63 стиха
***
Кружусь с утра в дневном бедламе.
Зима, как короток твой день!
Лишь только разгребусь с делами,
а от него осталась тень.
Не тьма, лишь света убавленье,
а мне уже не по себе,
и кажется, что это звенья
чего-то схожего в судьбе.
Темнеет небо надо мною...
Нет, я не против января.
Подует нежно на больное,
утешит бликом фонаря.
Пока ещё не убивает,
лишь убывает до зари,
но в рукава мне задувает
и задувает свет внутри.
***
Надежду умножаю на неделю,
а годы на семь пятниц поделю.
Зачем мне то, что есть на самом деле,
в котором всё равняется нулю?
Сложу ночей горячечную темень,
добавлю слабый свет издалека
и это возведу в такую степень,
что мой ответ взлетит под облака!
И там сойдётся вопреки законам,
сольётся — да простит меня Эвклид -
с ответом окончательным, искомым,
с тем, что ночами снится и болит.
И, подсчитав все битвы и раненья,
всё, что в слезах омыто и крови,
я сочиню такое уравненье,
в котором всё равняется любви!
***
Сегодня день прошёл бездарно,
ничем нас не обогатив.
Аптечно, кухонно, базарно,
под надоедливый мотив.
Душа трудиться не хотела,
стихи из сора не росли,
ни слова не было, ни дела,
чтоб над землёю вознесли.
Крутилась будничная лента,
рождая скуку или злость.
Поймать гармонию момента
опять, увы, не удалось.
Но записала благодарно:
«Чудны, Господь, твои дела.
Сегодня день прошёл бездарно.
Но ночь талантлива была».
***
Моё коммунальное детство,
где кухня на двадцать семей,
где утро, дарящее свет свой,
и в небо взлетающий змей,
прыгучий без устали мячик,
дворовая дружба навек...
Куда же потом это прячет
усталый большой человек?
О детство, пытливый умишко,
во взрослую жизнь унося, -
ты словно тот плюшевый мишка,
которого бросить нельзя.
Забыть ли твои полустанки,
твои проходные миры,
как с горки летела на санках
в весёлые тартарары,
как в небо взлетали качели,
где всё мне сигналило: «будь!»,
и звёздами был предначертан
мой будущий горестный путь.
***
Васька Порох, кореш из детсада.
Нам по шесть, а может быть по пять.
Из-за кущ заоблачного Сада
этот мальчик выглянул опять.
Сквозь стекла магические грани -
карапуз, задира, здоровяк...
На площадке в салочки играли.
Танцевали польку, краковяк.
Всемогущим ластиком не стёрто,
в памяти трепещет как свеча...
Он на фотокарточке потёртой
смотрит из-за правого плеча.
Помню, как тогда, тряхнувши чубом,
подошёл отважно через зал
и, поцеловавши прямо в губы,
«я люблю тебя» при всех сказал.
Я же озадаченно молчала
и не знала, как себя вести...
От смешного детского причала
разошлись мы в дальние пути.
Стал учёным, кандидатом, профи,
а однажды 20 лет спустя
я прочла: «разбился в катастрофе».
Храбрый мальчик, бедное дитя...
Глупой смерти облаком переча,
то «люблю» парит над головой.
И идёт как прежде мне навстречу
Васька Порох. Маленький. Живой.
***
Тюльпанов вытянуты шейки,
полуоткрыты губы роз.
Скорее напоить из лейки,
осуществив работу гроз.
Как будто повинуясь гласу
того, кто прячется в дали,
вдруг стали видимыми глазу
все утешения земли.
Глядеть поверх беды и горя,
поверх житейской суеты,
с росинкой в безмятежном взоре,
как эти свежие цветы.
И думать, как же это мудро -
наивно верить чудесам,
сердца распахивая утру,
живя по солнечным часам,
мечтая о небесной дани,
как пчёлка, собирая мёд
любви, надежд и оправданий,
всего, что нашу боль уймёт.
И знать, душистый мёд сбирая,
что в жизни есть не только ад,
а радость, отголосок рая,
цветущий соловьиный сад.
***
Я ручная синица с душой журавля.
Где-то там неоткрытые манят края.
Облака, проплывая, помашут крылом,
синий призрак растает вдали за углом...
Я жена, я синица с тарелкой пшена,
я ещё тут покуда кому-то нужна.
И ладонь так нежна, и надёжно плечо.
Мне тепло и уютно, чего же ещё?
Жизнь лежит на ладони — лети же, птенец,
где-то ждёт тебя райский венец-леденец...
Но она не летит — прижилась, улеглась,
и как будто бы даже вполне удалась.
Тебя нет, ты повсюду, нигде и везде.
Я держу своё сердце покуда в узде,
но однажды сквозь глаз ослепившую резь
я услышу твой голос: «не бойся, я здесь».
Из взметнувшейся пыли, золы и огня
небывалая сила подымет меня.
Птичка вылетит прочь из грудного гнезда,
и взойдёт в эту ночь где-то снова звезда.
***
Захотелось облако за край
приподнять слегка как одеяло -
вдруг увижу вожделенный рай,
тех, кого любила и теряла?
Я читаю небо по складам
и словам безоблачным не верю.
Никого я больше не отдам
божье-одуванчикову зверю.
Лучше ад земной, чем мёртвый рай.
Пусть земля пылает подо мною,
лишь его, молю, не забирай
в своё царство снежно-ледяное.
***
Как будто всё ещё горенье,
ещё погоня за звездой,
но облетает оперенье,
и наступает постаренье
на горло песне молодой.
Уже не горнее паренье,
но погруженье до глубин.
О постаренье, ты даренье,
и таянье, и растворенье
во всех, кто близок и любим.
Вдруг постигает озаренье
в уже последнем кураже,
что это лишь иное зренье,
что это просто сотворенье
себя на новом вираже.
***
Лето оземь ударилось яблоком,
и оно сразу вдребезги — хрясь!
Обернулось нахохленным зябликом,
лица листьев затоптаны в грязь.
То, что с облака сыпалось золотом,
пропадает теперь ни за грош.
Веет холодом, холодом, холодом,
пробирает нездешняя дрожь.
Я живу, не теряя отчаянья,
мои пальцы с твоими слиты.
В мире хаоса, мглы, одичания
мне не выжить без их теплоты.
В неизбежное верить не хочется —
заклинаю: пожалуйста, будь!
Всё плохое когда-нибудь кончится,
уступая хорошему путь.
Если ж край — то тогда — не ругай меня -
я сожгу своей жизни шагрень,
чтоб согреться у этого пламени,
чтобы ужин тебе разогреть.
И когда дед Мороз из-за облачка
спросит - как тебе? — в злую пургу,
не замёрзла? - отвечу: нисколечко!
И при этом ничуть не солгу.
***
Затишье комнат... Ему не верьте.
Чем тише омут — тем злее черти.
Окно откроешь проветрить душу -
и бездна рот распахнёт радушно.
О не теперь, не ещё, попозже,
от скрипа двери — по коже дрожью.
Мелькают тени, в ночи пугая,
и даже стены не помогают.
Ходить в пол-шага, дышать в пол-силы,
чтоб не спугнуть неземные силы,
не захлебнуться тоской острожной, -
думать и вспоминать осторожно.
***
Финита комедия, хоть не смешна.
И дальше как водится лишь тишина.
Сценарий в помарках, исписан мелок.
Но можно ремарку ещё в эпилог?
Я знаю, в сценарии этого нет,
слова запоздали на множество лет,
но сквозь расстояния в тысячи миль
быть может она-то и вытянет фильм!
Пусть был оператор порою бухой,
снимал неумело на плёнке плохой,
вдруг луковка слова потянет весы,
и мой Режиссёр улыбнётся в усы?
Когда же всплывёт на экране «Конец»,
откликнется ль в ком-нибудь мой бубенец,
и вспыхнут ли в памяти титры огнём,
рассказывать будут ли детям о нём?
Не важно, что ночь занавесит окно,
что жизнь положила тебя под сукно,
и мучит душа многолетней виной...
Но слово последнее будет за мной!
***
Стихи беззащитны и хрупки.
Пройдя свои девять кругов,
разбились они на скорлупки
о твёрдые лбы бодряков.
Из каждой кораблики сделав,
пустить их по лужицам мчать...
Ведь словно горохом об стену
бессмысленно в душу стучать.
О ты, толстокожее братство,
твои животы что щиты.
Тебе недоступно богатство
тоски, нищеты и тщеты.
Копытами в землю врастая,
понять ли сию благодать,
какая она непростая
и как она может летать.
Но жаворонок с небосвода
поёт не за ради пшена.
Поэзия - это свобода.
Она никому не должна.
Сидел ли, над строчкою плача,
гляделся ли в кружево крон,
о ты, одноклеточный мачо,
счастливый слепой эмбрион?
Укрыться от истины мира
в утёсах прокрустовых лож,
стоять у руля и кормила,
прихлёбывав с ложечки ложь.
Но вслушаться в сердце поэта -
тревожно, опасно, смурно...
Что мучит его до рассвета -
понять среди вас не дано.
В ударе он или в миноре,
но если вам станет невмочь, -
берёт на себя вашу горечь,
отчаянье, немочь и ночь.
Пусть сердце его из бумаги,
и сам он — почти эфемер,
поэт подаёт вам отваги
мальчишески-дерзкий пример.
Он взгляд не отводит от бездны,
паря над вселенною всей.
Ему глубоко бесполезны
советы разумных друзей.
По волчьему ездя билету,
бесстрашно заглянет в тиши
в шкафы где таятся скелеты
и в чёрные дыры души.
Примите же, сытые люди,
чья жизнь чепуха и труха,
сожжённую душу на блюде,
кровавое мясо стиха.
Несчастное счастье поэта,
печальная радость творца!
Пока твоя песня не спета,
тебя не убить до конца.
***
О критики, засуньте ваши вкусы
туда, откуда родом ваш колхоз.
Бессмысленны блошиные укусы,
когда себя пускаешь под откос.
Тот, что корит поэта «слишком личным» -
наверное, не чувствовал, не жил.
Вам кажется безвкусным, неприличным -
лепить слова из крови и из жил.
Ваш мир стерилен, пуст и скособочен,
округло-завершённый, как вигвам.
Поэт другим извечно озабочен,
к Копернику ревнуя, а не к вам.
Как раздразнить в себе такого зверя,
чтоб он пошёл бесстрашно на таран?
Так написать, чтобы услышать «верю»
от Режиссёра всех времён и стран!
Писать своё, до грани, до предела,
не думая, на смех или на грех.
Поэзия должна быть личным делом.
И лишь тогда она нужна для всех.
***
Я дарю вам нежность
с барского плеча,
как в ночи кромешность -
теплоту луча.
А за безответность
на «прошу, пиши» -
подаю на бедность
краешек души.
Подавайте нищим
духом или сном -
то, что больше пищи
и нужнее слов.
Да не оскудеет
сильная ладонь
к тем, кто холодеет,
угасив огонь.
***
Душе так трудно выживать зимою
средь неживой больничной белизны,
под раннею сгущающейся тьмою,
за сотни вёрст от песен и весны.
О Боже, на кого ты нас покинул?!
Земля - холодный диккенсовский дом.
Небес сугробы - мягкая могила,
в которой жёстко будет спать потом.
Но кто-то, верно, есть за облаками,
кто говорит: «живи, люби, дыши».
Весна нахлынет под лежачий камень,
и этот камень сдвинется с души.
Ворвётся ветер и развеет скверну,
больное обдувая и леча,
и жизнь очнётся мёртвою царевной
от поцелуя жаркого луча.
Мы вырвемся с тобой из душных комнат,
туда, где птицы, травы, дерева,
где каждый пень нас каждой клеткой помнит
и тихо шепчет юные слова.
Я вижу, как с тобою вдаль идём мы
тропою первых незабвенных встреч,
к груди прижавши мир новорождённый,
который надо как-то уберечь.
***
Я руку тебе кладу на висок -
хранителей всех посланница.
Уходит жизнь как вода в песок,
а это со мной останется.
Тебя из объятий не выпустит стих,
и эта ладонь на темени.
Не всё уносит с собою Стикс,
не всё поддаётся времени.
Настанет утро - а нас в нём нет.
Весна из окошка дразнится...
Мы сквозь друг друга глядим на свет,
тот — этот — какая разница.
***
Мерцающий свет от далёких планет...
Но нету в них жизни и жалости нет.
Травой прорастает средь каменных плит
любовь лишь к тому, о ком сердце болит.
Кромешная ночь, далеко до зари,
но греет горячий фонарик внутри.
И грудь разрывает от сладкой тоски.
Так глас вопиющих пронзает пески.
Холодная бездна глядит свысока.
Любимый, болезный, щека у виска.
Бреду по аллее и как во хмелю
жалею, болею, лелею, люблю.
***
На дне рождения, на самом дне,
когда покинут все, кто были с нами,
нередко остаёмся мы одне
наедине с несбывшимися снами.
Идём, куда не зная, налегке,
и, получив за жизнь привычно неуд,
глазами что-то ищем вдалеке,
закинув в небо свой дырявый невод.
И там, витая в голубом ничто,
утратив всё, чего ты так алкала,
вдруг понимаешь: истина - не то,
что плещет на поверхности бокала.
На расстоянье зорче нам видней.
Любовь ценней в конце, а не в начале,
как всё, что затаилось в глубине,
на дне рожденья счастья и печали.
Мemento mori больше не хочу
и вырываю к чёрту это жало.
Я припадаю к твоему плечу,
прошу простить за всё, чем обижала.
О, счастье жить и знать, что не одна,
что мне дано без слёз и без истерик
русалкой подхватить тебя со дна
и вынести на безопасный берег.
И там, с тобой одним наедине,
плести свой день из небыли и были
и постигать, что истина на дне,
на дне того, что мы взахлёб любили.
***
Я сорвалась у Господа с блесны
и плюхнулась опять в свою стихию,
дожив до — не скажу какой — весны,
никак не дам сварить ему ухи я!
Мой рыбный день покуда не настал,
на сковородке масло не пролито.
В России, знамо, надо жить до ста,
ведь слава доползает как улита.
***
Балкон распахнуло от ветра.
Привет тебе, утро, привет!
Щедры твои тайные недра,
и чем отплачу я в ответ?
Потешить в себе ли гурмана,
отдать свою дань стеллажу?
Мой день оттопырил карманы
и ждёт, что я в них положу.
Карманы пока что пустые,
и девственно чистый блокнот
глядит, чем заполню листы я,
что, право, важнее банкнот.
Ещё поваляться недолго,
собрать свою душу в горсти,
где тряпка, утюг и иголка
порядок спешат навести.
Я дыры судьбы залатаю,
я тришкин кафтан удлиню,
и вот уже жизнь как влитая,
зовёт на свою авеню.
***
Утром, хоть сны ещё сладки,
я покидаю кровать
и устремляюсь в посадки -
воздух себе воровать.
Клёны, берёзы, осины
вытянутся в строю,
бабочки, голуби, псины
примут меня как свою.
Здравствуйте, парки и скверы!
Родом из блочной норы,
я полюбила без меры
щедрые ваши миры.
Сини и зелени море.
Тишь вдалеке от колёс.
Счастье за вычетом горя,
радость за вычетом слёз.
***
Я отправляюсь в себя как в далёкую ссылку.
Кто же когда-нибудь кликнет по ней и меня,
кто же окликнет однажды отважно и пылко,
выхватив глазом из текста, как стих из огня?
Слово без клика — как будто безлюдная Мекка.
Ссылки застыли, заснув летаргическим сном.
И, пока их не коснулась рука человека,
будут манить вас двойным заколдованным дном.
В рай, как известно в народе, насильно не тянут.
Вот водопой — ну а пить не заставить никак.
Слава ж безумцам, которые всё не устанут
кликать друг друга, затерянных в тёмных веках!
***
Снов замедленные мины,
смертной памяти конвой.
Я живу времён помимо,
против стрелки часовой.
Вкривь и вкось бежит дорога,
дней несбывшаяся рать...
Мрак мой, обморок, морока,
двадцать лет длиной в тетрадь.
Как верёвочке ни виться,
ей не избежать конца.
Только жаль, что не приснится
в смертном сне того лица.
***
На шкатулке овечка с отбитым ушком,
к её боку ягнёнок прижался тишком.
Это мама и я, это наша семья.
Возвращаюсь к тебе я из небытия.
Наша комната, где веселились с тобой,
где потом поселились болезни и боль.
Только ноша своя не была тяжела,
ты живая и тёплая рядом жила.
Расцвели васильки у тебя на груди...
Память, мучь меня, плачь, береди, укради!
Я стою над могилой родной, не дыша,
и гляжу, как твоя расцветает душа.
Помогаешь, когда сорняки я полю,
лепестками ромашек мне шепчешь: люблю.
А когда возвращалась в обеденный зной,
ты держала мне облако над головой.
И хотя обитаешь в далёком краю,
ты приходишь ночами по душу мою.
Я тебя узнаю в каждой ветке в окне
и встречаю всем лучшим, что есть в глубине.
Вот стоит моя мама - ко мне не дойти, -
обернувшись акацией на пути,
и шумит надо мной, как родимая речь,
умоляет услышать её и сберечь.
Если буду серёжки её целовать,
может быть, мне удастся расколдовать.
Мама, ты лепесток мне в ладонь положи,
петушиное слово своё подскажи...
Только знаю, что встретимся мы сквозь года
в озарённом Нигде, в золотом Никогда.
Я прижмусь к тебе снова, замру на груди...
Продолжение следует. Всё впереди.
***
О музыка, прошу тебя, играй,
пои лазурью, зорями, морями...
Так тихо с неба окликает рай,
который на земле мы потеряли.
Как пела ты, качая колыбель,
как небеса над нами голубели,
от моего пристанища в тебе -
и до твоей последней колыбели.
Душа, очнись, от песни отвлекись,
сойдя на землю, тяжкую и злую...
Но дерево протягивает кисть,
которую я мысленно целую.
Ты в тёмном мире светлое пятно,
как только с ночи веки разлепляю.
Звучи во мне, стучи в моё окно...
Не отнимай руки, я умоляю.
***
Вот дерева скрипичный ключ,
которым отмыкают душу.
Весной его ласкает луч,
зимой снежинками опушит.
Причудливо изогнут ствол,
и не один гадал фотограф,
что означает жест его,
замысловатый иероглиф.
А я на свой толкую лад, -
как корчат их мученья те же.
Рай без любимых — это ад,
в каких бы кущах нас ни тешил.
Кривится, словно от резца,
как будто пламя жжёт утробу...
Но, чтоб глаголом жечь сердца,
сперва своё спалить попробуй.
И, сто ошибок совершив,
друг парадоксов — но не гений, -
спешу к кормушкам для души,
в места энигм и офигений,
здесь, на скамейке запасной,
в тиши дерев себя подслушать...
Укром, карманчик потайной...
Я рыба, я ищу где глубже.
Где небеса глядят в глаза,
где всё незыблемо и просто,
с души сползает, как слеза,
и позолота, и короста.
***
Привычно пряча горести в заботах,
нести свой крест с кошёлками в руках,
уже не помышляя о свободах
и стискивая душу в берегах.
И думая порой, теряя милых,
годами в бездну падавших гуртом,
что вся земля — огромная могила
с несытым и оскалившимся ртом.
О молодость, завидую тебе я -
не радости и живости в очах,
а праву на ошибки, на «успею»,
на глупость и рыдания в ночах.
Ей было можно, потому что где-то
на глубине средь горестей и слёз,
не верилось, что жизнь — это вендетта,
что это окончательно, всерьёз.
А нам теперь нельзя себя расклеить, -
собрать в кулак, держать себя в горсти,
а то ведь вправду кто-то пожалеет,
кошёлки пожелает донести.
Нет прав на это, чтобы не угаснуть...
Как важно нам понять однажды всем:
с живыми расходясь, теряем насмерть,
а мёртвых обретаем насовсем.
***
Старички, синички, синь небес
над скамьями городского парка.
Лёд слабеет и теряет вес,
жизнь его не более огарка.
Хрупкость льда, синичек, старичков...
Шла бы я и шла своей дорогой,
и зачем гляжу из-под очков,
маясь непонятною морокой.
Захотелось, мимо проходя,
им сказать: «Осталось так немного.
Слышите стук палочки дождя?
Это март приходит на подмогу!»
Так, чтобы и вправду помогло
старичкам и всей их малой свите:
«Верьте, скоро солнце и тепло!
Доживите, только доживите!»
***
День то солнечный, то дождливый,
чёрно-белая полоса.
Попытаюсь-ка быть счастливой,
начиная с утра с аза.
А с аза — это с поцелуя,
с твоих тёплых на шее рук.
Это значит — не верю злу я,
не пускаю его в наш круг.
Это значит — котлет с подливой
налепить и цветов добыть...
А иначе не быть счастливой.
Как иначе счастливой быть?
То космическое цунами,
что любовью зовём в быту,
укротилось и стало нами,
заменяя теплом плиту.
Не холодные в небе звёзды,
что мерцают и вдаль зовут,
не стихия, а просто воздух,
без которого не живут.
***
Как будто я оставлена на осень,
не сдавшая экзамен у судьбы:
запутавшись в задачке из трёх сосен,
искать в лесу ответы как грибы,
читать в корнях вещей первопричины,
смирению учиться у травы...
А я бы и осталась, и учила,
да школа жизни кончена, увы.
Что, вечной второгоднице, мне делать
с просроченною жизнью и тоской,
с застывшим в пальцах мелом задубелым
над гробовою чистою доской?
Постойте, я не всё ещё сказала!
Но вышел срок, и всё пошло не впрок.
На том свету, как перед полным залом,
в слезах любви, в прозренье запоздалом
отвечу Богу заданный урок.
***
Татьяной была или Ольгой,
весёлой и грустной, любой,
Ассоль, Пенелопою, Сольвейг,
хозяйкой твоей и рабой.
Любовь заслоняя от ветра,
как пламя дрожащей свечи,
Русалочкой буду и Гердой,
твоей Маргаритой в ночи.
Пусть буду неглавной, бесславной,
растаявшей в розовом сне,
лишь только б не быть Ярославной,
рыдавшей на градской стене.
***
Незаметна стороннему глазу,
я по жизни иду налегке
за волшебно звучащею фразой,
что маячит ещё вдалеке.
Начинается новой главою
день в косую линейку дождя.
Зеленеет и дышит живое,
о своём на ветру шелестя.
Чтоб мотив тот подхватывал всякий,
напевая его при ходьбе...
А когда моя муза иссякнет,
то я буду молчать о тебе.
***
Мы в опале божьей этим летом,
в небесах горит звезда Полынь.
Холодно тебе под новым пледом,
несмотря что за окном теплынь.
Я иду на свет в конце тоннеля,
факелом отпугивая смерть.
Все слова из пуха и фланели,
чтобы твои рёбрышки согреть.
С болью вижу, как слабеет завязь,
нашу жизнь из ложечки кормлю.
Как я глубоко тебя касаюсь,
как же я до дна тебя люблю.
***
Замки — на песке, храмы — на крови,
ну а мы стоим на одной любви,
держимся пока как на волоске,
теплимся свечой, жилкой на виске,
бьёмся как об лёд, стали ей жильём,
ибо мы вдвоём однова живём.
***
В этом мире все мы гости,
словно дети в чаще.
Жизнь разбрасывает кости
поздно приходящим.
Грустно дни свои итожу,
горести да беды.
Брось и мне крупинку, Боже,
с барского обеда.
Я и на небесном корме
продержусь, поверьте.
Стану, стану костью в горле
у голодной смерти.
***
На окраине жизни и горести
мы вдвоём незаметно идём,
не сбавляя замедленной скорости,
то под солнышком, то под дождём.
Метя дни то боями, то сбоями,
ни на миг не разняли руки
в этом мире, где рядом с тобою я
выживаю всему вопреки.
И признаться не стыдно, что смолоду
за твоим я скрывалась плечом,
под крылом укрываясь от холода,
обвивая тебя как плющом.
Не страдая сердечною засухой,
не меняя его на рубли,
прожила я все годы за пазухой
не у Господа, а у любви.
***
Жизнь протекает в неизвестности
и в песни претворяет сны.
Но вечно у родной словесности
я на скамейке запасных.
И всё же лучше буду в падчерицах
искать подснежников зимой,
чем угождением запачкаться
и изменить себе самой.
Пронзать чужие души лезвием
и ткать невидимую нить,
пока хоть что-то у поэзии
в составе крови изменить.
***
Февраль! Чернил уже не надо,
когда есть вилы для воды.
Писать сонеты иль сонаты,
в сердцах растапливая льды.
Бумаге жизнь передоверив,
смотреть, как гаснут фонари,
в чужие не стучаться двери,
познав, что выход — изнутри.
Когда ж сойдёт на нет удача,
побив все карты до одной,
и вековая недостача
преобразится в вечный ноль,
когда все маски и личины
оскал покажут бытия -
и в минусовых величинах
надежда выживет моя.
Но даже там где нет надежды -
моя любовь тебя спасёт.
Где утешенье безутешно,
она одна осилит всё.
***
Передохнуть, вглядеться, отдышаться,
нащупать у судьбы второе дно,
а после что есть силы разбежаться
и взмыть туда, куда нам не дано.
От холода укутаться в объятье,
с пылающего неба брать пример
и примерять бессмертье словно платье,
что велико ещё мне на размер.
***
Когда хорошо — мне грустно.
Ведь это скоро пройдёт.
Читаю с помощью Пруста
себя всю ночь напролёт.
Пока глаза не смежались -
копалась в своей золе.
Какие пласты слежались
в душевной моей земле?
Когда устаёт дорога
и жизни замедлен ход -
вгрызайся в свою утробу,
в колодец глубинных вод.
Там дремлет ночная тайна,
скрываясь за далью вех...
Невидимая реальность
невидима не для всех.
Пусть карта навеки бита
и слёзы текут из век -
но детский кусок бисквита
вернёт тебе прошлый век.
И жизнь по глоточку цедишь...
Минуту, неделю, год
в конце особенно ценишь -
ведь это скоро пройдёт.
Узнаешь, души не чая,
по-новому жизнь кроя,
как выплыть из чашки чая
в лазоревые края.
Не надо делать ни шагу -
земля сама за тебя
идёт, вынося из мрака,
как плачущее дитя,
в боярышник и шиповник,
в сиреневый шум и дым...
Как важно всё это помнить,
чтоб было навек живым.
В погоне за вечным раем, -
неужто же без следа? -
когда-то все умираем...
Но это не навсегда.
***
Ветер обыскивал грубо,
но ничего не нашёл.
Был легкомысленно хрупок
юбок взлетающий шёлк.
Явно слетая с катушек
в виде каштанов и лип,
ветер обыскивал душу,
дуя на то, что болит.
Что у меня за душой?
След от любви большой.
Что у меня в крови?
Свет от большой любви.
***
Жизнь моя дремлет и сладкие сны
ей навевают остатки весны.
Пусть мне уже не послушен реал,
но как воздушен ночной сериал...
Вот загорается в небе звезда,
приоткрывается дверь в навсегда...
Кружатся лица, как листья в лесу.
Сколько любви я с собой унесу...
Нежности кружево, сны наяву...
Чтоб вы так жили, как я не живу.
***
Луны недрёманное око
следит за каждым из окон,
напоминая, что у Бога
мы все под круглым колпаком.
Души незримый соглядатай,
ты проплываешь надо мной,
напоминая круглой датой,
что всё не вечно под луной.
Чего от нас судьба хотела,
в час полнолуния сведя,
когда в одно слились два тела,
над сонным городом летя?
И, может быть, ещё не поздно
вскочить в тот поезд на бегу...
Ловлю ворованный наш воздух
и надышаться не могу.
Придёт зарёванной зарёю
иной заоблачный дизайн...
Летящий отблеск над землёю,
побудь ещё, не ускользай!
***
Запомнить это небо
и тени тополей,
чтоб там, где мгла и небыль,
мне стало бы теплей.
По тёмным волнам крови,
по лабиринтам снов,
туда, где кров без кровель
и чернота без слов,
неси меня, кораблик,
в нездешние края,
туда, где всё украли,
чем жизнь была моя.
Держитесь мёртвой хваткой
за то, что у черты,
за милую повадку
и близкие черты,
чтобы хоть эхом в бездне,
травинкой в волосах,
когда оно исчезнет,
оставив нас в слезах.
***
Пустила жизнь на самотёк,
живу, спустя рукав.
Вот и удача — наутёк,
и Бог со мной лукав.
Но вопрошаю, не смирясь:
где жизнь, что не пошла?
Где те миры, куда стремясь,
я так и не вошла?
Как запылился и устал
мой зябкий путь земной...
Где тот, который встречи ждал
несбывшейся со мной?
В давно обжитом уголке
творить свои миры
и пришивать строку к строке,
чтоб не было дыры,
и прясть невидимую нить,
не оставляя шва,
чтобы однажды распустить
всё, чем была жива.
***
Где-то там, на другом берегу
жизнь идёт по нездешним дорогам.
Я тебя берегу, стерегу,
чтобы ты не уплыл ненароком.
Вопреки безотзывной тщете
улыбнись... неужели не помнишь?
Проведи, как слепой по щеке,
это я, твоя скорая помощь.
Всё осталось на том берегу -
рандеву, происшествия, пресса,
хлебо-зрелищное их рагу,
исполинская поступь прогресса.
Там, планетные вихри крутя,
ритм другой, побеждающий темень...
Прижимаю к груди, как дитя,
дорогое моё мелкотемье.
***
Смолк телефонный зуммер,
замедлен каждый шаг.
Зверь молодости умер.
Осталась лишь душа.
Вот всё, что нам осталось -
последний марш-бросок.
И всё, чем жизнь питалась,
впиталось как в песок.
Сор стихотворный вытрясть,
не засоряясь впредь.
У горя радость выкрасть,
друг друга обогреть.
Укроемся под кровлей
по имени семья...
Всевышний жаждет крови.
Ну вот тебе моя.
***
Верила иль полуверила в Бога,
но иногда он стоял за плечом,
словно надежда или подмога,
и мне о чём-то шептал горячо.
И, убаюканное, уснуло -
что порывалось куда-то и жглось.
Всё, что мелькнуло и обмануло,
всё, что когда-то мною звалось.
Знаю, что много выйдет мне боком,
дудочкой сладкой в небо маня...
Так ли уж важно — верю ли в Бога,
главное — он бы верил в меня.
***
Когда нас настигнет бедою,
пускай всё рассеется в дым -
ты помнишь меня молодою,
я помню тебя молодым.
И неба смущённый румянец
в преддверье заоблачных кар
напомнит щеки моей глянец
и рук твоих крепких загар.
Пусть всё унесёт в круговерти
навеки — зови-не зови...
Но память всесильнее смерти.
Особенно память любви.
***
Моя выгода ты или пагуба -
я тебя выпиваю до дна.
Мы с тобой одного поля ягода,
мы с тобою одна сатана.
Из болота таща себя волоком,
выживаем всему вопреки...
Как последней ступеньки до облака -
не хватает последней строки.
***
Дорогие любимые лица,
что навеки ушли от меня,
притулиться бы мне к вам и слиться,
по законам воды и огня.
Застарелое чёрное горе -
кофта мамина, почерк отца...
Я иду по обочине боли,
не надеясь дойти до конца.
И встаёт в глубине мирозданья
сердцевиной всего, что зову, -
это голое пламя страданья,
этот райский сияющий звук.
Зарастают могилы травою,
безмятежен ваш сон и высок.
Но вовек не смирится живое -
тонко плачущий в нас голосок.
***
За нищенскую милостыню будней,
которых нет мутнее и беспутней,
я всё ж свою стезю благодарю.
И праздники в ней были, и печали,
и птицы в небе крыльями качали,
и вечер красил розовым зарю.
Года бегут, из памяти стирая
далёкий незабвенный отблеск рая,
но он навек останется со мной,
и даже без меня сиять он будет,
вам озаряя серый сумрак буден,
свеченьем облегчая путь земной.
От вековой небесной голубени -
до роковой над бездной колыбели,
всем тем, чему дивлюсь я и молюсь,
всем тем, что стало мыслью потайною,
всем-всем, что навсегда уйдёт со мною,
я с вами бескорыстно поделюсь.
***
Где ты, девушка в белой накидке?
В магазине на масло скидки.
Как бы дальнего сделать ближним?
Лишь для ближних не стать бы лишним.
Погляди на небесный купол.
Освети им свой тесный угол.
Отделимы ль шипы от розы?
Так поэзия слита с прозой.
***
Нет, не трамвайной вишенкой в зубах -
в их глотке буду ягодкою волчьей.
из старых стихов
Ягодку волчью съесть не смогли вы.
Зря кипятили котлы.
Волчий билет оказался счастливым.
Чёрные списки светлы.
Жизнь наполняется подлинным, главным,
если идти напролом.
Волчьему миру не дамся я в лапы.
Я у тебя под крылом.
***
Не расплескать бы жизнь в руках,
как кипяток из блюдца.
Слова витают в облаках,
а в губы не даются.
***
Но каким бы ни был приговор -
жизнь не одолеть ему в веках.
Если есть «зачем» и «для кого» -
вынесешь почти любое «как».
***
В небо глядела: где ты?..
Листья летят с высоты.
И кажется, это билеты
туда, где ты.
***
Я у Творца просила без конца
хоть отблеска любимого лица,
край облака подняв как одеяло.
Летит листва сквозь миллионы лет,
и каждый лист — как пропуск, как билет
туда, где жизнь любовью оделяла.
Но небеса, налитые свинцом,
нам адреса любимых мертвецов
не выдают сквозь сумрачную млечность.
С теченьем дней я делаюсь одней,
и с каждым днём мне ближе и родней
твоя недосягаемая вечность.
Я вижу руку с родинками звёзд,
я в бездну перекидываю мост,
и образ твой оплакан и обласкан.
Что не убило — не убьёт уже,
хоть постоянно видится душе
блаженный сон смертельного соблазна.
Минует всё, в далёкое маня.
Всё соткано из праха и огня,
всё будущей подёрнуто золою.
Грядущее, в сегодня обратясь,
назавтра с ним утрачивает связь,
и живо только милое былое.
Течёт сквозь пальцы времени вода.
В огромное, как небо, никогда
я боль свою как птицу отпустила.
Любовь земная, старый мой дружок,
в груди горячий розовый кружок,
сдвигает с места солнце и светила.
***
Забываешь свет погасить,
кран закрыть, каптоприл принять...
Сколько можно тебя просить,
я устала напоминать.
Но опомнюсь однажды днём,
прикусить свой язык успев, -
да гори оно всё огнём,
не гаси лишь меня в себе!
Канет в прошлое солнца мяч,
захлестнёт чернотою дом,
но спасёт, словно детский плач,
вера в то, что не тонет он.
Пусть наш век и устал, и стар,
и висит на одном луче,
но как прежде в ночи, как встарь,
я лежу на твоём плече.
Пусть из крана вода течёт,
ведь не слёзы, не кровь, не пот.
Пусть на кухне горит всю ночь
свет, сигналя, что жизнь идёт.
***
Вот долгожданный снег пришёл,
летит светло под небесами.
А ты от мира отрешён,
глядишь нездешними глазами.
С такой тоскою вековой...
В мои стихи теплей оденься.
Там в поднебесье никого,
не бойся, я с тобою, здесь я.
Как беззащитное дитя,
укрыв, у ног твоих застыну.
Теперь мы вместе не шутя,
теперь ты братом стал и сыном.
И всё обыденнее день,
слова всё проще и беднее.
Но расстоянье — это тень,
чем ближе лица — тем виднее.
Пусть канет многое во тьму,
но я храню твоё объятье,
и никому, и ничему
не дам вовек его изъять я.
Метут столетья бородой,
а мне как будто всё впервые.
Бегут с секундной быстротой
все наши стрелки часовые.
Придёт пора и солнца мяч
упрячет ночь в свои ладони,
но кто-то скажет мне: не плачь,
он не утонет, не утонет.
Мой старый мальчик дорогой,
взгляни: глаза мои не плачут.
И сердца мячик под рукой
ещё поскачет, верь, поскачет.
***
Обживаю в бездушии голом
нашу нишу, ячейку, дупло.
Мне с тобою тепло в лютый холод,
мне с тобою без света светло.
Из пушинок и пёрышек музы,
из всего, о чём птицы поют,
я плету безыскусные узы,
сочиняю покой и уют.
Пусть свирепствуют злые бураны,
но не страшен за дверью их вой.
И стихами зализывать раны
мне уже далеко не впервой.
Пусть язык моей песни несложен,
мы живём, согревая ей кровь,
умещая в прокрустово ложе
безграничную нашу любовь.
***
Блаженный дар — вручать себя другому,
бездумно, без остатка, навсегда.
Идти легко дорогою знакомой,
куда зовёт тебя твоя звезда,
где чаша жизни как хмельное зелье, -
мираж в пустыне, замки на песку,
и редкое везение веселья,
легко переходящее в тоску.
И вечный бой, не ведающий отдых,
не ищущий отныне своего.
Но если ты всего себя не отдал —
то значит, ты не отдал ничего.