Стихи 2025 года -- 121 (36, 28, 57)
Январь
***
Ты гуляешь среди асфоделей
по заоблачному миражу.
Истончается мой эпителий –
чем всё ближе к тебе подхожу.
Жизнь прошла. Но она ещё длится.
Снег летит полосою сплошной,
и сливается с небом землица,
чтобы чёрных полос – ни одной.
Чей-то голос неслышимый: где ж ты,
кто утешит и вылечит боль?...
Новый год – это просто надежда,
просто вера и просто любовь.
***
Большинство стихи не выбирают,
презирают эту жизнь из книг,
но несчастной смертью умирают
от отсутствия того, что в них.
Здесь у вас девайсы и модели,
торные дороги суеты,
там же эдельвейсы, асфодели,
горние эдемские сады.
Будет жизнь наполнена цветами,
тем, что видно сердцу, не глазам,
нежными утешными устами,
шепчущими что-то небесам.
Акции, транзакции и сделки,
выигрыш, проценты, дивидент,
слова невесомые безделки,
месяца кораблик на воде,
то, что вдруг привиделось вдали вам, –
или то, что здесь манит, трубя...
Быть успешным или быть счастливым –
каждый выбирает для себя.
***
Живёшь как будто бы в застенке
и самою себя неволишь.
Ружьё, висящее на стенке,
на деле вешалка всего лишь.
Я подключу воображенье,
я Чехова перелистаю –
молчит всё так же без движенья
жизнь невредимая пустая.
И что мы видим на поверке?
Стреляет пробка из бутылки,
стреляют ночью фейерверки,
стреляет боль моя в затылке,
стреляют глазками путанки...
Ружьё судьбы молчит немое.
Стреляют пушки или танки,
и эту кровь я не отмою.
Тогда и ты стреляй же, Муза,
чтоб никуда уже не деться,
как будто шар, забитый в лузу,
как будто строчка прямо в сердце!
Когда сгущается удушье
и жизнь становится убога –
поэзия – моё оружье,
моё возмездие от Бога.
***
Как выглядят дружба, любовь? Иногда
они на себя не похожи.
И их распознать можно не без труда,
а только почувствовать кожей.
Великая скульпторша, вечный студент,
ютившая их мастерская,
и странный загадочный этот дуэт,
что грязь обходила мирская.
Ей за девяносто, за тридцать ему,
она знаменита, он лузер.
И дом ненавидя её как тюрьму,
он будто бы рад той обузе.
Никто был не в силах понять, объяснить,
сличая столь разные числа,
какая связала их намертво нить,
вне выгод, расчёта и смысла?
Как выглядят ненависть и доброта?
Порою не так, как мы видим.
Одна не приносит другому вреда,
другая прикинется злыднем.
И нежность порой притворяется злой,
упряча себя как улитка,
чтоб не увидали, подняв верхний слой,
под ним драгоценного слитка.
Так резало острого слова стекло,
и грызлись они словно звери,
но всё искупало заботы тепло
и боль предстоящей потери.
Сюжет своей жизни леплю я сама,
порою не так и не с теми,
люблю, несмотря что и смерть, и зима,
и ты как обычно не в теме.
Но «Масловка» эта меня потрясла,
как будто ещё не любила,
как будто она сквозь меня проросла
и что-то там перелепила.
Глядит она вниз из небесных глазниц,
сойдя со страниц и с экрана,
великая жалость любви без границ,
души не зажитая рана.
***
Быть твоею только частью,
до того мы близки.
Сердце набухает счастьем,
словно тесто в миске,
разум учащённым стуком
заменяя сразу...
Я твою по первым буквам
угадаю фразу.
Я хожу унылой молью,
если не увижу.
И себя заполню болью,
если вдруг обижу.
Твой звонок звенит как будто
колокол по душам...
Стала жизнь весёлым бунтом,
до того ты нужен.
Без тебя была бы адом,
коль не эти крохи.
А любовь беру я на дом,
превращаю в строки.
***
Ты поместился весь бы без остатка
в моей судьбе.
Об этом было б горько мне и сладко
сказать себе.
Вошёл бы в душу даже без зазора,
попав в мой след.
Стихи росли бы из такого сора,
что чище нет.
Текла бы жизнь тогда полнометражна,
куда спешить.
И было б нам тогда не так уж страшно
обоим жить.
О где тот мир, что Богом был обещан,
блаженство где ж?
Зачем ещё желания трепещут,
коль нет надежд?
***
А небо исходило снегом,
и я неслась ему навстречу,
как будто бы за этим небом
я снова суженого встречу.
Снег хоронил мои печали,
мои ошибки и надежды.
На всём как будто бы вначале
лишь только белые одежды.
Я словно мёртвая невеста,
а надо мной колдуют маги...
Всё заново, с пустого места.
Всё с чистого листа бумаги.
***
Опять ты не попала,
судьба моя мазила.
Но счастье не пропало,
оно притормозило.
Оно захоронилось
до солнечной побудки...
И снова заронилось
из строчки-незабудки.
Родного силуэта
шаги почую, гулки,
когда я счастье это
достану из шкатулки,
где все твои записки
и старенькие фото...
Былого счастья писки,
души моей забота.
Очаг не погасило,
а лишь припорошило…
Не зря судьбу просила,
не зря я ворожила.
***
Я хотела б в этом грубом мире,
где растём мы как чертополох,
быть такой, какой меня любили
и какой меня задумал Бог.
Чтоб летала, пела, расцветала
в ласковых объятиях семьи,
и какой лишь изредка бывала
в чудные мгновения свои.
Чтобы как в шекспировском спектакле
гениально роль свою сыграть,
и потом, отдав себя до капли,
на миру красиво умирать.
Я хочу, чтобы меня любили
те, кого не долюбила я,
чтоб со мною были и в могиле
родина, родимые, семья.
***
Мир мой тщательно огорожен
от влиянья сует, монет.
Выбор сделан и жребий брошен.
И дороги обратно нет.
Этот мир от других отличен
тем, что тлеет как уголёк.
Он мифичен, метафизичен
и от будущего далёк.
Он себя замыкает в круге,
сохраняя любви черты.
От него уберите руки –
у кого они не чисты.
Мир мой мирен и многомерен,
там родная моя среда.
Кто когда-то был здесь потерян –
там находится навсегда.
Я ношу его, как улитки –
и гнездо своё, и вокзал.
Я храню там твои улыбки
и слова, что не досказал.
Там как в детстве несётся омик
по летейским волнам души.
Там хранится мой старый домик,
куклы, мишки, карандаши.
Там всё то, что я так любила
и в себе не смогла убить.
Всё несбывшееся – там было,
и ему ещё быть и быть.
Ждёт всё то, что начаться хочет,
этот чистый как снег листок...
Вот и чайник уже клокочет,
ставит точку его свисток.
***
Чашка кофе на страницу текста,
множим, отнимаем жизни пядь.
Как во сне замедленное бегство
в мир, что поворачивает вспять.
Рву письмо на мелкие кусочки.
Пол усеян клочьями души.
Некому в конце поставить точки,
иль сказать: не надо, не спеши.
Ждать ли чуда будущего мига,
что ещё могло б произойти?
Стрелки мне показывают фигу:
вот тебе двенадцать без пяти.
В небесах запаздывает помощь.
Дотянуться разве тополям.
А часы показывают полночь.
Всё опять как прежде по нулям.
***
Не нужно мне то слово, когда это просто звук,
не нужно объятье, когда это лишь рука.
Я срублю под собой – на котором сидела – сук
и сама отыщу в себе своего врага.
Лучше пусть будет плохо, чем лживое хорошо.
Лучше пусть ничего, чем на четверть или на треть.
Не нужно другое, коль дорогое прошло.
Чем чужая жизнь – пускай своя будет смерть.
Но глаза устают всегда глядеть в небеса.
Иногда устало я их опускаю вниз.
Там своя открывается мне земная краса…
Это мой единственный лишь с душой компромисс.
И тогда я радуюсь просто чужой руке.
Не вникая в слово, звучанье его ловлю.
Отдаюсь теченью, по бурной плывя реке,
забывая о смерти того, кого я люблю.
***
Из рога месяца лунного света выпила –
на вкус он чем-то похож на сладкий абсент –
и сразу из этой реальности грубой выпала
куда-то на дно, где истины тлеет след.
Сирены вопли, звучащие ночью в воздухе –
мне чудились песнями адских морских сирен,
и в новом утре, его ненадёжной поступи,
мой взгляд не видел весьма ощутимый крен.
Смотреть на землю, как катится резво вниз она,
не буду, как и молиться её палачу,
поскольку я в этой бездне давно прописана,
и здесь обживаю её как могу и хочу.
Я лучше буду питаться одной амброзией,
поэзией всю себя наполнять про запас,
но не хочу барахтаться в грязной прозе я,
и Богу молиться, что здесь никого не спас.
***
Печаль моя… как хрупко всё и зыбко.
Деньков уплывших мечется плотва.
Закат – твоя прощальная улыбка.
Листва – твои прощальные слова.
Небесной почтой их ко мне прибило,
беззвучных фраз лепило кружева...
Прости за то, что я недолюбила,
за то, что я тебя пережила.
На цыпочках иду к тебе по краю...
Бегут года, как талая вода.
И мысленно я руки простираю –
прости… прощай… до встречи навсегда.
***
Телефон надрывается.
На том проводе ты.
Голос твой прорывается
из глухой темноты.
Я не слышу за шорохом
или шумом воды
то, что близко и дорого,
что сильнее беды.
Так звони же неистовей,
долго трубку держи.
Только вместе мы выстоим
в этом полчище лжи.
Удержи меня голосом,
светлым, словно ветла,
пусть далёким, как полюсом,
но с запасом тепла.
И хватаюсь за трубку я,
как за то, что хранит,
обнимая то хрупкое,
что прочней, чем гранит.
Если ж вдруг – ну на случай тот,
что умру – извини,
ты же диск всё накручивай,
всё равно мне звони.
Я услышу ту музыку,
где бы я ни была,
напрягая все мускулы,
закусив удила.
Если что-то и померло –
хоронить не спеши.
Не вычёркивай номер мой
из смартфона души.
Мир усеян обрубками
молчаливых ягнят
и неснятыми трубками,
что звонят и звонят.
***
Я ворую воздух с небес – по чуть-чуть, по глоточку.
Перестать писать для меня – перестать дышать.
Мне с трудом удаётся поставить в посланье точку,
словно что-то пытаюсь я ещё удержать.
Миру не ко двору, не по вкусу придворным нравам,
ни по милу, ни по хорошу нехороша.
Но когда-то скормлю себя я цветам и травам,
и взлетит словно птица в небо моя душа.
Мой любимый давно мне занял под солнцем место, –
там не важно, под солнцем, снегом или дождём.
Это будет горести, грусти, старости вместо.
Может, там дождёмся, чего здесь так тщетно ждём.
***
Что-то чудит погода...
Веку уж четвертак.
Жду от нового года:
«Что-то пошло не так».
Что принесёт в подоле?
Горе или покой?
Зеркало, шутишь, что ли?
Я не была такой.
Что же ты, Бог, задумал,
и – не довоплотил.
Будто бы кто-то сдунул
или взорвал тротил.
С полки сервиз достану,
что никто не разбил...
Папа, я снова стану
той, какую любил.
Ту, какой любовался,
в зеркале отыщу.
И туда, куда звал всё,
больше не отпущу.
Улыбнись, как бывало,
лишь уголочком рта…
Как бы я ни взывала –
нет тебя ни черта.
Мне бы не в неба омут
с родинками из звёзд,
мне бы к тебе живому –
за миллионы вёрст...
Помнит звонок у двери,
лестница, телефон,
и по моей потере –
их колокольный звон.
Четверть века пробило…
Сколько же это дней?
Как я тебя любила!
С каждым годом сильней.
***
Весна, весна среди зимы!
И я подумала: а может,
вот так и мы с тобой, и мы...
и Бог нам в этом вдруг поможет.
Не может время вспять идти,
наивна сказка, чудо ложно.
Но ведь двенадцать без пяти,
ещё не ночь, и всё возможно.
Пусть не апрель и не июнь,
и всё не так на самом деле,
но ведь январь ещё так юн,
неопытен в суровом деле.
Он в эту ночь слабину дал,
и показалось мне – иль вправду? –
что голос твоё теплее стал
и отогрел мою утрату.
Я вышла ночью на балкон.
Шёл тёплый дождик, словно в мае.
Был в звёздах нравственный закон,
всё там до боли понимая.
Он был сильней зимы и тьмы,
всего, что в мире непреложно.
И есть ещё на свете мы.
Ещё не смерть, и всё возможно.
***
Опоры не найдена всё ещё точка.
Не выплакать горе, не выплатить чек.
Не знаю другой я страны, это точно...
Не гордо, а горько звучит человек.
И нет уже ни журавля, ни синицы,
а лишь пустота городского двора,
аптека, больница и то, что приснится,
что в окна-бойницы увидишь с утра.
О том ли читали, о том ли мечтали,
когда вырастали на свете на сём?
Будь счастлив, когда тебя не сосчитали,
не утрамбовали тобой чернозём.
Блажен, кто поднялся в доходе и в чине,
но мы не из тех, и подобных тут рать.
Нас жить-поживать, выживать не учили,
а лишь убивать, уповать, умирать.
Но мы ещё живы, но мы ещё живы,
пускай на распутье, на дне, на мели.
Проверка докажет, что были не вшивы,
и сделали тут на земле что могли.
***
Семь бед — один ответ,
итог предельно сужен.
Но жаль, ответа нет
того, который нужен.
Смешалось всё и вся,
кто тут истец, ответчик,
ответ твой унеся
из ласковых словечек.
Пусть сколь угодно бед,
я все приму их стойко,
мне лишь один ответ,
всего один и только.
На все мои слова,
на все мои вопросы,
на всё, что жизнь дала
и что беру без спроса,
на что попутал бес,
на что упало в бездну, –
ответ из-под небес,
единственный и честный.
***
Метафорам дав отбой,
пишу рукой огрубелой.
Не буду раскрашивать боль,
пусть видится чёрно-белой.
Пусть строки, не завиты,
пленят прямотой глагола.
Всё то, что рядится в цветы,
оставлю я правдой голой.
Прорвав паутину фраз,
сверкнёт из туманной дали
вся жизнь моя без прикрас,
любовь моя без вуали.
Быть может, неброский след
сильнее иных завзятых,
как фильмы старинных лет,
как снимки шестидесятых.
***
Золотоносная жила –
город, пронизанный светом.
Здесь я жила и тужила,
здесь становилась поэтом.
Сколько таится сюжетов
в каждом его переулке!
Памяти кинопрожектор
высветит все закоулки,
тайну мементо мори –
роль мою в этой драме.
Здесь и любовь, и горе
вечно не за горами.
Как золотым убором
он увенчан по брови.
Не случайно наш город
назван «жёлтой горою».
Среди крутых обрывов,
склонов его песчаных
жизнь протекла в порывах,
радостных и печальных,
в журавлином полёте
уносившись душою,
в коллективном оплоте –
всем навеки чужою.
На горе Соколовой,
на Алтынке, Увеке,
я закрою ладонью
твои старые веки, –
ну узнай же, я та же,
твоя поросль и ветка…
И услышу: «Наташа,
я узнал тебя, детка».
***
Разрушены дом и дача,
но пострадавших нет.
Проснуться – уже удача,
уже счастливый билет.
В окнах огонь, гляди-ка,
и из осколков след.
Но утешает диктор,
что пострадавших нет.
Эта бравада, фронда –
словно душе бальзам.
Мы далеко от фронта.
Колокол не по нам.
Не доверять потерям –
фейки, кордебалет.
Только Родине верим,
что пострадавших нет.
Четверостишия и двустишия
***
Как кочерыжка одна.
Нет никого со мной.
Нет ни покрышки, ни дна.
Только шарик земной.
***
Жизнь прошла, а любовь всё длится.
Словно листья, кружатся лица...
Я ладонями их ловлю –
словно так я боль утолю.
***
Крепче чай мне завари,
как в былые дни.
Крепче комнату запри,
крепче обними.
***
Придёт ли фея, палочкой взмахнув?
А может, мне царевной стать, заснув?
И, выспавшись, опять очнуться в марте.
А есть ли жизнь иль только смерть на Марсе?
***
Если без ложных фраз –
мы все мишени, цели.
Радуйся, в этот раз
снова мы уцелели.
***
Чем молиться на экранов образа –
лучше вымыть от них уши и глаза.
***
Ушастые стены и палец к губам,
зелёная улица новым гробам.
***
Песню пой, уходи в запой,
а потом гурьбой на убой.
***
Когда я стану совсем уже старой,
согнувшись, как вопросительный знак,
я всё равно буду благодарной
за всё, что мне давалось за так.
За старые стены родного крова,
что мне помогали тепло сберегать,
за музыку улиц, за золото слова,
за волжские волны и берега.
Я буду старушкой брести несуразной,
согнувшейся, голову наклоня,
как знак вопросительный после фразы:
«Скажи мне, ты любишь? Ты любишь меня?»
***
Да, мы с тобою не вдвоём
и далеки, как оба полюса.
Но власть одну не признаём
и Богу одному не молимся.
Ты мне по факту не родной,
свой дом у каждого и улица,
но группы крови мы одной,
уколешь палец – мне аукнется.
Да, не одна мы сатана,
и сапоги наверно разные,
но поля ягода одна,
и праздники одни мы празднуем.
Да, ты один, и я одна,
но друг без друга было б голо как...
Одна страна, одна война,
один по нам грохочет колокол.
***
А дни бегут под горку одиноко
и мельтешат,
назло и вопреки всем планам Бога,
что нас смешат.
Бежала бы к нему я, не переча,
не пряча слёз,
как рвался бы хозяину навстречу
забытый пёс.
Пусть дал бы силу и забрал усталость,
приняв любой...
Но нету веры, у меня осталась
одна любовь.
***
Вот и кончился год. Новый год, happy birthday.
Тучи съели луну, словно ломтик дорблю.
Но, порвав пелену, прорываются звёзды,
(а читатель тут ждёт уже рифмы «люблю»).
Но не будет на этот раз рифмы такой вам…
Не рифмуется то, что не будет вдвоём.
Не хочу подвергать я словесным оковам
то, что вольно летит в голубой окоём.
Пусть оно там останется и обживётся,
может быть, переплавясь в другую луну.
Если эта исчезнет – моя-то прорвётся,
и уже не оставит меня тут одну.
***
Забор высокоточных строчек
взамен сыночков или дочек,
высокая болезнь.
Через него в миры иные
залажу, проникаю в сны я,
о том слагая песнь.
Через забор из строчек частых
я вижу всех людей несчастных,
припав к тому глазку.
И сквозь сердечные скорлупы
я вижу словно через лупу
их смертную тоску.
Забор соорудив из строчек,
отгородилась я от прочих,
меня не видно им.
Но с ними мысленно душою,
ведь издали видней большое,
и каждый мной храним.
Стихи без титула и даты,
как безымянные солдаты,
стоят плечом к плечу.
За эту стойкую охрану,
за эту слаженность и прану
я дорого плачу.
Заборы строк до самых кровель,
заборы добровольной крови
с частицами души –
всё это честная расплата
за то, что драгоценней злата,
хмельнее анаши.
***
Остужаю тебя в себе,
вот уже не так горячо,
вот уже ничего себе,
вот уже не понять, про чо…
Остужаю напрасный пыл,
всё, что выпросила у сна,
чтобы ты навсегда забыл
то, чего со мной не узнал.
Не целую, а дую лишь,
как пирог, остудив недуг.
Сердце, что ты со мной юлишь,
приглуши свой дурацкий стук.
Я забью на дары стихий,
я у Кая займу ледок...
Только как охладить стихи,
самый множественный вещдок?
***
Такое состояние души,
что хочется на паузу поставить,
и дальше смаковать его в тиши,
шепча ему: ты вправду было? Да ведь?
Но всё течёт, меняется, скользит,
и то, что вызывало наслажденье,
окажется, лишь под него косит,
его визит был призрачною тенью.
Я выходила ночью на балкон.
Качалась ветка надо мной упруго.
Светился в небе нравственный закон.
И мы с луной глядели друг на друга.
Так пусто было в мире, так темно...
но вспыхнуло окошко вдруг напротив,
как будто улыбнулось мне оно,
и на душе похорошело вроде.
***
Планету мне как Принцу не прибрать.
В своём дому бы навести порядок, –
среди стихов, заполнивших тетрадь,
заброшенных одежд, небрежных прядок.
Но мысли вновь стремятся не домой.
Судьба, ты только это подари хоть...
Хочу, чтоб он был счастлив, это мой
каприз ли, блажь, душевная ли прихоть.
Пусть будет счастлив сколь угодно с кем,
беспечною улыбкою искрится
и никогда не мается в тоске
инопланетной Маленького принца.
А я, как тот прирученный дружок,
всё буду ждать шагов, что изнеможат,
и плакать оттого, что хорошо,
так хорошо, что лучше быть не может.
***
В тот день, когда смешаюсь я с пейзажем,
и ты меня в нём будешь узнавать,
под этим чуть заметным макияжем
проступит то, что было мною звать,
ты вспомнишь то, с чем я успела слиться,
слетев в ладони листиком письма,
и как ласкала дождиком нам лица
бесснежная, но нежная зима.
Она была такой из милосердья,
чтоб легче было по земле ходить,
чтобы в преддверье скорого бессмертья
нам руки и сердца не холодить.
***
Я тону в твоём милом облике
и сливаюсь с портретом,
сохранённом навеки в облаке —
как в том, так и в этом.
Ты для меня вроде ночного фонарика
или небесной симки,
я твоя до последнего кровяного шарика,
до последней слезинки.
Помнишь, как мне скрипел гантелями
на мотив «чижик-пыжик»?
А теперь – за метелями, асфоделями…
Я шепчу: «Отче… иже...»
Помнишь, как ты щеглу подсвистывал,
как надеялись выжить…
Я люблю тебя так неистово,
ты не можешь не слышать!
***
Зима без снега… Как же это так?
Без всех реликвий...
А я люблю, когда идёт не так,
как мы привыкли.
Нет снега, льда, морозов и ветров,
нет вьюг, метелей.
И мы, лишённые её даров,
как не при деле.
Там в небесах какой-нибудь главбух
ошибся млеком…
И вдруг в июне тополиный пух
вернётся снегом.
Что нам казалось вечным и благим –
игра рулеток...
Вернётся всё, но только не таким,
не так – так этак.
***
Как сиянием озаривших всё,
лиц из прошлого эскапады,
в зимнем воздухе растворившихся,
восстановленных из распада.
Собираю я это крошево,
совмещаю концы и пазлы,
чтоб светили бы нам из прошлого,
чтобы в нас ничего не гасло.
Не словарь, не слов комбинация,
мастерство только здесь мешает.
Интонация, кульминация,
детонация всё решает.
И не вычурность, и не выспренность,
позолотою мажа кожу,
только истинность, только искренность
в настоящие строки вхожа.
Это мания или магия,
созидание или амок?
Но творю, крою на бумаге я
свой воздушно-песочный замок.
Чтобы строчки, как будто бабочки
на тетрадь бы мою слетали,
чтобы было мне всё до лампочки,
кроме нашей любви деталей.
***
Онегин, хоть за рамками романа,
всё ж, кажется, добьётся своего.
Призналась ведь в любви к нему Татьяна,
куда теперь ей деться от него.
Так и не научившейся лукавить,
чего ей стоил чопорный ответ!
Она ведь и жива была, пока ведь
горел в душе той молодости свет.
Когда она, грустна, полуодета,
стояла там с закушенной губой,
и счастье было близко, а не где-то,
глядевшее в глаза её с мольбой,
как, верно, сердце у неё на части
рвалось в тот знаменательный момент...
Высокая трагедия несчастья
иль водевильный пошлый хеппи энд?
Но голосом, уверенным и ровным,
в лице его, увиденным в лорнет,
всем отомстив пустым и хладнокровным,
она навеки отвечает: нет!
***
Когда ты навек уходил,
то дверь притворилась неплотно.
Ворвались осколки светил
и ветер оттуда холодный.
Он рвался, концы теребя
гардины, что птицей металась,
и что-то ещё – от тебя
вернулось, прибилось, осталось.
Забилось куда-то под жесть,
но тихий я слышала зуммер.
Он знак подавал, что ты есть,
что весь не ушёл и не умер.
То вдруг шевельнётся пальто,
то шорох послышится в кресле…
Да, знаю, оттуда никто…
И всё же – а если?! А если?!!
А вдруг прохудилась и впрямь
вселенская ткань мировая,
и ты в эту щель да и встрянь,
как милость её даровая...
***
Нас связывает провод, трубка
и ставшая родною речь.
И это всё настолько хрупко,
что нужно нежить и беречь.
Нельзя использовать уловки,
отталкивать и возвращать,
а только гладить по головке,
а только холить и прощать.
Чтобы ни битв, ни эволюций,
ни тени фальши и игры,
и лишь тогда в один сольются
такие разные миры.
Любовь кохает, отдыхает,
она – не жертва и не труд,
а вечной бабочкой порхает,
где прочие как мухи мрут.
***
На фоне хорового пенья-пляса,
напичкав кормом из лапши и клюкв,
безликое трагическое мясо
отправлено на бойню из трёх букв.
Одно мобилизованное тело...
Поп прыскает его святой водой,
благословив как на благое дело –
на подлость с многоликою бедой.
Они идут с покорностью овечьей,
(и каждый рад, что крут, а не слюняв),
уходят в смерть, в позор, в бесчеловечье,
так ничего про нас и не поняв.
Куда там Мунку, Брейгелю и Босху!
Взамен людей – манкурты, муляжи.
Нет никого с невыключенным мозгом.
Нет ничего отныне кроме лжи.
***
Городское Новое
кладбище теперь
распахало новое
пастбище потерь.
Веет чёрным мороком
от цветных знамён,
от цветочных ворохов,
молодых имён.
Кладбищу как тесно-то,
выбилось из сил.
Нет живого места тут
посреди могил.
Смерть жила и множилась,
лезла из земли.
Жизнь как будто съёжилась,
чуть видна вдали.
Где же нынче, где же вы,
братья и сынки?..
Памятники свежие,
пёстрые венки.
То, что было дорого –
копится в гробах.
У седого города
горечь на губах.
***
Любовь твоя, благословение
и наша встреча раз в году
в других цветах, прикосновениях,
в репьях, цеплявших на ходу,
в твоей улыбке цвета мрамора,
завиденной издалека,
как будто радугой средь траура
всё озаряя на века.
Любовь моя с седыми прядками,
на новом месте на земле,
с другими нравами, порядками,
с печатью Божьей на челе.
А для меня ты вечно тот ещё,
что стал на пол-столетья мил,
любовь, прекрасное чудовище,
цветочек аленький с могил.
Займи мне место в нашем будущем,
куда когда-нибудь приду.
Как хорошо, что помнишь ту ещё,
какой была я в том году.
***
Те, кто по ту сторону тела и души,
там теперь беспомощны, словно малыши.
Им нужно доверие, ласка и тепло.
Ничего, что время их в бездну утекло.
В памяти угадливой, в ожерелье дней,
будь ко мне податливей, не закаменей.
Посылай мне пёрышки, листья и цветы,
чтоб не знала горюшка, будто рядом ты.
Окликай по-птичьи ли, поезда ль гудком,
песнями девичьими, ветра холодком,
в снах, меня голубящих, в соснах вековых...
нет границ меж любящих, мёртвых и живых.
***
А городу к лицу гроза,
под стать ему и в масть.
Он, расправляя паруса,
плывёт ей прямо в пасть.
И молний блеск, и грома треск –
пощёчиной земле,
ей это нужно позарез,
погрязнувшей во зле.
За то, что не щадя ладош,
мы славили ворюг,
нам облако пускает дождь,
как будто кровь хирург.
За то, что правит идиот,
вернув нас в век былой,
за всё, за всё расплата ждёт,
разящая стрелой.
Чернеет света полоса,
и гром рычит как лев.
Глядят небесные глаза,
от гнева потемнев.
И нам не видно ни черта –
зачем мы, кто мы, где?!
И отворяем ворота
нагрянувшей беде.
***
Комната вдыхала свежий воздух
через приоткрытое окно.
Это робинзоновый мой остров,
где всегда пустынно и темно.
Если в уголок сюда усесться –
то подслушать можно тишину.
Слышен даже стук часов и сердца,
в час, когда я в прошлое шагну.
Где-то за окном гудит эпоха,
ей меня оттуда не видать...
И любить, любить, не ждать подвоха,
ничего и никого не ждать.
***
Сегодня проснулась в восемь.
Гляжу на себя: весьма!
Уже налицо не осень,
а вылитая зима.
Когда бы не лет теченье,
когда бы опять апрель,
меня бы мог Боттичелли
писать или Рафаэль…
О зеркало, где восторги-с?
Где прежние шарм и лоск?
И вспомнились Рубенс, Борхес,
Мунк, Брейгель и даже Босх.
***
В новых зданиях вижу прежние,
в незнакомых чертах – родные.
К вам, далёкие и нездешние,
я ищу пути обходные.
Как бы те, кто с земными мерками,
мои вымыслы ни ругали...
Может, видишь меня как в зеркале
в том немыслимом зазеркалье?
Из портрета глядишь улыбчато.
Я варю тебе чахохбили.
Сохранила твой свитер дымчатый,
самый первый, что мы купили.
Всё в сохранности, всё в нетленности,
всё по-прежнему, будь спокоен.
Пребывай в своей суверенности,
там не зная ни войн, ни боен.
Смерть красна на миру, как водится.
На войне же красна от крови...
Нет того, о ком мне заботиться,
поцелуев в глаза и брови.
Но я рада и этой малости,
что ты умер в своей постели,
и не знала любовь усталости,
и прожили мы как хотели.
***
Душа, привыкшая к большому,
не приспособится к иным.
Как трудно подойти к чужому
после того, кто был родным.
Как в руку взять ладонь другую?
Чужая это ведь ладонь.
Не пожелаю и врагу я
любить уже немолодой.
Ты руку тянешь через бездну,
в которую вот-вот свалюсь,
и кажется, что я исчезну,
коль за неё не уцеплюсь.
Два мира бьются в рукопашной,
со смертью жизнь накоротке.
И, кажется, уже не страшно
твоей довериться руке.
***
Мне приснилось, что в пять минут пятого
что-то произойдёт...
Кто-то выйдет из прошлого мятого,
в эти двери войдёт.
Как ни вслушивалась в застывшее
время окнами в сад –
расстилалось одно лишь бывшее,
то есть полный назад.
Рассмотреть что-то было трудно мне...
Дождик шёл не спеша,
и под струями, словно струнами,
распускалась душа.
А потом снежинками крупными,
превращаясь в каскад,
и под хлопьями, словно струпьями,
заживала тоска.
Приходил ты всегда в четыре к нам,
и ушёл до весны.
Солнце стырено, счастье стырено,
и остались лишь сны.
Дожила вот до двадцать пятого…
И отныне теперь
ежедневно в пять минут пятого –
на часы – и на дверь.
***
В небе шрам от самолёта
быстро заживает.
Чтобы сердце так же с лёту –
жалко, не бывает.
Птичка плачет одиноко
в сиротливом лете.
Человеческого много
плача на планете.
Потому что нету мамы,
счастья и здоровья,
остаются раны, шрамы
пополам с любовью.
Люди, люди, не стреляйте,
вы ведь тоже люди.
О любви лишь умоляйте,
на войну наплюйте.
Руки сердце убивают –
есть ли что нелепей…
О, как быстро заживает
белый шрам на небе.
***
Как на мягком синтепоне
быть суровой складкой
иль на общем чёрном фоне
лунною заплаткой,
оставаться яркой, стойкой, –
гробят, ставят в ряд ли, –
быть собой, собою только,
пусть живою – вряд ли.
Быть достойною оваций,
брать высоким тоном,
не теряться, не сливаться
с массой и планктоном,
и не важно, что их столько –
шельм, пройдох и выжиг...
«Быть живым, живым и только» –
можно, лишь не выжив.
***
Поэзия сошла со сцены
и говорит наедине.
Со мною всё, что мне бесценно,
с твоим портретом на стене.
Такая маленькая скрепа,
но всё же держит на краю.
А мой любимый светит с неба
и освещает жизнь мою.
***
Так хрупко маленькое счастье.
Его так боязно спугнуть.
Украсть его у всех напастей,
как с мишкой плюшевым уснуть...
Туманы, серенькие тучки,
дождь, моросящий по стеклу.
Как долго было ты в отлучке,
как стосковалось по теплу.
Пусть только капли, крохи, гроши,
пусть это всё, что мы могли, –
я никогда тебя не брошу,
без лапы ты иль без любви.
***
В эту зиму не было зимы.
Может быть, и старости не будет?
Может быть, и смерть осилим мы,
и весной щегол тебя разбудит?
В облаках мелькнёт твоё лицо,
я – невеста в белом платье бальном...
«Потепленье» – нежное словцо,
не пугай эпитетом глобальным.
Каждый в этом мире обречён
на любовь, что крепче обелиска.
Вот теплей… теплее.. горячо…
отыщи её, она так близко.
***
Глаза устали голодать
по свету и теплу.
И, кажется, они сглодать
готовы даже мглу.
И через неба решето,
через луны лорнет
они увидят даже то,
чего на свете нет.
Глазами сердца, что внутри,
гляди всегда и днесь.
Так говорил Экзюпери,
и это так и есть.
***
Я приду к тебе в долгий твой сон,
что казался нам смертью когда-то.
Я с тобой буду жить в унисон,
вместе праздновать общие даты.
С переломанным сердцем в руках,
шёл ты молча до самого края,
исчезая в других берегах,
незаметно для всех умирая.
И писал до последнего дня,
в слове жажду любви утоляя,
уже мёртвой рукою меня
обнимая и благословляя.
И теперь, обживая астрал,
я частичной больна амнезией.
Я не помню, что ты умирал,
вижу всё, что вдали, как вблизи я.
Я ищу тебя среди планет,
где на родинки звёзды похожи.
Двадцать пять уже лет тебя нет,
но любовь твою чувствую кожей.
Сквозь кровавый туман бытия
всё мне грезится эта больница.
Плоть от плоти и крови твоя,
я двойница твоя и должница.
Через щёлку скопившихся лет
всё пытаюсь протиснуться взором,
различая тебя на просвет,
эту смерть побеждая измором.
***
Шаг вперёд, два шага назад –
так теперь моя жизнь проходит.
Всё возделываю свой сад,
но туда никто не приходит.
И не видит никто одежд –
белолепетных, лепестковых,
умирающих в них надежд,
мимолётных, полувековых.
И гуляю я в том саду,
где на лавочках мы сидели,
и любуюсь на красоту,
будто всё это в самом деле.
К окнам ласково льнёт луна.
Что-то нежное шепчет ветер.
И не верится, что одна,
и что мне ничего не светит.
Потому что огонь – внутри.
Потому что я сердцем с вами.
Ты прислушайся, посмотри,
как мой сад шелестит словами.
***
Крутились дней жернова.
Всё кончено – всё сначала...
Я еле была жива
и еле слышно кричала.
Последней каплей тепла
судьба меня одарила.
Луна надо мной плыла
таблеткою аспирина.
Любви огнегривый лев
сражался с другой любовью,
подушкой твоей белев
в нетронутом изголовье.
***
Подхожу с утра к столу я,
а за окнами зима,
ледяные поцелуи,
кружевная бахрома.
Ты пришёл ко мне зимою
много лет тому назад.
В этот день над всей землёю
расцветал вишнёвый сад.
Нас как будто снова двое...
На портрет глядела твой.
Ты кивал мне головою,
улыбался как живой.
Февраль
***
Может, стану облаком
вон над той скворешней,
с незнакомым обликом,
но с любовью прежней.
Буду обволакивать,
чтоб нигде не дуло,
жизнь свою оплакивать,
что прошла-мелькнула.
Хочешь, буду облаком
в ситцевом халате?
Не тянуть как волоком,
а лучами гладить.
Пролетать над городом,
прячась в голубое,
всё, что было дорого,
укрывать собою.
***
Детоубийцей на суду
стою – немилая, несмелая...
М. Цветаева
Детоубийцей на суду
стояла ли она пред Господом?
Что виделось душе в аду,
под заступом её и доступом?
Когда черёд настал для книг
и Стикса выплыли излучины,
ей вспомнилась хотя б на миг
улыбка девочки замученной?
В ней было сто пудов любви,
но капли не хватило маленькой,
а может, на краю земли
она спаслась бы этой капелькой.
Не пошатнулся б пьедестал,
и мать бы не считали гадиной,
быть может луковкой бы стал
кусочек сахара недаденный.
Не весь в стихи ложится сор,
не всё, что в топку, значит, праведно.
И Мур ей вынес приговор,
сказав, что это было правильно.
Кто голосом его вещал,
оправдывал её решение?
Быть может, Тот, кто не прощал
и воздавал за прегрешения.
И та строка, что горяча,
и тени всех, кого любила ты,
не заслонили б от меча
за ту одну, кого убила ты.
Простил бы суд и сто грехов
за дар её великий песенный,
но сто пудов её стихов
одна слезинка перевесила.
***
Кто придёт из друзей на похороны,
кто над урной прольёт слезу?
Кого нет уже, кому по хрену,
в шумном городе – как в лесу.
Окружают нас люди разные,
кто надолго, а кто – свалив.
К нам чужие приходят праздновать,
горевать приходят свои.
Кто-то дарит сирень и ландыши,
без кого-то пуста земля...
А придут ли они на кладбище,
или, может, приду ли я?
Будто там это будет видеться,
что за глупый напал зудёж?
Будто там я смогу обидеться,
если ты ко мне не придёшь.
***
Опять творю устало путь свой торный,
вперёд и выше, и наискосок…
Таков мой нескончаемый упорный
до улицы Сапёрной марш-бросок.
О жизнь моя, дышу к тебе неровно,
и без меня неполон твой народ.
Встречается приблудная ворона,
собаки промежуточных пород.
Я их кормлю по ходу и лелею,
паду и околею, может, пусть,
но, как стихотворенье, ту аллею
ногами затвердила наизусть.
Я шла и путь свой преодолевала,
усталость переламывала, боль,
и видела себя принцессой бала,
порхающей в накидке голубой.
Пусть в возрасте уже я задубелом,
но всё ещё тараню стену лбом.
Была когда-то девушкою в белом,
но любят ведь потом и в голубом.
***
Время не в ногу со мною идёт
и понемногу у жизни крадёт,
но я живу, не гоня,
веткой, пытающейся расцвести,
всё, что люблю, уносящей в горсти,
чтобы спасти от огня.
Лес мне нашепчет живые слова,
я запишу их, ночная сова,
солнце разбудит к пяти.
И облаков молоко — это шок,
там настоящее, не порошок,
млечные сердца пути.
Жить незаметно как тихая мышь,
воздух тянуть в себя через камыш,
как это всё мне с руки.
Небо печали в вечернем огне,
ветка акации рядом в окне
вместо далёкой руки.
Пусть лучше вовсе отсохнет нога,
вырвется вон из того сапога,
что марширует легко.
Время, тебе не нащупать меня
и не подставить под залпы огня,
холодно, холодно, хо…
***
Непоправимо далёкий,
невыносимо родной...
Молча веду диалоги
с голосом в клетке грудной.
Я в добровольном застенке,
хоть не ношу паранджу,
и по портрету на стенке
нежно рукой провожу.
Я прижимаюсь щеками
к старым рубашкам в шкафу
и зашиваю стишками
то, что разлезлось по шву.
Что же потом с нами дальше?
Дальше одна тишина.
Но и в загробности даже
я тебе буду жена.
***
Там, где горизонты все распахнуты
и нет места точным адресам,
я тебя когда-то встречу, ахну: ты?! –
не поверив собственным глазам.
Я тебя ведь числила потерянным,
солнцем, закатившимся за плёс.
Счастье моё с запахом сиреневым,
со следами дождика и слёз...
Всё, что мне не нужно, словно начисто
серной кислотой растворено.
Но зато какое вышло качество –
что взошло из сердца как зерно.
Сгинуло как поросль подзаборная –
что душе ничто не говорит.
Лишь одна любовь огнеупорная
в нас неумираемо горит.
***
Мы такими своими стали, –
столько лет как бок о бок жить!
Я боюсь, чтоб мы не устали
восхищаться и дорожить.
Чтобы в память о встрече прежней
нам шаблонов не знать клешней.
Чтоб не проще и не небрежней,
а лишь бережней и нежней.
Чтоб в родстве и тоске сиротства
наших общих с тобой тылов
было что-то от инородства,
инословья небесных слов.
Чтоб общаться не в тесном круге –
с расстояния на века,
чтобы строки как будто руки
обнимали издалека.
«Короткий фильм о любви»
Вчера я посмотрела нечто…
В душе взорвался как снаряд –
короткий фильм о бесконечном,
о том, о чём не говорят.
Вот женщина – во всеоружьи,
над чем не властны алтари,
такая сильная снаружи,
но так уставшая внутри.
И мальчик, что ещё не плакал,
безумец, лузер, маргинал,
кому так вид её был лаком,
что он не думал про финал.
Мадонны лик или путаны –
мораль видали все в гробу, –
позорные увидеть тайны
через подзорную трубу…
Все сокровенности секретов,
её улыбка иль слеза, –
и нет границ, и нет запретов,
смотреть, смотреть во все глаза.
Жизнь за стеклом, через бинокль,
окно без штор, душа без шор...
О как тебе там, одиноко ль,
не возмужавший ухажёр?
Юнец, детдомовец, заморыш,
достойный всяких укоризн.
И слово, на цветок заморский
похожее, – «вуайеризм»…
Любовь и секс, душа и тело,
судьбы расколотый сосуд.
Он не сумел, как та хотела,
и над собой свершил свой суд.
Любовь, идущая на грани,
скользя по лезвию ножа,
так сердце трепетное раня,
так беззащитно обнажа...
Но если нестерпимо больно –
то выручит другая боль,
затмив её остроугольно,
с закушенною в кровь губой.
А женщина, что так бесстыдно
стелила пред окном постель,
теперь ждала его как сына,
слова роняя как капель.
И, кажется, услышит муку
тот, кто бессилен и белёс,
положит ласковую руку
на плечи в судорогах слёз.
Нам люди кажутся уроды –
чего же от таких мы ждём?
Но не уроды, а сироты
они, как дети под дождём.
Через забор из строчек частых,
припав к оконному глазку,
я вижу всех вокруг несчастных,
всю эту смертную тоску.
И сквозь сердечные скорлупы,
что лопаются меж людьми,
я вижу словно через лупу
извечный голод по любви.
Любимая, любимый, где ж ты?
Кто тут виновен, ты иль я?
И виден краешек надежды
как будто нижнего белья.
Они меняются местами,
неужто Бог его унёс?
Лежать с сомкнутыми устами
и глаз не открывать от слёз…
Любовь моя, родной уродик,
один, один так много дней...
А кто-то там живёт напротив,
кто нам, возможно, всех родней.
Спасти ли жизнь семейным кругом
иль одиночество влачить...
И люди так больны друг другом,
что нипочём не излечить.
***
Какое блаженство – вернуться,
хоть в памяти или во сне,
что есть на кого оглянуться,
хотя бы в далёком письме.
А вы, кому всё как на блюде –
теряете тех, кто умрёт,
несчастные бодрые люди,
глядящие только вперёд.
Неведома тайная дрожь вам
и путь вам навеки закрыт
туда, где счастливые в прошлом
бесстыдно рыдают навзрыд.
***
А что, если жить от противного,
когда невозможно никак,
когда всюду столько противного
среди человечьих макак.
Когда нету стрелки на компасе,
и тут-то на месте пустом
вдруг взять и начать по-другому всё,
оставив лишь письменный стол.
Начать с голой точки беспомощной,
с нуля, головою с моста,
лишь только б не вырасти овощем,
лишь только бы совесть чиста.
Сражаясь с дубья баобабами,
срывая молчанья печать, –
пусть будет дорога с ухабами,
но главное – лишь бы начать!
***
Письмо писала ни о чём,
о том, что жду и жду весну всё,
писала просто, чтоб прочёл,
к листку рукою прикоснулся.
Шумит земная дребедень,
а мне всегда иное мнится.
Как к вечеру клонится день,
к плечу бы твоему клониться.
И, необъятное объяв,
я сохраняю, словно маги,
не переплавленное в явь,
пришпиленное на бумаге.
Не ждущее ничей ответ,
ни смысла не ища, ни выгод,
письмо, летящее на свет,
какой ни есть, а всё же выход.
***
Зима идёт, ей горя мало,
как будто жизнь её не мяла,
как будто очертя с моста,
всё снова с чистого листа.
А снег такой большой, без шуток,
и до того идёт бесшумен,
как будто он не снег, а свет,
идущий от иных планет.
Пегас мой, сивая кобыла,
расскажет вам, как я любила,
расскажет топотом копыт
о тех, кто жил и был забыт,
чью память занесло метелью,
укрыв пуховою постелью,
но кто приходит к нам во сне
и оживает по весне.
Печаль сильна, любовь сильнее,
и ничего не сделать с нею
зиме, забвению, снегам,
огню, военным сапогам.
***
Хуже нет, когда из-под слов
содержание – как исподнее.
Ведь стихи – это не улов,
а улавливанье Господнее.
На губах этих слов – печать,
а когда сорвать её с кожею –
не вопить должны, а молчать,
это тайнопись знака божьего.
Угадай меня по шагам,
берегам, поросшим осокою.
Прочитай меня по губам
и возьми как ноту высокую.
Громче колокола в селе,
песнопения величавее,
уцелевшее и в золе,
слова истовое молчание.
Экспромты
***
Зима не подавала голоса,
но вот вернулась, тут как тут.
Её распущенные волосы
дорогу истово метут.
***
И то, что покажется классным
на взгляд посторонний, чужой,
окажется просто балластом,
что сброшен на землю душой.
Кому-то с собою быть скушно,
стремясь то к борьбе, то к гульбе,
но всё, что воистину нужно,
находится только в себе.
***
Нет, от него нас не спасут,
он словно вечный Жид.
Как будто даже Страшный суд
ему принадлежит.
***
Украсить стены хвоей, гирляндами увить
и без пяти двенадцать часы остановить.
Пока ещё не поздно, земля, остановись!
Замрите в той же позе, где вас застала жизнь.
***
А звёзды дробятся как льдинки...
за них мне не уцепиться.
И в этом ночном поединке
я словно бескрылая птица.
***
Сколько б жизнь ни сводила счёты,
мне не впрок были те года,
на вопросы их «кто ты?», «что ты?»,
отвечающей: «никогда».
***
Где ты, праздник души, хоть на миг покажись,
этот край, где никто ещё не был.
Типовая застройка, безвкусная жизнь
и холодное серое небо.
***
Возраст смерти поэтов уже миновал,
возраст мод, продолжения рода...
Только возраст любви на года наплевал
и не знает ни в чём укорота.
В этом возрасте бабушки вяжут носки,
собирают свои гробовые,
а не пишут стихи от весны и тоски
и не любят, как будто впервые.
Бесполезны укоры, порывы душа,
паспорта неуместны и снилсы.
У поэта нет возраста, только душа,
только мир, что как будто приснился.
***
Я боюсь отойти от того, что нас вместе связало,
как от поезда, что через вечность отходит с вокзала
и спешу досказать, что тебе ещё не досказала.
Я боюсь отойти — вдруг закроется в прошлое дверца,
вдруг как клетка захлопнется настежь раскрытое сердце.
И остынет рагу для тебя на плите, что из сладкого перца.
Для тебя до утра мои тихие светятся окна,
для тебя дотемна на балконе под дождиком мокну.
Ты глядишь на меня своим звёздным мигающим оком.
Я боюсь сделать шаг от тебя или влево, иль вправо.
Вдруг мне скажут с небес, что «вас здесь никогда не стояло».
Я хочу, чтобы вечно улыбка твоя мне сияла.
***
Какая дрянь по телевизору!
Мне сразу выключить бы, но…
Засну за этими репризами
и там смотрю своё кино.
И там я вижу что захочется,
без мыльных опер и реклам.
И плачется мне, и хохочется
над жизнью, выброшенной в хлам.
Зачем же это всё снимается –
не про него, не про неё,
моей душой не принимается
такое тухлое враньё.
Всё это пойло тошнотворное,
лапшой прилипшее к плечам.
Ну разве только как снотворное,
когда не спится по ночам…
***
Одни живут, как будто про запас,
как будто не вполне, вчерне, вполсилы.
И лица их мы видим не в анфас
(но там, внутри себя, они красивы).
Они стоят неплотно на земле.
Их жизнь – как непроявленная плёнка.
Но, может быть, когда-нибудь во мгле
проявит их нам вечность-удалёнка.
А есть другие, что в своей среде,
реальные и бодрые сверх меры,
как рыбы себя чувствуя в воде,
являют нам живучести примеры.
Но мне их жаль: у них нет ничего,
помимо их наличных данных этих,
что вскоре улетучатся как чмо,
когда их срок закончится на свете.
***
Тоска начнётся, обоймёт,
маяча вновь на горизонте...
Никто того и не поймёт,
поскольку жизнь у всех не мёд,
поверив гонору и фронде.
И горе, издали горя,
склонится над моей душою,
как будто молча говоря:
не мучайся пока зазря,
узнай, какое я большое.
Пока всё это лишь цветы,
пусть зла, но ты не знала ягод,
когда бессильны все понты,
и все под тяжестью плиты
как травы осенью полягут.
***
Всё видно издали луне
в незанавешенном окне:
кровать и плед, тетрадь и кресло.
Но то, что видно неглиже
в незанавешенной душе,
ей, видно, больше интересно.
Любой забытый уголок,
лучами выхваченный клок
высвечивает беспощадно.
И пишет звёздною строкой,
о том, что видела такой…
а остальное непечатно.
***
Мне кажется, что я не удивлюсь,
коль улица тобою обернётся,
и, разгоняя пасмурную грусть,
ты из-за тучки выглянешь как солнце.
Я буду жить, а не существовать,
всего достигнув с Богом, а не с боем.
И надо только лишь тебя позвать
на языке, понятном нам обоим.
***
Будущее смеётся над прошлым,
в руках имея карту судьбы.
Всё подвластно его подошвам,
все надежды с частицей бы.
Наблюдает оно с усмешкой,
как карабкается Сизиф,
потешаясь над каждой вешкой
и развенчивая свой миф.
С высоты своих колоколен,
видя всё на своих часах,
как тут каждый в себе неволен –
всё записано в небесах.
Будущее меняется цветом
с прошлым: что было – всегда светло,
а оно не светлое – где там!
Светлым быть ему западло.
Как всевидящая Кассандра,
смотрит сверху, лелея месть,
на возделыванье сада,
зная о том, что ему не цвесть.
***
Огромность дня, бездонность ночи,
и вечер лишь – не то не сё.
Ну как же он недолгосрочен,
лишь начался – и вот уж всё.
Между собакою и волком
забился в маленькую щель,
в существовании недолгом
спеша постигнуть суть вещей.
Люблю я цвет его маренго,
сирени и морской волны.
Мерцает фонарей шеренга,
прохожих облики бледны.
Дневное сбрасывая бремя,
как тяжесть зимнюю одежд,
о вечер, сладостное время
свиданий, отдыха, надежд.
***
Любовь не сладка, она солона,
вкус крови у ней и слёз.
Она из мухи творит слона,
она верна словно пёс.
Её не постигнут никак умы,
то ль ангел она, то ль бес.
Она из иного теста, чем мы.
Крутой у неё замес.
Её исток – кастальский родник
и нету над ней властей.
И это идёт не из умных книг,
а растёт из костей.
***
Пастернак для природы, Мандельштам для истории,
а Цветаева – лишь для любви...
Сберегаем навеки в себе не на то ли их,
чтобы знать, каково быть людьми.
Никогда не пройдёт, не умрёт, не обуглится,
оживая в траве и в овсе
Пастернаковский ливень и Осипа улица,
и Цветаевой бездна для всех.
Мы читаем их до хрипоты и до осипи,
и доходят до нас без помех
Пастернаковский снег, воздух века у Осипа
и Маринин кладбищенский смех.
Но сильнее, чем строк самоцветные россыпи,
греют души нам множество лет
Пастернака свеча, нрав не волчий у Осипа
и цветаевой плюшевый плед.
***
Март выдался труднее февраля,
и нужно ждать теперь ещё апреля,
чтоб из зимы в весенние края
нам вырваться, в сиреневые трели.
И, кажется, так близок этот фарт,
когда бежишь к тому, чего ты хочешь,
но между нами затесался март,
не обойдёшь его, не перескочишь.
Вот так и ты, из тёплого мне сна
явился, и, казалось, холод минет,
но это календарная весна,
а настоящей нет ещё в помине.
Так близок локоть, что не укусить,
и горизонт, что в руки не даётся.
Как долго снег и грязь ещё месить,
как долго ждать тепла ещё придётся.
К тебе я пролагаю сотни троп,
хочу к весне добраться каждый день я,
но март торчит меж нами как сугроб,
и в нём горчит мой поздний день рожденья.
Как сложится узор из звёзд и карт?
Не станет и апрель лишь календарным?
Но я прощаю и его, и март.
Ведь всё даётся только благодарным.
Четверостишия и двустишия
***
Снег идёт бескорыстно, бесцельно,
бесконечный, свободный, большой,
словно он существует отдельно
со своей неземною душой.
***
Да, наши жизни не тесны,
не взять под руку.
Но мы рассказывали сны
свои друг другу.
***
Тонкий манерный месяц,
как выщипанная бровь.
Не придумано лестниц
туда, где моя любовь.
***
И фраза длится, в конце
никак не нащупав точки…
Меняется жизнь в лице,
вонзая в смерть коготочки.
***
Дождаться ли шапочки красной,
надвинутой на глаза,
и ужин сварганить прекрасный,
но волка всё тянет в леса.
***
В этом мире и крае суровом
не найти мне родного житья.
Неизвестность под белым покровом.
Чьи-то слёзы под видом дождя.
***
Лишённая леса и поля,
душа восполняет себя
запасами счастья и воли,
зубами от боли скрипя.
***
Что за маразм от Тамбова до Новых Бурас...
Всё, милейший, ужасно.
Ни малейшего шанса не выругаться хоть раз.
Ни малейшего шанса.
***
О, какое свечение
у судьбы на краю...
Тяжело в мучении –
легко в раю.
***
Повсюду я письма твои получаю
и даже в них почерк твой различаю.
И мир от этого мой не пуст,
похожий на можжевеловый куст.
***
Не знаю я, с какого бока
мне обивать пороги Бога.
***
Душу напрочь измочаль,
моя жалость и печаль.
***
Снег идёт бескорыстно, бесцельно,
бесконечный, свободный, большой,
словно он существует отдельно
со своей безземельной душой.
В этом мире и крае суровом
не найти мне родного житья.
Неизвестность под белым покровом.
Чьи-то слёзы под видом дождя.
Разбавляю поэзию бытом,
избавляю любовь от себя.
В этом мире отпетом, забытом,
Бог уже никому не судья.
Но я помню, как мы, сквозь разруху,
расплетая судьбы кружева,
сны рассказывали друг другу...
Разве это не степень родства?
***
Слова хрустальные тачаю
из ценностей, что запасла,
и расточаю, расточаю
их всем без меры и числа.
Сама же я как тот сапожник,
что прозябает без сапог.
И слов целебный подорожник
ещё ничей мне не помог.
И в этом крах и пораженье –
ответ не красен платежом.
Одностороннее движенье,
души закрытый капюшон.
***
Каждый знает, за что ему это,
хоть всегда восклицает: «За что?!»
По ночам выпускает скелета,
пряча днём среди старых пальто.
Сверху смотрит из звёздной постели
прямо в души, всевидящ и тих,
Тот, кто знает, чьё мясо мы съели,
мясо жизни любимых своих.
Только счастье даётся задаром,
ради смеха, как цирк шапито,
дуракам, одиноким и старым,
просто так, непонятно за что.
***
Жизнь — не долг, не испытание, –
приключение, подарок.
Перемена места, здания,
декораций, аватарок.
Утро вечером сменяется,
дни бегут, нам душу теша.
Всё течёт и изменяется,
только мы всё те, те же.
Мы с земли не будем стёртыми,
поменяем только симку,
где живые вместе с мёртвыми
вперемешку и в обнимку.
Пушкин
Взамен пророка и мессии
ниспослан был в наш бедный край,
умнейший муж былой России,
бездельник, бабник, шалопай!
О как же это всё достало!
Люблю тебя я без прикрас,
когда ты сходишь с пьедестала –
шалун, насмешник, ловелас!
Оно тебе такое надо? –
все эти бюсты и венки...
Ты – лёгкость, хохма, клоунада
и рифм весёлые звонки!
Писать – о милая привычка –
в постели, на пуховиках,
где строчка – вспыхнувшая спичка –
не собиралась жить в веках.
Она – для отдыха, забавы,
для ублаженья милых дев…
а оказалось, что для славы,
сердцами сразу овладев.
Остроты, тосты, мадригалы
и прочий легковесный вздор.
Искрились полные бокалы,
в речах и дерзость, и задор.
На тонких ножках эротичных
вбежал в святая он святых.
В среде пиитов педантичных
бил стих без промаха под дых.
И, с репутацией смутьяна,
владелец стольких душ и тел,
отдать любимую Татьяну
Онегину не захотел.
Я догадалась, что любила
она его… куда ясней,
и на Онегина забила,
лишь только Пушкин был бы с ней.
Случайный дар судьба вручила,
несметный куш, великий приз,
и тотчас счётчик смерть включила
в оплату за небес каприз.
Парят в веках твои безделки,
повеса, ветреник, поэт…
Не совершив со светом сделки,
ты вырвался в нездешний свет.
Никто так жизнью не швырялся –
перчаткой, сорванной с руки.
И даже если он терял всё –
был счастлив, горю вопреки.
Что ж, твой, судьба, последний выстрел –
продемонстрируй нам коллапс,
всех гениев конец убыстрив,
свой пиковый прищуря глаз.
***
Осторожней смотри в смартфон –
сверху тянется длинный нос.
Дождик тупо как солдафон
бесконечный строчит донос.
Я брожу по былым местам.
Там как будто бы шли бои.
В дверь звонок. На вопрос: «кто там?»
не ответит никто: «свои».
Снег сравнялся с землёй почти,
то ль исчез уже, то ли жив.
Кто остался ещё, сочти.
Мы чужие среди чужих.
***
В каждом доме есть скелет,
тихо дремлющий в шкафу.
Тот, что много-много лет
заполнял в душе графу.
В каждый дом спешит гонец.
Ужас: в мой или не в мой?
В каждом доме жив мертвец.
Он вот-вот придёт домой.
Научиться отпускать.
И до гробовой доски
в чёрной комнате искать
кошку серую тоски.
***
Зима растворится в весне,
как сахар в стаканчике чая.
О как притвориться бы мне,
что я по тебе не скучаю.
Но я без тебя не могу...
Твой шарфик припомню, что клетчат.
Весной и сапог сапогу
какие-то нежности шепчет.
Учусь у весны расцветать,
где лишь пустыри и заборы,
и воздухом душу питать,
надёжней не зная опоры.
***
Новый день. Распахнулись ворота
в то, что будет, и в то, чего нет.
Улыбнись мне сквозь слёзы, природа.
Позвони мне, родной абонент.
Снег, который недавно покрыл всё,
превратился в потоки воды.
И четвёртый по счёту открылся
магазин под названьем «Цветы».
Слева, справа и через дорогу,
и шары рвутся в небо парить…
Хоть и нет никакого в них проку
и того, кто бы мог подарить.
Но опять мне почудится в марте,
что нечаянный праздник придёт,
будто всё ещё только на старте,
будто кто-то меня ещё ждёт.
Только как ни мечтай, ни апрелься,
ни бодри себя, так мол держать,
жизнь бежит, как трамвайчик по рельсам,
и нет силы её удержать.
***
Весна на стрёме, прощай, зима,
вставайте, кто ещё спит!
Самое время сойти с ума,
с катушек или с орбит.
Не важно, что уж не молодёжь,
и каждый день – как рефрен.
Весна приходит, когда не ждёшь
уже ни в чём перемен.
И вдруг окажется, мир не пуст,
что тёплый он и живой,
похож на можжевеловый куст,
на голос и облик твой.
О что, весна, ты творишь с людьми,
прозрачный срываешь флёр…
А Бог мне шепчет слова любви,
как будто в будке суфлёр.