Гости
Мандельштам приедет с шубой...
А. Кушнер
Мне снился сон: ко мне съезжались гости
на дачу, что уж продана давно.
Вот Пушкин со своею жёлтой тростью
и с кружкой, из которой пить вино,
проснувшийся от солнца и мороза,
в кибитке, к удивлению ГАИ...
А вот и Блок с привянувшею розой
в бокале золотистого аи.
Вот Анненский с обиженною куклой,
спасённой им в Финляндии волнах,
Кузмин с шабли и жареною булкой
и с шапкой, как у друга Юркуна.
Вот Хлебников, безумный, но великий,
с кольцом на пальце, взятом напрокат.
Цветаева с лукошком земляники,
с нажаренною рыбой на века.
Ахматова с неправильной перчаткой,
с тоской по сероглазым королям,
Есенин со своей походкой шаткой,
знакомой всем в округе кобелям.
Вот Мандельштам и следом Заболоцкий -
с щеглом один, другой же со скворцом.
А вон вдали вышагивает Бродский
с усталым и пресыщенным лицом.
Да, тяжела ты, слава мировая...
Он без подарка, но с собой стишок.
Вот Гумилёв с последнего трамвая,
успевший, пока с рельсов не сошёл.
Вот Маяковский с яростным плакатом,
в любовной лодке, бьющейся о быт.
С жерлом Державин, Вяземский с халатом -
никто из них не умер, не забыт.
И Пастернак с чернильницей февральской,
забрызганный слезами от дождя,
и Фет с приветом от отчизны райской,
что просиял и плачет, уходя...
О пробужденье с жалкою подменой
небесной песни на раёк земной!
И Афродита снова стала пеной,
причём не океанской, а пивной...
***
Однажды из дома - как будто из комы
я выйду - и стану иной,
как новое утро в стране незнакомой,
как первый подснежник весной.
Я выйду из прежней своей оболочки,
захлопнув решительно дверь.
Прощайте, мои закутки-уголочки,
прибежища бед и потерь.
Я вырвусь на волю, как будто из склепа,
навстречу шальным небесам.
Дождь хлынет слезами безудержно-слепо,
душе отворится Сезам.
И, кем-то неведомым сладко ведома,
тебе навсегда улыбнусь.
Я выйду из тела, как будто из дома,
и больше в него не вернусь.
***
Привыкшие к телесным пеленам,
мы не подозреваем о свободе,
той, что от века недоступна нам,
а только снам, парящим в небосводе.
Я говорю с тобой как на духу,
на языке, понятном лишь поэтам.
Такая грусть и нежность наверху,
а нам внизу неведомо об этом.
Отбросить страх и повседневный прах, -
земля лишь для того, чтоб оттолкнуться -
и взмыть туда, куда нас тянет в снах,
откуда не захочется вернуться.
Взойдёт звезда над письменным столом,
в окне распишет бисером полотна
и защитит невидимым крылом
всё, что ещё бесплатно и бесплотно.
Чтоб нечего отнять или украсть,
чтоб никогда не быть ничьей виною -
лишь веткою акации укрась
своё существование земное.
***
Бумажный ангел на стене
и деревянный чёрт.
Они хранят нас в каждом дне
от образин и морд.
Один похож на профиль твой,
другая — на меня.
Пока висят — и ты живой,
и я, тоску гоня.
А рядом уж который год —
индийский амулет.
Игрушка пса — усатый кот,
кого давно уж нет.
Пусть суеверие всего,
не вера, ну и пусть,
лишь бы подальше от того,
что причиняет грусть,
лишь бы подальше те края,
где темнота и лёд,
где расстояния змея
меж нами проскользнёт,
где я опять никто, ничья,
и ты неразличим,
где ивы плачут в три ручья
без видимых причин.
И вот уже который год
как мантру я твержу:
храни нас, ангел или чёрт,
и всё, чем дорожу,
храни нас, ангел, чёрт и кот,
индийский амулет,
на этот день, на этот год,
на много-много лет...
Отцу
Дальше — тишина...
В. Шекспир
Я читаю твою тишину по слогам,
ту — что дальше, сквозь все многоточья.
Подплываю к другим дорогим берегам,
обретаю родимую почву.
И мне верится, знается как никому
в лихорадке слепого азарта:
я увижу тебя и тебя обниму
послезавтра, а может, быть, завтра.
Наша комната, помнишь, комод и буфет,
собирается будничный ужин...
К сожалению, в комнате выключен свет.
Но с тобою зачем он мне нужен?
Запоздалая нежность просроченных фраз,
тяжких комьев падения звуки...
Видишь душу мою на просвет без прикрас,
как любовь моя корчится в муке?
Та любовь, что не знает обёрточных слов,
не рядится в перо и бумагу, -
только боль, только бред и сумятицу снов,
только кровь и солёную влагу.
Пересохло застрявшее в горле «прости»,
и в душе — как тяжёлые гири.
Отдышаться мне дай, погоди, отпусти,
не веди меня, память-Вергилий.
Я живу тебе вслед, я дышу тебе в лад,
я кричу тебе что-то вдогонку.
Но рассыпан, как карточный домик, уклад,
рвётся там, где особенно тонко...
Припадаю к руке, провожу по щеке,
приникаю к забытому снимку.
А быть может, в туманном твоём далеке
мы опять, словно в детстве, в обнимку?
***
Заполняют ночи черновик
звёзды быстрой бисерной строкою.
Показалось мне в какой-то миг,
что твоей он пишется рукою.
О пиши, родной, ещё пиши!
Нет важнее дела знать, что жив ты,
слушать отсебятину души,
разбирать твои ночные шифры.
Звёзды-буквы чуточку дрожат —
холодно им там без батареи.
Как колючих маленьких ежат,
каждую дыханьем отогрею.
Пусть потом ожившие слова
в сердце мне вонзаются иголкой.
На столе статьи твоей глава.
Твой портрет под левой книжной полкой.
Сиреневый куст
Кладбищенская ограда,
а вместо могилы — куст.
Сиреневая отрада
квадрата, который пуст.
Как звали того, кто сгинул?
Где памятник или крест?
Сиреневая могила.
Загадка окрестных мест.
Ни вросшей в траву дощечки,
ни камня с обрывком дат.
Кто был он, ушедший в вечность, -
бродяга, поэт, солдат?
Я приотворила дверцу...
Она легко поддалась.
Что нужно кусту от сердца?
Любви и рыданий всласть.
Туманом сирень клубилась,
парила не здесь, а Там.
Как жимолости той милость,
что вымолил Мандельштам.
Ограда была оправой
прекраснейшим из цветов,
которым могилы мало,
им хочется наших ртов,
распахнутой в небо дверцы,
протянутых рук лучей.
Я шла, прикарманив в сердце
того, кто уже ничей.
Утро раннее
Серовато-розовое небо,
переливы цвета жемчугов...
Вот такое платье если б мне бы
иль обложку к томику стихов!
Нарисуешь — не поверят — что ты!
Неправдоподобно хорошо.
Как стишок по гамбургскому счёту,
где не виден ни единый шов.
Эти серо-розовые ноты —
тайная мелодия всего...
Как любви широты и длинноты,
что не ищет в мире своего.
Это утро лишь для нас с тобою
нарядилось — выглянь, посмотри -
в палевое, серо-голубое,
с пояском из розовой зари.
***
Где вы, катарсис, серотонин,
дом с белым садом, камин, мезонин,
всё, что желают в дни именин,
всё, что нам снится?
Что же на деле? Лживость икон,
замков руины, дура закон,
непобедимый в душах дракон,
старость, больница.
Где в парусах кумачовых корабль?
Где в небесах утонувший журавль?
Где обещания крибли и крабль,
сказочной щуки?
А на поверку — супы с котом,
светлое завтра где-то потом,
вечная сука на троне златом,
вечныя муки...
***
Эй, читатель — речь мою услышь.
Подвожу итоговую смету:
Я гора, рождающая мышь,
что идёт навстречу Магомету.
Пусть не Джомолунгма, не Памир -
на дрожжах стихов расту как тесто.
Мышь бежит по монитору в мир.
Магомет — по-прежнему — ни с места.
***
Я родилась седьмого мартобря.
Сама не знаю, кто я есть на деле.
Семь раз не мерю, сразу говоря,
и - что семь пятниц на одной неделе.
Семь раз отвечу за одну беду.
Не отдыхаю в день седьмой творенья.
И за семь вёрст хлебать кисель пойду,
чтоб написать о том стихотворенье.
А семеро по лавкам не сидят -
такое мне осилить было б трудно.
И семь козлят — куда ни кинешь взгляд.
С кем говорить? С гитарой семиструнной?..
***
Жизнь моя — нескладица, нелепица.
Как я ни леплю — она не лепится.
За что ни возьмусь — оно не ладится.
А потом за всё по полной платится.
Я банкрот, тупица и растратчица.
Плачется мне, плачется и плачется...
Вот куплю себе на рынке платьице -
будет мне не счастье хоть, так счастьице.
***
Молчите, скелеты в шкафах,
уймите гремящие кости.
Замрите, слова на губах,
в которых ни страсти, ни злости.
Зачем же вам жить в головах,
а не где-нибудь на погосте.
На книжном развале
О боже, видел бы Некрасов,
кого с базара тут несут!
Огня в сосуде нет ни разу,
хотя гламурен сам сосуд.
И всюду «глупые милорды»
нам кажут свой базарный лик.
В какие книжицы упёрты
их морды, кто бы только вник!
Как племенам дары Маклая -
обложки - россыпь пёстрых бус.
Я шла, насмешливая, злая,
и проклинала пошлый вкус.
Развал — скопление стыдобищ.
Не безобидна эта тьма:
сон разума родит чудовищ -
вот горе, что не от ума.
Зачем умы, коль есть умишки,
культура — лузеров удел.
Не книжки ценны, а сберкнижки,
Не души, а излишки тел.
Что прорастёт, заплодоносит
от сева рыночной муры?
Данайцев бойтесь, что приносят
умам бесплодные дары.
***
Мир — театр, люди — актёры
В. Шекспир
Пьеро имеет вид комический,
но грех смеяться над слезами.
Мир — как театр анатомический,
где каждый в смертной позе замер.
Актёр — паяц, ему прощается.
Глаза б на сцену не глядели...
О, он не вешалкой кончается -
самоповешеньем на деле.
Разрыв аорты, гибель замертво.
Театр обернётся моргом.
Ну а пока не спущен занавес -
гляди, гляди на них с восторгом.
***
Листва заметно поредела.
Седая осень на носу.
Вон паутинка полетела...
А как бы я ещё хотела,
не чуя ног, на голо тело
в зелёном погулять лесу!
Не впрок мне взрослые уроки:
взмахну руками —полечу!
Хочу забыть года и сроки,
брести, не разобрав дороги,
и примерять чужие строки
со вздохом, что не по плечу.
Плоды устало бьются оземь,
прохлады близко торжество...
И хочется сказать мне очень:
не наступай подольше, осень,
на то, о чём лишь Бога просим,
на то, чем сердцем плодоносим,
на песни горла моего!
***
Сотри случайные черты...
А. Блок
Наступит осень — праздник разноцветья -
образчик смерти, красной на миру.
О это третье испытанье — медью
древесных труб, поющих на ветру!
Огонь, вода и медь в одном флаконе -
коктейль осенних поднебесных струй.
Прощание в вагоне — взмах ладони,
летящих листьев влажный поцелуй.
Смотреть, как красят серую безликость
цветные кисти уличных гирлянд,
и проступает в листьях, словно в лицах,
зарытый в землю дерева талант.
Как детская наивная раскраска,
расцвеченная пальцами юнцов -
с лица вселенной сорванная маска
и обнажённой истины лицо.
***
Душа, исчерпан твой лимит
надежд, любовий и обид.
Вздохни спокойно, отдохни.
Перебирай былые дни,
как камешки на берегу,
как гречку или курагу.
Перебирай, перебирай
свой рай, смотри не умирай.
В заветный ларчик ночью спрячь.
На сердца мячик и не плачь.
***
Жизнь дня в размер не уместилась.
Палач вознёс секиру-ночь -
и солнца голова скатилась
с плеч вечера куда-то прочь.
Вот так Есенин на балконе,
кивнув кудрявой головой,
сказал кому-то, словно в коме:
«Видал закатец? Это мой...»
***
Как ты меня ещё терпишь,
такую, какая вся,
безропотно, словно дервиш,
капризы мои снося?
Ну как ты меня выносишь
в скандальном житье-бытье,
и только что лишь не носишь
на шее и на хребте?
За что я тебе в наказанье,
лишённому всех грехов,
не с противнем и вязаньем,
а с ворохами стихов?
Не летней, а многолетней,
ну только что не с клюкой?
Единственный и последний,
кто любит меня такой.
***
Всем хочется сказки -
мужчинам и женщинам.
Всем хочется ласки -
но страшно обжечься нам.
Хоть время нас метит -
на лицах — борозды,
все люди — дети
разного возраста.
Корни
О розы, цветы-принцессы,
как губ лепестки горят!
Нет сладостнее процесса,
чем ваш созерцать наряд.
Нежнее и иллюзорней
ничто так не манит взгляд...
Но мало кто помнит про корни,
которые вас хранят.
Уродливые, кривые,
запутанные в грязи,
их щупальца, жилы, выи
разбросаны по Руси,
впечатаны в камни, в землю,
в темницу, где смрад, навоз,
чтоб выкормить эти стебли
и чашечки чудных роз,
высасывая им влагу,
чтоб горлышки напоить...
Знать, надо, чтоб кто-то плакал,
давая другим парить.
Но жизнь справедлива: розы
погибнут за пару дней
без почвы и без навоза,
без этих кривых корней...
***
Незаконнорожденное слово
ненароком вырвалось наружу.
Не суди за то меня сурово.
Я его опять запрячу в душу.
И, не помышляя о награде,
обучаюсь этому искусству:
гладко затушёвывать в тетради
незаконнорожденное чувство.
***
«Болящий дух врачует песнопенье»
Е. Баратынский
Стихами не врачуют, а бичуют,
когда они действительно стихи.
И сердце разрывают, и линчуют
слова порою, даром что тихи.
Зачем стихи, когда могу без звука,
вмиг обретя блаженство и покой,
в горячую твою уткнуться руку
и потереться о неё щекой.
***
Небесный страж хранил от скверны,
седьмым был небом наш этаж.
И счастье было безразмерным,
тянулось, словно трикотаж.
Оно казалось бесконечным,
одев собой мои бока,
и облака с отливом млечным,
и жизнь, и слёзы, и века.
Теперь как будто плотной ватой
укутан облаком этаж,
и счастье стало тесновато,
из моды вышел трикотаж.
И жизнь уже не бьёт копытом,
перо не точит острия,
и новый день в окне промытом
не означает ни чего.
***
Вы думаете, дважды в реку
нельзя, но надо знать пароль.
Душа могла, но за два века
она свою забыла роль.
Но ты послушай, ты послушай,
что шепчет ива и ветла.
Я столько лет жила на суше,
а тут вошла и поплыла.
Плыви меня в живой и мёртвой
воде, неси к себе самой,
как сердце, парус распростёртый,
кораблик, крибли-краблик мой.
Плыви, куда не входят дважды,
фантом, сезам, калиф на час,
избавь меня от этой жажды
в обмен на всё, что есть сейчас.
По мелководью, безнадёге,
веди, неси меня, плыви,
сквозь бред, горячку, слёз потёки,
слова солёные любви.
***
Эк воображенье куда забрело!
Но всё ж оперенье — не крылья.
Когда же перо обратится в крыло
и сделаю сказкою быль я?
***
Вопрос не в том, нам плыть куда,
где выплыть, там иль тут,
а в том вопрос, а в том беда,
что нас нигде не ждут.
***
Лезть на рожон, искать себе рожна,
рожать стихи и письма без ответа.
Скрываться в ночь, которая нежна,
от грубо обнажающего света.
***
Выключил луну невидимый враг.
Двор погрузился в дремучий мрак.
Глухота ветра вывшего,
пустота счастья бывшего...
Всё поглотил
ночи тротил,
полночи зрак.
***
Время есть, но нечего и нечем.
Время жить, но износилась плоть.
И играет с нами в чёт и нечет
самоустранившийся Господь.
***
Живём как умеем, пока нас доской
по лбу гробовой не прихлопнет, -
в обнимку с обманом, вприкуску с тоской,
вприглядку с таким, чему слов нет.
Рыбье
Когда-то в постановке драмкружка -
о детство! отыскать к тебе ходы бы! -
мне в сказке о мышонке Маршака
досталась роль поющей молча рыбы.
Поскольку голос был и вправду тих,
никто не мог меня расслышать в школе, -
в то время как другие пели стих,
я разевала рот в немом приколе.
Досадный самолюбию щелчок,
забавный штрих, безделка, в самом деле.
Но что-то подцепило на крючок,
заставив чуять чешую на теле.
Когда мне криком раздирает рот,
как на картине бешеного Мунка,
то кажется, что всё наоборот —
невидима и бессловесна мука.
И что пишу, и что в себе ношу -
для всех глухонемой абракадабры,
и как я вообще ещё дышу,
подцепленная удочкой за жабры, -
глас вопиющих в мировой дыре...
И даже на безрыбье нету рака,
что свистнул бы однажды на горе
за всех, хлебнувших жизненного краха.
Взгляд отвожу от губ, что просят пить,
от судорог их, выброшенных в сушу.
И никогда бы не смогла убить,
почувствовав в них родственную душу.
Не верю в гороскопов дребедень,
в то, что пророчит месяц мой весенний.
Но каждый рыбный день — как Судный день,
и пятницы я жду, как воскресенья.
***
Как у Блока — фонарь и аптека,
только рядом ещё магазин.
Там - простого народа утеха,
и таких типажей картотека,
что дуреешь от их образин.
Не услышать высокого слога,
тут словарь междометий иной.
И пытаюсь представить я Блока,
отрешённо смежившего око,
пригвождённого к стойке пивной.
Как лепечут бубенчики бойко,
как пылинку хранит его нож...
Но хоть пьяницы так же нестойки,
всё не то — нет ни стойки, ни тройки,
и на Блока никто не похож.
***
Живите без меня, чужие страны,
экзотика, заморские края.
Я, верно, показалась бы вам странной -
тем, что не вас предпочитаю я.
Задворки, закоулки, захолустья,
цветы во рву, заросшую траву...
Всё то, что к вам надолго не отпустит,
всё, без чего уже не проживу.
Роскошные дворцы и интерьеры
увижу в перевёрнутый бинокль.
О родина моя - дворы и скверы,
что верным псом лежат у самых ног,
отзывчивость застенчивая улиц,
заученных годами наизусть,
домишки, что потупились, ссутулясь,
берёзы, навевающие грусть.
И хоть от русофильства далека я,
но как предать проспекты и леса,
где так меня по-свойски окликают
трамвайные и птичьи голоса.
Легко идти, пытаясь с ними слиться,
тропинками, которые тихи,
прохожих ранних утренние лица
читая, словно первые стихи.
Вливаться в гущу будничных и праздных,
растапливать улыбкой в душах льды,
искать в потоке дней однообразных
грядущего улики и следы.
Не потому отнюдь, что «так учили»,
не потому, что «Родина зовёт», -
в ответе мы за всех, что приручили,
за всё, что без тебя не проживёт.
Да, многое уже не то в реале,
разрушенное новым до основ.
Но этот рай, что все мы потеряли,
нам возвращают бумеранги снов.
Пусть манят дали дымкой голубою -
их перевесит на моих весах
тот рай, который я ношу с собою,
мой праздник со слезами на глазах.
Вечные названия
«Советская», «Октябрьское ущелье»,
- мой бог! - «Коммунистический тупик»!
И смех, и грех, и горечь, и веселье
в названиях, заведших нас в тупик.
В них всё, чего так страстно мы хотели,
все наши миражи и муляжи,
чего, конечно, не было на деле,
но нас учили жить тогда по лжи.
И я живу, старея год от года,
на улице, где нет ни фонаря,
но имени не просто там кого-то, -
«Пятидесятилетья Октября»!
И столько ж лет хожу, сутуля плечи,
не видя лучезарный тот причал,
от будущего светлого далече,
что кто-то где-то твёрдо обещал.
И будут длиться разочарованья,
лететь года, меняться города,
но эти баснословные названья
не переименуют никогда!
***
Банальность обязательной свечи,
зари, берёзки, чайки, ностальгии...
О пошлость мира, слова — хоть кричи,
её повсюду вижу очаги я.
Как мир старо — страдания Пьеро,
замшелой рифмы жалкие приманки
и вечное гусиное перо
на форзаце нетленки графоманки.
Кукушка
Кукушка-выскочка в часах
не обещает жизни долгой.
Оно понятно, не в лесах.
Кукукнет пару раз - и в щёлку.
Так в детстве, глядя в объектив,
мы ждём обещанную птичку,
что вылетала, ослепив,
как кратковременная спичка.
Почти живое существо.
Вещунья, пифия, сивилла...
Я не боялась ничего,
не верила и не просила.
Но вот тебя прошу сейчас,
боюсь и верю в это чудо -
о накукуй мне лишний час,
моя домашняя пичуга!
О наколдуй мне лишний день
и в нём тех нас, от счастья пьяных,
и всех любимых мной людей,
что скрылись в норках деревянных.
Кукушка, стой, не уходи.
Но мне за нею не угнаться...
О знать бы, что там впереди,
когда сердца пробьют двенадцать.
***
Дождь вырвался из плена облаков,
Запрыгал — посмотрите-ка, каков!
Взломал свою небесную тюрьму.
И пляшется, и плачется ему.
Мой водный знак, самой стихии брат!
Нет никаких нигде ему преград.
Скосил глаза куда-то на висок
и пишет что-то мне наискосок.
А что в письме? Размытая строка...
Течёт любви условная река.
Живой воды таинственная власть
на мертвенную сушу пролилась.
Не плачь мой, мой дождик, лучше попляши,
расплёскивая жалобы души.
О сколько слёз! Прими же их, внемли,
жилетка безразмерная земли.
***
Духи обещали, что где-то, быть может...
И мы их любили за те обещанья.
А запах тот сладкий и ныне тревожит,
как с первой наивной любовью прощанье.
Сирень пятизначная... звёзды без счёта...
ожог от касанья слегка рукавами...
Когда-нибудь... где-нибудь... может быть... что-то...
а дальше боялась додумать словами.
Случайно попалась коробочка в руки-
симметрия точек на белом и синем.
И словно вернулось на прежние круги
всё, что вспоминалось доныне с усильем.
***
Художник из давно прошедшей жизни,
растаявший, как облако, как сон...
Сезам, откройся, снова покажись мне,
то, что звучало сердцу в унисон.
Был вечер о Цветаевой в салоне.
Он подошёл ко мне уже в конце
с какой-то фразой, сказанной в поклоне,
с улыбкою на сумрачном лице.
Мне показалось странным, диковатым -
горящий взгляд под гривой смоляной
и голос тихий, словно виноватый
в том, что никак не может быть виной.
Он рисовал мне к лекциям афиши:
на каждой был поэта чудный лик.
Развешивал их тайно в каждой нише
и наблюдал за тем, кто к ним приник.
Шёл снег, мороз, а он в одних кроссовках,
но любовался делом своих рук...
В его стараньях не было рисовки.
Он был одно большое слово ДРУГ.
Кассеты бардов вёз мне с фестивалей
и добывал мне книжки из Москвы.
Нет, мы черты с ним не переступали.
Мы даже были, кажется, на Вы.
И лишь однажды, выпросив листочки
с его стихами, села в тишине
и прочитала там такие строчки...
И поняла, что это обо мне.
Ни разу не обмолвился про чувства,
был просто рядом — даже не зови.
Я думала, что из любви к искусству.
А оказалось, просто из любви.
***
Тогда мне время было по нутру,
вселенная была мне по размеру.
И в мир я выходила поутру,
всё принимая к сердцу и на веру.
Тогда без счастья не было ни дня,
с губ не сходила алая улыбка.
И каждый взгляд мужской был на меня,
и каждое в строку ложилось лыко.
Промчалась жизнь, теперь она звучит
вполголоса, идёт вполоборота.
О, где её подземные ключи
и где лучи её солнцеворота?
Лишь бы остаток в горсти удержать,
хотя бы удержать её от крена,
чтобы любовь могла ещё дышать,
чтобы душа не помнила о бренном...
***
Никогда ни о чём не жалеть... это как?
Я жалею, я очень жалею,
обо всём, что я сделала в жизни не так,
обо всём, что я сделала с нею.
Дни похожие, словно деревья в лесу,
а за ними и леса не видно...
И по жизни я душу, как ношу, несу.
Тяжело, и обидно, и стыдно.
Тянет ноша к земле, несмотря что своя,
но тащу на себе, не бросаю.
Всё что сделала и что не сделала я -
вспоминаю и локти кусаю.
Где же крыльев твоих белоснежный пушок,
о душа моя, бабочка, муза?
Лишь тяжёлый мешок, износившийся шёлк,
разорвавшийся в клочья от груза...
***
Пытаться душу уместить в тетрадь,
печалиться, когда не удаётся.
Всё меньше остаётся, что терять.
Всё больше любишь то, что остаётся.
Что нового? Да всё уже старо.
День завтрашний похож на день вчерашний.
На всём лежит прошедшего тавро.
И дышится свободней и бесстрашней.
«Всё в прошлом» - на музейном полотне
уже таким не кажется забавным.
Но всё, что вне — теперь уже во мне.
И жизнь полна единственным и главным.
***
Я научилась штопать, шить и жить.
Как хорошо, что некуда спешить.
В незнаемое кончилась езда.
Нас сторожит вечерняя звезда.
И нам идёт пить чай с лесной травой,
всё, что привыкли делать не впервой.
Ты мумиё моё, ты мой жень-шень.
Одна я беззащитна, как мишень.
Сменилась даль на пристальную близь.
Две половинки пазами слились.
С обочины смотрю с улыбкой я.
Не тем вы озабочены, друзья.
Нам не висеть в трамвае в часы пик.
«Что нового?» поставит нас в тупик.
Но вечно новы дождик по весне
и радуга цветастая в окне.
***
Мир создан из простых частиц,
из капель и пыльцы,
корней деревьев, перьев птиц...
И надо лишь концы
связать в один простой узор,
где будем ты и я,
земной ковёр, небесный взор, -
разгадка бытия.
Мир создан из простых вещей,
из дома и реки,
из детских книг и постных щей,
тепла родной щеки.
Лови свой миг, пока не сник,
беги, пока не лень.
И по рецепту книги книг
пеки свой каждый день.
Номер
Мне снился номер телефона,
что набирала я упорно,
от нетерпения трясясь.
Далёкий, как полярный полюс,
чуть различим был мамин голос,
но тут же прерывалась связь.
Я набирала снова, снова,
моля услышать хоть бы слово,
готова каждого убить,
кто подступал ко мне с помехой,
с чужою речью, шумом, смехом,
кто не давал мне долюбить.
Проснулась вся в слезах надежды,
не здесь, не Там, а где-то между,
и номер тот держа в зубах,
как драгоценную шараду,
как незабвенную отраду,
уж рассыпавшуюся в прах.
Хватаю трубку, набираю,
скорей, скорей, преддверье рая,
уже пахнуло сквозняком...
И слышу: «Временно не может
быть вызван...» Значит, после — может?!
И в горле застревает ком.
О боже мой, что это было?!
Я помню номер, не забыла!
Что означает этот шифр? -
пароль, что в реку вводит дважды,
танталовой измучив жаждой,
догадки молнией прошив?!
Я обращаюсь молча к звёздам,
откуда этот номер послан,
что у меня внутри горит.
И То тончайшее, как волос,
минуя и слова, и голос,
мне прямо в сердце говорит.
***
Душа — изнанка, черновик,
невидимые миру слёзы.
В жилетку ту всю ночь реви,
грехи выплёскивай и грёзы.
Но утром встань и осуши
заляпанность неровных строчек,
чтоб чистовик твоей души
обрёл прямой и ясный почерк.
Легка походка, верен шаг,
нет бредней, ветром унесённых.
Молчи, молчи, моя душа,
грызущий внутренность лисёнок.
***
Чтоб строчка на душу кому-то легла -
писать как ножом по живому.
Ведь верят не нежному бла-бла-бла-бла,
а шраму тому ножевому.
И сыплешь на рану открытую соль,
и пламя нутро опаляет...
Но если тебя оставляет та боль -
то кажется, Бог оставляет.
***
Любовь — не когда прожигает огнём, -
когда проживают подолгу вдвоём,
когда унимается то, что трясло,
когда понимается всё с полусло...
Любовь - когда тапочки, чай и очки,
когда близко-близко родные зрачки.
Когда не срывают одежд, не крадут -
во сне укрывают теплей от простуд.
Когда замечаешь: белеет висок,
когда оставляешь получше кусок,
когда не стенанья, не розы к ногам,
а ловишь дыханье в ночи по губам.
Любовь — когда нету ни дня, чтобы врозь,
когда прорастаешь друг в друга насквозь,
когда словно слиты в один монолит,
и больно, когда у другого болит.
***
Наш дом огибают дожди и ветра,
а нам в нём тепло и спокойно.
Здесь нас не коснётся мирская мура,
вселенские бури и войны.
Пусть если вблизи — не увидеть лица,
мы помним, какими мы были.
Бесценные люди стучат нам в сердца
сказать, что ещё не забыли.
А если усталость наложит печать
на всё, что не знало затвора,
то есть нам с тобою о чём помолчать,
и это важней разговора.
***
О радость, ты не тронь моей печали,
её мне в люльке ангелы качали,
она ко мне ласкалась, подрастя.
Я не могу предать своё дитя.
Любительница лунного абсента,
молчания, звучащего крещендо,
и сумерек, когда шумят дожди...
Сестра моя, печаль, не уходи.
С тобой светлеют тёмные аллеи
и парус одиночества белеет,
печаль моя, из призрачной дали
буди меня, веди меня, боли.
Я пленница твоей суровой кельи,
наследница Моэма и Коэльо,
алёнушек на камне у ручья,
всех окон, за которыми — свеча...
Печаль моя длинна и дальнозорка,
она полней мгновенного восторга,
и счастлив тот, кому сей дар был дан,
за ним - Чайковский, Чехов, Левитан...
***
Зелёный чай с луной лимонной,
а за окном шуршащий дождь.
А рядом ты, мой незаконный,
мой незакатный друг и вождь.
Я в одиночестве купалась.
Оно прикинулось судьбой.
А после надвое распалось
и стало мною и тобой.
Струись же, дождь, как кровь по венам,
гори луна моя, гори.
Мой неотложный, незабвенный,
тебе две ложки или три?
***
Мы гуляем на закате
в свой последний звёздный час.
Дома расстилаю скатерть,
режу хлеб, включаю газ.
Я пою тебя настоем
с немудрёным пирогом.
Теплюсь лампою настольной,
глажу душу утюгом.
О безумный, оглашенный,
мир за тонкою стеной!
Ты больной, но не душевный,
хоть душевно ты больной.
Скольких бед и мук виною,
мир, убийца и вампир,
обойди нас стороною,
пощади наш скромный пир.
Будем тише и укромней,
дом укроет от стихий.
Но ещё надёжней кровли
защитят мои стихи.
***
Банальность обязательной свечи,
зари, берёзки, чайки, ностальгии...
О пошлость мира, слова — хоть кричи,
её повсюду вижу очаги я.
Как мир старо — страдания Пьеро,
замшелой рифмы жалкие приманки
и вечное гусиное перо
на форзаце нетленки графоманки.
Лезть на рожон, искать себе рожна,
рожать стихи и письма без ответа.
Скрываться в ночь, которая нежна,
от грубо обнажающего света.
Пунктир звезды прочерчивает след,
и нимб луны над головой витает.
Который год встречаю так рассвет,
а всё никак в душе не рассветает.
Ожог звезды, Всевышний, притуши!
Прохладой утра будет лоб остужен.
Я высунусь из логова души
и посмотрю на этот мир снаружи.
Увижу, ужаснусь и снова — нырк! —
под ставни, под спасительные шторы.
Невыносим крикливой жизни цирк.
В глазах рябит от уличного сора.
Я снова в мироздание лечу,
лицом уткнувшись в звёздные соцветья,
и знать, как милый классик, не хочу,
какое там у вас тысячелетье.
***
Мы ждём перемен...
В. Цой
Скоропостижно клёны облетают,
качая непокрытой головой,
и листьев треугольники витают,
как похоронки Третьей Мировой.
Не надо перемен, уже не надо, -
ни скоростей, ни лживых новостей,
масс медиа и телеклоунады,
навязчивей непрошенных гостей.
Замолкните, уймите, обезбольте
то, что ещё колотится в груди!
С эпохой в ногу? Нет уже, увольте.
У нас давно с ней разные пути.
Эпоха фарса, блёсткая наружно
и выжженно-бездушная внутри,
когда всё можно и ничто не нужно,
когда никто не нужен, хоть умри.
Но есть же мир живой и неказённый,
где радуются солнцу и весне.
Таращатся невинные глазёнки
цветов, что не слыхали о войне.
И я иду средь прочих невеликих,
тропинками исхоженных орбит,
улыбки собирая как улики
того, что мир не умер, не убит.
***
Из пены сирени рождается лето,
из первого слова — строка...
Пусть в музыку вновь не вернётся всё это,
как в прежнюю воду — река,
пусть всё будет дешево или сердито,
ведь главное — жизнь, а не тлен.
О как хороша на песке Афродита,
стряхнувшая пену с колен!
Пусть грязными будут следы и потёки,
но ты выбираешь to be.
Довольно влюбляться сквозь розовость стёкол,
ты чёрненьким мир полюби!
***
Вырубают деревья, сжигают дома,
убивают животных, людей.
Так, наверное, выглядит рак и чума.
Если б видеть себя мог злодей.
Механический разум, безглазое чмо,
нет анафем на них и молитв.
Эти люди не плакали ни от чего
и у них ничего не болит.
В поднебесной гортани застыл лунный ком.
Что же будет с тобой и со мной?
Словно пёс шелудивый, свернувшись клубком,
тяжко дышит во сне шар земной.
***
На волнах лодочка качается,
струится свет из облаков.
И речь реки легко читается
меж строк похожих берегов.
Мне внятны ропоты и чаянья
ручьёв и водосточных труб,
красноречивое молчание
цветочных приоткрытых губ.
Звеня монистами и бусами,
венок сонетов лес совьёт,
и птичья песенка стоустая
свою морзянку отобьёт.
Как будто всем им свыше велено
утешить, оберечь, спасти,
укрыть волной, лесною зеленью,
на крыльях в небо унести.
Погоня за родными душами?
За альтер эго, визави?
Всего-то надо лишь прислушаться
и понимать язык любви.
О ты, соборная, безбурная,
дарующая радость встреч,
светло-печальная, бравурная,
порой смурная и сумбурная,
но до чего родная речь!
***
Жизнь держит на коротком поводке.
На длинном я могла б не удержаться.
Руке, что не лежит в другой руке,
легко слабеть и в холоде разжаться.
Согрей меня, прижми к себе тесней.
Любви нагой сиамское обличье,
что оживёт в заждавшейся весне,
нас снова без стеснения покличет.
Плечом к плечу под стареньким зонтом,
под абажуром, небосводом синим,
мы будем жить и не тужить о том,
что поводок у жизни так недлинен...
***
Свежий ветер влетел в окно,
распахнул на груди халат.
Бог ты мой, как уже давно
не ломали мы наш уклад.
Те года поросли быльём,
где бродили мы в дебрях рощ...
Свежевыглаженное бельё,
свежесваренный в миске борщ.
Наши ночи и дни тихи.
Чем ещё тебя удивлю?..
Свежевыстраданные стихи,
свежесказанное люблю.
***
Невнятный дождик моросил,
каштан дрожал, в окошко пялясь,
а листья из последних сил
за ветви отчие цеплялись.
Ноябрь, не помнящий родство,
живое отсекал пилою.
Холодный день и голый ствол -
как плата за тепло былое.
О, встреча осени с зимой -
дуэль, дуэт, и ветер пел им...
А как красиво, боже мой -
желто-зелёное на белом.
***
Печаль моя жирна...
О. Мандельштам
Печаль жирна, а радость худосочна.
И вот её чем бог послал кормлю,
не пожалев последнего кусочка.
Как это слово лакомо — «люблю»...
Всё подлинное тихо и неброско,
не в замке, а в зелёном шалаше.
А это ведь и вправду так непросто -
большую радость вырастить в душе.
Вздохну над строчкой, над бутоном ахну,
погреюсь у случайного огня...
А то ведь я без радости зачахну,
или она зачахнет без меня.
***
На холсте небес простом
ночь рисует звёздный абрис.
Осенять себя крестом?
Перечёркивать крест-накрест?
Память-боль сверлит висок.
Осень - след былого пыла.
Снег пойдёт наискосок,
заштрихует всё, что было.
Забинтует, заметёт,
замурует, как могила.
Но навеки не пройдёт
то, что некогда убило.
***
Я гадаю на листьях каштана, влетевших в балкон:
любит или не любит — тот, кто ещё не знаком...
Я хочу, чтоб любили, я листья сдуваю с руки.
Мне обнять целый мир так легко поутру и с руки.
И воздушные те поцелуи я сверху вам шлю:
эй, прохожие, гляньте, я здесь, я дышу и люблю.
Пусть они разобьются, пусть втопчутся в грязь или в кровь,
но в остатке сухом всё равно остаётся любовь.
***
Снова позвонили по ошибке.
Обознатки, я опять не та.
Свет луны рассеянный и жидкий
застилает ночи темнота.
И в глазах двоится неким фоном -
то ли глюки, то ли сонный сбой -
мой двойник с похожим телефоном,
но с иной удачливой судьбой.
Я не та. Хотя ещё живая.
Разочарованье. Немота.
Телефон звонит, не уставая.
Слишком поздно. Я уже не та.
Ну кому ещё во мне потреба?!
Что вы душу травите виной!
Телефон — связующая скрепа -
между мной и миром за стеной.
Словно разорвавшаяся бомба -
нота до, взошедшая в зенит.
И не важно, мне или по ком-то
телефон как колокол звонит.
***
В игру «замри» играет жизнь со смертью.
Где клик застал — в дороге? У плиты?
Всё только что мелькало круговертью,
и вдруг застыл в нелепой позе ты.
Каким же в этот миг пребудешь сам ты,
смешон, быть может, жалок или плох?
Как надо жить, чтобы приказ внезапный
отныне не застал тебя врасплох?
Дай замереть, не разделив обоих,
в объятии, в полёте, на бегу.
Жизнь, застолби на фоне — не обоев,
а строчек, без которых не могу.
***
Ничего, что толпа народу,
клубы смога и сорных слов.
По надземному переходу
я взмываю поверх голов.
Здравствуй, облачное загробье,
где расправлюсь и развернусь.
Зазеркалье, подтекст, подобье...
Я лишь капли, листва и хлопья...
Не пускают грехи, а то б я...
Не пускает родная гнусь.
***
С мелиссой чай заваривай, настаивай,
мели о чём твоей душе угодно,
но на своём особо не настаивай,
жизнь отпусти, пускай течёт свободно.
Чай разливай из треснувшего носика,
стараясь быть уместной и любезной,
и струйка - вроде крошечного тросика,
что держит над невидимою бездной...
***
Твой бедный разум, неподвластный фразам,
напоминает жаркий и бессвязный
тот бред, что ты шептал мне по ночам,
когда мы были молоды, безумны,
и страсти огнедышащий везувий
объятья наши грешные венчал.
Во мне ты видишь маму или дочку,
и каждый день — подарок и отсрочка,
но мы теперь — навеки визави,
я не уйду, я буду близко, тесно,
я дочь твоя и мать, сестра, невеста,
зови как хочешь, лишь зови, зови.
Вот он, край света, на который я бы
шла за тобой по ямам и ухабам,
преграды прорывая и слои,
вот он — край света, что сошёлся клином
на взгляде и на голосе едином,
на слабых пальцах, жмущие мои.
А дальше — тьма, безмолвие и амок...
Мне душен этот безвоздушный замок,
и страшен взгляд, не видящий меня,
но я его дыханьем отогрею,
ты крепче обними меня за шею,
я вынесу и всё преодолею,
так, как детей выносят из огня.
Колыбельная
Спи, мечта моя, вера, надежда
на всё то, что уже не сбылось,
что закрыло навек свои вежды,
что не спелось и не родилось.
Вам моя колыбельная эта,
чтоб не плакали громко в груди,
чтоб уплыли в целебную Лету
и не видели, что впереди.
Что не встретила, не полюбила,
всё, чему я сказала гуд бай,
засыпайте, чтоб вас позабыла,
баю-бай, баю-ай, баю-бай...
Все, кого не спасла от печали
и не вынесла прочь из огня,
засыпайте, забудьте, отчальте,
отпустите, простите меня.
Спи, несбывшеееся,
неродившееся,
баю-бай, баю-бай,
поскорее засыпай,
затухай, моя тоска,
струйка вечного песка,
не спеша теки, теки,
упокой и упеки,
холмик маленький, родной,
спи, никто тому виной...
***
Мы друг от друга в двух шагах,
что нужно — под рукой.
Живём в кисельных берегах
с молочною рекой.
Под горку катятся, светлы,
последние деньки.
Хоть на подъём мы тяжелы -
зато на спуск легки.
В ладони — трость, на плечи — плед,
как парус кораблю.
И ветер шелестит нам вслед
последнее «люблю».
***
Ива, иволга и Волга,
влажный небосвод.
Я глядела долго-долго
в отраженье вод.
И казалось, что по следу
шла за мной беда,
что перетекала в Лету
волжская вода.
Словно слово Крысолова
вдаль зовёт, маня...
Мальчик мой седоголовый,
обними меня.
Мы с тобой — живое ретро,
серебро виска.
В песне сумрачного ветра
слышится тоска.
Я не утолила жажды,
годам вопреки
мы войдём с тобою дважды
в оторопь реки.
Мы ещё наговоримся
на исходе дней,
до того, как растворимся
в тёмной глубине.
***
День облетевшей листвы,
мельком оброненных фраз.
Лес, не покрыв головы,
нам предстаёт без прикрас.
Стало деревьям легко.
Ветер надежды унёс.
До февраля далеко.
Нет ни чернил и ни слёз.
***
День убывает, убывает,
темнея и сходя на нет.
Пока ещё не убивает,
а только убавляет свет.
Пока ещё не всё в тумане,
пока не умер этот день, -
со мною сны воспоминаний,
со мною дорогая тень.
И будет всё ещё сторицей -
недели, месяцы, года...
Но этот день не повторится,
не повторится никогда.
***
Белый свет обернулся копеечкой,
а в неё как всегда не попасть.
Подступает тяжёлое времечко,
разевает зубастую пасть.
О, у каждого есть своя пагуба,
то, чем будет когда-то убит -
сумасшедший корабль и Елабуга,
и разбитая лодка о быт.
Скатерть белая кровушкой залита,
кто в бою падёт, кто во хмелю.
А меня доконает когда-либо
то, чего больше жизни люблю.
***
Жить вдалеке от песен и весны
забытым всеми одиноким Фирсом.
В глазах пестрит от истин прописных,
а мне закон по-прежнему не писан.
В стране, где трупы срубленных садов,
где вечно в силе финки или фиксы,
те, чей кошель или кулак пудов, -
всегда на свалку выброшены Фирсы.
Мы научились жить без доброты.
Везде в чести хапуги и невежды.
И белые вишнёвые цветы
смешны, как старомодные одежды.
***
Стеченьем обстоятельств,
теченью вопреки
несёт меня в объятья
мифической реки.
Прощай, весна и лето,
начать бы всё с аза,
но воды катит Лета,
зима катит в глаза.
Как щепку в самотёке
несёт меня судьба,
но даже в безнадёге
выделываю па.
Как будто эту реку
я повернула вспять,
срастаясь из молекул,
чтоб вновь тебя обнять...
***
У ноября глаза на мокром месте,
на всём лежит уныния печать.
По ящику одни плохие вести,
и ни с одной хорошей не начать.
Но из тоски, из злобы дня, рутины,
скребущих вечно кошками в груди,
из всяческой безрадостной картины -
поэзия, прошу, не уходи!
***
А счастье - это как журавль,
что скрылся вдаль за облаками,
как поднебесный дирижабль,
как то, чего нельзя руками.
Проснуться, утро торопя,
спешить в леса, сады и парки,
чтоб скрыться от самой себя,
спастись от вездесущей Парки.
Окно и двери распахну,
накину старенькое пончо.
Когда же, боже, жить начну?
Наверное, когда закончу.
***
Пустой причал, холодный лязг вокзала...
Жизнь, подожди, притормози колёса.
Ведь я ещё не всё тебе сказала,
не все покуда выплакала слёзы.
Пусть вдребезги разбитое корыто,
пусть выцвело и облетело лето.
Но карта до сих пор ещё не бита
и песенка моя пока не спета.
***
Не заглядывай будущему в глазок,
притворись, что не слышишь звонка,
как бы трель, ударяющая в висок,
ни была бы зазывно-звонка.
Не пускай же незваных к себе жильцов,
голосам задушевным не верь,
как бы ни было близким тебе лицо,
что скрывает железная дверь.
Да, у смерти будут родные глаза,
что привыкла уже закрывать.
Будут звать голоса, зазывать небеса,
но не надо тебе открывать.
***
Запечатают в конверте деревянном
и отправят до востребованья миру.
Но пока я отцвету или завяну -
я не выпущу ни лиру, ни рапиру.
Пусть они ещё беспомощны и тонки,
но что было мной возлюблено — воспето,
и души чужой родимые потёмки
будут там мне заменять потоки света.
***
По кругу, по заезженной орбите
плетётся жизнь у радости в хвосте.
Я на неё однако не в обиде,
ведь дышит дух повсюду и везде.
Я еду вдаль по волчьему билету
и складываю счастьице из цифр.
Но и такого на поверку нету -
пароль, наверно, нужен или шифр.
Гляжу в окно на уличные клипы.
Ответ в уме готовлю на семь бед.
«Билетов нет», — шумят в аллее липы,
и вся земля закрыта на обед.
Нет ходу тем, кто не ходок по трупам,
на праздник жизни, на Наташин бал.
Дворец сменился стриптизёрным клубом,
а вместо принца лыбится амбал.
Мир подменён, как туфелька кроссовкой.
Сердечный спазм кому-то просто спам,
пир всеблагих - обычная тусовка,
где пища по карману и зубам.
Мне небо льёт серебряные пули,
я бисер слов бессмысленно мечу.
Мы, кажется, друг друга обманули -
мой спор с судьбой закончился в ничью.
Придумать жизнь и разыграть по нотам.
Пичугам — петь, деревьям — шелестеть,
такая уж у них с весной работа,
и дождик рассыпает щедро медь.
Всем по трудам, по вере — без обмана.
Холодный день согреется в груди.
А жизнь темнит или глядит туманно,
и вновь неясно, что там впереди.
***
Когда на душе тяжеленные гири,
не надо себе учинять харакири,
привешивать к люстре ремни и бретели,
вы лучше из гирь сотворите гантели.
Из камня на сердце — ядро для метанья,
из кошек скребущих — коньки для катанья,
из сердца — мотор, и ура, и виват нам!
Жить так, чтобы было другим неповадно!
Отжим до упаду, расцвет из распада,
да здравствует вечная олимпиада!
Коньки не отбросим, да здравствует спорт
и царство путёвых лоснящихся морд!