Стихам Фета «Шёпот, робкое дыханье...» суждено было стать главной мишенью пародистов. Д. Минаев напишет: «Топот, радостное ржанье, стройный эскадрон, трель горниста, колыханье веющих знамён...» В.Курочкин: «Греч и Третье отделенье, вся моя семья, и природы омерзенье, я, я, я, я, я.» Опять Д. Минаев: «Холод, грязные селенья, лужи и туман. Крепостное разрушенье. Говор поселян...» Безглагольный Фет пал жертвой досужих остроумцев. Но где теперь все эти минаевы, курочкины и где — Фет? Но это так, к слову.
Есть у нас в Саратове такой автор — Юрий Алексеев, который после некоторых неудавшихся попыток стихотворчества решил переквалифицироваться в пародисты. Науськанный своим учителем Н. Байбузой, он буквально задолбал меня своими «пародиями» — сначала в газетах, чуть не в каждом номере, потом в своей дурно пахнущей книжонке, потом уже — вне себя, что я никак не реагирую, притащил её в библиотеку: «Передайте Кравченко». Я поморщилась: «Выкиньте в унитаз». Но я-то выкину, а другие, чего доброго, прочтут. И по простоте душевной кто-то и впрямь может принять этот «продукт» жизнедеятельности за произведения пародийного жанра. Поэтому я решила в очередной раз не пожалеть времени и разъяснить читателям разницу между литературой и зарифмованным набором скабрезностей в упаковке плоского солдатского юмора, приправленного грубостью и хамством.
Так же, как бывают стихи и как бы стихи, недостихи, существуют пародии и псевдопародии. Пародии — такой же литературный жанр, как и все другие, у него тоже есть свои поэтические законы и правила. А то, что выдаёт Алексеев под видом пародий — нечто настолько примитивное, вульгарное, что на литературу никак не тянет. Это какие-то хамские дразнилки, детские передразнивания, не более того. Ну вот, например, под названием
Если в кране нет воды
Коль ты поэт, а стало быть, слабак,
в жилетку строк выплёскивай нытьё.
Наталия Кравченко
Ничего не сделаю с собою,
как поэт, я, видимо, слабак.
Я же ведь всегда, когда заною,
брызгаю на юбку, на пиджак,
на жилетку строчек, ну и далее,
где у строчек нижнее бельё...
Воображение богатое, а соображения, эрудиции — ноль. Не знает выражения «плакаться в жилетку». Абсолютное непонимание, что такое метафора, образ, аллюзия, фразеологизм. Кстати, то стихотворение, которое Алексеев пытается высмеять якобы за «нытьё», продолжается и заканчивается так:
Коль ты поэт — а стало быть, слабак,
в жилетку строк выплёскивай нытьё.
Собачья жизнь отнюдь не для собак.
Они бы и не вынесли её.
С упорством мухи, бьющейся в стекло,
я начинаю утром путь земной
судьбе назло, самой себе назло
с другой строки и с буквы прописной.
Ну что, есть здесь повод для насмешек? Или вот такая, с позволения сказать, «пародия»:
Это азбука без букв, музыка без нот,
это сердца на бегу потайной бормот.
Наталия Кравченко
Только это естество не всегда к столу.
Несварение, видать, у меня в желу.
Ну что за бред? Несварение в голове у автора, вот что это такое. Чтобы читатель понял, что именно он хотел тут «обсмеять», продолжу свои строчки, пропущенные им по нерадивости:
Это песни естество, долгая педаль.
Это сердца твоего родственная даль.
Только извращённые мозги могли увидеть в этих стихах «желудочную» ассоциацию. Или вот это, скажете, может называться пародией?
Наталии Кравченко
Неся литературу в массы,
на лекциях своих помимо
она смакует очень часто
детали мелкие интима
на уровне, простите, вазы
ночной...
И этот наглый лжец, говорят, ещё ходил на мои лекции! Если он когда-нибудь ещё осмелится на них заявиться, я его подниму при всех и зачитаю вслух вот эти гаденькие стишонки. И посмотрим, что после этого зал с ним сделает.
Тотальное бескультурье этого автора нередко сажает его в лужу, а вместе с ним и газету, опубликовавшую убогие опусы. Вот ещё несколько примеров.
В одной из ранних книжек у меня есть стихотворение, где такие строчки:
Моя несудьба и невстреча,
чужой, непохожий, ничей...
Чем северней взгляды и речи —
тем строки мои горячей.
В них то, что Вам знать не пристало —
изнанка души, потроха...
Ценил Мандельштам — я читала —
лишь дикое мясо стиха.
Здесь я цитирую строки Мандельштама, который писал, что в словесном искусстве ценит только «дикое мясо стиха», «только сумасшедший нарост». Дикое мясо — это то, что вылилось из сердца художника, соткано из его личного душевного опыта, из тайных душевных царапин и травм, из того, что острее всего запало в душу, больнее всего её ранило. Алексеев, естественно, этих строк Мандельштама не знал-не ведал, ему это «дикое мясо» из моего стиха показалось диким, смешным, достойным, так сказать, осмеяния. И вот в одном из номеров «Саратовских вестей» появляется рубрика «Посмеёмся» и подзаголовок к ней «Что не вырубить топором», где Алексеев пригвождает к позорному столбу весьма достойные строки многих известных поэтов. Например, Кековой:
Там в траве порыжелой угрюмые бродят жуки
и ежи пожилые колючие мнут пиджаки.
Что здесь пародийного узрел Алексеев — одному богу известно. Или М.Борцовой: «Ты напрочь нейдёшь из ума». Всё. Одна строчка. Над ней нас приглашают посмеяться. Что здесь смешного, спрашивается. И моя строчка: «Ценил Мандельштам, я читала, лишь дикое мясо стиха.» Ну прямо обхохочешься. Над кем смеётесь, господа? Над Мандельштамом?Над собой смеётесь! Ну, Алексеев, ладно, но как редакция может так облажаться, продемонстрировав на всю область своё невежество, пойдя на поводу у этого виршеплёта?
Или другая крайность — когда он берёт строки поэтов настолько никаких, за гранью добра и зла, что они ни в каких пародиях не нуждаются, их достаточно процитировать, настолько они смешны и нелепы сами по себе, что я и делаю в своей «Публичной профессии» («Читая поэтов Саратова»), в своих памфлетах о графоманах. А всё, что пытается плести вокруг них Алексеев — это гораздо бледнее и бездарнее оригинала. Когда же он берёт вполне качественные строки неугодных ему поэтов, то используется подловатый приёмчик их испохабливания, опошления, придавания им смысла, которого вовсе нет в стихотворении и который существует лишь в небогатом мозгу горе-пародиста. Ещё пример:
Пишу среди трезвого белого дня
при памяти и при рассудке.
Примите скорее избыток меня.
Смертельно — когда ещё сутки.
Это из очень давних стихов, письмо влюблённой женщины своему адресату. Алексеев ухватывается за слова «среди трезвого белого дня» — в его понимании «трезвый» имеет только одно значение — не пьяный, и начинает изгаляться по поводу якобы моей нетрезвости в остальные дни. Он совершенно не воспринимает переносный метафорический смысл слова, ему невдомёк, что «трезвый» может употребляться в смысле «спокойный», «рационалистичный». Нет, у этого рифмоплёта только первая сигнальная система работает. Он всё воспринимает в лоб, кондово, прямолинейно. Я подумала, что было бы, если б он прочёл строки Пастернака: «когда я с Байроном курил, когда я пил с Эдгаром По» — вот где был бы простор для хихиканья по поводу дурных привычек Пастернака! Или вот такие строки из моей книги «Отщепенка»:
На деревьях осенний румянец.
(Даже гибель красна на миру).
Мимо бомжей, собачников, пьяниц
я привычно иду поутру.
Мимо бара «Усталая лошадь»,
как аллеи ведёт колея,
и привычная мысль меня гложет:
эта лошадь усталая — я.
Алексеев радостно ухватывается за эту «усталую лошадь» и начинает плести вирши на ту же тему пьянства: что я брожу среди бомжей и пьяниц, сама такая же, собираю бутылки, клянчу стеклотару, и якобы в честь меня было названо это пивное заведение. Такая, с позволения сказать, литературная пародия. Юмор шута, ковёрного. Пошлые плоские шутки, даже не ниже пояса, а ниже плинтуса. Дежурная фраза, которая обычно произносится в таких случаях: «Не стоит обижаться на пародии» тут совершенно не подходит. Какая обида? Обижаться можно на равного, на того, чьё мнение для тебя что-то значит. Совсем иные эмоции они вызывают — недоумение, возмущение, брезгливость, но только не обиду. Меня эти пародии никак не задевали, ибо всё в них что называется мимо, все эти упражнения в дебильном юморе ни ко мне, ни к моим стихам никакого отношения не имеют. Но я не могу смолчать, когда он безбожно перевирает мои строки, которые берёт в качестве эпиграфа. Например, у меня есть такое стихотворение (из раздела «самоиронизмы»):
В наряд из слов благоуханных
ряжусь и в зеркало гляжусь.
И с каждой строчкою коханой
как с торбой писаной ношусь.
И даже строчку-страхолюду
лелею, холю и блюду.
Но что-то в этом есть от блуда —
словокупленья на виду.
Алексееву непонятен неологизм «словокупленье» — это для него слишком мудрено, слишком тонко, и он приписывает мне более ему близкое «совокупленье» (в эпиграфе!), отпуская уже вокруг этого «совокупленья» свои гнусные шуточки. Ум у него прямой, солдафонский, никаких нюансов, метафорических смыслов не воспринимающий. Слово «блуд» он понимает только в единственно доступном ему скотском смысле. Ему невдомёк, что у Мандельштама, например, есть строки: «Есть блуд труда и он у нас в крови». Это стихи о том, что поэтическое ремесло публично и в некотором смысле нецеломудренно, но это вовсе не тот блуд, какой имеет в виду и над которым хихикает Алексеев. Он мне напоминает провинциального дикаря, который спустился с гор и, впервые попав в музей, тычет пальцем в обнажённые скульптуры и помирает со смеху.
Или вот ещё у меня строки: «и по ней, одержимая бесом, чтоб кружило и жгло...», которые он, наплевав на все аллитерации, перевирает: «чтоб крутило и жгло..» И вот это возмутительней всего — все эти нечистоплотные приёмчики, передёргиванья, подтасовки... Ври что хочешь, но чужих стихов перевирать не смей! В общем, он меня достал. И я написала эпиграмму, которую этот лжепародист у меня буквально «выпросил». За что боролся, на то и напоролся.
На пародии графомана
Мне месть завистников не внове,
но, как ни целили б в меня, —
укус блохи не остановит
полёт крылатого коня.
Уж коли ты рождён бескрылым,
что пыжишься сказать, кому,
ни уха не поняв ни рыла
в том, что тебе не по уму?
Но пышет злобой Герострата —
отрадою души пустой,
следящей с завистью кастрата
за недоступной высотой.
А графоман переродиться,
увы, не в силах в пародиста.
Надеялся — Омар Хайям,
на деле же — дурак и хам.
Может быть, грубовато, но иначе, боюсь, не дойдёт. Солдафон он и есть солдафон.
2009