Погуляйченки

   Город Кропоткин Краснодарского края, имеющий еще и второе официальное название по вывеске на вокзале - станица Кавказская, важнейший железнодорожный узел на берегу Кубани, имел самое большое железнодорожное депо в крае, которое обслуживало все Черноморское побережье Кавказа. Как все города Краснодарского края, он представлял собой город-сад, с небольшими фабриками и заводами переработки зерна, овощей и фруктов. Большая часть населения проживала в индивидуальных домах, окруженных садами и огородами, продукция которых в изобилии продавалась на перроне железнодорожного вокзала, на рынке и просто на его улочках. Без этого многие семьи просто не выжили бы, так как почти половина взрослого населения работы не имела. Не зря жители Краснодарского края составляли значительную часть рабочей силы в районах Крайнего Севера и Сибири.

   "Погуляйченки", так называли по улице семью бабушки, жили в небольшой приземистой хате, которую построил первый муж бабушки, Евдокии Титовны - Василий Данилович Погуляйко, прослуживший в охранной царской казачьей сотне в Петербурге двадцать пять лет. За это был наделен государем землей по месту призыва и с окончанием службы увез из столицы молодую жену армейского сапожника, родом из Малороссии. Старый служака от крестьянского труда за годы ратной службы отвык и денежное довольствие в основном потратил на угощение земляков, а хата, которую он построил на этой земле, получилась совсем небольшой. Оставался большой надел земли в степи, который он сдал в аренду, но коня, карабин и шашку сохранил. Под южным солнцем молодая жена родила ему трех сыновей, из которых отчим был младшим и стал для матери самым любимым.

   Несмотря на молодость, Евдокия была женщиной решительной и волевой, а в сочетании с крепким телосложением и необыкновенным трудолюбием оказалась прекрасной хозяйкой и была принята казацким кругом своей, несмотря на "кацапское" происхождение. Земельный участок на окраине города быстро превратился в хороший сад, вскоре зацвели акации, посаженные в день возвращения, и семья становилась зажиточной и считалась в станице счастливой. Василий Данилыч, муж бабушки стал человеком весьма уважительным, был выбран в казачий Круг и отвечал за набор молодых казаков на царскую службу. Поэтому когда началась первая мировая война, ему пришлось много заниматься призывниками, и роль его в органах казацкого самоуправления значительно выросла. К тому времени здоровье его ухудшилось, и хотя он еще много времени проводил в седле, в армию его не взяли, двадцать пять лет ратной службы давали себя знать.

   На фронте казаки несли огромные потери, их всегда использовали в атаках на самых тяжелых участках фронта. Вдов становилось все больше и больше, и вместе с ранеными казаками они пополняли число недовольных войной в станице. С приходом большевиков для бабушки наступили черные дни, муж пропал. Кто говорил, что видел его в Новороссийске с отступающими казаками, другие уверяли, что он был расстрелян большевиками. Бабушка осталась одна с сыновьями, средним Федором и младшим - отчимом, родившемся перед самой революцией. Михаил и Федор с двенадцати лет работали в депо. Федор сначала помогал мыть вагоны, затем стал слесарем на смене вагонных пар, поскольку был в родителей - крепким и сильным парнем. Старший сын Михаил пропал в Гражданскую, в четырнадцать лет забрала его с собой революционная круговерть.

   Наверное, от того, что отчим рос в годы смуты и волнений, был он, в отличие от старших братьев, роста небольшого, но очень подвижным и ловким. От матери унаследовал сильную волю и властность, с малых лет став лидером среди мальчишек. В отсутствии мужа, бабушка взяла все в свои руки, и все свои силы направила на обеспечение достатка в доме и воспитание детей. Сама она едва умела читать, плохо писала, но понимала, что при новой власти без учебы в люди не выйдешь. О потерянной земле и казацких привилегиях она не жалела, была рада тому, что остался дом и десять соток земли, которая теперь кормила семью. Работала от рассвета до заката, успевая еще отрабатывать обязательную трудовую повинность сначала в госпиталях, потом в местной больнице прачкой. В двадцать пятом, как она говорила, "приблудился" квартирант, терский казак Мартыненко, который вскоре и стал ее вторым мужем. Маленький, жилистый и молчаливый мужичок не то чтобы покорил уставшее сердце сильной и крупной женщины, скорее приглянулся он ей своим трудолюбием и большой любовью к саду и цветам. Впрочем, он умел все, но сад, цветы и пчелы были для него не просто увлечением, а смыслом жизни. Было еще в этом человеке много загадочного, таинственного, начиная от неизвестного прошлого, кончая магической силой его рук, оживляющими любой погибший цветок, сломанную ветку, засохший черенок и лозу винограда. С пчелами он работал без маски и дыма, и они не трогали его. Мало того, я не помню, чтобы в нашем доме хоть раз они ужалили кого-то. А если это и происходило на улице с кем-либо, то сразу бежали к нему. Стоило ему дотронуться до укуса своими пальцами, как спадала боль и пропадала опухоль.

   За таинственность, темный цвет кожи, мохнатые брови и пронзительный взгляд черных как уголь глаз соседи опасались его, а набожные старушки прозвали чертом. Причину появления Мартыненко в станице так никто и не узнал, и ушел он из жизни таким же непонятным и загадочным, каким и прожил в станице более сорока лет. Как выразилась жена брата Федора, которую он терпеть не мог за лень и безделье, был он скорее колдуном и домовым, чем человеком. Но бабушка его любила, и ее взгляд всегда теплел при его появлении. С детьми он был строг, но никогда не наказывал, оставляя это право матери. Федора не любил за пристрастие к спиртному и женщинам, но замечаний ему не делал, считал делом бесполезным. По этой причине Федор позволял себе вольность, по словам бабушки, недопустимую, не оказывать никакой помощи по хозяйству. Федор долго ходил в холостяках, пользовался успехом у местных невест, но предпочитал вдов и замужних женщин, за что был неоднократно жестоко бит обманутыми мужьями. От этих побоев остались неизлечимые боли в спине, а от спиртного - язва желудка, от которой он и ушел из жизни еще довольно молодым.

Погуляйченки

   Отчима дед любил, но не баловал, в отличие от матери. В школе Саша учился средне, но был первым в спортивных состязаниях и самодеятельности, очень популярных в те годы. Он прекрасно пел, сосед научил его играть на гитаре и особенно виртуозно на балалайке. Однажды в составе концертной бригады попал он в город Ейск, где выступал на аэродроме перед летчиками. По установившейся традиции в День авиации его усадили в кабину самолета. Именно тогда он решил, что станет летчиком, и решение это было окончательным. Ни насмешки ребят, ни шутки казаков и деда уже не могли убедить его в том, что он на это не способен. Мать молчала, улыбалась и, гладя вихрастую голову, говорила не очень убедительно в первую очередь для себя: - Хорошо, сынок. Расти быстрее и обязательно полетишь.

   В тридцатом году под Новый год в дом пришла большая радость, а вернее, ввалилась с клубами холодного воздуха и метели. Объявился старший сын Михаил, которого до сих пор считали пропавшим. Из дома он ушел в двадцать втором году, вместе с ночевавшими в хате матросами отряда специального назначения. Матери не сказал ни слова, но ей нетрудно было догадаться, что сын ушел сражаться за новую жизнь. В отличие от своих сверстников Михаил был очень самостоятельным и очень рано окунулся в революционную деятельность в депо, где с двенадцати лет работал подручным машиниста. Сильный физически, с ранних лет приученный матерью выполнять любую работу, он стал любимчиком у рабочих депо и в годы гражданской войны выполнял серьезные поручения подпольного революционного комитета станицы. Мать и братья об этом знали, но тайну хранили строго. В станице еще не простили большевикам смерть многих казаков и могли пустить "красного петуха"

   Посетитель у порога сбросил полушубок, и в тусклом свете керосиновой лампы на широкой груди заблестели ордена, которые до этого мать видела только у военных на вокзале да в госпитале при выписке. Из-под папахи, сдвинутой на затылок, выбивался лихой чуб цвета соломы, и пышные усы дополняли портрет, который до боли напомнил матери ее первую и последнюю любовь. Возмужавший Михаил был копия отца, и мать, охнув, почти без чувств уронила полотенце и опустилась на стул.

   В хате не спали до утра, слушая рассказ Михаила о его одиссее. За эти годы он успел повоевать в Крыму, с бандами Махно, белополяками, басмачами. Учился на офицерских курсах, охранял нефтепромыслы в Красноводске и Баку. Вступил в партию, женился на медсестре, но в двадцать шестом она погибла от рук басмачей. Сейчас он направлялся в Москву на учебу.

   На следующий день он уехал так же внезапно, как и появился. На перрон разрешил придти только братьям, мать провожала до калитки, надеясь на старую примету: до калитки - к скорой встрече, за калитку - долго ждать. Однако ждать его всегда приходилось подолгу. Следующий раз он появится перед отъездом в Испанию, ровно через шесть лет. О том, куда едет, он скажет только Федору, который, конечно же, проговорился за праздничным столом. В третий раз он возникнет перед войной, весной сорок первого, проживет в станице месяц и даже чуть не женится на черноокой дочке соседа, но все же не решится по причине того, что твердо был уверен в том, что война с Германией неизбежна. Сам он говорил, что с третьей воины уже не вернется. Но вернулся целым и невредимым, даже ни одного ранения не получил. Беда придет совсем неожиданно на совершенно мирной работе.

   После отъезда старшего брата в Испанию отчим решил, что надо быстрее учиться летать и сбежал в Ейск. В училище его, конечно, не приняли, но дали рекомендацию в аэроклуб города Армавира, до которого от станицы было около часа езды по железной дороге. К тому времени он уже работал слесарем в депо и ездил в аэроклуб по свободным дням. Мать по ночам плакала, но сына не отговаривала. В тридцать пятом он был принят в училище в возрасте восемнадцати лет за хорошее знание материальной части самолета и наличие полетов с инструктором аэроклуба. И, как старший сын, на много лет пропал из дома. Сначала виной была молодость, затем две войны, которые забросили его далеко от родных мест, вырвали с корнем из Кубанской земли, в которую он уже не вернется на жительство даже после демобилизации. На это у него были свои причины, о которых он расскажет мне незадолго до смерти.

   И вот впервые всей семьей мы ехали на юг, каждый, по-своему волнуясь перед встречей с родиной отчима. Больше всех волновалась мать, ведь до сих пор она так и не была у свекрови, но уже хорошо знала ее характер за время пребывания той в Эстонии. Она была уверена, что бабушка не очень ее любит, любимому сыну она желала бы жену из своего круга. Этого она и не скрывала, и мать понимала, что свекровь не позволит у себя капризов и потребует беспрекословного подчинения. Я очень радовался тому, что увижу, наконец, то, о чем мне много рассказывал отчим, да и кубанскую бабушку я тоже любил, хотя и побаивался.

   Приехали мы в Кавказскую в полночь, но на перроне нас встречали все Погуляйченки включая детей и многочисленные соседи. Завидев нас, Федор кинулся обнимать так, что трещали кости, он был, как всегда, навеселе. После объятий и поцелуев мы пошли пешком по затемненным улицам под небом с яркими и крупными звездами. Было приятно прохладно, и в воздухе стоял удивительный аромат роз, до этой поры мне неизвестный. Как и положено южному городу, он еще не спал, и к моему удивлению на улицах встречалось много пар. На лавочках у своих домов сидели люди, которые по голосам узнавали нас в темноте и здоровались, поздравляя бабушку с приездом долгожданного сына. В голосе незнакомых нам людей было много доброжелательности, словно мы были для них старыми и хорошими знакомыми. Потом я привыкну к тому, что на этих улицах знают многих и многое и делят вместе и горе и радость.

   Мы почти до утра просидели за столом на дворе под высокими деревьями тутовника, по-местному тютинами. Время от времени к нам подходили ненадолго многочисленные соседи, друзья отчима, тиская его от души. Видно, он был любимчиком на улице, и его приезду искренне радовались. Для меня все казалось необычным - и теплая ласковая ночь, и эти люди, совсем не похожие на нас, говорившие на смеси русского и украинского языков. И хотя было выпито много, все же пьяных, как в Каменке и в рабочих кварталах Ленинграда, не нашлось. А как красиво пели о Ермаке, о Стеньке Разине, бросавшего в волну княжну, о молодом казаке, который гуляет по Дону и о Галине, которая пидманула, пидвела. Постепенно в разговорах все же подошли к войне и попросили отчима рассказать о его боях в воздухе. Веки у меня начали слипаться, и дед повел меня на сеновал. Там уже была готова постель, матрас, набитый сеном и такая же подушка. Я уснул, не дождавшись окончания праздника, и спал крепко до самого обеда.

   Проснулся я оттого, что на сеновале стало жарко. Пахло сеном и еще чем-то незнакомым мне. Потом я полюблю этот запах засушенного чабреца, который вместе с запахом полыни останется для меня символом Кубанской степи. Я спустился с сеновала. Бабуля встретила меня у летней кухни, в тени тютин, высокой стопкой блинов, жареными пирожками с картошкой, кислушкой-ряженкой с коричневой поджаристой корочкой. Родителей в доме не было, только тетя Мария с полным ртом семечек восседала на табурете и, ловко сплевывая шелуху, беспрерывно трещала, словно пулемет, обсуждая ночное застолье. Ее прервал внезапно появившейся из-за винограда дед: - Сгинь, чума. Займись делом, бесстыжая. Полдень уже, а ты еще пальцем не шевельнула.

   Мария хотела огрызнуться, но, подумав, бесшумно исчезла в своей половине хаты вместе с табуретом. Я с трудом справился с блинами, густо намазанными абрикосовым вареньем, запил кислушкой и поднял руки. Бабушка, еще не привыкшая к тому, что я ем мало, неодобрительно покачала головой:

   - Господи, эти пистонцы, вместо эстонцы, ничего не едят. Оттого и ходят, как шкилеты, срам перед соседями. Тебя вот наши мальчишки зашибуть, ей богу зашибуть. Они у нас на варениках да домашних ковбасах вскормлены. А ты все с книжками да с книжками. Придется мне тебя откормить, чтобы перед соседями не стыдно было.

   Скажу сразу, что бабушка была человеком, который слов на ветер не бросает, и жизнь моя превратилась в непрерывное принятие пищи, между купанием и прогулками.

   Последние годы в прессе и по телевидению довольно часто подвергается сомнению подлинность богатства ярмарки в сценах фильма "Кубанские казаки". Это, может быть, и верно в части товаров легкой промышленности, но относительно овощей, фруктов и еды сомнению не подлежит, что подтвердят все, кто в те годы ездил на Черноморское побережье поездом. В Кавказской на перроне вокзала было все: горячая отварная картошка с домашними колбасами и солеными огурчиками, вареники, всевозможных видов пирожки, блины, ряженка. На горящих примусах в больших кастрюлях дымился ароматным паром настоящий борщ, в эмалированных ведрах отливала зеленым луком окрошка, холодная уха, с отдельно разложенными на тарелках кусками вареного карпа и сазана, на горячих сковородках в томатном соусе дразнило чесночным запахом куриное рагу и всевозможные домашние котлеты. Поезда здесь останавливались все и стояли по двадцать - тридцать минут, специально для того, чтобы пассажиры могли плотно поесть.

   Под навесом вокзала сидели и стояли в основном мужчины, в излюбленных для того времени полосатых пижамах, отличительной униформы отдыхающих. И они ели от души, покупали огромные арбузы, ведрами тащили в вагоны виноград, груши, яблоки, крупные, сахарные степные помидоры, вареную кукурузу, птицу, рыбу. Жители станицы делали все, чтобы эта торговля процветала, для многих она была единственным источником дохода.

   И хотя я не был похож на пассажира проходящих поездов, но есть мне приходилось много. Да и как было не есть, если все, что готовила бабушка, было потрясающе вкусным, а фрукты и овощи я сам выбирал себе в саду и огороде. Мне жилось хорошо у этих добрых людей, но все же сердцем теперь я был в моем Питере и вечерами каждый раз задумывался над тем, как быстрее туда вернуться.

Лев Веселов

Трилогия

Книга перавя

СВОИМ КУРСОМ