Стихи 2020 года - 291 стихов (114, 44, 133)

Самоубийца

Зашёл в подъезд он ровно в девять,

всю ночь бродил по этажам.

Поняв, что ничего не сделать,

он пальцы над окном разжал.

Следили камеры слеженья,

но не могли остановить

его последнее движенье,

судьбы надорванную нить.

Обмолвки достигали слуха -

банкротство бизнеса ль… души…

и в бездне растворились глухо,

загадку ту не разрешив.

Кто знает, сколько зла и боли

вмещала эта селяви -

жизнь по понятиям на воле,

без пониманья и любви.

Когда из тела как из плена,

и нечем больше дорожить,

когда в ушах мотив Шопена,

но нет мотива, чтобы жить.

Всю ночь бродил по этажам он,

а дом безмолвствовал как Бог,

никто немых не слышал жалоб,

никто не вышел, не помог,

не остудил ночного бреда,

не удержал его: «постой»,

и огонёк от сигареты

светился падшею звёздой.

А до рассвета так немножко

казалось, так недалеко…

Как в детстве, соскочив с подножки,

он в вечность выпрыгнул легко.

Эй, там, встречайте, вам навстречу,

как искупление греху,

его последний кровный вечер,

кто пожалеет наверху,

когда он, как с верёвки платье,

минуя область душ и тел,

раскинув руки для объятья

иль для распятья — полетел.

***

«а дальше — тишина...» пойдём же дальше.

Молчи, молчи, чтоб вечность не спугнуть.

Я вроде бы такая же, но та ль же?

Та далеко, её уж не вернуть.

Вернись, вернись, я так устала помнить,

я так устала знать и понимать,

мне хочется тобой себя заполнить

и просто целовать и обнимать.

Мой голос до тебя не долетает,

во сне к тебе никак не добреду.

А жизнь тепла, и теплится, и тает,

и утопает в ласковом бреду.

Люблю тебя заоблачно, заочно,

пишу тебе в твой новосельный сад...

Стихи вернутся из небесной почты

за надписью, что выбыл адресат.

***

Ты родился в разгар весны,

ушёл навек в зените лета,

но наши дни и наши сны

зимою были обогреты.

Зимою ты пришёл ко мне

в день незабвенный високосный,

от вьюги заслонял в окне

и руки грел порой морозной.

В любом подъезде был нам дом

и в каждой телефонной будке.

Лес просыпался подо льдом

и расцветали незабудки.

А жизнь уходит как спираль,

небес пронзая плоть и мякоть...

Но в високосный наш февраль

я никогда не буду плакать.

Ты Где-то Там, уже не мой,

но без тебя не помню сна я.

И мне всегда тепло зимой,

когда тебя я вспоминаю.

***

Ничего не исчезает,

оно просто Где-то Там,

за лесами, за часами,

недоступное летам.

Где-то Там, где дали, были

и мечты под слоем тьмы,

есть все те, кто нас любили

и кого любили мы.

Это то, что не ветшает

и не тает словно снег,

видит, слышит, утешает

и целует нас во сне.

И приходит к нам слезами,

словно дождиком слепым...

Ничего не исчезает.

Тот кто любит — тот любим.

Анти-Гимн Саратову

Сносят дома, вырубают каштаны,

не заживают у города раны,

вечно зияют разрытые рвы,

улицы как при бомбёжке мертвы.

Были фонарные блики вдоль рампы,

стали диодные тусклые лампы,

штампы взамен волшебства красоты,

белые зенки из каждой версты.

Золотом раньше искрились червонным,

быв украшением лицам и кронам,

ну а теперь этой сказке – привет, –

мертвенный синий безжизненный свет.

Чтоб еле видный вечерний прохожий

был на другого отныне похожий,

да недосуг нам теперь, не до лиц,

лишь не споткнуться б, не хлопнуться ниц…

Браво, отцы, губернаторы, мэры,

вы подаёте благие примеры -

как сэкономить, карманы набив,

на красоту и природу забив.

Гимн захотели? О людях радея,

национальную ищем идею?

Только какой вам теперь уже гимн,

если от рук ваших город погиб?

Ворону глаза не выклюет ворон.

Гибнет Помпеей беспомощной город.

Как уберечь и беду отвести?

Город, прости, что не можем спасти...

И как ослиные уши — идейки -

лезут наружу — карьерки и деньги…

Власть, не хитри и мозги не морочь!

Грязные руки от города прочь!

Очередную придумавши дату,

чтобы к ней выбить побольше награду,

будут владельцы набитых утроб

гвозди вколачивать в города гроб.

Бедный мой город, держи оборону,

гимн переплавится в марш похоронный.

И под шопеновский этот мотив

вспомним, как был ты хорош и красив…

Очередное столетие града…

Очередная чиновья награда…

Розыски национальных идей…

Снова в фаворе злодей и халдей…

Как нас ограбили, как обеднили,

Волга и улицы - в вони и гнили,

зелени нет в изнуряющий зной,

нам подменили наш город родной.

Жалким обрубком стоишь, оболванен,

но никогда не раскается Каин,

глядя на дело преступное рук,

множа ряды палачей и ворюг.

Бедный мой город, увечный калека,

от Соколовой горы до Увека

ты распростёрся в пыли и грязи.

Боже, хоть то, что осталось, спаси!

***

Всегда не за свою держали,

что чужды ваши мне ревю.

Я не попутчица державе,

я проживаю дежавю.

Вы не услышите за стенкой

немую исповедь мою.

Невозвращенкой, отщепенкой

я выживаю на краю.

Я патефонною иглою

сшиваю то, что не сбылось.

И оживает всё былое,

и отступают боль и злость.

Оно напомнит и утешит,

с души снимая чешую,

и на плаву меня удержит

моё живое дежавю.

***

У судьбы есть одна уловка -

в наше прошлое тайный лаз.

Возле кладбища остановка,

где два года уж нету нас.

Жизнь течёт неостановимо,

не попутает больше бес.

Проезжаю привычно мимо,

а сойду — лишь когда с небес.

Там, от холода околея,

наши тени всё визави...

Я тобою не переболею.

Не привита я от любви.

***

Всё это мне лишь кажется, конечно,

как будто снова мы в своём гнезде...

Здесь снег кружится трепетно и нежно,

совсем не так, как всюду и везде.

Я вижу, как ты руки грел о термос,

и как самой хотелось их согреть.

Но мало ли чего тогда хотелось,

что было и чего не будет впредь.

О наша остановка, обстановка -

навес и одинокая скамья,

где пусть недолго, глупо и неловко,

но счастливы так были ты и я...

***

Я накормлена досыта снами,

там, где я на довольствии звёзд.

И за то, что не сбудется с нами,

поднимаю торжественно тост.

На мгновение сблизятся лица...

А в сосуде мерцает огонь.

Только им невозможно напиться.

Созерцай, но руками не тронь.

Слишком поздно. Безмолвствует космос.

Месяц выгнул беспомощно бровь.

Невостребованно, бесхозно

одинокая бродит любовь.

***

Хмуро, дождливо, пасмурно,

сумеречно, прекрасно…

Можно любить по-разному.

Я вот люблю напрасно.

Осень прохладным голосом

холодом сердце лечит.

Ветер ласкает волосы,

дождь обнимает плечи.

И, как земля, распластана,

жизнь проплывает мимо -

снами снегов обласкана,

сумерками хранима...

***

«С Вами рядом никого не стояло» -

это самый большой комплимент

от тебя, что услышала… Стало

как ни странно, мне легче в момент.

Не стояло… Не очень-то щедро.

Не стояло… так ты хоть постой.

Вместо снега, дождя или ветра,

обнимая улыбкой пустой.

Вместо лакомства или лекарства...

А не хочешь, сама постою.

Бог, увы, ничего не подаст мне -

слишком поздно я утром встаю.

***

Ты рисуешь милых человечков

с алою малиной за губой.

Ставлю тебе красное сердечко,

а моё давно уже с тобой.

Твой рисунок — это счастья кладезь,

мир весёлый летом и зимой,

где детей, набегавшихся за день,

мама из окна зовёт: домой!

Пусть он ест малину до отвала,

с бедами и скукой незнаком...

Я тебя давно уж срисовала

в сердце нежно-розовым мелком.

Знаю я шикарное местечко,

где по лужам можно без калош,

там я повстречаю человечка,

и его зовут шикарный Лёш!

***

Ты сказал, что «тоже».

То же, да не то.

Ты колючий ёжик,

на душе пальто.

До чего хреново.

Ладно, переждём.

Испарюсь, но снова

выпаду дождём.

Все мы ищем милых,

любим ни за что,

но понять не в силах

никого никто.

***

Так далеко до тебя — мне уже не дожить,

недолюбить до конца и тепла не дождаться.

Только и есть — что над чистым листом ворожить,

так, чтобы больше ни в чём тут уже не нуждаться.

В воздухе зимнем повеяло дальней весной.

Странно, что больше никто не почувствовал это.

Я научилась химичить с душевной казной -

из черноты добывать квинтэссенцию света.

Пусть заржавевший сезам уже не отворить,

словно окно или жилы, и в рай не податься,

но мне осталось такое богатство — дарить,

так, чтобы больше ни в чём тут уже не нуждаться.

***

Тихо сижу за компьютером… Трах!

Вздрогнула, как от обстрела.

Вмиг погружается комната в мрак -

лампочка перегорела.

Вкрутим другую… Но настороже

тот, чей мы мрак не излечим.

Лампочка перегорела в душе.

И заменить её нечем.

***

Жизни осталось на донышке...

Радоваться весне,

греться на ласковом солнышке,

видеть тебя во сне.

Кутаться в мягкие тапочки,

летом дружить с землёй.

Птицы, деревья и бабочки

станут моей семьёй.

И говорю себе мысленно:

жизнь, ты всегда права.

Даже когда ты бессмысленна,

даже когда мертва.

***

Тишком приходит Новый год,

снежком застенчивым опушен.

Как в будущее тайный ход,

гостинцем в одинокий ужин.

Мне с ним нескушно быть вдвоём.

Смычком по сердцу водит Муза.

Мы что-то тренькаем, поём,

и нет уютнее союза.

Как нас учил когда-то Блок -

воды, травы быть ниже, тише...

Что нам напишет снег-мелок,

что прошуршит год белой мыши?

Прощай, прошедшего свинья,

одно желанье на распутье:

моя земля, моя семья,

мои друзья - со мной пребудьте!

Чтоб лишь «ещё», а не «уже»,

чтоб не попасться злу на вертел,

чтоб, поднимая свой фужер,

ни в жисть не чокнуться со смертью.

***

Снег у ёлочки на ресницах…

И увидела, как во сне, -

ты гулял во дворе больницы,

сообщая в мобильник мне:

«Тут такие большие ели!

Я таких ещё не встречал...»

Как тебе в снеговой постели,

что там видится по ночам?

В каждой встреченной мною ёлке -

те больничные узнаю.

Как гуляли с тобою долго…

Жаль, мобильников нет в раю.

Но когда-то увидим сами, -

облаками вдали слиясь,

связь наладится с небесами,

неслучайная наша связь...

Я целую твои ресницы,

твой мобильник ношу с собой.

Расскажи, что тебе приснится...

Ну, до встречи. Пока. Отбой...

***

Наша самая первая ёлка

всё горит, огоньками слепя,

и пластинка поёт под иголкой:

«Если б не было в мире тебя...»

То, что кажется невыносимо,

оглушая молчаньем в тиши,

во вселенной горит негасимо,

освещая потёмки души.

Там огнями залитая сцена,

я кружусь, твои плечи обвив,

и ласкающий голос Дассена

всё поёт о твоей мне любви.

Как сидели с тобою на кухне,

как будили под утро лучи...

Никогда, никогда не потухнет

наша ёлочка в юной ночи.

***

Умирать от любви — значит ею жить.

Пусть душа вся в крови — помнить, дорожить.

И хранить, и беречь, и растить как сад,

будет жизнь местом встреч, всё вернув назад.

Как себя возродить, будешь знать лишь ты,

свою боль превратить в песни и цветы,

и когда - селяви - мы уснём в гробах -

будет слово любви таять на губах.

Леониду Ветштейну

В том мире, где злодей, халдей -

лишь заурядный житель улиц,

он чемпион с младых ногтей,

поэт, прозаик, остроумец…

Когда же как ни в день рожденья

ему пропеть мне дифирамб?

Вы, право, чудное виденье!

(скажу, у Пушкина украв).

Желаю счастья и успеха,

чтоб плыли к вам на огонёк,

побольше юмора и смеха,

ведь это ваш лихой конёк.

И как шампанского фужеры -

пусть будет полон каждый миг,

чтоб всё шикарно и кошерно,

душевно свой казало лик!

Чтоб больше резвости и прыти -

хотя и так их через край,

житейских радостей, открытий,

всего, что называют рай!

Пусть имя Ваше Леонид

для женщин музыкой звенит!

А я Вам в дружбе объясняюсь,

и это крепче, чем гранит!

Марине Дзюбе

Страдательный маршрут, как тот залог,

жизнь съедена любовью и печалью,

но даже если сердца вырван клок -

оно живёт и бьётся, как вначале.

Но в Новый год горят огни и блёстки

для девочки с царапинкой в груди,

и мир, как подопечные берёзки,

к подолу льнёт, прося «не уходи».

Что остаётся? Любовь,

что как звезда негасима.

Всё возвращается вновь.

Стикс и Танатос бессильны.

Манит вселенной окно,

но есть второе дыханье.

Вечное жизни кино

крутит небесный механик.

Море или чернозём,

радуги ли коромысло -

те, кого любим — во всём,

всё преисполнено смысла.

Слышишь, пари и твори,

пусть разрываясь на части,

но говори, говори,

наговори себе счастье.

Ребекке Левитант

Спасибо, что нарушили молчанье

и, по законам родственности душ,

своей любовью, светом и печалью

наполнив мою выжженную глушь.

Мой друг далёкий, искренний и славный,

увы, я научить не в силах жить.

Была Ассолью, стала Ярославной,

утратив всё, чем можно дорожить.

Исполнилось, ушло, развоплотилось,

сомкнула воды вечная река...

Но Ваша весть — как благостная милость,

протянутая тёплая рука.

Пути друг к другу не подвластны дали,

я верю, Бог Вас любит и хранит.

И Вам не надо становиться сталью,

ведь нежность сердца крепче чем гранит.

***

Когда меня согнёт в бараний рог

и смерть перешагнёт через порог,

какими отпугну её словами?

«Любимые, я снова буду с вами!»

И буду я неистово просить

меня на эту встречу отпустить.

Там столько счастья в занебесной тверди,

что и не снилось ни Ассоль, ни Герде!

Там каждого оплачу, обниму,

там каждого до донышка пойму,

и там мы от последнего причала

начнём с конца до самого начала.

Любовь — такое мощное орудье…

Там наконец вздохну я полной грудью,

а жизнь мне трёт, бери её, лови!

...И смерть умрёт от зависти к любви.

***

Сорвало с глаз привычное забрало.

Грозит судьба мне карой — ну и пусть.

На тёмную неведомую радость

я светлую обмениваю грусть.

Жизнь бог даёт, а отнимает дьявол.

Но что поделать, я ещё жива.

И надо мною облаков облава,

и на бумаге плавятся слова.

Я радость ту в слезах моих омыла,

а то, что отболело — отмолю.

Прости меня, небесная могила,

прости, тоска, что я опять люблю.

***

Наша связь следов не оставляет,

как звезда дневная не видна.

Но дорогу всё же высветляет,

если в темноте иду одна.

То что никогда не станет былью,

растворяя в сумерках лицо,

оседает на столетьях пылью

и на крыльях бабочек пыльцой.

То, что не случится — будет завтра,

соловей исполнит вокализ...

Примой погорелого театра

я растаю в зарослях кулис.

Пусть я виртуальна, интровертна

и цепляюсь за пустой рукав, -

солнечные зайчики бессмертны,

им не страшно вечное пиф-паф.

Если так и тянет оглянуться,

бесы догоняют или кысь,

вверх глядите, чтобы не споткнуться.

Чтобы не упасть, глядите ввысь.

***

Новогодние сняты наряды,

и душа золотые шары,

разноцветные бусы, гирлянды

убирает до лучшей поры.

Праздник кончен. Безликие будни

потянулись Сизифом к горе...

О любовь, твои козни и плутни

не обманут в седом январе.

Но божественный двигатель вечен -

золотистый фонарик, гори!

Не беда, если мир обесцвечен -

мы раскрасим его изнутри.

Вот уже прибавляются сутки,

фонари добавляют уют.

И любимые томики в сумке

пассажирам пример подают.

С ними путь и короче, и краше -

можно в новых мирах обитать...

Кто-то рядом заглянет и даже

станет вместе с тобою читать.

Ах, как строчки теплы и печальны!

Но пора… Обрывается нить...

Продолжение встречи случайной

что мешает себе сочинить?

Даже если весь мир охладеет

и тропинку в нём не проторить,

не замёрзнет и не оскудеет

та душа, что привыкла творить.

Пусть пребудет она без ответа,

пусть сугробом обнимет кровать.

В январе — прибывание света...

Как же важно нам в нём пребывать.

***

Любовь не даётся в руки,

слова не даются губам.

Мерцают в Полярном круге,

подобны небес клубам.

Любовь, как бумажный голубь,

лети в голубой простор!

О, как без тебя мне голо,

как нужен мне этот вздор.

Слова, дозревайте в сердце

молчанием паче слов,

пока вам не грянет скерцо

божественный крысолов.

Дерево и фонарь

Не найти, хоть город весь обшарь,

памятник такой под облаками:

дерево, обнявшее фонарь

тонкими ветвистыми руками...

Он стоял, высокий и прямой,

золотым подмигивая оком,

а оно листвой шептало: «мой»,

обвивая в трансе одиноком.

Дерево, влюблённое в металл,

на него мечтало опереться.

Высился фонарь как пьедестал,

этим светом было не согреться…

Стыли, как от раны ножевой,

льнущие ладони и лодыжки,

ибо был железный, неживой,

несмотря на искренные вспышки.

Так они стояли много лет,

изумляя встречных раз за разом,

слившиеся в общий силуэт,

но не совпадавшие по фазам.

Дерево засохло от тоски

и на фонаре на том повисло…

Что мне в этих сказках городских?

Нету ни морали в них, ни смысла.

Только вспоминается как встарь,

когда выть захочется белугой -

дерево, обнявшее фонарь,

словно перед смертною разлукой...

***

Пусть не рукой, не дыханьем, не голосом,

хоть тишиною ко мне прикоснись,

хоть ветерком потрепи мои волосы,

хоть на мгновенье под утро приснись.

Спросишь с портрета, ну что ты, всё мечешься?

Я головою в ответ лишь мотну.

Наговоримся с тобою, нашепчемся,

речи как реки сольются в одну.

В окна стучится капель монотонная,

тянутся дни всё длинней, холодней...

Жизнь словно ночь ледяная, бездонная,

и я не знаю, что делать мне в ней.

***

Жизнь — амфитеатр, колизей,

мира живописные обломки…

Уже круг любимых и друзей,

рвутся связей старые постромки.

Вечер тает, полночь настаёт...

Я не сплю, как глупый тот мышонок.

Жду, что колыбельную споёт

голос твой, услышанный спросонок.

Сны обманут отблеском зари,

как прохожий, на тебя похожий.

Память, из альбомов озарив,

съёжится шагреневою кожей.

Взор луны с тоскою вековой,

прежней жизни жалкие обрубки.

В дверь звонок. Открыла — никого…

И – молчанье в телефонной трубке.

Графикой сменилась акварель,

сердце раскололось на запчасти...

Но уже на подступах апрель,

когда ты родился мне на счастье.

***

У меня морожено наложено

в вазочку, как маленький сугроб.

Вроде плакать в феврале положено,

но в улыбке расплывался рот.

Для меня февраль — конец сугробищам,

установка сердца на тепло.

Я вела подсчёт своим сокровищам.

Время тихо тикало, текло.

Я тебя храню в себе как в термосе,

ты там улыбаешься, живой.

Облака, как в качественном сервисе,

для меня рисуют профиль твой.

***

Мы жили в собственном раю,

по нашим скроенном лекалам,

вися у бездны на краю

и ввысь карабкаясь по скалам.

Сорвалась в пропасть колыбель

любви и радости беспечной,

но надо мною голубень

и путь раскинувшийся Млечный.

Сорвав молчания печать,

к тебе по-прежнему близка я,

чтоб ангелов не огорчать,

во всём вселенной потакая.

***

Не расставаясь с любовью,

непонятые никем,

мы говорили с тобою

на ангельском языке.

Пытались в своей нирване,

запутываясь, скользя,

назвать - чему нет названья

и выразить — что нельзя.

Спешу я к тебе навстречу

по ступенькам стихов,

чтоб не забыть наречье

ангелов и богов.

***

И пусть тебе невнятен слог,

и в пустоте слова блуждают,

ты пережди мой монолог,

как дождь и снег пережидают.

Пусть неумолчно он звучит

над нашей будущей постелью,

без слов шепча тебе в ночи

капелью, ветром и метелью

о том, что ты пребудешь впредь,

и мой непоправимо милый,

о том, пред чем бессильна смерть

и расступаются могилы.

***

Какое утро за окном,

его ещё никто не видел!

Ещё недавно было сном

и вот он — чудно-очевиден!

Потягиваются дерева,

явилась первая синичка.

Блестит ожившая трава,

слезинки на её ресничках.

Ещё неведома беда,

нет места злу и укоризне.

Такого утра никогда

не повторится в нашей жизни.

Оно нам тянет пятерню,

оно невинно и наивно.

Не погубите на корню,

не заглушите в сердце гимна!

Собрать в пучок лучи любви,

лучи бесхитростного счастья:

вот жизнь, бери её, лови,

войди в неё хоть малой частью!

Коронавирус

Коронавирус, пандемия -

красив у смерти псевдоним.

Слегка кого-то обними я -

и в бездну канем вместе с ним.

Уж сколько их в неё упало,

а всё ненасытима пасть,

и всё ей мало, мало, мало,

нам надо всем в неё упасть.

И даже в беглом поцелуе

таится смертоносный яд.

Любовь, семью, весну минуя,

мы падаем в холодный ад

темниц, безлицья, изоляций,

где смерть черна не на миру,

без аллилуй, без апелляций,

забившись крысами в нору.

Шутили: не было зимы мол,

но уж весну не отдадим!

Но вирус нас из жизни вымыл,

замордовал и победил.

Кто ищет — тот уж не обрящет,

всяк вымрет словно динозавр.

Останется лишь телеящер.

Ты сделал своё дело, мавр!

***

Унылый дождика петит -

о том, чтоб оставалась дома...

Строка бегущая летит,

рукой небесною ведома.

Что ж, двери в мир не отворю,

я на цепи, как кот учёный,

то сказки сердцу говорю,

то звуки песни ниочёмной.

Запретен вправо-влево ход,

но знаю потайную дверцу,

там где надземный переход,

там где твоё порхает сердце.

Изнанку жизни обнажив,

ты мёртв не так как все, иначе,

а для меня ты просто жив,

и я поэтому не плачу,

и от любви не устаю...

Тебе, на облаке из шёлка,

я колыбельную спою,

как в сказке глупому мышонку.

Всё, что пугало, позади...

Спи, мой любимый, сладко-сладко.

Там где дыра была в груди -

сияет звёздная заплатка.

Пусть ты со мной пока не весь,

пусть не на этом берегу я,

но всё, что мы любили здесь,

знай, как зеницу берегу я.

***

Из портрета глядишь, как из скайпа.

С добрым утром, привет, мой родной.

Постелю тебе белую скатерть -

я себе бы не стала одной.

Твоя чашка, обыденный завтрак,

бытовая привычная речь...

Буду думать, что встретимся завтра,

а пока — репетиция встреч.

Подхожу к тебе в слабой надежде

на нетленность ушедшего дня.

Ты смеёшься с портрета, как прежде,

так, как будто бы видишь меня...

***

Утром лицо разворачиваю

к солнечному лучу.

Боль свою укачиваю,

любовь свою молчу.

В небо стучусь, как в двери:

откройся же, мой Сезам...

Бог не Москва, он верит

слезам.

***

Нашей жизни остатки сладки -

клею книжку, чиню рубашку...

В каждой вещи в углы и складки

смерть впиталась как промокашка.

Нет, не смерть, а любовь и память,

душ сшивающая обрубки.

Прикасаюсь к тебе губами,

узелок закрепляя хрупкий.

Я рубашку с утра накину,

что хранит тепло твоей кожи,

и когда та обнимет спину -

до чего мне станет легко же.

Укрываюсь от боли ею,

на восток смотрю и на запад

и рассказываю тебе я

что случилось со мною за год.

***

Я люблю прогулки под дождём,

слёз моих не разобрать прохожим.

Если мы ещё чего-то ждём -

это будет на туман похожим.

Крутится трамвайное кольцо,

как в уме навязчивая фраза.

У печали мокрое лицо

и улыбка кажется гримасой.

Дни всё холоднее и длинней,

а весны и радуги всё нетуть.

Небо, тебе сверху всё видней,

небо, что ты хочешь мне поведать?..

***

Ты придёшь ко мне в сне ускользающем,

сладко тающем, как леденец…

Ну когда же ещё, ну когда ещё

мы увидимся наконец?!

Не снотворного жажду укола я,

ты теплом своих глаз успокой...

Жизнь большая, холодная, голая,

я не знала её такой.

Прочь из утра, блаженство крадущего,

я пишу тебе сонный сонет...

Жаль прошедшего, страшно грядущего,

настоящего больше нет.

***

Я знаю в Иное таинственный лаз,

где счастье и смех без причины,

подальше от денег, расчётливых глаз,

чинов, ветчины, мертвечины,

где речь, как промытое солнцем стекло,

как Слово, что было Вначале,

где ивы распущены, плача светло -

молочные сёстры печали...

Там сердце ромашки цветёт на лугу,

душистая манит малина,

и звёзды срываешь легко на бегу,

с земного взлетая трамплина.

Там мама зовёт из окна нас домой,

там все мы богаты без денег,

во мраке вселенной на голос родной

летя через десять ступенек.

***

Весна в окне малюется,

с пути-дороги сбилась…

А мне всё так же любится,

как при тебе любилось.

Весна мне не по возрасту,

ценою - что кусалась...

Но вот живётся попросту,

хоть жить нельзя, казалось.

Весна в окошко лыбится,

смеётся надо мною,

и тает в сердце глыбица,

что было ледяное…

Не огорчу вселенную -

ведь так она старалась,

чтоб пребыла нетленною,

не умирала радость...

***

А небеса грозят вендеттою,

вороньи насылают стаи...

Земля холодная, бездетная,

жизнь безобъятная, пустая…

Как нам себя из горя вынести,

чтоб из огня да не в полымя?

Как нам всю эту нечисть вымести,

тех, на кого живём, колымя...

Мне б соловья послушать певчего,

а не того, что на экране,

но жить с волками - волчьи речи мы

осваиваем по программе...

А мне бы любоваться бабочкой,

воспеть любовную мороку...

Но коль не хочешь белы тапочки -

мости костьми себе дорогу...

***

Угнездиться на лезвии бритвы,

на границе жива и мертва,

было-не было, блуда-молитвы,

как над бездной живут однова,

опираясь на посох иллюзий,

возвращаться, тропу торопя ,

и вращаться в замедленном блюзе

без тебя, без тебя, без тебя...

Мир — театр, только мы - не актёры,

жизнь не роль, а реальная боль.

Режиссёр - вседержитель матёрый -

нас на сцену ведёт на убой.

Не поверит слезам — вот уж срам-то,

и в груди раздираешь дыру...

Смерть сладка под небесною рампой

и кроваво-красна на миру.

***

Мне больнее весна, чем зима,

как глазам от нежданного света,

потому что не знаю сама,

для чего эта роскошь аскету.

В преисподней искать благодать,

Ярославне прикинуться Сольвейг -

что на гуще кофейной гадать,

где выходит кладбищенский холмик.

Это храм, что стоит на крови,

стержень, сердце надевший на вертел.

Это жизни моей черновик,

репетиция будущей смерти.

О весна, вековая тщета!

Узнаю тебя жизнь, принимаю!

Только нет ни копья, ни щита.

Беззащитна стою перед маем.

***

Щёлка между тучами,

между ними — луч...

Боль моя летучая,

ты меня не мучь.

Неба завсегдатаи,

галки да стрижи…

Вечно виновата я

пред тобою, жизнь.

Попрошу у Воланда

Мастера вернуть...

Без тебя мне холодно,

ночью не уснуть.

Небо — море синее,

а балкон — как чёлн...

Выпади слезинкою,

улыбнись лучом.

***

Сквер, конечно, не райские кущи,

но когда он был выше и гуще

и без этих обрубков и пней -

проводила в нём много я дней.

Фонари — не небесные рампы,

но пока на диодные лампы

не заменены были они -

золотые сияли огни.

Потускнели весёлые краски,

вместо лиц — чёрно-белые маски,

ни улыбок не видно, ни глаз -

карантин, энтропия, коллапс.

Мир мой хрупкий, загубленный, нежный,

ты в душе незарублено-прежний,

я иду наугад, на просвет,

к пункту «да» из становища «нет».

***

Я перешла с собой на ты

и пью на брудершафт, -

не победитель суеты,

не соискатель правд,

я вся в своих былых летах

как в лёгких кружевах,

душа беспечней певчих птах,-

хоть дело её швах.

Понятна каждому ежу,

как эта пятерня,

с собою я теперь дружу,

сама себе родня.

Закрыты прежние фронты,

заштопаны все швы.

Я перешла с собой на ты,

а раньше шла на Вы.

***

Ты мне снишься всё реже и реже…

Как мы часто самим себе врём.

Месяц ножиком сны мои взрежет,

осветит их своим фонарём,

все ложбинки, углы потайные,

всё, что мне тайный голос напел.

Не могу передать свои сны я,

эту музыку райских капелл.

Днём ещё закрываемся маской

и с опаской чураемся лиц,

а ночами спасаемся лаской

под трепещущей сенью ресниц.

Чем безумней, отчаянней, рваней -

тем вернее наш голос слепой.

Только там, в бестелесной нирване

можем быть мы самими собой.

***

Залежались стихи в закромах,

и теперь уже даже не вспомню я,

что так пело, сияло впотьмах,

а потом позасыпало комьями.

Их нашла через много я лет,

и глядят они в душу с обочины,

словно адрес, кого уже нет,

словно пропуск на небо просроченный.

Унесла свои воды река…

Я не помню… хоть ты помяни меня.

Лишь к обеду она дорога -

ложка с вензелем милого имени.

***

Камера мгновенье остановит,

но его уже простыл и след.

Вот уже оно явилось внове...

Только было — и его уж нет…

Всё сквозь пальцы утекает мимо,

в мире всё меняется, течёт.

Но твои изменчивые мины

в памяти храню наперечёт.

Помню все улыбки и гримаски,

что мне Гераклитово враньё.

Даже если будешь в чёрной маске,

я тебя увижу сквозь неё.

Всё течёт, меняется — наверно,

но в конфигурации любой

что-то остаётся неизменно -

наша дружба и моя любовь.

***

Я по волчьим билетам пройду -

куда вам с пропусками не снилось.

В чёрном списке светло как в аду,

и попасть в них — особая милость.

Чёрный список — что красный диплом,

что особые знаки ношенья

за пожизненный крах и облом,

за необщее лиц выраженье.

И окажется, это не зря -

что не трапеза, а затрапеза,

то что надо всем — до фонаря,

то что лишним зовут — до зарезу.

От любви и свободы балдей,

прорывайся сквозь рвы и турусы,

забывай имена у вождей

и не празднуй - чтоб ни было — труса,

и стихи и романы рожай,

коротай над страницею ночку...

Волчьи ягодки — мой урожай

с поля, что перейду в одиночку.

Я у вас ничего не брала

с барских плеч, по запискам и ксивам.

Чёрный список — что сажа бела,

а билет оказался счастливым.

***

Любовь застенчиво молчит,

себе не позволяя сбыться.

Не каждый разглядит лучи

в её серебряном копытце.

Быть может в ней все пять пудов,

хотя на вид тонка как льдинка,

укрытая под слоем льдов,

она жива, но невидимка.

Не разрешает быть собой,

не отпускает в область рая,

и палец держит над губой,

как птицу в клетке запирая.

***

Я по облаку гадаю, как по картам,

как по линиям Божественной руки

и хмелею от невиданного фарта -

я читаю их рассудку вопреки.

Вот твой профиль на послании летучем,

вот сердечко вместо подписи в конце…

Солнце выглянуло робко из-за тучи,

как улыбка на заплаканном лице.

***

Я устала на высокой ноте,

всё всерьёз, без шуток и забав.

Как же высоко меня заносит!

Жизнь моя, хоть на полтона сбавь.

Чтобы было не высоколобо,

а от фонаря и от балды,

чтобы два притопа три прихлопа,

и до смерти словно до звезды.

***

Для чего столько слов, если можно одним лишь единственным

свою жизнь описать,

тем одним, что нас держит ещё в этом мире убийственном,

то, что стоит спасать.

Отсекают куски от скульптур, оголяется дерево,

остаётся одно…

Остаётся Оно, и могу я назвать лишь теперь его,

то, с которым на дно.

Мы бросаем туда, чтоб вернуться, смывая следы вины,

столько медных монет...

Столько в мире людей, а нам нужен всего лишь единственный,

тот, которого нет.

***

Я видела тебя во сне.

Порою мы не знаем сами,

как всё, что есть в тебе, во мне,

видно с закрытыми глазами.

Там свет, и радость, и полёт…

Как страшно снова просыпаться.

Глаза открою — и начнёт

всё рушиться и осыпаться.

И только под покровом век

несокрушимы наши гнёзда.

Чем крепче спишь — тем дольше век,

чем ночь черней — тем ярче звёзды.

С тобой нам не обняться днём,

боится рай дневного света.

Раз так — гори оно огнём,

всё то, чего на свете нету!

И лишь когда в глубоком сне

с души последнее снимаю -

я чувствую тебя во мне,

всё вижу, знаю, понимаю...

***

Трещинка у жёлудя в боку -

ведь ему без малого три года.

Для чего его я берегу

прихоти неведомой в угоду?

Тебе мир был этот незнаком -

тишина… как будто всё здесь снится...

Старенькие сталинки кругом -

ты мечтал в такой бы поселиться.

Там цвели ромашки на тропе,

(до сих пор во мне они не вянут).

А потом был завтрак на траве,

(и Мане для смеха был помянут).

Листья в руки падали с небес,

и одно долбил нам слово дятел.

И сгущался, расступаясь, лес...

Он укромен был и необъятен.

И, казалось, отворит Сезам

в Венский миф таинственную дверцу...

Всё это мне жёлудь рассказал

с трещинкой, прошедшей через сердце.

***

Ты бы мог излечить меня от пустоты,

одиночества и одичания,

но нельзя преступить заповедной черты,

потому остальное — молчание.

А в руках моих столько скопилось тепла,

что когда бы тебе их из вечности

протянула я, наши минуя тела,

то прожгла бы дыру в бесконечности.

Но вселенная снова в ответ ни гугу,

видя, как прохожу Там таможню я...

Ты подарок, которого взять не могу,

ты подмога моя невозможная.

***

А местом встречи стала остановка…

Так прячутся под стреху воробьи.

И было тебе, помнится, неловко

за мусор и окурки у скамьи.

Темнеет, как в театре, в зимний вечер.

Казалось, что спектакль шёл про нас…

Всё недостойно мимолётной встречи -

и улица, и город, и страна.

Метель мела, забеливая мелом

всю грязь земную волею богов...

Поэтому окурки — это мелочь,

ведь их не разглядеть из облаков.

Закат краснел и сумерки смущались,

сгущаясь, словно занавес с небес.

А мы встречались, а потом прощались,

и не было ещё про это пьес.

Попытка ведь не пытка, и сама я

уже не вспоминаю это всласть.

Попытка леса, кладбища, трамвая…

Как жаль, что ни одна не удалась.

***

Если кто полезет в душу -

то не вздумай без калош,

если внешне видишь сушу -

то внутри болото сплошь

от невыжатых жилеток,

от невыплаканных слёз.

Это чтоб не пожалел ты,

не увидел мой скулёз.

Хвост держу я пистолетом,

веселюсь, как от колёс.

***

Маской обеззаразить - хоть обезобразить

нас притом, ну и что, не пищим!

Можно зубы не чистить и губы не красить,

и не видно при этом морщин.

Человеки в футляре в сегодняшнем веке

шлют привет тем смешным временам,

где прекрасно должно было быть в человеке

всё, что стало намордником нам.

Где вы, дамы в вуальках и белых перчатках,

нам в резиновых всё вуаля!

А без них полицейские тащут в участки,

по дороге даря пенделя.

Вот мы в будущем светлом, настала расплата

за разбоев и войн чехарду.

Мы в короне, мы в тренде, на пике, на плато,

улыбаемся с кляпом во рту!

Ах, старушка в беседке в мечтаньях о прошлом,

дева с книжкой в саду по весне!

Вы раздавлены веком, цена нынче грош вам,

мы же в комнате как на коне!

Ребекке Левитант в день рождения

Дорогая Ребекка, в сегодняшний день

так я рада поздравить Вас и пожелать,

чтобы свет Ваших глаз ни единая тень

не смогла на мгновенье хотя б застилать.

Как хотелось, чтоб поезд куда-то увёз,

где бы был уголок без обид и суда,

столько в небе мигало заманчивых звёзд,

но в итоге своя засияла звезда.

И премудрые парки, вязавшие нить,

и с земною морскую мешавшие соль,

не ошиблись, сумев до конца сохранить

в Вас прекрасную Хлою с наивной Ассоль.

Отлетают от губ одуванчики слов

и под маской не скрыть обнажённой души.

Пусть же рыбы стихов дарят щедрый улов

и Эрато на лире играет в тиши.

Я желаю Вам к радости тропы торить,

пусть покажет Вам жизнь много чудных картин,

и на право любить, восхищаться, творить

никогда не объявит судьба карантин.

***

Сколько мне лет? Сколько этому цветику,

что продолбил земляную тюрьму.

Только мгновение… тысячелетие…

то или это — равно одному.

Я горяча как вода в час кипения

иль холодна как надгробный валун -

всё оттого, раздаётся ли пение,

слышу ль вдали трепетание струн.

То возвышаюсь скалой неприступною,

то расстилаюсь под ноги травой,

если Эвтерпа в окошко мне стукнула

и повела по дорожке кривой.

В землю зарыть виноградную косточку,

мир населить дорогими людьми

и ожидать, когда пустит отросточек

вечнозелёное чудо любви.

***

Тропинка пешеходов заждалась,

звезде без звездочётов одиноко...

Чья нас сближает неудержно власть,

чьё неусыпно охраняет око?

Кто смог так эту землю изваять,

откуда эти запахи лесные

и жажда необъятное объять,

и отвечать на чьи-то позывные.

На графику сменилась акварель,

осадки заштриховывают серым,

но всё ж неистребим в душе апрель,

пока Пегас у нас с душистым сеном.

Нам вечно тропку к радости торить

и путь к себе отыскивать по звёздам.

Парить, дарить, друг с другом говорить,

пока нам смерть не скажет: «Happy Birthday!»

***

Я утонула в любимого свитере,

тут на балконе — мой рай в шалаше.

Не на фейсбуке, в ЖЖ или твиттере,

сверху виднее, что ближе душе.

Здесь только небу мы оба ответчики

без экивоков и обиняков.

Словно внутри загораются свечечки

и заслоняются от сквозняков.

И на каштане горят бело-розовым,

нежно кивают головками в лад.

Я словно в коконе — в облаке грёзовом,

и я не знаю надёжнее лат.

Листьев сердечки в фисташковом платьице

падают прямо в ладони — лови!

love you, как будто застенчиво ластятся,

всё не решаясь признаться в любви.

Я вам сама признаюсь во взаимности,

слушая сладкий то вальс, то ли блюз,

это весны высочайшие милости -

или я сплю, или снова влюблюсь!

***

Влюбиться в осень — к расставанию,

в весну — не к возрасту наряд,

как будто без чинов и звания

залезть в чужой калашный ряд.

Не по карману роскошь лета мне,

и остаётся лишь зима,

что лебедиными балетами

закружит и сведёт с ума.

Ну что ж что холодна, неласкова,

что оставляет мёрзлый след...

Ведь предрекали даже классики

любить сильней на склоне лет.

***

Весенний дождичек-кропальщик

по капле обучал словам,

он как весёлый барабанщик

стучал по нашим головам.

А я по облаку гадала,

что за собой меня ведёт,

о том, что стало, не настало

и может быть, произойдёт.

Со мной здоровались деревья,

слегка кивая как своей,

питали голуби доверье,

как будто мы одних кровей,

учили радоваться крохам,

тому, кто мимо не прошёл.

И даже если было плохо,

то всем казалось — хорошо.

А я брела по саду Липки,

пытаясь сочинять стиши,

но вместо слов одни улыбки

и свет из глаз и из души.

***

Сказали — день дождливым будет,

а он был весь от солнца рыж!

Вот так порой погода шутит,

спасибо за твои дары ж,

природы ветреная фея,

в любом году, в любом аду,

когда из сладких лап Морфея

в твои объятья я паду,

что на балконе в одиночку -

полна тобою до краёв,

за свитое там в уголочке

гнездо влюблённых воробьёв,

за мир искусный и кустарный,

за каждый фокус и каприз,

и от меня, неблагодарной,

ты не дождёшься укоризн.

Спасибо за твои науки,

за чудодейственный рецепт,

за воздух, запахи и звуки,

за солнце на моём лице.

Когда же дождь как истый банщик

отмоет души все от саж

иль как весёлый барабанщик

сыграет нам победный марш,

я под него шагать готова

навстречу скрытнице-судьбе,

от серого - до золотого,

от никого - к самой себе!

***

Тебя уж нет, а облака всё те же,

и дерево всё так же зацвело...

Благословляю, пестую и нежу

всё, что когда-то нас с тобой свело.

Как сладко нам и сказочно бывало,

казалось, только радость впереди.

И тишина на цыпочки вставала,

чтобы подслушать музыку в груди.

Незримо и безгласно, бестелесно,

но ты со мной… шаги твои тихи...

И нежности внутри настолько тесно,

что ею переполнены стихи.

Я к дереву тихонько прикасаюсь

и глажу по сосновому плечу...

Мелькают птицы, вольные на зависть.

Придёт пора — я тоже улечу.

Туда, туда, где снова будем вместе,

где в небесах нетающий твой след...

По ящику одни плохие вести.

А на душе — любовь моя и свет.

***

Колыбельная звёзд над домами.

Сказка на ночь из ангельских уст…

Колыбельная мужу и маме,

даже если наш дом уже пуст…

Не проснётся наивный мышонок,

одиноко горит ночничок.

Сколько нас тут, любимых лишённых!

Их волчок уволок за бочок.

Спят игрушки изломанных судеб

и кукушки застыли в часах.

Ночью сон нас с тобою рассудит,

взвесит всё на песочных весах.

Мишка плюшевый веки закроет,

станет пухом земная постель.

Только кажется всё мне порою,

что жива незабвенная тень.

Я её в своих грёзах купаю...

Парка, нити покрепче сшивай.

Звёзды тихо поют: баю-баю…

Засыпай, забывай, заживай...

***

В дождик я стишок тебе кропала.

Дождик тоже что-то накропал.

Что писать, когда - пиши пропало.

Но пишу, как пан или пропал.

Я пишу стихи тебе без счёта,

но одним кончается любой.

Очень трудно говорить о чём-то,

что не ты, что не было с тобой.

Говорят, кто ищет тот обрящет.

Я ищу, но где ты можешь быть?!

Лишь с тобой я стала настоящей.

Лишь с тобой я научилась быть.

Были рядом в радости и в горе,

а теперь не вместе, а одне...

Ты моё теперь мементо мори.

Но и ты там помни обо мне.

Памяти брата Лёвы

Ты обычный шпаликовский мальчик...

Крупным планом в памяти стопкадр -

я иду, держа тебя за пальчик,

в первый раз в большой кинотеатр.

Странствия Синдбада-морехода...

От циклопа бег на всех парах...

С этого киношного похода

я узнала, что такое страх.

Я в твою вцеплялась крепко руку

и тряслась от ужаса губа...

Если б знать тогда, какую муку

уготовит мальчику судьба.

Как на рельсы бросится с обрыва,

выбрав для себя глухую тьму,

как смеялись, пришивая криво

санитары голову ему…

Я забыла детские страшилки

перед той трагедией конца,

когда стыли от озноба жилки

над улыбкой мёртвого лица.

Милый мальчик в клетчатой рубашке

смотрит с фотоснимка на меня.

Я уже давно не первоклашка,

но вместить того не в силах дня.

Время раны всё не зализало

и защитный слой не наращён.

Ты уплыл с небесного вокзала…

Ты любим, и понят, и прощён.

Мы в немом застыли разговоре.

Как цветы, слова мои лови...

Из колючей проволоки горя

я плету орнаменты любви.

Вместо заржавелого железа -

тонкая серебряная нить,

чтоб тебя, страдалец мой болезный,

навсегда на свете сохранить.

***

Я к тебе проникну тихой сапой,

я к тебе приникну тёплой лапой,

ты мне только сон получше сляпай,

нацарапай что-нибудь во сне.

Я к тебе приду тайком под утро

заспанною ласковой лахудрой,

столько будет молодости мудрой

в нашей глупой радостной возне!

Я к тебе проникну - где б ты не был,

в щелочку меж тем что быль и небыль,

в дырочку межоблачную неба,

как в ушко игольное верблюд.

«Здравствуй!» - прошепчу тебе из сна я,

я к тебе с Олимпа и с Синая,

да, я не верблюд, хотя кто знает,

он ведь из «верлибра» и «люблю».

***

Кто такие Тришка, Кузька, Филька -

нам о них история молчит.

Коли повстречаются где мельком -

то не всяк фантазию включит.

До чего от нас они далече -

грамоты их, матери, кафтан…

Как они попали в наши речи,

в человечий наш кафешантан?

Для чего подобная туфта нам,

для чего нам это понимать -

тришкины дырявые кафтаны,

кузькина загадочная мать...

Эту мать никто ещё не видел

и кафтаны больше не в ходу.

«Филькиною грамотой» обидел -

кто с правописаньем не в ладу,

так никто не пишет на бумаге...

В памяти прошлись как утюгом.

Кто же были эти бедолаги -

Тришка, Филька, Кузька, мать его?

***

Ещё на год, ещё на два

ты от меня всё дальше, дальше…

Но всё теснее нить родства,

что встречу делает ближайшей.

Нас полтора десятка лет

с тобой при жизни разделяло,

но постепенно их на нет

сведёт вселенной одеяло.

И будем мы с тобой равны

и коронованы весною,

за то, что в логове страны

одною были сатаною.

Теперь я вижу без прикрас,

как надо жить без страха сплетней,

встречаться, словно в первый раз,

и расставаться, как в последний.

***

Мёртвый голубь на моём балконе.

Под балконом — мёртвая сова.

Всё мне говорит, что я в загоне

и пришли последние слова.

Из часов не выскочит кукушка,

в деревянном домике уснув.

Млечный путь берёт меня на мушку,

подарив последнюю весну.

Если суждено шагрени сжаться -

то хотя б напиться из ковша...

Перед смертью нам не надышаться,

не наговориться по душам.

Я в себя вдыхаю воздух летний,

хочется смотреть подольше ввысь…

Каждый день как первый и последний.

Каждый миг прошу: «Остановись».

Пусть любовь — как ветра дуновенье,

сотворённый рушится кумир...

Но прекрасно вечное мгновенье,

как бы ни был наш мгновенен мир.

***

Весна, что делать мне с тобой?

Ходить, ходить без всякой цели,

смотреться в купол голубой,

души не чая в птичьей трели.

Без сил, без смысла, как во сне,

вобрать всё, без чего нищаешь...

И что с того, что лично мне

ты ничего не обещаешь.

Но даже в миг, когда блесна

подденет жизнь мою за жабры,

я и тогда, моя весна,

в тебя впиваться буду жадно.

Без хлеба неба не прожить,

как и без солнца каравая,

и мне над ними ворожить,

на этом свете убывая.

Задача сердцу внушена:

прожить весну как таковую,

что в лужах нам отражена,

любую, грязную, живую,

пусть сор, и тина, и помёт,

потоки с запахами гнили,

когда за горло смерть возьмёт,

и ты почуешь: или — или.

Но в трещинках и в бугорках,

не зная низости и зла лишь,

ты бьёшься, жизнь, в моих руках,

и расставаться не желаешь.

Брату Стасу

О с днём рожденья, брат мой Стасик!

Пусть в этом худшем из миров

и в новой этой ипостаси

ты будешь счастлив и здоров!

Пусть не возьмёт тебя бацилла,

успехи вознесут на щит,

пусть нарастает мощь и сила

твоих баталий и защит!

Да не возьмёт тебя ментура

за твой без кляпа вольный глас,

да здравствует адвокатура,

в которой ты почётный ас!

Пусть процветает дом и дачка,

в ночи блаженствует жена,

и как домашняя собачка

удача будет вам верна.

Пусть вечно будет что надеть вам

и чем полакомиться всласть,

пусть радуют и любят дети,

не донимает дурью власть.

А быть всегда довольным дабы

на зависть признанным умам -

поют пусть дамы дифирамбы

и слава курит фимиам!

***

В памяти заклинило стоп-кадром,

буду помнить и когда умру -

как ты мне сказал в отделе кадров,

тексты просмотрев: «я Вас беру».

Кто бы мог подумать в ту субботу,

увидав нахмуренную бровь,

что возьмёшь не только на работу -

в сердце, в душу, в плоть свою и кровь.

В перекуры шли все и курили,

сплетни в нашу сторону плели,

мы же говорили, говорили

и наговориться не могли.

Да, у нас в начале было слово,

как у тех Роксаны с Сирано.

Отлетала лишняя полова,

оставалось истины зерно.

Ты мне в стол подкладывал записки,

я их сохранила все, кажись.

Ты не скоро стал мне самый близкий.

Но ты стал им больше, чем на жизнь.

Звал меня ромашкой, золотинкой,

и слова те стали мне уже

старою заезженной пластинкой,

бесконечной музыкой в душе.

А в часы заброшенности лютой,

когда свет не виделся в конце,

стали мне они моей валютой,

неразменной ценностью, НЗ.

Стали те записки мне шпаргалкой,

где ответ — рукою дорогой,

когда смерть начнёт свои пугалки

и качнётся почва под ногой.

И когда, на старость обрекая,

зеркала скривятся, разлюбя,

я прочту, кто я была такая,

кем была я только для тебя.

***

С глаз долой — из сердца вон?

У меня наоборот.

Я всё слышу этот звон,

я всё помню этот рот.

Вижу близкие глаза,

тёплый карий ободок.

Слышу наши голоса,

что унёс с собой поток.

Что упало с высоты -

не пропало для любви.

С глаз исчез когда-то ты -

но живёшь в моей крови.

Пусть отнимут этот май,

это небо, чернозём,

отнимай-не отнимай -

всё во мне и я во всём.

С глаз долой — из сердца вон?

Но прислушайся к груди:

звёздный хор, венчальный звон,

всё, что было — впереди...

***

Что шепчут мне ветки под музыку ветра,

что дождик бормочет в ночи?

Хочу заглянуть я в глубинные недра

и к тайне нащупать ключи.

Чтоб стало мне внятно наречие марта

и вьюги припадочный вой...

О кто мне откроет заветных три карты,

потёмки души мировой?

Дождь азбукой морзе шифруется снова,

что капает мне на мозги...

Хочу я постигнуть язык неземного,

загадку невидимой зги.

Откройся, Сезам, пропусти меня в дамки,

ну где та заветная щель?

Хочу я увидеть воздушные замки,

подземные корни вещей...

***

Помимо паспорта и СНИЛСа

есть трафареты и клише...

А мне сегодня ты приснился,

хоть не прописан был в душе.

Каким-то щёголем и фертом -

покрасоваться мне назло...

Каким тебя нездешним ветром

в мои пределы занесло?

Мы с каждым годом отдалённей,

давно друг другу не звоним...

Но на одном живём "раёне"

и миром мазаны одним.

Пахнуло памятью о лете,

повеял высший сквознячок...

Но, как сказал Шекспир в «Гамлете»:

а дальше пауза. Молчок.

***

Листья падают, умирая...

Мы идём по ним как по трупам.

Прав, Есенин, награды рая

только сильным даны и грубым.

Остальным же печаль и жалость…

Мы идём по сердцам деревьев,

извиняя легко за шалость

человеческое отребье.

***

Как божественную оплошность,

я лелею в свой час земной

драгоценную невозможность

быть с тобою и быть иной.

Только то и другое вместе

мне явило бы чудный миг

ликования адских бестий

или ангелов грустный лик.

Но привязана я к личине,

своей сути служа рабой.

И по этой простой причине

мне иною не быть с тобой.

Но в какой-то другой вселенной,

на орбитах иных планет

сладко пестует дух мой пленный

невозможность любого нет.

***

Страшные надписи: «Вход воспрещён»,

«Выхода нет», «Отделение связи»...

Каждый отдельный быть хочет сращён.

Каждый не пущенный грезит о лазе.

Рваные соединятся края,

выход укажут небесные руки.

Всё возвратится на круги своя.

Каждому воздано будет за муки.

Выхода нет. Но ведь можно поверх.

Вход воспрещён - разрешится потом всё.

Там соберут нас когда-нибудь всех.

Встретимся, соединимся, срастёмся...

***

У входа в день заря стояла,

как обещанье, как пролог.

И были щёки неба алы

и облака взлохмачен клок.

Мой заспанный, такой домашний,

неповторимый новый день,

не будь похож на день вчерашний,

куда-нибудь меня ты день!

Как нитку, вдень меня в иголку,

я тоже буду вышивать

узоры на твою футболку,

носить её и обживать.

Звенит хрустальный колокольчик -

лишь только чуть его задень...

Надеюсь, с ночью он покончит,

с иголочки одетый день!

Покончит с плачами в подушку,

с ночной бессонною тоской,

и буду я его подружкой

весь день-деньской, весь день-деньской!

Наде Шаховской в день рождения

Взял Гумилёв не жену, а колдунью...

Он не в том месте искал.

Наденька, наша ты птица-певунья,

тут и душа, и вокал!

Где Диоген там искал человека?

Твой не нашёл он этаж...

И хоть дружу я с тобой четверть века -

столько тебе и не дашь!

Рада поздравить тебя с днём рожденья!

Радуй, твори, богатей!

Каждый июнь начинает цветенье

лишь от улыбки твоей!

Пусть будут счастливы дети и внуки,

муж будет нежен и тих,

пусть нас чаруют по-прежнему звуки

чудных романсов твоих!

Ты украшение нашего клуба,

всех в одно сердце слепя,

что пожелать и не знаю, голуба,

песен желать тебе было бы глупо,

ибо их есть у тебя!

***

Так грубо был разрушен сон

мусоровоза громыханьем,

что его внутренний музон

предстал со всеми потрохами.

Порхало что-то в глубине,

кузнечик скрипочкой пиликал,

и кто-то шёл навстречу мне,

сияло небо чьим-то ликом.

Лежали внутренности сна,

ещё дымясь и воздымаясь,

была себе я не ясна,

не знала, кто теперь сама есть.

Был сон на части расчленён,

не завершивши разговора,

непонят и неутолён,

родившись из такого сора,

что вам не снилось никому…

«О не понять вам, гномы, гномы»,

как мозговую вскрыв тюрьму,

на свет рождаются фантомы.

Мой сон, в коробочку вернись,

в копилку, в лампу Аладдина,

молю, сначала мне приснись,

не тронут мусорной скотиной,

картиной, что не лапал взор,

невидимой, неподцензурной,

в которой счастье и позор

слились с кладбищенскою урной.

Он был мой личный, нутряной,

освобождая дух мой пленный,

моей непознанной страной,

необитаемой вселенной.

Явясь из заповедной зги,

мой сон, зарёванный и рваный,

ножом консервным вскрыв мозги,

что как пружины из дивана

торчат, бесстыдно обнажив

всю сокровенную начинку,

теперь лежит, не мёртв, не жив,

под небом комнатным с овчинку.

***

Кто это пишет буквами моими

на чёрном небе яркою строкой?

Кто там сейчас моё выводит имя

и обещает радость и покой?

Уходит жизнь ступеньками знамений,

что было Всем — становится Ничем…

Но это Ничего мне всё заменит

и даст ответ на вечное «зачем».

Гляжу в себя до головокруженья,

глядит в луну как в зеркало душа.

Не запятнать бы это отраженье.

Прожить, души бы не опустоша...

***

Множится прожитых лет поголовье,

им не забыться, не слиться.

Цифры окрашены собственной кровью

и проступают на лицах.

Да и поэзия вовсе не праздник,

не мелодичная читка.

Если писать — то как в ночь перед казнью,

выдав секреты под пыткой.

Только любовь мотыльком легкокрылым

в воздухе летнем порхает

и улыбается сумрачным рылам,

ластится, нежит, кохает.

И нипочём ей ни годы, ни смерти…

Реет над грузом былого,

в клюве неся драгоценный конвертик,

где три заветные слова.

***

Чужие письма, дневники

тех, кого нет уже отныне,

пылятся в связках, далеки,

одни, одни в своей пустыне…

Мы с детства знаем, что читать

чужие письма неприлично,

листать нескромно, словно тать,

что не тебя касалось лично.

А может, лень живущих нас

и безразличие к их судьбам

страшнее любопытства глаз,

уподобленья грешным судьям?

Быть может души их всё ждут,

что кто-то вынет из забвенья,

что их откроют и прочтут,

и оживят хоть на мгновенье.

***

Днём — золушка, мету, варю,

а вечерами я принцесса -

когда творю, парю, царю,

и нету сладостней процесса.

Когда на райском языке

поют мне птицы оглашенно,

и муза с дудочкой в руке -

как фея с палочкой волшебной.

Пусть я поставлю всё на кон,

зато - такой видали приз вы? -

Каретой мчит меня балкон

на бал, куда не каждый призван.

Пусть обвинят во всех грехах,

пусть мачеха-судьба ругает,

зато как образы в стихах

хрустальной туфелькой сверкают!

Я буду лучшей на балу

в своих высоких эмпиреях!

И рифмы — как шестёрка слуг

в расшитых золотом ливреях...

О не кончайся, сила чар,

дай вволю нагуляться бреду,

когда пробьёт полночный час

и в тыкву превратит карету.

Мой принц давно на облаках,

но бал Наташи, Маргариты

не умолкает нам в веках,

что против, жизнь, ни говори ты.

***

По дороге осенила строчка,

в сумке ж ни бумаги, ни пера.

Не такая уж и заморочка,

голь всегда на выдумки хитра.

Оторвав тайком кусок афиши,

напишу помадой поперёк…

Строчку я забвеньем не обижу,

чтоб она не стала мне в упрёк.

Чтоб не вышла плоской иль кривою,

в горле не застряла словно ком,

я её в слезах своих омою,

кровью напою как молоком.

Отпускаю в плаванье-паренье

свой стишок домашний без затей...

Детище моё, стихотворенье,

проживи подольше средь людей!

***

Глаза цветов фиалкового цвета,

душа их непорочна и чиста,

полна любви, прощенья и привета.

И мы им улыбаемся за это,

жизнь начиная с чистого листа.

Цветы нежны, наивны и невинны,

как лики рафаэлевских мадонн,

свои приоткрывая сердцевины...

Погрязли во грехе, в грязи, в крови мы,

зев преисподни алчен и бездонн,

но тянутся к нам тоненькие шейки

и лепестки полуоткрытых губ,

тревожа, ворожа и хорошея...

Взгляни на них, вглядись же хорошенько,

и не посмеешь гадок быть и груб.

Открой окно и выгляни наружу,

взгляни вокруг без шор и без понтов -

немыслимо кромсать планеты тушу,

стрелять, взрывать, бесчинствовать и рушить,

пока с утра глядят нам прямо в душу

глаза небес, любимых и цветов.

***

Художник чудный — Ли ЧонСок,

твои картины,

где лица, город и лесок,

но нет рутины,

сверлят мне сердце и висок

неукротимо.

Я назвала б их «У окна».

Или «Под снегом».

Когда один или одна

в пространстве неком.

Какая тонкость в них видна!

Какая нега!

Я знаю, ты явлён

нам из Кореи.

В реальность ты влюблён

и в эмпиреи.

Твой ник — Эндимион.

И это греет.

Да, ты — Эндимион,

сын бога Зевса,

ты выше тех имён,

чьё имя — легион,

совка и плебса.

Как замысел высок…

О всемогущий,

художник Ли ЧонСок,

черкни мне адресок

тех райских кущей.

***

Думала, солнцу не будет конца,

близкой была высота его...

Но ты ушёл, как улыбка с лица,

следом и радость растаяла.

Солнце ушло, но небесная твердь

долго хранит его зарево…

Так мне светло от ушедшего в смерть

взгляда любимого карего.

После заката на небе горят

алые с золотом полосы.

Так мне портреты твои говорят

звуком любимого голоса.

Так на морозе цветёт, облепя,

стойкая к жизни глициния.

Солнце, мне видеть не нужно тебя,

ты мне во тьме драгоценнее.

***

Солнце на улицу выйти зовёт,

манит к себе пятернёю.

Я же своими табу напролёт

окружена как бронёю.

Новое платье в шкафу заждалось,

с плечиков спрыгнуть готово,

пряча за шёлком спортивную злость,

жаждет сразить молодого.

Ждут босоножки носочками в дверь -

ну же, когда же мы выйдем,

из-за таких вот домашних тетерь

сколько всего не увидим!

Я же склоняюсь над гладью листа

с видом премудрого змия.

Тихо, молчать, разошлись по местам!

Сказано вам — пандемия!

***

Улицы длиною в жизнь,

старые дома...

Мой заветный фетишизм,

сердца закрома.

Вереница прошлых дней

убегает вдаль.

Призрак юности моей,

мне к тебе туда ль?

Где, укрытый тишиной,

мой надёжный тыл...

Город маленький, родной,

как ты зелен был.

Знала, что меня ты ждёшь

и глядишь вослед.

А теперь не узнаёшь -

слишком много лет.

Зелен, зелен виноград,

высоко плоды…

Город мне уже не рад,

замело следы.

Только в памяти резки,

сколько ни глуши -

улица моей тоски,

дом моей души...

***

Мой дом обшарпан и далёк от шарма,

мой образ жизни не дал ни гроша.

Но даже председателем земшара

был стихоплёт, бродяга и клошар.

Судьбу свою выламывать из рамок,

не признавать ничей неправый суд...

Как хорошо, что никаких поправок

в весну и лето эти не внесут.

Поэту мало было конституций,

но если б он дожил до наших дней,

до их манипуляций, проституций,

то ужаснулся б им ещё сильней.

А тем, кто конституцию поправил,

кто всю страну давно пустил ко дну,

он бы фонарь на у-лице наставил,

и в той аптеке морфию глотнул.

***

Иголкой затерялась в стоге сена.

Никто не сосчитает, не найдёт.

Хочу лежу и слушаю Дассена.

Хочу сижу читаю «Идиот».

Мой путь давно попутчиком обогнан,

захлопнул двери в мир его уход.

Но есть в душе распахнутые окна.

И есть во сне надземный переход.

Есть чёрный ход в моё былое завтра,

и по нему к тебе я добреду

в горячке строчек, в наркоте азарта,

в бессрочном лихорадочном бреду.

***

То ли брезжится, то ли брешется,

то ль и впрямь…

Будь ты праведник или грешница

или дрянь,

все одним мы здесь миром мазаны,

и любой

ждёт прекрасную, иль — на раз она,

но — любовь.

То ли чудится, то ли слышится,

то ли сон…

Есть ли те они, с кем нам дышится

в унисон?

Может, в Липецке или в Люберцах

будет весть...

Если верится, если любится,

значит - есть.

***

Живу с разжатыми руками -

летите, голуби мои

любви, надежды и семьи,

парите там, под облаками…

Когда-то наше рандеву

в затёртых снах ко мне являлось,

когда-то я за вас цеплялась,

чтоб удержаться на плаву.

Но круг спасательный уплыл,

за ним соломинка сломалась,

и, продержавшись только малость,

угас хватательности пыл.

Я простираю в небеса

свои незанятые руки,

мои отнявшиеся други,

я слышу ваши голоса.

Без вас я делаюсь одней,

я растворяюсь, убываю,

но лишь на вас я уповаю

в конце туннеля длинных дней.

Мне с каждым годом вас видней.

А мир оставшийся пребудет.

Но он таким уже не будет -

без вас в нём станет холодней.

Я отпускаю, жизнь, тебя,

грехи, и беды, и обиды...

Там, в небесах, такие виды,

когда на них глядишь, любя!

***

А жизнь проста, как каша на плите,

вот только гуща малость поредела.

Помешиваю годы, что нигде

уже не сыщешь… вот тебе и дело.

А жизнь была, как сажа, что бела,

как те слова ночные, позовёшь как,

как сердце, догоревшее дотла,

в котором я мешаю головёшки.

Не вписываюсь больше я в пейзаж

до боли незнакомых ныне улиц.

Себе напоминаю — вот пассаж -

сидящих на своих насестах куриц.

И видит только он на небесах,

кто до сих пор души во мне не чает,

как вспыхивают звёзды в волосах

и как луна короною венчает.

***

Ты подпирал мне судьбу плечом,

чтобы не рухнула вниз.

Ты отпирал мне своим ключом

двери без всяких виз.

Мы говорили с тобой ни о чём...

Это был вальс-каприс.

Где ты, мой Мастер, волшебник, маг?

Поговори со мной.

Среди записок, стихов, бумаг

облик живёт родной.

Я потихоньку схожу с ума

этой весной чудной.

Сердце с утра дрессируй, суровь.

Ночь застаёт врасплох.

Воздух ворованный наш — любовь...

Но как бы ни был плох

мир, где бездушье, и ложь, и кровь,

ты в нём. А значит, Бог.

***

С ярмарки, с гремящего базара

возвращаюсь наконец домой.

Всё, чего добыла — было даром.

Всё, что есть — храню в себе самой.

А тропинка вьётся тоньше шёлка...

Сколько ей ни виться — путь один.

Но ещё полны мои кошёлки,

где плоды созревшие годин.

Там на дне утраты и потери,

лишь скажи волшебное: «постой!»

На Сезама запертые двери

есть от сердца ключик золотой.

Муза, провидению послушна,

шлёт меня по новым адресам.

Голова летит, как шар воздушный, -

что теперь рыдать по волосам!

Мелочь звёзд рассыпана на бедность.

Это плата за земную боль.

Млечный путь — как молоко за вредность,

чтоб его впитал в себя любой.

Сколько мы продержимся в окопе

наших норок, логовищ и гнёзд?

Столько, сколь душа за жизнь накопит.

Столько, сколько свет идёт от звёзд.

***

Кораблик мой бумажный

в следах карандаша,

дурашный и отважный,

в тебе моя душа.

Ты далями отравлен,

мечтою о морях...

Неси меня, кораблик,

в далёкие края…

Ты штормами затравлен,

отправлен в пасть судьбе.

Не знаю, прав — не прав ли,

но верен ты себе.

Под ветер шалопутный,

под птичий перезвон,

кораблик мой беспутный,

плыви по воле волн...

Письмо

В читках уцелевшее насилу,

в сумочке, где пудра и духи,

я письмо от Кушнера носила,

где он похвалил мои стихи.

То письмо как зеркало мне льстило,

когда я была во цвете лет.

По рукам друзей оно ходило,

словно драгоценный амулет.

Все теперь со мной хотели знаться…

Он писал: «Наташа, Вы поэт,

мне приятно в этом Вам признаться...»

Я храню письмо то много лет.

«Чувствую — непросто Вам живётся.

В Ваших строчках светится душа...»

Как струна натянутая рвётся,

я письмо читала не дыша.

Открывал поэзии планету

мне Поэт, Учитель, Человек...

Это было всё до интернета,

зарождался двадцать первый век.

Началась компьютерная эра,

жизнь бурлила, жёсткая весьма,

но меня хранила эта вера

в допотопных листиках письма.

Росчерком пера мой мир творится.

Всё пишу, пишу, уже рассвет...

Не могу с собой наговориться!

Может, я действительно поэт?

***

Я говорю тебе как перед Богом,

грудью к груди,

словно в бреду иль во сне глубоком:

не уходи...

Жизнь твою выгрызаю зубами,

держа за край...

Я говорю одними губами:

не умирай...

Ты уже там, где простор бездонней,

видишь зарю...

А я всё держу твою жизнь в ладонях,

всё говорю...

***

Как ломает и шатает,

воздух плавится в крови.

Дозы, дозы не хватает,

дозы счастья и любви.

Где тот опий и соломка,

что мои утишат боль.

Это ломка, это ломка,

оттого что не с тобой.

Я не знала наркоты,

но как морфий нужен ты.

***

Я могла бы наслаждаться жизнью вволю,

ведь никто не ждёт ни ужин, ни таблетки.

Я как птица, что отпущена на волю,

но не хочет вылетать из клетки.

На кассете мне ответит милый голос,

на портрете встретит добрая улыбка.

Я не верю этой смерти ни на волос.

Это сбой, системная ошибка.

На стене географическая карта.

Там места, где мы с тобой не побывали…

Как ты розы мне дарил в начале марта…

Разве опадут они? Едва ли.

Эту книгу мы с тобой читали вместе.

Этот фильм давно в кино с тобой смотрели...

Нет границы между «нет тебя» ли, «есть» ли...

Жду твой день рождения в апреле.

***

Со дна копилки достаю

то, что дороже всяких денег,

с чем чувствовать себя в раю

сумеет лишь поэт-бездельник.

Куплю я глобус голубой,

чтоб путешествовать по миру,

и буду, как пломбиром в зной,

собою угощать стихиру.

Как несказанно мир хорош,

где смерть свою подводит смету,

и где разлиты ни за грош

озёра нежности несметной.

Где дождик льёт иль дрозд поёт,

и, снова радуясь обману,

душа по зёрнышку клюёт

с небес рассыпанную манну.

***

Едва в глубоких снах мне снова

начнёт былое воскресать,

рука уж вывести готова

слова, которых не сказать…

А. Блок

Мне снились блоковские сны,

что он не досказал.

Там были речи неясны,

в тумане плыл вокзал...

И чёрный ветер сотрясал

холодные дома...

но озарялись небеса

и отступала тьма...

Потом, туманами дыша,

входила в шляпе та…

И шла во сне моя душа

за Блоком по пятам…

Когда же — будем мы честны -

я выпила аи,

то плавно те чужие сны

перетекли в мои.

Был чёрный вечер и мороз,

и Блок читал мне тост...

А в белом венчике из роз

был вовсе не Христос.

***

Когда всюду мрак — не укрыться в тени,

за линзами розовых стёкол...

В пространство высокое руки тяни,

где сгиб в одиночестве сокол.

И небо, и ветер — всё это про нас...

Но я не Шагал и не птица,

я так высоко забралась на Парнас,

что вряд ли сумею спуститься.

Там свет ослепляет своей синевой,

с душой в поединке встречаясь...

Но мир изменяется, и за него

я больше уже не ручаюсь.

Да будет всё то, что живёт вопреки,

всё то, к чему дышишь неровно.

Да будут чисты мои черновики,

исчёрканы, но — чистокровны.

***

Сколько льётся во славу речей,

бодрых гимнов вокруг пьедестала!

Сколько бубнов, фанфар, трубачей...

Только музыки больше не стало.

Кто заказывал нам её здесь -

не заканчивал консерваторий.

Льётся лести гремучая смесь,

какофония их ораторий.

Нас ведёт за собой крысолов...

Но плясать нам под дудки те — дудки!

Пусть потоки молитвенных слов

из суфлёрской диктуются будки.

Подпевалам наградою — кляп.

Верный пёс получает намордник.

Ничего не жалеется для

верноподданной певческой дворни.

Искажай, передёргивай, ври,

только сердце не даст барабанить.

У него ведь свой собственный ритм,

не сфальшивить его, не убавить.

***

Отныне ты отдана дракону

и будешь век ты ему верна...

Кому-то — кущи, котлы — другому,

а самым несчастным — моя страна.

Её терзают воры и войны,

на трон водружён крошка Цахес, гном.

Чтоб люди ночью спали спокойно -

тираны уснуть должны вечным сном.

Да, месть — это холодное блюдо,

но трудно его остудить в аду...

А 30 серебренников — валюта,

которая и сегодня в ходу.

Но пусть мы погрязли в грязи, в обмане,

пусть вечно хмелеть на чужом пиру...

О сердце, не обращай вниманья!

Продолжай любить и когда умру.

***

На свободе платье в клеточку,

на любви - в полоску.

Я вплетаю в кудри ленточку,

добавляю лоску.

Закружило и завьюжило,

вижу, что не та я...

Слишком поздно обнаружила,

что я молодая.

Есть и дьяволы-хранители,

как и ангел падший...

Так что понапрасну мните вы,

то что рай — не ад же.

Будем тешиться и нежиться,

не боясь рассчёта...

Нимб всего прочнее держится

на рогах у чёрта.

***

За отсутствие таланта

награждён он щедро грантом.

Если бы вообще замолк -

дал бы каждый сколько мог.

***

Кто он? Некто, кое-кто,

серое пятно.

И в толпе его пальто

прочим не видно.

То он здесь, а то он там,

все же как слепы.

Ходит по чужим следам

человек толпы.

На душе его замок.

Он на всё забил.

Есть ли те, кому помог

и кого любил?

Будет прочерк между дат

на граните плит.

И ничья о нём душа

вслед не заскулит.

Не смутит ничей покой

фото-оберег…

Был как не был. Кто такой?

Просто имярек.

***

У мёртвых с нами общий есть язык -

молчание, которое всё дальше…

Нам вечно познавать его азы,

свободные от бренности и фальши.

Сквозь сита снов протёртые слова

и тишина, рождающая эхо…

У нашей жизни новая глава.

Нам для общенья это не помеха.

Не правда ли, мы будем навсегда,

а на земле — неважно, как придётся,

и будем говорить друг другу «да»,

не думая при этом никогда,

во сколько «нет» нам это обойдётся.

***

Щедро жалкие крохи бросал он нам

и порочный спасательный круг.

И пелёнка становится саваном,

если примешь из этих ты рук.

Культ нуля хуже культа личности,

но возносят, забывши о злом,

лилипута под увеличивающим,

возвеличивающим стеклом.

Окружил себя псами верными,

что не скажут: король-то — голь!

То, что ставит себя перед первыми -

это правильно. Он же ноль.

Его пастве теперь поручено

танцевать на наших гробах,

этапировать в рай в наручниках

и с намордником на губах.

А чего вы хотели, собственно?

Дураков всегда большинство.

Берегите себя! Вы же собственность

государства и Самого.

***

А счастье проходит мимо,

закутанное в пальто,

под слоем такого грима -

не может узнать никто.

Мы ищем единоверцев,

но всюду лишь упыри.

А теми, кто принят в сердце,

мы ранены изнутри.

И ждём уж бог знает сколько,

забытые под дождём...

Нам жизнь пережить бы только,

а Там уж не пропадём.

Пора бы очнуться, хватит,

в ином очутясь краю...

И страх иногда охватит:

а вдруг мы уже в раю?

***

Бог создал нас по по образу-подобью,

но в стиле реализма или сюр?

Кому - здоровье, а кому — загробье,

кто — от сохи, а кто-то — от кутюр.

То тем, то этим иногда бываю.

Как трудно с Богом думать в унисон...

Я реалистка и не забываю,

что жизнь на самом деле только сон.

***

Мозаика дребезг разбитых надежд

сложилась красивым узором...

Теперь это праздник зажмуренных вежд,

а жизни скажу: I'm sorry .

Скажу, что не склеить уже и не сшить

разбитое в нашей отчизне,

что если и можно где счастливо жить -

то только подальше от жизни.

Но страшно становится даже во сне...

А вдруг нас однажды разбудят?

Очнёмся в тюрьме, на войне, на луне

и спросим — о что с нами будет?!

И пусть нам не скажет никто — отчего

в груди эта нежность не стёрта...

Но если осталось одно Ничего -

оно будет высшего сорта!

***

Грязная лужа когда-то была белым снегом.

Я обошла её, не попирая ногой…

Эта старушка когда-то была белоснежкой.

Кто-то поди и сейчас её помнит такой.

Были когда-то ругательства нежным признаньем,

но их отвергли, и вот они стали грубы.

Было невежество раньше осмеянным знаньем

и опустевшими норками были гробы.

Не допустите, чтоб стала лягушкой царевна,

и чтобы принц превратился в чудовище вновь.

Пусть будет так, как задумано Богом издревле,

пусть торжествует на свете добро и любовь.

***

Иным к лицу ошейники и маски.

Уютно быть закрытым нелицом,

ходить, смотреть и думать без опаски,

неважно, трусом был иль подлецом -

ковид всё спишет, маска всё прикроет.

В ней можно видеть всё исподтишка

и утешаться - так уж мир устроен,

на голос против нам тонка кишка.

Ты мистер Икс! Инкогнито! Разведчик!

Теперь тебе по званью — ни гу-гу!

Ты можешь быть в душе антисоветчик,

народный мститель, тайный Робин Гуд,

душа в себе прекрасные порывы,

лелея на устах своих печать.

Как хорошо молчать теперь как рыбы

и ни за что нигде не отвечать!

***

Коню не смотрят в зубы, пусть даже он троянский,

и я всегда так рада подаркам от судьбы.

Пусть даже волк тамбовский то будет или брянский…

Целуют те же грабли расшибленные лбы.

Бывает, вычитанье даст больше чем сложенье,

хоть то не сразу видно обобранной душе.

Какое-никакое, но жизни украшенье,

когда любовь лепила я из папье-маше.

Хоть золотник непрочен — я в нём души не чаю,

и пусть судьбы уроки и впредь не будут впрок.

Я жадина — билета Творцу не возвращаю.

Я лучше обменяю на гениальность строк.

***

Вспоминает ли нас наше прошлое?

Почему-то мне кажется: да.

Как принцесса не спит на горошине,

мне уснуть не дают те года.

Их уж нет, только мелкое крошево

застревает меж складок души...

В топку времени заживо брошено,

эти искры во мне не туши.

Побелели от холода волосы.

Мы забыты, как в детском саду...

Слышу отзвуки милого голоса:

подожди, за тобой я приду...

Это облако нежного облика,

за собою меня позови...

Это только лишь малая толика,

что сказать я хочу о любви.

***

Сколько воды утекло, сколько крови

с этой поры...

И вот опять палачи наготове,

ждут топоры.

Нам остаётся жест страусиный -

носом в песок.

Что она может — жизнь против силы,

лома в висок.

Вновь оседлало трон самозванство,

ладит устав.

Ложь получила право гражданства,

правдой не став.

Каждый шаблон хочет стать примером,

моська — слоном.

Тот кто себя возомнил гулливером -

попросту гном.

То, что нам мнилось спасательным кругом -

было петлёй.

Тот, что казался вождём и другом -

молью и тлёй.

Встань и захлопни двери - пора ведь,

с той стороны!

Сотней поправок вам не поправить

краха страны.

И не мессию, нечистую силу

просим: уйди!

Освободи от себя Россию,

сгинь, пропади!

***

Я полюбила сказку

про белого бычка.

В конце у всех развязка,

а он — за новичка.

Все сказки шлют ретиво

героев под венец,

пусть там конец счастливый,

но всё-таки — конец.

А эта — до простого -

и вовсе без конца!

Хоть не про золотого,

а белого тельца.

Бычок не знает мата,

он говорит лишь «му»,

а больше и не надо

наивному уму.

Бычок идёт за лаской,

за тучкой, за дымком…

Мне жаль, что с этой сказкой

хоть кто-то не знаком.

Пусть назовут докучной,

нелепой и смешной,

а мне так нету лучше

канвы её сплошной.

Живи, бычок, беспечно,

не знай, что есть тоска.

Пусть под тобою вечно

не кончится доска.

Пусть повторится в красках,

сначала, с кондачка,

бессмертнейшая сказка

про белого бычка.

***

Уединенье на балконе,

где ветка дерева — как тент,

у всей вселенной на ладони,

с высоким небом тет-а-тет.

Я на обочине, я с краю

и где-то даже на краю.

Я с миром в игры не играю,

я заперта в своём раю.

Меня так мало в этом мире,

я нахожусь скорее вне,

не соответствуя ни шири,

ни яркости, ни глубине…

Экологичность, элитарность,

укрытие в себя саму?

Но в этом есть неблагодарность

по отношению к нему.

Гляжу с балкона и из окон

на пьесу, где мне роли нет.

Как бабочка вернулась в кокон

или в безмолвие — сонет.

***

Ветреная форточка хлопает в ладоши.

Сохнет по кому-то простыня...

Чем-то на них, кажется, я похожа тоже -

без любви не выжить мне и дня.

По двору беснуется круглолицый мячик,

хочет познакомиться с окном.

Форточка захлопнулась — не так скоро, мальчик…

Все-то в мыслях только обо одном.

Хорошо, что мячик тот не влетел в оконце -

форточке бы сердце он разбил.

Простыня беснуется на ветру под солнцем -

хочет, чтобы кто-то полюбил.

***

Уважать чужую суверенность,

не переходить границы уз,

чтоб ни ревность, ни земная бренность

не утяжелили бы союз.

Лёгкость отношений — это трудно,

требует недюженности сил,

чтоб не привязаться однолюбно

к тем, кто нас об этом не просил.

Мудрость соблюдения дистанций,

гибкость и уменье отпускать,

чтоб любить — как упиваться танцем,

а не как булыжники таскать.

И сейчас подумалось нахально,

а смогла бы так бы ведь и я? -

Бунинское лёгкое дыханье,

Кундерова лёгкость бытия...

***

Солнце накинуло тучку,

чтоб не слепить наготой.

Небо устроило взбучку,

вмиг окативши водой.

Прелестями своими

нечего землю смущать!

Маску надень-ка на вымя,

чтобы прохожих стращать.

Тучки как маски надеты

нам на души миражи...

Солнышко ясное, где ты?

Личико покажи!

***

Мне нравится, что я тебя зову

так, как никто тебя не называет.

Воочию, в реале, наяву,

(хотя земля, бывает, уплывает).

Хотя я и люблю весь алфавит,

есть буквы, что любимчиками стали.

Как будто бы как все они на вид,

но есть у них особые детали -

невидимы на посторонний взгляд,

они законам общим не подвластны.

Там гласные так нежно голосят,

согласные не очень-то согласны.

«Что в имени тебе моём» — да всё,

огонь костра и тихая лампада,

всё, что в себе лелеем и несём

и что спасём от тлена и распада.

Ему уютно у меня во рту,

чуть вылетев — обратно залетает,

и кажется порою, что к утру,

как леденец, на языке растает.

Оно во мне как в доме прижилось.

В нём лёгкость и наполовину — шалость...

Мне с ним гулялось, елось и спалось,

(я не могу назвать — какая жалость!).

Я говорю не для ханжей и клуш,

скорее, с облаками и богами,

что имя мне твоё в любую сушь

напомнят звуком хлюпающих луж

иль ложечкой, звенящею в стакане.

***

Я столько раз хочу обнять,

что не хватает цифр.

Я так хочу тебя понять,

но не разгадан шифр.

Фотографирую себе

на память пару глаз.

Телеграфирую судьбе

заветных пару фраз.

Я у себя незваный гость,

а ты как дома будь.

Сама себе я в горле кость,

но ты не позабудь.

Смотрю с балкона сверху вниз,

но если вправду — ввысь,

и эта поза — как эскиз,

где даль и близь слились.

***

Чудо сбылось? Это просто случайность.

Дважды? - то это уже волшебство…

Это как колокол слушать венчальный

или под ёлкой стоять в рождество.

Не уставать караулить у двери

и составлять заклинанья из фраз...

Стань моим чудом — тогда я поверю.

Стань моим чудом и сбудься хоть раз.

***

Помнишь, была в небесах кутерьма -

птицы над нами летели...

Я уж теперь и не знаю сама -

было ли то в самом деле…

Это был вальса бесчисленный тур,

мы с тобой замерли в трансе -

редкое зрелище птичьих фигур,

в страстном кружащихся танце…

Чистое поле и в нём ни аза -

словно всё в мире сначала...

Ты опустил от смущенья глаза,

я потрясённо молчала.

И по каким бы дорогам судьба,

вспомнится вдруг мимолётно -

крыльев тех замысловатые па,

шоу большого полёта…

Как они пили небес молоко,

самозабвенно шалея...

Как объясниться им было легко!

Наши слова тяжелее…

Часто туда устремляю я взгляд,

в бездну бескрайних просторов -

вдруг они вновь надо мной пролетят…

Но не бывает повторов.

Помнит его как в расплывчатом сне

этот, а, может быть, тот свет...

Как отраженье, чего уже нет,

как отголосок и отсвет.

***

Он был Молчалиным когда-то

и чемоданчики носил.

Ведь у него тогда ни блата,

ни власти не было, ни сил.

Но, отлакействовав, вознёсся

и оседлал российский трон.

Теперь пургу с экрана нёс он

и наносил стране урон.

Нет, он не Чацкий громогласный,

пришла молчалиных пора.

Подмял законы он всевластно

и обнулился догола.

Уже устали все от бреда,

не знают, как себе помочь.

Весь мир готов подать карету,

чтоб он уже уехал прочь!

Пусть заберёт мильон каратов,

а нам оставит всё б/у…

Но только, боже, не в Саратов!

Ведь я в Саратове живу!

Вале Михайловой в день рождения

Тары-бары, шуры-муры, трали-вали -

жизнь простит нам этот маленький грешок.

Ведь сегодня день рождения у Вали -

как в честь этого не выдать мне стишок?

Трали-вали, тары-бары, шуры-муры -

в этот день нам разрешатся без числа, -

бить баклуши, покутить, крутить амуры -

всё, чем жизнь наша легка и весела.

Быть счастливой — это главная задача.

Пусть же жизнь всегда поёт тебе 'je t’aime'!

А какая - вам скажу - у Вали дача!

Отдыхают и дендрарий, и эдем.

Гениальными руками Вероники

там насажен настоящий город-сад!

Царство клевера, малины, земляники,

и над всем — миры расцветшие висят.

И сама ты, Валя, чистый самородок,

средоточие достоинств и заслуг.

Пусть характер твой не смирен и не кроток,

но как красочен с тобою наш досуг!

Мир больничный, магазинный и кухонный

отдаляет друг от друга нас с тобой.

Мне звонок твой долгожданный телефонный -

словно колокол на башне вечевой.

Средь домашнего и дружеского круга

будь шустра всегда, здорова, весела!

И мне дорого, что ты моя подруга.

Я желаю тебе счастья без числа!

***

Время круглое, как земля.

Отправляясь в путь, что не прожит,

всё равно, как бы ни петлял -

ты оказываешься в прошлом.

Как бы жизнь была нелюба -

ты со мною как дом и детство.

И куда б ни вела судьба -

никуда от тебя не деться.

Ты меня на руках носил,

и сейчас мне даришь надежду.

Как атлант из последних сил,

надо мной моё небо держишь.

Я по мостику снов иду…

Как любил ты меня красиво!

И в гробу тебе, и в аду

буду я повторять: спасибо.

С точки А вышла в точку Б...

Только сколько в пути ни странствуй -

а вернусь всё равно к тебе.

Время круглое, как пространство.

***

Да, мы все глядим в Наполеоны,

все в герои рвутся с давних пор.

Дон Кихоты есть и Робинзоны.

Санчо Панс и Пятниц недобор.

О какой же труд неблагодарный -

оттенять геройские черты,

где один — отважный, легендарный,

а вторым до них как до звезды.

Ах, Онегин, Вронский, Оболенский -

вот к кому поток любви большой!

Никому не интересен Ленский

с его нежной преданной душой.

Но когда нам хочется согреться,

воротиться в дом, как Одиссей,

на плечо родное опереться,

не князей мы вспомним, а друзей.

Не нужны мне бальные оборки

или розы чёрные в аи.

Где вы, Росинанты, Сивки-Бурки,

верные Хоттабычи мои?

Дон Жуанов Казановы сменят,

Дон Кихоты в битвах упадут...

Пятницы и Санчо не изменят

и в несчастье руку подадут.

Да, пусть неказисты и туземны,

пусть там интеллекта на сантим,

но ведь что ни говори, а все мы

доброты и верности хотим.

Что мне Мономах иль Македонский,

или даже с крыльями Икар!

Не нужны Печорин и Болконский,

ближе сердцу Девушкин Макар.

Кто-то скажет, от трагедий млея:

крут же был Раскольников, убил…

А мне бедный Девушкин милее -

как он верно Вареньку любил!

***

Чашка выпала из рук.

Жизнь бы не разбить...

Всё, что вижу я вокруг,

хочется любить.

Хочется обнять, прижать

и оборонить...

Только б руки не разжать,

жизнь не уронить.

***

Дорогие Женя с Инной, Инна с Женей!

Поздравляю вас с днём свадьбы от души!

Ваши лица и сейчас без искажений -

так же молоды и так же хороши!

Между изумрудной и алмазной

ваша свадьба нишу заняла.

Пусть же в ожиданье даты классной

будет жизнь легка и весела!

С вами рядом Света — лучик света,

маленький красавчик Даниил.

И друзья приходят к вам с приветом

рассказать, как каждый вас любил.

Пусть же в эту праздничную встречу -

рюмок раздаётся дружный звон!

А всему, что радости перечит -

скажем мы решительное — вон!

***

Всё в нашей жизни самоценно,

нет никакого вторсырья -

её окраины, зацепки,

ошмётки, рваные края…

Всё, всё оправдано сторицей,

за всё нам воздано с лихвой -

в ночи исписанной страницей

или влюблённостью лихой.

Как щепку нас в потоке крутит.

Жизнь - что песочные часы.

Как хочется перевернуть их,

чтоб снова - помыслы чисты...

Сначала день как персик сочен,

потом как червь грызёт тоска.

Сначала под грибком песочек,

потом пустыня из песка.

И мы отныне возлагаем

на имя возраста табу,

и рвёмся за холодным Каем

с застывшим стёклышком в гробу...

Пусть среди кукол или пугал,

но нужен угол нам родной,

пусть даже это пятый угол

иль угол зрения иной.

Или в отсутствие героев,

когда в округе ни черта -

пускай утешит и прикроет

деревьев блеск и нищета.

А жизнь — театр, и вновь - на сцену,

как воду стряхивает гусь...

Всё в нашей жизни самоценно.

Ни от чего не отрекусь.

***

Сизифов труд, Тантала муки,

мой поэтический запой...

Обвенчаны слога и звуки

с немузыкальною судьбой.

Там, в небесах, имели планы

взыскать словесные долги,

но не причислена я к клану,

на пир не звана всеблагих.

Мы повстречались на «Тантале»,

где труд Сизифа был нам в кайф.

Мы в облаках с тобой витали,

но улетел от Герды Кай.

Как тошен мне роман с душою,

где стол накрыт на одною,

где в зеркале лицо чужое

и я его не узнаю.

В блокноте прошлое малюя,

где полугрежу-полусплю,

жива лишь тем, кого люблю я,

убита тем, кого люблю.

Но будь поласковее ты хоть,

плывущая по воле волн,

стиха бесхитростная прихоть,

беды и счастья произвол.

Как просто открывался ларчик -

на кодовое слово «смерть».

Так лампа вспыхивает ярче

пред тем, как напрочь догореть.

Но вот трамвай мой, птица-тройка,

куда плетёшься ты со мной?

Давно минула перестройка,

а я всё с рюмочкой с виной.

Нет обручального на палец,

но есть любимое лицо.

Ну вот и жизнь закольцевалась.

Моё трамвайное кольцо…

***

Время телефонов-автоматов

и в парадных тёплых батарей,

и была деревня-глушь-Саратов

ближе всех курортов и морей.

С выбитой подпиской на журналы,

с чебуречной, чайной и блинной,

с телика единственным каналом

и с надёжным тылом за спиной.

А теперь не с этими, не с теми,

но теплей, что там, вдали, маня,

близоруко всматриваясь в темень, -

город, окликающий меня.

***

Ветка помощи, протянутая сверху,

как соломинка в коктейле что мы пили -

все молочные тогда коктейли были -

помнишь, в баре на проспекте за углом...

Эту ветку я увидела как веху...

он холодный был, с нетающею льдинкой,

так приятно было пить его тростинкой

и разглядывать прохожих за стеклом.

Ветка помощи — акации, сирени -

мои помочи, локация, паренье,

мне протянута любимыми в даренье,

чтоб я ею любовалась из окна.

Чтоб она как та соломинка над бездной

помогала быть всегда с собою честной,

чтоб в ночи глухой, безлунной и беззвездной,

мне она издалека была видна.

***

Перебираю, как гречу,

все наши первые встречи,

и на души полотно

словно светло и несмело

киномеханик бессменный

старое крутит кино.

Сколько у счастья картинок!

Жизни и снов поединок,

новые строки навей!

Я достаю из копилки,

как из сердечной могилки,

золото жизни моей.

Искры далёких видений,

прошлого милые тени -

это мой бронежилет,

пулезащитная каска,

ласка, указка, раскраска,

в Лету счастливый билет.

***

Ни рыба ни мясо, ни богу ни чёрту…

О чём ты молчишь? И не плачешь о чём ты?

Душа словно наглухо запертый терем

и ключик от сердца навеки потерян.

Судьбы ли ужимка, любви ли ошибка,

иль тесто то было замешано жидко?..

Прошёл стороной и никто не заметил…

Прохлопали крыльями в вышнем совете.

***

Когда однажды смерть пришла

и разделила наше тело,

и до сих пор я не нашла,

где эта линия раздела,

мне стало страшно умереть -

кто будет здесь любить и помнить

и жизнь твою в ладонях греть,

чтобы тобой себя заполнить.

Уж сколько вёсен, зим и лет

храню твой отсвет на лице я,

мой оберег и амулет,

моя пыльца и панацея.

Ты, нас на части раздробя,

за часть меня теперь в ответе.

Люби меня как я тебя,

не оставляй одну на свете.

Ты на туманном берегу,

жизнь переходит в сновиденье,

и я проснуться не могу -

не разминуться с милой тенью.

Пишу сонет ли, ем омлет -

то ль это лето, то ли Лета,

и сколько без тебя я лет

живу по волчьему билету,

жизнь змейкой убегала вдаль,

печаль печалилась и длилась,

и нажимала на педаль,

а я любила как молилась.

Мир чужеродный слеп и глух,

но что-то знаю я такое,

о чём не выговорить вслух,

иначе всем не знать покоя.

Вот-вот зажгутся фонари,

и я войду в ночные двери,

и всё увижу изнутри,

и наконец во всё поверю...

Как пальцами с тобой сцепясь,

сплетёмся под землёй корнями,

чтоб даже там, где мрак и грязь,

мы нашу связь бы сохраняли.

***

Цветочек аленький герани

на подоконнике расцвёл -

как крови капелька на ране,

как будто кто ножом провёл.

Дождь, размывающий границы

и избавляющий от слёз -

как будто кровь, а не водица,

а у небес — туберкулёз...

Мы на земле прожить пытались,

исправив хаос и содом.

Надежды те не оправдались,

как подзащитный пред судом.

Я думала, что я успею,

не слыша божьих укоризн,

я жизнь жила как эпопею,

а вышел краткий афоризм.

Но так запомнить будет легче,

когда уйду от вас совсем.

А время лечит и калечит,

неумолимое ко всем.

***

Я плакала вчера весь вечер,

а ночью ты пришёл ко мне.

И было счастье нашей встречи,

но это было лишь во сне.

Я очень по тебе скучаю

ночами, вечером и днём,

я до сих пор души не чаю

в тебе одном, в тебе одном.

Быть может, ты — цветочек алый,

что так в глаза мои глядел?

Иль голубь странный и усталый,

что улетать не захотел?

Иль ветка надо мной каштана,

что так колышется легко?

Всё, что мне брезжит из тумана

и видится из облаков?

И снова слёзы, слёзы, слёзы

о тайне таящих следов,

о том, о чём стучат колёса

всех уходящих поездов,

о том, что с нами приключилось

на этой маленькой земле,

о том, что с нами не случилось,

о сердце, найденном в золе,

о том, чем мы с тобою были,

о том, чем мы могли бы быть,

о том, как мы с тобой любили,

о том, что больше не любить,

о том, что милого плеча нет,

что я теперь одна в одном...

Но слёзы жизнь не облегчают,

они как дождик за окном.

Ну что мне свечки и иконы,

все эти храмы на крови,

когда преступлены законы,

законы жизни и любви!

Какая глупая преграда

нас не даёт соединить?!

И одному я только рада -

тебе меня не хоронить.

Мы так стары, что снова дети,

где старый дворик, сад и пруд...

А выживать — такое дело,

такой неблагодарный труд.

И снова вечер... ветер... Вертер...

Как медленно плетутся дни...

И некого послать за смертью.

Ведь с нею мы теперь сродни.

Не видеть в будущем — Помпеи,

в закате — раны ножевой...

А без тебя я не умею,

я не умею быть живой.

Но кто же вспомнит, как тут жил ты,

пока не забрала беда?..

Но ты со мною - каждой жилкой,

ты — это радость навсегда.

***

Мне снилось, что разгадан шифр,

с каким я дверь к тебе отверзну:

слова без букв, число без цифр -

и вход свободен в эту бездну.

Проснулась — всё его ищу,

ведь так к нему была близка я…

А я тебя не отпущу!

Да, я тебя не отпускаю!

Подумала, что если вскрыть

мозги и сердце чем-то острым -

фонтаном бы метнулся вскрик,

ночные вылетели б монстры.

Жизнь со свету меня сживёт...

Как мне её тебе отдать бы?

А рана к свадьбе заживёт.

У нас же не было той свадьбы.

Стою у берега реки,

где небо манной осыпало...

Но нет единственной руки,

той, на которой засыпала.

Она зарыта в ров земной,

и на неё навален щебень.

Но я прорвусь к тебе весной

сквозь неразборчивую темень.

И будут улыбаться мне

цветы на земляной подушке,

когда тебе в той тишине

шепну я что-нибудь на ушко,

и грабли будут драить дол,

чтоб слой меж нами стал бы тоньше,

репьи цепляться за подол,

чтоб побыла с тобой подольше.

Плетусь у жизни на хвосте.

Кручу мистическое блюдце...

Я поняла, что ты везде.

И нужно только оглянуться.

***

Верстали книги и жизнь верстали,

сшивали наши жизни в одну.

Мы жили — как в небесах витали,

а вот теперь я иду ко дну.

Стрелки переведены на осень -

время печали, разлук, потерь.

Весь мир распался на до и после,

на то что было и что теперь.

Сколько без сна я смогу - не знаю,

держать лицо и держать небосвод,

жить, как кукла живёт заводная,

но заканчивается завод.

Меряю вдоль-поперёк шагами

комнату, что сожрала семью...

Что ж, не боги горшки обжигают,

а я судьбу обжигаю свою.

Жизнь распалась, слетела стружкой,

свесилась, словно седая прядь.

Разбилась ёлочною игрушкой.

Мне больше нечего в ней терять.

Бог взирает немо и слепо.

Поистрепалась надежды нить.

Жизнь распалась на землю и небо.

Я не могу их соединить.

Млечный путь будет вечно влечь нас.

Связь времён уже не связать.

Стрелки перевожу на вечность.

Мне больше нечего здесь сказать.

***

А час последний тикал, тикал,

с невинностию бубенца...

Но вот и нас она настигла -

поэма нашего Конца.

Ты одевал меня как куклу,

просил: на кухне не возись...

Заря давно уже потухла,

но долго розовеет высь.

И вот она уж цвета сливы,

но продолжает ворожить…

Я исхитрилась быть счастливой.

Я умудрилась просто жить.

Сдыхая над ручьём от жажды -

в жару я находила тень,

а в реку, что не впустит дважды -

я заходила каждый день.

В страну любви не надо визы -

она сама приходит сном.

Я выключаю телевизор -

включаю дворик за окном.

Закон как ларчик мне открылся:

чем ближе к сердцу — тем родней,

чем дальше — тем сильней бескрыльство,

тем холоднее и одней.

Но я переборю остуду -

хотя бы и весь мир продрог.

Я всё равно к тебе прибуду

по лесенке весенних строк.

Плыви, бумажный мой кораблик!

Я выйду утром налегке.

Стихи же багажом отправлю -

встречай их в нашем далеке.

Лёше в день рождения

И вот уже четвёртый день рожденья

я поздравляю Лёшечку в стихах.

Хочу, чтобы как чудное виденье,

наш праздник никогда бы не стихал!

Сниму тебя на фоне книжных полок

или на кухне с мусорным ведром,

чтоб рот смеялся, сырниками полон,

и сам был полон светом и добром.

Люблю тебя и в будущее верю,

что счастья будет столько — не поднять!

Здесь для тебя всегда открыты двери,

всегда тебя здесь рада я обнять.

Пусть наши дни просеются сквозь сито,

оставив только главные слова:

«соскучилась» на строчке «цель визита»

и прочерк вместо степени родства.

Оставив те безделки, что бесценны,

и радости, что хочется дарить,

и разговор с тобой без всякой цели,

кроме одной: с тобою говорить.

А чтобы мир местечком стал шикарным,

чтоб горячо струилась в жилах кровь,

политику оставь политиканам,

себе же только дружбу и любовь!

***

И в картинах ты, и в поэтическом слоге,

изменяясь, будь верен тем первым шагам.

Жизнь не раз удивит и порадует многим,

и кораблик к кисельным придёт берегам.

И не будешь солдатиком ты оловянным,

а желанным на разных планеты концах.

И поэтом останешься не безымянным

в чьей-то памяти, в любящих чьих-то сердцах.

***

Кровавая рана заката

под слоем бинтов облаков...

Тоска моя, как высока ты,

сквозь слой проступаешь веков.

Чего тебе надобно, старче? -

луч солнца блеснул и исчез.

Огонь проступает всё ярче

сквозь бледную немочь небес.

По облаку я погадаю,

что тонет в закатной крови.

А облако тает и тает

от счастья, стыда и любви...

***

Неразличима наша связь,

чужее не бывает друга.

Но всё пряду узоров вязь,

надежды нить ещё упруга.

Мил и без милого шалаш.

Любовь ведь индивидуальна.

Я домик нарисую наш

и буду жить в нём виртуально.

Из воздуха иль из песка,

из карт ли вознесётся стенка -

там будет прятаться тоска,

не вырываясь из застенка.

Никто не обнаружит лаз,

все бури, слёзы канут мимо,

но будет радовать ваш глаз

сюжет, рисунок, пантомима.

Не будет мук, разлук, потерь

и панихиды на погосте.

Порой ты постучишься в дверь

и я приму тебя как гостя.

И минет много-много лет,

когда скажу из райских веток:

какой изящный менуэт

жизнь станцевала напоследок.

***

Ветер последнего одиночества,

необратимых разлук...

Чтоб забывали и имя, и отчество,

жизнь вырывает из рук,

дует на души безжизненным холодом

и задувает в них свет,

то, что тянулось друг к другу так молодо -

рук не встречает в ответ.

Дует, людей разлучая с любимыми,

гнёзда семей распыля,

всё что в домах берегли и копили мы -

ветер метёт на поля.

Лёд прорастает сквозь стены домашние,

пряча под коркою льда.

Там где сердца золотились ромашками -

вечная мерзлота.

***

Есть эхо тишины с немым ответом.

Есть пропасти, влекущие нас ввысь.

Между нездешним Тем и этим светом

пути наши невидимо слились.

И мне не надо никакого завтра,

когда на сердце сладко до утра

домашней кошкой в предвкушенье марта

пригрелось наше общее вчера.

Не надо мне не старта, ни поп-арта,

ни Сартра, ни Монмартра, ничего...

Ведь ты ко мне пришёл в преддверье марта,

и день весны остался с ночевой.

А у ночей особые слова есть...

С тех пор я по-весеннему дышу,

по-майски одеваюсь, улыбаюсь

и наши майки по утрам ношу.

И на душе по-прежнему щекотно,

когда опять зовёт войти река,

и у меня навеки под щекою

твоя навеки тёплая рука.

***

Свет забыла в кухне выключить, он горел всю ночь напрасно.

Звёзды утром запоздалые не успели скрыться в тень.

Так и сердце моё глупое, бесполезно и прекрасно,

как фонарь, что возле дерева, освещает божий день,

освещает наше прошлое, след истаявших прогулок,

все слова давнопрошедшие, позапрошлогодний снег,

занесённый пылью времени наш Цветочный переулок,

чтоб вернуть в реальность мёртвую то, что видится во сне.

Очень медленно доходит он, через годы и преграды,

незаметною лучинкою - свет от сердца как от звёзд,

но когда-нибудь кому-нибудь он сумеет стать отрадой,

но в конце концов дотянется до кого-то этот мост.

Вы пройдёте, где ходили мы, и поймёте как любили,

и о том, что может близкою стать далёкая звезда,

и о том, что столько вечности в этой фразе: «жили-были»...

Уходящее уходит лишь чтоб остаться навсегда.

***

Жизнь так долго всё не складывалась,

что она как будто скрадывалась…

И желание загадывалось,

и сомнение закрадывалось,

ночью спать в слезах укладывалась,

радость с каждым днём украдывалась,

и я даже не догадывалась…

Только вдруг тебе обрадовалась!

Позарез тебе понадобилась!

Так любовь наша закладывалась…

***

Солнце утром покраснело,

вспомнив, что с ним было ночью…

Но пока там суд да дело -

подрастает день — сыночек.

Так и с нами — что б ни стало

ночью — жалость или шалость,

главное — чтоб рассветало,

чтобы утро нарождалось.

***

Поговорить бы, но с кем, и не о чем…

Шлёшь мне фото, и не одно.

Тучку надвинь на глаза, как кепочку, -

помнишь, в том ролике про окно?

Очень жарко, глаза усталые.

Ты на даче, глядишь в смартфон.

С твоим видео не расстанусь я.

Всё остальное же — только фон.

Ну, улыбнись же… намокли волосы.

Кепку от солнца скорей надень.

А для меня твоим тёплым голосом

заговорил одинокий день.

***

Мы с тобой - два берега, как в песне.

Но река-то всё-таки одна.

Может быть, так даже интересней -

если нет исчерпанности дна.

Счастье - это правило и норма,

но порою — непривычно всё ж -

может принимать такие формы,

что его не сразу узнаёшь.

Облако, меняющее облик…

Дерево, обнявшее балкон…

Их природный немудрящий опыт

сердцу сообщает свой закон.

Может, это фейерверк на торте,

или разноцветный колпачок,

иль улыбка у кота на морде,

или сердца пламенный лайчок.

Как я рада, что у нас есть тайный

праздник, и стихов моих не счесть,

что могу сказать в свой час печальный:

Лёшечка, спасибо, то ты есть.

У меня теперь есть мощный стимул -

отдалить лет на сто свой капец,

но дождаться, чтобы ты мне скинул

повесть, что допишешь наконец.

***

Как пыль мою мебель любит,

укутывает, обнимает.

За что её, нежную, губит

рука моя — не понимает.

Заботливо как укрыли

ворсинки-пушинки эти -

как будто пыльца на крыльях,

частицы седых столетий.

Как будто не пыль из дома

гоню во имя порядка -

а словно уют и дрёму

стираю бездушной тряпкой.

О нежный пушистый хаос,

уборки ярмо влачу я,

стираю тебя без пауз,

убийцу в себе почуя.

***

Моё светлое прошлое, посвети

в затуманенное сегодня.

Чем темнее грядущее — тем идти

неохотней по шатким сходням.

Чем темнее и неизвестнее Там,

затаившее злые вести,

тем светлее идущее по пятам

наше прошлое, наше Вместе.

Небо хмурится и разевает пасть,

нити дождика словно путы...

Только прошлое мне не даёт пропасть,

прошлогодним снегом укутав.

В нём как бабочке в коконе будет мне,

как в тепле мехового пледа...

Я не выйду на холод грядущих дней

из комфорта былого лета.

***

В доме я живу как будто в коме,

с отпечатком в сердце ножевым.

На твоей могиле - словно в доме,

когда был он нашим и живым.

Ты мне пишешь следом самолёта

и дождя бегущею строкой...

Твои письма я читаю слёту,

хоть перо водилось не рукой.

Растворюсь, как кофе, без остатка,

в нашем утре, в наших вечерах.

На губах по-прежнему так сладко

от твоих в мерцающих мирах.

Месяц смотрит сверху добрым взглядом.

Ждёт меня свиданье на звезде...

Бог теперь всегда со мною рядом,

даже если нет его нигде.

***

Утро ночи черновик

перепишет набело.

Хороша ты, жизнь, на вид,

жалко, что одна была.

День скрывается во мгле,

ива к речке клонится...

Жаль, что жизни на земле

больше не обломится.

***

Была у меня счастливая доля,

а нынче только покой и воля.

Покой - на родимых сидеть могилах,

воля — лететь в своих снах о милых.

От доли осталась лишь малая долька -

повспоминать, помечтать - и только.

Малая долька настолько мала,

чтобы отнять судьба не могла,

чтоб с высоты её не разглядела,

не добралась до души и тела.

Сердце на дольки своё делю

и раздаю всем кого люблю.

Всем, кого в снах своих обнимала…

Это ведь тоже совсем немало.

***

Вот уже на семьсот тридцать дней

жизнь без тебя моя стала бедней

и замерла в холодине.

Что впереди — мне всё больше видней,

что позади — всё больней и родней,

а я — посередине.

Но всё поют мне твои соловьи,

движутся тени твои и мои,

там я, ночуя и днюя.

Это река абсолютной любви...

Вижу плывущие наши ладьи,

скоро тебя догоню я.

Если б нас хоть на мгновенье свести,

я бы сказала тебе лишь «прости»,

ты — моя высшая милость.

Сколько любви — я устала нести…

Жизнь же легко уместилась в горсти.

В слове одном уместилась.

***

И пряди легкокрылы,

и жилка на виске,

и счастье говорило

на птичьем языке.

И облака ваялись,

и всё казалось сном,

и мы с тобой валялись

на лежбище лесном.

Был мир предельно сужен -

лишь губ и сердца пыл,

и мне никто не нужен

на целом свете был.

Ты реешь в эмпиреях,

но память так остра,

что до сих пор я греюсь

тем пеплом от костра.

Нелепо, что ты умер,

что ты уже не тот.

Наверно, это юмор,

как чёрный анекдот.

Всё тише и укромней

свиданья в облаках…

Я помню, помню, помню

все жилки на висках.

***

Когда мы впервые с тобой были в Питере -

ездили к Коле и Гале -

ты был ещё — помнишь? - в дымчатом свитере,

вместе с тобой покупали.

Мир Пушкина, Гоголя, Достоевского

крутил нас, толкал плечами,

и толпы праздно гуляющих с Невского

порою нас разлучали.

И я сказала: коль потеряемся -

(мобил ещё нет и в помине) -

тогда на площади этой встречаемся,

у памятника Екатерине.

Сейчас брожу вот по нашему городу,

под нашими небесами,

встречаю всё, что было нам дорого,

невольно ищу глазами -

а вдруг не ты, но тень твоя где-то тут -

невидимая, но рядом -

заденет похоже кепкой надетою,

согреет случайным взглядом…

Быть может ты — тот мелькнувший в трениках,

иль эти в коляске дети?

Мы просто с тобой потерялись временно

на этой дурной планете.

Порой померещится: мы с тобой в Питере…

Ну где тебя черти носят?!

Но никого нет в дымчатом свитере.

Такие теперь не носят.

***

Гуляет ветер по пустой аллее,

уходит день, и плачет, уходя...

А мне лучей навязчивых милее

минор ночей и реквием дождя.

Как хорошо в хитоне из тумана

под этот элегический мотив

тянуть напиток истого гурмана -

из манны и луны аперитив.

Как медленно, задумчиво и плавно

танцует пыль в мерцающем луче...

Во мне печаль, мне имя Ярославна,

я плакальщица на твоём плече.

***

У гармонии много моментов,

я хожу по ним как по грибы.

Быстро крутится дня кинолента,

обещая подарки судьбы.

И увижу — мне это плёво,

выйдя как-нибудь хмурым деньком -

принакрытое листиком клёвым,

чудо прячется под пеньком.

***

Закат как промокашка розовый

мне нежно слёзы промокнул.

«Не приставайте к ней с вопросами».

Живу теперь лицом к окну.

Я умереть хочу в том розовом,

что мне подарено тобой.

Весь этот мир, родной и бросовый,

я промокаю всей собой.

Не забывай меня и ты хоть там,

не забывай мне слать привет.

Прощальный выдох будет выходом

в наш новый дом и Высший свет.

***

Отправили в небесную тюрьму

без права голоса, без права переписки.

Не объяснишь душе, а не уму,

зачем отрезан по живому самый близкий.

Но наша связь надёжней почты,

превыше неба, глубже почвы,

она поверх, она помимо,

нигде никем неотменима.

Весь мир, пусть он сто раз заклят,

хранит твой образ, голос, взгляд.

В весеннем ликованье птах,

в листвы зелёных рукавах -

Бог-фокусник мне достаёт

всё то, чего недостаёт.

Знакомый полупрофиль, абрис лба...

Размыт лишь фокус, выдержка слаба.

Твои черты, но очень далеко,

всё видится как будто под хмельком…

Я разыщу у дерева дупло,

где может быть, ночуют лешаки.

Вложу письмо, а в нём моё тепло,

и сердца стук, похожий на шаги.

Не нужен адрес, штемпель и печать.

И можешь ничего не отвечать.

Я всё и так почувствую, пойму.

Ведь те слова — душе, а не уму...

***

Душа обезоружена

уж тем, что обнаружена.

Душа моя, отдушина,

тебе так много лет.

Пока ты не задушена,

пока ты не разрушена,

давай с тобой до ужина

сварганим триолет.

Навру себе с три короба,

что жить на свете здорово,

что всё здесь любо-дорого,

и все мы собрались,

что нет красивей города,

что живы все и молоды,

и ещё много пороха,

и даль совсем как близь.

Душа моя, начальница,

ты вовсе не печальница,

лохушка ты и чайница,

болтушка, трололо,

попробуй не отчаяться

и к берегу причалиться,

к тому, что не кончается

и от чего тепло.

***

Там где душа ютится -

имя твоё святится,

нежится в небе птица,

передаёт привет.

Мальчик мой многолетний,

день мой последний летний,

сколько кружилось сплетней,

но был сильнее свет.

Я тебя не оставлю.

Памятник тебе ставлю.

Я тебя жить заставлю

в пику иным мирам.

Памятником нам будет

то, что смерть не остудит,

то что всегда пребудет,

сколько б ни умирал.

***

Снимая с душ за слоем слой,

брести от ямба до хорея...

Луна, обгрызанная мглой,

в меня вонзается острее.

Полулуна в окне лежит.

Под ней стоит полунаташа.

Ополовиненная жизнь

внушить пытается, что та же.

И месяц, зная что почём,

свою утратив половину,

висит дамокловым мечом

над головой моей повинной.

И Богу посланные в ночь

стихи с упорностью петиций,

о том, чему нельзя помочь,

и сойка в роли синей птицы,

что прилетала под окно...

Живу под снайперским прицелом.

Но жизнь устала быть кино.

Сойду с трамвая как со сцены.

Как заливался соловей,

маня на вешние вершины...

Всё в жертву памяти твоей.

Всё в топку адовой машины.

Чтоб возвращались вспять года

и каждый месяц был бы светел,

и чтобы слова "никогда"

не стало никогда на свете.

***

На небе рассвета луна

кажется так холодна,

что в этот рассвет не веришь...

Она как будто больна.

Приходит хозяином день.

Луна отступает в тень.

И мне захотелось тоже

у жизни взять бюллетень.

***

Вишни распускаются впустую,

и часы напрасно бьют и бьют...

Всё равно когда-нибудь уйду я

в край, где сёстрам серьги раздают,

где в горах насвистывают раки,

и куда Макар гонял телят,

где пойму, что это всё не враки,

где твой голос ждёт меня и взгляд.

В час между собакою и волком

мне порой удастся подсмотреть,

как ты сверху взглядом долгим-долгим

разом останавливаешь смерть.

***

Тень моя стоит на остановке

в лёгком белокрылом пальтеце.

Как души движения неловки -

всё-то проступает на лице.

Словно в зазеркальной панораме -

мы сидим, болтая и резвясь...

Между параллельными мирами

существует призрачная связь.

Там теперь на месте пепелища

свищет ветер вместо соловья,

но под слоем снега и пылищи

невредима старая скамья.

Неподвластно Лете и обиде,

это место свято и пусто -

та неприхотливая обитель,

наше недворянское гнездо.

Взмах прощальный возле остановки,

дирижёрской палочки волшба…

Всё хранится в Божеской кладовке,

даже если это не судьба.

Стоит лишь смежить немного веки -

побежит тропинка в райский сад...

Это было в прошлогоднем веке,

это было жизнь тому назад...

***

Рыбка — на крючок, бабочка —в огонь…

Каждый новичок и в душе нагой.

Кто в любви петле, кто в огне живьём…

Все мы на земле однова живём.

Хочешь уцелеть – не узнаешь рай...

Хочешь жить, не тлеть — значит умирай.

Выбирай!

***

Речь не нуждается в словах -

есть звуки, образы и жесты.

Так мне тебя в любых потьмах

сердечный высветит прожектор.

Вне губ я шёпотов полна,

смакую голоса оттенки,

и, ощутив тебя сполна,

не замечаю холод стенки.

Увы в ура перевожу,

гашу кладбищенские свечи

и речь любви перевожу

я с лунного на человечий.

Открылся в Лете тайный шлюз,

весною задышал гербарий...

Вот ты, вот я, вот наш союз.

Смешон и лишен комментарий.

***

Не понять божественных механик,

как преображён бывает тлен

в лёд целебный, в снежное дыханье

и в узор морозный на стекле.

Чья вина, что в праздники Успенья

голову нам кружит без вина

бездны мрачной самоупоенье,

Леты чистота и глубина.

В форточку ворвётся свежий воздух,

перевесит горе на весах…

Смерть как роздых, долгожданный доступ

к небу, что в алмазах и слезах.

***

Я иду налегке по судьбе,

где-то ждёт меня замок воздушный.

Свою жизнь завещаю тебе,

целый ворох любви и скорбей,

мой далёкий смешной воробей,

хоть тебе это вовсе не нужно.

Наш трамвайный счастливый билет...

Сохрани его как обещанье

дней без горя, страданий и бед.

Затянулось на несколько лет

перманентное наше прощанье.

Суп в осколках и пальца порез

вижу издали внутренним зреньем.

Шёл трамвай нам наперерез,

а потом оторвался от рельс

и в иное свернул измеренье.

В этом мире, весёлом и злом,

ничего не вернуть, не поправить.

Но, наш дом отправляя на слом,

я судьбы моей битым стеклом

постараюсь тебя не поранить.

***

Муки ада или райский сад -

ничего неясно впереди.

Календарь листается назад,

ты ему попробуй запрети.

Стрелки ходят сами как хотят,

время сбилось и сошло с ума.

Листья прошлогодние летят

и лечу за ними я сама.

Снова мне надежда что-то врёт

и любовь оставила одну.

Ясно лишь одно: нельзя вперёд.

Лишь назад, по кругу, в глубину.

***

У меня никого больше нет, кроме этого мира,

кроме этого неба и ветки каштана под ним.

Может быть, потому мне и люди близки так и милы,

каждый ранен и смертен, обижен и незаменим.

Мне не нужен никто, но я всё же прошу вас остаться,

ведь рыбак рыбаку нужен больше, чем щедрый улов.

А придут холода — и куда же тогда мне податься

без тепла ваших глаз и горячих отзывчивых слов?

Я люблю по утрам останавливать взглядом прохожих,

что спешат по каким-то своим бесконечным делам,

непохожих, чужих, но как хочется думать — хороших,

тех, что слушают душу в ущерб ненасытным телам.

Как условны границы меж тем, что своё и чужое...

Как роднят их промокшие пряди внезапных дождей...

И ношусь я как с торбой — с своей расписною душою,

где хранится у Бога украденный летний наш день.

Бог поймёт и простит, что тебя я не отпустила,

он ведь тоже наверно любил и, как мы, одинок, –

что когда я вчера у тебя на могиле гостила –

вместо траурных лент положила сонетов венок...

***

Я помню, как ходила в школьной форме,

в топорных босоножках на платформе.

Бессодержательность в красивой форме

тогда я презирала от души...

Ребекка Левитант

Да здравствуют на свете те платформы,

в которых нам задорно и комфортно,

что как котурны нас несут упорно

к тому, что выше корма или порно,

что нецензурно или подзаборно,

к тому, что высоко и иллюзорно,

нерукотворно, горно и соборно!

В которых мы не вздорны, не оторвы,

а радости — весомы и отборны!

Да будут те платформы вечно впору,

чтоб в них могли любому дать мы фору,

чтоб чудище — обло, огромно, чёрно -

не мог лаяй на наши мыслеформы,

чтоб не задели бури, смерчи, штормы,

ласкали слух лишь флейты и валторны,

чтобы несли платформы нас проворно

к тем, кого любим кровно, непритворно.

К тому, чему все возрасты покорны.

***

Болею по тебе, болею…

Всё больше между нами дней.

Мелею без тебя, мелею…

И истину на дне видней.

Жалею, в памяти лелею,

и всё милее то, что Там.

А боль чем злее — тем светлее, –

не променяю, не отдам.

Пусть огонёк в золе дотлеет,

всем пепелище обнажив,

но я с упорством Галилея

твержу, что всё-таки ты жив.

Всё манят тёмные аллеи,

всё так же свищут соловьи…

Тобой я не переболею.

Я не привита от любви.

***

Я крашеная белая ворона.

Мой натуральный цвет давно забыт.

Мой образ жизни — самооборона,

мои враги — обыденность и быт.

Меня не признают мои собратья,

что мерят по шаблону и клише,

поэтому от этой жизни брать я

сама привыкла то, что по душе.

Прожить не так-то просто без урона

в миру, где места нет для «ай лав ю»,

кричать охрипшей белою вороной

о том, что непосильно соловью.

***

Не бывает разлуки пустей и бездонней.

Нет того, кому чай разогреть и обед.

Нету больше уютных и тёплых ладоней,

закрывавших меня от печалей и бед.

Я когда-то была для тебя королевой...

В жизни шахмат и там она ходит, и тут.

А сейчас я направо пойду иль налево -

все дороги меня лишь сюда приведут.

И, как прежде, я у твоего изголовья...

Хочешь, здесь о тебе прочитаю стихи?

Ты услышишь, с какой их писала любовью,

как слова непритворны, родны и тихи.

И приснится тебе, как мы оба любили…

Как на свист твой тебе отвечал соловей...

Вяз, который у нас под балконом срубили,

за год вымахал вдруг за оградой твоей.

Я уверена, что тебе видно оттуда,

как сижу у постели твоей земляной.

Не коснётся её вековая остуда,

пока здесь воспевать неустанно я буду

это чудо, что было тобою и мной.

***

Мне кажется, что ты сегодня весел,

и из последних радуюсь я сил:

как надо мной ты небеса развесил,

как облачко красиво подсветил.

Мне выпить на ночь полглотка надежды,

а утром кофе с гущей про любовь,

и вот уже ищу глазами: где ж ты,

подай мне знак, чтоб радовалась вновь.

Глядишь как прежде, но теперь с овала,

что победил все острые углы,

словно напомнить хочешь, как бывало

нам хорошо, как были дни светлы.

Пусть все вокруг до одури достали,

луны и солнца не спасает круг,

но на моём душевном пьедестале

всегда лишь ты, вожатый мой и друг.

Мне кажется, я душу потеряла,

снимает жизнь с неё за пластом пласт...

Но вот гляди — она опять воспряла

от лучиков твоих с грустинкой глаз.

***

Ты так любил, когда я лба

рукой прохладною касалась.

Тебе тогда на миг казалось,

что боль становится слаба.

Ты говорил мне: «Пожалей,

люблю, как нежны твои ручки»,

как будто впрямь я кроме ручки

в них не держала тяжелей.

Теперь рукой я провожу

по волосам твоим на фото,

и, чудится, в ответ мне что-то…

но я не верю миражу.

***

Были мы безгрешными,

были мы весёлыми.

Наше счастье прежнее

за семью засовами.

Мы в лесу аукались

и в объятьях таяли,

пока смерть с разлукою

в сердце не ударили.

Мы тогда не чаяли,

что любовь кончается...

Как тут не отчаяться,

как тут не отчаяться.

***

Читала Казакова

рассказик я в сети,

как шли на лыжах двое,

как было им в пути.

Пришли на дачу, там уж

любовь глухонема.

Она хотела замуж,

а он не понимал.

Ему же - так удобно…

Был каждый о своём.

Описано подробно

о холоде вдвоём.

И вспомнился мне кстати

такой же зимний день,

лес в зимней благодати

и птичья дребедень.

Мы шли на лыжах следом,

присели на бревно.

И замужем иль нет я -

мне было всё равно.

Была я неба частью,

снежинкой травести,

и было столько счастья -

вдвоём не унести.

И сосны обступали

нас в тесное кольцо,

под солнцем мы стояли,

как будто под венцом.

Лес виделся сквозь дымку,

сияньем нас слепя.

Мы шли с тобой в обнимку,

жизнь новую лепя.

Рассказ-то был хорошим,

и Казаков был ас.

Но как же было всё же

талантливей у нас.

***

Может, скажут, это паранойя,

но не понимаю всё равно -

вот же оно, свежее, парное,

чувство, нас связавшее давно.

Неприкосновенно, незабвенно,

неподвластно разума тискам...

Лишь к тебе оно прикосновенно -

лишь к губам, ладоням и вискам.

То, что движет солнце и светила,

управляет сонмищем земным,

мою жизнь однажды посетило,

осветило дни мои и сны.

Подсластило горькую пилюлю

участи, что нехотя жуём.

И с тех пор на этих лаврах сплю я,

сплю и вижу нас с тобой вдвоём.

***

Присяду в сквере на скамью

и стану вспоминать

свою ушедшую семью,

тебя, отца и мать.

Родное имя повторять,

листок держа в руках...

Мне больше некого терять,

вы все на облаках.

Мне больше некого любить

и некого обнять.

Кто смог потом на всё забить -

тем это не понять.

«Оставь, не мучай, отпусти,

пойди поставь свечу...».

Но некому сказать прости,

погладить по плечу.

Не ты, не мама, не отец,

не бабушка, не брат...

Кто сможет жить — тот молодец,

кто нет — себе не рад.

Не преклонить им головы

и слёз своих не счесть...

Но хорошо, что были вы,

что у меня вы есть.

***

Пять зелёных ёжиков —

пять каштанов…

Вот ещё немножечко -

и достанут.

На балкон здоровую

табуретку -

и смогу здороваться

с ним за ветку.

А на кухне аленький

вырос цветик -

пять бутонов маленьких

в душу светят.

Это не случайности -

а подарки

для меня, печальницы,

с неба арки.

То окликнул ты меня...

Можно спятить:

букв в любимом имени -

тоже пять ведь!

Знаю, что не может

время — вспять…

Но в «люблю» их тоже

ровно пять!

Это ли не символ,

это ли не знаки,

что дают нам силы,

придают отваги.

Раз-два-три-четыре-пять -

я люблю тебя опять,

на земле и в небе,

в дождике и в снеге,

и в каштане, и в цветке,

в самом дальнем далеке...

***

Страшно жить на белом свете -

в нём отсутствует уют:

ветер воет на рассвете,

волки зайчиков жуют...

Николай Олейников

Вдруг охотник выбегает -

прямо в зайчика стреляет.

Пиф-паф, о-ё-ёй,

умирает зайчик мой...

Фёдор Миллер

Плакали и девочки, и мальчики

об убитом на охоте зайчике...

Слава богу, спасены Мазаем.

Если б каждый так же был спасаем!

С солнечными зайчиками проще -

им не нужно прятаться в лесах.

И живут они не только в роще -

а в улыбках наших и глазах.

Пусть не будет в них кровавых мальчиков,

а добро всегда найдёт местечко.

Я желаю солнечных вам зайчиков,

мячиков и лайчиков с сердечком.

Пусть я виртуальна, интровертна,

но скажу, от выстрела упав:

солнечные зайчики бессмертны,

им не страшно вечное пиф-паф!

***

Смакую это лето

как сладостный ликёр,

пока не канет в Лету,

покуда Бог не стёр.

Цежу его я в рюмку,

любуюсь на просвет -

какой же тонкий, хрупкий,

изысканный букет!

Пью лето как лекарство

по капле натощак,

пока былое царство

не спряталось в плащах.

Нарежу мельче зелень

иллюзий и надежд,

чтоб экономно ели,

а то зимою — где ж?

Помалу, потихоньку

прожить не торопясь,

и думать, как бы только

с ним не расторгнуть связь.

Я из него закладок

наделаю для книг,

чтоб между книжных складок

в морозы был цветник.

Когда уже без пледа

не выйдешь на порог -

я выну краски лета

из сбережённых строк.

Как летние футболки,

забытые для зим,

сниму я лето с полки

и буду греться им.

Брату Лёве

Где я была, когда ты погибал?

Как сердце ничего не подсказало?

Мне на уроке проставляли балл,

пока ты шёл к последнему вокзалу.

Твои черты так ангельски нежны,

а взгляд не по годам глядится мудрым.

И мне отныне стали так важны

твои слова, тем сказанные утром.

На лбу едва заметная черта

боль выдаёт, которой наделён был.

Улыбка правым уголочком рта

застенчива и неопределённа.

Тебя любила девочка одна,

которую ты спас от хулиганов.

Она взахлёб рассказывала нам,

как те отпали со своим калганом.

Был маменькин сыночек, в той поре,

когда живут наивными мечтами.

Подростки собирались во дворе,

когда ты там Есенина читал им.

О чём ты думал в свой последний миг,

когда душа мальчишеское тело

покинула, и цветик мой поник,

и жизнь как поезд мимо просвистела...

***

Дочитайте стихи до конца.

Там в последней строке утешенье.

Сколько б ни было в сердце свинца,

как бы мрак ни манил искушеньем,

как ни мучил бы нас неответ,

ад ночей ли, сумятица дней ли,

но в конце обязательно свет,

прорезающий своды тоннеля.

Это как если б ночью в лесу

ты идёшь, еле путь пролагая,

ветки хлещут тебя по лицу,

и устала, и тени пугают,

ищешь, где бы присесть на пенёк,

и скулишь, как бездомный котёнок...

Но вдали замерцал огонёк -

и ни страхов уже, ни потёмок.

Там, в конце — и раскрытие тайн,

и надежда на чудо и случай...

Ты последнюю строчку читай,

и себя остальными не мучай.

***

Заколоченные ставни,

одинокая изба...

Мир мой старый и недавний,

что на сытные хлеба,

на весёлый мегаполис

был обменен и забыт,

и твоя трава по пояс,

и бесхитростный твой быт.

Луч потухшего заката,

мелколесье, серый день…

Как же я была богата!

Вот оно — бери, владей.

Это всё моя Россия,

что болит у нас внутри,

первобытная стихия,

пустыри, монастыри...

Вечер опустил кулисы,

огоньки дрожат во мгле...

Вот пейзаж, что сердцу близок.

Я не очень на земле.

***

Я на любовь свою обречена,

погружена в её речные воды.

Струится речь, свободна и вечна,

её впитали облачные своды.

К любви моей я приговорена

пожизненно, посмертно, безлимитно.

В твоих чертах лица растворена,

я вижу то, что никому не видно.

Как дождь ночной похож на шум шагов,

родных шагов вдали затихших комнат...

Река любви течёт без берегов.

Я помню то, что уж никто не помнит.

Всё забываю — сумку, кошелёк,

но лишь не то, что бережётся снами,

и раздуваю в пепле уголёк

в священное божественное пламя.

Услышь же, как слова мои нежны,

годами их не смазало, не стёрло.

И кляпом благодушья тишины

мне не заткнуть израненное горло.

Пусть Бог иль чёрт однажды скажет «пли!»,

но и тогда искать я буду Кая...

Меня в средневековье б не сожгли

так, как сейчас сама себя сжигаю.

Мой бедный Кай не умер, не убит,

он крепко спит и знает: всё на месте.

Спасибо всем, кто верит и скорбит,

сочувствует и пишет, что "мы вместе".

***

Уйму и печаль, усталость…

Но что же осталось взамен?

Осталась великая жалость

без пауз и без перемен.

К любимым, к забытым, к болезным,

в слезах коротающим век,

кто в души негаданно влез к нам,

да так и остался навек.

Ко всем, за кого мы в ответе,

до чьей не достали руки.

Они беззащитны, как дети,

беспомощны, как старики.

Они как комета Галлея,

что скрыли от нас небеса...

Но в мыслях храню и лелею

улыбки, слова, голоса.

А жалость не может унизить,

как чья-то чужая слеза.

Она только может приблизить,

чтоб стали родными глаза.

О неба великая милость,

надежда, что кто-то нас ждёт...

Жалею о том, что случилось,

о том, что не произойдёт.

Жалею всё то, что сгорает

в закате прошедшего дня...

Пусть Бог не простит, покарает,

лишь ты пожалел бы меня.

***

Даю обет наутро, как проснусь -

жить надо независимо и гордо...

Но лишь к бумаге ручкой прикоснусь -

и нежность перехватывает горло.

Ну что мне делать с нею, чтоб унять?

Отдать портным на меховую шапку,

чтоб голову твою могла обнять,

чтоб грела и ласкала лисья лапка.

А может лучше высадить в кашпо,

чтоб вырос нежный аленький цветочек…

На что её ещё?.. Да ни на что.

Запрятать незаметно между строчек.

Окончен день и даль черна как смоль.

Напрасная звезда в ночи светилась.

Цветок засох, а шапку съела моль.

И нежность никому не пригодилась.

***

Листок у осины похож на сердечко,

лежит на ладони, любовь бередя.

Мой плач по тебе не закончится вечно,

и ты отвечаешь мне каплей дождя.

Ты облако нёс над моей головою,

чтоб солнце не жгло, ветерок овевал.

Дорогу к себе устилаешь травою,

я издали вижу родимый овал.

И небо над нами опять голубое,

и ты моей лаской опять окружён.

Мне так хорошо было в жизни с тобою,

что даже и в смерти с тобой хорошо.

***

Как Обломов в беседке всю ночь под дождём

просидел, от любви умирая...

И казалось, что заново был он рождён,

что в глазах его — отблески рая.

Ну и что же, что толст, неуклюж и смешон,

что любил помечтать на диване,

что наивен и светского лоска лишён,

но всю ночь он купался в нирване.

Мне отсюда нельзя, - говорил он слуге,

что пришёл к нему с зонтом и пледом.

Как все были они от него вдалеке,

за любимой летевшего следом...

- Вы всю ночь просидели? Один? Под дождём?

Сумасшедший… и смех-колокольчик.

Ах, как жаль, Гончаров был в другом убеждён!

Пусть роман бы на этом закончил.

***

Исперчен инцидент, лист скомкан и отброшен,

и скомканная жизнь летит в тартарары.

А ведь была полна так доверху хорошим,

и были так щедры небесные дары.

А вот теперь тоска, и душу рвёшь на части,

и в поисках родства не ищешь своего.

На свете счастья нет, но есть твоё участье.

Хотя, возможно, я придумала его.

Так колки иглы зла, ростки добра так робки,

и столько баррикад меж близкими людьми...

А всё, что было жизнь - жизнь вынесла за скобки.

(А в скобках a плюс b равняется любви).

Свиданье на звезде, где тоже жизни нету,

полёт с балкона ввысь, где ястреб одинок,

и всё ради того, чтобы венок сонетов,

словно венок цветов, упал у ваших ног.

Чтоб услыхав стихи, биндюжники стихали,

чтоб были те слова — как парус кораблю...

Жива, но лишь тобой. Жива, но лишь стихами.

Дышу, пока пишу. Пишу, пока люблю.

***

Когда я выходила из дверей -

скользили тени вслед из нашей дали

и мёртвыми глазами фонарей

мой одинокий путь сопровождали.

Их слабый свет мне не давал упасть…

С тобой мы совпадали без зазора,

а с временем я не могу совпасть -

я не хочу родства его позора.

Колеблется огарочек свечи…

Свеча горела, но уж догорает.

Для жизни не находится причин.

На теплоходе музыка играет.

Я разучилась чувствовать как все.

Случилось что-то странное со мною.

Передают: осадки в полосе,

а я, как речка, высохла от зноя.

На юг и север, на добро и зло,

на да и нет весь мир сейчас расколот.

"Алиса" сообщила, что тепло.

А у меня внутри могильный холод.

Когда же всё приблизится к нулю

в бессмысленной вселенской мельтешизне -

одним простым несбыточным люблю

я завожу мотор заглохшей жизни.

Пусть сирый мир до ниточки продрог,

молитвой Богу боли не нарушу.

А из обломков радуг и дорог

построю вновь любовь, судьбу и душу.

***

Вспоминая на каждом шагу,

не старалась, чтобы заживало.

Я в долгу пред тобой как в шелку -

в том, что к свадьбе тебе нашивала.

Это было таким дорогим,

что сейчас предстаёт как виденье...

Наливалась я счастьем тугим -

словно капля за миг до паденья.

Всё оставив в своих алтарях,

я тяну из себя как из фляжки,

и душа оживает, воспряв -

невальяжная жизнь неваляшки.

Лишь бы вытянуть песню свою,

чтобы ты услыхал её тоже.

А из шёлка я саван сошью,

на венчальное платье похожий.

***

Латать стихами и залечивать

то, что уже неоперабельно...

Мне в этом мире делать нечего.

Я неуместна и неправильна.

Душа затрахана, запахнута,

удача птицей вдаль уносится.

Хочу с судьбой сразиться в шахматы,

она ж — доской по переносице.

Мы все фигурки в мире шахматном.

Играют нами, как захочется.

Но, как они, лишимся страха мы,

когда терпение закончится.

***

Лишь слёзы, пот и море -

солёная вода -

облегчат ваше горе,

чтоб стало не беда.

Поплачь, недолго только,

а после — бег трусцой,

солёным волн потоком

омоет вам лицо.

Вас вылечит отныне

солёный айболит.

Уляжется, отхлынет,

потонет, отболит.

И ото всех недугов

поможет вам всегда,

когда придётся туго -

солёная вода.

Не сладости амори,

не ласки си бемоль,

а слёзы, пот и море.

И в этом жизни соль.

А всё-таки

Коль скажете это мне ли вы -

увы, соглашусь в ответ:

нет света в конце туннелевом

и света иного нет.

Не спорю я, коль окажется,

что нет никакой души,

а то, что нам светом кажется -

не больше чем миражи.

И всё же душой болею я

за то, чему вышел срок.

И жаль мне, что Галилеевы

слова никому не впрок.

А всем, кому в то не верится,

скажу, не скрывая месть:

а всё-таки она светится!

а всё-таки она есть!

Друзьям

Когда вы рядом — я уже не там,

чиню опять разбитое корыто.

Пусть всё не рай, не сахар, не фонтан,

но двери ада всё-таки закрыты.

Спасибо, что вы есть, мои друзья,

близки ли, далеки — границы зыбки.

Без вас живу я, к пропасти скользя,

а с вами за полшага до улыбки.

Когда же соберёмся снова мы

при свете старомодного торшера,

и наши голоса, сердца, умы

сомкнутся в круг под музыку фужеров?

Надеюсь, нашу рать не проредит

проклятая корона-пандемия

и прозу жизни всё же победит

стихов неутихавшая стихия.

Ну а пока забить на умирать,

и в ожиданье строк и комплиментов

для наших встреч по крохам собирать

гармонию рассыпанных моментов.

***

Помню, в Сочи меня ты лечил:

я - с укутанным горлом до уха,

а у лампы уютной в ночи

ты читаешь мне вслух «Винни-Пуха».

Согревал на плите молоко,

охранял от напастей и бедствий...

Как мне было с тобою легко,

и тепло, и надёжно, как в детстве.

Я лежала, до колик смеясь.

Ты поил меня мёдом до пота.

Не роман, не случайная связь,

а очаг, доброта и забота.

Я впервые тогда поняла,

что родство и семья выше страсти.

И когда мгла за горло взяла -

как хотелось денёк тот украсть мне.

Мир — подарок, надёжный горшок,

хоть в нём нету давно уже мёда.

Пусть судьба нас сотрёт в порошок -

будет варево с пылу и с лёту.

«Что, уходите?», -спросит нас Бог,

как хозяин, скрывая усталость.

И ответишь, смешон и убог:

- а ещё разве что-то осталось?

Хм, пора гостю знать бы и честь,

не хорош наворачивать ложкой?..

Но коль в мире хоть что-нибудь есть -

я ещё задержусь на немножко.

***

Балкон, акация, фонарь,

луны трубящий рог...

Мой неразлучный инвентарь

для извлеченья строк.

Тягаться с Блоком не хочу -

аптек и улиц мрак

уже душе не по плечу,

без света ей никак.

По волнам памяти плыви

к тем, без кого невмочь...

Смерть растворяется в любви,

как в лунном небе ночь.

***

Мысль по иным ускользает каналам -

тайна, вершина, Тибет...

Что бы ни делала, ни вспоминала -

всё о тебе, о тебе.

Дождь то прольётся скупыми слезами,

то начинает плясать.

Звёздочки смотрят твоими глазами,

что-то пытаясь сказать.

Тонкую бровь приподняв удивлённо,

месяц завис как вопрос.

Всё о тебе, что железом калёным

в жизнь мою намертво врос.

***

Все мысли привычно о милом моём былом.

На завтрак готовлю твои любимые блюда.

На кухне висит твой портрет за этим столом.

Ты видишь оттуда, как я тоскую люто?

Мы были одно, а теперь из него ты изъят.

Ничем, ничем не заполнить мне это зиянье.

Был губ твоих мёд, теперь лишь слёз моих яд.

А там где ты был — неземное встаёт сиянье.

За всем следит, усмехаясь, Большой Игрок.

Да, жизнь игра, но мы в ней всего лишь игрушки.

Нас всех разметает по свету жестокий рок,

кем мы бы не были, не приходились друг дружке.

Никто не знает правил всемирной игры.

Мы все новички на этой актёрской сцене,

в свой срок получая удары свои и дары,

и постигая, что каждый тот миг бесценен.

***

Но что мне помешает

воздвигнуть те миры,

которых пожелает

закон моей игры?

Ф. Сологуб

Смешное слово «солипсизм»

подобно палочке волшебной:

мир, что порой невыносим -

ты можешь сделать совершенным.

Не буду пешкою в игре.

Что, в самом деле, помешает

набрать тюльпанов в январе

и звёзд, что лужи отражают.

Твои бесцветные слова

цветами радуги раскрашу,

придумаю себе права

и жизнь всамделешную нашу.

Глядишь - уже не так мертва...

Вот так обманом выживаю.

Твои холодные слова

дыханием отогреваю...

***

Свято и пусто твоё со мной место.

Всё что с тобой, нынче без.

Жизнь — это сцена...Ваш выход, маэстро! -

гром пророкочет с небес.

Выход… где выход? Тумана кадило

скрыло дорогу, вися.

Где-то он был… и в него выходила.

Только вот вышла-то вся.

Я приближаюсь к тебе с каждым годом.

Столько преград на пути...

Выхода нет, но стою перед входом

и не решаюсь войти.

***

Всё лишнее прочь, на земле как придётся,

чем хуже — тем лучше судьбе.

Чем меньше земного во мне остаётся -

тем выше взлетаю к тебе.

Закон гравитации будет нарушен

во имя небесной зари.

И чем холодней год от года снаружи -

тем мне горячее внутри.

Пусть бабочки снова слетятся на слово

и крылья себе обожгут.

А я буду жить ради высшего лова,

взлетая на каждом шагу.

Мой внутренний компас давно туда метил,

хотя я земная до пят,

но тронулся лёд мой и пепел мой светел,

и звёзды мне в руки летят.

***

То, что женщине нужно любой -

без нарядов она безоружна...

Я одета в стихи и любовь.

Мне других украшений не нужно.

Поцелуями крашен мой рот.

Помнят волосы ласку ладоней.

Смерть не в силах убить приворот.

Как веночек объятье не тонет.

Отпечатки подушка хранит

наших душ — бесприютных скитальцев...

И прочней на груди чем гранит -

отпечатки подушечек пальцев.

Мои взгляды твоими теплы.

Мои ночи украшены снами.

Обживаю пустые углы,

что когда-то полны были нами.

***

Оранжев луны абажур

и радость жирней печали.

Я жизнью сейчас дорожу

сильней, от неё отчалив.

Себя переплавлю в стихи,

по Стиксу тебе переправлю.

Они будут плыть, тихи,

как пущенный вдаль кораблик.

Блестит от луны вода

и край занавески жёлтый.

Душа глядит лишь туда,

куда навсегда ушёл ты.

Горит на окне герань.

Луны абажур оранжев.

Стирается плавно грань

между тем, что сейчас и раньше.

***

Солнца зайчик поймаю, к листку прикреплю

и пошлю тебе в ярком конверте,

поцелуи, и шёпот, и сотню люблю,

что ни в жисть не достанется смерти.

Не пошлю — в изголовье тебе положу,

чтобы сладко спалось, вспоминалось,

чтобы стало понятно любому ежу,

как всесильна укромная малость.

А когда на могилу на утро пришла

и твой памятник стала снимать я -

то под камнем конверта уже не нашла.

Как хотите, так и понимайте.

***

Наша комната с видом на книги,

на видавший виды диван.

Всё хранит золотые миги

уймы счастья, что ты давал.

Обживается заново нежиль,

затыкаются щели в полу.

Шебуршится пушистая нежность,

заточённая в каждом углу.

Не хочу заводить архива.

Ничего, что сейчас портрет.

Для меня это вечно живо

и улыбкой цветёт в ответ.

И как прежде с тобой летим мы

среди млечных ночных дорог,

и живые встают картины

из твоих пожелтевших строк.

***

Как дышат через камыши

под тёмною водой -

через соломинку души

вдыхаю жизни той.

Пью по глоточку, не спеша,

губами облепя,

чтоб ожила моя душа,

вдохнувшая тебя.

Пусть ночь повязкой по бровям

закроет — выход прост:

я вижу светлые края

сквозь дырочки из звёзд.

***

Библиотеки скоро станут дики,

никто не скажет, как туда пройти…

Но эта дача Вали, Вероники -

она как веха на моём пути.

Как вид на Волгу ластится и дразнит,

как воздух сладок и незаменим…

Ах, это был наш личный с Валей праздник,

и меркли календарные пред ним.

Висело сверху яблоко Ньютона,

вино легко струилось из горла.

Ещё бы ноту выше на полтона -

и я бы от блаженства умерла.

Сказала ты: «С людьми порой противно,

а вот с тобой всегда мне хорошо».

И это было больше чем взаимно.

Так было жаль, что день как миг прошёл.

Я этот день у горести украла,

ворованное счастье с неба жгло.

Забыла я, когда я загорала,

и стала цветом как индеец Джо.

На берегу опешила от глюка -

моя тут не ступавшая нога

едва не наступила на гадюку,

что из воды вставала как дуга.

А было предсказание мне в детстве,

что от укуса я умру змеи…

Но от судьбы коль никуда не деться,

забила я на комплексы свои.

На юг в душе указывала стрелка,

в соку варились замыслы в уме.

А ночь с луной в огромную тарелку,

а мост в огнях, мерцающий во тьме…

И как Наташа некогда Ростова

звала я: «Валя, как же можно спать?!»

Я как она лететь была готова,

как будто годы повернули вспять.

И мне казалось, сколь в судьбе не странствуй -

лишь тем что близко — радуй и владей.

Приращиваю к личному пространству

чужие дачи, улицы, людей.

***

В жизни я как в лесу,

вижу всё лишь почти

на голубом глазу,

в розовые очки.

Перед собой честна,

знаю, что снова зря

вечная невесна

с именем мартобря.

Пусть мой мирок убог,

сердце, ты ворожи.

Не покушайся, Бог,

на мои миражи.

Сладостное Ничто

словно заря встаёт.

Верую только в то,

что мне дышать даёт.

Жаль, что едва-едва -

и уже без следа,

что пришла на раз-два,

а уйду навсегда.

***

О тебе восклицанья знаки

и вопросы все о тебе,

запятые — и те инаки -

перечислят все дни в судьбе

фантастических превращений

в нечто целое рук, плечей,

двоеточия посвящений,

многоточия всех ночей.

А кавычки и скобки — братья,

в них запру тебя как ключом,

заключу как в свои объятья,

и не вырвешься нипочём.

Даже точка, хоть одиночка,

а молчит об одном тебе.

Не грозит стиху обесточка -

моя строчка всегда в тепле.

Лишь тире длинно между нами -

я его превращу в дефис

между нашими именами.

Вот такой тебе бенефис!

***

Солнца блин в сметане облаков -

это твой любимый бывший ужин.

Испокон и до конца веков

ты мне до зарезу будешь нужен.

И пока я ем себя живьём

и судьба играет с нами в жмурки -

коль не пойман — значит, поживём,

хоть уже палёным пахнут шкурки,

ты сними нам номер на двоих -

там не нужен облико морале, -

помнишь, как приют искали в них,

когда жили, а не умирали.

Пусть он будет с видом на луну

и с отдельным выходом на звёзды...

Или просто комнату одну,

где вдыхать мы будем Млечный воздух.

Помнишь первый наш с тобой сервиз,

как ты расколол его на счастье.

Чтоб в твой край добраться мне без виз -

я бы жизнь раскокала на части.

Но зачем-то нежно берегу

твой бокал с растрескавшимся краем…

И варю тебе твоё рагу,

словно ты вовек неумираем.

***

Себя отыскиваю в гугле,

чтоб убедиться — есть такая,

а то, как бабочку окуклив,

застыла словно на века я.

Куда себя такую дену?

Я всем другую вам желаю.

Стучу в себя как будто в стену:

эй, ты там всё ещё живая?

Почтовый ящик пыли полон,

забыли письма этот адрес,

с экрана молча смотрит Воланд,

беззвучные мигают кадры.

Пришёл курьер из синагоги,

принёс посылку мировую,

меня поздравил с Новым годом.

Ну, стало быть, я существую.

***

Жизнь не удалась вчера,

не удастся завтра.

Но сегодня я с утра

в эйфории старта.

Каждым утром надо знать,

что живёте тут вы,

с новой строчки начинать

и с заглавной буквы.

Пригубляю новый день,

свеженький, как с грядки.

Завожу в нём канитель,

новые порядки.

Все страдания сама

создаю себе я:

состояния ума,

сердца эпопея.

Но доступна нам одна

тайная свобода:

пить сегодня жизнь до дна,

позабыть заботы.

Да, на деле не обнять

и не съесть-не выпить,

но зато и не отнять,

из седла не выбить.

Каждым утром — бой с собой,

с миром соучастье.

Завтра смерть, а в прошлом боль,

лишь сейчас сейчастье.

***

Хороший знак, мне нравится: «мы вместе».

Забавен, многозначен и глубок:

сердечко обнимает в детском жесте

на солнышко похожий колобок.

Гармонию, единство, соучастье

одной картинкой выразить дано.

Что пониманье идентично счастью -

из фильма знаем мы давным-давно.

Лишь сообща мы открываем дверцу

в тот мир, что согревает нас в дому,

и репку, так похожую на сердце,

не вытянуть похоже одному.

Коллективизм, толпу, людское стадо

я отвергала горячо сплеча,

но иногда почувствовать так надо

и локоть друга, и тепло плеча…

Нет незнакомых, чуждых, равнодушных…

Пусть разделяют разные края,

но где-то, на иных путях воздушных -

мы все однопланетная семья.

Открыт любой и совести, и чести,

наивным жестом дружеским несом.

Мне радостно, когда мы в чём-то «вместе»,

смеёмся или плачем в унисон.

***

Любил немногих. Однако сильно…

И. Бродский

Любили многие, но несильно,

бесцветно, вяло и водевильно,

без озарений и эскапад.

Не отзывалась в ответ ни клеткой

душа — тогда ещё малолетка,

всё было мимо и невпопад.

Хоть один был другого краше,

но душе был тот выбор страшен -

я не могла различить лица.

Всё было блёкло и многолико,

не доставало штриха и блика

для завершающего конца.

А вот теперь, когда карта бита,

оказалось, что не убита

песня песней, наш вечный блюз.

Я вбираю тебя как губка

и не напьюсь из этого кубка,

не налюбуюсь, не налюблюсь.

И не имеет совсем значенья,

что тебя нет, но какое свеченье,

и как ангельски голоса,

ночь глаза завязала чёрным,

но сквозь дырочки звёзд бессчётных

вижу светлые небеса.

Притворился твоими шагами

дождь, мелодию пряча в гамме,

под неё мы плывём вдвоём…

Стёрты грани меж адом-раем,

пусть сначала мы умираем,

а потом всё равно живём.

***

Я залита светом, хоть источник его ку-ку,

но он где-то есть, просто сейчас невидим.

Потому я в твоём свету как в своём соку

недоступна любой беде и любой обиде.

Ты на том Свету, а я тут вот, в твоём свету,

в волнах ласковых вод и атласных небес купаюсь,

твои письма на листьях губами ловлю на лету

и на каждый твой знак и намёк судьбы покупаюсь.

***

Мой внутренний голос ругается матом:

уроки небес, что даются нам на дом,

не сделаны, и уравнений столбцы

не сводят с концами земные концы.

Меня захватил стихотворческий вирус

и стелет дорожку фейсбучный папирус...

Задачка, что задана сердцу в веках,

с ответом не сходятся высшим никак.

***

Вроде ты ещё тут, далеко от меня не ушёл,

на расстояньи письма и звонка, только голос всё глуше,

и трамваи идут в депо, и цветочек завял в кашпо,

и глаза на снимке больше не смотрят в душу.

Мы как будто жители разных с тобой планет.

Твои лайки как будто от холода посинели,

поредели, а после и вовсе сошли на нет.

Я не знаю толком, что по твоей, по моей вине ли,

и не знаю, насколько вправду ты одинок,

или просто тебе по большому счёту никто не нужен.

Я теперь тебя вижу в перевёрнутый будто бинокль.

Диалог наш не сближен, он просто предельно сужен.

И душа разучилась как прежде с тобой летать.

А была раньше бурной, на цыпочках, на котурнах..

Она может кладбищенской урной когда-нибудь стать,

но я ей никогда не позволю стать уличной урной.

Твой кораблик отчалил от берега нашей реки.

Постараюсь прожить без этой печали бумажной,

не смотреть в пустое пространство из-под руки...

Я люблю тебя так же, только это уже неважно.

***

Растранжирено золото осени,

недалёко и до сумы...

Пробирается прорубью, проседью

мой серебряный век зимы.

Что ж, весна давно не по возрасту,

да и лета калашный ряд,

и хотя мне ещё не скоро сто,

уж в цветастый не влезть наряд.

Мои вёсны меня забросили,

лето щедрое вдалеке.

Только с родственной сердцу осенью

на одном шепчу языке.

Но зима с белизной больничною,

в сердце льдинкою уколов,

заглянула в такое личное,

понимая меня без слов.

Ах, зима, Несмеяна строгая,

где ж твой принц, поцелуя сласть?

Прожила ты жизнь недотрогою,

пробуждения не дождалась.

Уколоться бы так же шприцем мне,

будет пухом её кровать…

Спать и видеть прихода принцева...

Ведь его мне не миновать.

***

Как страшно жить сей час, в прямом эфире,

без репетиций и черновиков.

Меня так мало в этом чуждом мире,

я затерялась посреди веков.

Жизнь — погружённый в Атлантиду айсберг,

то, что снаружи — это лишь фасад.

Живём ошибкой, мимоходом, наспех,

не сделать дубль, не отмотать назад...

Затягивает прошлого трясина.

Гляжу в себя и тихий бьёт мандраж.

Как много брака просится в корзину...

Но есть стихи и точный их монтаж.

Я не смываю строк своих печальных,

но обращусь за милостью к Верхам:

не по грехам, нелепым и случайным,

вы жизнь мою судите по стихам.

Там истина превыше правды факта,

там в сердце что посеяно - взошло,

и всё, что я не сделала де факто -

в стихах моих уже произошло.

***

Стихи — дорога по прямой

к тому, что в сердце есть.

Они - письмо себе самой,

что страшно перечесть.

Пусть всё кругом пойдёт на слом -

поэзия в седле.

Её вассалом и послом

я буду на земле.

Едва заслышу этот альт -

и сразу в горле ком,

и пробиваюсь сквозь асфальт

неловким стебельком,

чтоб слова детский леденец

сластил пилюлю зла,

чтоб на развалинах сердец

черёмуха цвела.

***

Солнце жеманно смотрится в лужу -

есть кто румяней и кто милей?

Хочется просто молчать и слушать

шорох прохожих, шум тополей.

Вправду молчание — знак согласья

с миром, с совестью, с красотой...

Дальше — беззвучие и безглазье,

прах, энтропия, души отстой.

Может быть, завтра жизнь меня слижет,

и замолчат любви голоса...

Выживем, если будем чуть ближе,

сердце к сердцу, глаза в глаза.

Если любовь или любованье

вечной свечою согреет жизнь,

если прошепчет существованье:

ты ещё нужен здесь, задержись.

***

Я носилась по жизни с людьми

лишь с необщим лица выраженьем.

Всё, что не относилось к любви -

не имело ко мне отношенья.

Звёзды путь освещали во тьме

и цветы поднимали головки.

Счастье падало под ноги мне -

всё бесплатно и не в мышеловке.

Жизнь как сон, как любовный сонет...

Я за всё заплатила сторицей -

не монет, а мучительных лет,

тех, в которых тебя со мной нет,

с чем никак не сумею смириться.

***

И шапка не по Сеньке,

и мир не по зубам,

но говорю я: сенк ю,

за всё спасибо вам.

За все судьбы подстилки,

хоть каждая жестка,

за мелочь из копилки,

за знание шестка.

За древнюю науку

о мудрых пескарях,

за лебедь, рака, щуку,

что у меня в друзьях.

Но что-то поговорки

все не пошли мне впрок,

и снова будет горький

преподан мне урок.

Сажусь в чужие сани,

а не наоборот,

и караваи сами

чужие лезут в рот.

Сама я выбираю

кого ни захочу,

и жду я не трамвая,

и, плача, хохочу.

***

Ты придёшь из счастливого сна,

чтоб, увидев, давалась я диву.

Ты вернёшься ко мне как весна,

надо лишь пережить эту зиму,

эту зиму смертельной тоски…

А во времени нашей разлуки

я твои зашиваю носки -

с головой не в согласии руки.

Старомодны перо и Пьеро,

нынче век не пьеро — арлекинов.

Но весь мир для меня стал зеро,

когда ты его ночью покинул.

Не прорыть к тебе тайный туннель,

головою не выдолбить стену.

Но в душе расцветает апрель,

лишь рукав твой рукою задену...

***

В твоих глазах искала я тепло,

которое становится стихами.

Они невинны и, как у Лакло,

не обернутся никогда грехами.

Когда я их, похожих на снежок,

с балкона на тебя опять обрушу,

ты просто знай, что это лишь движок,

что заставляет встряхиваться душу.

Люблю, тебя в любви опередив,

лелеять эту сладкую заразу

и ждать, как голос внутренний в груди

прошепчет мне единственную фразу.

Отдушина иль чёрная дыра,

иль трещина, куда всё утекает…

Но вот строка, жемчужина, ура!

И снова Бог во всём мне потакает.

***

Я раньше плакала очень недолго -

ты ставил заслоны любой обиде.

Теперь совсем не плачу - что толку,

коль всё равно никто не увидит.

Теперь за меня это делает осень.

День твою тень на плетень наводит...

Обман меня в небеса возносит,

тьма низких истин глаза отводит.

И я выбираю небес сиянье,

наше слиянье с большим и вечным.

Но чем заполнить мне это зиянье,

твоё изъятие?! Нечем, нечем...

Всё слишком поздно, а может, рано,

пока ещё рано к тебе с вещами...

Но ты в моём сердце горящей раной

всю тьму кромешную освещаешь.

***

Я раздирала себе сердце до крови,

считая счастье выдумкой и фейком,

и засыпала со щеками мокрыми

в обнимку с Грином, Моэмом и Цвейгом.

Бродила ночью под твоими окнами,

в которые нельзя было стучаться.

А вот теперь стою под этим облаком,

стучусь к тебе: примите домочадца!

Пред этой роковою неизбежностью

я извлекаю юность из утиля

и старомодность шелковистой нежности,

не убоясь возвышенного стиля.

И все мои артерии бессонные

и на разрыв живущие аорты

натянуты как струны невесомые

в преддверии бессмертного аккорда.

А старый вяз, который нас укутывал,

и срубленный вандалами под корень,

вдруг вымахал неведомо откудова

в твоей ограде, обнимая горе.

И верится отныне только в доброе,

когда смотрю, как камень гладят ветки.

Мне кажутся они твоими рёбрами,

одно из них — моё в тебе навеки.

***

Ночь, меня не одиночь,

извертелась как на гриле.

Мне молчать одной невмочь,

мы всё время говорили.

Я привыкла каждый вздох,

фразу даже с полуслога -

всё нести в наш уголок.

Я привыкла к диалогу.

Не припасть уже к плечу,

не прочесть, что натворила...

Ничего, что я молчу,

лишь бы сердце говорило.

***

«Быть знаменитым некрасиво».

О, я красива, прямо во как!

Меня писали не курсивом,

а лишь петитом где-то сбоку.

Я незапятнана, вся в белом,

не провинилась перед миром:

ведь я останусь в нём пробелом,

ну может иногда пунктиром.

На пир не звана всеблагими.

Бессмертье только у Кащея.

Какое я имею имя?

«Никто», как Одиссей в пещере.

***

Помню, как на уроке химии

лабораторные опыты шли.

Но мои знания были хилые -

к нужным выводам не вели.

Я сливала в пробирку разное,

на чём свет это всё кляня,

где должно получаться красное -

было жёлтое у меня.

Помню, даже чернила капнула

(уж в те годы была творец),

что-то там на уроке ляпнула,

двойку хапнула под конец…

И с итогами - ох, плохими я,

так учёною и не став,

позже прочла, что любовь — это химия,

очень сложен её состав.

И сполна тогда заплатила я

за пробирки те в цвет крови.

Химия эта потом отомстила мне,

она настигла меня в любви.

Сколько я в свой сосуд ни капала

пыла, надежд, души и огня -

не было нужного цвета и запаха,

не сочеталось ни с кем у меня.

Сколько ни сокращала дистанции,

сколь ни ходили в лес и в кино -

не получалось ни с кем реакции,

не совмещались ни с кем в одно.

И лишь однажды случилась смычка,

всё в моей жизни враз изменя...

И ты оставил жену-химичку

ради бестолочи меня.

Ты пришёл исключеньем из правил,

тебя и меня превративши в нас.

Всё что нахимичила я — исправил,

и жизни нужный придал окрас.

***

Из листьев с веток подопечных,

что на балконе я ловлю,

я буду складывать не «вечность»,

а просто «я тебя люблю».

Вот мимо облачко проплыло

и задержалось надо мной...

Оно в тот миг тобою было,

пусть это видно мне одной.

Ушёл наш поезд, канув в Лету,

но мне во сне являлся он.

Я по счастливому билету

вскочить успела в наш вагон.

И вот живу себе беспечно...

Да, всё не вечно под луной.

Но я люблю, и это вечно.

Хоть это ясно мне одной.

***

Я была твоей няней и неотложкой,

а теперь встречаемся под обложкой,

где героев двое — она и он.

Как любовно ты выбирал расцветку,

как украсил титул вишнёвой веткой,

мой создатель, Мастер, Пигмалион.

Ты звонил в отчаянье из больницы:

я тебя не нашёл, всё чужие лица,

каждый врач казался тебе врагом.

Лунный луч на сердце моём как пластырь.

Где ты, мой небожитель, вожатый, пастырь,

лишь чужие лица опять кругом.

Привыкай потихоньку к ионосфере,

будет каждому воздано нам по вере,

вере в нашу встречу во мне и вне.

Млечный путь — один, мы не разминёмся

и однажды утром вдвоём проснёмся,

позабыв о смерти как страшном сне.

Крестик к имени милому приплюсую,

и себя следом, юную и босую,

чтобы в скобки объятий меня вобрал

и укрыл от всего болевого мира...

Бог за пазухой выделит нам квартиру,

где звучит величавый ночной хорал.

***

Запрячу печали в карманчики строк,

чтоб было не каждому видно.

Ты вечно со мною, как в песне сурок,

кому-то так даже завидно.

Ах, сколько же в Лету воды утекло...

Лишь память — твой домик отныне.

Да будет тебе в нём тепло и светло,

и места не будет унынью.

Его я стихами тебе устелю,

пригреюсь домашнею кошкой,

и вечнозелёное слово люблю

стоять будет в каждом окошке.

С тобой днём и ночью я наедине,

и верю отчаянно слепо,

что тень твоя в доме живёт на стене,

а мой потолок — это небо.

Подай же мне знак или слово…

Но снова сижу без улова.

И тянутся сны без ответа

про это, про это, про это...

***

Люблю я одного тебя,

все остальные только тени.

Фонарь волшебный, теребя

мне память, оживляет стены.

И воскресает красота,

и улыбаются портреты...

Вчерашней радостью сыта,

вчерашним солнцем обогрета,

люблю тебя как ты меня,

и верю, что всё возвратится,

и возрождаюсь из огня

как приснопамятная птица.

***

Каждый умирает в одиночку.

Хуже в одиночке выживать.

Кажется полярной эта ночка

и сугробом видится кровать.

Но не знают праведные судьи,

что понять способен только стих,

ибо часто верность своей сути

будет вероломством для других.

Одинокий затрапезный ужин.

Приглушённый сумеречный свет.

И тебе никто уже не нужен

кроме тех, кого уже тут нет.

Тянется душевный карантин,

словно безысходный выходной.

Маяковский был такой один.

А меня и вовсе ни одной.

***

Есть вопросы — ни сесть и ни встать,

и не знаю на них я ответа:

- Ну о чём можно столько писать?!

Сколько платят за это?

Я иду на малейший просвет,

раздвигая прошедшее время,

и сама-то не рада себе,

но Сизифово дело не дремлет.

Дело зряшное — камень поднять,

но взбирается вещая Сивка.

Тем, ползущим внизу, не понять,

как на пике Парнаса красиво.

Как же им объяснить до конца,

кто живёт лишь заботой о хлебе,

что не деньги берёшь — а сердца,

жемчуг слёз и алмазы на небе.

***

Оставив печали все в стороне,

надев самый светлый наряд,

хожу лишь по солнечной стороне

и всем улыбаюсь подряд.

Такое чувство — что будто паришь,

что Фет передал мне привет.

Украдкой помадой по краю афиш

пишу, что люблю, на весь свет.

Я больше не буду писать до зари,

я выпью вина из горла.

Как будто кто-то сказал: отомри,

когда я почти умерла.

***

В будущем — зябко и боязно, там задувает сквозняк.

А в прошлом - домашне-уютно, и топится печка.

Будущее неопределённо, как холст, на котором — мазня.

А в прошлом теплое в термосе и ласковое словечко.

Правда, есть настоящее, но я ему не подхожу.

Разве что два-три радуют красненькие сердечка...

Я погуляю в прошлом, погреюсь и подышу.

А ты мне в холодном будущем рядом займи местечко.

***

Мир соблазнов, где бери любой,

до незаменимого лишь сужу.

Это просто способ быть собой,

сохранить нетронутою душу.

Память, дружба, книги и стихи,

что богатым делает как Крезом,

радости, что скромны и тихи,

истины, что на сердце нарезом -

обретаешь на иных путях,

недоступных дюжинному знанью,

строя храм на собственных костях,

чтобы рифмоваться с мирозданьем.

Не запасом макарон и круп

заполняя шкафчики и щёлки,

а словами, что душе не врут,

набивая внутренние щёки,

чьей-то бескорыстной добротой

утепляя личное пространство,

веря, что спасёт не дух святой -

просто человеческое братство.

***

Когда уже и в горле ком,

и доведён до ручки,

когда палёным пахнет комп,

дымятся авторучки,

когда ты пишешь не хитро,

не мудрствуя лукаво,

а как ведёт тебя нутро,

презревшее лекала,

так, как немыслимо, нельзя,

как будто в ночь до плахи,

и хочется сказать: Друзья,

не экономьте ахи,

и вздохи, слёзы, что глуша,

как дар в себе зарыли...

Да не окуклится душа,

рождённая для крыльев!

И, преодолевая даль,

ныряю в вас с концами...

А после собираю дань

горящими сердцами.

***

Ты хотел меня вобрать в свою грудь -

так сливает шарики ртуть,

образуя клетку живую.

А теперь в ней одна живу я.

Ты теперь живёшь у меня внутри.

Забери меня всю, забери

без остатка и без зазора

в царство холода и простора.

Наше ложе давно остыло.

Всё вокруг без тебя постыло.

Так гори, гори у меня внутри,

как окошко в ночи до зари...

***

Пусть весна мне уже не по силам,

лето — праздник пирушки чужой,

только осень в себя я впустила,

перепостила всею душой.

Осень — это когда без обмана,

когда рана уже не болит,

когда из дождевого тумана

проступают не лица, а Лик.

Невозможно вымучивать радость

и пытаться её заслужить.

Сквозь запреты, вериги, тирады

надо просто позволить ей жить.

И довериться жизни как ласке,

распахнув на ветру пальтецо,

без опаски, без каски, без маски

подставляя под солнце лицо.

С неба капли ловить, словно манну,

слушать, что они сердцу велят,

когда жизнь напускает туману

и отводит таинственно взгляд.

***

Самое главное не добывается -

падает с неба само.

Кажется, что уж прошло, забывается,

и — вдруг нежданно — письмо!

И понимаешь, каким же зиянием

было отсутствия зло.

И озаряется небо сиянием:

нет, ничего не прошло!

Это мы сами проходим во времени,

но хоронить не спеши

то, что осталось в золе или в семени

или в глубинах души.

То, что даётся нам потом и опытом,

после оставит нас без

и не сравнится с бессмысленным шёпотом,

с лёгкостью синих небес.

***

Сказка длится, отдаляя хеппи энд,

неизбежную расплату по счетам.

Всё дороже отношений секонд-хенд,

всё нагляднее гламура нищета.

Но мой внутренний неспешный метроном

только собственный рисует календарь.

Там лишь Лета, чуть подёрнутая сном.

Там тоска, аптека, улица, фонарь.

Словно рухнули границы бытия,

задувает ветер свет и в рукава.

Ты под вьюгами как мальчик для битья -

виновата, неукрыта, неправа.

Хромоногий стул, свихнувшийся торшер -

цепко держащий в объятиях контекст,

и душе, заросшей в памяти парше,

от расплаты не спастись и сотней бегств.

Небо смотрит исподлобья на меня.

Взгляд как молния и он не заземлён.

То маня, а то не до смерти казня,

сберегает до убийственных времён.

***

Здравствуй, мой привычный ад,

выношенный, свой, домашний.

Ты как выращенный сад

и душе уже не страшный.

Только выгорев дотла,

узнаём, чем были живы,

что не погребёт зола,

что в нас неуничтожимо.

***

Глаза наполнены слезами,

как будто уж привыкли сами

на мокром месте быть они.

Душа заполнена разлукой

и по ночам ревёт белугой.

Уймись, прошу её, усни…

Все жизни мелочные вехи -

как будто радиопомехи,

что не дают расслышать звук -

высокий, тихий и печальный,

пронизанный мечтой и тайной,

которым я тебя зову.

Я жизнь свою не прожигаю,

а как железом прижигаю

как будто ранку у виска.

Чтобы она не загноилась,

чтобы была как дар и милость

животворящая тоска.

***

Дождь шептал, бормотал и дышал,

а не просто стучал по крыше.

Этот дождь был моя душа,

что тоскою и счастьем брызжет.

Этот дождь столько знал обо мне,

что мне даже самой не снилось.

Кисеёй трепетала в окне

влажной ласки ночная милость.

Так звучали фокстроты труб,

так рыдали орган и лира.

Он был прикосновеньем губ,

состояньем души и мира.

Этот дождь в мои вены влит

и смешался с моею кровью.

Он о том же поёт и болит,

весь пропитан моей любовью.

***

Раннее утро не может не ранить,

если его ты встречаешь одна.

Рядом одна вездесущая память

и оглушительная тишина.

Стали прощанья привычней и чаще,

кладбища ближе родного двора.

Я полюбила пить кофе горчайший,

впитывать птичьи в лесу говора.

И понемногу оттаивать будто…

Жизнь милосердна, щедра и мудра.

Только насквозь сквозняками продута,

словно душа проходного двора.

После того, как деревья срубили,

стало пустынно и холодно в нём,

словно без тех, кого мы так любили

и отпустили в небесный проём.

Ранняя осень похожа на просинь,

на обещанья древесный просвет,

что мне в ладони яблоком сбросит

ложный, такой долгожданный ответ.

***

И ничего не исправила,

Не помогла ничему,

Смутная, чудная музыка,

Слышная только ему.

Г. Иванов

Чудная музыка не помогла.

Не помогли и стихи.

Всё поглотила бесплотная мгла,

духи остались глухи.

В реанимации жёсток закон -

крестик, мобильник изъят.

И во вселенной душа голяком

пьёт одиночества яд.

Было недобрым предчувствие мне

в ту несусветную ночь.

Не было истины в этой вине -

что никому не помочь.

Что вспоминал ты, на ладан дыша,

ждал ли из мрака ответ?

Женя, добрейшая в мире душа,

всюду, где ты — только свет.

В твой день рождения стопку налью.

Думала, что подарю...

Я не успела сказать, что люблю.

Только теперь говорю.

***

Но если жизнь уже на треть

погружена не в жизнь, а в смерть,

то цедишь ты её по капле

и ценишь как земельный маклер.

Трясёшься ты над каждым днём,

что Бог даёт нам тут в наём.

Но чем её щедрее тратишь -

то тем скорее не утратишь.

А Моська-жизнь тем и сильна,

что не боится смерть-слона.

Да, мы не боги и не маги.

Но это лишь вопрос отваги.

И ручки над листом бумаги.

***

У осеннего воздуха

есть свой голос грудной.

Он, парящий над гнёздами,

нас манит глубиной.

Он серьёзней весеннего,

осеняет как сном,

тихо с нами беседуя

о родном и больном.

Не морочит нам головы,

как хмельная весна.

Осень видит нас голыми,

наша суть ей ясна.

Сердцевидными тайнами

осыпая лесок,

намывает годами там

золотой свой песок.

И идём мы по золоту

то вдвоём, то одни,

вспоминая, как молоды

были в вешние дни.

***

В глубине осенней, в чёрном ноябре,

в паузе безлистья и бесснежья

сказанное слово чище и добрей,

как-то по-особенному нежно.

Так в пустынном зале голоса слышней,

на безрыбье рады встретить рака,

а на склоне жизни мы, прощаясь с ней,

любим без оглядки и без страха.

Лето на поверхности, мы там не видны,

всё так пёстро, ветрено и слепо.

Осень добирается в нас до глубины,

в пустоте нащупывая небо.

Что со всеми прочими — ясно лишь ежу.

А со мною происходит осень.

И я тоже с нею здесь происхожу,

и на паутинке над землёй вишу

в ожиданье зазеркальных вёсел.

***

Я за тебя молюсь, я за тебя боюсь…

И. Резник

Как ты вышел тогда на звонок из подъезда,

словно ты уже Там...

Исхудавший, родной, беззащитный, болезный,

я тебя не отдам!

Я люблю тебя сквозь, вопреки, курам на смех,

всё равно, всё равно!

Твои впадины щёк, кашель твой или насморк -

всё мне озарено.

Хоть душа каждый год тренировками в смерти

закалялась как сталь,

но болит как и встарь, и завидует тверди,

и молит: не ударь!

Пусть тебя сохранят мои вздохи и охи,

и стихи и звонки,

пусть тебя защитят всемогущие боги,

их щиты и клинки.

Пусть тебя оградят эти чёртовы маски,

и молитвы без слов,

и в перчатках слова, и неловкие ласки

из несбыточных снов.

Все раскручены гайки, развинчены скрепы,

жилы отворены.

Я тебя защищаю грешно и свирепо,

до последней стрелы.

До последнего хрипа в туннельных потёмках,

не пущу на убой.

Как птенца, как ребёнка, слепого котёнка

я укрою собой.

Сохрани его сила, лесная, земная,

в потаённом тепле...

Над тобою кружу, ворожу, заклинаю, -

уцелей на земле!

***

Только на пушечный выстрел - не ближе.

Не прикоснусь ни рукой, ни мечтой.

Сердцу прикажешь, велев: «не боли же»,

ларчик легко открывая пустой.

Гайки заверчены все до упора,

хоть их никто не раскручивал впредь.

Да не узнаю я счастья позора,

что на груди доведётся пригреть.

Бабочке сердца — большого полёта,

пальцы за крыльями вслед не тяни,

ведь остаётся на них позолота,

бабочку сердца погубят они.

Пушечный выстрел пролёг между нами.

Пушечный выстрел — полёт на луну...

И прижимаю к губам я как знамя

слово, спелёнутое в плену.

***

Когда-нибудь, не на этом свете,

а может быть, не на этой планете,

но всё будет так, как хочу.

В каком-нибудь древнем плюсквамперфекте,

иль новом ещё небывалом проекте -

прижмусь к твоему я плечу.

Сквозь дождь и туман, сквозь пространство и время,

в угольное смерти ушко

проникну, приникну, всем телом согрею,

всю жизнь прошепча на ушко.

Я стрелки часов обломаю и выброшу,

сожгу все календари,

но я тебя выношу, выгрызу, выпрошу

у розовой этой зари.

А солнце горит, как рана,

и мне говорит, что рано.

***

Я почуяла в каждой мелочи -

плохо цветику и птенцу.

Все болячки твои и немочи,

всё прочла тогда по лицу.

Словно лезвием в сердце врезался,

что осталось навек внутри.

Ванька Жуков в тебе пригрезился:

милый Боженька, забери.

Как суметь эту боль и зло снести?

Перед этим костром беды

отступают стыд и условности,

исчезает всё, что не ты.

Расступается всё неладное,

остаётся как нимб у лба,

только важное, только главное,

только лепет, любовь, мольба.

Пировать приходят чужие к нам.

Горевать приходят свои.

Те, кто любящие — двужильные,

держат пальцами до крови.

Нет вопроса для них, чтоб «быть или...»

Не сдаваясь и не ропща,

словно репку тебя мы вытянули,

сообща.

***

Смотрю на каштан то и дело,

что радостью был нам двоим.

Глядь — ветка моя облетела...

Мы этот секрет утаим.

Другие — листвой одеты,

а эта одна - гола.

Любовь моя — где ты, где ты? -

загадку мне задала.

А листья те на балконе

нашли у меня приют.

Собравшись в одном загоне,

творили цветной уют.

Балкон был листьями устлан,

и ведомо было лишь мне,

что это не листья, а чувства,

слова, что видим во сне.

Брала я посланья в руки,

читала как во хмелю…

Прочесть их было не трудно:

«Люблю», «люблю», «люблю»!

Я их отпускала на ветер,

и всяк, кого тронул лист -

казался мне свят и светел,

хоть вечер был сыр и мглист.

И снова надежда закралась,

что есть между нами нить.

О тайная моя радость,

как сладко с тобой грустить...

***

Глядишь на меня лучом исподлобья,

прячась за тучи, словно играешь...

Ну как тебе в этом твоём загробье?

Скажи, про рай нам всегда не врали ж?

А утром мигаешь звездой, что слева,

и исчезаешь… ну снова прятки!

Давай поиграем в Адама и Еву,

пусть это будет вместо зарядки.

Спасибо за письма с любимой ветки,

в форме сердечек — их было столько!..

А знаки твои так бывали метки,

что боль моя вмиг становилась болькой.

Летите, листья, письмом к любимым,

читай их невооружённым взглядом...

Как важно знать, что нужны всё им мы,

пусть даже нет их отныне рядом.

***

Улыбкою голубоглазой

встречает небо поутру.

А ночью, как и встарь, в алмазах,

горит о том, что не умру.

Хотя проходит жизнь в мученье,

её печенья нам не впрок,

но это тайное свеченье,

но эта радость между строк...

Летит воздушным поцелуем

к земле осенняя листва,

чтобы зимой в минуту злую

согреть непомнящих родства.

***

Цветик маленький поник...

Изнываю от тоски я.

Не лицо — иконный лик.

Не живут в миру такие.

Впадины на месте щёк.

Еле-еле душа в теле...

Что же сделать мне ещё,

чтоб они порозовели?

Блок таким лежал в гробу.

О тебе все сны и думки.

У костлявой украду,

унесу в сердечной сумке.

Складки скорбные у рта.

Ну зачем о нём опять я?...

А глаза — как у Христа

за минуту до распятья.

***

Дома, где я жила, все умерли давно,

их призраки во сне слабее писка…

Но там где нам дано души двойное дно -

теперь они свою нашли прописку.

Там старый особняк, веранда и гамак,

там во дворе играет радиола.

Порой они встают из вороха бумаг

подобием сердечного укола.

Знакомое крыльцо… похожий силуэт...

пары конфорок коммунальной кухни…

О как мне явствен след давно умерших лет...

Гори, гори же ясно, не потухни!

Дворовые друзья, весёлые снежки,

с балкона на верёвочке записка...

Когда порой ни зги, ты память разожги

и мёртвых не вычеркивай из списка.

Я прислонюсь к стене среди родных теней,

в тумане проявившегося снимка...

И будет всё ясней, где ночи дней длинней,

где мертвецы с воскресшими в обнимку.

***

Разбазариваю время, разбазариваю,

на дары его ответно не отдариваю,

не живу — переживаю, пережёвываю,

ох, кто взял бы в руковицы да ежовые,

(потому как не возьмёшь руками голыми),

искололо душу совести уколами:

встань пораньше, ноги в руки, в путь да с песнею…

Вместо этого всё страньше и небеснее.

Пробавляюсь вместо щей я снами сладкими,

затыкаю щели звёздными заплатками,

еду с ярмарки, под горку, разбазариваюсь,

но никак не умираю, не состариваюсь.

Целый день в ночной рубашке, как сомнамбула,

родилась видать в рубашке, с неба сцапнула.

Под счастливою звездою, в рань субботнюю

жить всё легче мне с бедою, всё свободнее.

***

Каждый день со своим выраженьем лица -

то с улыбкой, то с горькой гримасой.

Солнце ластится, льётся, пьёт воду с лица,

отмывает от ночи чумазой.

Или дождь вдруг ушатом холодным обдаст,

возвращая из неба на землю.

Ничего, слёзы высохнут, всё, что бог даст,

благодарно и жадно приемлю.

Добрый день мой, будь ласка, давай пятерню,

задари меня всю с потрохами.

Будет вечер — тебе всё сторицей верну, -

добрым делом, улыбкой, стихами.