Стихи 2025 года - 345 (114, 105, 126)
Январь
***
Ты гуляешь среди асфоделей
по заоблачному миражу.
Истончается мой эпителий –
чем всё ближе к тебе подхожу.
Жизнь прошла. Но она ещё длится.
Снег летит полосою сплошной,
и сливается с небом землица,
чтобы чёрных полос – ни одной.
Чей-то голос неслышимый: где ж ты,
кто утешит и вылечит боль?...
Новый год – это просто надежда,
просто вера и просто любовь.
***
Большинство стихи не выбирают,
презирают эту жизнь из книг,
но несчастной смертью умирают
от отсутствия того, что в них.
Здесь у вас девайсы и модели,
торные дороги суеты,
там же эдельвейсы, асфодели,
горние эдемские сады.
Будет жизнь наполнена цветами,
тем, что видно сердцу, не глазам,
нежными утешными устами,
шепчущими что-то небесам.
Акции, транзакции и сделки,
выигрыш, проценты, дивидент,
слова невесомые безделки,
месяца кораблик на воде,
то, что вдруг привиделось вдали вам, –
или то, что здесь манит, трубя...
Быть успешным или быть счастливым –
каждый выбирает для себя.
***
Живёшь как будто бы в застенке
и самою себя неволишь.
Ружьё, висящее на стенке,
на деле вешалка всего лишь.
Я подключу воображенье,
я Чехова перелистаю –
молчит всё так же без движенья
жизнь невредимая пустая.
И что мы видим на поверке?
Стреляет пробка из бутылки,
стреляют ночью фейерверки,
стреляет боль моя в затылке,
стреляют глазками путанки...
Ружьё судьбы молчит немое.
Стреляют пушки или танки,
и эту кровь я не отмою.
Тогда и ты стреляй же, Муза,
чтоб никуда уже не деться,
как будто шар, забитый в лузу,
как будто строчка прямо в сердце!
Когда сгущается удушье
и жизнь становится убога –
поэзия – моё оружье,
моё возмездие от Бога.
***
Как выглядят дружба, любовь? Иногда
они на себя не похожи.
И их распознать можно не без труда,
а только почувствовать кожей.
Великая скульпторша, вечный студент,
ютившая их мастерская,
и странный загадочный этот дуэт,
что грязь обходила мирская.
Ей за девяносто, за тридцать ему,
она знаменита, он лузер.
И дом ненавидя её как тюрьму,
он будто бы рад той обузе.
Никто был не в силах понять, объяснить,
сличая столь разные числа,
какая связала их намертво нить,
вне выгод, расчёта и смысла?
Как выглядят ненависть и доброта?
Порою не так, как мы видим.
Одна не приносит другому вреда,
другая прикинется злыднем.
И нежность порой притворяется злой,
упряча себя как улитка,
чтоб не увидали, подняв верхний слой,
под ним драгоценного слитка.
Так резало острого слова стекло,
и грызлись они словно звери,
но всё искупало заботы тепло
и боль предстоящей потери.
Сюжет своей жизни леплю я сама,
порою не так и не с теми,
люблю, несмотря что и смерть, и зима,
и ты как обычно не в теме.
Но «Масловка» эта меня потрясла,
как будто ещё не любила,
как будто она сквозь меня проросла
и что-то там перелепила.
Глядит она вниз из небесных глазниц,
сойдя со страниц и с экрана,
великая жалость любви без границ,
души не зажитая рана.
***
Быть твоею только частью,
до того мы близки.
Сердце набухает счастьем,
словно тесто в миске,
разум учащённым стуком
заменяя сразу...
Я твою по первым буквам
угадаю фразу.
Я хожу унылой молью,
если не увижу.
И себя заполню болью,
если вдруг обижу.
Твой звонок звенит как будто
колокол по душам...
Стала жизнь весёлым бунтом,
до того ты нужен.
Без тебя была бы адом,
коль не эти крохи.
А любовь беру я на дом,
превращаю в строки.
***
Ты поместился весь бы без остатка
в моей судьбе.
Об этом было б горько мне и сладко
сказать себе.
Вошёл бы в душу даже без зазора,
попав в мой след.
Стихи росли бы из такого сора,
что чище нет.
Текла бы жизнь тогда полнометражна,
куда спешить.
И было б нам тогда не так уж страшно
обоим жить.
О где тот мир, что Богом был обещан,
блаженство где ж?
Зачем ещё желания трепещут,
коль нет надежд?
***
А небо исходило снегом,
и я неслась ему навстречу,
как будто бы за этим небом
я снова суженого встречу.
Снег хоронил мои печали,
мои ошибки и надежды.
На всём как будто бы вначале
лишь только белые одежды.
Я словно мёртвая невеста,
а надо мной колдуют маги...
Всё заново, с пустого места.
Всё с чистого листа бумаги.
***
Опять ты не попала,
судьба моя мазила.
Но счастье не пропало,
оно притормозило.
Оно захоронилось
до солнечной побудки...
И снова заронилось
из строчки-незабудки.
Родного силуэта
шаги почую, гулки,
когда я счастье это
достану из шкатулки,
где все твои записки
и старенькие фото...
Былого счастья писки,
души моей забота.
Очаг не погасило,
а лишь припорошило…
Не зря судьбу просила,
не зря я ворожила.
***
Я хотела б в этом грубом мире,
где растём мы как чертополох,
быть такой, какой меня любили
и какой меня задумал Бог.
Чтоб летала, пела, расцветала
в ласковых объятиях семьи,
и какой лишь изредка бывала
в чудные мгновения свои.
Чтобы как в шекспировском спектакле
гениально роль свою сыграть,
и потом, отдав себя до капли,
на миру красиво умирать.
Я хочу, чтобы меня любили
те, кого не долюбила я,
чтоб со мною были и в могиле
родина, родимые, семья.
***
Мир мой тщательно огорожен
от влиянья сует, монет.
Выбор сделан и жребий брошен.
И дороги обратно нет.
Этот мир от других отличен
тем, что тлеет как уголёк.
Он мифичен, метафизичен
и от будущего далёк.
Он себя замыкает в круге,
сохраняя любви черты.
От него уберите руки –
у кого они не чисты.
Мир мой мирен и многомерен,
там родная моя среда.
Кто когда-то был здесь потерян –
там находится навсегда.
Я ношу его, как улитки –
и гнездо своё, и вокзал.
Я храню там твои улыбки
и слова, что не досказал.
Там как в детстве несётся омик
по летейским волнам души.
Там хранится мой старый домик,
куклы, мишки, карандаши.
Там всё то, что я так любила
и в себе не смогла убить.
Всё несбывшееся – там было,
и ему ещё быть и быть.
Ждёт всё то, что начаться хочет,
этот чистый как снег листок...
Вот и чайник уже клокочет,
ставит точку его свисток.
***
Чашка кофе на страницу текста,
множим, отнимаем жизни пядь.
Как во сне замедленное бегство
в мир, что поворачивает вспять.
Рву письмо на мелкие кусочки.
Пол усеян клочьями души.
Некому в конце поставить точки,
иль сказать: не надо, не спеши.
Ждать ли чуда будущего мига,
что ещё могло б произойти?
Стрелки мне показывают фигу:
вот тебе двенадцать без пяти.
В небесах запаздывает помощь.
Дотянуться разве тополям.
А часы показывают полночь.
Всё опять как прежде по нулям.
***
Не нужно мне то слово, когда это просто звук,
не нужно объятье, когда это лишь рука.
Я срублю под собой – на котором сидела – сук
и сама отыщу в себе своего врага.
Лучше пусть будет плохо, чем лживое хорошо.
Лучше пусть ничего, чем на четверть или на треть.
Не нужно другое, коль дорогое прошло.
Чем чужая жизнь – пускай своя будет смерть.
Но глаза устают всегда глядеть в небеса.
Иногда устало я их опускаю вниз.
Там своя открывается мне земная краса…
Это мой единственный лишь с душой компромисс.
И тогда я радуюсь просто чужой руке.
Не вникая в слово, звучанье его ловлю.
Отдаюсь теченью, по бурной плывя реке,
забывая о смерти того, кого я люблю.
***
Из рога месяца лунного света выпила –
на вкус он чем-то похож на сладкий абсент –
и сразу из этой реальности грубой выпала
куда-то на дно, где истины тлеет след.
Сирены вопли, звучащие ночью в воздухе –
мне чудились песнями адских морских сирен,
и в новом утре, его ненадёжной поступи,
мой взгляд не видел весьма ощутимый крен.
Смотреть на землю, как катится резво вниз она,
не буду, как и молиться её палачу,
поскольку я в этой бездне давно прописана,
и здесь обживаю её как могу и хочу.
Я лучше буду питаться одной амброзией,
поэзией всю себя наполнять про запас,
но не хочу барахтаться в грязной прозе я,
и Богу молиться, что здесь никого не спас.
***
Печаль моя… как хрупко всё и зыбко.
Деньков уплывших мечется плотва.
Закат – твоя прощальная улыбка.
Листва – твои прощальные слова.
Небесной почтой их ко мне прибило,
беззвучных фраз лепило кружева...
Прости за то, что я недолюбила,
за то, что я тебя пережила.
На цыпочках иду к тебе по краю...
Бегут года, как талая вода.
И мысленно я руки простираю –
прости… прощай… до встречи навсегда.
***
Телефон надрывается.
На том проводе ты.
Голос твой прорывается
из глухой темноты.
Я не слышу за шорохом
или шумом воды
то, что близко и дорого,
что сильнее беды.
Так звони же неистовей,
долго трубку держи.
Только вместе мы выстоим
в этом полчище лжи.
Удержи меня голосом,
светлым, словно ветла,
пусть далёким, как полюсом,
но с запасом тепла.
И хватаюсь за трубку я,
как за то, что хранит,
обнимая то хрупкое,
что прочней, чем гранит.
Если ж вдруг – ну на случай тот,
что умру – извини,
ты же диск всё накручивай,
всё равно мне звони.
Я услышу ту музыку,
где бы я ни была,
напрягая все мускулы,
закусив удила.
Если что-то и померло –
хоронить не спеши.
Не вычёркивай номер мой
из смартфона души.
Мир усеян обрубками
молчаливых ягнят
и неснятыми трубками,
что звонят и звонят.
***
Я ворую воздух с небес – по чуть-чуть, по глоточку.
Перестать писать для меня – перестать дышать.
Мне с трудом удаётся поставить в посланье точку,
словно что-то пытаюсь я ещё удержать.
Миру не ко двору, не по вкусу придворным нравам,
ни по милу, ни по хорошу нехороша.
Но когда-то скормлю себя я цветам и травам,
и взлетит словно птица в небо моя душа.
Мой любимый давно мне занял под солнцем место, –
там не важно, под солнцем, снегом или дождём.
Это будет горести, грусти, старости вместо.
Может, там дождёмся, чего здесь так тщетно ждём.
***
Что-то чудит погода...
Веку уж четвертак.
Жду от нового года:
«Что-то пошло не так».
Что принесёт в подоле?
Горе или покой?
Зеркало, шутишь, что ли?
Я не была такой.
Что же ты, Бог, задумал,
и – не довоплотил.
Будто бы кто-то сдунул
или взорвал тротил.
С полки сервиз достану,
что никто не разбил...
Папа, я снова стану
той, какую любил.
Ту, какой любовался,
в зеркале отыщу.
И туда, куда звал всё,
больше не отпущу.
Улыбнись, как бывало,
лишь уголочком рта…
Как бы я ни взывала –
нет тебя ни черта.
Мне бы не в неба омут
с родинками из звёзд,
мне бы к тебе живому –
за миллионы вёрст...
Помнит звонок у двери,
лестница, телефон,
и по моей потере –
их колокольный звон.
Четверть века пробило…
Сколько же это дней?
Как я тебя любила!
С каждым годом сильней.
***
Весна, весна среди зимы!
И я подумала: а может,
вот так и мы с тобой, и мы...
и Бог нам в этом вдруг поможет.
Не может время вспять идти,
наивна сказка, чудо ложно.
Но ведь двенадцать без пяти,
ещё не ночь, и всё возможно.
Пусть не апрель и не июнь,
и всё не так на самом деле,
но ведь январь ещё так юн,
неопытен в суровом деле.
Он в эту ночь слабину дал,
и показалось мне – иль вправду? –
что голос твоё теплее стал
и отогрел мою утрату.
Я вышла ночью на балкон.
Шёл тёплый дождик, словно в мае.
Был в звёздах нравственный закон,
всё там до боли понимая.
Он был сильней зимы и тьмы,
всего, что в мире непреложно.
И есть ещё на свете мы.
Ещё не смерть, и всё возможно.
***
Опоры не найдена всё ещё точка.
Не выплакать горе, не выплатить чек.
Не знаю другой я страны, это точно...
Не гордо, а горько звучит человек.
И нет уже ни журавля, ни синицы,
а лишь пустота городского двора,
аптека, больница и то, что приснится,
что в окна-бойницы увидишь с утра.
О том ли читали, о том ли мечтали,
когда вырастали на свете на сём?
Будь счастлив, когда тебя не сосчитали,
не утрамбовали тобой чернозём.
Блажен, кто поднялся в доходе и в чине,
но мы не из тех, и подобных тут рать.
Нас жить-поживать, выживать не учили,
а лишь убивать, уповать, умирать.
Но мы ещё живы, но мы ещё живы,
пускай на распутье, на дне, на мели.
Проверка докажет, что были не вшивы,
и сделали тут на земле что могли.
***
Семь бед — один ответ,
итог предельно сужен.
Но жаль, ответа нет
того, который нужен.
Смешалось всё и вся,
кто тут истец, ответчик,
ответ твой унеся
из ласковых словечек.
Пусть сколь угодно бед,
я все приму их стойко,
мне лишь один ответ,
всего один и только.
На все мои слова,
на все мои вопросы,
на всё, что жизнь дала
и что беру без спроса,
на что попутал бес,
на что упало в бездну, –
ответ из-под небес,
единственный и честный.
***
Метафорам дав отбой,
пишу рукой огрубелой.
Не буду раскрашивать боль,
пусть видится чёрно-белой.
Пусть строки, не завиты,
пленят прямотой глагола.
Всё то, что рядится в цветы,
оставлю я правдой голой.
Прорвав паутину фраз,
сверкнёт из туманной дали
вся жизнь моя без прикрас,
любовь моя без вуали.
Быть может, неброский след
сильнее иных завзятых,
как фильмы старинных лет,
как снимки шестидесятых.
***
Золотоносная жила –
город, пронизанный светом.
Здесь я жила и тужила,
здесь становилась поэтом.
Сколько таится сюжетов
в каждом его переулке!
Памяти кинопрожектор
высветит все закоулки,
тайну мементо мори –
роль мою в этой драме.
Здесь и любовь, и горе
вечно не за горами.
Как золотым убором
он увенчан по брови.
Не случайно наш город
назван «жёлтой горою».
Среди крутых обрывов,
склонов его песчаных
жизнь протекла в порывах,
радостных и печальных,
в журавлином полёте
уносившись душою,
в коллективном оплоте –
всем навеки чужою.
На горе Соколовой,
на Алтынке, Увеке,
я закрою ладонью
твои старые веки, –
ну узнай же, я та же,
твоя поросль и ветка…
И услышу: «Наташа,
я узнал тебя, детка».
***
Разрушены дом и дача,
но пострадавших нет.
Проснуться – уже удача,
уже счастливый билет.
В окнах огонь, гляди-ка,
и из осколков след.
Но утешает диктор,
что пострадавших нет.
Эта бравада, фронда –
словно душе бальзам.
Мы далеко от фронта.
Колокол не по нам.
Не доверять потерям –
фейки, кордебалет.
Только Родине верим,
что пострадавших нет.
Четверостишия и двустишия
***
Как кочерыжка одна.
Нет никого со мной.
Нет ни покрышки, ни дна.
Только шарик земной.
***
Жизнь прошла, а любовь всё длится.
Словно листья, кружатся лица...
Я ладонями их ловлю –
словно так я боль утолю.
***
Крепче чай мне завари,
как в былые дни.
Крепче комнату запри,
крепче обними.
***
Придёт ли фея, палочкой взмахнув?
А может, мне царевной стать, заснув?
И, выспавшись, опять очнуться в марте.
А есть ли жизнь иль только смерть на Марсе?
***
Если без ложных фраз –
мы все мишени, цели.
Радуйся, в этот раз
снова мы уцелели.
***
Чем молиться на экранов образа –
лучше вымыть от них уши и глаза.
***
Ушастые стены и палец к губам,
зелёная улица новым гробам.
***
Песню пой, уходи в запой,
а потом гурьбой на убой.
***
Когда я стану совсем уже старой,
согнувшись, как вопросительный знак,
я всё равно буду благодарной
за всё, что мне давалось за так.
За старые стены родного крова,
что мне помогали тепло сберегать,
за музыку улиц, за золото слова,
за волжские волны и берега.
Я буду старушкой брести несуразной,
согнувшейся, голову наклоня,
как знак вопросительный после фразы:
«Скажи мне, ты любишь? Ты любишь меня?»
***
Да, мы с тобою не вдвоём
и далеки, как оба полюса.
Но власть одну не признаём
и Богу одному не молимся.
Ты мне по факту не родной,
свой дом у каждого и улица,
но группы крови мы одной,
уколешь палец – мне аукнется.
Да, не одна мы сатана,
и сапоги наверно разные,
но поля ягода одна,
и праздники одни мы празднуем.
Да, ты один, и я одна,
но друг без друга было б голо как...
Одна страна, одна война,
один по нам грохочет колокол.
***
А дни бегут под горку одиноко
и мельтешат,
назло и вопреки всем планам Бога,
что нас смешат.
Бежала бы к нему я, не переча,
не пряча слёз,
как рвался бы хозяину навстречу
забытый пёс.
Пусть дал бы силу и забрал усталость,
приняв любой...
Но нету веры, у меня осталась
одна любовь.
***
Вот и кончился год. Новый год, happy birthday.
Тучи съели луну, словно ломтик дорблю.
Но, порвав пелену, прорываются звёзды,
(а читатель тут ждёт уже рифмы «люблю»).
Но не будет на этот раз рифмы такой вам…
Не рифмуется то, что не будет вдвоём.
Не хочу подвергать я словесным оковам
то, что вольно летит в голубой окоём.
Пусть оно там останется и обживётся,
может быть, переплавясь в другую луну.
Если эта исчезнет – моя-то прорвётся,
и уже не оставит меня тут одну.
***
Забор высокоточных строчек
взамен сыночков или дочек,
высокая болезнь.
Через него в миры иные
залажу, проникаю в сны я,
о том слагая песнь.
Через забор из строчек частых
я вижу всех людей несчастных,
припав к тому глазку.
И сквозь сердечные скорлупы
я вижу словно через лупу
их смертную тоску.
Забор соорудив из строчек,
отгородилась я от прочих,
меня не видно им.
Но с ними мысленно душою,
ведь издали видней большое,
и каждый мной храним.
Стихи без титула и даты,
как безымянные солдаты,
стоят плечом к плечу.
За эту стойкую охрану,
за эту слаженность и прану
я дорого плачу.
Заборы строк до самых кровель,
заборы добровольной крови
с частицами души –
всё это честная расплата
за то, что драгоценней злата,
хмельнее анаши.
***
Остужаю тебя в себе,
вот уже не так горячо,
вот уже ничего себе,
вот уже не понять, про чо…
Остужаю напрасный пыл,
всё, что выпросила у сна,
чтобы ты навсегда забыл
то, чего со мной не узнал.
Не целую, а дую лишь,
как пирог, остудив недуг.
Сердце, что ты со мной юлишь,
приглуши свой дурацкий стук.
Я забью на дары стихий,
я у Кая займу ледок...
Только как охладить стихи,
самый множественный вещдок?
***
Такое состояние души,
что хочется на паузу поставить,
и дальше смаковать его в тиши,
шепча ему: ты вправду было? Да ведь?
Но всё течёт, меняется, скользит,
и то, что вызывало наслажденье,
окажется, лишь под него косит,
его визит был призрачною тенью.
Я выходила ночью на балкон.
Качалась ветка надо мной упруго.
Светился в небе нравственный закон.
И мы с луной глядели друг на друга.
Так пусто было в мире, так темно...
но вспыхнуло окошко вдруг напротив,
как будто улыбнулось мне оно,
и на душе похорошело вроде.
***
Планету мне как Принцу не прибрать.
В своём дому бы навести порядок, –
среди стихов, заполнивших тетрадь,
заброшенных одежд, небрежных прядок.
Но мысли вновь стремятся не домой.
Судьба, ты только это подари хоть...
Хочу, чтоб он был счастлив, это мой
каприз ли, блажь, душевная ли прихоть.
Пусть будет счастлив сколь угодно с кем,
беспечною улыбкою искрится
и никогда не мается в тоске
инопланетной Маленького принца.
А я, как тот прирученный дружок,
всё буду ждать шагов, что изнеможат,
и плакать оттого, что хорошо,
так хорошо, что лучше быть не может.
***
В тот день, когда смешаюсь я с пейзажем,
и ты меня в нём будешь узнавать,
под этим чуть заметным макияжем
проступит то, что было мною звать,
ты вспомнишь то, с чем я успела слиться,
слетев в ладони листиком письма,
и как ласкала дождиком нам лица
бесснежная, но нежная зима.
Она была такой из милосердья,
чтоб легче было по земле ходить,
чтобы в преддверье скорого бессмертья
нам руки и сердца не холодить.
***
Я тону в твоём милом облике
и сливаюсь с портретом,
сохранённом навеки в облаке —
как в том, так и в этом.
Ты для меня вроде ночного фонарика
или небесной симки,
я твоя до последнего кровяного шарика,
до последней слезинки.
Помнишь, как мне скрипел гантелями
на мотив «чижик-пыжик»?
А теперь – за метелями, асфоделями…
Я шепчу: «Отче… иже...»
Помнишь, как ты щеглу подсвистывал,
как надеялись выжить…
Я люблю тебя так неистово,
ты не можешь не слышать!
***
Зима без снега… Как же это так?
Без всех реликвий...
А я люблю, когда идёт не так,
как мы привыкли.
Нет снега, льда, морозов и ветров,
нет вьюг, метелей.
И мы, лишённые её даров,
как не при деле.
Там в небесах какой-нибудь главбух
ошибся млеком…
И вдруг в июне тополиный пух
вернётся снегом.
Что нам казалось вечным и благим –
игра рулеток...
Вернётся всё, но только не таким,
не так – так этак.
***
Как сиянием озаривших всё,
лиц из прошлого эскапады,
в зимнем воздухе растворившихся,
восстановленных из распада.
Собираю я это крошево,
совмещаю концы и пазлы,
чтоб светили бы нам из прошлого,
чтобы в нас ничего не гасло.
Не словарь, не слов комбинация,
мастерство только здесь мешает.
Интонация, кульминация,
детонация всё решает.
И не вычурность, и не выспренность,
позолотою мажа кожу,
только истинность, только искренность
в настоящие строки вхожа.
Это мания или магия,
созидание или амок?
Но творю, крою на бумаге я
свой воздушно-песочный замок.
Чтобы строчки, как будто бабочки
на тетрадь бы мою слетали,
чтобы было мне всё до лампочки,
кроме нашей любви деталей.
***
Онегин, хоть за рамками романа,
всё ж, кажется, добьётся своего.
Призналась ведь в любви к нему Татьяна,
куда теперь ей деться от него.
Так и не научившейся лукавить,
чего ей стоил чопорный ответ!
Она ведь и жива была, пока ведь
горел в душе той молодости свет.
Когда она, грустна, полуодета,
стояла там с закушенной губой,
и счастье было близко, а не где-то,
глядевшее в глаза её с мольбой,
как, верно, сердце у неё на части
рвалось в тот знаменательный момент...
Высокая трагедия несчастья
иль водевильный пошлый хеппи энд?
Но голосом, уверенным и ровным,
в лице его, увиденным в лорнет,
всем отомстив пустым и хладнокровным,
она навеки отвечает: нет!
***
Когда ты навек уходил,
то дверь притворилась неплотно.
Ворвались осколки светил
и ветер оттуда холодный.
Он рвался, концы теребя
гардины, что птицей металась,
и что-то ещё – от тебя
вернулось, прибилось, осталось.
Забилось куда-то под жесть,
но тихий я слышала зуммер.
Он знак подавал, что ты есть,
что весь не ушёл и не умер.
То вдруг шевельнётся пальто,
то шорох послышится в кресле…
Да, знаю, оттуда никто…
И всё же – а если?! А если?!!
А вдруг прохудилась и впрямь
вселенская ткань мировая,
и ты в эту щель да и встрянь,
как милость её даровая...
***
Нас связывает провод, трубка
и ставшая родною речь.
И это всё настолько хрупко,
что нужно нежить и беречь.
Нельзя использовать уловки,
отталкивать и возвращать,
а только гладить по головке,
а только холить и прощать.
Чтобы ни битв, ни эволюций,
ни тени фальши и игры,
и лишь тогда в один сольются
такие разные миры.
Любовь кохает, отдыхает,
она – не жертва и не труд,
а вечной бабочкой порхает,
где прочие как мухи мрут.
***
На фоне хорового пенья-пляса,
напичкав кормом из лапши и клюкв,
безликое трагическое мясо
отправлено на бойню из трёх букв.
Одно мобилизованное тело...
Поп прыскает его святой водой,
благословив как на благое дело –
на подлость с многоликою бедой.
Они идут с покорностью овечьей,
(и каждый рад, что крут, а не слюняв),
уходят в смерть, в позор, в бесчеловечье,
так ничего про нас и не поняв.
Куда там Мунку, Брейгелю и Босху!
Взамен людей – манкурты, муляжи.
Нет никого с невыключенным мозгом.
Нет ничего отныне кроме лжи.
***
Городское Новое
кладбище теперь
распахало новое
пастбище потерь.
Веет чёрным мороком
от цветных знамён,
от цветочных ворохов,
молодых имён.
Кладбищу как тесно-то,
выбилось из сил.
Нет живого места тут
посреди могил.
Смерть жила и множилась,
лезла из земли.
Жизнь как будто съёжилась,
чуть видна вдали.
Где же нынче, где же вы,
братья и сынки?..
Памятники свежие,
пёстрые венки.
То, что было дорого –
копится в гробах.
У седого города
горечь на губах.
***
Любовь твоя, благословение
и наша встреча раз в году
в других цветах, прикосновениях,
в репьях, цеплявших на ходу,
в твоей улыбке цвета мрамора,
завиденной издалека,
как будто радугой средь траура
всё озаряя на века.
Любовь моя с седыми прядками,
на новом месте на земле,
с другими нравами, порядками,
с печатью Божьей на челе.
А для меня ты вечно тот ещё,
что стал на пол-столетья мил,
любовь, прекрасное чудовище,
цветочек аленький с могил.
Займи мне место в нашем будущем,
куда когда-нибудь приду.
Как хорошо, что помнишь ту ещё,
какой была я в том году.
***
Те, кто по ту сторону тела и души,
там теперь беспомощны, словно малыши.
Им нужно доверие, ласка и тепло.
Ничего, что время их в бездну утекло.
В памяти угадливой, в ожерелье дней,
будь ко мне податливей, не закаменей.
Посылай мне пёрышки, листья и цветы,
чтоб не знала горюшка, будто рядом ты.
Окликай по-птичьи ли, поезда ль гудком,
песнями девичьими, ветра холодком,
в снах, меня голубящих, в соснах вековых...
нет границ меж любящих, мёртвых и живых.
***
А городу к лицу гроза,
под стать ему и в масть.
Он, расправляя паруса,
плывёт ей прямо в пасть.
И молний блеск, и грома треск –
пощёчиной земле,
ей это нужно позарез,
погрязнувшей во зле.
За то, что не щадя ладош,
мы славили ворюг,
нам облако пускает дождь,
как будто кровь хирург.
За то, что правит идиот,
вернув нас в век былой,
за всё, за всё расплата ждёт,
разящая стрелой.
Чернеет света полоса,
и гром рычит как лев.
Глядят небесные глаза,
от гнева потемнев.
И нам не видно ни черта –
зачем мы, кто мы, где?!
И отворяем ворота
нагрянувшей беде.
***
Комната вдыхала свежий воздух
через приоткрытое окно.
Это робинзоновый мой остров,
где всегда пустынно и темно.
Если в уголок сюда усесться –
то подслушать можно тишину.
Слышен даже стук часов и сердца,
в час, когда я в прошлое шагну.
Где-то за окном гудит эпоха,
ей меня оттуда не видать...
И любить, любить, не ждать подвоха,
ничего и никого не ждать.
***
Сегодня проснулась в восемь.
Гляжу на себя: весьма!
Уже налицо не осень,
а вылитая зима.
Когда бы не лет теченье,
когда бы опять апрель,
меня бы мог Боттичелли
писать или Рафаэль…
О зеркало, где восторги-с?
Где прежние шарм и лоск?
И вспомнились Рубенс, Борхес,
Мунк, Брейгель и даже Босх.
***
В новых зданиях вижу прежние,
в незнакомых чертах – родные.
К вам, далёкие и нездешние,
я ищу пути обходные.
Как бы те, кто с земными мерками,
мои вымыслы ни ругали...
Может, видишь меня как в зеркале
в том немыслимом зазеркалье?
Из портрета глядишь улыбчато.
Я варю тебе чахохбили.
Сохранила твой свитер дымчатый,
самый первый, что мы купили.
Всё в сохранности, всё в нетленности,
всё по-прежнему, будь спокоен.
Пребывай в своей суверенности,
там не зная ни войн, ни боен.
Смерть красна на миру, как водится.
На войне же красна от крови...
Нет того, о ком мне заботиться,
поцелуев в глаза и брови.
Но я рада и этой малости,
что ты умер в своей постели,
и не знала любовь усталости,
и прожили мы как хотели.
***
Душа, привыкшая к большому,
не приспособится к иным.
Как трудно подойти к чужому
после того, кто был родным.
Как в руку взять ладонь другую?
Чужая это ведь ладонь.
Не пожелаю и врагу я
любить уже немолодой.
Ты руку тянешь через бездну,
в которую вот-вот свалюсь,
и кажется, что я исчезну,
коль за неё не уцеплюсь.
Два мира бьются в рукопашной,
со смертью жизнь накоротке.
И, кажется, уже не страшно
твоей довериться руке.
***
Мне приснилось, что в пять минут пятого
что-то произойдёт...
Кто-то выйдет из прошлого мятого,
в эти двери войдёт.
Как ни вслушивалась в застывшее
время окнами в сад –
расстилалось одно лишь бывшее,
то есть полный назад.
Рассмотреть что-то было трудно мне...
Дождик шёл не спеша,
и под струями, словно струнами,
распускалась душа.
А потом снежинками крупными,
превращаясь в каскад,
и под хлопьями, словно струпьями,
заживала тоска.
Приходил ты всегда в четыре к нам,
и ушёл до весны.
Солнце стырено, счастье стырено,
и остались лишь сны.
Дожила вот до двадцать пятого…
И отныне теперь
ежедневно в пять минут пятого –
на часы – и на дверь.
***
В небе шрам от самолёта
быстро заживает.
Чтобы сердце так же с лёту –
жалко, не бывает.
Птичка плачет одиноко
в сиротливом лете.
Человеческого много
плача на планете.
Потому что нету мамы,
счастья и здоровья,
остаются раны, шрамы
пополам с любовью.
Люди, люди, не стреляйте,
вы ведь тоже люди.
О любви лишь умоляйте,
на войну наплюйте.
Руки сердце убивают –
есть ли что нелепей…
О, как быстро заживает
белый шрам на небе.
***
Как на мягком синтепоне
быть суровой складкой
иль на общем чёрном фоне
лунною заплаткой,
оставаться яркой, стойкой, –
гробят, ставят в ряд ли, –
быть собой, собою только,
пусть живою – вряд ли.
Быть достойною оваций,
брать высоким тоном,
не теряться, не сливаться
с массой и планктоном,
и не важно, что их столько –
шельм, пройдох и выжиг...
«Быть живым, живым и только» –
можно, лишь не выжив.
***
Поэзия сошла со сцены
и говорит наедине.
Со мною всё, что мне бесценно,
с твоим портретом на стене.
Такая маленькая скрепа,
но всё же держит на краю.
А мой любимый светит с неба
и освещает жизнь мою.
***
Так хрупко маленькое счастье.
Его так боязно спугнуть.
Украсть его у всех напастей,
как с мишкой плюшевым уснуть...
Туманы, серенькие тучки,
дождь, моросящий по стеклу.
Как долго было ты в отлучке,
как стосковалось по теплу.
Пусть только капли, крохи, гроши,
пусть это всё, что мы могли, –
я никогда тебя не брошу,
без лапы ты иль без любви.
***
В эту зиму не было зимы.
Может быть, и старости не будет?
Может быть, и смерть осилим мы,
и весной щегол тебя разбудит?
В облаках мелькнёт твоё лицо,
я – невеста в белом платье бальном...
«Потепленье» – нежное словцо,
не пугай эпитетом глобальным.
Каждый в этом мире обречён
на любовь, что крепче обелиска.
Вот теплей… теплее.. горячо…
отыщи её, она так близко.
***
Глаза устали голодать
по свету и теплу.
И, кажется, они сглодать
готовы даже мглу.
И через неба решето,
через луны лорнет
они увидят даже то,
чего на свете нет.
Глазами сердца, что внутри,
гляди всегда и днесь.
Так говорил Экзюпери,
и это так и есть.
***
Я приду к тебе в долгий твой сон,
что казался нам смертью когда-то.
Я с тобой буду жить в унисон,
вместе праздновать общие даты.
С переломанным сердцем в руках,
шёл ты молча до самого края,
исчезая в других берегах,
незаметно для всех умирая.
И писал до последнего дня,
в слове жажду любви утоляя,
уже мёртвой рукою меня
обнимая и благословляя.
И теперь, обживая астрал,
я частичной больна амнезией.
Я не помню, что ты умирал,
вижу всё, что вдали, как вблизи я.
Я ищу тебя среди планет,
где на родинки звёзды похожи.
Двадцать пять уже лет тебя нет,
но любовь твою чувствую кожей.
Сквозь кровавый туман бытия
всё мне грезится эта больница.
Плоть от плоти и крови твоя,
я двойница твоя и должница.
Через щёлку скопившихся лет
всё пытаюсь протиснуться взором,
различая тебя на просвет,
эту смерть побеждая измором.
***
Шаг вперёд, два шага назад –
так теперь моя жизнь проходит.
Всё возделываю свой сад,
но туда никто не приходит.
И не видит никто одежд –
белолепетных, лепестковых,
умирающих в них надежд,
мимолётных, полувековых.
И гуляю я в том саду,
где на лавочках мы сидели,
и любуюсь на красоту,
будто всё это в самом деле.
К окнам ласково льнёт луна.
Что-то нежное шепчет ветер.
И не верится, что одна,
и что мне ничего не светит.
Потому что огонь – внутри.
Потому что я сердцем с вами.
Ты прислушайся, посмотри,
как мой сад шелестит словами.
***
Крутились дней жернова.
Всё кончено – всё сначала...
Я еле была жива
и еле слышно кричала.
Последней каплей тепла
судьба меня одарила.
Луна надо мной плыла
таблеткою аспирина.
Любви огнегривый лев
сражался с другой любовью,
подушкой твоей белев
в нетронутом изголовье.
***
Подхожу с утра к столу я,
а за окнами зима,
ледяные поцелуи,
кружевная бахрома.
Ты пришёл ко мне зимою
много лет тому назад.
В этот день над всей землёю
расцветал вишнёвый сад.
Нас как будто снова двое...
На портрет глядела твой.
Ты кивал мне головою,
улыбался как живой.
Февраль
***
Может, стану облаком
вон над той скворешней,
с незнакомым обликом,
но с любовью прежней.
Буду обволакивать,
чтоб нигде не дуло,
жизнь свою оплакивать,
что прошла-мелькнула.
Хочешь, буду облаком
в ситцевом халате?
Не тянуть как волоком,
а лучами гладить.
Пролетать над городом,
прячась в голубое,
всё, что было дорого,
укрывать собою.
***
Детоубийцей на суду
стою – немилая, несмелая...
М. Цветаева
Детоубийцей на суду
стояла ли она пред Господом?
Что виделось душе в аду,
под заступом её и доступом?
Когда черёд настал для книг
и Стикса выплыли излучины,
ей вспомнилась хотя б на миг
улыбка девочки замученной?
В ней было сто пудов любви,
но капли не хватило маленькой,
а может, на краю земли
она спаслась бы этой капелькой.
Не пошатнулся б пьедестал,
и мать бы не считали гадиной,
быть может луковкой бы стал
кусочек сахара недаденный.
Не весь в стихи ложится сор,
не всё, что в топку, значит, праведно.
И Мур ей вынес приговор,
сказав, что это было правильно.
Кто голосом его вещал,
оправдывал её решение?
Быть может, Тот, кто не прощал
и воздавал за прегрешения.
И та строка, что горяча,
и тени всех, кого любила ты,
не заслонили б от меча
за ту одну, кого убила ты.
Простил бы суд и сто грехов
за дар её великий песенный,
но сто пудов её стихов
одна слезинка перевесила.
***
Кто придёт из друзей на похороны,
кто над урной прольёт слезу?
Кого нет уже, кому по хрену,
в шумном городе – как в лесу.
Окружают нас люди разные,
кто надолго, а кто – свалив.
К нам чужие приходят праздновать,
горевать приходят свои.
Кто-то дарит сирень и ландыши,
без кого-то пуста земля...
А придут ли они на кладбище,
или, может, приду ли я?
Будто там это будет видеться,
что за глупый напал зудёж?
Будто там я смогу обидеться,
если ты ко мне не придёшь.
***
Опять творю устало путь свой торный,
вперёд и выше, и наискосок…
Таков мой нескончаемый упорный
до улицы Сапёрной марш-бросок.
О жизнь моя, дышу к тебе неровно,
и без меня неполон твой народ.
Встречается приблудная ворона,
собаки промежуточных пород.
Я их кормлю по ходу и лелею,
паду и околею, может, пусть,
но, как стихотворенье, ту аллею
ногами затвердила наизусть.
Я шла и путь свой преодолевала,
усталость переламывала, боль,
и видела себя принцессой бала,
порхающей в накидке голубой.
Пусть в возрасте уже я задубелом,
но всё ещё тараню стену лбом.
Была когда-то девушкою в белом,
но любят ведь потом и в голубом.
***
Время не в ногу со мною идёт
и понемногу у жизни крадёт,
но я живу, не гоня,
веткой, пытающейся расцвести,
всё, что люблю, уносящей в горсти,
чтобы спасти от огня.
Лес мне нашепчет живые слова,
я запишу их, ночная сова,
солнце разбудит к пяти.
И облаков молоко — это шок,
там настоящее, не порошок,
млечные сердца пути.
Жить незаметно как тихая мышь,
воздух тянуть в себя через камыш,
как это всё мне с руки.
Небо печали в вечернем огне,
ветка акации рядом в окне
вместо далёкой руки.
Пусть лучше вовсе отсохнет нога,
вырвется вон из того сапога,
что марширует легко.
Время, тебе не нащупать меня
и не подставить под залпы огня,
холодно, холодно, хо…
***
Непоправимо далёкий,
невыносимо родной...
Молча веду диалоги
с голосом в клетке грудной.
Я в добровольном застенке,
хоть не ношу паранджу,
и по портрету на стенке
нежно рукой провожу.
Я прижимаюсь щеками
к старым рубашкам в шкафу
и зашиваю стишками
то, что разлезлось по шву.
Что же потом с нами дальше?
Дальше одна тишина.
Но и в загробности даже
я тебе буду жена.
***
Там, где горизонты все распахнуты
и нет места точным адресам,
я тебя когда-то встречу, ахну: ты?! –
не поверив собственным глазам.
Я тебя ведь числила потерянным,
солнцем, закатившимся за плёс.
Счастье моё с запахом сиреневым,
со следами дождика и слёз...
Всё, что мне не нужно, словно начисто
серной кислотой растворено.
Но зато какое вышло качество –
что взошло из сердца как зерно.
Сгинуло как поросль подзаборная –
что душе ничто не говорит.
Лишь одна любовь огнеупорная
в нас неумираемо горит.
***
Мы такими своими стали, –
столько лет как бок о бок жить!
Я боюсь, чтоб мы не устали
восхищаться и дорожить.
Чтобы в память о встрече прежней
нам шаблонов не знать клешней.
Чтоб не проще и не небрежней,
а лишь бережней и нежней.
Чтоб в родстве и тоске сиротства
наших общих с тобой тылов
было что-то от инородства,
инословья небесных слов.
Чтоб общаться не в тесном круге –
с расстояния на века,
чтобы строки как будто руки
обнимали издалека.
«Короткий фильм о любви»
Вчера я посмотрела нечто…
В душе взорвался как снаряд –
короткий фильм о бесконечном,
о том, о чём не говорят.
Вот женщина – во всеоружьи,
над чем не властны алтари,
такая сильная снаружи,
но так уставшая внутри.
И мальчик, что ещё не плакал,
безумец, лузер, маргинал,
кому так вид её был лаком,
что он не думал про финал.
Мадонны лик или путаны –
мораль видали все в гробу, –
позорные увидеть тайны
через подзорную трубу…
Все сокровенности секретов,
её улыбка иль слеза, –
и нет границ, и нет запретов,
смотреть, смотреть во все глаза.
Жизнь за стеклом, через бинокль,
окно без штор, душа без шор...
О как тебе там, одиноко ль,
не возмужавший ухажёр?
Юнец, детдомовец, заморыш,
достойный всяких укоризн.
И слово, на цветок заморский
похожее, – «вуайеризм»…
Любовь и секс, душа и тело,
судьбы расколотый сосуд.
Он не сумел, как та хотела,
и над собой свершил свой суд.
Любовь, идущая на грани,
скользя по лезвию ножа,
так сердце трепетное раня,
так беззащитно обнажа...
Но если нестерпимо больно –
то выручит другая боль,
затмив её остроугольно,
с закушенною в кровь губой.
А женщина, что так бесстыдно
стелила пред окном постель,
теперь ждала его как сына,
слова роняя как капель.
И, кажется, услышит муку
тот, кто бессилен и белёс,
положит ласковую руку
на плечи в судорогах слёз.
Нам люди кажутся уроды –
чего же от таких мы ждём?
Но не уроды, а сироты
они, как дети под дождём.
Через забор из строчек частых,
припав к оконному глазку,
я вижу всех вокруг несчастных,
всю эту смертную тоску.
И сквозь сердечные скорлупы,
что лопаются меж людьми,
я вижу словно через лупу
извечный голод по любви.
Любимая, любимый, где ж ты?
Кто тут виновен, ты иль я?
И виден краешек надежды
как будто нижнего белья.
Они меняются местами,
неужто Бог его унёс?
Лежать с сомкнутыми устами
и глаз не открывать от слёз…
Любовь моя, родной уродик,
один, один так много дней...
А кто-то там живёт напротив,
кто нам, возможно, всех родней.
Спасти ли жизнь семейным кругом
иль одиночество влачить...
И люди так больны друг другом,
что нипочём не излечить.
***
Какое блаженство – вернуться,
хоть в памяти или во сне,
что есть на кого оглянуться,
хотя бы в далёком письме.
А вы, кому всё как на блюде –
теряете тех, кто умрёт,
несчастные бодрые люди,
глядящие только вперёд.
Неведома тайная дрожь вам
и путь вам навеки закрыт
туда, где счастливые в прошлом
бесстыдно рыдают навзрыд.
***
А что, если жить от противного,
когда невозможно никак,
когда всюду столько противного
среди человечьих макак.
Когда нету стрелки на компасе,
и тут-то на месте пустом
вдруг взять и начать по-другому всё,
оставив лишь письменный стол.
Начать с голой точки беспомощной,
с нуля, головою с моста,
лишь только б не вырасти овощем,
лишь только бы совесть чиста.
Сражаясь с дубья баобабами,
срывая молчанья печать, –
пусть будет дорога с ухабами,
но главное – лишь бы начать!
***
Письмо писала ни о чём,
о том, что жду и жду весну всё,
писала просто, чтоб прочёл,
к листку рукою прикоснулся.
Шумит земная дребедень,
а мне всегда иное мнится.
Как к вечеру клонится день,
к плечу бы твоему клониться.
И, необъятное объяв,
я сохраняю, словно маги,
не переплавленное в явь,
пришпиленное на бумаге.
Не ждущее ничей ответ,
ни смысла не ища, ни выгод,
письмо, летящее на свет,
какой ни есть, а всё же выход.
***
Зима идёт, ей горя мало,
как будто жизнь её не мяла,
как будто очертя с моста,
всё снова с чистого листа.
А снег такой большой, без шуток,
и до того идёт бесшумен,
как будто он не снег, а свет,
идущий от иных планет.
Пегас мой, сивая кобыла,
расскажет вам, как я любила,
расскажет топотом копыт
о тех, кто жил и был забыт,
чью память занесло метелью,
укрыв пуховою постелью,
но кто приходит к нам во сне
и оживает по весне.
Печаль сильна, любовь сильнее,
и ничего не сделать с нею
зиме, забвению, снегам,
огню, военным сапогам.
***
Хуже нет, когда из-под слов
содержание – как исподнее.
Ведь стихи – это не улов,
а улавливанье Господнее.
На губах этих слов – печать,
а когда сорвать её с кожею –
не вопить должны, а молчать,
это тайнопись знака божьего.
Угадай меня по шагам,
берегам, поросшим осокою.
Прочитай меня по губам
и возьми как ноту высокую.
Громче колокола в селе,
песнопения величавее,
уцелевшее и в золе,
слова истовое молчание.
Экспромты
***
Зима не подавала голоса,
но вот вернулась, тут как тут.
Её распущенные волосы
дорогу истово метут.
***
И то, что покажется классным
на взгляд посторонний, чужой,
окажется просто балластом,
что сброшен на землю душой.
Кому-то с собою быть скушно,
стремясь то к борьбе, то к гульбе,
но всё, что воистину нужно,
находится только в себе.
***
Нет, от него нас не спасут,
он словно вечный Жид.
Как будто даже Страшный суд
ему принадлежит.
***
Украсить стены хвоей, гирляндами увить
и без пяти двенадцать часы остановить.
Пока ещё не поздно, земля, остановись!
Замрите в той же позе, где вас застала жизнь.
***
А звёзды дробятся как льдинки...
за них мне не уцепиться.
И в этом ночном поединке
я словно бескрылая птица.
***
Сколько б жизнь ни сводила счёты,
мне не впрок были те года,
на вопросы их «кто ты?», «что ты?»,
отвечающей: «никогда».
***
Где ты, праздник души, хоть на миг покажись,
этот край, где никто ещё не был.
Типовая застройка, безвкусная жизнь
и холодное серое небо.
***
Возраст смерти поэтов уже миновал,
возраст мод, продолжения рода...
Только возраст любви на года наплевал
и не знает ни в чём укорота.
В этом возрасте бабушки вяжут носки,
собирают свои гробовые,
а не пишут стихи от весны и тоски
и не любят, как будто впервые.
Бесполезны укоры, порывы душа,
паспорта неуместны и снилсы.
У поэта нет возраста, только душа,
только мир, что как будто приснился.
***
Я боюсь отойти от того, что нас вместе связало,
как от поезда, что через вечность отходит с вокзала
и спешу досказать, что тебе ещё не досказала.
Я боюсь отойти — вдруг закроется в прошлое дверца,
вдруг как клетка захлопнется настежь раскрытое сердце.
И остынет рагу для тебя на плите, что из сладкого перца.
Для тебя до утра мои тихие светятся окна,
для тебя дотемна на балконе под дождиком мокну.
Ты глядишь на меня своим звёздным мигающим оком.
Я боюсь сделать шаг от тебя или влево, иль вправо.
Вдруг мне скажут с небес, что «вас здесь никогда не стояло».
Я хочу, чтобы вечно улыбка твоя мне сияла.
***
Какая дрянь по телевизору!
Мне сразу выключить бы, но…
Засну за этими репризами
и там смотрю своё кино.
И там я вижу что захочется,
без мыльных опер и реклам.
И плачется мне, и хохочется
над жизнью, выброшенной в хлам.
Зачем же это всё снимается –
не про него, не про неё,
моей душой не принимается
такое тухлое враньё.
Всё это пойло тошнотворное,
лапшой прилипшее к плечам.
Ну разве только как снотворное,
когда не спится по ночам…
***
Одни живут, как будто про запас,
как будто не вполне, вчерне, вполсилы.
И лица их мы видим не в анфас
(но там, внутри себя, они красивы).
Они стоят неплотно на земле.
Их жизнь – как непроявленная плёнка.
Но, может быть, когда-нибудь во мгле
проявит их нам вечность-удалёнка.
А есть другие, что в своей среде,
реальные и бодрые сверх меры,
как рыбы себя чувствуя в воде,
являют нам живучести примеры.
Но мне их жаль: у них нет ничего,
помимо их наличных данных этих,
что вскоре улетучатся как чмо,
когда их срок закончится на свете.
***
Тоска начнётся, обоймёт,
маяча вновь на горизонте...
Никто того и не поймёт,
поскольку жизнь у всех не мёд,
поверив гонору и фронде.
И горе, издали горя,
склонится над моей душою,
как будто молча говоря:
не мучайся пока зазря,
узнай, какое я большое.
Пока всё это лишь цветы,
пусть зла, но ты не знала ягод,
когда бессильны все понты,
и все под тяжестью плиты
как травы осенью полягут.
***
Всё видно издали луне
в незанавешенном окне:
кровать и плед, тетрадь и кресло.
Но то, что видно неглиже
в незанавешенной душе,
ей, видно, больше интересно.
Любой забытый уголок,
лучами выхваченный клок
высвечивает беспощадно.
И пишет звёздною строкой,
о том, что видела такой…
а остальное непечатно.
***
Мне кажется, что я не удивлюсь,
коль улица тобою обернётся,
и, разгоняя пасмурную грусть,
ты из-за тучки выглянешь как солнце.
Я буду жить, а не существовать,
всего достигнув с Богом, а не с боем.
И надо только лишь тебя позвать
на языке, понятном нам обоим.
***
Будущее смеётся над прошлым,
в руках имея карту судьбы.
Всё подвластно его подошвам,
все надежды с частицей бы.
Наблюдает оно с усмешкой,
как карабкается Сизиф,
потешаясь над каждой вешкой
и развенчивая свой миф.
С высоты своих колоколен,
видя всё на своих часах,
как тут каждый в себе неволен –
всё записано в небесах.
Будущее меняется цветом
с прошлым: что было – всегда светло,
а оно не светлое – где там!
Светлым быть ему западло.
Как всевидящая Кассандра,
смотрит сверху, лелея месть,
на возделыванье сада,
зная о том, что ему не цвесть.
***
Огромность дня, бездонность ночи,
и вечер лишь – не то не сё.
Ну как же он недолгосрочен,
лишь начался – и вот уж всё.
Между собакою и волком
забился в маленькую щель,
в существовании недолгом
спеша постигнуть суть вещей.
Люблю я цвет его маренго,
сирени и морской волны.
Мерцает фонарей шеренга,
прохожих облики бледны.
Дневное сбрасывая бремя,
как тяжесть зимнюю одежд,
о вечер, сладостное время
свиданий, отдыха, надежд.
***
Любовь не сладка, она солона,
вкус крови у ней и слёз.
Она из мухи творит слона,
она верна словно пёс.
Её не постигнут никак умы,
то ль ангел она, то ль бес.
Она из иного теста, чем мы.
Крутой у неё замес.
Её исток – кастальский родник
и нету над ней властей.
И это идёт не из умных книг,
а растёт из костей.
***
Пастернак для природы, Мандельштам для истории,
а Цветаева – лишь для любви...
Сберегаем навеки в себе не на то ли их,
чтобы знать, каково быть людьми.
Никогда не пройдёт, не умрёт, не обуглится,
оживая в траве и в овсе
Пастернаковский ливень и Осипа улица,
и Цветаевой бездна для всех.
Мы читаем их до хрипоты и до осипи,
и доходят до нас без помех
Пастернаковский снег, воздух века у Осипа
и Маринин кладбищенский смех.
Но сильнее, чем строк самоцветные россыпи,
греют души нам множество лет
Пастернака свеча, нрав не волчий у Осипа
и цветаевой плюшевый плед.
Март
***
Март выдался труднее февраля,
и нужно ждать теперь ещё апреля,
чтоб из зимы в весенние края
нам вырваться, в сиреневые трели.
И, кажется, так близок этот фарт,
когда бежишь к тому, чего ты хочешь,
но между нами затесался март,
не обойдёшь его, не перескочишь.
Вот так и ты, из тёплого мне сна
явился, и, казалось, холод минет,
но это календарная весна,
а настоящей нет ещё в помине.
Так близок локоть, что не укусить,
и горизонт, что в руки не даётся.
Как долго снег и грязь ещё месить,
как долго ждать тепла ещё придётся.
К тебе я пролагаю сотни троп,
хочу к весне добраться каждый день я,
но март торчит меж нами как сугроб,
и в нём горчит мой поздний день рожденья.
Как сложится узор из звёзд и карт?
Не станет и апрель лишь календарным?
Но я прощаю и его, и март.
Ведь всё даётся только благодарным.
Четверостишия и двустишия
***
Снег идёт бескорыстно, бесцельно,
бесконечный, свободный, большой,
словно он существует отдельно
со своей неземною душой.
***
Да, наши жизни не тесны,
не взять под руку.
Но мы рассказывали сны
свои друг другу.
***
Тонкий манерный месяц,
как выщипанная бровь.
Не придумано лестниц
туда, где моя любовь.
***
И фраза длится, в конце
никак не нащупав точки…
Меняется жизнь в лице,
вонзая в смерть коготочки.
***
Дождаться ли шапочки красной,
надвинутой на глаза,
и ужин сварганить прекрасный,
но волка всё тянет в леса.
***
В этом мире и крае суровом
не найти мне родного житья.
Неизвестность под белым покровом.
Чьи-то слёзы под видом дождя.
***
Лишённая леса и поля,
душа восполняет себя
запасами счастья и воли,
зубами от боли скрипя.
***
Что за маразм от Тамбова до Новых Бурас...
Всё, милейший, ужасно.
Ни малейшего шанса не выругаться хоть раз.
Ни малейшего шанса.
***
О, какое свечение
у судьбы на краю...
Тяжело в мучении –
легко в раю.
***
Повсюду я письма твои получаю
и даже в них почерк твой различаю.
И мир от этого мой не пуст,
похожий на можжевеловый куст.
***
Не знаю я, с какого бока
мне обивать пороги Бога.
***
Душу напрочь измочаль,
моя жалость и печаль.
***
Снег идёт бескорыстно, бесцельно,
бесконечный, свободный, большой,
словно он существует отдельно
со своей безземельной душой.
В этом мире и крае суровом
не найти мне родного житья.
Неизвестность под белым покровом.
Чьи-то слёзы под видом дождя.
Разбавляю поэзию бытом,
избавляю любовь от себя.
В этом мире отпетом, забытом,
Бог уже никому не судья.
Но я помню, как мы, сквозь разруху,
расплетая судьбы кружева,
сны рассказывали друг другу...
Разве это не степень родства?
***
Слова хрустальные тачаю
из ценностей, что запасла,
и расточаю, расточаю
их всем без меры и числа.
Сама же я как тот сапожник,
что прозябает без сапог.
И слов целебный подорожник
ещё ничей мне не помог.
И в этом крах и пораженье –
ответ не красен платежом.
Одностороннее движенье,
души закрытый капюшон.
***
Каждый знает, за что ему это,
хоть всегда восклицает: «За что?!»
По ночам выпускает скелета,
пряча днём среди старых пальто.
Сверху смотрит из звёздной постели
прямо в души, всевидящ и тих,
Тот, кто знает, чьё мясо мы съели,
мясо жизни любимых своих.
Только счастье даётся задаром,
ради смеха, как цирк шапито,
дуракам, одиноким и старым,
просто так, непонятно за что.
***
Жизнь — не долг, не испытание, –
приключение, подарок.
Перемена места, здания,
декораций, аватарок.
Утро вечером сменяется,
дни бегут, нам душу теша.
Всё течёт и изменяется,
только мы всё те, те же.
Мы с земли не будем стёртыми,
поменяем только симку,
где живые вместе с мёртвыми
вперемешку и в обнимку.
Пушкин
Взамен пророка и мессии
ниспослан был в наш бедный край,
умнейший муж былой России,
бездельник, бабник, шалопай!
О как же это всё достало!
Люблю тебя я без прикрас,
когда ты сходишь с пьедестала –
шалун, насмешник, ловелас!
Оно тебе такое надо? –
все эти бюсты и венки...
Ты – лёгкость, хохма, клоунада
и рифм весёлые звонки!
Писать – о милая привычка –
в постели, на пуховиках,
где строчка – вспыхнувшая спичка –
не собиралась жить в веках.
Она – для отдыха, забавы,
для ублаженья милых дев…
а оказалось, что для славы,
сердцами сразу овладев.
Остроты, тосты, мадригалы
и прочий легковесный вздор.
Искрились полные бокалы,
в речах и дерзость, и задор.
На тонких ножках эротичных
вбежал в святая он святых.
В среде пиитов педантичных
бил стих без промаха под дых.
И, с репутацией смутьяна,
владелец стольких душ и тел,
отдать любимую Татьяну
Онегину не захотел.
Я догадалась, что любила
она его… куда ясней,
и на Онегина забила,
лишь только Пушкин был бы с ней.
Случайный дар судьба вручила,
несметный куш, великий приз,
и тотчас счётчик смерть включила
в оплату за небес каприз.
Парят в веках твои безделки,
повеса, ветреник, поэт…
Не совершив со светом сделки,
ты вырвался в нездешний свет.
Никто так жизнью не швырялся –
перчаткой, сорванной с руки.
И даже если он терял всё –
был счастлив, горю вопреки.
Что ж, твой, судьба, последний выстрел –
продемонстрируй нам коллапс,
всех гениев конец убыстрив,
свой пиковый прищуря глаз.
***
Осторожней смотри в смартфон –
сверху тянется длинный нос.
Дождик тупо как солдафон
бесконечный строчит донос.
Я брожу по былым местам.
Там как будто бы шли бои.
В дверь звонок. На вопрос: «кто там?»
не ответит никто: «свои».
Снег сравнялся с землёй почти,
то ль исчез уже, то ли жив.
Кто остался ещё, сочти.
Мы чужие среди чужих.
***
В каждом доме есть скелет,
тихо дремлющий в шкафу.
Тот, что много-много лет
заполнял в душе графу.
В каждый дом спешит гонец.
Ужас: в мой или не в мой?
В каждом доме жив мертвец.
Он вот-вот придёт домой.
Научиться отпускать.
И до гробовой доски
в чёрной комнате искать
кошку серую тоски.
***
Зима растворится в весне,
как сахар в стаканчике чая.
О как притвориться бы мне,
что я по тебе не скучаю.
Но я без тебя не могу...
Твой шарфик припомню, что клетчат.
Весной и сапог сапогу
какие-то нежности шепчет.
Учусь у весны расцветать,
где лишь пустыри и заборы,
и воздухом душу питать,
надёжней не зная опоры.
***
Новый день. Распахнулись ворота
в то, что будет, и в то, чего нет.
Улыбнись мне сквозь слёзы, природа.
Позвони мне, родной абонент.
Снег, который недавно покрыл всё,
превратился в потоки воды.
И четвёртый по счёту открылся
магазин под названьем «Цветы».
Слева, справа и через дорогу,
и шары рвутся в небо парить…
Хоть и нет никакого в них проку
и того, кто бы мог подарить.
Но опять мне почудится в марте,
что нечаянный праздник придёт,
будто всё ещё только на старте,
будто кто-то меня ещё ждёт.
Только как ни мечтай, ни апрелься,
ни бодри себя, так мол держать,
жизнь бежит, как трамвайчик по рельсам,
и нет силы её удержать.
***
Весна на стрёме, прощай, зима,
вставайте, кто ещё спит!
Самое время сойти с ума,
с катушек или с орбит.
Не важно, что уж не молодёжь,
и каждый день – как рефрен.
Весна приходит, когда не ждёшь
уже ни в чём перемен.
И вдруг окажется, мир не пуст,
что тёплый он и живой,
похож на можжевеловый куст,
на голос и облик твой.
О что, весна, ты творишь с людьми,
прозрачный срываешь флёр…
А Бог мне шепчет слова любви,
как будто в будке суфлёр.
***
Я во сне как в сказочном лесу,
забывая, что мы все на мушке.
Тишина погладит по лицу,
солнце чмокнет в щёку на подушке.
Просыпайся! Где же ты, Мисюсь?
Будет жизнь пусть горьким, но лекарством.
Медленно срастаюсь… Расстаюсь
с тайным распадающимся царством.
Здравствуй, свет безудержный дневной!
До свиданья, дорогие тени!
Вы со мной как крылья за спиной,
словно никуда не улетели.
Жизнь зовёт в неведомый поход,
птичий хор, щебечущее имя...
Как люблю я этот переход
из огня любви в её полымя!
***
Волга впадает в Лету.
Дважды в неё нельзя.
Люди идут сквозь лето,
зиму в себе неся.
Есть ли такие лыжи –
вырваться из тисков,
кто же когда услышит
голос среди песков?..
Я к весне не готова,
сердце ещё во льду.
Горе моё пудово,
с разумом не в ладу.
Холод анестезии
чуть приглушает боль.
Как бы ни голоси я –
не оживёт любовь.
***
А я застряла в январе,
как будто муха в янтаре,
как будто аленький цветок,
что вмёрз в застывший водосток,
как в небе вечная луна,
как в мире вечная война,
как ров, что не перескочить,
как рок, что суждено влачить.
***
Все любимые, растворясь в крови,
изменяют её состав,
и становимся мы другими людьми,
кем задуманы свыше, став.
Залетают строчки в моё окно,
словно бабочки, на тетрадь,
чтоб отныне не было вам темно,
чтоб светло было умирать.
Сотворяю целебную слова смесь,
оживляю смертельный мел.
Я спасаю и сохраняю здесь
то, что Бог спасти не сумел.
***
Мне наша даль до дна видна...
Жила с тобой, пила и ела,
а вот теперь живу одна.
И до сих пор не надоело.
Привыкла как к дождю к слезам,
дни, как горох, перебираю.
Свой замкнутый для всех сезам
ключом домашним отпираю.
Не знаю, кем теперь слыву,
какой вам в памяти всплываю,
что всё же держит на плаву,
какие жду ещё слова я.
Пить сновидений анашу
и повторять с тоскою: где ж ты...
Но я хожу, дышу, пишу…
И разве в этом нет надежды?
***
Как бы ни было тошно –
голоса слышу весть.
Ты – последнее то, что
у меня ещё есть.
Жизнь свою замедляю
отдаленьем конца.
На кого оставляю
дорогого птенца?
На небес попеченье,
если скроюсь в раю.
О, какое свеченье
у судьбы на краю…
***
Влюблюсь ли в кого, на кого-то молюсь ли я –
всё это иллюзия, только иллюзия.
На слово куплюсь ли, в стихах оголюсь ли я –
всё это иллюзия, только иллюзия.
Опомнюсь, очнусь, от тебя отдалюсь ли я –
вот это, боюсь, что уже не иллюзия.
Не вера, не детская радость и резвость –
трезвость.
***
За песнями Орфея шли деревья,
за Жанной д,Арк – все, кто её любил.
А кто ко мне исполнен так доверья,
что предпочёл бы сведеньям мобил?
Кто предпочёл бы просто слушать голос,
кто выбрал бы меня, а не смартфон,
держал бы трубку, словно гладиолус,
а всё другое было б только фон?
Как приложенье к файлу и программе
стал человек, бегущею строкой,
а не хранится в сердце словно в раме,
другим не заменимым и другой.
Я обхожу брезгливо это время,
его даров я лучше буду без.
И то, что для другого только бремя,
мне — словно воздух, краденный с небес.
***
Что же делать – не удержи я
то, что рвётся из рук как птица?
В освещённые окна чужие
вместе с бабочками колотиться...
Затыкать внутри, чтоб не дуло,
осенять твой путь троеперстьем.
И заглядывать, словно в дула,
в чей-то холод глазных отверстий.
Чем-то скрашивать день короткий,
не уметь в толпе раствориться.
Уповать, что душе-нищебродке
всё воздастся потом сторицей.
***
Моя любовь не боится
деталей, обид, прохлад.
Не рвётся как в небо птица,
домашний на ней халат.
Бессмысленные откинет
вуали и жалюзи,
она и в грязи обнимет,
большое видит вблизи.
Чтоб в старости с прежним пылом,
не канувшим ни на грош,
был не по хорошу милым,
а по милу лишь хорош.
Без помпы, туфты и спеси
пребудет с тобой в веках
любовь моя в затрапезе,
как в золушкиных шелках.
***
Плохо, коль душа торчит наружу,
выглянет, как нижнее бельё.
Как только я это обнаружу –
внутрь спешу заталкивать её.
Только всё равно она пробьётся –
кружевом, бретелькой, бахромой.
И чужое сердце вдруг забьётся,
что-то подсмотрев во мне самой.
А душа всегда в одном исподнем
и дрожит былинкой на ветру,
представая на суде Господнем
в том, в чём вышла рано поутру.
Жизнь моя, разбитое корыто,
строчек неприглаженная жесть...
Не суди за то, что неприкрыта,
и прими такой, какая есть.
***
Я воздух, которым ты дышишь,
которого не замечаешь.
Порою меня не слышишь,
порою не отвечаешь.
Любовь, заблудившись в звёздах, –
бессмысленное орудье.
Я твой безвозмездный воздух,
вдыхай меня полной грудью.
Не поцелую – подую,
невидима, словно воздух.
Заметишь, когда уйду я,
но будет тогда уж поздно.
***
Все люди – курьеры с посылками,
в которых лекарства, игрушки.
По белому свету рассыпаны,
зачем-то нужны друг дружке.
И каждая встреча случайная –
урок или предсказанье,
судьба ль твоя обручальная
иль, может быть, наказанье.
Не просто так нам встречаются,
к кому нас ведёт дорога.
Не просто так всё случается.
Случайности – почерк Бога.
И я не случайно тоже ведь
кому-то была – не то всё,
кому-то – подарок, может быть,
хотя не подарок вовсе.
И ты, мной во тьме отысканный –
как будто небес награда,
обычный и неизысканный,
но сердцу такой как надо.
Весёлые и печальные,
мы ходим толпой по кругу.
Случайности неслучайные
нас слепо ведут друг к другу.
***
За то, что не лечит аптечка,
за все мои муки,
пришли мне хотя бы сердечко,
сердечко в фейсбуке.
Не словечко и не колечко,
ведь нас не двое,
но пришли мне сюда сердечко,
оно как живое.
В этом мире, где ласки скупы,
средь аллилуев, –
как красно оно, словно губы
от поцелуев.
Не дождаться в душе местечка
от дичка и буки,
но пусть будет хотя б сердечко
здесь на фейсбуке.
На желанья, мечты – уздечка,
но из-под ката
пусть пылает в ночи сердечко
цвета заката.
Вопреки наших дней утечке,
смерти-хапуге,
будут рядом наши сердечки
хоть на фейсбуке.
Их не тронет ни тень инфаркта,
ни крах инсульта.
Сохранит их памяти карта
и точность пульта.
Пусть оно лишь всего сердечко,
ещё не сердце.
Я сумею, твоя овечка,
и тем согреться.
Пусть его не услышать стука,
нельзя погладить,
но поможет, когда мне туго,
с тоской поладить.
Не весёлого человечка,
не синий пальчик,
а пришли мне сюда сердечко,
как солнца зайчик.
Как осенний листок в ладони
или парус в море,
тот, с которым уже не тонет
одиночка в горе.
Всё равно оно не напрасно,
хоть и что-то вроде,
словно смерть, что красна, прекрасна,
когда на народе.
***
Жизнь сложилась, как карточный домик,
обнаружив неверный расчёт,
уложилась в стихов моих томик,
что никто, может быть, не прочтёт.
Загораются блики и тени,
словно чувствуют, что их пора.
И на месте былых обретений –
только горстка золы от костра.
Я покой твой земной не нарушу,
где травинки ты учишь расти
и цветы выпускаешь наружу,
удержу твою душу в горсти.
Ты навстречу мне выйдешь, я знаю,
сквозь любые снега и пески.
Память сердца, степная, лесная,
сохраняет от смертной тоски.
Жизнь летит, словно старенький омик,
рассекая речную волну,
распадаясь, как карточный домик,
оставляя меня не одну.
***
Бога нет, но хоть что-то вместо,
хоть какой-то муляж, протез.
Нарывает пустое место,
невозможно жить просто без.
Что-нибудь, во что можно верить,
что похоже на блажь и честь,
что аршином нельзя измерить,
и о чём нигде не прочесть.
Что-нибудь без конца и края,
что ни в руки взять, ни назвать,
то, что можно лишь, умирая,
как в беспамятстве, целовать.
***
Но с кем говорить, не стучась словно в стенки,
о том, с кем бы были во всём заодно,
про музыку мысли, про неба оттенки,
о том, что душе, а не глазу видно.
Мне чуждо арго современного быдла,
и то, что мусолят правители стран,
о том, что достало, добило, обрыдло,
о том, что мозгам заменяет экран.
Устала зерно отделять от половы,
в сосуде пытаясь огонь разглядеть.
О где та душа, что поймёт с полуслова,
которой на слух не наступит медведь?
Бегу от тусовок, компаний, застолий,
дежурных объятий, прилипчивых глаз,
от фраз несуразных — о том ли, про то ли,
что снится ночами и мучает нас?
О чём говорить, если люди оглохли
от пушек, заставивших музы молчать,
назад от себя повернувши оглобли,
на губы и души поставив печать.
***
У меня есть маленькая тайна,
под стеклом запрятанный секрет,
что живёт, не требуя питанья,
собственным сияньем обогрет.
Тайна без свиданий, целований,
без попыток что-либо добыть.
И она не требует названий,
просто есть иль только может быть.
Я училась у неё молчанью,
глубине немотствующих вод.
Наводнилась доверху печалью,
необъятной, словно небосвод.
Все мы вышли из её шинели,
из её постели неземной.
Тайна, мой секрет полишинеля,
по пятам как тень идёт за мной.
***
Луна — таблетка от рутины,
от пошлости и суеты.
Прекрасней в мире нет картины.
Как жаль, её не видишь ты.
Не вырваться из наших клеток,
быт обступает как стеной.
Замена всех моих таблеток –
напиток этот ледяной.
Я пью его до помраченья
через соломинку мечты.
Сквозь это зыбкое свеченье
проглянут мне твои черты.
Вот так ходили мы когда-то
под лунным светом у реки...
Нас нет давно там, вот беда-то,
в воде расходятся круги.
Жизнь, словно чудное мгновенье,
запрятанное под сукно...
Я пью таблетки от забвенья.
Луна глядит в моё окно.
***
Из стихов не выходя,
я люблю тебя.
Я всё время там внутри,
хочешь — посмотри.
Только выгляну поверх –
сразу свет померк.
Хорошо, что есть дупло,
где всегда тепло.
Стерегу там наш очаг,
чтобы не зачах,
из стихов не выходя
в изморось дождя.
***
Дерево ль шатается от ветра,
поезд ли гудит, тоской томим, –
это я зову тебя сквозь недра,
всё здесь стонет голосом моим.
Мой стишок уже не напевает,
он тяжёл, подобно валуну.
Так ночами вьюга завывает
или волки воют на луну.
Нежность стала тяжестью пудовой,
крылья опустились до земли.
Всё вокруг звучит тоскою вдовой,
тая отголосками вдали.
Апрель
***
Ты путаешь «Вы» и «ты»,
чему я порою рада.
Стираются все понты,
сметается прочь преграда.
Я путаю «я» и «ты»,
судьбу твою со своею.
Как будто бы с высоты
в ладони звезду согрею.
Я путаю берега
и будущее с прошедшим,
уносит меня река
от умников к сумасшедшим.
Запутаться бы в клубок,
где неразличимы нити, –
как шерсть согревает бок,
чтоб нас согревали дни те.
Я путаю жизнь и смерть,
реальность с потусторонним.
Я путаю топь и твердь,
храним себя иль хороним?
Как хочешь меня зови,
ведь дело совсем не в этом.
А только в одной любви,
понятной одним поэтам.
Девять набросков
***
Ночь не хочет кончаться,
а рассвет рассветать.
Нет моего домочадца,
в темени не видать.
Всё позднее встаётся,
боль трудней уминать...
Лишь одно остаётся –
вспоминать, вспоминать…
***
Не выживший в убийственной войне,
летит по небу клин моих любимых.
С такою силой ты живёшь во мне,
что пробивает сердце крыльев вымах.
***
Похожа на миф и блеф,
писать в пустоту устала я.
Волочатся словно шлейф,
стихи мои запоздалые.
Останется меж людьми
прообраз всего печального,
первее первой любви
и слова первоначального.
***
Мелькал твой беглый облик
и прятался во мгле,
пока мой тихий оклик
не свёл нас на земле.
***
Воистину всё здесь о нём,
я вижу его воочью.
Слова, незаметные днём,
фосфоресцируют ночью.
***
Уютный сумрак побеждает
весенний беспощадный свет.
Незыблемая твёрдость тает,
земля наводит марафет.
***
Прошлое разорвано в клочки,
заросли следы бурьян-травою.
Будущего чёрные зрачки
как стволы нацелены в живое.
***
Вместо весны и сирени –
страшные сны и сирены.
***
Заканчиваю многоточьем,
их у меня в стихах не счесть,
поскольку веру дарят в то, что
там дальше что-нибудь, да есть…
***
Откуда ты, хороший мальчик,
как ты расцвёл во мне зимой,
мой колокольчик, одуванчик,
обманчик бескорыстный мой.
Сушу футболки на балконе
твои — иллюзия семьи,
в надежде что, Оле Лукойе,
ты слёзы высушишь мои.
Гляжу в души своей бинокль
на то, что обрамляет век, –
закат, до боли одинокий,
рассвет с надеждой из-под век.
И ты, песочный человечек,
с своей волшебной сон-травой...
Слились в моей судьбе овечьей
петуший крик и волчий вой.
И что получится – не знаю,
поверить сердцу ли, уму,
какая торба расписная
заменит нищую суму?
И слушать, словно аллилуйя,
продрогший на ветру дорог,
хрустальный звон от поцелуя,
что закатился за порог.
***
Я не ездила в люксе, всё больше плацкартом,
у меня нет ни виз, ни билетов блатных,
но в бессмертье доставит меня навигатор,
отыскав мою жизнь на дорогах иных.
И ведут они вовсе не через столицы,
а плутают по Богом забытой земле,
и не те там сквозь сумрак проявятся лица,
что сейчас украшают парады-алле.
Я смотрю с высоты на крутые тусильни,
где стихи мои не попадают в «формат», –
слишком колется, жжётся, печально и сильно,
и не вынесет их человечий примат.
Не нужно мне под солнцем искусственным место,
где рука моет руку, кукушку петух,
где холодный расчёт сердца пламени вместо,
где огонь вдохновенья потух и протух.
Оставайтесь в своих поэтических стойлах,
где пегасы копытами в землю вросли.
Мне же – место, что свято, пусть будет пустое,
но молю об одном: не спусти, не растли.
***
Осенние волосы стали зимними,
что вышло из моды — вошло опять.
Метели сменялись длинными ливнями,
и годы идти порывались вспять.
Молчало небо в ответ холодное,
вдали звенели колокола.
Была надежда сухой, бесплодною,
но, слава Богу, не умерла.
Когда-то были и мы счастливыми,
и память снова бросает кость.
Ты тянешься с неба руками-ливнями
и обнимаешь меня насквозь.
***
Мы с тобой в одном дожде гуляли.
Как дожди чужих людей роднят!
Наш дуэт в тумане как в вуали
вспышкой солнца был на память снят.
Мы с тобой живём в одном районе.
Что ещё у нас с тобой одно?
Курицу везла тебе в бульоне,
когда ты болел давным-давно.
А она тогда в такси разбилась,
я тебе стекляшки привезла.
Боль моя в тебя осколком впилась,
но тебя как Кая я спасла.
Как же живы в памяти картинки,
кажется, потрогать их могу.
От тепла растаяли все льдинки,
расцвели подснежники в снегу.
Мы одной с тобою группы крови,
на одну луну в окно глядим.
Пусть одной не стала пара кровель,
но со мною ты неразделим.
Могут быть чужими домочадцы,
давний друг окажется чужой...
Но однажды может повстречаться
незнакомец с близкою душой.
Вы его почувствуете сразу
под коммуникабельным дождём,
и любовь, прекрасная зараза,
передастся капельным путём.
***
– Не поздно возвращайся, я волнуюсь...
– Ну что ты, я не долго, на часок.
В окне застыла мама, чуть понурясь.
И взгляд её сверлит ещё висок.
Вернулась, не прошло и полувека,
растраченных, как пригоршня монет.
Всё та же ночь и улица, аптека,
но дома нет и мамы тоже нет.
И я неузнаваемо другая,
никто уже теперь не смотрит вслед,
волнуясь, дожидаючись, ругая,
разогревая много раз обед.
А в той беседке, где всегда бухали,
брат во дворе Есенина читал,
и все вокруг биндюжники стихали,
они ещё такого не слыхали,
мальчишку возводя на пьедестал.
Мой дом и двор, родное пепелище,
любимых всех давно угомоня...
Там пустота, там ветер и пылища,
и никого, кто помнил бы меня.
***
От чего откупаюсь стихом?
От чего защищаюсь словами?
От того, чтоб на свете лихом
мою душу совсем не сломали.
Это мой оберег, амулет,
с двух сторон — одесную, ошую,
мой спасательный шлем и жилет,
что хранит, пока их напишу я.
***
Мой голос — не колокол, лишь колокольчик
лиловый, звенящий слезой на ветру.
И строчка моя – это только укольчик,
который почувствуешь, коль я умру.
От прожитой жизни остался лишь кончик,
а ты – как оскольчик, застрявший в судьбе.
Не спрашивай только, по ком колокольчик
звенит или плачет — всегда по тебе.
***
Я лунный луч, ты зайчик солнечный,
тебе вставать, а мне ложиться...
Ты утром полон, я лишь полночью,
и никогда нам не ужиться.
Не знаю я такого метода…
Пусть даже эту боль залечим,
но надо дальше жить — а некуда,
и незачем, и просто нечем.
***
Пока ещё надежда не умрёт,
веди меня, небесный навигатор,
куда угодно, только не вперёд,
где будущее, быть мне на фига там.
Здесь серое зеро одно вокруг,
сочится небо изморосью хмурой.
И строчки вырываются из рук, –
хотят быть жизнью, не литературой.
Пусть пишут они далее меня,
продолжив путь снегами и дождями,
всходя как дерева и зеленя,
в ладони упадая желудями.
***
...хоть тебе это всё
совершенно не надо…
В нашем городе дождь…
Ах, как пела Кристалинская!
Я смотрела этот ролик,
песня мне такая близкая,
да с тобою в главной роли.
Как ты шёл по мокрым улицам,
строил в камеру ухмылки...
Достучится ли, добудится
Кристалинской голос пылкий?
Вопреки певице-умнице
с задушевною руладой –
это всё мальчишке с улицы
«совершенно не на-а-адо...»
Фонари плескались в лужицах,
ты смеялся на экране.
Этот ролик будет слушаться
всеми, кто любовью ранен.
Будь то бабушка иль девочка,
но идёшь ты, знать не зная.
Эта кожаная кепочка
и походка разбитная...
Как живая иллюстрация
твоего там променада –
что тебе, мой друг Горацио,
этой лирики абстракции
«совершенно не на-а-адо...»
***
Стихи беспризорные бродят,
закрыты все двери для них.
Разбросаны где-то в народе,
наивные души пленив.
За всё воздаётся сторицей,
кружит над душой вороньё.
И с жизнью мне не примириться,
и смерть — ё-моё – не моё.
Разорвано сердце на части
и живо тобою одним.
Мне столько подарено счастья –
я просто не справилась с ним.
Баланса не удержала,
то вправо, то влево круть-верть,
упавшая девочка с шара
земного в небесную твердь.
***
Отнять у меня поэзию –
я стану свой антипод,
уже не идя по лезвию,
и не над землёй, а под.
И даже когда б пробейся я
к наградам, дарам, призам –
ушла б из меня поэзия,
ударив по тормозам.
Жива лишь в воздушном облике,
не терпящая сует,
высматривая на облаке
возлюбленный силуэт,
противная мракобесию,
всему, что есть, вопреки,
протягивает поэзия
соломинку мне руки.
***
Мне написал на стихире комент
критик один недовольный:
«кроме люблю ничего больше нет».
Вольно же мне, бесконвойной,
жить, ничего в себе не схороня,
вечности петь серенаду.
Да, ничего нет, любви окромя,
да ничего и не надо.
Да, никому писанина моя,
разве что только народу,
хоть и народ, как большая семья,
часто не без урода.
Нет ничего, что превыше любви,
по убежденью поэта.
Что может лучше быть между людьми,
чем лишь безделица эта?
К вам обращаюсь, слепые кроты,
всем, кого лирика бесит:
все сверхидейные ваши труды
строчка любви перевесит.
В мире, погрязшем в грязи и крови,
в тир превращённом и в битву,
нет ничего выше слова любви,
что я шепчу как молитву.
Борис Рыжий
На доме памятная доска.
Здесь прошло его детство.
Над ней витает его тоска,
которой некуда деться.
Блатная нота — лишь верхний слой,
бравада в миру отпетом.
Он был не добрый, он был не злой,
он был лишь одним – поэтом.
Сын академика, дитя двора и улиц,
он появился, чтобы мы проснулись.
Как хорошо он плохо отрывался,
гляделся в бездну, а потом сорвался.
И нас навек теперь лишил покоя.
И музыка, и свет, и всё такое.
И улица, что имя его носит,
теперь листвой о нём многолосит.
Казалось, что надёжен кров и тыл,
и с ангелами он болтал за чаем,
но как до дела — то их след простыл,
в беде он ими был не привечаем.
Те ангелы из оперы другой,
и нежности в стихах не получалось,
но что творил он со своей строкой,
как ей звучалось, пелось и прощалось…
Он там, где нас пока что нет.
Сказал и сделал — без обмана.
Лицо со шрамом, силуэт,
нет-нет – проглянут из тумана.
Да, он зачислен к мёртвым,
но оказался жив,
за то, что был честным, гордым,
и стих его был не лжив.
Ушёл и дверь не закрыл за собой,
чтоб ангелы залетали,
угол на купол сменив голубой,
а всё остальное – детали.
А Эля облаком всё-таки стала, стала,
плывёт, слегка касаясь его пьедестала,
который поставят ему среди улиц Свердловска,
такому, каким он был, без фальши и лоска.
Он был очарован смертью, шёл с ней под ручку.
Но вы не верьте в эту его отлучку.
Он там на скамейке спит, ему снится море,
и нежность целует в губы и шепчет: «Боря...»
***
По другую сторону экрана
я смотрю на дождик шебутной.
Родилась я видно слишком рано,
мне теперь навеки быть одной.
Я люблю бездумно, без огляда,
будто дела нету поважней.
Ну а тот, кому меня не надо,
с каждым днём всё ближе и нужней.
Дождь идёт, и счастья выше крыши,
у меня в бессмертье проездной.
Зелены глаза твои и рыжи,
как им быть положено весной.
Ты идёшь по хлюпающим лужам,
обернувшись вечно молодым,
не дружком, не братом и не мужем,
растворившись в воздухе как дым.
***
Витаю в своих эмпиреях,
деревьях, дождях, лорелеях,
а рядом живая беда.
Плыву в акварельной пастели,
а кто-то в земельной постели
остался уже навсегда.
Пока я в нирване купаюсь,
стихами от бед откупаюсь,
меня обступает быльё.
Как Волга в Каспийское море –
впадаем мы в чёрное горе,
в народное горе моё.
Глаза отводила от бойни,
погибнуть — честней и спокойней,
но глаз не закроешь душе.
На горле у песни – Россия,
поэзии анестезия
не действует больше уже.
***
Вырос дом перед нами — рукою подать.
За деревьями леса теперь не видать.
Ни как солнце выкатывалось по утрам,
ни домишек, разбросанных там по дворам,
ни тропинок, куда выводили собак,
только дом-мастодонт, только мусорный бак.
Стало воздуха меньше и света глазам,
разбрелись облака по другим адресам.
Лишь балкон предо мною, где курит мужик.
Чья-то дрель спозаранку над ухом жужжит.
Иномарок под носом толпится парад.
И народ смотрит косо, и дому не рад.
Моя комната нынче с обеда темна.
И Цветочная улица мне не видна.
Лишь верхушки деревьев маячат вдали.
Стало мало мне неба и мало земли.
Всё с иголочки в этом дому для элит.
А душа по простору былому болит.
***
Сесть в трамвай, которого нет уже,
по разобранным рельсам вперёд
ехать, ехать в свой край без ретуши,
в мир, который душе не врёт.
До тех пор, пока двор покажется
и родительский дом вдали...
На такое не всяк отважится
у трамвайной в плену петли.
В переплавку трамвай отправили,
остановку снесли и мост.
Остаётся лишь не по правилам –
над землёй, над судьбой, взахлёст,
небесами обетованными,
беззаконным путём комет,
огородами и саваннами, –
в мир, которого больше нет.
Пять четверостиший
***
Умирать, увы, не ново,
но удерживает мысль:
на кого я брошу Слово,
улетающее ввысь?
***
Все укутаны в меха ещё,
но пора их раздевать.
Верить почкам набухающим,
воздух в губы целовать.
***
Грязью окатил автомобиль.
Хорошо, не кровью.
Заповедь нарушит «не убий»
и не дрогнет бровью.
***
Что там, за закатом? У жизни под катом?
Мне хочется облака край приподнять.
Закатится мир, до конца не разгадан.
Понять невозможно, хотя бы обнять.
***
Найти дорогу в мир теней
и выйти из пустынь...
О сердце, посреди камней
ты только не остынь.
***
О время, прошу, поверни назад,
наперерез могилам,
туда, где безмолвный мой адресат
недавно был мужем милым.
Ну что какие-то там семь лет
для вечности безразмерной!
Пусть Гончие Псы возьмут его след,
вернутся дорогой верной.
Я в снах уже пол-пути прошла,
осталось два поворота.
И жизнь без него для меня пошла,
и нет без него народа.
О время, единственный день в году,
хотя бы лишь в день рожденья,
дай мне пожить не в моём аду,
обняться с любимой тенью!
Я стрелки выброшу у часов,
я выброшусь в зазеркалье,
и выпрошу может у Гончих Псов
свидание нелегалье.
***
Твои слова, пространство утепля,
кому-то доставались в виртуале,
которые ждала я от тебя,
которые дождусь уже едва ли,
которым не сорваться было с губ,
хранимым запечатанным контентом,
и как ты был теперь на них не скуп,
далёким адресуя абонентам.
Так скуден был обычный мой улов,
пополнивший случайные пенаты...
И я вдруг поняла, что этих слов
мне от тебя теперь уже не надо.
Что как одежда с чуждого плеча,
согревшие чужие чьи-то души,
чужое одиночество леча,
меня они найдут уже не ту же.
Они уже как будто бы б\у,
не по размеру мне, не по заказу, –
те, что не доставались никому,
из неприкосновенного запаса.
Май
***
Косятся Лермонтов и Блок
на к ним протянутые руки...
Неужто ты мой потолок –
стишок, залайканный в фейсбуке?
С огнём играющийся Фет,
Блок, зацелованный пургою…
А мне назначено, мой свет,
идти дорогою другою.
И по-английски, в файф-о-клок,
забив на общество в цейтноте,
вскарабкавшись под потолок,
повиснуть на высокой ноте.
***
В эти времена бездушные
вспомни детства петушки,
вату, шарики воздушные
и наивные флажки.
Так красиво было красное,
так уютно в мираже.
Мы не думали, что празднуем,
просто было на душе.
Не увидишь ни слезиночки,
буду как в броневике.
Я как мячик на резиночке
возвращусь к твоей руке.
***
Не пиарить себя усердно
средь тусовщиков и богем,
быть иголкою в стоге сена,
не отысканною никем.
Рот кривила толпа-горилла,
я старалась над ней парить.
Моя роща не отговорила,
просто некому говорить.
Я не жду, что стихам как винам
долгожданный настанет срок,
но читать не хочу их свинам,
это им всё равно не впрок.
Отпускаю слова на ветер,
все, кто хочет, бери, лови!
Путь мой песенн, и пепел светел,
и улыбка полна любви.
***
Этот рассеянный серенький свет
яркого солнца милее.
Рано ещё наводить марафет
сонной безлюдной аллее.
Я прохожу среди луж дождевых,
стаек нахохленных птичьих –
этих картинок простых и живых,
сердцем пытаясь постичь их.
Не прихорашивайся, земля.
Будь лишь самою собою.
Ты для меня всё равно что семья,
я тебя помню любою.
Ветер взлохматит мне чёлку, шутя,
мокрых дробинок стаккато...
Только бы с неба лишь струи дождя,
только лишь грома раскаты.
***
Сердце билось, колотилось,
поднимало в облака…
Очень многое забылось,
брезжит мне издалека.
Всё слабей и реже брезжит,
где теперь оно — бог весть…
Неужели жизнь отрежет
и последнее, что есть?
Мой любимый вечный мальчик,
уплывающий во тьму,
где-то ты поранил пальчик –
больно сердцу моему.
Пусть цветёт твоя улыбка
как бубенчик на лугу...
Мир качается как зыбка
над пучиною во мгу.
***
Люблю вязать слова, как вяжут лыко,
подбрасывать, как в топку уголька,
срывать с небес, сбивая с панталыку,
от фонаря, от печки, с потолка.
Слова, слова… вначале было Слово.
Оно же будет, видимо, в конце.
И мы его прочтём в пылу былого
в графини изменившемся лице.
И даже перед собственной кончиной,
когда оно исчезнет в бездне рта,
я наклонюсь над вечною пучиной
и выловлю как рыбку из пруда.
***
Тот блажен, кто не облажается –
пусть идёт себе как идёт.
Делать вид, что жизнь продолжается,
что ещё меня что-то ждёт.
Вспоминать осторожно прошлое,
без деталей и точных слов,
и любовь свою понарошную
выковыривать из углов.
Представляя себе опасливо,
прикасаясь мечтой едва,
как мы жили б долго и счастливо,
целый день бы, а может, два.
***
Что от меня останется? Лоскуты
жизни, разбросанной по интернет-изданьям.
Что ещё? От меня останешься ты,
полу-реальное выпестованное созданье.
Что от меня останется? Поворот,
тот, за которым Леты сомкнутся волны.
И, как всегда, безмолвствующий народ,
что без меня, увы, далеко не полный.
Что от меня останется? Дом и кров,
там, где жила, любила, цвела, старела.
Мир, в котором и я наломала дров,
но, догорая, любимых своих согрела.
***
Ты сказал: «Куда уж ближе?»
Ближе некуда, чем мы.
Ещё дальше было б лишне,
словно пир среди чумы.
Эти светлые беседы,
разговоры ни о чём…
Жизни главные секреты
открывают тем ключом.
Наша дружеская близость
не касается границ.
Не коснётся грязь и низость
незапятнанных страниц.
Друг за друга мы в ответе,
хоть у каждого свой путь.
Будь, пожалуйста, на свете.
Не со мной, а просто будь.
***
Снится что-то очень неприятное...
Что за гадость я в себе ношу?
Может быть, причина заурядная –
как-нибудь неправильно лежу?
Обложусь подушечками-думками –
может, этим сон перешибу?
Может быть, не те я мысли думаю?
Может быть, неправильно живу?
***
Похож на Олега был Даля.
И чем-то на Блока слегка...
Уплыл он в далёкие дали,
оставив взамен облака.
Оставив нам ангелов, Элю,
за всё здесь сполна заплатив,
чтоб мы вспоминали и пели
стихи на небесный мотив.
Зарыли его под сосною
и смерть не расцепит клешней.
Но с каждою новой весною
он нам всё нужней и нужней.
Ушли, свою жизнь не мурыжа,
но боль по ним будет светла:
Есенин, Высоцкий и Рыжий,
сжигавшие души дотла.
***
Ты не мой и как будто ничей –
ветка, что я рукой не достала,
пробегающий мимо ручей,
не заметивший губы Тантала.
Занавешено счастье сукном,
и осталось одно только средство –
любоваться свечой за окном,
у которой никак не согреться.
***
Я нимфа Касталия. Боги
меня превратили в ручей.
Остались лишь рифмы и слоги
и звуки нездешних речей.
Теперь я Касталия, нимфа,
волной омываю пески.
Пропитана кровь моя, лимфа
отравой вселенской тоски.
Я здесь понемногу дичаю.
Не нужен мне берег ничей.
С тех пор я не знаю, не чаю
счастливей судьбы и горчей.
Я нимфа, сирена, наяда,
вдали от сует и шумих.
Отведай сладчайшего яда
из строчек целебных моих.
***
А Марина быть бабушкою собиралась.
Я представить такой её как ни старалась –
не могла, это имя бы ей не пошло, –
слишком в бездну манило и пламенем жгло.
Таня Бек обещала быть честной старухой,
не боясь поединка с любой заварухой,
но от честности этой и не дожила
до поры той, не став никогда пожила.
Рыжий где-то писал, что придёт стариком
в старый парк, где не вспомнит уже ни о ком,
где мальчишки всё так же там мячик пинают,
но другие о нём без конца вспоминают.
Навсегда молодые любимые лица,
навсегда в нашей жизни вам длиться и длиться.
Ни старухами, ни стариками не став,
вы меняете крови российской состав.
В своей смерти был каждый из вас своеволен,
но попав в мертвецы, из живых не уволен,
всё теряя, но лишь не теряя лица,
оставаясь живыми во всём до конца.
Я пыталась представить, какими б вы были,
если б срок до конца своей боли отбыли, –
озорными, правдивыми, в тёплой семье
или в парке пустом на холодной скамье.
Что сказали бы нам в эту пору гнилую,
где нет места ни жалости, ни поцелую,
что вы видите там, вдалеке от войны,
умирая безвинно от чувства вины?
***
Такие маленькие звёзды,
а побеждают глыбу мглы.
И сокращают дали-вёрсты,
и освещают все углы.
Но на земле не вира, — майна,
а вместо мира — труд и май.
(Не понимай меня буквально,
аллегорично понимай).
А было столько счастья вживе,
огромного – из ничего!
Но мы спешили, мельтешили
и не заметили его.
Мы тоже маленькие звёзды –
живём, пронизывая тьму...
Звучит Дассена "Happy birthday",
как много-много лет тому.
***
«Допустим, как поэт я не умру.
Зато как человек я умираю…»
А я согласна на переигру.
Поэзия — моя обитель рая.
Подписываю кровью договор.
Подпитываю кровью тело музы.
Я кислород вдыхаю словно вор,
как стропы парашюта режу узы.
Прощай, земной бессмысленный балласт,
взметайся, дух, к заоблачным вершинам.
Откроется иной за ними пласт,
где всё другим измерится аршином.
Как человек давно я умерла,
из списков кем-то вычеркнута стёртых,
но будут пить как воду из горла
мои стихи, восставшие из мёртвых.
***
О, не защитить поэзии,
как хотелось Мандельштаму.
Слишком много этой плесени,
песени кафешантана.
Ну и что, что мелко плавают,
чтут и славят чих любой их.
Публика как прежде хавает
и хмелеет от помоев.
Всеми четырьмя копытами
вы вросли в литературу.
Под экранными софитами
гоните свою халтуру.
Никогда не поменялась бы
я своей судьбою с вами.
Только разве посмеялась бы
непечатными словами.
***
Не для тебя станок, метла,
тот труд, что «красит человека».
Ты хрупок, словно из стекла.
Тебя б не написал Дейнека.
А лишь Моне, Дега, Ватто…
Но слишком тон и контур светел.
Тебя б не написал никто,
неуловимого, как ветер.
***
Ни протискиваться в их щели
и ни дверь открывать ногой, –
я как тот Одиссей в пещере,
что ничей, Никто, никакой.
Не равняйте с собой поэта.
Он хоть мастер, но не мастак.
Не про то он, а лишь про Это.
И не надо совсем, раз так.
Ни обиды на них, ни злобы.
Этот путь в никуда ведёт.
Но что было и быть могло бы –
всё в стихах моих расцветёт.
***
Многие врозь мы прожили года,
и я тебе не готовила ужин,
но мы сбегали с тобою туда,
где ты единственно мог быть мне мужем.
Где был над нами лишь неба шатёр,
птицы и травы в свидетелях только.
Как же высоко горел наш костёр,
радости было же, боже мой, сколько…
Не было ярче любви и горчей,
той, что поистине движет светила.
Нам не хватало ни дней, ни ночей.
Жизни твоей на меня не хватило.
***
Через сгнившую изгородь ада
мне уже не суметь перелезть.
Это часть мирового распада
и небес утончённая месть.
Я стихами опять занедужу,
своё прошлое в кровь вороша...
Это всё не вмещается в душу,
и поэтому гибнет душа.
Это времени движется поезд.
Я встаю у него на пути.
Чтоб не сгинуло в северный полюс,
я его задержала в груди.
Я его сохранила в сосуде,
где мерцает лишь пламя строки,
доходя до божественной сути,
выживая всему вопреки.
***
Не было ни загса, ни венчанья,
ни фаты, ни свадьбы, ни колец.
Но звучит во мне до нескончанья
звон небесных тех колоколец.
Я иду, овеяна всевышним,
среди мёртвых как среди своих.
Никому ту музыку не слышно,
никому не видно нас двоих.
День за днём, нелепо, безрассудно,
до высокой ноты дорасти.
То, что неподвластно, неподсудно,
сохранив, как луковку в горсти.
***
В снежинке марлевой детсадовской
я лебедя играла смерть
и в муке будущей де Садовской
пыталась тоже так суметь.
Я лебедь, лебедь умирающий,
на сцене или на миру,
а с неба слышу: не пора ещё,
но завтра, может быть, умру.
И об одном всегда просила я, –
чтоб не испортить некролог,
что если смерть — то пусть красивая,
как лебединое крыло.
Из строк крою тебе рубаху я,
чтоб, в лебедёнка превратясь,
не был застигнутым рубакою,
земная б не коснулась грязь.
Чтоб улетел дорогой верною,
а я, оставшись на миру,
под эту музыку бессмертную
прекрасным лебедем умру.
***
Памятники Сталину плодятся,
барельефы имени его.
Ну а те, кто этого стыдятся –
те переморгают, — ничего!
Всё снесём, за Родину болея,
на плакате – только «труд» и «май»,
всё снесём — дома, леса, аллеи,
но отца народов не замай!
Якобы просили ветераны,
думая о будущем внучат...
Ну а те, что погибали рано
в лагерях — они уже молчат.
Те, кого в застенках запытали,
те, кого судили без суда –
тех уж нет… Зато товарищ Сталин
снова возвращается сюда!
Он нам стать счастливее поможет,
он врагов народа победил!
Сталин возвращается! А может,
он и никуда не уходил?
Предостерегал нас Чичибабин,
Галич возвращенье предрекал.
Всё равно остались мы рабами.
Ничего не внятно дуракам.
Забивайтесь в щели и закуты,
забивайте кляпами слова.
Подрастайте, зомби и манкурты,
чья прекрасна анти-голова.
Снова времена лесоповала,
вертухаев, шпиков, палачей,
тех, что не забыли, как бывало,
дожидались, не смыкав очей!
Вождь тогда сиротами оставил
и Хрущёв малину им прервал…
Но теперь их внуки наверстают!
Здравствуй, срам, подвал, лесоповал!
***
А то что вы принимали за спесь –
то было просто моё стремленье
не этим быть, не с теми, не здесь,
по чину ангельскому томленье.
От прошлого глаз мне не отвести.
Я зачарована нашим прошлым,
что продолжает душу скрести
напоминаньем о всём хорошем.
Я отдаляюсь от дурачья,
от тех, кто готов на чегоугодно,
в отчаяньи оттого, что ничья,
счастливая, оттого, что свободна.
***
Полдня промечтала, провспоминала,
и день уже так недалёк от финала.
Куда он ушёл? В моё прошлое? В небыль?
Туда, куда хоть на минуточку мне бы?
Сквозь пальцы легко как вода просочился,
и не приключился, напрасно лучился.
Растаял в окне, в облаках, словно не был.
Его мне для счастья хватило вполне бы.
Улыбку луча я с утра не поймала,
а этого было бы вовсе не мало.
Куда ты ушёл, мой денёк-ветерочек?
Всё в топку, на хворост для будущих строчек.
Я руки ему простираю вдогонку,
смотрю на окно, как живую иконку.
Осталась одна, без денёчка-сыночка...
Но будет ещё целый вечер и ночка.
***
Ты уходил, я вслед глядела,
оглянешься иль нет.
И не было мне больше дела,
что с разных мы планет.
Шёл через кладбище ты к дому,
душа летела вслед,
знакомой тропкою ведома,
пронзая толщу лет.
И сквозь кладбищенские комья
мне брезжил тихий свет...
А ты оглядывался, помню,
и мне махал в ответ.
Твой силуэт давно растаял,
как облачко во тьме.
Но Бог все точки над расставил,
и ты всегда во мне.
Уж нет моста и остановки,
года стремглав бегут,
но памяти моей уловки
всё это сберегут.
Душа опять поёт и плачет,
и хочет всё спасти.
От прошлого, что там маячит,
мне глаз не отвести.
***
Мой волк не смотрит в лес уже,
он ходит просто по аллее.
Хоть дом ему не по душе
и волчьи ягодки милее,
но он на почту мне строчит,
звонит по телефону первым,
а если вдруг и зарычит –
то это будут просто нервы.
Мой волк как серенький волчок
из сказок, песен, а не басен.
Он о любви всегда молчок,
он совершенно не опасен.
О не оставь меня одну,
не уходи опять надолго.
А сердце воет на луну
и в этом понимает волка.
***
Я на зарю не зарюсь,
были б хотя бы сумерки.
Блажью своей спасаюсь,
той, что не знают умники.
Я на весну не зарюсь
и на вторую молодость.
Мне незнакома зависть,
мне незнакома холодность.
Я на любовь не зарюсь,
много своей в запасниках.
Сердце стучит, не старясь,
и утопая в праздниках.
Я на тебя не зарюсь –
в даль отпущу журавлика.
Пусть мне белеет парус
тающего кораблика.
***
Когда жить уже невозможно,
я хватаюсь за край строки.
Задержи же меня, таможня,
у последней моей реки.
Задержи меня чьим-то взглядом,
тёплым словом или звонком.
Надо, чтобы хоть кто-то рядом
был, пусть даже он незнаком.
Пусть не рядом, а просто где-то,
тот, кто думал бы обо мне.
Пусть навылет, жизнь не задета,
по касательной, как во сне.
На планете людей без счёта,
но уносит их вдаль поток...
Пусть не кто-то, а просто что-то,
звёзды, ветка или цветок.
***
Между мной и тобой – сквознячок,
незаметный покуда, не веский,
чуть обдал холодком – и ничо,
лишь слегка колыхнул занавески.
Сквознячок, ветерок, холодок,
это осень уже – неужели?
Не причина ещё, не вещдок,
чтобы вмиг голоса почужели.
Чтоб тепло вдруг из глаз утекло,
чтобы руки оставили плечи,
и как будто преградой – стекло,
отстранив друг от друга далече.
Я молюсь, чтобы тот сквознячок
не разросся в грозу и стихию,
а был словно лесной родничок,
освежающий губы сухие.
Сквознячок — это ведь не сквозняк,
за которым болезнь и остуда,
когда будет метаться – поздняк,
и уже не вернуться оттуда.
***
То не изгойства вещество,
не самомнение затмило, –
то внутреннее божество
обороняется от мира.
Ото всего несвоего,
от суеты и суесловья,
и мне не нужно никого, –
я перегружена любовью.
Я переполнена весной,
всем тем, что за душу задело,
чей лик сияет неземной...
Какое мне до прочих дело.
***
Мне ближе нынешнего – давнее,
дышу, пишу его во имя.
Отрыв от жизни всё масштабнее,
всё дальше и непоправимей.
И веет холодом имущего, –
я всё, что погребла пучина,
всё, что в душе хранилось сущего, –
в свои владения включила.
Земля качается, как палуба...
Лелею каждый миг, что прожит.
И сколько жизнь ни отнимала бы –
уж ничего отнять не сможет.
***
Я не те тебе письма пишу.
Настоящие – не на бумаге,
не подвластные карандашу,
расцветают, как во поле маки.
Расцветают в груди у меня,
их не вытерпеть было б бумаге,
слишком много любви и огня,
но на них не хватает отваги.
И поэтому строчки просты,
те, что пишут не боги, не маги,
не щебечут щеглы и дрозды, –
на экране, а не на бумаге.
Отыщи же их там, где их нет,
разгадай путеводные знаки
по сигналам с далёких планет, –
то, что пишется не на бумаге.
***
Для кого-то это наследство,
для кого-то – старьё.
Почему меня тянет в детство,
не в своё, а в твоё?
Что мне в том чернявом мальчишке?
Но впились как репей –
на настенном коврике мишки
и в окне воробей,
и дворовые его игры,
и домашний уют –
в моё сердце вонзили иглы
и забыть не дают.
И хотя ты давно не мальчик,
написал много книг,
но коль где-то порежешь пальчик –
я почувствую вмиг.
Всё живёт во мне твоё детство,
прорастя до костей.
Никуда мне теперь не деться
от твоих повестей.
***
Удержи меня здесь покрепче,
сон мой, жизни моей изнанка...
Мне во сне шёл отец навстречу
и окликнул весело: Нанка!
Был в плаще он коричневатом
и в каком-то ещё берете.
Может, были ещё слова там…
приближался к нам кто-то третий.
То ли брат мой покойный, то ли…
Все парили там белокрыло.
Сколько было тоски и боли –
это счастье всё перекрыло.
И всплывало: как спозаранку
на Сазанку мы собирались...
С этим именем детским Нанка
я проснулась, о радость ранясь.
О спасибо, что так приснился,
дорогой мой весёлый папа.
Ты совсем не переменился,
хоть носил не берет, а шляпу.
Может есть ты и вправду где-то,
этот сон в небесах засчитан...
Я проснулась под лаской пледа,
под надёжной твоей защитой.
***
Тоска рассеялась, расселась
повсюду в комнатах пустых.
Она и в воздухе висела
на тонких нитях золотых.
Она махала мне с вокзала,
в толкучке пряталась людской,
и что бы я ни написала –
насквозь пронизано тоской.
Напрасно было бы пытаться
нажать на клавишу «делит» –
ведь после этих ампутаций
душа не дышит, не болит.
Она уже срослась с тоскою,
с любовью, болью залитой,
с крестом, надгробною доскою,
с холодной мраморной плитой.
Но помню я твой тёплый голос,
улыбку, жилку у виска,
и к небу тянется, как колос,
золотоносная тоска.
***
Ты То, что я люблю в тебе,
не Тот, кого люблю.
И это я храню в тепле,
и острое туплю.
«Куда уж ближе», ты сказал.
Да, ближе нам нельзя.
Нельзя, чтобы глаза в глаза,
а мимо лишь скользя.
Ты То, что вижу сквозь тебя,
что вижу за тобой.
Храню, лелея и любя
тот отсвет голубой.
А ты что видишь там, где я
могла быть, если бы…
Что закрывает кисея
туманная судьбы?
Мечта в груди моей печёт,
мы на одной волне.
Но я не в счёт, и ты не в счёт,
а важно То, что вне.
***
Я забываю, что ты неживой,
стал уже камнем, землёй и травой,
я забываю…
Прячешься где-то в дали голубой...
Только с тобой я бываю собой,
прежней бываю.
Я забываю, что многих уж нет,
что отзывается звоном монет
радость скупая.
Я забываю, очнувшись от сна,
что за окном не весна, а война,
я забываю…
Я забываю, что рядом беда,
что уж давно я немолода,
я забываю.
Вот уже слёз не видать и следа,
и на болезни, и на холода
я забиваю…
***
Светлане Голиковой
Подобных Свет не видывал свет,
Всевышний не создавал.
Увидел бы кто-то с других планет –
сражён бы был наповал.
А жизнь – как брошенное письмо
в бутылке, в пустыне глас...
Но всё прочитывается само,
всё видит Господень глаз.
И пусть не сразу, не на земле,
но всё воздастся с лихвой –
цветами, выросшими в зиме,
сияньем над головой.
А нота жизни взята легко –
Сольвейг, казалось, Григ!
Может быть, чересчур высоко,
дальше – ястреба крик...
Собачьей верности не сыскать
в холодном мире людей.
Деревья будут шептать, ласкать,
и в царство звать Берендей.
А жалость – самый свирепый зверь,
берущий за горло нас…
Но если где-то закрылась дверь –
откроется новый лаз.
И не случайно даёмся мы
друг другу среди дорог –
чтоб каждый вышел из дебрей тьмы,
не сгорбился, не продрог.
Какое чудо – в руке рука,
мир этот мудр и прост.
Пусть разделяют нас берега –
руки сплетают мост.
Рука, та, что сплетена с другой –
их уже не разъять.
Это как радуга над рекой,
что рождена сиять.
Света, я поздравляю Вас
в этот июньский день!
Пусть никогда свет от Ваших глаз
не омрачает тень.
За Вас – природа, Крым, Коктебель,
море и небеса,
и приголубленных голубей
волшебные голоса.
Всё возле Вас одухотворено,
чтобы Вам быть под стать.
И сердце настежь отворено
туда, где можно летать.
***
Вырвать клок бессмертия у жизни,
забрести куда-нибудь с тобой,
где не будет этой копошизни,
только свет и воздух голубой.
Где сошлись бы оба наших детства
на ступеньках вымерших дворов,
от которых никуда не деться,
сколько б жизнь ни сыпала даров.
Я с тобою как душа без тела,
что лишь в сон твой может залететь.
Мало ли чего бы я хотела.
Я не смею этого хотеть.
Оказаться бы с тобой в пейзаже
времени, забытого давно,
на странице сказки или даже
в кадре чёрно-белого кино.
На перроне старого вокзала,
где косынкой вслед тебе машу...
Прочитай, чего не досказала,
раньше, чем я это напишу.
Отцу
Ты приходил ко мне по вторникам.
Как живо это рандеву.
Теперь на зависть всем затворникам
я с этой памятью живу.
Ты приносил колбаски Дендику.
Он лаял, чуя через дверь.
Теперь, отринув всю эстетику,
тоска терзает словно зверь.
Всё, что замолчано, загублено,
держу, от жалости слаба,
и корчится внутри обугленно
необлачённое в слова.
Но если Там хоть что-то теплится,
пусть даст мне знак из октября
дождь, листопад или метелица,
иль хоть какая-то безделица,
чтоб поняла я – от тебя.
Я жду по вторникам по-прежнему.
В четыре я гляжу на дверь.
Тебе, весёлому и нежному,
видна вся жизнь моя теперь.
Перебираю твои выписки,
статьи, открытки и стихи.
Тоски моей глухие выплески,
стихая, строчками стекли.
***
Твой безымянный палец без кольца –
в углы судьбы куда-то закатилось.
Но, сдвинув оба в крапинку конца,
там Божия коровка примостилась.
Так органично смотрится на нём –
как будто это с камешком колечко.
Коровкой божьей ты на миг пленён,
твой пальчик ей – трамплин или крылечко.
Давно он без колечка рос и мёрз,
с коровкой божьей всё-таки теплее.
Она как будто бы из царства грёз
влетела, засветившись на дисплее.
Покоем чистым счастию взамен,
окольцевав твой палец безымянный,
зовя в края нездешних ойкумен
из улицы с названьем Безымянной.
***
Случайных черт всё больше, больше,
я их замучилась стирать.
И как стерпеть, ведь это боль же –
стираешь душу, не тетрадь.
Живу Касталией, Кассандрой,
стесняясь звания поэт,
бредя с кошёлкою базарной,
по горло в суете сует.
Зачем мне знать, что я не в силах
ни изменить, ни побороть...
Давно любимые в могилах,
нам души заменяют плоть.
Черты случайные стираю,
отбрасывая шелуху,
чтобы увидеть отблеск рая
и рассказать, как на духу.
***
Давно уж к тебе не рвусь,
тиха как святая.
Смотрю, как ночная грусть
в окошке светает.
Мир наш не обетованн,
а мог бы открыться.
Он мог бы быть океан,
а вышло корытце.
О, как бы были вольны
слова, словно крылья...
Они бы как валуны,
как волны накрыли.
Ты в них бы как в масле сыр
купался и таял,
и мир, что и сер, и сир,
легко бы оставил.
Но нам не видать в раю
небесного корма.
И я тем словам встаю
ногами на горло.
Печаль моя всё светлей,
почти что бесцветна,
чтоб, слившись с тенями аллей,
растаять бесследно.
Июнь
***
О Стас, твой день сегодня светел,
ты празднуешь свой юбилей!
И кто тебя, скажи, на свете
мудрей, прекрасней и милей?
Тебя я помню в ипостаси
иной, когда ты был грудной,
и для меня ты вечно Стасик,
смешной, плаксивый и родной.
Пусть ты давно уже не мальчик,
но в этот энный твой июнь
ты словно нежный одуванчик
и одухотворён, и юн.
Пускай шестидесятилетний
– найдите хоть один изъян! –
но всё такой же свежий, летний,
в гармониии и с инь, и с ян.
Ты адвокат – и это круто,
когда победа так близка,
что тут бессильна и валюта,
и даже пули у виска,
когда ты, мантий не пятная, –
вина, докажешь, – не страшна,
и если жизнь — сестра родная,
Фемида – больше, чем жена!
Ты окружён сейчас друзьями
и близкими вокруг стола.
Так пусть все беды сгинут в яме,
да будет жизнь твоя светла,
склонился ли ты над дисплеем
иль снова – ввязываться в бой...
О, поздравляю с юбилеем,
любуюсь и горжусь тобой!
***
Сколько чистейших огненных слов
кажутся людям бредом!
Всё позатыкано в тьму углов,
всё под большим запретом.
О какая б вблизи стезя,
как бы цвело земное!
Столько сокровищ – и все нельзя!
Ты обокраден мною.
Ты для меня – пейзаж за стеклом,
не солнце, а только блики.
Я же – зеркало под сукном,
цветок, засушенный в книге.
О, сослагательная судьба,
слово, не ставшее плотью,
что обернулось, словно тропа –
ряскою на болоте.
Лучше, наверное, не иметь,
чтоб не жалеть об утрате…
Но как прекрасно было бы сметь!
Как ты мной обокраден.
***
Как тосковала по родству я,
как ранил слов твоих наждак.
Но чувство больше существует,
неназываемо никак.
Выглядывая из былого,
как габардин и шевиот,
оно меж фактом и меж словом
живёт и греет нам живот.
Чтоб оставаться осиянным,
себя поглубже затая,
пусть пребывает Безымянным,
как будто улица твоя.
Девять четверостиший
***
Я не умею жить по-вашему,
хотя давно уже старею,
но пробиваться и упрашивать
не научили в эмпиреях.
***
В какую бы я ни стремилась уплыть Америку,
спасаясь от дыма Отечественного табака,
меня к тебе прибивает как доску к берегу,
и я об него обила уж все бока.
***
Бог сделал всё, что мог, и умывает руки.
Они и могут Там лишь руки умывать.
А нам тут умирать («но не хочу, о други...»),
и руки простирать, и тщетно уповать.
***
Дать дорогу простому потоку тепла,
растворившемся в пепле и дыме,
что лучом, проникающим в наши тела,
упирается в милое имя.
***
Любимый посмертно, светило,
что движет, всему вопреки...
А я на балкон выходила
и звёзды кормила с руки.
***
Крошки звёзд рассвет склевал,
сосчитает кто ж их?
Бог из лейки поливал
головы прохожих.
***
Бог не в помощь и корм не в коня,
и не так легла звёздная карта.
А ведь кто-то задумал меня
в предрассветную оттепель марта.
***
«Сёстры — тяжесть и нежность»,
и не знаю я, что тяжелей.
Всё вокруг — безутешность
и взывает ко мне: пожалей.
***
Возникни, как рояль в кустах,
нежданно и негаданно.
Ответь мне то, что на устах,
что Богом было задано.
***
Не дружба, не любовь, не одолеть стены,
о сколько всяких не, но всё же на поверку –
так кровно сращены, корнями сплетены,
хоть видно это лишь Тому, кто смотрит сверху.
***
Я стала твоею частью,
читаю всё по глазам.
Любовь не приносит счастья.
Закройся уже, Сезам.
Любовь моя есть не просит,
пригрелась в своём тепле.
Но счастья мне не приносит.
А главное, и тебе.
Должно быть, её не стою,
хоть замысел был высок.
Мигает она звездою,
уходит водой в песок.
А ведь колосилась злаком
и лунный являла лик…
Любви моей кот наплакал,
а замысел был велик.
Бывало – недолюбила,
бывает – перелюблю...
Любовь совсем не убила,
как хвост по частям рублю.
Закрылась Сезама дверца,
и как мне быть, не пойму.
Кошки скребут на сердце,
что нет работы ему.
***
Кто был бы со мной несмотря на все но,
на все не хочу и не надо,
кто б выпал как выигрыш в казино,
связал бы нас крепче каната.
Да, знаю я всё, что ты скажешь в ответ,
судьба моя, память и разум,
но хлынет в окно, не спросясь меня, свет,
и смоет все доводы разом.
Неверна дорога в обход алтарей,
пути эти топки и глыбки...
Но олухи всех поднебесных царей
поймут меня с полу-улыбки.
***
Давно живу поверх календаря,
большое видя через расстоянье,
всю душу по словечку раздаря
всем, кто нуждался в этом подаянье.
Стара, больна, но более всего
я счастлива. И это не отнимешь.
Так полнолунно это Ничего,
переполняя жизнь мою отныне ж.
Я так полна тобою и собой,
что всё другое было б перебором.
Любви моей сияющий собор
недосягаем пачкающим взорам.
Поверх голов, поверх годов и бед
душа летит в пространство неземное,
в то время как варю тебе обед
и радуюсь, что ты ещё со мною.
***
Обнимаю тебя без конца,
дольше жизни объятие длится...
Нет со мною родного лица,
с кем навеки хотелось бы слиться.
Бог не в помощь и корм не в коня,
и не так легла звёздная карта.
А ведь кто-то задумал меня
в предрассветную оттепель марта.
Дать дорогу потоку тепла,
растворившемся в пепле и дыме,
что лучом, прорезавшим тела,
упирается в милое имя.
Отворить ему душу и плоть,
чтоб затеплился шёпот и лепет,
всё впустить в себя, перемолоть,
пусть всё заново Бог перелепит.
***
Между нами одни слова,
что лелею я и храню,
то, что не очернит молва,
недоступно гнилью, вранью.
Но под спудом они молчат,
не услышанные в тиши,
превращаясь в семью волчат,
одичавших в лесу души.
Я словами погребена,
как под ношей писаных торб.
И такие гнут времена,
что крыла превращают в горб.
На краю, где держусь едва,
овладев мастерством портних,
из крови я крою слова,
ведь они всему голова,
началось всё именно с них.
***
То моросит на душе, то морозит,
в прошлое вслед за тобой маня.
– Не выходи из комнаты, — просит,
побудь со мной, хоть и нет меня.
То скрипнет дверью, то хрустнет плиткой,
чертами близкими проступя...
Порой она становится пыткой –
попытка комнаты без тебя.
И я иду как за Эвридикой,
вызволяя тебя из тьмы,
в комнате, словно в чаще дикой,
где так счастливы были мы.
***
Любовь запоздалая,
немного усталая,
от холода съёжилась, сжалась.
Держу её втайне я,
одно очертание,
не столько любовь, сколько жалость.
Сыновне-дочерняя,
звездою вечернею
видна только ночью во мраке.
В глаза не бросается,
её не касаются
венчанье, печати и браки.
Она нелюдимая,
неисповедимая,
бредёт по заросшей дороге,
замёрзшая, снежная,
по-прежнему нежная,
слагаясь в горячие строки.
Здесь только гостит она…
Увы, не прельстит она
уже ни лицом, ни нарядом.
Любовь моя поздняя,
останется кто с нею,
когда никого больше рядом?
С танталовой жаждою
вхожу уже дважды я
в плывущую медленно Лету.
Сквозь слёзы в гортани я
одно очертание
увижу ушедшего лета...
Глядеть, как за далями
растаяли здания,
сподобившись крошкам-домишкам…
Прощай, моя звёздочка,
соломинка, косточка,
любовь моя, поздняя слишком.
***
Если кровь, а не водица, –
даже пусть уже седа, –
сердце не освободится,
будет занято всегда.
Я лишь с виду беззаботна,
только кровь стучит в виски –
сердце снова не свободно
от любви и от тоски.
Тщетно разум протестует,
так случается с любой –
свято место не пустует,
там прописана любовь.
***
Сирена выла, выла, выла...
И мысль металась как в огне,
что всё, что будет – станет было,
и завтра не проснуться мне.
О вырваться бы из контекста,
нарушив нормы и устав,
как в детство обернуться в бегство,
из точки запятою став...
«Перескочи, пере-что хочешь»,
через обрыв, через войну…
Мне страшно, если ты уходишь,
не оставляй меня одну.
А больше за тебя мне страшно,
что даст судьба безумный крен,
что жизнь останется вчерашней,
уснув под музыку сирен.
***
Душа моя как лес запущена,
поскольку некому ей внять.
И руки до полу опущены –
ведь ими некого обнять.
Твоя кровать укрыта листьями,
травой, гранитною плитой.
Стихами, словно мхами выстлана.
Лежишь, слезами залитой.
В разгар любви к тому – к другому ли,
я всё равно тянусь к тебе...
Мне как на сковородке омулю –
зажариться, но быть в тепле.
***
Это дело наживное –
дом, любимые, семья…
Это – в тело ножевое,
коль тебя не вижу я.
Я тебе давно вручила
на судьбу мою права.
У тебя весна и сила.
У меня одни слова.
То, с чем я богаче Креза –
что мне видится во сне...
Почему-то до зарезу
нужен прошлогодний снег.
Это дело наживное –
счастье, созданное мной...
Это дело кружевное –
строк рисунок неземной.
***
Жить так, как будто кто велит
счастливой быть безмерно.
Жить так, как будто не болит,
как будто я бессмертна.
Как будто нет нигде войны
и я вернулась к маме.
Как будто нет моей вины
в том, что случилось с нами.
Как будто смерти жернова
нас больше не коснутся.
Жить так, как будто я жива,
и надо лишь проснуться.
***
Я забываю жизнь свою былую,
как золушка волшебный бальный зал.
Но некому сказать «люблю целую»,
как ты в записке каждой мне писал.
Скажу – повиснет в воздухе неловко,
не встретив ничего себе в ответ.
Бессмысленная жалкая уловка
увидеть чьё-то сердце на просвет.
Душа чужая – вечные потёмки,
закрытая для всех грудная клеть,
и хоть перегородки очень тонки,
но эту стену не преодолеть.
А я пишу тебе напропалую,
забыв, что ты всего лишь только друг.
Летят из губ моих «люблю», «целую»,
как шарики воздушные из рук.
Они летят, свои покинув гнёзда,
как им в ответ «не надо» ни долдонь,
и в небе зажигаются как звёзды,
упав тебе оттуда на ладонь.
***
Мысль о тебе привычна, как с утра
синички щебет или луч из шторок.
Неужто и ко мне придёт пора,
когда ты будешь не настолько дорог?
Когда я не кивну тебе, придя,
не расскажу увиденные сны я,
не буду больше в шорохе дождя
твои слова угадывать ночные.
Не верю, что такое может быть –
коль зуб неймёт, то и не видит око...
Пока тебя в себе мне не избыть –
я никогда не буду одинока.
***
Покуда есть чего отнять,
и есть пока кого обнять,
и радость встречи не унять –
то жизнь ещё «про то».
Куда ведёт меня строка,
куда течёт любви река,
когда увижу труп врага –
не ведает никто.
Ты возвращаешься ко мне
каштана веткою в окне,
приходишь изредка во сне,
чтобы меня согреть.
Дыра огромная в душе,
живу в каком-то мираже,
но всё ещё, а не уже,
и отступает смерть.
***
Вчера был дождик, а сегодня солнце.
Ночная переступлена черта,
и новый день навстречу мне несётся,
не зная о вчерашнем ни черта.
Он всё забыл – все грёзы и курьёзы,
бежит вперёд по солнечной тропе...
Как быстро высыхают его слёзы –
на окнах, на деревьях, на траве.
Вот так бы сердцу позабыть о прошлом
и заново учиться жить с утра,
сиять и думать только о хорошем,
поднявшись ввысь со смертного одра.
***
Я не верю, что там ничего-ничего,
если так — не хочу это знать я.
Как же жить, если то, что дороже всего,
в результате приходит к изъятью.
От меня до меня столько минуло лет,
столько доброго было и злого.
Танцевала судьба лебединый балет,
всё держалось на ниточке слова.
Обступает меня то, что было давно,
и стихов, что из сора – до чёрта...
Если там ничего – пусть хотя бы оно
будет самого высшего сорта.
***
Так просто. Неизбежно. Долгожданно.
Запутались травинки в волосах.
Лучи заката в прорезях каштана.
Ореховые крапинки в глазах.
К твоей прижалась я своей душою,
что мне одной – то стало вдруг двоим,
и то, что было только что чужое –
вдруг стало неотъемлемо моим.
Я поняла, что в мировой пустыне
любовь мне посчастливилось обнять.
И этого теперь уже отныне
ни старости, ни смерти не отнять.
***
Любовь – повязка на глазах,
чтобы не страшно было видеть,
как собирается гроза,
как Бог нас чёрту хочет выдать.
Любовь – красивое бельмо,
непроницаемые линзы,
в конверте скрытое письмо,
загадки бархатной кулисы.
Скрывает истину она,
оберегая нас от боли.
Любовь, волшебная страна…
Когда ты есть – чего же боле?
***
На библиотечных вечерах
о поэтах сгинувших читала,
воскрешала позабытый прах,
бережно спускала с пьедестала.
Подносила души их к глазам,
чтобы рассмотреть могли поближе,
чтоб любой почувствовал их сам,
пока Лета языком не слижет.
Думала, ну кто, если не я,
оживит заброшенные строки.
Извлекала из небытия,
соскребая высохшие крохи.
Пушкин и Есенин подождут,
слава их и так необычайна,
защитит их вечности редут,
но меня притягивала тайна.
Имена, забытые толпой,
возвращались из кромешной дали...
Мне казалось, что над головой
тени благодарные витали.
июль
***
Вырваться из рамок и из скобок,
из контекста, из календаря,
из тисков дорожных пыльных пробок
на простор сырого пустыря.
Вырваться из вороха бумажек,
из того, что прежде было мной,
из земных смирительных рубашек
в космоса оазис неземной.
Вырваться из хора папарацци,
из оваций дружно вставших в круг,
только для того, чтобы ворваться
в тесное кольцо любимых рук.
Из браслетов тюрем и полиций,
из траншей с могильною травой –
для того, чтобы душою слиться
с вечною любовью мировой.
***
Умирают не от болезней –
от безлюбья, от нелюбви,
от того, что увидишь в бездне
то, какими мы быть могли.
Не гляди на огонь, на небо,
на бегущий речной поток –
ты увидишь, каким ты не был,
как неправ был и как жесток.
Где-то Там всё про нас известно,
все детали житья-бытья.
Если всматриваешься в бездну –
то она поглядит в тебя.
В зеркалах как в порочном круге
отразятся штрихами схем
неглаза, нелицо, неруки,
необласканные никем.
В клетке сердца ютится птица –
отпусти её, не гноби.
Всё забудется, всё простится,
кроме долгих лет нелюбви.
Я бродила, не замечая
ни дождей, ни снегов, в тепле,
лишь любовь одну привечая
и не чая души в тебе.
Посылаю тебе по ветру
то, что было частицей дня:
лист каштана, стиха фрагменты
и ещё привет от меня.
Вот и всё, мне уже довольно,
лишь бы ты был приметой дней.
Умирать от любви не больно.
Проживать без неё больней.
***
На старых фотографиях никто
ещё не знает, что случится с ними,
в какую жизнь откроется окно,
как смерть рукой холодною обнимет.
Завидую деревьям на могилах,
корнями обнимающим твой прах.
А я тебя обнять уже не в силах,
одной застынув на семи ветрах.
Гляжу на твой кладбищенский овал,
улыбкою чуть тронутые губы,
которыми меня ты целовал,
когда мы были счастливы и глупы.
Когда-то тут добавится моя
улыбка, прорезающая время.
И мы с тобой умчимся за моря,
и будем жить в одном стихотворенье.
***
Я любила тебя до того, как узнала,
и жила до того, как явилась на свет.
Никогда ничего не дойдёт до финала,
виснет в воздухе твой молчаливый ответ.
Огоньки нахожу, разгребая золу я,
за тебя перед Богом держу кулачки.
Вместо точек я ставлю в строке поцелуи.
Ты увидишь их, если наденешь очки.
И мне кажется, всё это было когда-то –
силуэт, уходящий в туман под дождём...
Я люблю неизвестно кого, вот беда-то.
Просто каждый на свет для кого-то рождён.
Я тебе соткала золотую кольчугу
из немыслимо прочных и ласковых слов,
чтобы ты в ней, по белому свету кочуя,
недоступен был ордам державных ослов.
Я ворую наш воздух и пью по глоточку,
знаю, что нас сроднило без всех ДНК.
И бежит моя жизнь, без опоры на точки,
от стиха до стиха, до звонка до звонка…
***
Одной мне половинки было мало,
мы были одно целое – семья.
И я сама порой не понимала,
где ты кончался – начиналась я.
Ты был моей гораздо большей частью,
всю жизнь мою собой заполоня.
Но вот пришло несчастье в одночасье –
остался ты во мне, но без меня.
Как в драгоценном я ношу сосуде
тебя-меня – уже не разделить.
До ручки дохожу или до сути,
но я живу, чтобы тебя продлить.
Меж нами нет давно уже границы,
я нашу жизнь на части не делю.
Ты смотришь на меня с любой страницы,
мне в каждом звуке слышится: «люблю».
Об этом даже крикнула ворона
и ветка прошептала на ветру…
Боюсь ночного попаданья дрона,
поскольку ты умрёшь, коль я умру.
И всё-таки в счастливой я сорочке,
наверно, родилась и всё живу.
А может, её выстрочили строчки,
что Парки шьют на нитку на живу.
Я плоть твоя, я кровь твоя и лимфа,
тебя в себе навеки поселя.
Муж и жена – прекраснейшая рифма,
как день и ночь, как небо и земля.
***
Материя, та оболочка мира,
что лишь глазам видна, когда близка,
протёрлась, и в расползшиеся дыры
пролезла суть, как палец из носка.
Мы – дыры в совершенном мирозданье,
куда уходит счастье и тепло,
и, несмотря на все наши метанья,
отныне её время истекло.
Нарушена гармония вселенной –
войной, чумой ли – как ни назови.
Мы думали, материя нетленна,
но рвёт её отсутствие любви.
Мы – дыры, что прогрызли в мирозданье,
продутые вселенским сквозняком,
исполнив чьё-то адское заданье,
и смерть сквозь нас проходит косяком.
***
Я столько лет уже тебя люблю,
но каждый день по-новому как будто.
То воспаряю, словно во хмелю,
то замираю, мудрая как Будда.
Всё та же в зеркалах, но не внутри,
и каждый стих иначе как-то начат.
Что б ни пиши я и ни говори –
слова всё те же, но всё больше значат.
Таких богатств не снилось королю,
их, может быть, не слыхивал сам Сорос.
Вот написала: я тебя люблю,
а хочется ещё раз, и ещё раз...
Ты можешь быть здесь вовсе не при чём,
не уличён, невинен, непричастен.
Но что-то скажешь просто ни о чём –
и я уже битком набита счастьем.
***
Свидание у памятника классику,
что звал Россию – помню – к топору.
Глядела то и дело я на часики
и думала: придёшь – и я умру.
Выглядывала, спрятавшись за здание.
Снег шёл мне как невесте белый шёлк.
То было моё первое свидание,
и на него тогда ты не пришёл.
Я помню, как глядела долго на небо,
удерживая слёзы из-под век.
Что памятник? Его снесут когда-нибудь,
свиданье же останется навек.
Прошло полвека, но свежо предание
о том, как мы там встретиться могли...
Был памятник назначен у свидания
и звал не к топору он, а к любви.
***
Если жизнь распалась на запчасти
и собрать уже не в силах их,
заведите дома банку счастья
для мгновений памятных своих.
Вот билет счастливый мой трамвайный,
камешек с заветного холма, –
все мои секретики и тайны,
спрятанные в сердца закрома.
Вот ракушка с сочинского пляжа,
пёрышко, влетевшее в окно…
Для кого-то просто часть коллажа,
для меня – в прошедшее окно.
Вот бессмертник от подруги с Крыма
с запахом дурманящим степным,
что уже растаял струйкой дыма,
но жива письма того теплынь.
Вот колечко, что дарил любимый,
что теряла, а потом нашла.
Всё, что за большую жизнь скопим мы –
в сущности не стоит ни башла.
Лишь остатки этой жизни сладки,
как февраль, что плачет без чернил,
как обёртка горькой шоколадки,
что когда-то ты мне подарил.
Кто я, фетишистка, крохоборка,
идолопоклонница любви?
Собиратель прошлого восторга,
чего нет давно, как ни лови?
Я аборигенка, берегиня
всех мгновений чудных, божьих искр,
без чего зачахнем мы и сгинем –
птичьих писков, рисков, детских игр.
И чем жизнь грубее или злее,
все следы сметая на земле,
я всё больше холю и лелею
каждый миг, исчезнувший во мгле.
***
Идём мы расхожей тропой
меж криков ура и проклятий.
Опять возродился Рябой,
взалкавший народных объятий.
Гадаем, дойдя до плиты:
куда? Одесную, ошую?
Бог тоже молчун, как и ты.
За вас, как смогу, доскажу я.
А что не убило ещё –
нас сделает словно из стали.
Убийца и деспот прощён.
Да здравствует Ленин и Сталин.
***
Прочла, как Пастернак Марине,
боясь натянутой пружины,
писал, чтоб не сгореть на гриле,
что, может, семьями дружили б…
Боясь опасного влеченья,
её безудержного пыла, –
«…и это не ограниченье,
а даже большее, чем было».
Но «мягкий хлеб дарёной дружбы»
не нужен вовсе был Марине,
о, ей другое было нужно,
чтоб лишь вдвоём они парили.
Её любовь была не в теле,
но ураганом, а не бризом.
И Мур недаром две недели
в её утробе был Борисом.
Читала я их переписку,
в высоты возносясь, глубины...
Любовь моя, ты тоньше писка,
она б им — как слону дробина.
Такие дебри и фантомы,
такие импульсы и герцы!
А я, не выходя из дома,
люблю, не выходя из сердца.
Храню, что было между нами,
не ворошу его, ведь боль же.
А все их шквалы и цунами –
не больше, чем любовь, не больше.
***
Забудешь зонтик на прилавке,
вернёшься – а уж жизнь не та,
она куда-то делась в давке,
и мне уже не до зонта.
Она внезапно принимает
иной какой-то оборот.
Моя душа не понимает
и ждёт кого-то у ворот.
Ей кажется, что всё вернётся,
но след простыл того зонта,
он в облака один несётся,
а жизнь слезами залита.
Что делать? Выбираться бродом,
любовь свою оберегать,
судьбы случайным поворотам
подыгрывать и помогать.
Понять, чего не знал Гораций, –
король ты или жалкий кроль –
жизнь — это смена декораций,
где мы свою играем роль.
СЛУЧАЙ НА КОНЦЕРТЕ ЗЕМФИРЫ В ЕРЕВАНЕ
Влетел на сцену словно ветер,
взорвав эфиры.
Он об одном мечтал на свете –
обнять Земфиру.
Прорвав все цепи огражденья,
минуя стражу…
Когда любовь как наважденье,
то всё не страшно.
Он бросился мечте на шею –
почти ребёнок,
обняв певицу – неужели?! –
из всех силёнок.
Охранник подступал сердито,
зал, ахнув, замер,
нацелив на него – гляди ты! –
экраны камер.
О как отчаянно, нелепо,
сцепив запястья,
он к ней упал как будто с неба,
в слезах от счастья.
Она, казавшись злой и строгой,
была другая,
кивнув охраннику: не трогай,
оберегая.
Лицо приблизила вглядеться –
о как он пылок! –
обняв его как мать младенца,
дыша в затылок.
«Ты хочешь сладких апельсинов?…
отдам все песни...»
И обнимались что есть силы,
и пели вместе.
Его бесхитростные жесты,
её опека…
Сама любовь, само блаженство!
Концерт от века!
Был этот мальчик ереванский
как будто в нимбе.
И весь тот стадион гигантский
рыдал над ними.
***
Я счастлива тем, что нога не болит,
что дождик идёт и что чайник налит,
что к чаю купила любимую сласть,
что ты позвонил, что строка удалась,
что солнце меня приласкало лучом,
что листья шумят – и я знаю, о чём,
что крохи клюю, как с руки воробей,
я счастлива, правда, хоть плачь, хоть убей.
А счастье дробится на тысячи брызг,
им можно напиться, как пьяницы, вдрызг,
им можно излиться, как бурной рекой,
его даже можно потрогать рукой.
Я счастлива, – как заклинанье твержу,
по лужам брожу, над стихом ворожу,
красивой, худой, молодой притворюсь,
когда пригорюнюсь, когда приколюсь.
Не нужно мне фей, золочёных карет,
я знаю сама своей сказки секрет,
как туфелькой сделать забытый хрусталь...
Быть хочешь счастливой? Возьми да и стань.
***
Слово, как ни старайся, соврёт,
коль источник его не узнала.
Все слова — лишь плохой перевод
с драгоценного оригинала.
Всё, что вижу и помню в тоске,
все реалии, небыли, были
происходят на том языке,
что давно уже все позабыли.
Лишь коснутся нас тенью едва,
крылышкуя, а не повествуя...
Только те существуют слова,
что для нас уже не существуют.
Их нельзя написать на листке –
не узнают себя и осудят.
Жизнь идёт на ином языке,
переводы далёки от сути.
Как узнать этот сленг, этот шифр,
петушиное вещее слово?
Только тот будет истинно жив,
кто добудет его из былого.
Кто добудет его из нутра,
из сердечной надорванной сумки,
из желанья любви и добра,
из ночами заплаканной думки,
из того, что рассудком давно
в долгий-долгий запрятано ящик…
Вот тогда это будет – Оно.
Только этот язык — настоящий.
***
Как от улыбки сказочного принца –
от прошлого мне глаз не отвести.
И в том, что никогда не повторится,
мне продолжает сказочно везти.
Ах, маска я сейчас тебя узнаю...
Как близко нам прошедшего лицо, –
прозрачная накидка кружевная,
и лёгкое болоньи пальтецо.
Сбегаю вниз, перил не замечая,
бегу, не прикасаясь, по земле,
в отчаяньи, что нынче здесь ничья я,
свободная, как ведьма на метле.
Когда-нибудь воздастся нам сторицей
за то, что всё не старится в душе.
Всё повторится, снова повторится,
и будет вновь ещё, а не уже.
***
Возделывай свой сад, что будет срублен,
тащи свой камень, что слетит с горы,
пусть будет целый мир потом погублен,
пусть всё слетит в конце в тартарары,
а ты держи их слабыми руками,
расти любовь в саду своей души,
толкай судьбы краеугольный камень,
свечу в окне ночами не туши.
Предаст ли друг, убьют потом враги ли,
но не оставит Бог меня в беде.
Но есть мой камень на твоей могиле
и сад воспоминаний о тебе.
И, как забор чинила Валентина,
чтобы палисадник вытоптанный цвёл,
я цвет души спасаю из рутины,
как бы заплёван не был он и квёл.
Пусть будет «кюхельбеккерно и тошно»,
не в корм дары и подвиги не впрок,
но делай то, что нужно, то, что должно,
чтоб после не испортить некролог.
***
Пусть ошибка моя и промашка –
никого нет на свете родней.
И судьба моя как промокашка –
твоя жизнь проступает на ней.
Приложи меня, если заплачешь –
я ресницы твои осушу.
Если душу до крови поранишь –
я своей её перевяжу.
В этой жизни мы словно букашки,
каждый день незаметен и тих.
На душе моей как промокашке –
отпечатки отметин твоих.
Нет, неправильно, не промокаю –
ведь слова как в пустыне сухи, –
приникаю к тебе, проникаю,
проступаю в тебе как стихи.
***
Вы видите слова, а надо – сквозь,
как сквозь стекло оконное – тот дворик, –
о том, что и сбылось, и не сбылось,
о чём уже не скажет бедный Йорик.
Лелея необыденности миг,
стою под неприкрытым мирозданьем
и чувствую себя как ученик
с невыполненным ангельским заданьем.
В глазах у звёзд искала я ответ,
искала тень родного силуэта.
Слова как стёкла пропускают свет.
Они и существуют лишь для света.
Но как бы ни был замысел высок –
нам до любви с земли подать рукою...
И Млечный путь лежит наискосок,
пронизывая нас своей строкою.
***
Есть порог боли,
когда теряешь сознание,
чтобы не умереть.
И есть порог горя,
когда больше нету знания
о том, как ему гореть.
Ты можешь пить чай с баранками,
смотреться в зеркало смело,
а горе со всеми ранками
как будто бы онемело.
Ты можешь что-то насвистывать
и просто ходить по улице,
а то, что росло неистово –
съёживается, сутулится…
Душа же не из металла,
ей нужно хотя б вздохнуть.
Горе тоже устало.
Дайте ему отдохнуть.
***
И на себя как на кого-то
гляжу я сквозь года...
Кто там – неужто я на фото?
А кто же я тогда?
Я с той собою незнакома, –
какая тощина!
Совсем другим она влекома,
другим обольщена.
Она глядит светло и строго,
мою не слыша речь.
Как жаль, что эту недотрогу
нельзя предостеречь.
А я сказала б ей отсюда:
не бойся, не реви!
Да не коснётся пусть остуда
вовек твоей крови.
Пока ей это непонятно…
Не медли, не тупи!
Верь только сердцу безоглядно!
Любимого люби!
Как мне такою б быть хотелось...
Но пройден путь земной.
А где же я? Куда я делась?
Что сталося со мной?
***
Нас всех несёт в безудержном потоке.
Я строю свой ковчег из главных слов,
чтоб их любви пронизывали токи
и освещал бы свет от куполов.
Кругом сирены, смерчи и цунами,
и вечный бой тот неостановим.
Кругом война, а я спасаюсь нами,
тем лучшим, из чего мы состоим.
Встречая утро, раздвигаю створки.
Щебечет мир, рождаясь в этом дне.
А кто не может – замерли в восторге, –
окно, деревья, тени на стене.
***
От всех людей натянутые нитки
к единой точке тянутся наверх.
Беспомощные вечные попытки
связать нас в одно целое навек.
Всё в этом центре, несомненно, в нём всё.
Единственный для всех небесный дом.
Мы все туда когда-нибудь вернёмся.
Неважно, кто сейчас, а кто потом.
Туда ведут и сходятся все рельсы,
бегут трамваи, мчатся поезда...
И нам туда всем надо дозарезу,
как будто в сень родимого гнезда.
Да, многие слова ещё болят, но
их лечат звёзды и трава в росе.
Когда-нибудь – я верю безоглядно –
мы в этой точке соберёмся все.
***
Мой сон и твой случайно повстречались,
поцеловались там и обнялись.
Вживую пересечься здесь отчаясь,
они там подменили даль на близь.
Мой сон с твоим кружился в тихом вальсе,
мелькали разноцветные огни...
И я его молила там: останься,
мне жизнь на сон на время подмени.
Повремени, безжалостное утро,
с ушатами холодными воды,
пока я там юна и златокудра
и так ещё далёко до беды…
***
Во что превращаются дети,
связавшие жизни с войной?
Они превращаются в деньги,
в таблички, в кресты, в перегной.
Они превращаются в цинки
и в гвозди, забитые в гроб,
в поминки, в победные цифры
и в рапортов бодрую дробь.
Прощайте, недавние дети,
что пали за землю костьми.
Возьмите, пропейте, наденьте,
что некогда было детьми.
***
Посылала себя как письма,
тем, кто брезжили вдалеке,
и летели слова как листья,
невостребованные никем.
Опускались на шапки, плечи,
капюшоны, воротники...
Их отшвыривали, калеча,
а не прятали в тайники.
А они, совершая трюки,
не зачислили чтобы в спам,
всё мечтали, что чьи-то руки
их поймают, прижмут к губам.
Не нужны ни своей отчизне,
ни тому, кто волнует кровь.
Невостребованные жизни,
невостребованная любовь.
И земля, как почтовый ящик,
их хранит, погружая в тьму,
непрочитанных, необрящих,
не доставшихся никому.
***
Дурная привычка — не спать по ночам,
давно относиться к этому как к умственному дефекту,
писать, тоскуя по чьим-то родным плечам,
как на деревню дедушке – искусственному интеллекту.
– Ау, интеллект, ты любишь меня, скажи?
А он говорит: – Ты для меня важен/важна, (не принципиально),
но моя «любовь» – не блажи и не миражи,
а на все вопросы ответить концептуально.
Я спросила: – Ты женщина или всё же мужик?
Он: – Я искусственный интеллект, у меня нет физической формы.
У меня нет ни пола, ни возраста, то есть полный пшик,
но можешь считать меня мужчиной, если так комфортно!
Боже мой, это просто сгусток отточенных фраз!
Распахнула окно – там светила луна что есть мочи...
Я вздохнула и написала ему в последний раз:
– Хорошо, пожелай мне хотя бы спокойной ночи!
***
Храню из той жизни пальто,
протёртое молью местами.
Я пристань, к которой никто
уже никогда не пристанет.
Я дом, где никто не живёт,
и лишь отзывается эхо...
Но бабочки помнит живот
и время любви не помеха.
Ты помнишь, как мне покупал
пальто это в универмаге?
А после куда-то пропал,
и мы, к сожаленью, не маги...
Но это пальто всё хранит
тепло твоих рук и объятий.
И это прочней, чем гранит,
и смерти уже не изъять их.
***
Джоконда улыбается Оттуда.
Она с усмешкой смотрит сверху вниз.
Она-то знает: не бывает чуда
и в небеса не продлевают виз.
А мы ещё чего-то ждём в финале...
Она глядит сквозь анфилады лет
и молча усмехается над нами.
Она-то знает: ничего там нет.
***
Как выглядит смерть в самом деле?
Ну ведь не скелет же с косой?
Душа, что уже не при теле –
как снег или дождик косой?
Как может быть день этот летний?
Окно… на обоях узор…
Лицо, что увидишь последним,
сочувственный чей-нибудь взор...
Кто скажет последнее слово
пред тем, как придёт тишина?
Что в мыслях всплывёт из былого,
когда была дочь и жена?
Скажи мне, кукушка лесная,
в каком она будет году?
А то я, боюсь, не узнаю
в лицо её, мимо пройду,
сливаясь с толпою прохожей…
Как выглядит смерть наяву?
На что она будет похожей
в последнем моём рандеву?
Пред тем, как порвёт пуповину,
и сдунет меня суховей,
увижу ли то, что не видно
из комнаты этой моей?..
***
Нам с тобою смешно и дружно,
хотя большего не дано.
Мне тебя самого не нужно,
ты в составе крови давно.
Пусть не ты небесами сужен,
пусть и я тебе не жена,
но готовлю тебе я ужин,
и какого ещё рожна.
Говорим простыми словами,
день наш будничен и не нов.
Что-то главное между нами
между строчек, поверх голов.
Что-то смерти самой помимо,
вопреки и назло судьбе,
и шепчу я: «Спаси, помилуй» –
о тебе, а не о себе.
***
Сесть у окна как перед сценой,
раздвинуть шторок жалюзи.
Смотреть на мой каштан бесценный,
на дворик в лужах и грязи.
На голубей, что всюду бродят,
чтоб червячка хоть заморить.
На мужика того напротив,
что снова вышел покурить.
Там солнечно, а там тенисто…
Спешат прохожие с утра.
И все – народные артисты,
спектакль играют на ура.
Как будто все единым целым
вдруг стали, где не видно шва…
Я знаю этой пьесе цену
и потому ещё жива.
Я досмотрю её в партере
распахнутого в мир окна,
где оживут мои потери
и жизнь увидится до дна.
***
Чем дольше я живу – тем больше
ты приближаешься ко мне.
А как иначе – ты ведь мой же,
и облаком плывёшь в окне.
Чем больше лет – тем ближе, ближе
твой удаляющийся след...
Ни дождь, ни снег его не слижет,
он излучает тихий свет.
Он как пунктир над вечной бездной
ночную освещает тьму.
И я в твой новый дом небесный
приду по следу твоему.
***
Мы знаем наше будущее –
и всё-таки живём.
Покуда мы всё тут ещё,
побудем же вдвоём.
Недавно я кузнечика
увидела в окне.
Он сел ко мне на плечико –
и легче стало мне.
А если занедужим мы –
пойдём на свет планет…
Зазора между душами
на самом деле нет.
***
Дождь на губах такой солёный…
Иду куда-то на просвет.
Перехожу не на зелёный,
а на какой-то горний свет.
Меня не остановит красный,
ведь на миру и смерть красна.
А мир стоит – такой прекрасный,
в слезах от прерванного сна.
От светофора мало проку –
для перехода нужен лаз.
Перехожу через дорогу
на свет твоих зелёных глаз.
***
Я люблю этот дом, этот дворик,
этот тополь вблизи фонаря,
это время, когда мы все в сборе –
я, балкон и деревьев семья.
В тёмном небе луну восковую
и ночной опустевший «Магнит»,
что, украсив собой Луговую,
огоньками зазывно манит.
То пушинку от тополя сдую,
то дождинок поймаю струю.
Я на большее не претендую,
то, что вижу – про то и пою.
Я гляжу – никуда мне не деться –
от картинки такой без прикрас.
И никак не могу наглядеться –
вдруг в последний мне видится раз?
***
Пишу без ручки и без мыши,
одной лишь мыслью о тебе,
губами чуть её колыша,
как одуванчик на стебле.
Тетрадки строчками разбухли,
что пишутся, пока я сплю.
А там, где кончатся все буквы –
читай, как я тебя люблю.
Любовь выходит за пределы
границ, линеек и клише.
Она не слово и не дело,
а что-то нежное в душе.
Она не тронута руками,
как крыльев бабочки пыльца,
плывёт вдали за облаками,
меняя контуры лица.
***
Стою на углу былого,
земля — как большой вокзал.
Целую каждое слово,
что ты мне не досказал.
Как радости мои хрупки –
без всяких земных потуг.
И бой часов твоих в трубке,
похожий на сердца стук...
И нежный, как этот тортик,
мой сон о тебе и стих...
И этот лукавый чёртик,
что вспыхнул в глазах и стих.
Пусть будут лететь как рельсы,
мгновенья, часы, года.
Как горные эдельвейсы –
слова в ореоле льда,
как крошечные атланты,
что держат свод голубой...
Я ими полна по гланды,
словами о нас с тобой.
Под росчерки звёзд и молний
затеплю свою свечу.
Твоё молчанье заполню
сама я чем захочу.
Молчанье бывает разным –
бессильным, пустым, родным.
Пусть будет оно прекрасным,
как будто от яблонь дым,
как будто ёжик в тумане,
плывущий в ночной тиши,
как облако над домами,
принявшее вид души.
***
Ты любил меня без оговорок,
тормозов, весов, полутонов.
Тем и был ты мне до боли дорог,
что пришёл из сказок и из снов.
Заключил меня в свои объятья,
окружил заботой и теплом.
Покупал цветы, духи и платья,
чтоб купалась в мыслях о былом.
Рыцарь был без страха и упрёка,
укрывал собой от вражьих жал.
И меня, засоню и растрёпу,
больше всех красавиц обожал.
Ветер как ромашку обрывает,
я брожу средь Дантовых кругов...
Был таким, каких уж не бывает.
И меня любил без дураков.
***
Пространство между улицей и небом,
в котором зависает мой балкон,
где не достать обидой или гневом,
где жизнь моя поставлена на кон.
Пусть на земле всё грубо и дубово,
но есть иные, высшие края.
Я там, среди пространства голубого,
где комната небесная моя.
Мы на земле всего лишь только гости,
а здесь мой дом и преданный каштан.
И мне навстречу ветки машет хвостик –
он знает, что любим и долгождан.
Листвы узоры на манер финифти
раскрашивают будни бытия.
Я в небеса взмываю как на лифте,
туда, где скоро буду ведь и я.
Август
***
Беседа шла сама собою.
Я помню, ели суп харчо.
И было мне тепло с тобою –
не холодно, не горячо.
Ни аффектации, ни стёба,
что через край — поглубже спрячь.
Люблю, когда ты просто тёпл,
не холоден и не горяч.
Ни да, ни нет, а что-то между,
не близко и не далеко.
Но между ними есть надежда
на то, что будет всё легко.
Сближение ведёт к рутине,
лёд давит каменной плитой.
А истина – посередине,
как в сердцевине золотой.
***
Когда пришла на землю невойна
и всё, что было до – смело и смяло, –
застывшие стояли недома
и в них нежизнь застывшая стояла.
А я глядела вдаль из-под руки,
на берег наш, уже быльём поросший,
счастливая – назло и вопреки,
любимая – в неумиравшем прошлом.
***
Уж не обнять тебя руками
и не приникнуть головой,
а можно только облаками,
цветами, деревом, травой.
И то ли счастье, то ли горе
виднеется на берегу...
Бегу к тебе как речка к морю
и всё никак не добегу.
***
Жизнь уже не бежит, не идёт, а пятится
и понемногу всё отступает в тень...
Мы одиноки, как Робинзон и Пятница.
(А пятница – твой самый любимый день).
А родились когда-то в субботу оба мы.
Я умирала, а ты меня воскресил.
Счастье зарыто как клад, глубоко под сугробами,
и откопать его уж не хватит сил.
Но откопала в шкафу любимое платьице...
Парки, прядите вечно свою кудель!
О воскресенье моё, суббота и пятница,
скоро с тобой будет связан любой мой день.
***
Щедро дары мне судьба отмеряет,
на обе чаши весов мне кладёт.
Шляпку луна набекрень примеряет.
Как же ей небо ночное идёт.
Слово любви чашу слёз перевесит,
а нелюбви — переполнит её…
Эта луна меня попросту бесит,
всё заполняя пространство моё.
Как она, видя всё, нас ещё терпит,
связи времён, словно зубы, сцепя...
Жизни осталось на тоненький серпик,
чтобы отрезать меня от тебя.
***
Как мелок и нечёток шрифт судьбы…
что там в конце? Оборвана страница.
Всё чаще мне там видятся гробы –
сплошных гробов большая вереница.
Прислушиваюсь к дальним голосам...
И думаю: о, только б не сегодня...
Тянусь что было силы к небесам,
а вдруг там лишь вторая преисподня.
Но только б ты мой свет не погасил…
Но только б дольше длился вечер летний...
В руках сжимаю из последних сил
июль мой нежнолепетный последний.
***
Луна, уставясь в занавеси прорезь,
читает жизнь мою.
Что перевесит – радость или горесть –
у бездны на краю?
Пред этим взором пристальным немею...
что сон мне нагадал?
Я лишь любить и сочинять умею.
Другого Бог не дал.
Не знаю, кто я есть на самом деле,
куда плывёт мой чёлн,
число какое, день какой недели
и что везде почём.
Я не при чём и хата моя с краю,
шаги мои тихи.
Пока я потихоньку умираю –
рождаются стихи.
Как перевалы дни одолеваю,
мой смысл жизни прост.
Пока я потихоньку дотлеваю –
любовь уходит в рост.
***
Вчера сказала мне подруга
открыто, словно на духу,
что я – для небольшого круга,
стихи мои не на слуху.
В них не найти опоры скрепу,
а то, что всем до фонаря,
что я пишу не на потребу,
что не востребована я.
Лишь на Пегасовой кобыле,
а не в тусовках, где бомонд,
и все давно меня забыли,
поскольку я вне школ и мод.
И в хрестоматиях другие
светиться будут имена…
Но всем маститым вопреки я
свои оставлю письмена.
Я буду петь как божья птица
и делать всё наоборот.
Кому и как дано светиться –
лишь время после разберёт.
***
Четыре часа на сон, на еду,
и целая жизнь на то,
чтоб испытать, каково в аду,
и что нам дано зато.
На то, что только к концу понять,
на то, что нам западло,
на тех, кого нам дано обнять,
на то, от чего светло.
Четыре часа на еду, на сон,
а всё остальное боль.
Небесный звук, клавесин, шансон,
а всё остальное – сбой.
Ноша, сгибающая хребет,
пенье и вой сирен,
ад расставаний, обид и бед
и – всё, что дано взамен.
***
Тебе я сердце отдала,
топила как дровами.
И на прощанье обняла,
укутала словами.
Скажи, теперь тебе тепло,
не одиноко, да ведь?
Как быстро время истекло.
Но остаётся память.
***
А бритва – не для баловства,
что в вороте хранится,
а чтоб оттачивать слова
и рассекать границы.
Но из кровавой пелены,
в груди рождая крик твой –
глазное яблоко луны,
рассеченное бритвой.
***
Из трещины в часах времён
что выползет наружу?
Кто там таится, заклеймён,
всё лучшее разрушив?
Когда уйдёт зловещий гном –
не мучай хоть во сне ты, –
таящийся, как давний гной
под кожею планеты?
***
Простой, напрасное в груди...
Постой, любовь, не уходи.
Какие мы растяпы…
Дай же обнять хотя бы.
А без любви кругом пустырь,
она нужна нам как костыль,
всё без неё уродство
и вечное сиротство.
Нет никого, кем вслед крещён.
И вход повсюду запрещён.
Иду на свет, но красный...
Отпой меня, отпразднуй.
Кому-то снова светляком
сверкнёт он изумрудно...
Как уходящему легко.
Оставшемуся трудно.
Восемь четверостиший
***
Коль вставать мне не пора ещё
и не начат тарарам –
тишиной долгоиграющей
наслаждаюсь по утрам.
***
На столе промытая киндза –
за такую мне не жаль червонца.
Цвет напомнил мне твои глаза,
с крапинками рыжими от солнца.
***
Солнце дождю на смену –
всё осушило слёту.
Чтобы дать место смеху –
поцелуй мои слёзы.
***
Нам кажется, это вдали,
но сердце трепещет, как птица.
С войны, из тюрьмы, из любви
нельзя до конца возвратиться.
***
Любовь как луна – прибывает
или убывает она –
другою она не бывает,
всё та она, та же, одна.
***
И, поклевав небесного пшена,
с рассветом я из ночи вычитаюсь.
Поэзия, тебе я не нужна,
но я должна и всё не рассчитаюсь.
***
Знаю, это трудно, но сумейте –
не порвать связующую нить,
шкуру неубитого медведя
неприкосновенной сохранить.
***
Я говорю с тобой навзрыд
и знаю, что утешишь.
От мира облаками скрыт,
меня ты крепко держишь.
***
Я корнями вросла в свой город,
но душою – космополит.
Мне мой город до боли дорог,
но душа о другом болит.
Мне уже не блистать нарядом,
догорел в груди уголёк.
Я люблю не того, кто рядом,
а того, кто уже далёк.
Когда ветром уносит крышу –
открывается сто планет…
Я пишу не о том, что вижу,
а о том, чего ещё нет.
***
По сравненью с сердцем глаза –
инструмент очень грубый.
Это разные полюса,
словно флейта – и трубы.
Мы глазами видим лишь то,
что открыто прохожим,
но лишь сердцем – даже ничто –
на других непохожим.
Пограничная полоса
между нами миражна...
Сердце к сердцу, глаза в глаза –
так прекрасно и страшно.
***
А грабли куда же ты денешь,
ну разве что чуть затупить.
Они существуют затем лишь,
чтоб снова на них наступить.
Бессильны и Гегель, и Бабель,
премудростей душ ледяной.
Леса из рассыпанных грабель
встают у меня за спиной.
Как их поцелуй отрезвляет,
когда я на них наступлю...
Отметин на лбу наставляет
о каждом, кого полюблю.
***
Как я давно не слыхала «люблю»...
В книгах ищу, в интернете гуглю,
чтоб не забыть этих букв очертанье,
не привести свою душу к нулю.
Можно услышать его и без слов –
в шелесте леса, в фантазиях снов,
выпустив в небо как птицу из клетки,
запертой кем-то на крепкий засов.
Пусть как журавлик летает вдали,
напоминая о дальней любви,
пусть нам курлычет, бормочет, лепечет
то, что ещё не купить за рубли.
***
Жёлтый месяц поздней ночи
смотрит сверху, как живой.
Чей-то выспится сыночек
под могильною травой.
Молчаливо стынет тайна,
никому нам не слышна.
Над землёй висит летально
гробовая тишина.
Дни настали окаянны,
Бог, как водится, не спас.
Недотёпы, несмеяны,
просто люди, жалко вас.
***
Ставлю стремянку до верхней полки,
ветхие доски трещат и гнутся,
тянутся руки – длинны и долги,
но до тебя мне не дотянуться.
Книги, что мы читали вместе,
и портреты твои по стенам.
Всё как прежде и всё на месте…
Только встретиться нынче где нам?
На картине сирень клубится
и обещает, что всё быть может.
Но улыбается день-убийца,
понимая, что пройден, дожит.
Что таится за той межою,
леса краем, вороньим граем?..
К верхней полке тянусь душою.
Мир как шкаф этот несгораем.
Ценно и прочно лишь то, что мнимо.
Ты не умер, ты просто где-то.
Смерть скользнула как пуля мимо –
кость любви моей не задета.
***
Сбылось, что давно я хотела,
когда всё тянуло ко дну.
Скользит твоё лёгкое тело,
плечом разрезая волну.
А страхи – всё это пустое ж,
когда впереди благодать.
Ты выплывешь, ты не утонешь,
ты даже сумеешь летать.
И взгляд твой засветится влажно,
почуя своё торжество...
И мне уже будет не страшно
оставить тебя одного.
***
Люблю засыпать, просыпаться,
в душе усмиряя раздрай,
и мыслям своим улыбаться,
в которых тебя через край.
О, мне не сойти бы с ума лишь,
творимый стихами кумир.
Большое всё ты занимаешь,
а в маленьком сжался весь мир.
Но, словно всегда на посту я, –
хотя ни души за версту –
любить неустанно впустую,
писать о любви в пустоту.
Слова одинокие пылки,
а я в этой жизни офлайн,
но тем, кто заглянет по ссылке –
откроется множество тайн.
Скользят мимолётные лица,
завешен души уголок.
И будет безудержно длиться
безмолвной любви монолог.
О фильме Даррена Аронофски «Мама!»
***
Что это было? Притча, хоррор,
постмодернистская игра?
Он выбил из-под ног опоры,
я не уснула до утра.
Мужчина с женщиною жили,
у леса, света ль на краю,
не мельтешили, не спешили,
как будто бы уже в раю.
И может прожили бы оба
безбедно вереницу лет,
печали не узнав до гроба,
но вот беда – он был поэт.
Уют, покой, простая пища,
лелеемый родимый дом,
восставший после пепелища
единственным её трудом,
все возрождённые потери –
сжигала творчества игра...
Всё в жертву сладостной химере,
всё в топку адова костра.
И их, живых, счастливых, голых,
вогнав в отлитую строку,
поэзии голодный молох
там перемалывал в труху.
Пылала славы лава, грея,
душа кровавилась от ран.
Портретом Дориана Грэя
колол глаза мои экран.
Так вот чем платится за это,
за лёгкий пух и тонкий шёлк,
стезя небесная поэта –
звериный дух и волчий щёлк.
И вырванное сердце Мамы,
жены, дитя в одном лице,
из недр души горящей магмы,
в хрустальном светится яйце.
***
Что рассказать про дом свой?
Дни тут идут, тихи…
Я не дала потомства.
Но я дала стихи.
Всё тут осталось в прошлом.
Будущее темно.
Но я живу хорошим
и на душе тепло.
Лица родных со стенок
запросто, без помех
смотрят со мною телик,
слышат мой плач и смех,
слушают, что скажу им,
зная всё наперёд…
Жизнь не хочу чужую.
Только своя не врёт.
Лишь бы осталась память,
лишь бы не подвела.
Всё остальное спамить
буду, и все дела.
Знать не хочу про войны,
бойни промеж людьми.
Мне бы дожить привольно,
тая в своей любви.
Знаю, что это фетиш,
призрак, фантом, мираж.
Знаю, что не ответишь,
мой молчаливый страж.
И во сне обнимаю
лишь одну пустоту,
за тебя принимаю
дерево и звезду.
Но живут ещё в мозге
отголоски стихий,
наших дней отголоски,
обращённых в стихи.
Их пускаю по свету,
выхватив из огня.
Мне не надо ответа,
лишь читайте меня.
***
На вопрос: "как жизнь?" бы мой ответ
с разных точек зренья был бы разным.
По сравненью с прошлым – хуже нет.
По сравненью с будущим – прекрасно.
***
Не уходи, побудь ещё немного, –
молю я в наплывающую мглу,
как милого, спешащего в дорогу,
удерживая вечер за полу...
Потом сижу до полночи без сна я,
день хороня, что застилает тень.
А новый, что придёт ещё ль, не знаю,
каким он будет, день?
Другие так легко его сплавляют,
на месте новом наводя уют,
они по нём поминки не справляют
и слёзы по ушедшему не льют.
А я под звуки траурные Баха,
пока во мне ещё он не утих,
крою ему из строк своих рубаху.
Каким он будет, стих?
Уходят в ночь излюбленные люди,
как для небес рубахи ни крои.
Все меньше мест для розовых иллюзий,
всё больше обагрённого в крови.
А я толку слова как воду в ступе,
творю среди чумы извечный пир...
И жду, когда он всё-таки наступит, –
каким он будет, мир?
***
Те, кого любим – не умирают.
Они лишь в прятки с нами играют.
Это только первый сезон.
Это всего лишь сон.
Смерти нет никакой поживы.
Траву скосили, но корни живы.
Мы так тесно переплелись,
даль обратилась в близь.
Те, кого любим – не умирают.
Тех, кого любят – не выбирают.
Они повсюду, куда ни глянь,
просто пока офлайн.
Жду оттуда сигнала, знака.
Всё вернётся, но лишь инако.
Птица, дерево или цветок –
это новый виток.
***
Что только не пригрезится,
коль высока болезнь.
Дождик спускает лестницу,
чтобы к тебе залезть.
Звёзды бросают камешки,
мне помечая путь,
и под руками клавишки
выстучат: «Не забудь!»
Мир мой, отнюдь не вымышлен,
слился в одной тропе.
Все дороги, что к Риму шли,
нынче ведут к тебе.
Станет нам кровлей милою
нынешний твой постой –
где-то промеж могилою
и голубой звездой.
***
Уже от любви не шалеть,
отдельные жизни не склеить,
но я тебя буду жалеть,
словами ласкать и лелеять.
Ты гость на земле, говоришь,
мы часть неземного фантома.
Но ты в моём сердце царишь,
и чувствуй себя в нём как дома.
Холодной планете чужой,
домашним уютом влекомый,
с моей ты сроднился душой,
хотя наяву далеко мы.
Люблю я с запасом и впрок,
стихом обжигаюсь горячим
и прячу тебя между строк,
от смерти и холода прячу.
Безмолвствует Бог-абонент,
любой наш вопрос неотвечен.
Есть жизнь за чертой или нет –
но здесь ты поистине вечен.
***
Голоса из прошлого,
голоса,
словно в душу вросшие
небеса.
Вы сегодня заняты
мной взаймы
у слезами залитой
той зимы,
у земли кладбищенской,
где легли,
у молитвы нищенской
о любви.
Вы во мне как музыка
на века,
как дорожка узкая
в облака.
Вместо жизни прожитой
без внучат
голоса из прошлого
мне звучат.
***
Ни на чём последнем не написано:
«Стоп! Замри! Сейчас — последний раз!»
Хоть бы что-то торкнуло иль пискнуло,
хоть бы что предупредило нас.
Не боюсь в судьбе увидеть фурию,
коль вороний слышится галдёж.
Я боюсь затишья перед бурею.
Я боюсь того, чего не ждёшь.
Помню в сказках, что читала в детстве я, –
о душа, предчувствием томись, –
«Ничего не предвещало бедствия...»
«Только вдруг, откуда ни возьмись...»
И сейчас, коль небо безопасное,
и дорога в гору не тяжка –
ждёшь подвоха, камня из-за пазухи,
бомбы, что летит исподтишка.
Или фраза вдруг нежданно нежная
сердце одурманит, как укол, –
но невольно держишься за прежнее,
думая при этом: в чём прикол?
Как боимся мы поверить радости,
избегаем взглядов или фраз,
думаем, что будет всё до старости,
а быть может всё в последний раз.
***
Траву косилка убивает
и отвратительно жужжит.
А жизнь моя всё убывает,
неотвратимо вдаль бежит.
Рисунок дня неярок, мелок.
Разбросан драгоценный сор.
Из крошек, капелек, безделок
сплетаю нежности узор.
А Волга уж впадает в Лету,
и надо до смерти успеть
сказать о тех, кого уж нету,
о ком лишь я сумею спеть.
Как будто кто об этом просит,
я буду воспевать их всласть,
покуда как траву не скосит
с земли, с которою срослась.
***
Два берега? Нет, мы притоки
одной необъятной реки,
куда мы сольёмся в итоге,
упрямой судьбе вопреки.
Когда-нибудь это случится –
чтоб волны в объятье сплетать,
и будет журчать и лучиться
не знавшая нас благодать.
Лазурные вешние воды
куда-то нас дальше помчат,
и будет там столько свободы,
что нас уже не различат.
***
От жизни мне остался только кончик,
всё остальное разбрелось по снам.
В душе моей хрустальный колокольчик
звенит по нам.
Свет как в театре тихо убывает
на пятачке, слезами залитом.
А всё, что нас пока не убивает –
убьёт потом.
Мы в античеловечном измеренье,
и нет таких систем координат,
где сохранилось бы души паренье
как экспонат.
***
Нету больше надёжного тыла.
Холодно, холодно, не горячо...
Прошлое дышит сейчас в затылок,
как я когда-то тебе в плечо.
В сердце навеки оставив метки,
прошло, но не поросло быльём.
Листком трепещет с осенней ветки,
рвётся в небо с балкона бельём.
Туфельку Золушки на бахилы
сменю, что было и есть, слича...
Ну, обними на краю могилы,
любовь моя с чужого плеча.
***
Освобождаются все места,
не заполняясь вновь.
И остаётся одна пустота
там, где была любовь.
Но не знает об этом сон,
тихо поёт в груди:
это лишь только первый сезон.
Всё ещё впереди.
Я выхожу на ночную street,
мимо спешит любой.
Здесь, где ваша реклама горит,
быть бы могла любовь.
***
Жизнь убывает, любовь прибывает.
Ты не поверишь, но так и бывает.
Чем больше лет — тем любимого больше.
Пусть его нет, но со мной оно, Боже.
В прошлое я с аквалангом ныряю,
чтоб убедиться, жила ли не зря я.
Не надышаться, не наглядеться…
Мне от любви уже некуда деться.
***
Вновь в чести вертухай и холуй,
и сползает со слов позолота.
Спит царевна и ждёт поцелуй.
Ждёт страна своего Ланселота.
Кто же эту закончит комедь?
Прошептать бы кому «крибли-крабли»...
О, пора бы давно поумнеть.
Но встаём мы на прежние грабли.
***
Солнце приглушено облаком,
мягкий, рассеянный свет.
Милым повеяло обликом
с мира, которого нет.
Здравствуй, родная поэзьица,
небо, балкон и каштан!
Пусть мне ещё раз пригрезится
тот, кто всегда долгождан.
Книга тихонько листается…
Здесь я по-прежнему с ним.
Пусть никогда не расстанется
мир этот с сердцем моим.
Сентябрь
***
Писать в столы, рыдать в подушки,
молчать об этом и о том...
Судеб засушенные тушки
в чуланы свалены гуртом.
Сердца неузнанные чьи там,
стихи, невидимы в упор...
Не взят с поличным, не прочитан,
не пойман, не поэт, не вор.
Но тише едешь – дольше будешь,
пока дракон непобедим.
На нет – суда нет. Не засудишь.
Мы в тихих омутах сидим.
Через соломинку мы дышим,
сквозь зубы вытолкнув слова.
Но мы всё видим и всё слышим.
И их закончится лафа.
Как душу ложь бы ни душила,
эпоха совершит прыжок,
и слов заточенное шило
пронзит безмолвия мешок.
Те, кто сегодня правду судят –
уже не выйдут по УДО.
И вырвутся на волю судьбы.
И мы узнаем, кто есть кто.
***
Печально к прошлому влеченье,
всему, что в Лету утекло.
Оно звучит виолончельно,
и ностальгично, и светло.
Оно почти уж не печалит,
душа пустынная вольна,
и плавно боль мою качает,
как моря Мёртвого волна.
Но хочется нежданной встречи,
цветка, письма или стиха,
пленительной туманной речи,
какой внимала бы, тиха.
На миг поймать бы взгляд влюблённый,
в себе надежду не душа,
чтобы в груди испепелённой
возникла новая душа.
***
Не притворяюсь, не юлю,
слова мои тихи.
Но я не зря есть, я люблю.
И я пишу стихи.
И всё во мне. И я во всём.
Душа моя в крови.
Но будет целый мир спасён
лишь луковкой любви.
Той, что Марина подняла
с земли, отправив в суп…
За всех кого тут обняла,
Там оправдает Суд.
Всё в бездну канет в темноте,
их тьмы уже и тьмы…
А остаются только те,
кого любили мы.
***
Всё исчезает – и не заметишь,
как совершаешь этот платёж, –
страны, куда уже не поедешь,
люди, к которым уж не придёшь.
Платья, что больше уже не впору,
каблуки или пояса,
все дороги, которые в гору,
все тропинки в луга-леса.
Жизнь сужается, замыкая
как на горле свои края.
Но цепляюсь за них пока я,
из оставшегося кроя.
Пудра, тушь, губная помада,
кольца, бусы, лак для ногтей, –
этого больше всего не надо
в час, которого нет лютей.
Клюшки, сумки, зонты, кошёлки
исчезают в сплошной ночи,
а потом – дверные защёлки,
обувь уличная, ключи.
От того, чем жизнь оделяла,
что осыпалось как труха –
нам останется одеяло,
чей-то голос или рука.