал затылок снова, не понимая ничего, хмуро окинул фамильяра взглядом.
Тяжело с ним, ей-же-ёж. То приходится, как малому дитю, на пальцах объяснять простые совсем вещи. И не спросить же — понял, не понял? Только и остаётся что довериться тому, как он кивает сосредоточенно, хмурит брови, да губы покусывает. Радостно потом, почти по-детски блестит тёмными глазами, познавая новое, будто ему Юнги не известную всем штуку поведал, а всучил дорогущий торт за просто так.
А то вдруг Чонгук менторским тоном начинает магу объяснять про лес да про природу такое, чего тот слыхом не слыхивал от учителей, и в книгах отродясь не читал. И так подробно и красиво, нараспев, тягуче, что у Юнги мурашки бегают по загривку и глаза невольно распахиваются — вот оно как, оказывается!
Но этот поганец мелкий, нет-нет, да и пошутит над магом: слушает поначалу, открыв рот, а потом подначивает и ржёт — мол, что ты меня учишь тут, и без тебя всё известно! И даже не уклоняется от беззлобных скорых подзатыльников, иногда перехватывая руку Юнги и касаясь губами центра ладони.
Вот сейчас Юнги и смотрит недоверчиво, никак не желая понять Чонгуков гнев. Знает что-то про снегунцов или нет? Подшутить хочет? Или взаправду объяснять нужно?
— Снегунцы, когда по весне уходят, после себя шарики оставляют. С кулак величиной, только тяжёлые, будто песок с водой смешали, железом начинили. Не тают они, всё лето так и морозят землю. На шаг вокруг себя, да на шаг вглубь. А если их в подвал опустить, да не один, а два-три — там всё леденеть будет, и не таять до первого снега. Типа, как холодильный такой ящик. По жаре продукты хранить здорово. Летом знаешь как холодного квасу… хоче… пить хорошо, — сбился Юнги, еле успев поймать да запереть коварный вопрос, но Чонгук, по странной своей привычке, на риторику даже внимания не обратил. Вот странный он фамильяр, ну точно странный. — Ну вот. А я ещё и помагичить с ними хочу, у меня идей много, авось что полезного узнаю.
Чонгук слушал молча, сдвинув брови. Взобрался на камень, возвышаясь над облепленным снегом Юнги эдакой грозовой весенней тучей. Но к концу рассказа вздохнул, будто потеплел, да и прыгнул без разбега в дальний сугроб. Вылез оттуда, сграбастал руками снег, сколько мог зачерпнуть, и утрамбовал в немаленький ком.
— Ты что… ээээ… мавки тебя раздери, я рад, что ты мне строить поможешь! — Юнги подумал, что когда-нибудь всё-таки не утерпит с этим шалопаем, и вопрос задаст, и поминай тогда фамильяра как звали.
— Помогу, — кивнул Чонгук, мигом скатав здоровущий снежный шар, аж до бёдер. За ним потянулась полоса чёрной земли — мокрый снег тянул её за собой угольной дорожкой. — Только так — коли правда снегунцы явятся, после захода за порог ни ногой. Ходить куда — хоть лекарств горожанам отдать, хоть дров принести, — я буду. А ты не смей, ясно тебе?!
Юнги только диву дался от требования. Но руками развёл, покивал, безжалостно запирая сотни вопросов за зубами.
Он обязательно придумает, как раскрутить фамильяра на ответы так, чтобы тот не исчез, не сгинул… как только они достроят снежный лабиринт.
Юнги любопытничал. Вечер для снегунцов был ну очень уж подходящий: и алый закат, прорезанный тёмно-сиреневыми перистыми облаками по краю горизонта; и хлопья инея, что медленно опускались из насыщенного влагой воздуха на ёлки и сосны, укутывая их белым пухом; и жмущий с закатом морозец, что наверняка вылетал прозрачным паром из ртов горожан. Дымок над городом вдалеке курился строго вверх, и Юнги представил отчётливо, как мчатся по полю шустрые бело-радужные зверьки, спеша занять ненадолго новый дом.
— Что ты тут торчишь? — раздался за спиной раздражённый голос Чонгука.
Юнги обернулся на мгновение, увидел недовольное лицо фамильяра. Тот по свежей дурной привычке спал теперь вообще без одежды, и из постели вылез как есть — голым, ловя кожей рыжие отблески от камина.
Юнги выдохнул, чувствуя, как от такого Чонгука мелкие искристые огоньки разливаются по крови. Та бежать стала быстрее, сладострастно стягивая пах. Он, смущаясь, отвернулся снова к окну и таки увидел — пушистый хвост, длинные перья вперемешку с мехом, что мелькнули в одном из отверстий ледяной крепости. И тут же она изнутри вспыхнула радужно-зелёным светом.
— Смотри, смотри, поймали! — радостно воскликнул он, чуть не прилипая носом к стеклу.
— Это ты смотри…. — прошуршал Чонгук на ухо. Юнги охнуть не успел, как фамильяр притиснул его со спины к подоконнику. Снегунцы за снежными стенами носились юркими живчиками, блестели мимолётным полярным сиянием на шкурах.
От окна тянуло не просто холодом — лютым морозом, холодило сквозь ночную рубаху брюхо.
Горячие ладони Чонгука по контрасту бросали в пот. Тот помял мягкий живот, скользнул ниже, обнял внутреннюю сторону бёдер, вынуждая раскрыться, расставить ноги. Юнги выдохнул, хотел отстраниться — что за игры не на кровати? — но Чонгук боднул головой затылок, опалил выдохами кожу.
— В окно смотри, говорю, — прошипел фамильяр, цапнул несильно зубами за шею.
Впился засосом, лаская промежность.
У Юнги ствол вытянулся, затвердел, он кое-как отжался от подоконника. Голову туманило жарким дыханием Чонгука, мысли поплыли, и только оставалось что слушаться, держать в поле зрения блестящие шкурки за окном.
Чонгук не уставал — ласкал, целовал, оставляя почему-то сегодня болючие засосы на шее, плечах. Ругался шёпотом на синие пряди мага, серебром отливающие в свете Луны, и то дело щекочущие нос. Плоть податливо разошлась под его скользкими пальцами. Юнги застонал, ловя волны зноя, что мчались по хребту, растекались по рёбрам. Раздвинул пошире ноги — от уверенных движений Чонгука бёдра дрожали, коленки подгибались. Только и оставалось держаться на руках, до побелевших костяшек впиваясь пальцами в подоконник. Волосы блядской дорожки щекотали крепко стоящий член, словно хоть так тот мог получить разрядку, притираясь к животу. Юнги кое-как отодрал одну руку от дерева, потянулся к стволу и изогнулся от внезапной боли, когда Чонгук впился зубами в плечо.
— Без рук сегодня! Ты наказан! — невнятно прорычал фамильяр сквозь прикушенную почти до крови плоть.
Чонгук не церемонился — загнул мага, цепко схватив за синие пряди затылка, прижав щекой к холодному подоконнику, вошёл, вдавливая раскалённую ладонь в солнечное сплетение.
Ноги Юнги превратились в кисель — так сладко иногда Чонгук пропускал сквозь кулак возбуждённую плоть, так сладко проезжал по чувствительной точке. Не держи его Чонгук под живот, маг точно бы упал, руки были как разваренные макароны.
— Меня поймал, и хватит тебе, слышишь? — за спиной шипел фамильяр разъярённым котом. Мысли спутались окончательно, маг не понимал уже: то ли звериные морды правда так близко, прилипли с той стороны окна, светят звёздным небом в глазах, тоже почему-то ярятся. А то ли ему всё это мерещится, в мареве оголтелой чонгучьей страсти. — Не смей никого приглашать больше, не зови тварей из леса — ты мой, только мой!
Фамильяр сорвался на жёсткий ритм, зло двигая бёдрами, словно наказывал Юнги резкими шлёпками, и тот стонал всё громче и громче, срывая голос, умолял, звал — пока Чонгук не протянул по стволу кулаком, будто доил, и для Юнги всё растворилось в полярном сиянии.
То ли казалось ему потом, сквозь сон, то ли правда Чонгук выходил в морозную ночь из дома после того, как оттащил его в кровать — маг не помнил. Спал он как всегда крепко, в сплетении любящих рук.
Кошмар раззявил зубастую пасть, страшно ворочал множеством багровых глаз с узкими зрачками. Тянул к Юнги лапы-щупальца. Маг, убегая во сне от ночной страшилки, сонным сознанием удивлялся — откуда ему взяться, троглодиту, ведь уже давно забыл про них? Фамильяр нерушимой стеной стоял между снами мага и чужими кошмарами. Это мысль выдернула из сна, и он сел на кровати, хватая широко открытым ртом воздух. Потряс головой, сбрасывая липкие тенёта ночного ужаса.
Чонгука рядом не было. Тот страсть как любил поспать, крепко и беспробудно, ложился раньше Юнги, сонно подтаскивая мага к себе, когда тот прекращал полуночничать за книгами. Позже вставал, валяясь сколько влезет, и точно никуда не отлучался ночами. Но вот уже третью ночь ждал, пока маг уляжется, делал вид, что роется в библиотеке, по слогам складывал буквы, якобы учился читать. Вскакивал первым, нервно уходил на кухню, пытался делать завтрак. Юнги сначала млел от такого внимания и усердия, но потом стал что-то подозревать. Подозрения сильно подкреплял еле заметный запах чонгучьей крови. Её аромат был совсем не как у людей, с душком соли и ржавчины; кровь фамильяра пахла прелой листвой и калиной, и этот запах мерещился магу уже второй день.
Юнги повернул голову — от входа в дом тянуло холодом. Дверь вроде бы скрипнула. Неужто попёрся зачем-то во двор? Или снегунцы, про которых Чонгук так и молчал, как Юнги не исхитрялся с риторикой, всё-таки его интересуют больше, чем показывает?
Маг набросил на рубаху тулуп, сунул ноги в тапки. Бесшумно подошёл к дверям, выглянул наружу.
В приоткрытую щель и правда тянуло морозом.
А на поляне перед крепостью-лабиринтом стоял Чонгук — обнажённый, без единого клочка одежды. Полная луна обливала фигуру цианом, и каждая строгая линия тела словно курилась на морозе, размывая контуры лёгкой дымкой. Он казался ледяной прекрасной статуей, замершей в напряжённом, диком ожидании…
…боя?
Снегунцы, прекратив метаться, высыпали на стены крепости, замерли, блестя глазами, чуть поводили любопытными носами. Северное сияние на шкурках погасло, перья-мех искрились отражённой Луной.
Чонгук вздохнул — тяжело и шумно, выпустив солидное облако пара изо рта. Юнги вдруг увидел в контрастном ночном свете на спине, предплечьях фамильяра тонкие белые шрамы, будто следы от зубов…
Чонгук вдруг согнулся, будто складываясь пополам. Шерсть клоками пробилась сквозь кожу. Уши, лицо вытянулись, превращаясь в звериные. Мгновение — и к снегу припал, прядая ушами, огромный чёрный кролик с рыжими лохмами на макушке.
Снегунцы как по команде ринулись с ледяных стенок лабиринта вниз.
Первый оскалился прямо в морду Чонгука, но тот вдруг совершенно по-человечески закрыл передними лапами глаза — и юркая белая тварь обошла сбоку, вонзила зубы в холку, потрепала и подняла к небу окровавленную морду, коротко и противно тявкнув. И отскочила, уступая место другим. Те накинулись на фамильяра пчелиным роем.
Юнги взревел, сбрасывая тулуп.
Он сам от себя не ожидал — боевая магия совсем не его, он травник, лекарь, целитель! — но тут обнаружил себя с двумя огненными шарами в руках, и яростью, безумным воем из собственной глотки накрывшей их маленький уютный двор. Первый шар влепился в стаю прямо у чонгучьего хвоста, разнося снегунцов, вонзивших зубы в спину кроля. Те взвыли, в воздухе запахло кипящей гнилой водой. Второй в воздухе развернулся огненным зонтом, накрыл фамильяра — снегунцы от него брызнули в сторону, ринулись в крепость. Кроль словно очнулся, вскочил, стряхивая с себя безвредные для него огненные капли — и обернулся вновь человеком, с кровавыми потёками на плечах и спине.
— С ума сошёл! — крикнул он ошалело Юнги. Но маг, кажется, уловил нотки радости в его голосе. Он оттолкнул Чонгука с дороги локтем, снова формируя в руках огненный ком и со всей дури запустил в крепость.
Ледяные стены будто бы взорвались — снегунцы зимней позёмкой метнулись из входов-выходов и рванули к лесу. Юнги далеко развёл руки, в третий раз намереваясь сжечь всю стаю — но Чонгук обхватил сзади, развернул, толкая к двери.
— Стой! — отчаянно запричитал на ухо. — Хватит, хватит! Меня спас, тварей прогнал — хватит! Мара ох как не любит, когда её питомцев морят, сама же придёт! Я в порядке, меня полечить надо!
Тон Чонгука сорвался на умоляющий. Юнги от злости на лопнувшую огненным пузырём зимнюю сказку, дурацких тварей и страха за фамильяра тяжело дышал, пытался справиться с колющей грудь ненавистью…
Выдохнул, опомнился — Чонгук, мать-его-природа, голый! на морозе! — и поспешно потянул фамильяра в дом.
— Штаны хоть надень! — раздражённо бросил он, вталкивая на кухню и запирая на две щеколды дверь.
Метнул одну искру с пальцев в камин, вторую — в чайник, на что тот сразу же отозвался задорным бульканьем. Чонгук возился в спальне с одеждой послушно и почти молча — сопел, кряхтел, вертелся со вздохами, пытаясь рассмотреть израненную спину. Вышел на кухню со странным, виновато-воинственным видом.
Юнги молчал, всё ещё сердясь за недосказанность. Цапнул за ухо, от чего фамильяр тихо ойкнул, усадил на табуретку. Разложил сумку с лекарствами, специальную, что берёг только для этого горе-помощника. На того человечьи эликсиры да мази не действовали, пришлось методом проб и ошибок выяснять, что кровь останавливает, а что раны да порезы заживляет.
Чонгук тоже молчал, пока маг на спине чистил, промывал, обрабатывал укусы. Только вздыхал тяжело и так виновато, что сердце мага постепенно оттаивало. Злость и ярость ушли, осталось только обиженное тоскливое недоумение. Почему не сказал, что снегунцы — вампиры? Что им кровь нужна? Зачем поил молча?
Юнги обошёл, замер перед лицом, между широко расставленных ног. Взялся обрабатывать плечо, когда Чонгук вдруг обнял, крепко обхватив бёдра, уткнулся носом в живот. И заговорил туда глухо, виновато:
— Я думал, ты знаешь… Ну, всё про них знаешь, вон, как крепость ледяную хорошо сладил. И что приходят они за хворями, что Мара по весне собирает, а по осени сеет. Земля большая, а богиня одна, вот она тварей и пускает. Те примечают, кто из людишек болеет по зиме сильно, побираются к нему ночами, выпивают хворь да болезни вместе с кровью, Маре уносят. Иногда выживает болезный, иногда нет. Да для тварей что болезнь, что Сила магическая — всё одно, вот и пришлось их своей кровью поить, чтобы тебя не тронули…
— Дурень, бестолочь! — выругался Юнги в сердцах. Он от этих слов отчего-то сбойнуло, заполошно заколотилось, будто не стоял в кухне, а убегал по лесу от погони. — Почему не спросил даже, знаю я про них или нет? — всё же не удержался от вопроса Юнги. Хлопнул ладонь ко рту, боясь, что сейчас волшебными искрами разлетится, рассыплется фамильяр. Но тот посмотрел снизу блестящими тёмными глазами, улыбнулся грустно и виновато — но не исчез.
— Ты же так шары эти ледяные хотел, так я вот, думал — подарок тебе будет…
— Русалочью чешую тебе в трубу! — выдохнул Юнги в чёрную макушку. Рыжие пряди шевельнулись и маг зарыл в них нос. Чонгук обнял ещё крепче, жарко дышал в живот.
— Я-то тебя спрашивать ни о чём права не имею. Не хочу, чтобы ты исчез, хочу оставить себе. Но ты — ты-то вопросы задавать можешь, Чонгук. Поэтому — спрашивай. Всегда спрашивай. Самый глупый в мире вопрос — не заданный…
Камин тихо потрескивал поленьями. Последняя зимняя вьюга тоненько свистела в трубе. За окном разваливалась, истаивала на полянке перед домом ледяная крепость, обнажая в сердцевине горку ледяных шаров-нерастаек.
— Двести семьдесят четыре года, Чонгук, — тихо говорил Юнги. — И два с половиной века я с тобой. Не будь таким жадным…
Чонгук молчал. Под кадыком словно застрял грецкий орех — крупный, жёсткий, шершавой скорлупой натирая стенки горла. Не сглотнуть, не выплюнуть, и только ресницы слипались от непонятно откуда взявшейся влаги.
Он вцепился в руку Юнги — ужасно старую, невыносимо морщинистую руку в пятнах и родинках. Зима была на исходе, но Чонгук клял себя за то, что не заметил, как по осени на исходе оказался Юнги. Тёмной тенью лёг под глаза вечно юного мага Самайн, да там и остался. Йоль вплёл в синие волосы седые пряди. Имболк разрисовал морщинами кожу, словно окна морозным узором.
К Остаре Юнги не смог встать с кровати.
Чонгук стоял на коленях, утыкаясь в такие слабые нынче руки. Два с половиной века! Какая чушь — только вчера он стоял и впервые смотрел, как эти руки будто порхают: готовят зелья, собирают ужин, зашивают раны на коже шебутного фамильяра. Творят магию, ласкают его, Чонгука, обхаживают огородную зелень — откуда взялось два с половиной века?
— Я и так задержался — тихо шептал Юнги, и Чонгуку невыносимо захотелось закрыть уши — таким надтреснутым и ломким был старческий голос. — И всё благодаря тебе. Ты меня тут держал. И силой делился щедро, как только мог. Но я не вечен, Чонгук-и. Люди не вечны…
— Предатель… — еле слышно шепнул Чонгук. Потянулся, обхватил хрупкое теперь тело, лбом уткнулся в грудь. — Ты такой предатель…
Два с половиной века вместе — Чонгук не видел, но будто слышал, будто чувствовал кожей, как по губам Юнги скользнула улыбка.
— Я люблю тебя, дурачок. Но мне пора….
Рука еле скользнула по рыжим прядям в чёрных волосах, бессильно шевельнула пальцами за ухом. Чонгук взметнулся, поднял голову. Поймал — последний взгляд, последний выдох, — и замер, безмолвно таращась на тень улыбки на навеки застывшем лице.
Чонгук вскочил, отпрыгнул на шаг от кровати. Рука Юнги упала, вытянулась вдоль тела; маг смотрел прямо перед собой, будто бы всё ещё видел Чонгука и улыбался только ему. Фамильяр сжал кулаки, открыл рот — орех в горле раскололся, запер дыхание, а жёсткая скорлупа внутри разрасталась, колола и жалила острыми деревянными краями. Разносила щепки по венам, и те шершневым роем впивались в голову изнутри.
— Юнги, — кое-как просвистел Чонгук хриплым выдохом.
Маг, который на призыв фамильяра отзывался всегда — будь они даже в сотне миль друг от друга, — неподвижно, безмолвно смотрел прямо перед собой.
Чонгук бросился вон из дома.
Лес привычно-приветливо распахнулся навстречу: стволы буро-серой коры, голые весенние ветки, колючая бахрома сосен. Принял, пружиня под босыми ногами слежавшимся за зиму настом из коры, игл, листьев и льда. Хрустел вдогонку, вздыхал, вился бесконечной кольцевой, принимал в себя всё, что выплёскивалось из фамильяра в безумном беге.
Ветер бил в лицо сотнями, — нет, не запахов, пока лишь оттенков, — прелых листьев, талой воды, робких ростков подснежников; мха, стряхнувшего с себя снежную паутину; коры и семян, вот-вот готовых лопнуть с первыми тёплыми весенними лучами. Ветер огибал, вуалями тянулся между пальцами, руками; собирался за спиной в крылья, и словно бы подталкивал — беги! Ещё! Быстрее! Ты сможешь, точно сможешь убежать от такой нелепой, глупой, восхитительной не-вечной любви.
Чонгук бежал, и бежал, и бежал. Сил у него было — впору обежать весь материк. Но смутно, сквозь хрустевшую скорлупу ореха в крови, он надеялся устать: так устать, чтобы упасть, не двигаться, чтобы иглы и колючки растворились, исчезли — или пронзили насквозь. Он не плакал, нет — но ветер леденил мокрые щёки. Он хотел умчаться как можно дальше, так быстро, чтобы за спиной оставить картинку о мёртвом человеке с седыми волосами, старом и иссохшем. Пусть бы в памяти он остался иным: неспешным, обстоятельным, иногда — злым, но чаще озорным и заботливым, с кошачьей улыбкой и добротой во взгляде. И молодым — невыносимо, прекрасно молодым, с сильным телом, яркими глазами, полными энергией движениями…
Но гадкая память была сильнее Чонгука, быстрее Чонгука — картинка так и стояла перед глазами, словно тупой пилой резала сердце. И он оступился.
И падая вниз, в темноту, он почувствовал как всё, что кололо, жалило, резало словно вонзилось прямо в сердце, и стало ныть на одной пронзительной нудной ноте, тупой, сосущей болью.
Он скорчился, не чувствуя ушибов, переломов, порезов — лишь эту тягучую чёрную боль, в которой больше не было света и больше не было Юнги.
***
Мара вдохнула ветер. Она не чуяла запахов — но чуяла кое-что другое. Силу, что янтарным светом разливалась от подножия пригорка.
Богиня смерти скользнула с вершины вниз, кутаясь то ли в облако, то ли в обычную белую шаль. Замерла на мгновение, рассматривая скорчившегося у ног человека, босого, одетого лишь в штаны и рубаху. Мокрицы и пауки уже наладили к большому тёплому неподвижному телу дорожки. За пригорком пролаял волк, созывая стаю.
Мара присмотрелась.
На дне тёмной, усыпанной прелыми листьями ямы, умирал юный бог. Он был соткан два с половиной века назад — из тихого грустного одиночества, мечтаний, иллюзий, желаний, и огромной нерастраченной любви, которой один молодой маг так жаждал поделиться со всеми.
Ему не ответили люди, зато ответил Мир. Взял и подарил пушистый комочек в обличье кролика. Тот сначала робко присматривался, пропитывался магом. Ходил за ним незримым хвостом.
Подглядывал за стаканом рябиновой наливки в его руке тягучими осенними вечерами, которые маг коротал перед камином. Встречал с ним весенний ветер у звонко журчащей речки, во время сбора первоцветов. Прятался в тенях летних закатов на рыбалке, ревновал к жару девичьих тел на сеновале. Выбивал лапами на полене чечётку заснеженным утром, когда ночной мороз румянил щёки, стоило магу выскочить за охапкой дров.
А потом вылез из-под куста хосты, чтобы сказать, как ему надоело быть ничейным.
— Так сладко, так больно, так сильно. И так грустно и безнадёжно, — качнула головой Мара, рассыпая по свежей паутине смех, скрипучий и резкий, как вороний грай. Волк за холмом завыл, оборвав волчью песнь короткой лающей нотой. — Ты прав, серый. И очень жизнеутверждающе.
На дне тёмной гниющей ямы погибал от тоски юный бог. Пауки сучили лапками и тянули тоску к себе, пряли, ткали, покрывая тонкой серебристой сетью покоя медово-горчичное тело.
Богиня присела рядом. Протянула руку; едва коснулась рыжей пряди на макушке.
— Спи, — шепнула она. — Ещё такой юный, такой глупый. Первая потеря — всегда больно…
— Забери меня… Не хочу больше потерь… — еле вытолкнул из себя Чонгук. Тоска укутала, погрузила в беспамятство. Вокруг был только Юнги: молодой, сильный, красивый. Что вперегонки с ним бегал на рассвете за весенними травами. Сгребал горы разноцветных листьев по осени. Кидался снежками зимой, жёг костры летом.
Крепкая хватка, нежность узких губ; пух синих волос под рукой и невыносимо заботливые, горящие янтарём глаза.
ЮнгиЮнгиЮнги…
Смешок расплескался по проталинам, переплёлся с весенними лучами.
— Спи, — тихо шептала Мара. Паутинная сеть затягивала яму, мавки оплетали пригорок мороком. Делилась богиня смерти каплями магии осторожно, чтобы не навредить.
В конце концов, все уходят, и даже боги. А этому, в яме, долгий путь впереди.
Пусть отдохнёт.
***
Чонгук вскочил, словно бы от толчка. Продрал чем-то залепленные глаза.
Вытянулся во весь рост на пригорке, окутанный паутиной. Смутная мысль про исчезнувшую одежду мелькнула и пропала. Весна царила вокруг всё так же: тёплыми лучами, птичьим хором, запахом клейкой смолы на свежих почках и хрустальным звоном талой воды.
Он выдохнул и медленно побрёл обратно. Сколько он так тосковал? День? Два?
Но тоска больше не ела сердце и это казалось ужасно, страшно неправильным.
Как он, Чонгук, мог его вот так бросить?
Наверняка горожане уже нашли тело и сейчас рассказывают страшные байки о том, как молодой и сильный маг за зиму превратился в дряхлого старца.
Как он оставил его?
Похороны… у людей ведь приняты похороны?
Чонгук должен сам его похоронить!
Нетерпение подгоняло — он сорвался на бег. Кажется, боль его всё-таки подкосила, он то и дело оступался. Будто за время его то ли комы, то ли сна лес, исхоженный вдоль и поперёк, где знакома каждая упавшая шишка, предал, сдвинулся, поменял положение. Откуда тут этот орешник? А секвойя — разве она была такой высокой? И где их с Юнги любимая земляничная поляна?
Чонгук бежал, изумляясь и тревожась всё больше.
И замер у привычного ельника перед домом, что стал почти в два раза выше и в два раза реже.
И смотрел, смотрел, не веря глазам.
На город вдалеке, за полосой леса, что разросся почти вдвое.
На дом — их старый, уютный бревенчатый дом, который обзавёлся новой крышей, стены сменил с деревянных на каменные.
На новую старую ограду. Они с Юнги отродясь не огораживались, но изгородь теперь была, и не просто была — она была старой, обветшалой, будто ей уже сто лет.
И на парня, который не то чтобы ловко орудовал киянкой и пилой.
Чонгук смотрел на новичка с непонятной ему самому злостью.
У того были невыносимо розовые волосы, до того розовые, что слипались зубы, будто укусил огромный, сладкий-пресладкий кусок нуги. Он был широкоплечий и немного сутулый, и смешно моргал — как будто всем лицом, и чихал по-дурацки, пока разбирал старый навес. Тот никуда не годился ещё в их последний с Юнги год — обветшал и пропускал воду, и когда они под ним сидели на скамейке, любуясь на дождь, на них вечно капало. А сейчас от него осталась вообще труха. И это невыносимо розововолосый чихал, и ругался, и смешно утирал рукавом нос, и таскал трухлявые доски на середину полянки перед домом, к горе мусора, которую явно планировал сжечь.
Он был так ужасен, что Чонгук подумал, что очень хочет его цапнуть.
Чонгук вздохнул. Тени леса скрадывали его силуэт. Они шевелились, ползли, и силуэт вместе с ними текуче менялся — припал к земле, вытянул хвост, уши, длинную зубастую пасть.
Из-под куста хосты на полянку перед домом выкатился мелкий, немного неуклюжий волчонок. Уставился новому магу прямо в глаза.
Тот замер. Не отрывая янтарного взгляда, медленно опустился на колени, сложил на них руки. И услышал в голове невнятный мысленный голос:
«Прибираешься? А меня прибрать можешь?»
Конец
Sia — Freeze you out
Panu Altio — Forgiveness
Antonio Vivaldi — Tosco fantasy
Billie Eilish, Khalid — Lovely
Enigma — Amen
Слушать плэйлист в Телеграм
