Стихи 2024 года-318 (111, 109, 98)

***

Как мне жаль, всплывающих из прошлых

сладких лет, увязнувших в тоске,

тающих на языке пирожных,

на знакомом с детства языке.

О мои забытые мадленки,

воскрешайте первые люблю,

пробиваясь через жесть и сленги

к миру, недоступному рублю.

Возвращайте к плюшевому мишке,

в чистоту нетронутую глаз,

в закоулки, в старые домишки,

в те места, где нету больше нас.

Всё вернётся, всё ещё вернётся,

пусть не так, не с теми, не о том,

но душа как в детстве встрепенётся,

обретя разрушенный свой дом.

Эта жажда на страницах Пруста

млечных рек, кисельных берегов...

Не забыть того печенья хруста,

снега хруста от твоих шагов…

***

С торбой писаною ношусь

и на душу свою батрачу.

Да, я будущего лишусь,

но любви своей не утрачу.

Я застряла в далёком дне,

с каждым годом я всё моложе.

То ль на облаке, то ль на дне,

то ль в прокрустовом маюсь ложе.

С тонким миром накоротке,

забывая, что есть забвенье,

мёртвой хваткой держу в руке

остановленное мгновенье.

***

А то, что мы часто так просим у Бога,

находится в нас, и его там так много,

что мы бы могли бесконечно дарить,

и к сердцу другого тропинку торить.

Бог слишком далёк и к нему не пробиться,

а здесь нам с пути так легко можно сбиться,

когда суетимся, пусты и горды,

пока не вглядимся в родные черты.

Лишь там мы увидим при внутреннем свете,

чего больше всех не хватает на свете,

кто нас согревает надёжным плечом…

Мы всё можем сами! А Бог не при чём.

***

Как страшен и жесток паук,

но как изящна паутина

и муха в ореоле мук,

став жертвой прелести картины.

Не так ли наш влипает взор

в узор, сплетённый незнакомцем,

когда презрев обман, позор,

идём за смертью как за солнцем.

И в руки падаем: лови!

и видим блёстки серпантина,

а это просто сеть любви,

прекрасная, но паутина.

***

Я кину гребёнку и вырастет лес,

который укроет меня как навес

от вихрей враждебных и лозунгов зла,

от доли, которой бы я не снесла.

Швырну полотенце – и вспыхнет огонь,

который меня защитит от погонь,

от тех, кто когтями скребёт по душе,

от смерти, что дышит в затылок уже.

Я зеркальце брошу – и озера вдруг

зеркальный блеснёт предо мной полукруг.

Умоюсь прозрачной живою водой

и буду опять для тебя молодой.

Ах, сказки чудные, где ложь да намёк,

избушка, девица, в окне огонёк,

царевич принцессу ведёт под венец,

а главное – всюду счастливый конец!

***

Мне хочется тепла и воли,

свободы от поклажи лет.

Мне место есть в лесу и в поле,

а в городе мне места нет.

Костра трепещущая пляска,

шумящий лиственный навес.

Нечеловеческая ласка,

глаза, глядящие с небес.

Но я опять впадаю в крайность –

дитя толпы и суеты...

Лес – это странность, это радость,

где души могут быть слиты.

Когда-то мы с тобой бродили

по этим тропкам в тишине,

и никакая Пикадилли

не сможет быть уже нужней.

Защитный цвет так беззащитен,

он камуфляжем подменён,

он в городах на каждом щите,

чтоб показать, как он силён.

И лишь в лесу он непритворен,

зеленоглазый мой кумир.

А птицы реют на просторе

и голосуют лишь за мир.

***

А счастье медлит как улитка,

ползёт как из-за ста морей.

Но ты – любви моей улика,

улыбка ты любви моей.

Пусть буду трижды я не правой,

что не по правилам люблю.

Я и без счастья, без приправы

своей душе тебя скормлю.

Ты спросишь сон: что это было? –

когда очнёшься сквозь года.

Я – та, что любит. И любила.

И не разлюбит никогда.

***

Всех живущих на свете пока ещё,

поднимающих чашу с винцом, –

с Новым годом, на нас наступающим,

с наступающим света концом!

О мгновение неуловимое,

я закрою на ключик его.

Мне откроется непоправимое –

в этом ларчике нет ничего.

Но в нём тоже немало прекрасного,

сочинённого мной в тишине,

разноцветного, разного, праздного,

как букет у кощея в клешне.

Я тогда загадала желание –

чтобы больше наш свет не погас,

чтоб тебя обнимать на прощание,

ещё много-премного мне раз.

Чтоб всегда на вопрос Достоевского

«чай нам пить или свету конец?»

отвечало бы что-то из детского,

трепыхался бы в сердце птенец.

Свету — быть, до конца далеко ещё,

но и чай, разумеется, пить.

Отпереть в своём сердце сокровище,

никого никогда не убить.

***

Не объяснить как лицам, мордам

то, что устало голосить.

Всё стало каменным и твёрдым.

Мне этот мир не раскусить.

Куда тебя мой ангел прячет,

кому свеча горит в окне?

О, кто тут обо мне заплачет,

кто пожалеет обо мне.

Ты где-то спишь в гробу хрустальном

во глубине летейских струй,

а я к тебе в пути летальном

несу в ладонях поцелуй.

Мерцают слёзы мирозданья,

путь озаряя нам во мгле.

Прощай, до скорого свиданья,

до несвиданья на земле.

***

Чтобы свет не гас – 

починил мне люстру.

Был четвёртый час,

было мне не грустно.

Нам не подошли

принципы морали.

А звонки всё шли –

трубку мы не брали.

В свете тёплых глаз,

в нашем мире книжном

что связало нас –

разве объяснишь им.

Мы забыли всех

среди блюд и чарок.

Чехов – книжка-сейф –

от тебя подарок.

Я туда запру

все свои печали,

чтобы на миру,

притаясь, молчали.

Чайника свистки

и звонки мобилы.

Я сожгла мостки,

я тебя любила.

Только ты и я

в ореоле тайны.

О мечта моя,

радости всем дай нам.

***

Среди чёрных деревьев, замёрзшей реки

я ищу то, что греет всему вопреки.

Сердце рвётся на части, но там в глубине

вылупляется счастье на выручку мне.

О мой друг сокровенный, которым дышу,

в своих жилах и венах все годы ношу,

между нами пустыни, леса и моря,

но вовек не остынет там радость моя.

Ты за гранью земного, за гранью времён,

в твоём имени много любимых имён,

я с тобою не буду среди облаков,

я тебя не забуду вовеки веков.

***

Страна запретов и вранья,

несущая беду,

что делать, ты моя семья,

любовь моя во льду.

Ты мой позор, моя вина,

моя душа и песнь,

неизлечимая война,

смертельная болезнь.

Привыкли слёзы утирать,

баюкать эту боль.

Нам не в новинку умирать,

но убивать — уволь.

Всё, чем учили дорожить,

теперь велят забыть.

Нельзя по заповедям жить,

нельзя дружить, любить.

Нельзя уже детей рожать –

их тут не защитят.

И остаётся лишь бежать

куда глаза глядят.

И как насмешка – Рождество

Христово на земле,

когда разорвано родство

и тонет мир во мгле.

***

Это не может окончиться жизнью,

слишком оно велико.

Здесь были вместе и там будем мы с ним,

где-нибудь там, далеко.

Это должно простираться и длиться,

дальше границы земли.

Здесь были отсветы только, зарницы

главного солнца вдали.

Изредка сны открывают завесу

щёлочкой тайны скупой –

нашего берега, нашего леса,

нашего мира с тобой.

Там до поры это будет храниться

и терпеливо нас ждать –

прикосновения, губы, ресницы,

вечной любви благодать.

***

Уж если упала в бездну –

попробовать полететь,

уж коль всё равно исчезну –

то что я теряю ведь?

Не женщина и не птица,

не вить своего гнезда,

но имя твоё святится

далёкое как звезда.

Я сделала всё, что только

смогла на своём веку.

Осталось ещё пол-столько –

всё то, чего не могу.

Наступит конец студёный –

а он всё звенит, юнец –

судьбы моей забубённой

заливистый бубенец.

***

Любовь — не огонь, это воздух. 

Мне пусто везде, где не ты.

Ты с неба был послан и воздан,

с тобой мы навеки слиты.

Стихия как будто смирилась,

свернулась в пушистый клубок.

Ты – Бога великая милость.

Как сладок был сон и глубок...

И вот улетучилось дымом

то, что приручилось навек.

И тянем мы руки к любимым,

и лица целует нам снег...

***

Я не хотела б судьбы другой мне.

Думаю, Бог меня сбережёт,

если в новом году драконьем

новое счастье подстережёт.

Не заменю своего угла я,

даже если очаг и потух.

Ведь не ржавеет любовь былая,

и старый друг лучше новых двух.

Не проливалось бы новой крови,

не сочинялся б новый закон...

Уберите лишь старого кроля.

Пусть будет лучше новый дракон.

***

Необходимо отвоевать

собственное пространство.

Стол, подоконник свои, кровать,

собственное убранство.

Что бы нам ветер не заносил –

собственным духом дышим.

Что бы там телек не голосил –

собственный голос слышим.

Хоть клочок свой отвоевать

и отторгать чужое.

Радоваться, любить, горевать

только своей душою.

Сердце – любимым, всё раскрои,

жизнь положить за други...

Совесть и честь – только лишь мои,

прочь уберите руки.

Сколько угодно могу стерпеть,

скрывшись в себя как в будку.

Но не с чужого голоса петь

и под чужую дудку.

Пусть будет меньшим ловцов улов,

даже ценою боли.

Меньшим пред этим мужеством слов,

актом творческой воли.

***

Мои стихи — это письма себе,

которые вам доверяю,

когда, разбежавшись по синеве,

с себя как в омут ныряю.

О том, что было, что будет потом,

с собой борясь в рукопашной.

Я вам доверяю читать о том,

что мне самой будет страшно.

Как будто бы бездна глядит в меня

ощеренным диким оком.

Читайте, как гибнут средь бела дня

в пути своём одиноком.

А впрочем, зачем я тащу вас в ад,

не место тут слабонервным,

где мясо живое, где двести ватт,

где быть для расправы первым.

Идите туда, где речь-ручеёк,

где сделают вам красиво –

намёк, василёк, стишок-пустячок –

всё то, что душа просила.

А мне – вариться в своём котле,

на самом высоком месте,

то ль на метле, а то ли в петле,

но подле любви и чести.

***

Отойдите все, кто в спаме,

в жизни – прочь пошли!

Если я любезна с вами —

то потом тошнит.

Вашим брезгую касаньем,

липким, как клеймом,

всех, живущих указаньем,

не своим умом.

Всех, кому хозяйский лаком

королевский зад,

кто скучает по гулагам,

по пути назад.

Отойдите, не смердите,

убирайтесь вон.

Взгромоздился ваш родитель

на святой амвон.

Восхищайтесь, обожайте

ту лапшу в ушах,

но ко мне не приближайтесь

больше ни на шаг.

***

Ты говорил, я сошла с картины 

Эдуарда Мане.

И так звучало неотвратимо

это «иди ко мне».

Я приходила и это было

лучше, чем всё, что до.

Я тебя так высоко любила,

прямо до верхней до.

Столько было огня и пыла

той затяжной весной...

Боже, как всё давно это было,

словно и не со мной.

Помнят губы, зубы и дёсны

вкус поцелуев тех.

Словно вёрсты мелькали вёсны…

Та была лучше всех.

***

Коснись колен моих травой,

а сверху облаком укутай.

И там, за пеной кучевой

меня ни с кем не перепутай.

Да нет, шучу, конечно, нет...

Ты закажи, хотя и помер,

на самой лучшей из планет

нам пятизвёздочный там номер.

Пусть это будет наш причал…

В твоём любимом балахоне

его я часто по ночам

высматриваю на балконе.

Как будто я не здесь, а вне,

ищу какого-нибудь лаза...

А ты подмигиваешь мне

звездой такой же кареглазой.

***

Хрустальной туфельки мне тапочка

давно удобнее в дому.

Огонь в сосуде – просто лампочка,

что чуть подсвечивает тьму.

Величье замысла, уматывай,

сбавь на полтона свой елей.

С годами проще всё и матовей,

пушистей, мягче и теплей.

И больше ценишь не видение,

мираж, иллюзию, фантом,

а стол, домашнее растение,

животное, уютный дом.

И хочется забросить образы,

мечты, понты, et cetera,

а говорить с тобою попросту

о том, что радует с утра.

***

Был сон про тебя, безутешный, опасный,

он снился мне много ночей напролёт.

Ты был многоликий – знакомый и разный,

в глазах было пламя, а в голосе лёд.

И жизнь становилась какой-то нездешной,

а я в здравом смысле искала резон:

то был просто сон — безопасный, утешный,

меня ни к чему не обязывал он.

Но всё-таки часто сомнения грызли –

падение это иль вольный полёт?

Опасные сны, безутешные мысли,

и утром проснуться – как рыба об лёд.

И всё-таки где-то на стыке печали,

молчанья и шёпота, яви и сна,

меня твои руки и плечи встречали,

и я пред собою была там честна.

На стыке мечты и прозрения утра,

есть узкая щёлочка, малая брешь,

её растянуть удавалось как будто –

и мир раздвигался, закрытый допрежь.

Во сне нет ни капли обмана и фальши,

там важен лишь лепет и трепет ресниц.

Ты снился – не важно, что было там дальше, –

свобода полёта, миры без границ.

***

Ласкаю имя языком

и пробую на вкус.

Оно-то знает, я о ком,

и кто любимец муз.

Привыкла я его носить

на нёбе и десне.

Люблю его произносить

и всуе, и во сне.

Зачем-то было мне дано

в судьбы моей зенит.

В бокале ложечкой оно

серебряно звенит.

В нём словно в луже, что блестит,

отражена звезда.

Оно из губ моих летит,

как птенчик из гнезда.

Оно шумит, как с гор вода,

ликующим ручьём.

Мне с ним и горе не беда,

и старость нипочём.

Оно как тайный амулет,

душе не даст солгать.

Пусть буду много-много лет

тебя им окликать.

***

Не забывай, одной мы крови. 

Когда лечу на небеси,

не обрывай меня на слове,

на радости не тормози.

Когда готова убежать я

и по душе прошёл Мамай –

не разжимай рукопожатье,

ладоней с плеч не отнимай.

Когда стихи кричат от боли

и замки рушатся в песке,

не отпускай меня на волю,

не отдавай меня тоске.

Когда услышишь вдруг ночами,

как громыхает наш трамвай,

не пожимай тогда плечами,

любовь мою не убивай.

Ты можешь всё, о чём просила –

и воскресить, и не избыть.

Но лишь одно тебе не в силах –

не в силах нелюбимым быть.

***

Я люблю издалека,

мой мираж поблёк.

И любовь к тебе легка,

словно мотылёк.

Поцелуй воздушен мой,

нежен взмах руки.

Хорошо, что ты не мой,

сердцу вопреки.

Хорошо, что не вдвоём,

сам себе один.

Не замучим, не убьём

и не предадим.

Мы возьмём себе лишь то,

что не взять рукой –

это вечное Ничто,

волю и покой.

Сквозь замёрзшее стекло

отдышу кружок

и увижу, как светло

падает снежок.

Всё, что канет за моря,

повторится вновь...

Пусть хранит тебя моя

тихая любовь.

***

Не выводи меня из себя,

а доводи меня до себя,

как это ни смешно.

Не доводи меня до греха,

а доводи меня до стиха,

где всё разрешено.

Не отпускай меня в темноту.

Ты искал меня, но не ту,

ту, что была давно.

В новой жизни не опоздай,

поскорее там вырастай,

соединив звено.

Я смеюсь, а душа в слезах,

тает прошлое на глазах,

будущее в дыму.

Лишь настоящий остался миг,

то ль настоящий, то ли из книг,

и сама не пойму.

***

Ни журавля, ни синицы,

только одни страницы…

Солнечный зайчик не приколоть,

потому что душа, а не плоть.

О седина и морщины,

как же вы беззащитны

в беспощадном сиянье дня,

отдаляя, снижая, бледня.

Где ты, моя синица,

можешь хотя б присниться?

Зря твержу своё крибли крабль,

не вернётся уже журавль.

Счастье, когда понимают,

счастье, когда обнимают.

Но у поэта, паяца, враля

нет ни синицы и ни журавля.

Нет ни в руках, ни в небе,

ни в облаках, ни в снеге.

Только блокнот, тетрадка, экран,

только следы от сердечных ран.

***

Как листья, судьбы летят отрепьями.

О жизнь, пожалуйста, не пугай…

Кто тянет сверху там наши жребии?

Какой космический попугай?

Кто вертит там эту шарманку с мукою,

какого хочет от нас рожна?

Но нам оттуда слышна лишь музыка.

Одна лишь музыка нам слышна…

***

Меня не заденут ни бомбы, ни пушки, 

ни раны от сабель, стрел и копья.

Но можно убить и из детской хлопушки,

и из рогатки, как воробья.

Меня убить можно словом, кляпом,

убить могут близкие, не враги,

кривой ухмылкой, холодным взглядом

и непрочтеньем моей строки.

Пройдёшь ли мимо, меня минуя –

ты можешь прихлопнуть меня как вошь.

И только эту любовь больную

и еле живую ты не убьёшь.

Она будет жить даже после смерти,

светить, смеяться, стихи слагать,

и в этой безумной земной круговерти

тебя от смерти оберегать.

***

Зачем ты оставил меня одну

слушать дождь, смотреть на луну,

встречать одиноко осень,

что бьётся плодами оземь.

Минуты длятся пусты, чисты…

Как громко в доме стучат часы.

Как сердце, что рядом бьётся,

но в руки мне не даётся.

Но холод научит ценить тепло,

а тьма — всё то, что внутри светло.

Ты — часть пейзажа, вселенной,

мой вечный, мой незабвенный.

***

Без тебя в этом мире мне делать нечего,

но со мной ты из немоты веков

говоришь языком листвы и кузнечиков,

языком закатов и облаков.

Это счастье, мифическое, бумажное,

как живое, может меня согреть.

Смерть на этом свете не самое страшное,

страшно друг для друга нам умереть.

Твоё имя живёт, и зовёт, и светится

над балконом собственною звездой.

Жду, что что-то мне с высоты ответится

на «люблю», летящее в мир пустой.

***

Мне уходить, тебе ещё цвести

и на рассветах улицы мести.

Зачем-то надо было нас свести,

любовь моя, живи же и расти.

Слова снаружи были холодны,

внутри же тихой нежности полны.

Я пью взахлёб, нахлебница весны,

букет вина, навеявшего сны.

Я пью до дна, что будет в каждом дне.

Я не одна, мы на одной волне.

А дальше всё потонет в тишине….

Прощай, прощай, и помни обо мне!

***

Я плыву по жизни как Ихтиандр,

задыхаясь на суше,

на себя надевая словно скафандр,

то, что спасает души.

Я задыхаюсь на этой земле.

Это не бронхи, не астма.

Жизнь словно в пекле или в петле

жить всё равно не даст нам.

Но держит меня уже много лет

то, что казалось, так хрупко –

мой скафандр, мой бронежилет,

моя кислородная трубка.

Лишь поэзией я дышу,

в ней как в своей стихии.

И дышу лишь пока пишу

жизнь свою – не стихи я.

Здесь я словно рыба в воде,

но не могу на суше.

Там, где земля вся в крови, в беде –

душит петля всё туже.

Мы живём в плену немоты,

все наши карты биты.

Глотки оловом залиты,

кляпами рты забиты.

О поэзия, дай дышать!

Средь безумного, злого

дай мне мужество возражать,

дай сказать своё слово!

***

Мы их знали как облупленных, 

а теперь все связи рвём,

и из тех частей обрубленных

кровь сочится в водоём.

Левая рука ли, правая –

одинаково болит.

И течёт река кровавая,

и весь мир уже залит.

Лишь недавно были братьями

и дружили как могли.

А теперь полны проклятьями

обе братские земли.

Рвутся рьяно в бой спецназовцы.

Хлещет красная река.

Не боится в ней измазаться

моя красная строка.

Перерезаны артерии

дружб, любовий и родства.

Автор дьявольской мистерии

не скрывает торжества.

***

Любила как попало,

куда глаза глядят.

Текло, но не попало.

А Васьки всё едят.

А стрекоза плясала,

зелёная была.

Вот что я написала?

Сама не поняла.

***

Может быть, если крепко поцеловать,

я смогу твоё сердце расколдовать.

Если нежно погладить его, согреть,

то не будет птенцом трепыхаться впредь,

волноваться, злиться по пустякам,

попадать в больницы, к чужим рукам,

а стучать ровнее весной, зимой,

и лишь чуть сильнее на голос мой.

***

Над бездной обживать обрывы,

чинить недосожжённый мост,

лечить прекрасные нарывы

и обивать пороги звёзд.

И это всё, что остаётся –

сизифов и мартышкин труд.

Отнимут всё, что нам даётся,

кого мы любим — все умрут.

Была я за тобой когда-то

как за кирпичною стеной.

Теперь за всё пришла расплата,

но очень страшною ценой.

***

Что нашей жизни дороже?

Но в разноголосье дней

мы поступаем всё же

так, будто что-то ценней.

Что же?! Назвать не сможем,

но за это Ничто

жизнь мы шутя положим,

не ценя ни во что.

Как с урока сбегала,

я из жизни сбегу.

Светит цветочек алый

мне на том берегу.

***

О подскажи три карты, 

три ноты, слова три,

и на пороге марта

тоску мою сотри.

Мне бы дожить до марта,

а там и до апреля,

до сказочного фарта,

до соловьиной трели,

до шелестящих клёнов,

до ласкового слова,

до глаз твоих зелёных,

до встречи нашей снова.

Дожить до лучшей жизни,

душой не оскудея,

до гибели фашизни

и главного злодея.

Ну это ли не стимул

карабкаться из ямы,

за всех, кто жил и сгинул,

тянуться ввысь упрямо.

***

В сердце памяти незабывшееся,

удержись же за кромку льда,

ускользающее несбывшееся,

уходящее в никуда.

Но минуты его сосчитаны,

и уходит оно светло,

так чудовищно беззащитное

и прозрачное как стекло.

Где-то песня звучит невнятная,

доносясь как с иных планет...

Я хочу объять необъятное

и увидеть то, чего нет.

Четверостишия и двустишия

***

Наступит крах ли сердцу нежному,

сойдёт ли мир совсем с ума,

но всё останется по-прежнему –

деревья, улицы, дома.

***

Что нам день грядущий приготовил –

дождик, снег?

Будет то, что было, или внове?

плач иль смех?

***

Жизнь от счастья вылечит,

грубо говоря,

свет в окошке выключит,

чтоб не жечь зазря.

***

В амбре не чувствовать душка

и ржавчину за позолотой,

в цветочки нежного лужка

ступить, не распознав болота.

***

Волосы — цвета старости, а глаза - цвета боли,

губы — цвета молчания, что это за цвета?

Девочка бывшая, где же ты, что это вдруг с тобою

сделалось-приключилось, что ты уже не та.

***

Руками разгоняя мрак,

словами странными.

В черёмухе души овраг,

разверстой раною.

***

Не надо ничего взамен.

Я душу не унижу торгом.

В снегу увижу цикламен

и молча захлебнусь восторгом.

***

Ты вернёшься ко мне в весенней расцветке.

У тебя есть такая рубашка.

Я узнаю тебя в качнувшейся ветке

и в окошке, что нараспашку.

***

Какое слово ни назови –

оно о любви заглазно.

Там гласные нам голосят о любви,

согласные с ними согласны.

***

Мы смотрим в закрытую дверь,

а рядом открыта другая

и мысленно просит: поверь,

войти в неё подстрекая.

***

Если пишется в нирване,

если стих в охотку,

у него легко дыханье,

лёгкая походка.

***

В укромном уголке души

окно наружу продыши

и ты увидишь — верь надежде,

что там осталось всё как прежде.

***

Улыбаюсь, а душа моя в слезах.

Моё будущее тает на глазах.

***

Волосы осенние зимними становятся.

Время всё бежит, бежит… вдруг – и остановится.

***

Слова на ветер, душу на распыл,

любовь на вертел, чтобы не остыл.

***

Какая темень на дворе, какая темень. 

И я в миру не ко двору, и ты не в теме.

***

Какое же трудное дело –

не видеть, не обожать.

А я люблю то и дело.

Куда от себя бежать?

Какое же трудное дело –

понять, что уже зима,

наполнить холодом тело.

А я люблю без ума.

Какое же трудное дело –

так жить, но я отродясь

бездельницей быть хотела,

не мучаясь, не трудясь.

Выдумывать без предела,

творить, вытворять, вершить.

Звонить без всякого дела,

без спроса любить и жить.

***

Ты мне дарил цветы живые,

любил бы и сейчас, старуху.

Но время камень положило

в мою протянутую руку.

Ты отогрел бы от мороза,

и я тянусь к тебе руками...

Мне видится, что это роза,

а это лишь могильный камень.

***

Умереть от старости 

стыдно для поэта.

Умереть от радости,

от любви и света,

чтобы переполнило

душу через край...

Всё бы жизнь исполнила!

Тут и умирай.

Только сердце жадное

с этим не смирится,

хочет безвозвратное

возвратить сторицей.

И пока хоть чуточку

тлеет огонёк –

ну ещё минуточку!

Ну ещё денёк!

***

Душа моя, ты износилась,

протёрлась на сгибах смертей.

Где музыка чуть доносилась –

всё глуше теперь и пустей.

Где пушки – безмолвствует Пушкин,

там дух не желает дышать.

И в нашем лесу у кукушки

мне страшно уже вопрошать.

Кукушка, цыганка, гадалка,

я знаю, что время пришло.

Мне жизнь эту выбросить жалко,

а в гору тащить тяжело.

Но как чемодан, что без ручки,

пытаюсь себя я нести.

Возьми меня, Боже, на ручки,

укрой в милосердной горсти.

Пусть будут все голуби мира

молить этот мир об одном,

чтоб пушек сильней стала лира,

чтоб страшным война стала сном,

чтоб высохли слёзы и раны,

чтоб словно в начале судьбы

и мама весной мыла раму,

и мы были бы не рабы.

***

Ты сверху крылья распростёр,

моя судьба.

И надо мною тучи стёр,

 как пот со лба.

Я не боюсь ходить в грозу,

ведь ты хранишь,

и в снах, что ни в одном глазу,

себя мне снишь.

Меж нами оборвалась нить.

Зачем, зачем?..

Любовь нельзя нам заменить

ничем, ничем.

Как не заполнят голоса

остывших гнёзд,

так не согреют небеса

и холод звёзд.

В своих слезах когда-нибудь

я потону.

Ты там меня не позабудь,

не кинь одну.

Тысяче-первой не сложив,

слагаю песнь,

и верю, что ты где-то жив

и дашь мне весть.

***

Мы тянемся к тому, кто нас не любит,

а жизнь смеётся.

Пока петух нас жареный не клюнет –

нам всё неймётся.

И как же далеко порой заносит,

выходит боком...

А счастье, как очки на переносье,

у нас под боком.

Всё кажется, что лучше, где нас нету,

где код секретный.

Нам надо не домашнюю котлету,

а плод запретный.

Тот, для кого толкаемся локтями,

кто не обыден...

А счастье рядом, ешь его ломтями,

но мы не видим.

***

Быть жестоким легко, нужно лишь не любить.

Никого не ударить при том, не убить,

не сказав даже грубого слова.

Всё случится само: потускнеет лицо,

сердце треснет, как будто простое яйцо,

и глаза не засветятся снова.

Быть жестоким как нечего делать легко,

и не нужно за этим ходить далеко,

ни горчицы не нужно, ни перца,

и ни яда из перстня – в бокал опускать,

и козла отпущенья не нужно искать,

лишь найти беззащитное сердце.

Что же делать, когда слишком больно уже,

и не вынести, кажется, больше душе

то, что Герде наносится Каем?

Переводим несчастный наш частный момент

в обобщённый космический эквивалент,

сердце в зубы – и строки слагаем.

***

Сколько слов уже осталось в прошлом: 

«мама», «папа», «бабушка», «Давид» –

в подземелье, травами поросшем,

что в душе шевелится, кровит.

Время, стой, хоть на мгновенье задний

дай им ход, укрывшимся в гробах!

Сколько слов, что некому сказать мне,

что навек застыли на губах.

Но ещё не кончен спор с судьбою,

просто жизнь по-новому крою.

И всё чаще я сама с собою,

то есть с ними молча говорю.

Разговор тот может вечно длиться

за бокалом чая иль вина.

Будут сниться дорогие лица,

будет лес шептать их имена...

Я писать их буду на экране,

на снегу, песке или воде,

говорить, до крови губы раня,

не отдав загробной немоте.

***

Не цветы нужны, а запах,

тонкий аромат.

И в любви – не сила в лапах,

а дурман, роман.

Нужно то, что дымкой тает,

облаком скользя,

то, что в воздухе витает

и назвать нельзя.

Чтобы: «ах!» «Что это было?!»

«Счастлива? – О да!»

Жизнь пройдёт – а не забыла

чтобы никогда…

***

В новую вглядываюсь зарю,

благ у неё прося.

По православному календарю

год этот – год Лося.

В руки взяла его протереть

и — отвалился рожок.

Это наполовину смерть

ждёт меня, да, дружок?

Что это – знак, примета, фигня?

Может быть, в год Лося

что-то отвалится у меня?

Выживу, но не вся?

Я исправлю это в момент –

взяв быка за рога,

рог приклею клеем «Момент» –

вот и вся недолга.

Бог хотел мне рожка не дать

как корове бодливой,

но я стану всё ж, как пить дать,

в этом году счастливой!

***

Дождь идёт, пузырится, пенится,

окропляет водой с планет.

Лейся, дождь, на чужую мельницу,

у меня ведь своей-то нет.

Он уж если идти осмелится –

будет шпарить как из ведра.

Все чужие родны мне мельницы,

я желаю им всем добра.

Кто придумал нам ту пословицу,

чтоб вода заменила кровь?

Так легко на земле озлобиться,

позабыть про тепло, любовь…

Если будет всем фиолетово,

кто про мельницы сложит стих?

Начинаются войны с этого,

что чужими считаем их.

Что казалось бы мне до мельницы –

ветряной или водяной,

сумасброднице и бездельнице,

в этой комнате ледяной?

Перемелется, перемелется,

перемелется всё, родной.

***

Сколько их развелось, кто и то нынче может и сё,

 кто с трибуны и глотку дерёт, и вылазит из кожи.

 Только я б награждала не тех, кто способен на всё,

 а других, кто чего-то не хочет, не будет, не может.

Ордена бы давала тому, кто не в силах убить,

 кто не сможет ни ноты фальшивой стерпеть, ни тирады,

 кто не может людей не спасать, не жалеть, не любить,

 не способен принять для себя недостойной награды.

Награждала бы тех, кто в душе остаются детьми,

 а не рубят живые леса топорами из жести,

 так чтоб щепки летели, которые были людьми,

 тех, кто слушал приказы лишь разума, сердца и чести.

Для меня тот герой, патриот, человек, богатырь,

 кто не в ногу с толпой, а свою колею выбирает,

 кто возводит сады там, где нынче безлюдный пустырь,

 и за то, чтобы не убивать, как Христос, умирает.

***

Это входит в тебя иглою 

и вливается в кровь экстаз.

Это будущее, былое,

наши святцы, иконостас.

Это тени нам дорогие,

всё, что мучит, звучит, парит…

Как живут на земле другие,

кто не ведает, не творит?

Чем рассеивают темноты,

выпрямляют дней сколиоз

без высокой как небо ноты,

без того, что нельзя без слёз?

Но потеряны те моменты,

что впитала когда-то мать.

Но отсутствуют инструменты,

чтобы Это воспринимать.

Не до Бога им, не до Блока,

кто-то в оргиях, кто в торгах.

Как убого и неглубоко,

незатейливо в их мирках.

Они смотрят на нас спесиво,

разносол поднося ко ртам.

А я думаю: нет, спасибо…

О, спасибо, что я не там.

Моя жизнь, как в былинка в поле,

непонятная их меню,

что качаю как зуб от боли,

но другою не заменю.

Потому что нельзя без Блока,

и без облака, и без звёзд,

потому что когда мне плохо –

улыбается мир из слёз.

***

Был дом когда-то радостен и светел,

теперь уж это всё не наяву.

И я, отдельно взятая на свете,

счастливою себя не назову.

Что день грядущий мне ещё подарит?

Какой в глаза ударит новизной?

Твоё на «Вы» меня немного старит.

Пусть будет Ты, но с буквы прописной.

А впрочем, как меня ни назови ты,

лишь в печь не ставь, а то испепелюсь.

Там перед смертью все мы будем квиты.

И только жаль, что больше не влюблюсь.

***

Восемь часов на сон, на работу,

а между ними твой голос.

Тонкий пробел в ожиданьи субботы,

светлый меж чёрных полос.

Как зерно, без которого голод,

прячет в полове колос,

так от меня укрывает город

необходимый голос.

И пока не наступит вечер –

в мире так пусто, голо.

Я обнимаю трубку за плечи,

в сердце впускаю голос.

Нет, не всё заметает ветер

и пожирает хронос,

если мне твой голос ответит,

жизни последний бонус.

Луч во мраке, просвет недели,

тоненький, словно волос,

есть иль нет он на самом деле,

с неба звучащий голос?

***

Сердце, как брошенное письмо,

порвано на клочки.

Что-то теплится в нём само –

губы, слова, зрачки.

Что-то пробует там воспрять,

пробудиться от сна,

ветерок там колышет прядь,

будто снова весна.

Что-то вновь оживает в крови,

изгнанное в тычки,

и срастаются, как ни рви,

скомканные клочки.

Как царевна в гробу тоски

от поцелуя всласть,

жизнь, разрубленная в куски,

выжила и срослась.

***

Жить, любить – смертельный номер,

без страховки на миру.

Кто-то жил вчера и помер,

завтра, может, я умру.

Но, влекомая порывом,

в белом облаке одежд,

шла к тебе я над обрывом,

без гарантий и надежд.

Сердцу больше не переча,

перед будущим честна,

я иду судьбе навстречу,

на миру и смерть красна.

Только всё же постарайся –

говорю себе – не смажь,

жизнь прожить под звуки вальса,

не под похоронный марш.

***

Прекрасна жизнь как правда без прикрас, 

пусть даже если нам досталась малость.

Но в сказках все попытки до трёх раз

и только лишь на третий всё сбывалось.

Никто не знает, где тот потолок,

что мы достигнем и какой ценою.

Я не хочу испортить некролог

и стать непоправимого виною.

И средства не оправдывает цель,

и высший смысл дороже мне, чем здравый.

Поэтому не изменюсь в лице,

когда к дарам все бросятся оравой.

Мы пишем биографии свои,

судьбы замысловатые сюжеты.

Чего-то залегают в нас слои,

а что-то отлетает рикошетом.

Есть люди со словами и без слов,

с душой – и кто обходится без оной.

И Воланд пополняет свой улов,

вопрос квартирный заменяя зоной.

Вопрос квартирный – это шелупонь,

сейчас их портит большее гораздо,

и это не увидит лишь слепой

и не поймёт лишь старый друг Гораций.

– Он мастер, мастер? – Сталин вопрошал,

решая, расстрелять сейчас иль позже.

Теперь коль Мастер – то или сбежал,

или как все за хлеб меняет кожу.

Или на нарах завершает путь…

Да, выбор небогат и незавиден.

Какие-то слова, душа, забудь.

А хеппи энд отсюда нам не виден.

Как жизнь не кончить в пекле и в петле,

в психушечных смирительных и ваннах?

Спасётся только ведьма на метле

да поезд в небесах обетованных.

***

Идёт кино, мелькают на экране

события, прошедшие давно.

Смотрю, как будто прикасаюсь к ране –

ведь это жизнь моя, а не кино.

Я там живу душою и глазами,

смеюсь и плачу, радуясь, кляня.

Но где же жизнь моя под небесами,

она идёт не здесь и без меня.

Я жить ещё ведь и не начинала.

Всё это промелькнуло как в окне.

Мечтала, собиралась, вспоминала,

а может, только видела во сне.

И, кажется, что всё ещё не поздно,

что не «Конец» напишут, а «Привет».

Из полумрака выйду я на воздух –

и там начнётся жизнь, любовь и свет.

***

Цветы кивают головами

и опускают вниз глаза.

Смеются ли они над вами

иль серебрится в них слеза,

они всё слышат, понимают,

преображаясь с каждым днём,

и лепестками обнимают,

когда лицо в них окунём.

Я аромат люблю цветочный

у незатейливых духов.

Я замок выстрою песочный

из васильков и ноготков.

И всё, что холодом укралось –

нам эти цветики вернут.

Вернут душе любовь и радость,

хотя б на несколько минут.

***

Помнишь, завели мы банки счастья?

С той поры прошло уже семь лет.

Счастье то рассыпалось на части:

жёлудь, лист, автобусный билет,

детское лицо на фотоснимке,

стих-экспромт и камень-оберег…

Помнишь, как мы вымокли до нитки,

как тепло укутывал нас снег?

В эти банки мы тогда сложили

то, чем жизнь согрела невзначай.

А потом обычной жизнью жили.

Счастье, ты прости и не серчай.

Но храню я тот билет счастливый,

старый жёлудь, камень-оберег

и всё то, что в жизни торопливой

ты не уберёг или отверг.

***

Средь незыблемых обрядов –

наши фотки за столом.

Я – копилка поз и взглядов,

силуэтов, жестов, слов.

Разложу их на экране,

словно карточный пасьянс,

как прикладываю к ране –

исцеления сеанс.

Вот ты пьёшь, а вот смеёшься,

вот глаза во всё лицо.

Счастье, ты не отопрёшься –

все улики налицо.

Где б ни был и с кем бы не пил –

этих фоток за столом

не коснётся пыль и пепел,

рознь, разрыв или облом.

Вспышкой зайчик прикрепила,

не уйдёшь теперь, пострел.

Это было, я любила,

ты в глаза мои смотрел.

***

Беженцы, сидельцы, подлецы 

и немного тех ещё, кто между.

Есть ещё страдальцы и борцы,

те, кто тешат тщетную надежду.

Вот таков страны теперь состав.

Никакой сплочённости, единства.

Страх и трепет, ненависть и страх,

Оруэлла скотство или свинство.

Оскорблённым чувствам уголок

ищут богомольцы, патриоты.

Жизни клок — за слово или блог,

слаще нет опричникам работы.

Песней вновь зовётся этот стон.

Дожили… И то ли ещё будет?

Господи, скажи, что это сон,

пусть лишь гром наутро нас разбудит.

***

Есть день и ночь, а я лишь в промежутке,

лишь где-то между делом, между строк,

в пространстве полу-плача – полу-шутки,

не смея перейти через порог.

Мне страшно, бес. Хотя тебе потеха –

смотреть на жизнь в обыденном аду.

Трамваи, на которых мне не ехать.

Дороги, по которым не дойду.

Жилец земли – всемирный Мармеладов,

которому всё некуда пойти.

Иудушка, Молчалин и Паратов –

теперь герои, господи прости.

И Карабас с его большою плёткой, –

чтоб за решётку не попасть к врагам,

его народец радует чечёткой,

что зубы выбивают в такт ногам.

Что скалишься, поигрывая бровью?

Да, шапка на стране горит в огне.

Но я там не подписывалась кровью.

Моя душа пока ещё при мне.

Мне страшно, Бес. Скучать – какое счастье,

как безобидно было бы скучать,

когда бы не рвалась душа на части,

когда от боли хочется кричать.

***

Когда-то сватался ко мне он –

а кто, простите, опущу, –

и говорил на моё «не-а»,

что своё счастье упущу.

Я столько счастья упустила –

коль женихами измерять, –

машина бы не уместила,

пришлось бы ехать вдругорядь.

О ты, упущенное счастье,

где бродишь ты, в каких краях,

отвергнутое в одночасье,

затерянное в словарях.

А если б я не упустила

всех тех, кому бывал облом,

я урожаи бы растила

и пела б хором за столом.

Не знала б этой заморочки,

как строчек вдохновенный вздор,

стирала мужу бы сорочки,

крутила б банки помидор.

И даже не подозревала б,

не упустив чего-то там,

что счастье только назревало

и шло за мною по пятам.

О все, кого я упустила,

и кто мне был до фонаря,

я вас давно уже простила,

от всей души благодаря.

Любили, жили как умели,

господь вас всех благослови.

Мы вышли все из той купели,

из той шинели предлюбви.

Но счастлив тот, кто не боится

терять, отталкивать, искать,

из лужи не спешит напиться,

кто не боится упускать.

***

Люблю — такое слово голое,

его стараюсь приодеть

и запахнуть поглубже полами,

чтоб было видно лишь на треть.

Его укутаю вуалями,

надвину шляпу на глаза,

укрою от греха за далями,

чтоб только света полоса.

Ты угадай его по голосу,

по легкомысленному «ля»,

по ветерку, что гладит волосы,

по влаге, что таит земля.

Но вздрогну словно от укола я,

когда начну его дарить.

Неловко это слово голое

открытым текстом говорить.

***

Слова твои вдруг обогрели

случайным забытым теплом.

Такое бывает в апреле,

а нынче мороз за стеклом.

Кружок, чуть побольше червонца,

за тучкой укрылся, скользя.

Февраль. Ненадёжное солнце,

которому верить нельзя.

А если услышу в апреле

слова, что сильнее ледых,

тем более я не поверю,

ведь это пора молодых.

А осенью думать я буду,

что ветер мне их нашептал,

пустив в вековую остуду,

где лёд закуёт их в металл.

Не верю, не верю, не верю, –

твержу я усталой душе,

чтоб после не стали потерей,

когда станет поздно уже.

***

Я устаю писать не о любви, 

когда слова мне – как чужие люди.

Мне неуютно с этими людьми,

что ничего не ведают о чуде.

Когда я о любви пишу, то я

легка и весела, как летний зонтик.

Слова искрятся блеском бытия

и соком истекают – только троньте.

Их можете попробовать на вкус

и даже целовать, хоть так нескромней.

Словам бы этим был бы рад Иисус,

ведь Бог – любовь, и значит мы с ним ровня.

Преступники, кто среди бела дня

её в себе небрежно убивают.

Что не любовь – то пусто для меня,

а свято место пусто не бывает.

***

Запрещены слова о том, что есть.

Ни да ни нет, ни чёрного ни белого.

Мы узнаём о том, какая жесть,

из словаря стыдливо оробелого.

Чтобы салонный слух не оскорбить,

подходим не впрямую, а околицей.

Нельзя сказать: «война», «убить», «бомбить»,

а то ведь правда очень больно колется.

Зачем играть на нервах палачей,

напоминать о том, что ими сгублено.

Нет чувств и оскорблённей, и тончей,

чем у элиты, с потрохами скупленной.

Нам голосить бы, не голосовать...

Но вещи, (что порой пыталась сдуру я)

своими именами называть –

теперь запрещено прокуратурою.

Когда-нибудь родится новый Даль

и лихо словари подкорректирует.

И, может быть, дадут ему медаль

за эту операцию ретивую.

***

Я говорю, и слов не удержать,

как будто на качающейся палубе.

Мне хочется бежать и обожать,

любить тебя с восторгами, с цимбалами.

О том, что в жизни новая глава,

и с каждым утром я влюбляюсь заново...

Но в трубку телефонную слова,

как будто в будку или в клетку загнаны.

Мне хочется их выпустить как птиц,

летящих высоко, неокольцованно,

туда, где стойкий оловянный принц,

лицо его, что мной недоцеловано.

***

Для тебя ничего не вешу я.

Вот чуть-чуть – и вспорхну с листка.

Буду с облака ноги свешивать

и глядеть на всех свысока.

Но весны не увидеть жалко мне...

Так и хочется, как Бальмонт,

забросать эту грязь фиалками,

это был не дешёвый понт.

Жизнь моя, повторись на бис она –

будет точно такой почти.

Ты читаешь то, что написано.

Ненаписанное прочти.

***

Распадается времени связь.

Человечество – почвы питанье.

Мы теряем себя, становясь

просто соединительной тканью.

Мы теряем любимых своих,

разбросав по гробам и окопам.

То, что в нас увеличивал стих,

не увидишь и под микроскопом.

А сума и тюрьма – наше всё.

Инвалидными стали коляски.

Бог нас выдаст и чёрт не спасёт

в этой вечной веков свистопляске.

Наша чушка разводит костёр,

поросёнка которого слопав.

Наш язык, что солён и остёр,

превратился в трусливо-эзопов.

***

Осенняя куртка стала весенней, 

природе пора воскресать.

Привет, мой незримый немой собеседник!

Мне стало так больно писать.

Читай меня справа налево и между –

ты знаешь и так, что скажу.

Слова, что питают хоть чем-то надежду,

понятные даже ежу.

Слова, что витают, чирикают, кличут,

теплом человечьим дыша.

Они принимают любое обличье,

какое захочет душа.

Не брошены где-нибудь в море в бутылке,

где их залепила бы слизь.

Придвинься поближе и выйди по ссылке,

не трусь, не тупи, не ленись.

***

Я узнаю весну задолго,

когда о ней и думать рано,

по мыслей сбивчивым потокам,

по снам расплывчатым и странным.

Как будто что-то потеряла,

как будто что-то я забыла,

и уж не вспомнить, где застряла,

и что же там со мною было.

Как будто что-то обронила –

но это дело наживное,

как будто что похоронила,

а оказалось, что живое.

Весна, смятенье мирозданья,

сверканье в зазеркалье лужи.

Возьми на перевоспитанье

все исковерканные души.

И шепчет мир её устами,

хотя пока ещё всё пусто.

И как ни жди – врасплох застанет,

все карты спутает и чувства.

***

Бывает, что любовь нас убивает?

А счастливы другие, кто ни-ни?

От поцелуев губы убывают?

Нет, только обновляются они.

Истреплется в лохмотья только сердце,

поскольку вечно надобно ему

о сердце чьё-то твёрдое тереться,

стирая оболочку как тюрьму.

Когда же наконец оно сотрётся

и превратится в пепел, тлен и сор,

на сердце невредимом остаётся

любви его невидимый узор.

И это будет крепче, чем кольчуги

защитная надёжная броня.

Стучатся в сердце клювиком пичуги,

его навеки в счастье хороня.

***

Да, он был болен и рвался прочь,

память поражена.

Я была мать, и сестра, и дочь,

но уже не жена.

Да, он не узнавал никого

и по пятам шла смерть,

но был единственный, ради кого

можно всё претерпеть.

Да, это было и больше нет,

мне – лишь плиты овал.

Но на губах не сотрётся след,

как ты их целовал.

Небо развесило кружева

там, в покоях твоих...

Я буду помнить, пока жива,

и любить за двоих.

***

На фотографии – пухлость щёк,

я на руках родных.

Кладбище незнакомо ещё.

Мёртвые средь иных.

Позже смерти кольнул холодок,

но лишь едва-едва.

Горя — на носовой платок,

ну, может быть, на два.

Ну а потом словно с горки ком,

чуть ли не каждый день.

Горе сидит со мной за столом,

ходит за мной как тень.

Как по стране разрослись гробы,

их не вмещает стих.

Ходим за ними как по грибы,

дрожи дробь ощутив.

Марш похоронный уже как гимн,

траура чернота.

Горе идёт одно за другим –

открывай ворота.

Может, не так уж страшен тот чёрт,

может, малюет фейк?

Были же Тёркин, Чонкин, а чё?,

бравый солдатик Швейк.

Там крутейшие мужики,

двум смертям не бывать…

Но из глотки лишь матюки,

видя, как воет мать.

Всё проходит. Всё прах и тлен.

Родина — миф и блеф.

Но когда-нибудь мы с колен

встанем, переболев.

Сможем веровать, говорить,

клеть отринув и плеть.

Сможем любить её, боготворить,

а не только жалеть.

***

Мурка, не ходи, там сыч 

На подушке вышит…

А. Ахматова

По утрам заря лучилась.

Я училась выживать.

У меня же получилось

только раны свежевать.

Так болото, зарастая

тонкой зыбкою травой,

завлекая нас местами,

в бездну тянет с головой.

Я ступаю осторожно,

как по лезвию иду.

То одной ногою в прошлом,

то обеими в аду.

Там собаки баскервилей,

там болотные огни

поглотили, очернили,

отравили ночи-дни.

Я сычей не вышиваю,

их увидеть не к добру.

Выживаю, выживаю,

вот чуть-чуть, и не умру.

***

Где родина любви, её исток?

Там, за пределом видимого мира...

Как в сказке заколдованный цветок,

он оживёт, когда всё станет мило.

Иль станет мило всё, когда, легки,

от дуновенья ветерка былого,

раскроются, как губы, лепестки,

чтоб прошептать единственное слово.

Как во вселенной всё переплелось,

и как свежо о будущем преданье!

В моей душе навеки запеклось

несбывшееся первое свиданье.

Секретики, зарытые в земле,

тепло ещё живое сохранили.

И их не уничтожить ни зиме,

ни времени, ни пеплу, ни могиле.

Где родина любви моей к тебе,

что выжила в пространстве, где ни зги нет?

В души неостывающем тепле,

в несбывшемся, что никогда не сгинет.

***

Надо признать отважиться –

нет ничего там, нет.

Всё это только кажется,

лишь отражённый свет.

И лица выражение,

и тех слов попурри –

это лишь отражение

солнышка, что внутри.

Хватит уже приписывать

чувства свои другим,

веря, считая истово

любящим, раз любим.

Признавай поражение –

нет ничего в ответ.

Это лишь отражение,

лишь отражённый свет.

***

Вздох ужаса или шум ветра?

Сбивается камертон.

Гудят вековые недра

иль это народный стон?

Ночь день убивает в драке

и полночь – как чья-то месть.

Мне кажется, в этом мраке

невидимый кто-то есть.

Нас утро не всех разбудит...

Наступит день без прикрас.

Второго рожденья не будет.

Мы жили один лишь раз.

Но вновь через все запреты

всё рвёмся из темноты...

Ты знаешь мои секреты,

но тайны не знаешь ты.

О сериале «Инсомния»

Свобода, чтоб ей упиться,

такая, что свет туши.

Всё сводится тут к убийству

ребёнка, любви, души.

Здесь каждый другому лишний,

как будто с других планет.

Но нету друг друга ближе

и дальше друг друга нет.

И нежность под маской мата

так жалобно просит пить...

Никто не знает, как надо

прощать, возвращать, любить.

Где чисто в дому и сыто –

стерильная пустота.

Отец обретает сына,

подросток летит с моста.

Нелепо и безрассудно,

пока благоверный спит,

спешит она с миской супа

к тому, кто её гнобит.

Он рвал свою жизнь на части,

он думал, что мир – пиздец,

а тут было столько счастья

и ждущих его сердец.

Любовь – это как граната,

не пряча в слезах лица,

в волчонке из интерната

признать своего птенца.

Не надо шприца и принца,

а надо лишь быть людьми.

Всё сводится к материнству,

заботе, теплу, любви.

***

Торговец, делец, соискатель – 

живут они кум королю.

А я созерцатель, мерцатель,

утратель всего, что люблю.

Вздыхатель по прежнему миру,

слагатель нечитанных строк,

создатель незваного пира,

спасатель, гадатель, игрок.

Сниматель пыльцы с первомая,

свершатель порывов благих...

Да, нет, таких слов, понимаю.

Но нет и поэтов таких.

***

Не гляди туда, где всё кончается,

где уже пути не проторить,

за границы слов, что запрещается

нам сейчас писать и говорить.

Где уже за счастьем не охотятся,

за границу почвы и судьбы,

за черту, где все пути расходятся,

где уже одна частица бы.

Не гляди до головокружения

в эту бездну, что разверзла пасть,

как в зеркал пустое отражение,

где так просто сгинуть и пропасть.

Не гляди, живу как через силу я,

как кручу седые бигуди.

Не гляди, как плачу некрасиво я,

и как умираю, не гляди.

***

Любовь – это в омуте тонущим

последний спасательный круг.

Но это чудовище то ещё,

когда не протянет нам рук.

Любовь – это то, чем отравлена

душа, над обрывом вися.

Любить – это глупо, но правильно,

поскольку иначе нельзя.

***

А вихрь несёт, пружиня,

на мировой простор

остатки чьих-то жизней,

похожих так на сор.

Соломинки, бумажки

и щепки от стволов –

судьбы чужой промашки,

обрывки чьих-то слов.

А где-то ведь их любят,

и вой из самых недр.

Но лес, который рубят,

на щепки снова щедр.

О ветер, что на вертел

насаживаешь нас,

давно написан Вертер,

а кажется, сейчас.

И смерть не оплошает,

идёт на брата брат,

и снова приглашают

на казнь как на парад.

Страны объятья крепки,

пусть дети нас простят.

Мы щепки, только щепки,

что по ветру летят.

***

Белый снег и чёрные деревья.

Чёрно-белый фильм моей души.

Как изобразить вам чудо в перьях?

Краски тут нужны, карандаши.

Фонари внезапно озаряют

сонные застывшие дома.

Я люблю сильней, чем позволяют

зеркала, рассудок и зима.

Облака плывут – детали неба

и запчасти счастья моего...

Я леплю невиданную небыль –

замок мой любви из ничего.

***

И любовь – моё призвание,

и поэзия со мной.

Это просто два названия

квинтэссенции одной.

Мотыльком лететь на лампочку,

попадаться на блесну...

Я единственная ласточка,

та, что делает весну.

Твоё имя зашифровано

в поговорке с давних пор,

там где льды весной раскованы

и ручьи струятся с гор.

Как цветок, душа раскроется,

что покуда не видна.

В поле, где любовь хоронится,

буду воином одна.

Девять четверостиший

***

Когда кто-то в вечное плаванье

ушёл, словно ветром смело,

с ним вместе уходит то главное,

что больше его самого.

***

Хоть ты не икона в храме,

и нет тебя меж людьми,

портреты твои не в раме –

в оправе моей любви.

***

Любовь и дружба иллюзорны,

лишь одиночество одно,

простёртое до горизонта,

везде угрюмо нам верно.

***

Жизнь промчалась мимо, больше не балуя,

и с подножки крикнула: – Лови! –

уголок улыбки, кончик поцелуя,

ломтик плесневеющий любви.

***

– Вы лыка не вяжете! – (Блоку – Чулков).

– Да нет, – отвечает, – вяжу.

И он нас действительно вяжет силком,

влечёт к своему мятежу.

***

Кабы я уже не я была –

как бы жизнь расшевелить?

Заложить ли душу дьяволу?

Как бы не продешевить.

***

Друг и товарищ, не жмот, не дебил.

Все восхищались. Никто не любил.

Дом украшает, имеет авто.

Все уважают. Не любит никто.

***

Занавес опускается ветошью обветшалой.

Пачкает и калечит, только не лечит — нет! –

кистью, к хвосту привязанной у обезьяны шалой,

время рисует в зеркале карикатуру лет.

***

Давно уже кончилось время прелюдий,

и важно лишь мне на заре бытия,

не что обо мне подумают люди,

а что о себе подумаю я.

***

Застывшее люблю в ладонях грею,

а раньше дула, чтобы остудить.

В моей душе любимых галерея,

где никого уже не разбудить.

Но на неделе в пятницу седьмую

мне, может быть, откроется Сезам...

Дитя весны, я всё перезимую,

переболею, перевоссоздам.

***

Старый дом, что помнит

и хранит мой след,

тесноту тех комнат,

выцветший паркет.

Солнечные окна,

занавесок тюль,

в кухне не умолкло

звяканье кастрюль.

На стекле надежду,

сердце, отдыши.

Где ты, дом нездешный,

улица души?

Ничего не поздно.

В небе веково

выткан адрес звёздный

дома моего.

***

Тот, кого я люблю, никогда не бывает виновен,

он превыше грехов, подозрений, досад и обид,

потому что смотрю на него со своих колоколен,

и ничтожная радость во мне во всё горло вопит.

Для него по утрам этот птичий заливистый посвист,

всё ему одному, потому что люблю за двоих.

И навеки на нём теперь этот немеркнущий отсвет,

поцелуи дождя или снега заместо моих.

Он просвечен во мне от макушки до самого детства,

почему-то отмечен и избран меж всеми людьми.

И ему никуда от меня теперь больше не деться,

от кавычек и скобок в себя заключившей любви.

Там, за скобками, много чего не вошло и осталось.

Как руками, его обвиваю зелёным плющом.

И любви никогда не коснётся застой и усталость.

И любимый всегда наперёд и навеки прощён.

***

Имя звучит Навальный 

молотом наковальни.

Это не просто имя –

символ, икона, званье.

Люди спешат с цветами,

как бы их ни топтали,

светит его улыбка

нам из февральской дали.

И глаза цвета сини,

чтобы в себе носили,

как воплощенье силы

и надежды России.

Есть в Отчизне пророки.

Будут – наступят сроки –

имя его святое

повторять на уроке.

***

День пролетал, беспечен, невесом,

без горечи, надрыва и накала.

Смотрели фильм и пили в унисон

кисель из одинаковых бокалов.

И путь господень был исповедим,

был как всегда про это и про то же.

И если фразу начинал один –

второй мог без труда её продолжить.

Настанет день, когда придёт тепло,

к кому-то поздно, а к кому-то рано.

И будет жизнь не ранить, как стекло,

а словно бинт накладывать на рану.

И здесь любое лыко будет в корм –

горячий чай и дружеское слово,

и будто вновь ручьи помчатся с гор,

и будто бы весна начнётся снова.

***

Талант влюбляться в тех, кому мы не нужны.

Особый дар – стелить под ноги сердце.

Но как бы ни были отважны и нежны,

в душе его не отворится дверца.

Он встал не с той строки, с орбиты он другой,

затерян между слов, среди миров вселенной.

Я до него никак не дотянусь рукой,

а только лишь строкой своей самозабвенной.

Но с каждым днём несёт ко мне его волна,

всё то, что выше слов, и разума, и тела.

Ему я не равна, в себе я не вольна,

но будет в небесах всё так, как я хотела.

***

Ну когда наконец он настанет,

мир, где править не будет злодей.

Ну когда же эпоха устанет

делать гвозди из лучших людей.

Всё гвоздями утыкано теми –

двери тюрем и крышки гробов.

Остаются на свете их тени,

что гораздо сильнее врагов.

Вы крутили им души и кости,

на земле они мало гостят.

Из героев вы делали гвозди,

пусть же вас они и пригвоздят.

А страна истекает от крови –

как сумели её раздробить!

Мы должны стать стальней и суровей,

а как хочется просто любить.

И несём мы гвоздики и розы,

что как будто от крови красны,

для того, кто, презревши угрозы,

стал последней надеждой страны.

Их сметают холопы и смерды,

но цветы всё несут и несут.

Все убитые ими бессмертны.

Никого не минует наш суд.

И режим разлетится кабальный,

возродится из праха страна.

Это вольное имя Навальный

будут помнить во все времена.

***

Не Дульсинея, не Медея

и не Офелия в венках,

была я только Галатея

в твоих талантливых руках.

Я вылеплена лишь тобою,

никто бы больше не сумел.

Ты сотворил меня живою,

а сам потом окаменел.

И вот я из всего, что было,

теперь сама тебя леплю,

и то, как я тебя любила,

и то, как я тебя люблю.

В плену у этой сладкой блажи

я нарушаю твой покой,

тебя я мраморного глажу –

и ты теплеешь под рукой.

***

О боже, как они бесстрашны, 

Навальный, Яшин и Немцов,

как высоки и непродажны,

как бесят этим подлецов!

И пусть родимое болото

почувствует сквозь гниль и слизь,

что донкихоты, ланцелоты

покуда не перевелись.

Их лица на небесном фото

всегда прекрасны и ясны

за пять минут до эшафота,

за шаг до жизни и весны.

***

Что такое ближнего любить?

Не задеть, не ранить, не убить.

Только как, когда кругом война

и на каждом тяжкая вина.

Снег идёт и всё чего-то ждёт.

Умирать нам очень не идёт.

Как с волками научиться выть?

Изловчиться человеком быть?

Ты с другого берега реки

протяни мне радугу руки.

В этой жизни я за новичка.

Заморить любви бы червячка.

***

Я вспоминаю зал библиотечный

и сотни глаз, глядящих на экран,

как я вела там разговор о вечном,

который жизнь мою тогда украл.

О, это были счастья институты!

И люди шли, переполняя зал,

переживать высокие минуты,

послушать то, что Бог им не сказал.

«Мы шли сюда, забыв про домочадцев,

вникая, как должно быть меж людьми.

Мы приходили Вами восхищаться

и силы брать для жизни и любви».

Так говорили мне или писали,

цветов охапки радостно неся,

и так меня любили в этом зале,

что было жить без этого нельзя.

О мир высоколобого познанья,

а что потом, а что со мной потом

случится, лишь одни воспоминанья,

стихи на этом свете и на том.

Я подсадила всех на ту отраву,

высокой ноты гибельную жесть.

Но жизнь нашла на всё это управу,

смешав с землёй романтику и честь.

И не унять сердечного осадка

от трёх десятков выброшенных лет.

Я всю себя скормила без остатка

тому, чего на свете больше нет.

***

Я не иду, принарядясь,

куда-то на люди,

по улицам, где снег и грязь,

по тонкой наледи,

не уставляю снедью стол,

вином-печеньями

и не гонюсь в казённый дом

за впечатленьями.

Я от веселья далека

и всё же праздную.

Одни и те же облака –

и всё же разные.

Дождь выбивается из жил,

сосульки-сабельки...

Я проживаю эту жизнь,

цедя по капельке.

В окне снежинок кисея,

звезда Юпитера...

И это лучшее, что я

на свете видела.

***

А можно ли теперь – не верь ушам –

свободный стих, рубах покрой свободный,

в спелёнутой стране чегоугодной,

где руки держат только лишь по швам?

Никто ещё так душу не терзал.

Захлопывали Сахарова в зале...

За этот срок какими сами стали!

Что он сейчас с трибуны бы сказал?

Иль просто промолчал, не встав, как все?

И что бы сотворили с ним потом бы?

Такие люди им страшнее бомбы,

опасней пятой спицы в колесе.

Свободы не осталось ни клочка.

В стране нехватка лагерей и камер.

Весь мир над нами в ожиданье замер.

Кто следующий? Кто на новичка?

***

Не стесняйтесь в предутренний час 

встретить вечность в пижаме измятой.

Ставьте чайник. Живите сейчас.

Заварите с мелиссой и с мятой.

Чтобы знать, где твой дом и очаг,

и за что зацепиться корнями,

чтобы он никогда не зачах,

ставьте чайник ночами и днями.

Пусть любимого нет своего,

пусть не в лучшем останемся виде,

это то, что нам проще всего –

ставьте чайник и гостя зовите.

Чтобы жизнь бесконечно текла,

разливайте по чашкам и кружкам,

отдавайте частичку тепла

всем бедняжкам дружкам и подружкам.

Если холод вокруг и пурга,

если радость в душе замолчала –

ставьте чайник, и вся недолга.

Вы увидите, как полегчало.

***

Он был свежим ветром, грозой, озоном,

теперь он – как текст, что ушёл под кат.

Солнце исчезло за горизонтом,

а мы всё видим его закат.

Сколько народу пришло проститься

с тем, кто совестью нашей был!

Душа ушла в небеса как птица,

а мы всё видим тот свет и пыл.

Охапки цветов, и слова, и слёзы…

Ушёл, не сломлен, непобедим.

Голубоглазый, светловолосый...

Не забудем. И не простим.

***

Мы прячем что-то, чтоб не потерять,

и лишь потому теряем.

Нам крылья даны, чтобы воспарять,

а мы им не доверяем.

Нам трудно, даже если в очках,

в своём королевстве адском

увидеть золушку без башмачка

и деда мороза в штатском.

Мы ходим, лавируя между людьми,

и так одиноки все там.

Пылятся наши запасы любви,

закутанные брезентом.

А надо бы просто и без затей

любить людей, человеков,

любить их словно своих детей,

без бонусов и кешбеков.

А лишь потому, что губы для губ

и плечи есть для объятья,

и им, как птенчикам из скорлуп –

нужны мы все без изъятья.

Как важно, чтоб кто-то сказал: «привет»,

и поднял бы тост: «Лехаим!»

А в темноте мы идём на свет

или в себе зажигаем.

***

Слёзы, благодарность и печаль,

загнанные в рамки ограждений...

Только как нам душу ни мочаль –

но она сильнее нас с рождений.

В автозаки не запрёшь любовь,

не удержишь вохрою свободу.

На руках их проступала кровь,

пролитая деспоту в угоду.

Власть была глумлива и тупа –

похороны строгого режима.

Но к нему народная толпа

как река текла неудержимо.

Он погиб, но был убит не весь,

дело на земле его осталось.

Вся Россия будущего здесь

в первый день весенний возрождалась.

***

С тобою связанные вехи,

приметы, мелочи ловить...

Всё остальное – лишь помехи

к тому, чтоб помнить и любить.

И дома всё тобою дышит,

напоминая о весне,

и по ночам дыханье слышит

твоё душа моя во сне.

Ты стал теперь моею тенью,

мой самый главный человек.

Я праздную твоё рожденье

и твой приход ко мне навек.

Коплю тебе слова признаний

и строю замки из песка.

И срока давности не знает

моя высокая тоска.

***

Режим включаю ожидания, 

уныньем Бога не гневлю.

Включаю ящик машинально я

и тупо отзвуки ловлю.

Когда они уж опрокинутся –

«осадки в средней полосе»...

Прикид примерить – как прикинуться,

что я такая же как все.

Прикинуться, что я по-прежнему

и молода, и хороша,

и прожила я жизнь безгрешную,

ту, что не стоит не гроша.

***

Когда мне хорошо – мне страшно,

что это кончится вот-вот.

И чтоб не сгинул миг вчерашний –

спасает стих-громоотвод.

Он выдержит, не разорвётся,

горя средь молний грозовых,

а мой чудесный миг спасётся

от повреждений роковых.

Я сохраняю всё, что было,

ценой горящего нутра.

И то, как я тебя любила,

с утра продлилось во вчера.

Оно уходит глубже, глубже,

где не достанет ржа и тлен.

Пусть никогда не будет лучше,

пусть нет пирожного «мадлен»,

но помню вкус его и сладость,

и не истлеет до конца

ни детство, ни былая младость,

ни свет любимого лица.

***

Для кого-то – в тихом омуте, но черти,

для меня – хоть бы и зла – но всё ж цветы.

Занавеска у Олеши – образ смерти,

у меня же образ шлейфа и фаты.

За ненужную любовь себя ругаю,

но придушиванье нежности слепой,

бесконечное закручиванье гаек –

это пиррова победа над собой.

Пусть судьба не подобреет, не согреет,

и на грабли наступаю вдругорядь,

но всему, что в сердце светится и зреет –

я привыкла безоглядно доверять.

Позволять себе счастливою быть дурой,

пока есть кого любить и обожать.

Март холодный, недоверчивый и хмурый,

но улыбку и ему не удержать.

***

Бог наделил меня правами

творить миры на раз-два-три.

Пощекочи меня словами.

Про невозможное соври.

Взлечу на рифмы парашюте,

растаю, счастья не тая...

И, может быть – чем чёрт не шутит –

и Бог захочет, что и я.

Пусть он хоть женщиной и не был,

но хочет с нами в унисон...

И пусть приснится эта небыль

и станет былью этот сон!

***

Слова вспоминают себя –

штрихи, обертоны, оттенки...

Наощупь, во мраке светя,

стучатся в сердечные стенки.

Сейчас девальвация слов,

понятий, идей, идеалов.

Но что-то из самых основ

на дне уцелеет завалов.

Как в гетто спасали детей,

тайком вывозив, укрывали,

так прячем слова от людей

в души одиноком подвале.

Нам рты затыкают сейчас,

карают за честное слово,

но верьте, придёт его час,

и вспомнит оно себя снова.

Запрет на порывы души,

отчизне потребно другое...

Но как нашу речь ни души –

она всё же хлынет рекою.

И жизни детей на алтарь,

и кровью залитое знамя...

Своими, своими, как встарь,

мы всё назовём именами.

***

Чичикову нынче б не пришлось 

колесить по непролазным тропам.

Мёртвых душ достаточно б нашлось,

не один состав их был бы продан.

Этот бы товар со всех концов

доставляли баржи дни и ночи,

уж таких отборных мертвецов

не видал ещё наш берег отчий.

Мёртвых душ сегодня завались,

Чичиков бы стал миллионером.

А тела от них оторвались

и живут себе в бездушье сером.

***

О безнадёжные попытки

запомнить и запечатлеть

ту радость, что в тебе в избытке

груди удерживала клеть!

От берега всё дальше, дальше

я отплывала на спине,

моля кого-то: дай же, дай же

навек запомнить это мне!

Поросший зеленью гористый

хребет, Приморский ресторан,

весёлая толпа туристов,

небес безоблачный экран

и ты, мой мужественный рыцарь,

кем были дни мои полны!

От счастья было не укрыться,

от штормовой его волны.

Перебирать я снимки буду

и камешки катать в горсти,

но не вернуться в это чудо,

как в реку дважды не войти.

Мы были счастливы безбожно,

летели весело года...

Но невозможно, невозможно,

нельзя вернуться никуда.

***

Как уютно быть в толпе расхожих истин,

чьих-то мнений и заёмных громких фраз.

Тот, кто мыслит – словно дерево без листьев,

неприкрыто, оголённо, без прикрас.

Большинство живёт в потоке, по теченью,

чтоб себя в себе подобных растворить,

но есть тот, в котором слабое свеченье

может разума потёмки озарить.

Он всегда пребудет инородным телом,

никому не подпевая в унисон,

потому что настоящим занят делом,

вымирающий, как мамонт и бизон.

Умирают в одиночку, любят тоже.

Среди многих он такой всегда один, –

непонятный, недоступный, непохожий,

неподвластен, нелюбим, непобедим.

***

Я к тебе в небеса – как на лифте,

но на пол-дороге застряла.

Отпустите меня, осчастливьте,

что я тут потеряла.

Но осталась в тёмной коробке

нашей встречи вместо.

На какие ни жму я кнопки –

эта жизнь ни с места.

Бог-лифтёр загулял наверно

или смотрит телек.

Сколько просьб таких ему нервных

от земных емелек.

Не стучи, не кричи, не вой-ка,

небеса не резина.

Чем плоха ваша здесь помойка,

под лужком трясина.

Это только лифт, не могила

и не гроба стенки.

Свет снаружи живой и милый,

все его оттенки.

Не в больнице и не на фронте,

всю не выжечь.

Осчастливьте меня — не троньте,

дайте выжить.

***

На балконе птичье пёрышко

опускается на лёд.

Это мне родная кровушка

так привет передаёт.

Мама, папа, Додя, Лёвушка

пёрышком ко мне прильнут.

Не сиротка я, не вдовушка

в эти несколько минут.

Я читаю в этой весточке,

что со мной они всегда.

Рвётся боль из каждой клеточки,

словно птенчик из гнезда.

***

Знаю, не в твоём обычае, 

на слова не падок ты,

но твоё косноязычие

было б лучше немоты.

Те слова невымолимые

не нарушили тиши.

Что-то непреодолимое

и для губ, и для души.

Это вечная услада нам,

сердца ласковый улов...

Но бежишь как чёрт от ладана

ты от лучших в мире слов.

А слова искрятся в воздухе –

счастья крохотный ликбез,

их серебряные россыпи

посылает Бог с небес.

***

Обижаться невниманию

или нежиться в надеждах,

жить как будто бы в тумане я,

меж землёй и небом между.

Фразы коллекционировать,

всё в них наперёд прощая,

и стихами фонтанировать,

их в блокноты не вмещая.

И, выбрасывая в мусорку

всё, что не любовь на свете,

слышать внутреннюю музыку

и слова, что носит ветер.

Исполнительница нежности,

партитуры поднебесной,

я привыкла к неизбежности

быть ненужной, неуместной.

И в плену у этой данности

не просчитываю риски,

где любовь без срока давности

и без права переписки.

***

Я ценю эту чуткую слышимость,

что возникла уже меж нами.

Пусть не близость и не приближенность,

не горящее в сердце пламя.

Только тихое, ровное, тёплое,

как домашний платок пуховый,

как свечи огонёк за стёклами,

зайчик солнечный пустяковый.

Не подверженные инфляции,

духу времени или строю –

просто голос и интонация,

на которых я счастье строю.

***

Осадки в средней полосе

и ожидаются теракты…

Наутро выживут не все.

Привычные для слуха факты.

Какое счастье, что в жильё

ещё ракета не попала!

Надеть красивое бельё –

чтоб выкопать не в чём попало.

Как шли мне эти кружева...

Шумел камыш, деревья гнулись...

Алё, я жив! А ты жива?

Какое счастье – мы проснулись!

***

Я имя твоё повторяла,

шепча его на ходу,

как будто тебя потеряла

и всё никак не найду.

И фото твоё в печали

показывала в анфас:

– Не видели? Не встречали?

Он где-то был среди вас.

Тут где-то тень его бродит…

Дождём лицо залито.

Вон куртка мелькнула вроде,

его воротник пальто.

Я дома тебя искала

и вещи твои брала,

как будто тебя ласкала,

как будто не умерла.

И нет тебя в чебуречной,

и нету в нашем лесу,

а я всё иду по встречной

и в сердце тебя несу.

***

О кто за это всё ответит? 

Пока что отвечаем мы.

За то, что всё ещё на свете,

вне смерти, фронта и тюрьмы.

За эти залпы не хлопушкой

ответим только я и ты

в слезах намокшею подушкой,

душою рваной в лоскуты.

За тех, в ком мы души не чаем,

кто в ночь отправится гуртом,

мы отвечаем, отвечаем

запаянным опальным ртом.

За то, что воет, но не ветер,

без рук-без ног, но не огонь,

о кто за это всё ответит

и не спасётся от погонь?!

***

Кому у нас мешала буква ять?

Подумаешь, ну кое-где б мелькнула.

А вот другая, втёршись, словно тать,

весь алфавит собой перечеркнула.

«Закройте же скорей глаза газет», –

взывал поэт, обуздывая злыдней.

Грязнее может только быть клозет,

который всё ж намного безобидней.

О, то окаменевшее дерьмо

всплыло опять отнюдь не в туалете.

Навеки несмываемо клеймо,

которым Бог обычно шельму метит.

***

Я никогда не одна в день рожденья –

с первой минуты моей пробужденья –

с теми, кого я люблю.

С кем на земле, с большинством уже в небе,

в ласке, в подарках, в улыбках и в неге,

в сладости и во хмелю.

Солнце раскрыло лучи для объятья,

небо расцвечено в тон моих платьев,

птицы в окно мне поют.

Я вспоминаю картинки из жизни,

ем, выпиваю на радостной тризне

и навожу нам уют.

Как хорошо мы весь день говорили,

сколько чудес вы душе надарили –

перьев, снежинок, огней...

Что я одна – это кажется только,

я же любима любимыми столько,

что не бывает полней.

***

Я вспоминаю без печали –

ещё не то перенесём, –

как собирались мы за чаем

поговорить о том о сём.

Осталась в прошлом та затея,

тот чай уже не заварить.

Вы уважаете злодея –

о чём же можно говорить.

Вы выбираете гэбиста,

причём на вечные года.

Вы одобряете убийства –

о чём нам говорить тогда.

Вы посылаете на бойню

пусть не своих, чужих детей,

и вам не стыдно и не больно

за эти тысячи смертей.

Мы столько лет в единой лодке,

но словно вижу в первый раз.

И молча застывают в глотке

бессмысленные комья фраз.

Не соберёмся мы за чаем

поговорить о том о сём,

поскольку слишком отличаем

тот мир, что в душах мы несём.

***

Пусть все любимые вернутся,

обняв не планками крестов,

пусть все любимые сойдутся

концами разводных мостов.

Пусть их сердца в одно сольются

и два лица — в единый лик,

пусть никогда не расстаются

ни на минуту, ни на миг.

Мы ищем наши половинки

и никогда их не найдём,

справляем по любви поминки

и ждём кого-то под дождём.

О где ты, где, былая радость,

распахнуто окно души,

но только боль туда прокралась,

где больше нету ни души.

А мы всё помним, как любили,

и всё ещё чего-то ждём,

как будто где-то нас забыли

в холодном парке под дождём.

***

Хоть вижу наши берега я, 

но берег не переступлю.

Я только лишь оберегаю.

Я бережно тебя люблю.

Застыв на миг у тайной двери –

никак тебя не отпущу.

И хоть не очень в Бога верю,

но вслед тихонечко крещу.

И думаю порой над бездной,

что наши детские пиры –

не прихоть-блажь, а часть небесной

какой-то мировой игры.

Зачем-то Богу это нужно,

ему виднее там, чем мне,

чтоб было нежно, было дружно

и даже счастливо вчерне.

***

Как хорошо с тобой в стихах,

а в жизни всё иначе.

Она проходит впопыхах

и ничего не значит.

Я не всерьёз тебя люблю –

в мечтах, в литературе...

Зачем-то пряники куплю,

как ты любил – в глазури.

И тоже так отколупну,

сглотнув на нервной почве.

И вспомню вдруг, как мне луну

ты подарил по почте.

Я сохранила, чтоб порой

ночами любоваться.

А в жизнь, что прячем за игрой,

стараюсь не соваться.

Давай с тобой поговорим

о чём-то пустяковом.

Пусть будет экшен и экстрим

в хрустальный гроб закован.

Пусть будет запертым сезам,

хранится в книжном сейфе,

доступным только небесам,

неведомым доселе.

***

Никто из вас не позвонит

и мой порог не переступит,

как дальше жить, не объяснит,

не скажет, как меня он любит.

Их больше нет, их больше нет,

а я понять это не в силах.

Растаял прошлогодний снег.

Мои любимые в могилах.

Но вы ведь плоть моя и кровь,

и этот снег во мне не тает.

Не похоронена любовь.

Она вокруг меня витает.

Её, как ветер, не унять,

что занавеску мне колышет.

Но не обнять, но не обнять

и милый голос не услышать…

***

Жил человек под небом, а теперь –

под микроскопом или под прицелом.

От человека отделился зверь –

ему уже не быть единым целым.

Отмежеваться – старое словцо, –

так раньше просто разделяли поле.

Теперь оно меняет нам лицо,

от чести отделяя и от боли.

Отмежеваться от чужих детей,

дрожащих под бомбёжками в подвалах,

от городов в руинах, от смертей,

как будто их на свете не бывало.

Отмежеваться от былой родни,

доверившись удару ножевому.

Отныне стали мёртвыми одни,

другие, плача, режут по-живому.

***

                               Самое главное — сказку не спугнуть...

Дуновение ветра безжалостно –

и тревожная рябь на воде...

Не спугни мою сказку, пожалуйста,

где могла бы укрыться в беде.

В час печальный холодного месяца

есть всегда на седьмом мираже

чем согреться и чем занавеситься

одинокой замёрзшей душе.

Зимы зябкие, осень дождливая –

пережду где-нибудь в закутке.

Я счастливая, только пугливая,

не спугни мотылька на цветке.

Не спугни мои песни бредовые,

ведь у каждого сказка своя.

Сиротливая, нищая, вдовая,

только там настоящая я.

Перекличка с Тютчевым 

Молчи, скрывайся и таись,

в отчаянье, в бессильи,

чтоб до тебя не добрались

хозяева России.

Мысль изречённая есть ложь –

теперь в буквальном смысле.

Лишь ложь приветствуется сплошь,

преследуются мысли.

Как сердцу высказать себя,

не огребя по полной?

Как можно, челюсти сцепя,

неправде быть покорной?

Молчи, скрывайся, убегай,

спасай живую душу…

(О Тютчев, ты там не икай,

строку услышав ту же).

Но всё надеешься, бла-бла,

на чудо этой ночью…

И на обломках самовла…

А дальше – многоточье….

***

Счастье порою на горе похоже –

облик печален, улыбка из слёз.

Просто когда проживаешь без кожи –

всё ощущается слишком всерьёз.

Ты от меня словно северный полюс,

мне не пробиться сквозь эту броню.

Взгляд исподлобья, нахмуренный голос,

лучик улыбки в себе я храню.

Ты стал давно уж судьбы моей частью.

Всё было так, как хотелось душе.

Только потом понимаешь, что счастьем

всё это было, но поздно уже.

***

Чуть подлиннее... Чуть подлиннее

стать мою жизнь я молю.

Смерть отирается подле неё,

хочет накинуть петлю.

Чуть понежнее, побережней

ты обращайся со мной...

Я перешла уже, веришь ли,

этот экватор земной.

Спросит там Бог: – Что же, милая,

делала ты на земле?

Чуть не забыла: любила я.

Душу держала в тепле.

Кажется, только намедни ей

жизнь отдала на убой.

Чуть подлиннее… Помедленней…

Не надышаться тобой.

***

Когда растаю как виденье

и стану ветром и лучом,

и буду ласковою тенью

маячить за твоим плечом,

не отмахнись, как от былинки,

и постарайся не смести

цветок, пробившийся в суглинке,

чтоб пред тобою расцвести.

Старайся не разбить посуду,

что наши помнила пиры.

Я буду прятаться повсюду,

не появляясь до поры.

Но оглянись – я вот же, вот же,

не важно, сколь минуло лет.

И двери окон или лоджий

не запирай на шпингалет.

А если нападёт икота –