стихи 2023 года -646 (200, 218, 228)

***


Вселенная обнажена.

Луна обнулила ночь.

А я уже не жена,

не внучка давно, не дочь.


Я буду мелеть и тлеть,

и медленно угасать,

но всё по тебе болеть,

но всё о тебе писать.


Две птицы в моём окне.

Две ветки стучат в стекло.

И ты уж давно не вне,

врастая в моё тепло.


Ничто не сочинено

и всё придумано мной.

Любовью всё включено.

Она в подкорке земной.


И улицы без границ,

и неба чаша без дна…

И я средь любимых лиц

ни капельки не одна.

***


Я свою записываю жизнь,

как прошёл сегодня день и вечер.

Прячется меж строчек, покажись,

самый мой любимый человечек.


Что-нибудь скажи мне невзначай...

Я в тебе и впрямь души не чаю,

разливая нам зелёный чай

и печаль улыбкою смягчая.


Счастье и несчастье на весах

жизнь уравновесит где-то средне.

И меня однажды в небесах

ангелы-хранители зафрендят.


Я срываю звёзд календари

и в любовь вставляю словно в раму.

Боже, невзначай не удали

эту дорогую мне программу.


***


Ты приходишь напролом

через все года.

Под твоим родным крылом

мне тепло всегда.


Сколько вас не здесь, а там...

Вымирает род.

Как добавить жизнь к годам,

не наоборот?


Открываются врата,

тайное суля...

И глядит как сирота

мать сыра-земля.


***


Дождь, ещё не завершённый,

переходит в снегопад.

Год рыдает о свершённом

сгоряча и невпопад.


Будто то была игра ведь,

сон, прокравшийся в кровать.

Будто можно всё исправить –

смыть, укрыть, забинтовать…


Всё, что было, стало бело,

небо больше слёз не льёт.

Всё, что плакало и пело,

замерзает в гололёд.


В небе облако витает,

ночью светится звезда...

Кто рыдает – тот оттает,

кто застынет – никогда.


***

Лучи спросонья потянулись

и снова улеглись, уснув.

И облака переглянулись,

улыбкой быстрою блеснув.


Блажен, кто в жизнь вступает бодро,

а у меня, где тишь да гладь,

из зоны сонного комфорта

так неохота вылезать.


Моё медлительное утро,

сними со вспышкой впопыхах

меня, засоню и лахудру,

с блеснувшей строчкой на губах.


Чтоб этим хмурым вдохновеньем

продлить ночную благодать

и с остановленным мгновеньем

часов уже не наблюдать.


***

Беспечно открытая рама

туда, где листва, синева...

Извечно открытая рана

любимому – вечно жива.


А если края зарастают

травой на забытой тропе,

и боль твою душу оставит –

то что-то умрёт и в тебе.


Так вот и кормлю в себе зверя,

и ноша мне не тяжела.

Я в чёрную раму не верю,

а в рану, что в ней ожила.


***

Ты мой нежный, невозможный…

Где ты, покажись!

Задержали на таможне

поднебесной жизнь.


Задержали, не пускают

к милому плечу.

Но уже к тебе близка я,

скоро прилечу.


А пока хожу лишь в гости

в самых светлых снах.

В небе радуга как мостик.

Впереди весна.


***

Если жизнь копить и помнить,

собирать, благодарить,

в пустоте холодных комнат

тропки в прошлое торить,


выбирать из строк, из сна ли, –

хоть бы клок, да уволок,

заполнять углы сознанья,

сердца каждый уголок,


то от жизни будет тесно

в мире, в комнате, в груди.

Смерти тут не будет места.

Будет некуда прийти.


***

Нет ни кротости больше, ни робости,

не покоя нету, ни воли.

На краю глубоко личной пропасти

я хочу порезвиться вволю.


До сравнявшего жизни бульдозера,

до того, как приду к концу я,

я своё лебединое озеро

напоследок ещё станцую.


В мире серости и одномерности

так красиво это, поверьте –

лебединая песня верности,

умирающий лебедь бессмертья.


***

Но вызревает внутри суеты и вздора –

это ведь ты, неведомый мне до поры,

мой стебелёк, мой стержень, моя опора

в мире, который мчится в тартарары.


Чем хаотичней, сумрачней и нелепей,

тем драгоценней светлого островки.

Сердце по-своему строит, кроит и лепит

мостик строки меж двух берегов реки.


Да, на соломинку не суметь опереться,

слишком хрупка опора таких мостов.

Только лишь любоваться, любить и греться,

только летать поверх приземлённых слов.


Это всё не для практичных ходов и выгод,

это для лёгких снов и высоких нот.

Только один для таких существует выход –

ярче светить на фоне сплошных чернот.


***


Беру на ручки вещи, теребя

и вспоминая, как давно знакомы...

Стараюсь оживить, что без тебя

давно застыло, словно впало в кому.


По дому как сомнамбула брожу.

Вот-вот проснусь, всё взглядом освежая...

Свою любовь я в степень возвожу

и знаком бесконечности снабжаю.


Мне здесь тепло, но не от батарей.

Твоей рукой по жизни я ведома.

Живи во мне, накапливайся, зрей

и чувствуй себя в вечности как дома.


Нас не разъять, мы два с тобой в одном.

Слова, что я тебе не дошептала,

к тебе вернутся эхом, пухом, сном

и будут крепче камня и металла.


Я не могу с тобою чай попить,

обнять не даст извечная остуда.

Но я могу без устали любить,

и чувствую, как любишь ты оттуда…


***


Хочу своею смертью умереть,

чтобы никто не помогал мне в этом.

Чтоб как и раньше оставаться впредь

единственной, любимою, поэтом.


Границы невозможного разъять,

как прутья металлической ограды,

и проскользнуть туда, где реки вспять,

где в встречи обращаются утраты.


Как выпало мне жизнью жить своей,

любить, писать, дышать как я хотела,

так смерть хочу принять своих кровей,

чтобы душа свободно отлетела,


чтоб ни казённых стен, ни мёртвых слов,

а лишь твоя рука в моей ладони,

и голос, что, тоскою уколов,

в моей блаженной памяти потонет.


***

О соловьиные свирели

души, свободной от оков!

Душистые зрачки сирени

и счастье пятых лепестков.


Попытки прежнею остаться,

когда засеребрится прядь...

Что лучше – ждать и не дождаться

или иметь и потерять?


Разбилось целое на части,

уже не возродить его...

Осколки собственного счастья

нас ранят более всего.


***


Зима вся в белом, как невеста.

Какой блистательный мороз!

А я спешу на наше место,

где каждый вяз уже подрос.


Где снег ступает тихой сапой,

клубится в воздухе как дым,

и ёлки поджимают лапы

под пухлым грузом снеговым.


И, погружаясь словно в омут,

стремятся выбраться, скользя...

Как льнут они к теплу живому,

не зная, что им к нам нельзя.


И на сиротство это глядя,

в сугробах ботики топя,

так хочется мне их погладить,

за неимением тебя.


***


На стенке Шишкинские мишки,

что стерегут его судьбу.

Что мне до этого мальчишки

с чернявым чубчиком на лбу?


На стульчике, любимчик мамы…

А вот он выросший уже

глядит под этим фото с рамы

ребёнком, спрятанным в душе.


Рука лежит на спинке стула,

как будто хочет уберечь

всё, что отсюда смертью сдуло –

родные стены, лица, речь.


Его стихи, рисунки, книги

живому сердцу так близки,

запечатлев и счастья миги,

и неизбывшейся тоски.


Он не охранник, а хранитель.

Здесь всё – любви иконостас...

О парки, не порвите нити,

связующие с прошлым нас.


***

Пусть бы жизнь, хоть любая, тупая,

пусть была и бедна, и дика б...

Наступает уже, наступает

моей жизни холодный декабрь.


И когда будет песенка спета

и пройдёт кем-то заданный срок,

опознают меня как поэта

по обломкам оставшихся строк.


Кто положит любимые маки

и вглядится в потёртый овал?

Только тот, кто читал на бумаге

и когда-то со мною бывал...


Ну и хохму же я отмочила,

победила костлявую тварь –

я декабрь свой перескочила

и отважно вступила в январь.


***

А моя семья из одной лишь я,

дом пустынный, глухонемой.

И страна моя уже не моя,

и мой город уже не мой.


И хотя его исходила весь

и живу уже много лет,

я родилась, но не пригодилась здесь.

Чёрный список, волчий билет.


По какому праву, чьему суду,

из тепла – в ледяной сквозняк,

расцветая розой в своём саду,

быть затоптанной как сорняк.


Но в холодных днях и пустых ночах,

подавляя подлунный вой,

я храню и поддерживаю очаг

по привычке той вековой.


И меня не пугает ни пепел, ни гарь,

и ни тени, что были людьми...

Каторжанка? Или дрожащая тварь?

Или просто раба любви?


Я в родном аду развожу огонь,

обогреть хочу белый свет...

Если кто-то спросит меня: на кой?

Лишь плечами пожму в ответ.

***

Я заложила сад прекрасных

воспоминаний и надежд,

и в нём гуляю в платьях красных,

в летящем облаке одежд.


По многочисленным дорожкам,

ведущим в тайные места,

гуляю в нашем светлом прошлом,

где я как девочка чиста,


где ты со мной неотменимо,

и живы мама и отец,

а смерть пока проходит мимо,

не задевая их сердец.


Мой сад вишнёвый, подвенечный,

топорный мир жесток и груб.

Увы, не будет с нами вечно

всё, обречённое на сруб.


Но там, в душе, ты жив доныне,

мой сад лазоревых цветов,

пускай ни лета, ни весны нет,

ты всё равно цвести готов.


Тем счастье больше, чем банальней.

Да, я одна, но я вдвоём...

Создайте сад воспоминаний,

гуляйте ежедневно в нём.


***

В мою гармонию любви

жизнь алгеброй своей влезает.

Кто победит – поэт? прозаик? –

в том поединке визави?


Прозаик предъявит улики

и факты, что упрямей слов.

Поэт – оттенки, всплески, блики

и светлый взгляд поверх голов.


И меркнут мудрые тома,

вся доказательная база

пред тем, что дивнее ума –

наивом голубого глаза.


Навяжут истину насильно,

но что б она ни предъяви –

любая алгебра бессильна

перед гармонией любви.


***


В четверг мой брат родился Лёвушка. 

В четверг под поездом погиб.

Я помню мёртвую головушку,

руки его кривой изгиб.


В ушах звучат колёса поезда,

когда иду я по мосту.

И до сих пор до дрожи боязно

глядеть вослед его хвосту.


Порою чудится мне плач его...

Что думал он в последний миг?

И думаю, что это значило –

в четверг родился – и погиб?


Каштан болеет, загибается,

ведя бесплодную борьбу,

и каждой веткой изгибается,

как кисть руки его в гробу.


И с каждым годом мне высчитывать,

как дальше он день ото дня...

Мой старший брат, что был защитою,

теперь ребёнок для меня.


И всё мне кажется значительным –

слова, последняя тетрадь...

Как я люблю его мучительно.

Как больно жить и умирать.


***


Смерть заденет нас только косвенно.

Мир оглянется: – где же вы?..

Это форма расплаты с космосом

за блаженство побыть живым.


Были гневными и ленивыми,

не друзья себе, а враги...

Мы обязаны быть счастливыми,

несмотря или вопреки.


Сколько видено, сколько пожито,

ненавидя, скорбя, терпя...

А любовь – это если может кто

нам вернуть самого себя.


Песни ветра, весны и сумерек,

запах сладости на губах...

Те, кто жили, а после умерли,

не оканчиваются в гробах.


***


А вьюги всё свищут

и рыдают на все голоса...

Любимых не ищут,

их в награду дают небеса.


Из плачей осенних

мы улыбок весенних нашьём.

Какое везенье,

что с тобой повстречались живьём.


Какое блаженство –

смотрите, всему вопреки –

на кончике жеста

протянутой к другу руки.


Раскрыты калитки

и вырван из губ наших кляп.

Наденьте улыбки

взамен капюшонов и шляп.


И вместо оскала

пускай они будут всегда...

Тебя не искала –

ты с неба упал как звезда.


***


И я приду на нашу остановку,

когда вся жизнь пойдёт и вкривь и вкось.

Ты мне простишь невинную уловку

продолжить то, что и не началось.


Здесь всё как было в наше время оно,

я с лёгкостью всё это узнаю.

Судьба ещё не проводила шмона,

оставив и навес тот, и скамью.


Тогда к нам благоволила погода,

был снежный час и был заката час...

Сидят на нашем месте пешеходы,

что станут пассажирами сейчас.


Я помню твои мокрые кроссовки

и капюшон, надвинутый тебе.

Всего лишь передышка остановки,

короткое прибежище в судьбе.


Спускалась с неба сумрачная нега.

День никакой, забытое число...

И мы, как изваяния из снега,

здесь ждавшие неведомо чего.


Чего угодно, только не трамвая,

который всё бежал по временам,

казалось, всё на свете понимая,

и даже остановку пропуская,

поскольку видел – он не нужен нам.


***

Развожу турусы на колёсах,

добываю волю и покой,

проживаю в вымыслах и грёзах,

разжигаю внутренний огонь.


Счастье – из любого материала,

в ход идёт любой подножный корм –

всё, что я нашла и потеряла,

смех и слёзы, тишина и шторм.


Отыскать свою тропинку, ту лишь...

Жизнь не хороша и не плоха,

всё зависит как меха раздуешь,

что взрастишь из стебля лопуха.


Да, что было чёрным – не отбелишь,

но живи, как будто ты в раю...

Не таясь, как видится тебе лишь,

расскажи историю свою.


***

А я иду тебе навстречу. 

Иду навстречу, но одна.

Иду всё утро, день и вечер,

а мне в ответ лишь тишина.


Я знаю, век уж мой измерен,

но я надеюсь, что продлю.

Ничто не сбудется, а верю.

Кругом обман, а я люблю.


Жизнь так печальна, безутешна,

но всё же мы её живём.

И с нами вера и надежда,

что мы одни, но мы вдвоём.


В отчаянье впадаю, в ересь,

но мимолётное ловлю.

Всё рушится, а я надеюсь.

Все умерли, а я люблю.


***


Мы привычно камень считаем каменным,

под который и вода не течёт.

А быть может, он вышел таким из пламени.

Может, уголь внутри и сейчас печёт.


Мы привыкли камень считать бесчувственным.

Но я вижу, как тянется он ко мне.

Может, думать так нам о нём кощунственно.

Может, он от горя окаменел.


И не надо теперь ни воды, ни пищи ему.

Он влюблён в свою память и в этот брег...

Ты не бойся вложить мне в ладонь как нищему

этот камень… он будет мой оберег.


В нём как будто слова застыло олово,

и надёжней каменных нет броней.

Этот камень не сдвинется с места оного.

Нет на свете древней его и верней.


***

О боже, как она умна,

как речью чёткою пленяет!

Чужие беды как она

легко руками разгоняет!


И учит, как на всё забить

и жить сегодняшней минутой,

и как всегда счастливой быть,

как управлять душевной смутой.


Всегда во всём быть на коне,

достойной рода самурая...

Но не хотелось что-то мне

её искусственного рая.


Глядела я на чудный лик,

взгляд за очками безучастный,

и думала, прозрев на миг –

о боже, как она несчастна.


Мне жизнь бывала не мила,

я не борец, не маг, не стоик,

но я счастливою была

без ухищрений и настроек.


Ведь счастье – это без ума,

то что не поддаётся плану,

а жизнь сама, душа сама,

и с ним ни удержу, ни сладу.


Когда нам в роще пел щегол,

твой свист в ответ, мой хохот детский,

и жгущий сердце мне глагол,

и первый наш уют простецкий,


и снег как в песне Адамо,

и ослепительное небо...

Нам счастье в руки шло само,

как рыбка золотая в невод.


Пусть всё на слом и на убой,

но я и в адской круговерти,

и в горе счастлива с тобой,

и в смерти, да и после смерти.


А жизнь идёт себе, идёт,

волной качая у причала...

Кто знает, что нас дальше ждёт?

Быть может, новое начало.


***

Просочилась благодать

дождика пунктиром...

Роза может садом стать,

человек – всем миром.


Мысль неясная пришла,

улетев куда-то...

А потом её нашла

в облаке кудлатом.


Всё во мне и я во всех,

все концы в начале…

Слёзы переходят в смех,

тонет смех в печали.


И мы все сквозь сонмы лет

были, есть и станем...

Золотой волшебный след

ты в душе оставил.


***


Как я люблю деревья слушать –

речь, что понятна и ежу.

А ель стоит, развесив уши,

и тоже ждёт, что ей скажу.


И я ей, улучив минутку,

когда никто не видит нас,

про жизнь свою, как будто в шутку,

пробормочу хоть пару фраз.


Как ели ты любил, любимый…

И кажется порою мне,

что, как и я, тоской томимы,

они стоят, закаменев.


У нашего Дворца культуры,

где нынче оперный театр…

И я шепталась с ними сдуру,

что было лучше всяких мантр.


***


Акация мне веткой машет, 

минутку просит уделить.

Непрерываемая наша

родства связующая нить.


Я понимаю этот лепет,

волненье, шёпот и тоску.

Она как будто фразы лепит,

в окно готовится к броску.


Дрожат встревоженные ветви, –

как ты? Ведь мы – одна семья!

Люблю тебя! – шепчу в ответ ей.

Взмах сверху вниз: и я, и я!


Никто уж это не отнимет,

природа вся у нас в душе.

Она достанет и обнимет

хоть на десятом этаже.


***


Мне кричали дети: снегурочка! –

лишь завидя белую шубку.

Я была влюблённая дурочка,

и влюблённая не на шутку.


Возвращаясь домой с бассейна я,

под прикрытием тех прогулок,

пристрастилась без опасения

в твой сворачивать переулок.


Ты ещё был повязан путами,

нерешительный и неловкий,

шёл навстречу за хлебом будто бы,

провожая до остановки.


До сих пор не убавил градуса

сохранённого мной запаса –

тот ворованный воздух радости,

драгоценные четверть часа.


Наша жизнь – одно дуновение…

Исключения всё ж бывают.

Остановленные те мгновения

до сих пор мне жизнь продлевают.


И когда я иду той улицей,

кровь в виски опять ударяет,

я кажусь себе той безумицей,

что невольно шаг ускоряет,


и лечу как на крыльях ветра я,

сердце глупое бьётся гулко,

будто ты в своей шляпе фетровой

вот-вот выйдешь из переулка.


***

Воспоминания — это не письма,

что мы глазами протёрли до дыр,

не раритеты, не мёртвые листья,

это живой и трепещущий мир.


Там я за пазухой прошлого счастья,

дождика льётся живая вода

и моей жизни срастаются части...

там я твоя как ещё никогда.


***


Любой используя зазор

во мгле, любовь свою лепила.

И даже в дни разлук и ссор

уж я ль тебя ли не любила.


Пусть что-то скажешь как врагу –

ответом будет лишь безмолвье.

С тобой тягаться не могу,

обезоружена любовью.


И у меня одна лишь месть

в ответ на холод и небрежность –

мой пыл и радость, что ты есть,

моя безудержная нежность.


Любовь утешит и простит,

когда мы к ней сердца притулим,

пилюлю жизни подсластит,

провал окна завесит тюлем.


Со слов спадает чешуя

и тает ледяная належь...

Ты тоже любишь, вижу я,

но только сам того не знаешь.


***

Деревья тянутся к окну.

Оно захлопнуто.

Не оставляй меня одну.

Мне очень холодно.


И батареи горячи,

и чайник греется.

Вы в норме, говорят врачи,

а мне не верится.


Устало сердце столько лет

судьбу задабривать,

холодный свет, остывший след

одно отапливать.


Жизнь убиваем на корню,

вокруг шугая всех.

Но снова тянемся к огню

и обжигаемся.


***


Те, кто против войны – предатели, 

кто уехал – тот трус, слабак,

расстрелять их к такой-то матери,

словно бешеных, блин, собак.


Кто за бойню – достоин ордена,

он доверье страны снискал.

Боже мой, это просто Оруэлл!

Королевство кривых зеркал…


***


«Дружба с тобой заменила мне счастье», –

Пушкину так Чаадаев писал. 

Если нет целого – радуйся части,

счастье найдёшь, но не там, где искал.


Всё неожиданно на этом свете.

Выйдешь за хлебом под птичий галдёж –

и, незнакомца случайного встретив,

в омуте глаз его вдруг пропадёшь.


Бродом идёшь ли, заросшим болотом

или вершина сменяет плато...

Счастье нас ждёт вон за тем поворотом...

или за этим… не знает никто.


***

Сто лет одиночества… Но ведь сто лет

прожить! Долгожители все одиноки.

А вот небожители, кажется, нет, –

недолго живучи поэты, пророки.


Шагреневой кожей сгорает их век,

и с каждою строчкой она всё короче.

Поэт и пророк – не вполне человек.

Они не чета земножителям прочим.


Поэт свою жизнь над землёй распростёр.

Секрет открывается просто, как ларчик.

Он хворост из строчек бросает в костёр,

и звёзды в душе разгораются ярче.


***


Друзья теряются не в ссорах, –

всё это можно перенесть,

а растворяются в зазорах

меж тем, что было и что есть.


Двусмысленность какой-то шутки,

иное виденье вещей...

Они уходят в промежутки,

просачиваясь в эту щель.


Брешь пробивая в постоянстве,

нам отцепляют пальцы рук

и растворяются в пространстве,

что безвоздушным станет вдруг.


***

Шёл снег во сне, в глубоком сне,

а оказалось, и снаружи.

Он до сих пор идёт во мне

и медленные вальсы кружит.


Я просыпаюсь – и в окне –

как продолженье сновиденья –

светает жизнь, мой сон во сне,

небесный отклик провиденья.


Зима растаяла в весне,

в любви взрывающейся лаве...

О если б ты, что сним во сне,

с утра продолжился бы въяве!


Размыл границы зим и лет,

то, что на празднике и тризне,

все за и против, да и нет –

снег, залетевший в сон из жизни...


***

Живу я праздно, но с трудом. 

Мне жить почти не удаётся.

В душе бедлам, запущен дом,

полы скрипят, посуда бьётся.


Но есть таинственная связь

меж космосом и жизнью тленной:

дом, в целый мир преобразясь,

сливается со всей вселенной.


Да, продувается насквозь.

Да, холодно и одиноко.

Но я здесь долгожданный гость.

И здесь моих любимых много.


Их не увидеть, не обнять,

но, воскрешая время оно,

готово и меня принять

луны пылающее лоно.


Пройдя по тронувшимся льдам,

через кладбищенские комья,

по звёздам, словно по следам

из камешков, найду наш дом я.


***


Песню ты пел из старинного фильма,

так мне казалась она замогильна,

так прям на жалость и бьёт.

Мол, на могилку никто не приходит,

только когда при весенней погоде

лишь соловей пропоёт.


Ты говорил мне с притворной ухмылкой –

будешь ко мне приходить на могилку?

Думала, шутишь, дуришь.

А вот сейчас, когда всё понимаю,

ты из того незабвенного мая

словно со мной говоришь.


Не поняла, не поверила, дура...

Первый урок был литература.

Время, назад пролистай...

Я торопилась тогда спозаранку,

и ты сказал мне последнее: «Нанка,

в школу не опоздай!»


Да, на урок я не опоздала,

только на поезд твой, шедший с вокзала,

я опоздала на жизнь.

С карточки смотришь теперь, улыбаясь,

больше не маясь, с пространством сливаясь,

где же ты, где, покажись!


Был ты неловок, застенчив и нежен.

Ты ведь совсем ещё даже и не жил,

жизнь отпустив под откос.

Больше не действует времени доза,

преображений метаморфоза,

увещеваний наркоз.


Я прихожу к тебе ранней весною

старой знакомой тропинкой лесною,

всё меня здесь узнаёт.

Жду твоего я ответного знака –

солнца ли луч, или дождика влага,

иль соловей пропоёт.


***

«В Москву! В Москву!» – мечтали сёстры.

Марина на тот свет рвалась.

А мне б куда хотелось остро,

где жизнь одаривала б всласть?


Судьбу вслепую выбирая,

мы смутно помним, как сладки

места блаженства, ниши рая,

встреч заповедных закутки.


Не променяю ночь на день я,

мне ночью жизни суть видней.

Мы рвёмся в наши сновиденья,

в мечту, элизиум теней...


Как мы хотим приблизить страстно

то, что в душе оставит след...

Но там божественно прекрасно

лишь потому, что нас там нет.


***


А если я когда-нибудь умру,

то кто же будет дальше это помнить?

И радость затухающую полнить,

что я ещё откуда-то беру.


И, как корзины в вековом бору,

я наполняю доверху все щели

благодареньем, светом и прощеньем

и улыбаюсь небу поутру.


Мне умереть – как будто бы убить

годами возлелеянные тени,

что прячутся в соцветиях растений

и лепестками губ молят любить.


Мне умереть – как будто утопить

весну и солнце в черноте колодца,

и я тащу себя со дна болотца,

спеша к птенцам, что просят есть и пить.


Я не хочу, о други, умирать,

хоть я не Пушкин и ничем не лучше

тех, чьи следы и голоса всё глуше,

но без меня их обойдётся рать.


Мне победить в неравной той войне

необходимо, хоть и невозможно,

во имя тех, кого люблю безбожно,

и кто ещё нуждается во мне.


***

Это не пафос, не что-нибудь около,

не торопитесь корить.

Просто душе захотелось высокого,

ей захотелось парить.


Слово не по размеру я пробую,

то, что нам свыше дано.

Видите облако высоколобое?

Мы с ним теперь заодно.


Не за красивости, не из спесивости

выбрала этот я стиль,

а из какой-то старинной счастливости,

сданною веком в утиль.


Я не боюсь тишины одиночества,

я улыбаюсь тоске

и говорю, как душе моей хочется,

на неземном языке.


***

«Кто любит меня — за мной!» – 

отчаянный возглас Жанны.

Кого я люблю — со мной, –

так я бы сказала жадно.


Я их не могу обнять,

прижаться и пошептаться,

но их у меня отнять –

немыслимо и пытаться.


Их образы так мощны,

чем дальше они – тем ближе,

поскольку воплощены

во всё, что вокруг я вижу.


Цветок шевельнул листком

иль скрипнула половица –

мне этот язык знаком,

я вижу во тьме их лица.


И я им до дна видна,

они за меня в ответе.

Я не у себя одна, –

у них я одна на свете.


***

Есть слова, от которых хочется жить.

Подари мне хотя б одно.

Чтоб могла бы его в карман положить,

чтоб другим было не видно.


Пусть избито оно за века не раз,

но чтоб сказано только мне.

И чтоб без оговорок и без прикрас,

и чтобы без частицы не.


***

Нахлынет, окутает тёплой волной,

и через мгновенье исчезнет –

мелькнувшая радость, мой ирий земной,

в бездонной почившие бездне.


Наш бал листопадный давно отшумел,

наш берег уже отплескался,

и только на хмель всё по-прежнему шмель –

он нас с тобой здесь обыскался.


Но есть заповедный один островок,

который всегда меня примет,

укроет от бурь, холодов и тревог

и радугой нежно обнимет.


От дерева к дереву тихо бреду,

ромашек сердца обрываю,

тебе улыбаюсь как будто в бреду

и жизнь нашу перепеваю.


Порою мне кажется, всё не всерьёз –

ошибки, промашки, смешинки...

И капельки сирые облачных слёз

легко обернутся в снежинки.


А им бы порхать над земной суетой

и таять на тёплой ладони, –

мечта всей воды – и живой, и святой,

о праздничной этой юдоли.


Вот так и душа моя, плач свой и вой

минуя приказом отставить,

снежинкой спустилась на лоб восковой

чтоб от поцелуя растаять.


Снежинки мерцают в луче фонаря

и делают тёплыми лица,

возможность единственную даря

опомниться, остановиться.


И кажется кто-то помочь бы нам смог

планету от горя избавить.

Да бог с вами, люди... Да, с вами он, Бог.

Звучит как по-разному, да ведь?


А слово летает над веткой-строкой,

никак не желая садиться,

вдруг ставшее облаком, ветром, рекой,

не пойманной синею птицей.


И музыка первых весенних ручьёв,

и небо в таинственном блеске, –

всё то, чем заполнена я до краёв

и чем поделиться мне не с кем.


*** (сокр. вариант)


Снежинки мерцают в луче фонаря

и делают тёплыми лица,

возможность единственную даря

опомниться, остановиться.


И кажется кто-то помочь бы нам смог

планету от горя избавить.

Да бог с вами, люди... Да, с вами он, Бог.

Звучит как по-разному, да ведь?


А слово летает над веткой-строкой,

никак не желая садиться,

вдруг ставшее облаком, ветром, рекой,

не пойманной синею птицей.


И музыка первых весенних ручьёв,

и небо в таинственном блеске, –

всё то, чем заполнена я до краёв

и чем поделиться мне не с кем.


***


Здесь всё вокруг полно тобой.

На полках книги, что читали,

часов настенных мерный бой...

Я сохранила все детали.


Состарившееся не врёт.

След времени в вещах, посуде.

Но только прошлое умрёт,

коль отшлифовываться будет.


Пусть всё, как было при тебе.

Не надо мне понтов, ремонтов.

Я нашу жизнь держу в тепле,

не искажая прежний контур.


И то, что мы тут визави,

настолько, право, очевидно...

Здесь всё вокруг полно любви,

но только вам того не видно.


А бога смотрит лунный глаз,

всё прозревая без предела,

как будто бы ему до нас

и в самом деле есть тут дело.


***


И засыпала сладко я,

а дождь строчил свои прошивки,

как будто бабушка моя

на швейной старенькой машинке.


Она строчила платья мне,

а дождь готовил дня обновку,

и там, в моём счастливом сне

всё было скроено так ловко.


Проснусь, надену новый день,

как в детстве сарафан в горошек,

сварю овсянку на воде

и птицам брошу сладких крошек.


И что бы ни стряслось уже –

не более в стакане бури.

И всё мне будет по душе,

как всё когда-то по фигуре.


***


Я подглядела в щёлку сна, как приходило утро, 

в халате розовом зари и в крапинку дождя.

Оно не вечер и уже из-за того лишь мудро,

что обещает целый день прекрасного житья.


Что мне придумать для того, чтоб стать сильней и лучше?

Что встретится мне – или кто – сегодня на пути?

Что в клюве ангел принесёт или счастливый случай,

и где мне слово для него заветное найти?


О дайте, дайте завершить мне утро совершенством,

ещё немного волшебства и таинства чуть-чуть –

и вот уже обычный день покажется блаженством,

весь в озареньях озорства и в бабочках причуд.


Но как же хрупок этот день и как наш век не вечен...

Хочу я жаворонком петь, хотя из рода сов.

Не поздно заново начать, пока ещё не вечер,

пока ещё в запасе есть хоть несколько часов.


***

Обними меня крепко. Здесь всё против нас.

Наша жизнь – это только то, что сейчас.

А потом уже будет поздно.

И когда наконец тебе стану нужна –

будет в трубке тебе отвечать тишина,

только ветер и холод звёздный.


И заплачет обиженная душа,

эту мёртвую трубку не отдыша,

словно в детстве игрушку не дали.

А в ответ лишь звонки в этом мире пустом,

как гудки пароходов и поездов,

на которые мы опоздали.


***

Этот мальчик таким хорошим

был в том прошлом… да был ли он?

И бездушно так мною брошен,

и безропотно так влюблён.


На веранде дачного сада

я разглядывала его:

ну чего, чего ещё надо?

И сама не знала, чего.


Но пока с тобою ни были –

мне не внятен был этот глас.

Мы любовь свою позабыли,

но она не забыла нас.


Когда нет ни крупинки фальши

и одна лишь душа под стать...

Ты уходишь всё дальше, дальше...

так не дай же холодной стать.


Улыбнись неважно откуда,

из чащобы далёких лет,

у меня ведь ещё покуда

сохранился туда билет.


Дай увидеть же нам друг друга

в своём тёмном глухом лесу,

появись, протяни мне руку,

прошепчи: я тебя спасу.


***

Этой молитвы в полночи

не одолеть греху.

Дайте дожить же, сволочи,

кто вы там наверху!


Господи, где ты, господи,

зубы, шепчу, сцепя,

в пепле, распаде, копоти

дай поверить в тебя.


В этих дремучих прериях,

где уж давно ни зги…

Пусть ни во что не верю я,

всё равно – помоги!


***


Я под нашими звёздами тихо иду.

Но не видят их те, что попали в беду

и не верят, что могут они нас спасти

и лучами чужую беду отвести.


Звёзды взглядов своих не отводят с лица,

там записана вся наша жизнь до конца.

Я пытаюсь вглядеться в ту тайну до слёз.

Я им верю, хоть может быть и не всерьёз.


Человек на земле беззащитен и гол.

Бог ведь не существительное – глагол.

Это имя движения, вечная жизнь,

механизм запущения тайных пружин.


Он не в церкви, не в библии, не в образах,

а в горячих ладонях и тёплых глазах.

И когда мне совсем уже невмоготу –

я спрягаю любимый глагол на ходу.


Я его повторяю как мантру в уме,

чтобы имя твоё да святилось во тьме.

Пока столько любимых людей нами, мест –

Бог не выдаст и злобная сила не съест.


***

Ах, какие сугробы нежные,

кружевное надев бельё… 

Я слепила бы счастье снежное,

счастье луковое моё.


Пусть бы было оно холодное

и бесплодное как зима,

но когда на тепло голодная –

то надышишь его сама.


Вместо рук — ледяные веточки,

не умеющие обнять...

Лишь бы с неба летели весточки,

что одна я смогу понять.


Шарик вертится, сердцу верится,

и как будто из-под венца

рядом теплится ещё деревце

с выраженьем своим лица.


***

Сегодня встала раным-рано.

Стояла белая зима.

Мир так причудливо и странно

рождался из её письма.


Ты жизнь свою привычно хаешь,

что нам даётся однова.

Откроешь рот и выдыхаешь

заледеневшие слова.


А ты попробуй их оттаять,

в сердечном настоять тепле,

и всех почувствовать заставить,

как жизнь прекрасна на земле.


Умри, но будь на этом свете,

останься хоть одной строкой.

Ты здесь одна за всё в ответе,

и нет земли у нас другой.


***


Зимним днём как зельем приворотным

будешь напоён и обольщён.

Воздух пахнет чем-то первородным,

словно не дышали им ещё.


Снег ласкает нежными руками,

мягко стелет, укрывая лёд.

Облако с румяными щеками

надо мною весело плывёт.


После этой чистки и отбелки

мне уже намного меньше лет.

Это всё судьбы моей проделки,

это всё зимы кордебалет.


***

Оглянуться не успела я,

как метели налетели.

У машин все спины белые –

жаль не 1 апреля!


Ветер снегом дирижирует,

он то падает, то пляшет.

А душа опять с поживою –

настроение лебяжье.


Если б мне побольше силы бы,

все концы в одно сводящей,

я любовь себе слепила бы

по подобью настоящей.


Это снежное смятение,

волшебство и наважденье:

тишина снегопадения,

высота грехопаденья…


***


Врачи сказали: угасает...

И ты угас, моя звезда.

Звезда Давида нависает,

теперь со мною навсегда.


Мне только отодвинуть штору

иль выйти ночью на балкон –

и вот он ты, моя опора,

мой вечный нравственный закон.


Ты далеко, и всё же возле...

Мигаешь мне, вверху паришь...

Как будто азбукою морзе

со мной оттуда говоришь.


Как жаль, что ты не обнимаешь

моих осиротевших плеч,

но всё на свете понимаешь…

Ты там – чтоб жизнь мою стеречь.

 

***

Я утро бы встречать хотела с Фетом, 

чтоб он меня приветом разбудил,

и в ночь огня не отпустил при этом,

чтоб тот не плакал, если уходил.


А с Пастернаком жечь свечу под вечер

и плакать, плакать в каждом феврале...

А с Маяковским бы – в Париж навечно,

на купленном в Европе шевроле.


А с Мандельштамом – быть навеки в бренде,

на морду зла поставивши печать,

и верить – все лишь бредни, шерри-бренди,

и только книги детские читать.


С Есениным бежать за жеребёнком,

кормить коров, жать лапу кобелям,

берёзки бы причёсывать гребёнкой,

носиться по лугам и по полям.


Беситься — с Сологубом, с Достоевским,

и с Грином – поклоняться миражу...

А что вот делать с Быковым, с Гандлевским –

я как-то сразу не соображу…


***

А чаша жизни прекрасна,

не важно, что видно дно.

И выпью я всё до капли,

что было мне в ней дано.


Я Бога просить не буду,

чтоб мимо её пронёс.

И всё, что внутри сосуда,

я буду любить до слёз.


Как снег ласкается к окнам,

как нежен с моей душой...

Я счастлива данной Богом

любовью моей большой.


***

Когда пойду я на распыл

и будет день погож, –

хотела бы, чтоб гроб мой был

на лодочку похож.


В гробу как в лодке поплыву

туда, где ждёт Судья,

и там увижу наяву

все тайны бытия.


Всё, что неведомо уму,

что знать никто не мог,

и что-то, может быть, пойму,

что здесь мне невдомёк.


И понесёт меня мой чёлн

сквозь морок и туман,

увижу я сама, о чём

написаны тома…


Я от неверья излечусь,

и, хоть живым нельзя,

но я уж как-то изловчусь

и дам вам знак, друзья.


***

Впору взбеситься, повеситься, спиться,

думая, сколько ещё их убьют…

В топку безумных имперских амбиций

матери-зомби детей отдают.


Боже, страна, ну во что ты залезла,

кровью, разбоем и смертью горда.

Сколько упало уже в эту бездну...

В горе по горло стоят города.


Чем так кусок им отобранный лаком,

что стала совесть – ненужный балласт?

Раньше февраль лишь чернилами плакал,

нынче кровавые слёзы из глаз.


Память манкуртам усердно стирает

ящик пандоры теперь без труда.

Вечный огонь всё горит – не сгорает…

Вечно сгорать нам теперь со стыда.


***

Глядят нерождённые дети

испуганно, в небе вися.

И хочется мне им ответить:

не надо рождаться, нельзя!


Ведь здесь для укрытья угла нет...

Как станете в самом соку –

отправитесь вы на закланье,

попав под топор мяснику.


Побудьте, невинные агнцы,

в небесном пуху до поры,

покуда утихнут поганцы,

пока замолчат топоры.


Война без конца и без края,

хотя уже скоро весна.

В глазах, кто уходит, сгорая,

застыла голубизна.


Слова эти ранят до дрожи,

кто в сердце их смог ощутить...

Но здесь мы не можем, не можем

пока вас никак защитить.


***

А вдруг ты выйдешь из метели, 

как из больничной белизны,

как будто бы на самом деле,

за две недели до весны.


И я пойму, что мне не врали

луна и звёзды в вышине,

и сколько б мы ни умирали –

муж возвращается к жене.


Всё возвращается на круги,

в свой единоутробный кров,

сплетаются родные руки,

свою родная чует кровь.


И я весенние наряды

спешу примерить, удлинить,

как будто ты со мною рядом

с портрета сможешь оценить.


***

Голос твой, обиженный и хмурый,

как на небе облачко из туч.

Я хочу побыть немножко дурой

и ловить твоей улыбки луч.


Ты, наверно, поступаешь мудро,

но сейчас не мучь, не одиночь.

Пусть вся жизнь была б как это утро,

чтоб ещё не вечер и не ночь.


Я в стихах мешаю быль и небыль,

между нами щели утепля.

Только будь, хоть тучкою на небе.

Для кого я, если нет тебя.


***

А тот, кто с тобою не спал и не пил –

как там у Марины, – те не близки.

О чём забыли мы – помнит пепел,

кричат нам пламени языки.


Мы думаем, что у Бога – в тылу ведь,

но небо холодное нам солжёт.

Пламя же нежит тебя, целует,

прежде чем до головни сожжёт.


Чудище обло огромно стозевно,

но мы давно живём уже в нём.

Участь наша черна и плачевна,

но очищается тем огнём.


Хочется вечно смотреть, как играют

блики, как тлеют потом угли...

Но ничего, горя, не сгорает –

всё в топку памяти и любви.


***

Жизнь мимолётна, как наш поцелуй,

смерть поцелует длиннее.

Как на неё, на косую, ни плюй,

все остаёмся мы с нею.


И, расставаясь с родными людьми,

с ней обвенчаемся срочно.

Брак подневольный, не по любви,

но неизбежный и прочный.


Я предпочла б лучше дождик косой,

листик в линейку косую,

чтобы по лесу бродила босой,

жизнь нашу живописуя.


Хоть, как пером бы её ни малюй –

будет не очень похожей…

Слишком короткой, как наш поцелуй

при расставанье в прихожей.


***

Я живу тобою без тебя

и не знаю даже,

слова выпуская воробья,

что моё, что наше.


Иногда его в себе душа,

нежа иль корёжа...

Лечит душу близкая душа,

и калечит – тоже.


Ты привык как к птице по весне,

что звучала нежно,

что была как дождик или снег

просто неизбежна.


И хотя одних с тобой кровей –

в стороне дышала

и своею никогда твоей

жизни не мешала.


Вслушайся в мелодию сюит,

выгляни в окошко.

Там не просто дерево стоит

и не просто кошка.


Что-то вспомнишь из далёких снов,

близкое, большое...

Слов не разобрать, но и без слов

всё поймёшь душою.


И бредёт любовь моя, боса

и простоволоса...

И пока над нею небеса –

нету ей износа.


***

Ветер дирижирует сюиту, 

зимнее причудливое скерцо.

Никогда я на тебя обиду

не держала в сердце.


Что бессильно нежное словечко,

что тебе не в радость и не в бремя.

Нам любовь даруется навечно,

только жизнь на время.


Ветер, ветер, тише, не лютуй,

поцелуя вместо

словно в детстве ласково подуй

на больное место.


Только вот пройдёт ли до конца,

сердце – не коленка…

Песня без начала и конца

про любовь-нетленку.


***

Любовь как крик в ночи

бывает безответна.

Кто слышит – промолчит,

приняв за песню ветра.


Не выходить же в ночь,

подумает устало.

Прогнав тревогу прочь,

надвинет одеяло.


Забудет до утра –

почудилось, приснилось.

Какая-то мура,

а не господня милость.


И прежним чередом

жизнь потечёт пустая,

ночами только в дом

порой тоску впуская.


Как будто кто кричит,

зовёт его и плачет…

Нет, это ветр в ночи

деревья гнёт, корячит.


А может быть, душа

всё о своём канючит…

Усни, утихни, ша,

то просто память глючит.


***

Праздники остались в прошлом.

Проза, будни, чёрный цвет.

Мы забыли о хорошем.

Личной жизни больше нет.


Стыдно о своём, о счастье,

если мучает вина,

если рвут сердца на части

горе, ненависть, война.


Разучились улыбаться,

просыпаясь по утрам,

и гремит в ушах набатом

колокол по всем по нам.


***

Прежде чем свечу свою задую,

вспомню всех, кто вспыхнуть ей помог.

Вы меня любили молодую,

той, какой меня задумал Бог.


Та былая канула бесследно,

а куда, и Бог не знает сам...

Только есть и то, что в нас нетленно,

что видно лишь любящим глазам.


И когда коснётся смерть перстами,

слово, что последним прохриплю,

станет не убитое годами,

дольше жизни жившее «люблю».


***

Ловушка это или дар?

На радость мне или на горе?

Сердечный солнечный удар,

благое, горькое, нагое…


Путь в бездну или в небеса?

То истина или ошибка?

Твои осенние глаза,

твоя весенняя улыбка…


Зачем мне это, для чего,

с судьбою и с собой не сладить.

А мне не нужно ничего,

лишь по душе тебя погладить.


Я в этих розовых очках

смотрюсь наивней и моложе.

Тону в насмешливых зрачках

и в облаках взбиваю ложе.


***

Что одолеет – камень иль вода? 

Улыбки радуга или кручина?

Нет или да, всегда иль никогда,

живое или мертвечина?


Что одолеет – вечность или миг,

тень или свет, объятье иль подножка?

Всё в мире перемешано из них,

того или другого понемножку.


Зажжённый свет отпугивает тьму,

бутон во мраке для цветка созреет,

и сердце, непостижное уму,

любой вселенский холод обогреет.


Но месяц виден только в темноте,

тепло оценишь только после стужи,

и только после всех, кто был – не те,

узнаешь одного того, кто нужен.


И вечно нам гореть и горевать,

что счастье ангел не приносит в клюве,

и сердце как ромашку обрывать

меж теми, кто нас любит и не любит.


***

Дворник с лицом небожителя…

Падает медленный снег.

Эта любовь на любителя.

Эти стихи не для всех.


Манной небес зацелованный,

кто он, каких он кровей?

Может быть, принц заколдованный,

может быть, сказочный Кей.


Листья с лопатою шепчутся,

и во дворе – никого...

Может быть, я та волшебница,

что расколдует его.


***

Жар душевной тяги,

жалости в крови

как к птенцу, дворняге,

цветику в траве,


за которых страхи –

только лишь живи! –

горячее страсти

и сильней любви.


Ешь, а то остынет…

Ты моя семья.

Не беда, что ты не

чувствуешь, что я.


Подчинясь заботам,

вить гнездо в груди.

И не важно, что там

будет впереди.


***

Зима раскололась на части,

белеет сугробов сырьё.

Слеплю себе снежное счастье

из сладких остатков её.


Упрячусь в красивое платье,

в улыбку, в кудрявую прядь,

и, может, удастся заклятье,

чтоб в прошлом на вечер застрять.


Упиться самозабвеньем,

налить дорогого вина

и чокнуться с чудным мгновеньем,

когда я была не одна.


***

Гулки шаги в переулке,

что позабыть не могу...

Клинопись птичьей прогулки

на первозданном снегу…


Дождь, нас настигнувший в чаще,

шёпот в домашней тиши...

Всё – в несгораемый ящик

неубиенной души.


Чтоб, вынимая оттуда,

к уху в ночи прижимать.

Не заглушается чудо,

как его ни колошмать.


Это годами не стёрто,

небом предрешено.

Как же без этого мёртво

всё, что тебя лишено.


***

Сказать «люблю» есть столько способов – 

неявных, скрытых, молчаливых.

Когда его не слышишь досыта –

как роза сохнешь без полива.


Одной лишь только интонацией

и обертоном тёплой нотки

или строки туманной грацией –

я захмелеть могу без водки.


И даже просто номер набранный

и телефонное дыханье –

сильнее фраз, привычно навранных,

и комплиментов полыханий.


Скажи мне что-нибудь хорошее

иль промолчи, на боль подуя,

и слово, как цветок проросшее,

вмиг для себя переведу я.


***

Тоска впилась в наш уголок,

угаснув, снова разгораясь,

из сердца вырывая клок,

лишь вместе с жизнью отдираясь.


А я уже привыкла к ней,

к её повадке, группе крови,

к прохладности её теней,

к тому, как плачет, хмурит брови.


Тоска моя так хороша,

она сиреневого цвета,

сама любовь, сама душа,

светла, легка, полуодета.


Средь ночи разбуди меня,

спроси, что делаю? – тоскую.

Пойми меня, прости меня,

люби меня, теперь такую.


***

Вы говорите: отпустить,

то есть скостить себе страданье

и в новом счастье утопить

живую боль воспоминанья.


Не рассчитаться в платеже...

Так лучше разуму, здоровью,

но не душе, но не душе,

что тень своей питает кровью.


Любовь меняла имена,

мгновения сменяли годы,

и всё ж она была одна,

под белым флагом несвободы.


Мосты над пропастью мостить,

сизифов камень ввысь таская...

Я бы и рада отпустить –

она меня не отпускает.


Любовь моя и боль моя,

держись, не ведая усталость...

А если б отпустила я –

что б от меня тогда осталось?


***

Отблеск былого пыла

пляшущего огня...

Этого я любила,

этот любил меня...


Где вы теперь? Не знаю...

Светите мне вдали

призраками Синая,

Санниковой земли…


Канули как в пучине,

мимо моей весны,

но иногда стучитесь

в мысли, мечты и сны.


Сочинский ли автобус,

Вечный огонь в снегу…

Вы мне являлись, чтобы

брезжить на том берегу.


В память былого пыла

вспомните, не кляня,

все, кого позабыла,

кто позабыл меня.


Пусть там за облаками

нежится вам в тепле,

как никогда мне с вами

не было на земле.


***

С овчинку небо, да в алмазах,

ночь хоть черна, но и нежна.

И я, лохиня и шлимазл,

хотя бы Богу, а нужна.


Коли родился – пригодился

кому-нибудь и как-нибудь.

Хоть бы однажды засветился

и чей-нибудь украсил путь.


И из того, что так люблю я,

быть может тоже выйдет толк –

когда-нибудь в минуту злую

я пригожусь, как серый волк.


***

Как страшно знать и сладостно не ведать, 

их сколько там – мгновений или лет,

а просто звать и ждать тебя обедать

и из окна махать тебе вослед.


Не мучиться в ночи тоскою лютой,

душевной смутой не терзать года,

а просто жить вот этою минутой,

что больше не вернётся никогда.


На воздух опираться, на надежду,

на музыку, печаль ею леча,

на плечики для праздничной одежды,

коль нет того надёжного плеча.


На полу-радость и полу-улыбку,

раз большего судьбою не дано,

и солнца луч как золотую рыбку

ловить с утра в открытое окно.


***

В небе не спеша бредут-плывут

облачно-молочные стада…

За собой меня они зовут,

где с тобою были мы тогда.


Вот такое ж пастбище коров

не спеша по полю мимо шло.

Вся земля была тогда наш кров,

и к глазам нам небо очень шло.


Этот лес в получасах ходьбы –

на пригорок только поднимись.

О это волшебное «хоть бы»,

даль любую превращая в близь…


Я гляжу на небо что есть сил,

как в бинокль памяти души.

Вот и дождик вдруг заморосил,

плачем моё счастье притушив...


***

В моих стихах нет жести или стёба

и выкрутасов модной крутизны,

мне главное, слова на месте чтобы,

как камешки голы и тем честны.


Чтоб не сверкали образы как стразы,

не обжигали строки как огонь,

а чтобы шли доверчивые фразы

и утыкались носиком в ладонь.


Стихи – не мания, не паранойя,

не фейерверк, не ведьма на метле,

они – иное: тёплое, родное,

чего так не хватает на земле.


***

Меж нами столько прочных ниточек,

судьбы не пуст ещё сусек,

а я мечтаю о несбыточном,

ищу свой прошлогодний снег.


Я в кружеве каком-то сказочном,

как будто сотканном из сна.

Мне словно что-то было сказано,

что стала эта жизнь тесна.


Так хорошо в прошедшем времени,

бреду одна по той тропе.

Мне розово там и сиренево,

но фиолетово тебе.


Тепло весеннее так липово,

зима уходит не вполне.

Так много снегу за ночь выпало…

Но прошлогодний нужен мне.


***

Но пока глядится в небо,

снится счастье, пьётся чай,

мнится сладко и нелепо,

что придёшь ты невзначай,


и пока нужна помада,

не по возрасту наряд,

и с надеждой нету слада,

и глаза ещё горят,


если ждёшь, но не трамвая,

и любовь хранишь в груди,

значит ты ещё живая,

значит что-то впереди.


***

Обед остыл вчерашний – 

нетрудно подогреть.

Душа остынет – страшно,

что больше не гореть.


Тогда кругом пустыня…

Но верно знаю я –

навеки не остынет

любовь к тебе моя.


Витая в эмпиреях,

вселенную топя,

оттуда обогреет

холодного тебя.


***

Снег идёт уже миллионы лет,

прикрывая собою грязь,

но его ускользающий после след –

ненадёжная с небом связь.


И стыдливое маленькое «люблю»

вырастает лютым волком,

так тоскливо воющим на луну,

что луна – словно в горле ком.


Я любила тебя и была неправа,

потому что жизнь не на век,

и летели к тебе, словно снег, слова,

мой нечаянный человек.


Я, увы, не Сольвейг и не соловей,

и хочу одного уже –

породниться с горькой улыбкой твоей

и примёрзнуть к твоей душе.


И смотреть, как весной отсыревший снег

превратится в слёзную слизь,

потому что даже в звериный век

без кого-то не обойтись.

***

Я сначала тебя придумала,

а потом уже повстречала.

Словно фея в лицо мне дунула –

и судьба началась сначала.


Мне казалось, что здесь не с теми я,

несозвучия опасалась.

Просто знала, что есть ты где-нибудь.

Этим, собственно, и спасалась.


Где в весну душа моя ту была,

еле-еле вмещаясь в теле?

Я не просто тебя придумала,

ты уже был на самом деле.


И когда случайную книжку я

на случайной открыв странице –

вдруг увидела словно вспышку я –

свет, струящийся сквозь ресницы.


Эти строчки когда-то снились мне,

и лицо это на обложке...

Ты явился мне божьей милостью,

а она не знает оплошки.


Из какой прилетел планеты ты,

из какой приземлился сказки?

Уж теперь-то и только мне-то ты

можешь всё открыть без опаски.


***

Деревья кивают, как старой знакомой,

и я улыбаюсь им тоже в ответ.

Иду по дорожке, ведущей от дома,

в надежде догнать ещё солнечный свет.


А свет ускользает… Но главное в том ведь,

как лучик пришпилить потом на листе...

А эти деревья меня будут помнить

и между собой обо мне шелестеть.


***

Так прекрасно и бесполезно –

то, чем я живу и дышу.

Подо мною зияет бездна.

Я вишу над ней и пишу.


Жизнь с утра начинаю снова

и строку свою шлю вперёд.

Ты поймёшь меня с полуслова,

на котором ночь оборвёт.


***

Никто не верит, но я-то знаю – 

ты вызвал солнце, пока я сплю,

и для меня эту выслал стаю,

что под окном мне гулит: люблю.


Ты для меня так раскрасил небо –

в цвет того платья, что подарил.

Даже шарик воздушный мне был

послан и надо мной парил...


Знаю, кто рядом следует тенью,

знаю, откуда ветер подул –

потому что в мой день рожденья

ты берёшь у небес отгул.


Я брожу по нашему скверу

и сижу на нашей скамье.

Как когда бы не было скверно –

ты приходишь на помощь мне.


Среди вселенского сора, спама

дом наш – светлым всегда пятном.

Потому что мы оба – пара,

потому что мы два в одном.


***

Я привыкла к потерям

как к дождю за окном,

как к шумящим деревьям

все о том, об одном.


И с утра мне навстречу,

как озона глоток,

этой сбивчивой речи

одинокий поток.


Утешенье растений

и тоска по весне...

Мне приходят их тени

в неразборчивом сне.


Этот шёпот и лепет,

что ласкает и льнёт,

всё разъятое сцепит,

все потери вернёт.


Пусть не в прежнем обличье,

а в каком-то другом –

вечном, солнечном, птичьем,

дорогом, дорогом.

***

И счастливы те дурачки,

с кем это всё пребудет вечно –

воспоминаний светлячки

и бабочки любви беспечной...

Спасибо вам, мои друзья,

что видели во мне не ту мол,

какой в быту бывала я,

а ту, какую бог задумал.

За ваши тёплые слова

и откровения признаний,

за всё, чем я ещё жива,

что я в себе несу как знамя.

Пока мы вместе – этот мир

не до конца ещё пропащий.

И то, чем нам ещё он мил –

пускай пребудет с нами чаще.

***

Красное словцо красно от крови,

нарушает норму и закон,

сытое душевное здоровье,

правильный привычный лексикон.

Красное словцо красно от крови,

но не отводите строгий взгляд,

не кривите рот, не хмурьте брови,

те слова от совести болят.

Сгоряча в народе окрестили

иронично «красное словцо».

От его убийственного стиля

покраснеет наглое лицо.

Кто-то вздрогнет, кто-то встрепенётся

и свой путь направит вопреки,

у кого-то новый день начнётся

с Красной обособленной строки.

Снится мне, что мир уж не спасётся,

будто это всё перед концом:

улицы, заполненные солнцем,

и сердца, залитые свинцом...

Красное словцо красно от крови,

заполняя пропасти проём,

чтобы балансировать на кромке

меж небытиём и бытиём.

Не от краски, а от крови красно,

и красноречиво потому,

огненно, остро, взрывоопасно,

разрушая косности тюрьму.

Я словцо любимое лелею,

словно бритву острую ношу.

Мать-отца, конечно, пожалею,

но себя и всех не пощажу.

***

Я белая ворона,

паршивая овца.

И мне идёт корона

тернового венца.

Я не ходила строем,

не пела хором я,

порой красна от крови

была душа моя.

Не цацки и не тачки,

а Данте и Басё.

Не жалкие подачки,

а ничего и всё.

Пусть всё выходит боком,

пусть обжигаюсь вновь,

но я хожу под Богом

и верую в Любовь.

И, резкая, как «Нате!»,

а не "чего изволь",

я не хочу быть в стаде,

идущим на убой.

Я ухожу в подполье,

на вольные хлеба,

где чуть жива любовью,

от жалости слаба.

Но всё ж живу покуда,

смеюсь или грущу.

И, может быть, кому-то

потёмки освещу.

***


Божья кара иль божья милость, 

солнца ласка или удар,

привилегия иль повинность –

кем-то свыше мне данный дар?

Выбиваясь из общей стаи,

протирая строк зеркала,

из поэзии вырастаю

и распластываю крыла.

Этот мир я не принимаю,

его подкупов и битья.

Отвернувшись, не пожимаю

лапу грязную бытия.

То, каким вы сделали год наш –

своей кровью смывать векам...

От меня же вам стих наотмашь

и автографы по щекам.


***


Мой единственный и мой тайный,

я проникну в твой мёрзлый край,

пусть не катаньем, так катаньем

на салазках, в каких был Кай.

В сне горячем, тобой согретым,

я врываюсь, от слёз слепа,

и взрываются все запреты,

разрушается скорлупа.

Слов молочность, алмазов млечность

я мешаю в своей крови

и холодное слово «Вечность»

заменяю на жар «Любви».

Не сковать речи рек морозом,

слышу всё, что ты говорил.

И опять расцветают розы,

что когда-то ты мне дарил.

***


Зомбоящик потчует баландой,

быдло её слушает и ест.

Руки потирающая банда

несогласных прячет под арест.

Вот теперь прибавится работы

вертухаям, вохре, стукачам.

Я вдыхаю воздух несвободы

и не сплю от страха по ночам.

Алешковский, Галич и Высоцкий

что бы написали в эти дни

о стране, о жизни нашей скотской,

что бы с ними сделали они?

Но не все ещё сидят в застенках,

ещё бьются честные сердца.

А у тех, кто всё это затеял,

нет давно под маскою лица.

Нелицо с отверстием для речи,

лихо извергающее ложь...

Избегать стараюсь с ним я встречи,

но оно такое всюду сплошь.

***


Друзья не те, чьи любезны лица,

с кем веселились и пили,

а кто тебя навещает в больнице,

в тюрьме или на могиле.

Не те, кто при встрече тебя обнимет,

гримасу любви состроит,

а кто с себя последнее снимет,

от бед и тоски укроет.

Когда новый день обернётся темью

и на часах твоих полночь –

будь с теми, кто не на словах, на деле,

кто молча придёт на помощь.

***


Не думайте, что лишь витаю...

Пошла, купила, вишь, минтая,

картошки, пирожок.

Вот вскипятила молока я.

Ты думал, что я не такая?

Такая ж до кишок.

Ты думал, что парю я в бездне,

а я горюю от болезней,

что взяли в оборот.

Ты представлял, что жизнь поэта

как будто сладкая конфета,

а всё наоборот.

Ночным огнём опалена я,

мечтаю, плачу, проклинаю,

но только Аполлон

из рук на миг меня отпустит –

как я опять к плите, капусте,

и быт берёт в полон.

Я может мельче всех и хуже,

себе готовя скудный ужин,

что, может, тоже плох.

А только всё же не такая,

одной любви лишь потакая,

и буду жить такой века я,

какой задумал Бог.

***


Ну бывает, скажите, лучше ли, 

когда мы, посреди земли,

околесицу леса слушали

и такую же вслух несли...

Я запомнила день-видение,

ослепительный и большой,

окончательность совпадения

с самой близкою мне душой.

Всё, что после – лишь отражение,

и бессильны мои слова.

Жизнь щедрее воображения,

виртуознее мастерства.

Среди вялотекущей скверности,

что осилить душа слаба,

испытание нашей верности

вновь устраивает судьба.

Только как ни гасит звезду мою,

дуя холодом на свечу,

о тебе бесконечно думаю,

о тебе об одном молчу.

Ты услышишь моё отчаянье

и подуешь на боль-печаль...

Я любима по умолчанию.

Если мог бы – ты б не молчал.

Знаю, мы уже не увидимся.

Моя сказка с плохим концом.

Смотрит месяц, давно уж видя всё,

с ухмыляющимся лицом.

Что из этого в целом следует?

Энтропия, сбой, диссонанс...

Продолжение всё же следует.

Даже если уже без нас.

***


На улице скверик с лавочкой,

где мы с тобою сидели.

А дома столик под лампочкой,

где я при любимом деле.

Печаль мою есть чем скрадывать,

коль взять ещё выше нотой,

и есть кому меня радовать,

кого обогреть заботой.

То окна от пыли вытру я,

то душу протру до блеска.

Вот счастье моё нехитрое,

без пафоса и гротеска.

Нехитрое, но не хилое...

Живу, чего ещё боле?

Здесь всё мне такое милое,

до радости и до боли.

***


Счастье блеснёт как зайчик

и упорхнёт как ветер.

Ты же мой вечный мальчик

и неизменно светел.

Даже когда печален,

хмур и неразговорчив,

светишься мне ночами

ярче ещё и горче.

Видится этот век мне

временем одиночек...

Ты лишь свети, не меркни,

вечный мой огонёчек.

***


Когда я повторяю твоё имя –

мне кажется, ты слышишь там в могиле,

оно полно флюидами твоими

и помнит, как друг друга мы любили.

Как Бродский говорил: «шепнёшь лишь имя –

и я в могиле торопливо вздрогну».

Шепчу его, чтоб не исчезло в дыме,

а то я без него совсем продрогну.

Твоими именами полон воздух.

Я верю, он забвенье остановит.

Мир для меня поделен очень просто:

теперь есть только ты – и остальное.

Ты помнишь, как однажды в роще зимней

на твой шутливый свист щегол ответил?

Я научусь свистеть, и может, ты мне

ответишь, словно птица или ветер.

И «Да» в ответ мне в имени как в бронзе,

и «вид» шикарный во втором есть слоге.

И звёзды его азбукою морзе

выкладывают мне на небосклоне.

***


Трамвайный перезвон и птичий оклик дальний,

смущенья рукава и строчек кружева...

Из этого бы мог родиться танец бальный,

но перемелят всё забвенья жернова.

В ладонях я несу спасённое спасибо,

пока ещё «сейчас» не сделалось «вчера».

И станет всё золой – что было так красиво –

и жаркие слова, и искры от костра.

Но, несмотря на то, что часто обрывался,

старинный мой романс ни капли не жесток.

Сорвавшийся листок слетает в ритме вальса

и кружится лесок НИИ Юго-Восток.

Там белочка живёт и скачет по деревьям,

и дятел всё долбит, до нас не достучась.

Там головы весна кружит до одуренья

и возвращает нам себя хотя б на час.

***

Я в детстве хотела много детей. 

Я знала их имена.

Среди всевозможных игр и затей

главней была лишь одна.


Я знала, сколько каждому лет

и что они любят есть.

Я им из песка лепила котлет

и в душу давала влезть.


Я чётко знала, что впереди.

Себя представляла большой

и с комсомольским значком на груди, –

тоже уже большой.


Как бог смеялся (иль сатана),

с судьбой обрывая спор!

А я им давала уже имена.

И помню их до сих пор.


***


По крови ты никто, а по душе мне вровень –

так думала, когда мы встретились едва.

Узнала я потом: одной мы группы крови,

а вот с душой сложней, поскольку мира два.

Не можем понимать друг друга мы порою,

душа размахом крыл другого отдалит,

но чувствую тебя в своём составе крови

и по тебе всегда душа моя болит.

Бегущим вдаль двоим не пересечься рельсам,

планетам не сойти с устойчивых орбит,

среди земных цветов не выжить эдельвейсам,

но ты гвоздями слов к душе моей прибит.

Как хорошо летать, быть вольным словно ветер,

как больно, что далёк и мертвен свет планет.

О радость по всему, что есть на белом свете,

и горесть от того, чего на свете нет.

 

***

Комнатная моя клетка,

клетка грудная.

Здесь живёт тоска моя детка,

грудная, родная.


Никого у меня нет, кроме

моей печали.

Я кормлю её своей кровью,

нянчу ночами.


Ну утихни немного, светик,

ну давай свой ротик.

Никого нет краше на свете,

чем мой уродик.


***


Жизнь вхолостую, пальцем в небо

или как пуля в молоко,

с тех пор как ты ушёл как не был,

и обитаешь далеко.


Твои кассеты и портреты,

твоя рубашка и пальто...

А что тобою не согрето –

то всё не то, не то, не то.


Молитвой боли не нарушу,

не заменить её ничем.

Ты там зарыт, а я снаружи

осталась, не пойми зачем.


Какая долгая отлучка,

какая тусклая тоска…

Ты обнимал меня колючкой,

не отпускал, не отпускал.


Я увезла его с могилы,

я сохранила тот репей.

Я так тебя любила, милый.

Не отпускаю, хоть убей.


***


Я не буду больше нервничать,

себя в чём-то убеждать.

Буду у окна сумерничать,

ничего уже не ждать.


Утону в своём диванчике,

за романчиком засну.

И увижу сон о мальчике

в нашу школьную весну.


Я не знаю, жив ли – нет ли он,

близко или далеко.

И шестидесятилетнего

я узнала бы легко.


Как летели мы на катере,

как сидели у огня…

И года как будто спятили,

в ту же реку поманя.


Снова солнце корчит рожицы,

в небесах от нас тая

жизнь, что будет нами прожита

врозь, у каждого своя.


***


Худо-бедно, через пень-колоду 

утро начинается моё.

Вытащить бы душу из болота,

оградить от нечисти жильё.


Из тоски тяну себя клещами.

Окликает цифрами дисплей.

Комната укутана вещами,

с ними мне спокойней и теплей.


Хоть давно просрочены как визы

в дальние счастливые края...

Яростно плюётся телевизор.

Держат нас запретов якоря.

До чего же на враньё мы падки,

как же страшно любим мы лапшу.

Вечер наступает мне на пятки,

словно чует, что уйти спешу.

Вынесу себя под купол неба,

и не нужен никакой Шагал.

Полечу в свою родную небыль,

где уж не достанет наш шакал.

Буду видеть с птичьего полёта

маленьких людишек на земле...

До свиданья, тёплое болото,

света часть, погрязшая во мгле.


***

Те ночи, когда с тобой спали,

умчались давно за моря.

И листья меня осыпали,

и жизнь осыпалась моя.

Порой это кажется просто –

её отпустить на авось,

и выйти не в люди, а в звёзды,

что видят оттуда насквозь.

Здесь дни сочтены и закляты,

не рады наряды весне,

всё реже прохожие взгляды,

звонки дорожают в цене.

Мой дом — это маленький остров,

к нему подступает вода...

Пойду в никуда, или просто

вообще не пойду никуда.

 

***


Казалось, были мы одно –

луна и сумрачные дали,

и я, и лампа, и окно,

и все, кто это понимали.



Как в детстве, нас искать идёт

любовь с улыбкой глуповатой.

А коль кого-то не найдёт –

она, увы, не виновата.



А может, это смерть потом

нас ищет, глядя оловянно...

Чур-чур я в домике! – а дом

вдруг стал шкатулкой деревянной.



Мы миром мазаны одним,

с любовью вьём своё гнездовье,

где после куковать одним,

тоску укачивая вдовью.



Куда нам спрятаться, скажи,

когда в наш дом ворвутся взрывы,

живя над пропастью во лжи,

где все надежды наши лживы.



Но снова слышу: раз-два-три,

иду искать, найду – не сетуй…

Она нашла уже, смотри –

стоит над съёженной планетой.


***


Нарушая правила движенья,

я иду сквозь улицы, дома.

И душе как будто в утешенье

отступает старость и зима.



Дерево, хоть далеко до лета,

позами напомнило балет.

Как же это выглядит нелепо –

как поэт семидесяти лет.



Посмотрите, вот оно какое,

рвущееся с птицами в полёт,

старое, корявое, сухое,

а живёт, танцует и поёт.



Наплевать ему, что скажут люди,

только с небом, с ветром разговор.

Вот и я несу себя на блюде

в этот мир, не видящий в упор.


***


Придёшь, как правда во спасенье,

и будет к ужину треска,

вино и грустное веселье,

а после светлая тоска.



Грудную клетку открываю

по вечерам, я не запру

любовь, чтоб бездна мировая

взяла её в свою дыру.



Лети же, птичка с синим тельцем,

через дома, через леса,

согрей собой чужое сердце

и песней радуй небеса.



Твои напрасны опасенья,

ты мне не рыцарь на коне.

Не ложь, а правда во спасенье.

Не отвечай улыбкой мне.


***


А вот бы памятник такой 

поставить, чтобы уберечь нас:

поэт с протянутой рукой

и взглядом, устремлённым в вечность.



Не с пальцем, тычащим вперёд,

где будущее облажалось,

а с тем лицом, что нам не врёт,

в котором свет, любовь и жалость.



Чтоб кто-то потерял покой

и вспомнил, что поэт веками

стоит с протянутой рукой,

в которой только чей-то камень.


***


Сумерки Чехова или Тургенева...

Где-то витает печальная тень его...

Где ты, Мисюсь?

Как же любимых увидеть мне хочется...

Тянет в глубины свои одиночество.

Где ты, Иисус?



Все они умерли, умерли, умерли…

Синие сумерки, сирые сумерки...

Сердце кровит.

Всё обыскала в земной я обители.

Ангелы, в небе его вы не видели?

Где ты, Давид?


***


Бреду в непроглядном безвыходном мраке,

в котором навеки застряла.

А сердце колотится, как у собаки,

которая всё потеряла.



И вдруг показалось – спасение в этом

единственном, тайном, нелепом –

пахнуло далёким неслыханным светом

и мрак растворился как не был.



И я понимаю, что вся в его власти,

всё вытерплю, словно бумага,

и с сердцем, что бьётся, как блюдце на счастье,

пойду за тобой как собака.


***


Смерть стучится дождём: я вот она.

Жизни лишь на один укус.

И стакан воды, мне не поданный,

губ моих не узнает вкус.



Я не знаю, искать мне где его,

кто приходит, когда усну.

Умереть, обнимая дерево

и вдыхая в себя весну.


***


Вдруг однажды огорошу,

сдавшись ли, устав ли...

Как поэзию я брошу?

На кого оставлю?



Я скажу вам без утайки:

не смогу оставить.

Будет некуда мне лайки

словно пробу ставить.



И к тому же как обидеть

на сносях девицу?

Интересно ведь увидеть,

кто сейчас родится.



Разлетелись стихо-дети

по всему по миру…

Ты не по хорошу встреть их,

полюби по милу.


***


Облака, нагруженные ливнем,

тяжело ворочались во сне.

Пёрышко оттуда хоть пришли мне,

покажись хоть чуточку ясней.



Но похоже только лишь отчасти

облако на профиль твой и лоб...

И хожу я как кусок несчастья,

и мечтаю, выглянул ты чтоб.



Раздвигаю взглядом небо шире...

Облака заходят прямо в дом,

где когда-то счастливо мы жили

где пытаюсь выжить я с трудом.



Верю я, что ты живой, конечно,

и глядишь сейчас сквозь облака...

Целовал меня ты нежно-нежно,

только губ касаясь уголка.



Обморочно, облачно, молочно

было мне всегда от этих ласк.

Разметал нам жизни ветер в клочья,

слёзы льются из небесных глаз…


***


Ночь. Улица. Фонарь. Аптека,

где у меня теперь дисконт,

(похож на слово «дискотека», –

подросток, но с седым виском).



Была прозрачная накидка,

и каблучки, и вальс-бостон.

Теперь рецепт, лекарство, скидка –

как песнь, похожая на стон.



Друг друга мы не понимаем

и ранимся, как о стекло...

Но март, прикинувшийся маем,

принёс нежданное тепло.



И кажется, что мы другие,

вот-вот за птицами – в полёт,

и для кого-то дорогие,

кто помнит ночи напролёт.



Мне столько счастья и не снилось,

на всём его сияет след...

Как уместилось и хранилось

во мне всё это столько лет?


***


Душа наливается ветром высоким

и небом холодным, тоской и слезами.

Её напитают небесные соки,

чтоб снова летела морями, лесами,



в надежде увидеть любимые лица,

что ангелы прячут от нас за горами.

Но в стае, увы, не летают жар-птицы,

она в одиночестве машет крылами.



И нам до конца тосковать по ушедшим,

и руки тянуть за черту горизонта...

И лишь единицам, черту перешедшим,

откроется смертным невидимый контур.


***


Одно лишь небо мне досталось.

Всё было занято уже.

Душа об этом догадалась –

что лишь оно под стать душе.



Не утолить моей печали

и боль мою не умалить.

Как фортепьянные педали,

я буду длить её и длить.



Неслыханным далёким светом

займётся небо поутру...

Мне места нет на свете этом –

я выше нотою беру.



Там, где всему и вся начало,

где ждёт воздушное жильё,

там верхним до мне прозвучало

предназначение моё.



А месяц тонок так и ломок,

как будто он ещё не весь,

как будто это лишь обломок

чего-то большего, что есть.



И мы вот так же дорастаем

до лучших нас в чужих глазах,

пока однажды не растаем

туманной дымкой в небесах.


***


И когда, не шатко и не валко,

подошла ко мне вразвалку смерть,

я решила – ей меня не жалко,

и сейчас закончится комедь.



Ну и что же, я ведь не в обиде,

многому на свете став виной...

Но она, в упор меня не видя,

словно бы побрезговала мной.



Прозвучал мне в уши чей-то голос:

«Просыпайтесь. Кончился наркоз».

Ухмыльнулся седовласый хронос

и вернул в мир радуг и стрекоз.



Ну и как мне дальше жить прикажешь,

коль глаза глядят ещё во тьму?

Мучаешься... А кому расскажешь?

Только всему миру. Лишь ему.



Но когда не требует поэта

аполлон… (а требует всегда),

за моей готовкою обеда

наблюдает холодно звезда.



Вот кого мне следует бояться,

кто мои просвечивает сны...

А поэта – клоуна, паяца –

пусть боятся слуги сатаны.


***


Не плакать надо по ночам, 

а разговаривать с природой.

Она откроется речам,

какой её не знали сроду.



Иль просто молча постоять

под небом или над водою.

Попробуйте её обнять,

поговорите со звездою.



Природа нас не предаёт

и с полуслова понимает.

О сколько нам она даёт,

и ничего не отнимает.



Мне душно без её ветров,

мне сухо без её капели,

мне пусто без её даров

и жёстко без её постели.



Когда прижмусь к её груди

под лепет шороха лесного,

мне верится, всё впереди,

и я тебя увижу снова.



***

Храню зачем-то письма давних лет,

не важно от кого, уже не важно.

От них в душе остался бледный след

как отпечаток почерка бумажный.



Но письма те, засунутые в шкаф,

давно живут там собственною жизнью,

с годами независимее став,

забыв о суетне и копошизне.



Судьбой моей не принятым всерьёз,

прошедшее по-прежнему им мило.

Им хочется внимания и слёз

над строчками, где выцвели чернила.



Им хочется по воздуху лететь

туда, куда они не достучались,

им хочется чего-то захотеть,

но могут лишь вздыхать они, печалясь.



И я гляжу на стопку прежних дней,

где всё ещё расплывчато лилово,

где меж подводных рифов и камней

я главное выискивала слово.



А прошлое разденет догола,

как я ни укрываюсь облаками,

из вроде безопасного угла

достанет меня длинными руками.



Я думала, что я достала их,

когда перечитала на балконе,

и многое увиделось на миг

совсем другим, нечитанным… Легко ли?



Мне кажется, часы мои стоят.

Они остановились в нужном месте.

О сколько счастья там они таят!

И не придумать утончённей мести.


***


Пока я живая – я вам расскажу

о том, что понятно любому ежу,

но что неподвластно ещё иль уже

далёкой и близкой любимой душе.



Друг другу потёмки, а надо чтоб свет,

и стынет вопрос, не узнавший ответ,

трепещет былинкой на горном ветру,

ответь же, откликнись, пока не умру.



Но каждый живёт свою личную жизнь,

на вечном балу в одиночку кружись,

выплакивай строчки, зови и кричи, –

лишь эхо раздастся в беззвёздной ночи.



А я б рассказала, навек своему,

как страшно, когда одному – и во тьму,

поняв, что вовек не дождаться уже,

что богом обещано было душе.


***


Как страшно стало просыпаться –

всё осыпается вокруг…

Спасенье высосать из пальца –

привычным станет делом рук.



Когда над проклятым, отпетым,

поверженным глумится бес –

неслыханным далёким светом

вдруг полыхнёт из-под небес.



И открываются высоты,

и с глаз спадает пелена...

Но где поэты – там сексоты,

страна безумием больна.



Я всё дурное буду спамить

и, сколько б лет ни утекло,

но сохранит навеки память

души пушистое тепло,



её негаснущую свечку,

цветочек аленький в лесу

и петушиное словечко,

что в нужный час произнесу...



А помнишь, вместе под дождём мы

могли без устали бродить?

Пусть жизнь признают побеждённой –

любовь во мне не победить.

***


Мне этот мир не по душе,

не по уму, не по карману.

Мне тошно от его клише,

мне рвотно от его обмана.



Любила и творила всласть,

но кто-то жизнь мою как сдунул.

Я здесь жила, но не сбылась

такой, какою бог задумал.



Такой, как мне хотелось быть,

и в полный рост, и в полный голос...

Но надо совесть истребить,

и подлостью заполнить полость.



А если сохраняешь честь –

на мир взираешь из застенка.

И потому я та, что есть –

отшельница и отщепенка.


***


Наступит завтра, если ты 

сегодня скажешь: доброй ночи.

В душе распустятся цветы

и звёздочки откроют очи.



Хочу, чтоб голосом твоим

кончался каждый день и вечер,

чтоб думать, что он нам двоим,

что вечен мир и бесконечен.



«Спокойной ночи!» – пустячок,

но от него теплее спится.

У смерти вырванный клочок,

спокойной радости крупица.

***


Я верю тебе на слово,

на губы, глаза и руки,

на память всего былого,

на то, что мы ценим в друге.



Пускай назовут тетерей,

я верю тому, кто близок.

Я верю тебе, я верю

без клятв, бумаг и расписок.



Кто ищет подвоха злого,

страхуется, насторожен…

Я верю тебе на слово.

Я знаю тебя хорошим.



Моё доверие свято,

мне нежно с тобой и дружно.

А если что будет взято –

то значит, так было нужно.



***

Снежинку нельзя отдышать,

не поцеловать, не погладить,

ни к сердцу её прижать,

ни как-то ещё поладить.



Любуйся издалека,

смотри, как она летела.

Иначе влагу рука

почувствует, а не тело.



Снежинка моя, ледок.

Узор твой строго классичен.

И от него холодок

немного метафизичен.



Иди, куда Бог ведёт,

лети, мой журавлик в небе,

под песенку «Снег идёт»,

под мой стиховой молебен.

 

***


Ты говорил мне: «Ты другая.

Я это понял там, давно,

где был влюблён ещё слегка я,

но было всё предрешено».



Мы странно встретились. Не верит

никто рассказу моему.

Но свежий ветер вдруг повеял –

и я доверилась ему.



Мы были в Сочи и на даче,

но мысли были не о том.

Та встреча, ничего не знача,

растает в сумраке густом.



Я помню наш последний вечер.

Уже с другим была я, но...

А ты сидел, сутуля плечи,

и было в комнате темно.



Не упрекая, не ругая,

сказал: «Я, кажется, люблю...

Но ты другая, ты другая», –

твердил он, словно во хмелю.



«Себя на горе обрекая,

я так хотел тебя обнять,

но не решался – ты другая,

лишь это только смог понять.



С другими день мой был обыден,

я был глухой, я был слепой...

Никто меня таким не видел,

каким я мог быть лишь с тобой.



Другая у тебя дорога,

и, тонкая, порвётся нить...

Но как, скажи мне, ради бога,

как это сердцу объяснить?..»



Тогда любила я другого,

но то, что было нипочём,

вдруг просочилось через годы

и встало за моим плечом.



И, память согревая взглядом,

шепнуло мне, пока я сплю:

«Эй, это я! Я где-то рядом.

Я, кажется, тебя люблю».


***


В одиночестве есть своя прелесть,

словно тайна загадочных фраз,

словно робкий подснежник в апреле,

что не хочет цвести напоказ.



И сравнить его можно порою

с тонкой кистью пейзажей Ватто

иль с прогулкой по старой дороге,

по которой не ходит никто.



Это просто к себе возвращенье

без тоски и заломленных рук.

Ведь в безлюдном пустом помещенье

чище слышится слово и звук.



Не осколок оторванной льдины,

не погасшие угли в золе...

Одиночество – это единство

со всем сущим, что есть на земле.


***


О, не удерживай от блажи

быть на краю, презрев обрыв...

Душе нужна не мудрость наша,

а безрассудство и порыв.



Любви, застывшей в мёртвой позе,

весна сказала: отомри!

Заледеневшая в морозе,

отогреваюсь изнутри.



Ах, как пахнуло свежим мартом,

колючим ветром с высоты!

И хоть опять сейчас за парту,

где сквозь года маячишь ты.



Я помню все родные лица,

которых ветром унесло...

Но по весне они как листья

проклюнутся, годам назло,



и зашумят о том о самом,

что ближе и больней всего,

чтоб мы поверили: всё там он,

где мы оставили его…


***


На портрет долго-долго твой,

на улыбку твою смотреть,

чтоб потом унести с собой,

как бы там ни шмонала смерть.



Отпечатки любимых лиц,

наших памятных мест в лесу,

стопки полных тобой страниц –

контрабандою пронесу.



Как в нас прошлое ни трави –

снова корни его растут,

потому что в состав крови

всё вошло, что любимо тут.



Хоть сто раз назови: вдова,

всё внутри опровергнет: нет!

Это всё о том, что жива,

даже если меня уж нет.


***


Проспект Пятидесятилетья Ок 

тября от Стрелки и до Третьей,

заученный мной назубок

которое десятилетье.



Как я любила здесь гулять

и чувствовать себя счастливой,

пока не стали истреблять

акации, берёзки, ивы.



Взамен – чугунный монумент,

плакаты: «Победим и точка!»

Как будто бы незримый мент

глядит из каждого кусточка.



И Родина-немать зовёт:

«вы всех детей отдали фронту?

Кто дышит и ещё живёт –

давай выстраивайся в роту!»



Шагает в ногу большинство...

О Боже, мастер дел заплечных,

уж невозможно думать о

путях ли млечных, строчках вечных.



Пора настала умирать

и убивать себе подобных.

Привыкшим воровать и врать

комфортно на местах удобных.



И сквер, милитаристским став,

меня пеньками окружает,

такими ж, как людской состав

страны, что мир не уважает,



что потопила всё в крови...

О прошлое, куда мне деться!

Пусти погреться в мир любви,

во всё, что я любила с детства.



Теперь всё меньше островков

тепла, поэзии, природы,

всё ближе призрак Соловков

для обновлённого народа.


***


Поутру солнышко вставало,

а я вставала над собой,

над всем, что столько доставало

в сраженьях с миром и судьбой.



Ворую воздуха немного

и урываю неба клок,

и вот не так уж одиноко,

не просто пол и потолок.



Здесь место для отдохновенья

и для зализыванья ран,

но вольный ветер вдохновенья

сметает стены как таран.



И вот уже я не в укрытье,

а на миру, где не одна,

где смерть красна, и на иврите

напишут наши имена.



А капля слёз и камень долбит,

и к сердцу не пристанет грязь.

Я строчки складываю в столбик

и выхожу с тобой на связь.


***


Не с бала — с ярмарки уж еду,

успею ли до полночи?

И превращается карета

в карету скорой помощи.



А я ведь не дотанцевала,

как дверь забили досками,

и принца не доцеловала,

не нагляделась досыта.



Часы до полночи вдруг встали,

негаданно-непрошенно...

Купите туфельки хрусталик,

она ещё не ношена.


***


Я так привыкла к одиночеству,

к его всевидящему оку,

что, кажется, исчезнет дочиста –

и стану вправду одинока.



Пока мне ветер треплет волосы,

снежинки обжигают губы,

деревья шепчут близких голосом,

мне всё здесь дорого и любо.



Мне шлют послания видения

на языке родных наречий.

Я чувствую, что есть ты где-нибудь

и тоже мне идёшь навстречу.



Но там, в толпе, под марши-почести,

среди объятий крепче стали...

Вот это ужас одиночества,

вот это выдержу едва ли.


***


Я осень, песня моя спета,

а ты весна, лучи из глаз.

И между нами только лето,

но это лето не про нас.



Оно так приторно и душно,

там нету тайны, дни ясны.

А осень и весна воздушны,

они как сказки или сны.



С тобой подснежников балеты,

со мной вечерние огни.

Но между нами лето, лето,

и мы одни, одни, одни.



Я мёрзну без платка и пледа

и без весны схожу с ума...

Но за тобою следом лето,

а впереди меня зима.



И всё-таки я верю в небыль,

что осени весна сродни.

И ты так близок – словно небо,

лишь только руку протяни.


***


Так тебя беспомощно люблю – 

не обнять, не уберечь от смерти.

Я тебе не парус кораблю,

жизнь в нераспечатанном конверте.



Но, пока не засосала грязь,

я из строк крою тебе рубаху,

чтобы, в лебедёнка превратясь,

улетел от горечи и страха.



Если б я могла… но не могу.

Лишь мои слова – защитный кокон.

Как молитвой ими берегу

и крещу тебя вослед из окон.



Бог не фраер, он всё видит там,

верю, он не просто эфемерность.

Ветер за тобою по пятам

пусть несёт любовь мою и верность.


***


Прорасту сквозь асфальт нелюбви,

сквозь гранит занесённых камней,

сквозь осколочный холод в крови,

сквозь угли догоревших огней.



И не надо там будет уж мне

ни удач, ни подачек гроши.

Дорасту до себя в тишине,

лучшей версии бедной души.



Прорасту, дорасту, прирасту

к облакам, так что не отодрать.

И увижу тебя за версту

и оттуда не дам умирать.


***


У меня домашняя кукушка

замолчала, больше ни ку-ку.

Накукуй хотя бы на осьмушку,

каждый день мне дорог на веку.



Но молчит, из домика ни шагу…

Что могло ей горлышко сковать?

Иль не знает, где ей взять отвагу,

чтобы правду всю прокуковать?



Раньше вылетала мне навстречу,

обещала долгие лета.

А теперь одна кукую вечер.

Жизнь не та, но комната всё та.



Сколько в ней хорошего бывало –

я и дочь, и внучка, и жена…

Как могла я жизнь прокуковала.

Остальное – дальше – тишина.


***


Горит в окне огонёк,

летит лепестка записка.

Ты может быть и далёк,

но я зато очень близко.



Бумажную жизнь живу,

(живая блуждает где-то).

В стихах моё рандеву,

отрада моя, вендетта.



Бумажный солдатик мой,

бумажный к тебе кораблик

пошлю, чтобы вёз домой,

шепнув ему «крибли, крабле...»



Пусть дом из папье-маше,

картона или бумаги,

отваги хватит душе,

поэты немного маги.



Там можно жить без гроша,

без слёз, если есть чернила...

Ну как тебе, хороша

та сказка, что сочинила?


***


Ни с кем не по пути, и никого навстречу.

А те, кто рядом шёл, давно уже далече.

И в небе только месяца оскал.

А кто-то, может быть, пронзая взглядом вечер,

меня вот так всю жизнь свою искал.



Как жаждем мы всегда нездешнего обмана,

как ягоды с куста всевышнего гурмана,

далёких душ с пугающим родством.

И смерть моя как лошадь из тумана

выглядывает светлым божеством.



Услышит колыбельную мышонок,

и ёжика дождётся медвежонок,

я верю, наша встреча впереди.

И вечная разлука увяданья

перетекает в вечное свиданье

и в радость неизбывную в груди.

***


Стихи – такие пустяки, 

бездельников удел...

А Фет сказал, что лишь стихи

важнее прочих дел.



Порою люди к ним глухи,

стремясь разбогатеть,

не зная, что без чепухи

им в небо не взлететь.



Они наш воздух и вода,

молекула любви.

Стихов святая ерунда

дороже, чем рубли.



Воздушный шарик неземной

вершит души полёт...

И будет каждый чуть иной,

когда это поймёт.

***


Ночь спускается глухонемая.

Мы спелёнуты, пленены...

Сверху смотрит, кто всё понимает,

наблюдая в глазок луны.



Ночь стирает любые границы,

чтобы слиться любимым помочь.

Я смогу тебе там присниться,

как ты снишься мне каждую ночь?



Я с любою смирюсь судьбою,

лишь бы слышать тот высший глас...

Эта смерть не про нас с тобою,

как и жизнь, увы, не про нас.



Как тебе там под облаками?

Невозможно ни с, ни без...

И бессильно разводит руками

понимающий всё с небес.


***


Подменили Господа Вараввою

в небесах.

Мальчики маячили кровавые

в их глазах...



А народец вышколен, послушен им

умирать.

Богородица, ну что ж ты не послушала

Пусси Райт…

***


Так мчится жизнь, что хочется стоп-кран

сорвать и выйти где-то среди просек,

где медленно бы шёл мой караван

сквозь лай визгливых церберов и мосек.



Помедленнее, кони, поезда,

хочу остановиться, оглядеться.

Но в бездну та безумная езда

несёт нас всех, и никуда не деться.



Хватаюсь за соломинки любви,

надёжных рук и полевых былинок,

но вязнет путь в грязи или крови

и в пропасть осыпается суглинок.



Спаси меня, незнамо кто и где,

здесь смерть сквозит из всех углов и щелей.

Укрытья нет ни в собственном гнезде,

ни на звезде, ни в вырытой пещере.



Идёт охота вечная на нас.

Единственно – не пробовали дустом…

И всюду неотступно волчий глаз

следит за каждым помыслом и чувством.



Мы смертью умираем не своей

и перед ней не в силах надышаться.

А за окном весна и соловей,

и хочется душой к душе прижаться…


***


Не обижаешь, не ломаешь,

но всё, что в глубине клокочется,

ты по-другому понимаешь,

не так как я, не так, как хочется.



Такие разные настройки,

что совпаденья не получится,

а мне не впрок судьбы уроки,

ловлю твоей улыбки лучики.



Летят слова мои на ветер,

ничем друг другу не обязаны,

но ближе нет тебя на свете,

одним мы этим миром мазаны.



Зачем гармонию на части

мне расчленять, анализировать…

А надо просто лучик счастья

в горячих строчках зафиксировать.


***


С неба можно спуститься к земле 

по невидимым дождика нитям.

Я узнаю тебя и во мгле

и почувствую как по наитью.



Скрип пружины или половиц

звук шагов твоих мне выдавали,

голоса пробудившихся птиц

твоё имя в окно называли.



Ты во всём, что я вижу вокруг,

и запретов бессильно тут вето,

мой далёкий единственный друг,

растворившийся в облаке света.



По невидимым нитям скользя,

капли падают звёздами в лужи.

Это в небо подняться нельзя,

а спуститься – за милую душу.



Потому мне не писан закон,

если вдруг ошибаюсь орбитой,

и открытым держу я балкон,

и держу свою душу открытой.


***


Мы как давние кенты

час иль два болтали кряду,

и в конце уже вдруг ты –

если что — сказал, – я рядом.



Я запомнила тогда…

«Если что...» а что случится?

Катаклизм, болезнь, беда –

и мой друг в момент примчится.



Но зачем же ждать беды,

дать сбываться тем тирадам…

Наготовила б еды,

щегольнула бы нарядом.



Пара слов лишь на ходу...

Что ж ты их так долго прятал?

Буду помнить и в аду:

«если что — приду, я рядом».



Если вдруг умру — не верь.

Будут знаки — будь же рад им...

Отвори окно и дверь,

ты почувствуешь: я рядом.


***

Сколько мне ещё осталось

милых глаз, тепла, улыбок?..

Божья милость, эту малость

в мире, что как море зыбок,



сохрани на дне сердечном,

на последнем фотоснимке.

В этом мире быстротечном

мы уже как невидимки.



Бог скупой рукой отмерит

крохи радости и ласки,

а душа наивно верит

в хеппи энд, как в страшной сказке.



В небе радуга-подкова,

в море белый пароходик...

Ну не может быть такого,

что сегодня происходит.


***

Во сне как у Бога все живы.

Сны смерти не признают.

Душе нет важнее поживы,

чем та, что нам сны напоют.



Возможность немыслимой встречи,

обнять их опять и опять,

ожившие губы и речи,

река, повернувшая вспять...



Забытые милые лица

покажут нам сны как в кино.

Они не умеют смириться –

с чем мы уж смирились давно.



Там все, кого так я любила,

в единый слились силуэт,

все контуры словно размыло,

и тайна видна на просвет.



Порой ускользает виденье,

и я уцепляюсь за край –

увидеть за призрачной тенью

на миг показавшийся рай.


***

Высоко-высоко зажигали звезду,

и её мне затмить не могли

ни фонарь, освещающий дом на посту,

ни горящие окна земли.



Та звезда зажигала сама небеса

маяком занебесных морей,

над балконом моим что ни ночь нависав,

над душою стояла моей.



И всё то, что нам видится поверх голов,

излучало таинственный свет.

Я вела с той звездой разговоры без слов,

а она мне мигала в ответ.



Все желанья мои она знала сама,

их загадывать нету нужды.

Мне и тьма с ней не тьма, и зима не зима,

потому что она – это ты.


***

Ты меня не любишь, не читаешь – 

для меня синонимы почти.

Я в стихах единственная та лишь, –

чтоб узнать, какая, ты прочти.



Без стихов я просто оболочка,

единичка, кличка, имярек,

в холод нераскрывшаяся почка,

мёртвое молчанье зимних рек.



Лишь в стихах душа открыта настежь,

заходи как дома и живи.

Там уже вам ничего не застит

солнечной доверчивой любви.



Не сочти за странность и астральность,

окунись в тот шёпот, плач и смех.

Это моя первая реальность,

а в быту — вторая, как у всех.



«И пока не требует поэта», –

а меня он требует всегда,

на рутину налагая вето...

Ждёт меня далёкая звезда.



Я лечу, купаясь в море света,

и однажды не вернусь сюда.

***

Читала Зингера рассказ

«Последняя любовь».

Читала уж не в первый раз,

и вот читаю вновь.



Как встретил женщину старик

восьмидесяти лет.

Он жить давно один привык –

шезлонг у моря, плед.



Жён пережил своих, детей

и внуками забыт.

Жизнь протекала без затей,

режим, нехитрый быт.



И вдруг как луч, прорезав тьму –

соседка, в дверь звонок.

И вот уж кажется ему,

что он не одинок.



Не так стара и недурна,

и чем-то по душе.

Была жена, была верна,

теперь вдова уже.



Они весь вечер провели

как старые друзья.

Судьбу, казалось, провели,

урвав, чего нельзя.



Она сумела растопить

в душе застывший лёд.

Не думал он, что мог любить,

что жизнь его проймёт.



Она сказала, что он ей

напомнил мужа вдруг,

который четверть века с ней

делил домашний круг.



И тут он вздрогнул, увидав

другим её лицо.

Морщинистым и старым став,

налившимся свинцом,



гримасой боли и потерь

стоявшим на пути…

Она сказала: «А теперь

вам лучше бы уйти».



Старик хотел её обнять,

она была близка,

он ничего не мог понять,

откуда та тоска…



Подумал, что пройдёт само,

ушёл как сам не свой.

А утром от неё письмо

пришло, от неживой.



Ему писала там она,

что им не быть вдвоём,

что только в мужа влюблена

и мысли лишь о нём.



С тех пор, как сделалась одна,

не мил ей белый свет.

И выбросилась из окна,

уйдя за ним вослед.



А старику теперь невмочь

уже как раньше жить…

Он вспомнил – у неё есть дочь,

что в клинике лежит.



И захотелось разыскать

тень милого лица,

помочь, приблизить, приласкать

и заменить отца.



И, может, получить ответ,

что мучает весь век,

зачем рождается на свет

и гибнет человек…

***

Как интересно погружаться

в чужую суть судьбы иной,

в ней отражаться, поражаться

тому, чему не быть со мной.



Чужую жизнь как будто платье,

преображаясь, примерять,

а после с нынешней с проклятьем

себя покорно примирять.



Я замечаю, что читаю

не как гляжу со стороны,

а с личной жизнью сочетаю

черты неведомой страны,



другой судьбы, иных обличий,

чужих особенностей, фраз.

И вычленяю из отличий

то, что подходит мне как раз.



Куски судьбы чужой сшиваю,

чтоб кто-то тоже поносил.

Я столько жизней проживаю,

что на свою уже нет сил.

***

Любить — это значит жалеть.

(Героя любить — это пошло).

Страдать за него и болеть,

спасать, если и невозможно.



Кто слаб как дитя и старик,

любить оступившихся, падших,

отверженных и горемык,

поникших, погибших, увядших.



Чтоб рядом с прекрасными быть –

нет наших заслуг и усилий.

А чёрненькими полюбить –

вот это не каждый осилит.



Коль будут сердца без границ

себя открывать без опаски –

из чудища выглянет принц,

как в мудрой бесхитростной сказке.


***


Проходит жизнь куда-то мимо,

себя являя без прикрас.

Я только раз была любимой,

а любящей – сто тысяч раз.



Устала жить, судьбе переча,

надежду слабую стеречь...

И лишь одна большая встреча

затмила тысячи невстреч.



Живём на свете или спим мы,

чтоб поутру свой сон забыть?

Мне не бывать уже любимой,

но любящей нельзя не быть.


***

Слова как будто жемчугом 

переливаются,

из сердца в сердце прямиком

переливаются.



Порой всю глотку обожгут

и растворяются,

но никогда они не лгут,

не притворяются.



Они привыкли на своём

всегда настаивать.

На них бы мне как то, что пьём,

судьбу настаивать.



Так могут, даром что тихи,

стихи заманивать...

А после мне их как грехи

всю жизнь замаливать.

***

Как обманчивы все влечения,

двух слияния в одного...

Одиночеству нет лечения.

Нет спасения от него.



Души, склонные к аутичности,

в вечном поиске чувств шестых,

не нарушить их герметичности,

нету ключиков золотых.



Что ж, сезам, ты не открываешься,

лишь в себе целый мир тая.

Как же ты глубоко скрываешься,

одинокий такой, как я.



В половинки свои не верю я,

человек целиком един.

Дом мой крепость, моя империя,

каждый сам себе господин.



И его нерушимо зодчество,

неприступна его стена, –

одиночество, одиночество,

круг замкнувшее, как луна.



На луне жизни нет, как водится,

вряд ли кто-нибудь там живой.

Только кто с неё глаз не сводит всё,

подавляя звериный вой?..


***

Живу, укрыта облачною дымкой,

но лишь стихи со мной закружат вальс –

в момент слетает шапка-невидимка

и становлюсь я видимой для вас.



Как будто фотовспышкою снимает

меня посланец облачных дорог...

Но это лишь для тех, кто понимает

и кто читать умеет между строк.



На краткий миг сверкающего бала

я отдаюсь как музыке словам...

Пробьёт двенадцать – и – как не бывало

меня такой, какой открылась вам.



Жизнь-мачеха опять текучку включит,

забудется дорога к небесам.

Но между строк лежит волшебный ключик,

которым вы откроете Сезам.


***

С днём рожденья, родной, с днём рожденья!

Этот день будет главным для нас.

Пусть подольше со мной наважденье

твоей нежности, голоса, глаз.



Пусть тебе там спокойно на небе –

в этот день я совсем не грущу.

Я в него как из комнаты мебель –

всё из прошлого перетащу.



Все любимые наши словечки,

все объятья твои, все цветы,

наши книжки, духи и колечки,

что дарил не по праздникам ты.



Пусть сегодня за окнами хмуро,

а внутри будет солнце и сад,

и я та же влюблённая дура,

что была сорок вёсен назад.



Как люблю я у глаз твоих лучик...

Ты всегда у меня на виду.

Этот день будет лучшим из лучших –

самым светлым и тёплым в году.


***


В норке, в щёлке, в логове

быть самой собой.

Мне не надо многого,

я в ладу с судьбой.



Хоть такой утраты нет,

что не отнял свет...

Рада всем, кто рады мне.

Всех люблю в ответ.



Чтоб не стала каменной,

неживой совсем,

чтоб из боли камерной

сделать радость всем.


***

Счастье – как парное молоко, 

плавно заливающее вены…

Как сейчас всё это далеко

от меня, растаяв во вселенной.



Плещется лазурная волна,

мерно убаюкивает шелест...

Я была любима, влюблена…

Бог по полной выдал, раскошелясь.



А теперь он холоден и скуп,

отмеряет в день по чайной ложке –

твой бокал, что помнит сладость губ,

прошлых лет рассыпанные крошки.



Я брожу по городу одна,

но ты тоже где-то тут незримо.

Вся-то моя жизнь тебе видна.

Все к тебе дороги, словно к Риму.



Бог включит пластинку Адамо –

шелест снега, мерный рокот моря…

И пройдёт под музыку само,

счастьем оборачиваясь, горе.


***


Как сто сестёр тебя люблю я,

как сто сестёр.

Моя любовь как алиллуйя,

а не костёр.



Под тенью пальмы, солнцем юга

нам не бывать.

Мне хочется тебя баюкать

и укрывать.



И сердце бьётся, не шалея,

не в унисон.

Ребёнку ведь всего важнее

спокойный сон.



Люблю тебя совсем не страшно –

легко, шутя.

Живи, солдатик мой бумажный,

моё дитя.



Люблю тебя без соли-перца,

а как родню,

и в этом мире, словно в сердце,

я сохраню.



Сквозь грязь и холод, дым и копоть,

сквозь кровь и смерть

я сохраню твой нежный локоть

и тихий смех.



Люблю, как и не снилось Богу

в его кругу,

как сто сестёр любить не могут,

а я могу.


***


Твоё имя во тьме святится,

словно эта звезда в ночи...

Сердце бьётся, как в клетке птица,

я удерживаю: молчи.



Мне нет дела до старых счётов,

территорий, гордынь, границ,

у меня здесь свои подсчёты –

всех лав стори в огне зарниц,



всех ещё за минуту бывших,

чей кровавый дымится след,

недоживших, недолюбивших,

до которых всем дела нет.



Пепел мести пространство застит,

и до щепок ли тут людских,

пусть всё сгинет в горящей пасти,

раз мы к цели уже близки.



Всех под нож, под одну гребёнку,

стервеней, боец, матерей!

Что такое слеза ребёнка,

стариков, невест, матерей?



Человек, беззащитный, бедный,

можно спрятаться лишь в гробах...

Начинается дьявол с пены,

что у ангела на губах.


***

И шеи тонкий стебелёк,

и плечи, что не опереться...

Но ты мой тёплый уголёк,

которым я могу согреться.



Костёр губами не раздуть,

из искры не взовьётся пламя,

но он мне освещает путь,

не обжигая и не раня.



Цветочек, в чём жива душа,

так хрупок кажется, изнежен.

Но, над землёй его держа,

не даст сломать железный стержень.



И я, как частоколом строк,

тебя от бед оберегаю,

и верю, что в конце дорог

ждёт жизнь какая-то другая...


***

И мастерская, и собор,

болезнь, она же терапия...

Стихи – победа над собой,

небытием и энтропией.



Они — и воспаривший дух,

и наказание, и милость,

и проговариванье вслух

того, что в глубине таилось.



Нет, не ловкачество, не стёб,

а речь, что на разрыв аорты.

Она дана за тем нам, чтоб

заговорил бы даже мёртвый.



И не напиться у ручья,

что отродясь моя отрава,

что жаждет чуда и чутья,

чего-то большего, чем я,

на что я не имею права.


***

Я слишком далеко зашла. 

Обратно будет дольше.

Я все мосты уже сожгла.

Кому кричу: «постой же!»?



О прошлое, вернись на миг,

пусти меня погреться,

где полки книг, горит ночник,

и от любви нет средства.



Где тёплое твоё плечо

и под щекой ключица,

и где мне кажется ещё,

плохого не случится.



Мне страшно поглядеть вперёд,

сквозь призрачную завесь,

что беспощадно отберёт

те крохи, что остались.



Плыву, не ведая пути,

как в океан на льдине.

Смерть впереди, смерть позади,

а я посередине.


***

Не забываться, не расслабляться,

помнить, что ты чужой.

Не обниматься и не сливаться

с тем, что за той межой.



Не обольщаться, что стенки тонки,

не ожидать ответ,

помнить, чужая душа потёмки

и ей не нужен свет.



Слово взрывается как граната,

всё на миг ослепя.

Мне от тебя ничего не надо.

И самого тебя.


***

Улыбка — это лишь маска боли,

не дай бог видеть её во плоти...

От фонаря так светло мне, что ли.

Фонарь, мне ручку позолоти.



Да не руку, а ручку, фломастер,

чтоб не оскудел, не погас бы пыл,

чтобы стала я – «мастер, мастер»,

каким Мандельштам для Сталина был.



Чтоб ты прочёл у меня о том бы,

какая боль на вкус и на вес,

и каково, когда слова бомба

прямо в сердце летит с небес.


***

Ты в мои не попадаешь ноты,

в знаки препинания, длинноты,

в ритм дыханья, в нужную октаву,

кровь одна, но не того состава.



Я с тобой не попадаю в ногу,

то бегу, то отстаю немного,

ты порою как мираж в пустыне,

все сближенья кажутся пустыми.



Словно в ступе мы в воде толчёмся,

никогда мы не пересечёмся.

Вилами я напишу на волнах:

без тебя бы жизнь была неполной.



Ты заглянешь в сердца тихий омут –

черти, что водились, вмиг утонут.

Но меж нами протянулись вёрсты,

и мерцают словно слёзы звёзды.


***


Конец весны, начало лета –

люблю так эту пору я,

когда, как песенка, не спета

ни жизнь природы, ни моя.



Шмели и бабочки летают,

всё расцветает в радость нам,

надежды в воздухе витают,

я знаю их по именам.



Примерю светлые одежды,

хоть это и напрасный труд.

Меня переживут надежды,

они последними умрут.



Ну чёрте что, и сбоку бантик,

как хочется в калашный ряд.

Сидит в душе моей романтик,

он одобряет мой наряд.



Другую дверцу отворяю

взамен закрывшихся едва,

и к сердцу робко примеряю,

как платья, светлые слова.


***


Боже правый, помоги, 

хоть в тебя не верю,

кто друзья и кто враги,

люди или звери?



Сколько надо, говори,

чтобы перемёрло?!

Мы по горло все в крови,

я сыта по горло.



Не хочу по-волчьи выть,

оком брать за око.

Буду я кричать как выпь

в поле одиноко.



Сколько падает во мглу,

в бездне места нету.

Неужель судьба в золу

превратить планету?!



В брата, в бывшего дружка –

пули без запинки...

Возвращаются в мешках

родные кровинки.


***

Скажи слова мне, что не скупы,

что как промытое стекло...

Но ты сдвигаешь плотно губы –

нельзя, чтоб стало мне тепло.



Нельзя, чтоб пальцы и ресницы,

что в луже звёздочка дрожит...

И между нами как граница

твоё молчание лежит.



Нельзя, чтобы смешенье стилей,

чтоб мезальянс и диссонанс.

А боги нам бы всё простили

и в свой чертог пустили б нас.



Но здесь я слишком рано вышла,

мы разминулись в временах.

И в жизни ничего не вышло,

что так легко в стихах и снах.


***


Она живёт в своей нирване,

душе верна всегда как пёс, –

любовь в цветастом сарафане,

промокшем от дождя и слёз.



И пусть её в упор не видит

тот, кто никем незаменим,

она на солнце не в обиде

за то, что места нет под ним.



Пусть без него век будет прожит,

хоть в каземат её запри, –

во тьме оно ещё дороже,

поскольку светит изнутри.


***


Когда война нам души рушит,

когда от смерти нет житья,

мои стихи – моё оружье,

Бог – командир мой и судья.



Опять ходить мы будем строем,

кружиться в хороводах всласть,

и жертву называть героем,

и умирать за эту власть.



Экран я чёрным занавешу –

там душ неопытных ловцы,

в холопах дух державный теша,

давно по сути мертвецы.



Родиться здесь – вот невезенье,

но не верну Творцу билет.

Мои стихи – моё спасенье,

моя любовь – бронежилет.



И, может, в этой жизни тленной,

от бомб ладонью заслонясь,

нажав на клавишу вселенной,

каким-то чудом сохранясь,



сквозь боль, сквозь пепел и утраты,

в родных сердцах найдя приют,

стихи мои вам скажут правду,

лишь правду… пусть потом убьют.

 

***


Всё, что раньше было нашего –

удалит «делит».

У меня ещё не зажило,

всё ещё болит.



Так хотела встретить праздники

как всегда вдвоём.

Только было мне боязненько –

вдруг мы их убьём.



Те остатки прежней радости,

что копила впрок,

что хранила бы до старости,

пряча между строк.



Пусть черта не переступлена,

можно всё понять.

Только крылья как обрублены

и уж не обнять.



Остаётся лишь оплакивать,

сердце убеждать...

Так легко любовь отталкивать.

Трудно удержать.


***


Я пытаюсь сберечь всё как было тогда, 

укрепляю фундаменты стен,

но в пробоины вновь подступает вода,

превращая их в тень или тлен.



Разрушается стержень, основа, костяк,

размываются лиц миражи,

и врывается в окна вселенский сквозняк,

задувая лампаду души.



Расползается скатерть и коврики врут,

превращаясь в ковёр-самолёт.

Всё, что было незыблемым – всё отберут,

отправляя в смертельный полёт.



Мне насмешка мерещится в слове «уют»,

«знаешь, где он?» – Ахматовой хмык.

Раздвигаются стены и волны встают,

унося с собой всех горемык.



А с подводной нам лодки куда убежать,

жизнь — водой из зажатой горсти.

Ничего не сберечь и не удержать,

ничего не спасти, не спасти.


***


Ты меня избаловал любовью,

я теперь иначе не могу.

Жизнь готовит кулаки нам к бою,

я машу рукой на берегу.



Ты меня изнежил теплотою,

в ледяное царство отпустив.

Но и под могильною плитою

мне звучит единственный мотив.



Я в любви сластёна и гурманка,

и души никак не утолю,

но в приманке не прельстит обманка –

лишь на настоящее клюю.



Знаю я, что не вернуть былого,

но мне сладко даже – что горчит.

Ялюблю — в одно пишу я слово,

ялюблю — послушай, как звучит.


***


Уильям Тёрнер на смертном одре

сказал, что Бог — это солнце.

Картин его марево и амбре

затмит любые красотцы.



Как Бальмонт с солнцем он был на ты,

всё видя сквозь эту призму.

Лучами подсвеченные холсты –

предтеча импрессионизма.



Запечатленный в полотнах миг –

мир грёз, пронизанный солнцем...

И каждый, кто видит однажды их –

тот плачет или смеётся.



Всю жизнь он Темзу свою писал,

на лодке плыл самодельной,

всё новые краски, цвета искал,

чтоб выразить запредельно.



Во время шторма над морем парил,

прося привязать себя к мачте,

чтоб чувствовать ураган изнутри,

художник с характером мачо!



И мир под кистью его пылал,

увидит кто – и спасётся...

Последней фразой его была:

«Я знаю, Бог – это солнце!»



Рембрандт хотел так писать – не мог,

убийственно много света!

Уильям Тёрнер, ты сам был Бог,

но только не знал про это.


***


На торте свечки зажигаю,

а ты задуй.

Жизнь как воздушный посылаю

я поцелуй.



И отступает прочь печалька,

тень от лица,

когда как розовая чайка

кормлю птенца.



Земля пылает под ногами,

гремит фугас,

а я обеими руками

держусь за нас.



Да, кто с мечом приходит, тот и

гиб от меча.

Но смерть устала от работы,

её меча.



Уходит жизнь, уходят люди

водой в песок,

но как и прежде лучший в клюве

тебе кусок.



Осмеян белый голубь мира,

все на войну!

О не оставь, что сердцу мило,

меня одну.



Судьба отныне на кону ведь

и страх невстреч...

И накормить, и приголубить,

и уберечь.



Пусть будут вкусные обеды,

свет меж людьми.

И это будет днём победы

моей любви.


***

Давно не снимаю с полки сервиза.

Мой дом не крепость, скорее музей.

Всё реже включается телевизор,

всё больше и больше бывших друзей.



Спасибо – кому? – за счастливую старость,

за то, что пока что не умерла,

за то, что на донышке жизни осталось,

ещё не расстреляно из жерла.



О боже, как мир наш сейчас обужен,

шагреневой кожей сжимается век.

Конечно, есть многие, кому хуже,

кто не разжимает ни губ, ни век.



Но хуже нет того блеска и глянца,

что на мертвечину наводят здесь.

О, не хотела бы я поменяться

несчастьем и болью на дурь и спесь.



И власть ничего не может поделать

с лучшими, коих уже не счесть.

Ей не впервой биографию делать

тем, кто не продал мозги и честь.



Слабой надеждой мой день пронизан,

но ею отчаянье перешибу.

Без телевизора и сервиза

и дураков как-нибудь проживу.



Без тех, кто и доселе не в теме,

кто превращает сады в пустыри.

Если повсюду сгущается темень –

должен быть ярче свет изнутри.



***

 Я заметил во мраке древесных ветвей

 Чуть живое подобье улыбки твоей.


Н. Заболоцкий



Словно вынут из глаза осколок стекла, –

что случилось со зреньем, сама не пойму.

Мне подобье улыбки твоей и тепла

проступает сквозь изморозь, пасмурь и тьму.



То не солнечный зайчик скользнул по щеке,

то не ветка задела меня за плечо,

или радость при встрече в дворовом щенке –

всё в груди отзывается так горячо.



Вы не слышите, как зазвенит бубенец,

вы не видите, словно бельмо на глазу,

как встаёт из тумана Ещё Не Конец,

как подобье твоё мне мелькает в лесу.



Я прочла когда про можжевеловый куст –

отступили на миг нелюбви и бои.

Я тогда поняла, мир не может быть пуст,

лопухи, воробьи – все подобья твои.



Я ношу эту радость в себе втихаря,

и когда в нашем сквере сижу на скамье –

облака расступаются, щёлку даря,

и подобье твоё улыбается мне.


***


На вырубку деревьев разнарядка,

ну а сажать стараются людей,

чтоб больше стало места и порядка,

чтоб никаких свобод или идей.



Чтоб строем шли или сидели ровно,

в кокошниках водили хоровод,

и с этой властью породнились кровно

и положили за неё живот.



Всё начиналось с вырубки деревьев,

когда летели щепки из-под пил.

Где были люди – там теперь отребье,

тот, кто стрелял, рубил или убил.


***


Ты моя синица в небе,

прилетай хоть иногда.

О тебе любви молебен –

всё равно что хлеб-вода.



Я тебе стихов насыплю,

как пшена большой лоток.

Хорошо тебе ли, сыт ли,

иль ещё один глоток?



Улетит моя синица

как журавлик к небесам...

Что тебе ночами снится?

И чего хотел бы сам?



Я тебя держать не буду,

помашу легко вослед.

Буду ждать и верить чуду

хоть ещё десяток лет.


***

Стихами измеряю дни,

в надежде на тот Суд,

где станут луковкой они,

и тем меня спасут.



Стихи, которых не забыть,

воздушны и тихи,

что перевесят, может быть,

огрехи и грехи.



Лишь были б к боли не глухи

и излучали свет,

лишь только б были не плохи,

а то прощенья нет.


***


«Можно подумать, я Вас не люблю» –

как понимать эту фразу?

Вряд ли я голод по ней утолю,

раз не слыхала ни разу.



Я за тебя сочиняю слова,

что ты куда-то запрятал.

Я бы распутала их кружева,

только их кот наплакал.



Слово люблю, но с частицею «не» –

в руки оно не даётся.

Как хорошо мне с тобою во сне,

жизнь же не удаётся.


***


Иван, не помнящий родства – 

что может быть странней?

Он не скрывает торжества,

что брата он сильней.



Все люди братья? Не смешно.

Кто Авель, Каин кто?

Ведь убивать грешно, грешно!

Душа как решето.



Заждались мирные дела.

Зачем вам гнить в гробах?

Но закусили удила

и пена на губах.



Кто ангел тут и дьявол кто,

вранья и правды смесь.

Накиньте на меня пальто,

мне смертью дует здесь.



Неужто собственность границ

и поединок воль

превыше неба и зарниц,

важней, чем кровь и боль?



Остановите, я сойду

с орбиты, с колеи.

Я не хочу гореть в аду,

что здесь вы развели.



Иван, не помнящий родства,

кто может быть страшней?

А мать-земля жива едва,

она меж двух огней.


***


С тобой, как ты ушёл – с тех пор

не прерываю разговор:

привет, спокойной ночи.

Ты в курсе наших новостей

и видишь всех моих гостей,

но я скучаю очень.



Я всё тебе порасскажу

и что купила покажу,

и что приснилось ночью.

Одной и дня не проведу,

рукой по рамке проведу,

но я скучаю очень.



Прочту что - вслух я повторю,

я даже фильм с тобой смотрю,

смеюсь что было мочи.

А ты висишь над головой

и смотришь прямо как живой,

но я скучаю очень.



***

Человек умирает, когда никому не нужен.

Когда нечем любить и не перед кем рыдать.

Но когда есть кому иногда приготовить ужин,

когда есть, с чем жаль расстаться и что отдать...



Всё не так ещё страшно… ну вот уже полегчало.

За плечом всегда охраняет родная тень.

Никогда не поздно начать эту жизнь сначала,

даже если в запасе остался всего лишь день.



А когда возьмут за горло тревоги, травли,

и покажется гаванью вдруг неживая тишь,

то кольнёт меня: на кого я тебя оставлю?

Как смогу тебе там приготовить я рыбу фиш?


***


Любовь – это то, из-за чего

я пребываю здесь.

Это особое вещество,

райская песнь и весть.



Вроде в руках и нет ничего,

что бы могла держать,

но это именно то, без чего

я не могу дышать.



Это детектор, лакмус, радар,

то, что возводит в ранг.

Сколько отдашь – столько примешь в дар,

это как бумеранг.



Таешь, летаешь или поёшь,

и года – ерунда.

От безлюбовья лишь устаёшь,

от любви – никогда.



А если некого стало любить –

след люби от гвоздя…

И никого не давай убить,

в сердце их пригвоздя.


***


Я слышу эхо: «беды, беды, беды….»

Аукается каждому война.

Победоносье, пирровы победы,

вам слишком непомерная цена.



О родина, ты слишком пахнешь кровью.

Зачем все эти смерти на миру?

И терпим мы с покорностью коровьей,

пока и ты умрёшь, и я умру.



Сады надели белые одежды,

чтоб траур нашей жизни оттенять.

Отчаянье разбавлено надеждой,

и их уже вовеки не разнять.



Извечная преступная отвага

перековать орала на мечи...

И строчки, что не вытерпит бумага,

мне пальцы жгут, как будто из печи.


***


Жизнь не сестра — она остра, 

остроугольный камень.

И каждый, как придёт пора –

был этим камнем ранен.



Но мне не важно, чтоб текла,

лишь нежа и лаская,

а надо, чтоб свежа была,

и чтоб была живая!



Чтоб больше пищи для души,

сюрпризов, заморочек,

и одиночества в тиши,

и хвороста для строчек.



Чтоб мягче был её наждак,

а чудеса – чудесней,

и чтобы не бежала так

навстречу этой бездне…



О фильме «Молоко»


Это зрелище было то ещё –

извращенец, маньяк, халдей...

Заколдованные чудовища,

что легко превратить в людей.



Встретив этакого – не тычь в него,

участь чудища нелегка.

Не хватало им всем не птичьего –

материнского молока.



Если шлют вас к такой-то матери

или чей-то маразм крепчал –

это их не любили матери,

на руках никто не качал.



Что за монстры, уроды, пугала

наводняют планету всклень...

В детстве мама их не баюкала,

западло было или лень.



Если кажется жизнь проклятием,

если хлещет вас как лоза,

это лечится лишь объятием

и гляденьем глаза в глаза.



Не корить дурачка, бездельничка,

не расправою угрожать,

а всего-то лишь чмокнуть в темечко

и к груди как детей прижать.



Средь людского шального табора

не криви презрительно рта.

Молоко – это лишь метафора.

Это в сущности доброта.


***


Бывают ли бесполезными

любовь, красота, добро,

бессмысленными, безвестными,

не мудрствуя хитро?



Не всё поверяется алгеброй

и меряется в рублях.

Воздастся потом у ангелов

нам туфелькой в хрусталях.



Не думай о принцах, золоте,

души протирай стекло,

пока ещё кто-то голоден

на ласку и на тепло.



Несчастного и болезного

прекрасное исцелит.

Оно полезней полезного

и действеннее молитв.



Не важно, в каком тут ранге мы

и позваны ли на бал.

А бог потом или ангелы

нам выставят высший балл.


***


Кто этим миром тайно верховодит?

Какие сокрушительные кланы?

Жизнь – это то, что с нами происходит,

когда у нас совсем другие планы.



Когда ты жить с утра предполагаешь,

и глядь – как раз умрёшь, сходив за хлебом.

И всё же на ходу стихи слагаешь,

привычно разговаривая с небом.



Я планами Всевышнего устала

смешить, как будто клоун на экране.

Поплакал бы, ведь я не из металла,

и приложил чего к душевной ране.



Не планы, а мечты в моей лишь воле.

Не отклоняюсь от своей орбиты.

Я вам пишу… Чего ещё вам боле?

Я сердцем навсегда к любви прибита.



***

Я живу в ожидании мига,

когда ты мне махнёшь из ветвей.

Два крыла как раскрытая книга –

это символ всей жизни твоей.



Мы читали, мечтали, летали,

стопки книг выпускали в полёт.

Ты ушёл в несусветные дали,

я тут билась как рыба об лёд.



Но зари разгорается пламя

иль луны освещает ночник –

ты мне машешь оттуда крылами,

как страницами изданных книг.



***


Если я, судьбе уступя, 

не проснусь однажды в постели,

то ты знай, что «люблю тебя»

мои губы сказать хотели.



Мы не то, что лежит в гробах,

что землёй потом засыпают.

С милым именем на губах

мы счастливые засыпаем.



И ты знай через все нельзя –

я с любовью ушла в нирване,

навсегда с собой унося

в край воздушного целованья.



Прилетать к тебе по утрам

будут ласточки и синицы,

а мне будут всё сниться там

твои губы, глаза, ресницы.



Это то, чем горит звезда,

то, чем движутся все светила...

Ты прости, что любить всегда

мне дыхания не хватило.


***


Над миром занавес ночной

скрывает бездны ад.

Но где спаситель, новый Ной,

чтоб не внутри, а над?



А небо выгнуто в дугу,

как судорога боли,

принять я это не могу

за радугу уж боле...



Так быстро пролетела ночь,

погашены огни.

Рассвет приходит нам помочь –

лишь руку протяни,



так близок он, мой свет в окне...

И смерть неосторожно

так близко подошла ко мне –

потрогать даже можно.


***


Если резко ты ставишь точку

или тон чересчур высок,

ты крадёшь себя по кусочку,

отнимаешь любви кусок.



Выдираешь себя из сердца,

и из строчек сочится кровь.

Закрывается в сердце дверца,

не пуская туда любовь.



И, в своих эмпиреях рея,

я прошу тебя, не стерпя:

ну, пожалуйста, будь щедрее,

не кради у меня себя.


***


Ты расцвела, акация моя,

лишь для меня, а раньше увядала.

Ты помнишь, как тебя растила я,

оберегала от тупых вандалов.



Ты прутиком, торчащим из земли,

была когда-то, выжившим едва ли.

И мыльною водой тебя от тли

с любимым мы любовно омывали.



Такою хрупкой, чахленькой была,

сгибаясь под метелями недужно,

и вот на радость сердцу расцвела,

когда ему так было это нужно.



Любуюсь я на гроздей белый дым,

молочным чем-то пахнущих и млечным,

и всё вокруг как будто молодым

вдруг стало – необычным, подвенечным.



Я знаю, как теперь себя вести,

когда, казалось, жить к какому ляду, –

назло и вопреки всему цвести

и ввысь тянуться к Божьему пригляду.



Я верю, есть таинственный закон,

что возвращает на своя всё круги.

Как будто где-то свыше есть балкон,

и ты ко мне оттуда тянешь руки.


***


Я со вселенной разговариваю –

не важно, что она большая.

Так боль свою я заговариваю

и потихоньку уменьшаю.



С тех пор, как ты ушёл – неведомо

куда, неведомо насколько –

мне что-то было там поведано

звезды сверкающим осколком.



Мне что-то было там завещано,

что птица счастья тащит в клюве.

Мир раскололся, и та трещина

прошла по сердцу всех, кто любит.



Да, и одни мы тоже воины,

как дни бы ни были несладки.

На все судьбы своей пробоины

я ставлю звёздные заплатки.



***


Если слышу, идя по городу, 

в разговоре случайном: «мама»,

перехватывает мне горло тут,

бередится былая рана.



Как беспечны и не опасливы

диалоги в тиши их комнат,

и не знают они, как счастливы,

пока маленькими их помнят.



Невозможность назвать по имени,

невозможность окликнуть: мама!

Этот крик изнутри: люби меня,

пока имя не скроет яма!



Как суметь пережить запрет его

и безжалостное изъятье,

как с ума не сойти от этого

не ответившего объятья?!



Без воды порой и без хлеба нам

оставаться, увы, не ново,

но беспомощны и нелепы мы

без крыла и тепла родного.



И хожу всё в твоём халате я,

и бессильно тут смерти жало, –

помню, как по головке гладила,

как ты руку мою держала…



Да, останемся не в пустыне мы,

миллиарды живут без мамы.

Но не будем детьми отныне мы,

и не быть мне любимой самой.



Словно в глотку залито олово –

замурован молчаньем рот свой.

И луна обнажила голову

перед горьким земли сиротством.


***


Мне тебя в себе не убить –

как смеёшься, как хмуришь бровь...

Дай мне, господи, сил любить,

чтобы выдержать нелюбовь.



Я храню как рыцарь скупой

драгоценности малых крох.

Тут сгодится набор любой –

листья, щебень, чертополох.



Мне двужильною надо быть,

за двоих тащить этот воз –

всё, что мне удалось добыть

и взлелеять как сад из роз.



Всё, что мне удалось спасти

от разлук, обид, суматох...

Мне одной всё не унести.

Дай мне силы на это, Бог.


***


Верить в любовь и в благую весть,

без страха глядеть во тьму.

А всё, в чём мне отказано здесь –

я и сама не возьму.



Не удалось меня прикормить

и как на флейте играть.

А мне удалось себя сохранить

(не схоронить), не врать.



Перед листом бумаги честна,

перед тобой чиста.

И надо мною опять весна,

а по ночам – звезда.



Жизнь – клоунада, цирк шапито,

сердце – как решето.

Бог знает что там, бог знает что…

А Бог и не знает, что.


***


Любовь моя не убывает,

а возрождается в ином.

Одна звезда не затмевает

другую на небе ночном.



Зачем иначе Бог их создал,

заполнив бездну через край.

В душе моей восходят звёзды

и говорят: не умирай!



Люблю в тебе черты другого,

люблю в другом черты твои.

Всё-всё, что было дорогого,

хранится в сердце у любви.



Там ничего не пропадает,

не исчезает в никуда.

Любое нет с неё спадает

и остаётся только да!



***


А счастье мы замечаем,

когда его уже нет,

когда от него печальный

останется слабый след.



Лишь отзвуком или тенью,

полоскою в небесах,

обрывком ночных видений,

травинкою в волосах –



оно о себе напомнит

неслышно тебе и мне,

и будет вздыхать средь комнат,

поскрипывать в тишине.



Когда мы счастливы были,

прижавшись к плечу плечом,

когда безумно любили –

не думали ни о чём.



Как воздух оно, как звёзды,

снежинки мгновенный след,

лови же! Но поздно, поздно…

Вот только что – и уж нет...

***


Твой облик изменчив как облако 

под нежной рукою Творца.

И из-под небесного полога

мне видится контур лица.



Ты помнишь, с тобою гуляя, мы

любили на небо смотреть?..

Теперь оно, мной умоляемо,

слегка отодвинуло смерть.



И там, за небесною кромкою,

где млечный блестит окоём,

я вижу, как вечною тропкою

идём мы с тобою вдвоём.



Над этой планетою выжженной,

что медленно сходит с ума,

ты путь показал мне возвышенный,

а дальше уже я сама.

***

Судьба твоя мою нашла,

всё, как мечтала я...

Но для чего пережила

тебя любовь моя?



Ни старость мне не тяжела,

ни тяготы житья,

но для чего пережила

тебя любовь моя?..



О, всё бы я пережила,

пощады не моля,

но для чего пережила

тебя любовь моя?!.

***

Вынырнет из синевы,

из густых ветвей

памятник моей любви

и любви твоей.



Словно в долгий перевал

жажду утолю.

Не любила я овал,

а теперь люблю.



Дай от пыли оботру

милые черты.

Прополю тебе траву,

посажу цветы.



Кажется, сейчас проснусь,

и начнём с аза...

«Жди меня. Я не вернусь», –

говорят глаза.



На губах твоих печать,

тишина, покой…

Всё равно я буду ждать

как никто другой.

***

Не бывает вечного распада.

Рано или поздно настаёт

время, когда плесень или падаль

облетит, осыпется, сгниёт.



Время, что стирает позолоту

и свиную кожу, что под ней,

вытянув из топкого болота

то, что всех дороже и родней.



За гламуром и дешёвым блеском

встанут, возвышая и леча,

старый тот чердак в Борисоглебском,

за окном горящая свеча,



тайна встреч в Адажио Вивальди

и свидание у синих глаз…

А пока печалиться давайте,

что сейчас всё это не про нас.

***

А сердце, однажды устав пламенеть,

начнёт постепенно потом каменеть.

И мир так устроен, чтобы не проклять –

нам надо его без конца поправлять,

поддерживать, клеить, чинить и латать,

чтоб было с чего в облака улетать,

чтобы благосклонным был к нам небосклон,

чтобы не погас, не рассыпался он.



Могущество солнца лишь в том, что ему

не страшно глядеть в непроглядную тьму

и всё озарять ему не западло,

чтоб каждому было тепло и светло.

Держусь за любимых глаза, голоса,

как тополь цепляется за небеса.

Цветы расцвели у тебя на груди,

как будто у нас ещё всё впереди.

***

Пусть будет так, как я хочу… 

А я боюсь своих желаний.

Такого я наворочу,

судьбу упрямую тараня!



Мечты, что издали меня

манили, воплотясь воочью,

окажутся при свете дня

не теми, что казались ночью.



И то, что за душу брало,

сбываясь, жизнь мою скукожит.

Возьмёшь руками за крыло –

и бабочка взлететь не сможет.



Летите снова в облака,

журавлики моих желаний!

Да будет радость далека,

как глянец в западном журнале.



Пусть ни связующих колец,

ни рук, ложащихся на плечи,

и письма лишь в один конец,

и судьбоносные невстречи.



Как этот мир бы ни был плох –

в нём наскребу счастливых дней я...

Да будет всё, как хочет Бог.

Ему там сверху всё виднее.

***


Страна счастливых поголовно,

готовых, власть боготворя,

на пятой точке сидя ровно,

её подставить за царя.



Страна, где подвиг ежедневен,

где ликованья благодать,

где жизнь свою в обмен на деньги

как делать нечего отдать.



Страна, где каждый – враг народный,

где тюрьмы – словно дом родной,

где только в маске кислородной

так вольно дышится одной.

***

Сама себе фокусник и настройщик,

любовь добуду из рукава,

и нотой чище – чего уж проще –

возьму, и это мои права.



Там мне никто помешать не сможет,

есть место, откуда не видно нас,

где каждый час с тобой вволю прожит, –

моя колокольня, олимп, парнас.



Там надо мной начальников нету,

и все со мною милы и тихи.

Я инагентка с иной планеты,

где Бог субсидирует мне стихи.

***


Как мне тебя у смерти отыграть?

Я ставлю жизнь на кон как таковую

за ту, давнопрошедшую, живую,

что мне теперь по крохам собирать.



Я вспоминаю – стало быть, живу.

Бог, подскажи волшебное словечко,

чтобы вернуть родного человечка,

кому мы шепчем вечное «Je vous»...



Ты оторвался от меня как тромб,

и воздуху мне не хватает в лёгких,

задача сохраниться не из лёгких,

так пусто, словно все ушли на фронт.



И вся земля отныне стала фронтом,

всех поделив на близких и врагов.

А я застряла между берегов

и всё ищу тебя за горизонтом…

***

Ни надежд, ни любви, перекрыт кислород.

Ни друзей, ни родных, всех угнали на фронт.



Ночь расстрела. Черёмуха — это лишь газ.

Мы дрожим на ветру, ожидая приказ.



Приглашенье на казнь, на всеобщий расстрел.

Как красиво погибнуть от огненных стрел.



Всюду Аннушки масло разлито рекой.

Помаши мне из ада отрытой рукой.



Все повязаны кровью отныне с тех пор,

заменив поцелуи на выстрел в упор.

***

Стихи мои продрогли, 

согрей их тёплым взглядом.

Случайность или рок ли,

что ты незримо рядом.



Найди такое слово,

чтоб стало мне теплее.

Но ты находишь снова –

что греет еле-еле.



Пускай оно не ново,

пусть будет ни о чём,

найди такое слово,

чтоб стало горячо.



Но ты с улыбкой мима

опять проходишь мимо.

Не видишь на беду

того, что на виду.

***

Часы идут как заблагорассудится –

то остановятся, то побегут.

Как будто им другое время чудится,

как будто эти стрелки мне не лгут.



На цифре остановятся какой-нибудь,

и я гадаю: почему на ней?

Что в этот час случалось в этой комнате?

Часам на расстоянии видней.



А может быть, ещё случится в будущем,

и в этот час неведомое ждёт?

Кто любящим меня, а может, губящим

в неправильный тот час ко мне придёт?

***

Взаимонепонимание

и память былых обид,

но манит любовь как мания,

и ты во мне не убит.



Блуждаю ли как в тумане я,

тащу ль себя из болота –

но даже и под руками не

стирается позолота.



Возьмёшь за крыло как бабочку –

не облетит пыльца.

Ведь я лечу не на лампочку –

на свет твоего лица.

***


Я река меж двух берегов,

что мою обнимают жизнь:

берегут меня от врагов,

шепчут на ухо мне: держись…



Меж любовью и меж стихом –

и не знаю я, что родней,

а порою в бреду лихом

я мечусь как меж двух огней.



Сердце рвётся напополам,

тянет в разные берега.

Половинка любая нам

одинаково дорога.



Моя жизнь уж не так бурна,

каждый берег – как оберег.

Я обоим навек верна,

ни один меня не отверг.



Не хотела б я морем стать,

где не видно земли вдали.

Необъятное – не обнять,

словно скобки – строку любви.



И души всё не утолю,

тем, кто на берегу, машу.

Я дышу — значит, я люблю,

я люблю – значит, я пишу.

***

Ты молчишь, но молчишь на моём языке?

Том, что я узнаю в ветерке и цветке?

Том, что я без труда и без слов понимаю,

когда так же без рук я тебя обнимаю.



Когда я посылаю флюиды тоски –

ты услышишь, хотя мы с тобой не близки.

И пошлёшь в тот же миг по эмэйлу смешное,

чтоб улыбкой разбавилось горе сплошное.



У любого есть миг, когда он одинок.

Очень важно, чтоб тут же раздался звонок.

И нашло тебя вдруг письмецо ни о чём…

Это общий язык, а любовь не причём.



Ты меня не обидишь непонятым словом,

не затронешь ни будущего, ни былого,

не обрушишь мой замок на хрупком песке.

Мы с тобою молчим на одном языке.

***

Я не скажу, что я тебя люблю, 

и не назначу встречу на аллее,

а просто стих дорожкой постелю,

чтоб шлось тебе и мягче, и теплее.



И подарю подушку или плед –

такие, что бессонницу снимают,

и сотворю «Гранатовый браслет» –

салат такой, для тех, кто понимает.



Там зёрнышки граната, словно кровь,

напомнят удивительную повесть,

где смерть не победила всё ж любовь,

и можно есть его, не беспокоясь.



Любовь везде, где взгляд твой упадёт,

на всём лежит её весёлый проблеск.

И потому неважно, что не ждёт

её никто, не выдавая пропуск.



Лучи проникнут в комнату и так,

и свежий воздух просочится в окна.

И только лишь с тобою что не так –

как я в любом конце планеты вздрогну.

***


Эта телелоботомия

в операциях знающих толк…

Если б сразу всего не пойми я,

если б совести голос умолк…



Крысолововым словом ведомы,

мы не слышим небес голоса,

что в себе каждый день предаём мы

и на что закрываем глаза.



Чтобы пламя вовек не погасло –

больше тел на растопку давай…

Наплевав на разлитое масло,

в бездну мчится безумный трамвай.



Ну куда нам от этого деться,

по другому лекалу лепя,

наступая на сердце, на детство,

отдирая себя от себя?!



Как порог болевой нынче снижен,

омертвело, что выло внутри...

И деревья склоняются ниже,

и отводят глаза фонари…

***

Душа невысоко летает,

как птица об одном крыле,

и мне дыханья не хватает

сказать о главном на земле.



Вдохнуть в себя весь воздух мира

и выдохнуть за тыщи вёрст,

чтоб он сквозь потолок квартиры

дошёл до облаков и звёзд.



Чтоб дальше лёгких, дальше сердца

прошёл бы этот вздох насквозь,

чтоб никуда уже не деться,

чтоб никогда уже не врозь.



И пронести его сквозь годы,

дышать не горлом, не губой,

а всей судьбою подноготной,

одним тобой, одним тобой.



И я уже не буду телом,

а вздохом, взглядом и душой,

тем, что любить тебя хотело

за гранью, за земной межой.

***

Я не знаю, куда мне жить,

но знаю, о чём.

Что разорвано – уж не сшить

никаким врачом.



В этой жизни, где всё темно,

где я не причём,

где разбито души окно

судьбы кирпичом,



но остался лаз на чердак,

где светло до слёз

мне сияет луны пятак

и осколки звёзд.



Жизнь держала всегда меня

на своём поводке,

а теперь, его удлиня,

где-то вдалеке.



На губах у судьбы печать,

что не разлепить.

Но я знаю, о чём молчать

и кого любить.



И ещё есть чем дорожить

и надежд пяток...

Мне не нужен повод, чтоб жить,

только поводок.

***

Я знаю, никогда тебя не встречу,

но вечно от весны и до весны

как дерево, шумящее навстречу,

я буду навевать златые сны.



Чтоб там тебе сквозь шелест или лепет

легко всё было сердцем понимать,

чтобы в земле покоилось как в небе,

как в детской зыбке, что качала мать.



А если дождь идёт – я подставляю

лицо под капли моросящих струй

и мысленно привычно представляю,

что каждая из них – твой поцелуй.



Я получаю от тебя подарки –

листок каштана, зайчик на стекле…

И дней моих последние огарки –

от той свечи, горевшей на столе.

***

Жизни простая пьеса. 

Действия вовсе нет.

Смотрит без интереса

только луна в лорнет.



Действующие лица:

дерево и балкон,

солнце, окно и птица,

фото вместо икон.



Жизни простая пьеска.

Критик бы поносил.

А на другую — с блеском –

нет уже больше сил.



Ветер, раскрывший двери.

Лампочка в тишине...

Но Станиславский – верю –

«Верю», – сказал бы мне.

***

По улицам, полным печальных людей,

иду, не замечена ими.

Душа, не отчаливай, не холодей,

неси своё гордое имя.



Тебя узнаёшь по сиянью в толпе,

как облик свой нежишь и холишь.

И как одиноко б ни было тебе –

но ты до толпы не снисходишь.



Горжусь как трофеем, добытым в бою,

что ты, сохранившая целость,

легко превращаешь ненужность мою

в единственную драгоценность.

***

Тяну к тебе руки и натыкаюсь на стену…

То был лишь сон… я вспомнила, что ты мёртв.

Казалось бы, сколько можно на эту тему.

Но их не я выбираю, а Бог иль чёрт.



А ты лишь друг… но куда ещё боль я дену.

Как хорошо, что дышим мы в унисон.

Тяну к тебе руки и – натыкаюсь на стену...

И мне хотелось, чтоб это был только сон.


***


Пойми меня неправильно,

хоть как-нибудь пойми.

Извечное неравенство

меж близкими людьми.



Великое могущество

единого словца.

О, сколько мне отпущено

любимого лица?



Прекрасная зависимость

от чёрточки любой.

Обида — это видимость,

под нею лишь любовь.



Всевышняя доверенность

на близкие сердца...

Размолвка — это временность,

а счастье – без конца.


***


Ты не поверишь, но ты мне приснился

в классе девятом, дневник не соврёт.

Словно судьба обозналась страницей

и забежала случайно вперёд.



Что-то у Бога сломалось в настройках,

выронил раньше из чёрной дыры,

тут же скомандовав ангелу:скрой-ка

и не показывай ей до поры.



Так и жила своей жизнью, покуда

в книжке случайной блеснула блесна –

мне улыбнулось с обложки той чудо

и я узнала мальчишку из сна.



Всё не случайно на шарике этом –

зимы и вёсны, капели и снег...

Может, тогда я и стала поэтом,

в том ещё, школьном, записанном сне.


***


«Я и там не нужна, я и тут невозможна», –

говорила Марина, уехав в Париж.

Да, прижиться поэту хоть где-нибудь сложно,

если крылья даны – то над миром паришь.



Что чужбина, обочина или задворки –

всюду клин, безъязычье иль воткнутый кляп.

Не была бы своей ни в Москве, ни в Нью-Йорке

та, за кем был и Бога, и чёрта пригляд.



Я не верю в над вечным драконом победу,

понимаю сказавших России: адьё.

Только я из неё никуда не уеду.

Что-то держит меня тут, до боли своё.



Лишь моё, обжитое душою пространство,

что не тронуть руками, не выпить, не съесть.

И не может не ранить чужое злорадство,

когда щепок над рубленным лесом не счесть.



Мне не нужно фурора любою ценою.

К пене зла на губах тот приводит искус.

Руки прочь от любви, от любимого мною!

Пусть все пушки заткнутся при голосе муз.


***


Прожить бы жизнь по касательной,

чтоб дни не казались злы –

не раниться обязательно

об острые их углы.



Помягче и обходительней,

полегче суметь бы жить.

Соломкой предупредительно

пути свои обложить.



Но нет, овалы не жалуя,

шагала я напролом,

не сглаживая, не жалуясь,

сквозь бури и бурелом.



Не получалось шёлково.

Копился больничный лист.

«Не проживёте долго Вы», –

сказал мне эндоскопист.



Найдёшь ли конец в ковиде ли,

иль сердце получит сбой –

такая уж плата, видимо,

за то, чтобы быть собой.



Душа в синяках и ссадинах,

похожа на решето.

Ну, а зато мне дадено

божественное Ничто.



Само вещество поэтово,

не гаснущий огонёк…

А что я имею с этого –

кому-то и невдомёк.


***


Мне нравится думать, что я не одна,

что скоро придёшь с работы,

и жизнь уже и не так бедна,

когда она для кого-то.



Смотрю на часы – вот сейчас ты на том

углу, не дошёл покуда…

А у меня уже плов готов

и супчик тепло укутан.



И сладко думать, как я налью,

тебя накормлю досыта...

Как в детстве в куклы, играю в семью,

в домашний очаг и в сына.



И вот звонок… ну пускай не в дверь,

пускай лишь по телефону.

Ты, сердце, знай себе, бейся, верь,

любому радуйся звону.



Как сладко думать мне, что ты мой,

хоть это не так, конечно,

что очень скоро придёшь домой,

и будет тепло и нежно.


***


Путь у всех нас неодинаков

и куда заведёт, маня?

Как узнать среди множеств знаков

те, что посланы для меня?



Лист кленовый в ладонь воткнётся

иль звезда подмигнёт с небес –

всё в душе в ответ встрепенётся,

за деревьями виден лес.



Этот мир не чужой – лишь новый,

незнакомый ещё со сна...

И поймёшь лишь зимой суровой,

что внутри навсегда весна.



Ночь темнее – перед рассветом,

чем черней – тем видней звезда.

Если помнить всегда об этом –

будешь счастлива навсегда.


***


Различаю скрытую улыбку

в повседневной сутолоке дня

и храню как тайную улику

счастья, что укрылось от меня.



И когда их наберётся в сердце

столько, чтобы вытеснить хандру,

счастью от меня не отвертеться,

я его уликами припру.



Я его заставлю показаться –

вот же, все приметы налицо!

Счастью от меня не отвязаться,

хоть я не богиня Калипсо.



А когда несчастье в сердце, раня,

высветит картины новых мук –

я на этом внутреннем экране

приглушаю яркость или звук.



Каждая попытка – это пытка

быть счастливым на чужом пиру.

Каждая улика как улитка –

доползёт, когда уже умру.



Ты бы мог быть царственно любимым

и бессмертным в одеянье строк,

но проходишь как обычно мимо,

не со мною и не мой сурок.



На любовь наложенное вето –

с полки неба снятый пирожок.

Счастье несчастливое поэта –

греться у костра, что сам разжёг.


***


Если больше радоваться нечему – 

радуйся, что ты ещё жива,

что не всё в тебе перекалечено,

что совсем почти не видно шва.



На день пайку радости растягивай,

прогоняй тоску свою взашей.

Уголочки рта тяни-растягивай,

раздвигай улыбку до ушей.



Лишь такой приманишь жизнь наживкою –

не сорвётся с этого крючка.

Я живу прекрасною ошибкою –

заморить любви бы червячка.


***


Зелёный свет зелёных улиц –

как к счастью пропускной билет.

Но не была я среди умниц –

любила я на красный свет.



Любила – как гляделась в омут,

над чёрной пропастью скользя,

когда себя уже не помнят,

когда и жить уже нельзя.



Зелёный свет — не мне зажжённый,

а тем, кто выгоден кремлю.

Он словно воздух разрешённый,

а я ворованный люблю.


***


Жизнь – не роман, а только мультик…

Любви разрушен монолит.

Души оставшаяся культя,

как будто целая, болит.



Все, кто любил, исчезли в прахе

и превратились в тишину,

в растенья, в камни, в буераки,

а души их слились в одну.



Но всё сначала проживаю

и вижу всех, когда я сплю.

Наверно, я ещё живая,

поскольку всё ещё люблю.



От бездны глаз не отвращая,

я окунаюсь во вчера

и вновь себе их возвращаю

единым росчерком пера.

***

У моей акации в июне

много жёлтых листиков уже.

А недавно лишь казалась юной

в подвенечном нежном неглиже.



Вижу сверху: в зелени за ночку

столько жёлтых пятен и полос...

Как у мамы от тоски за дочку

вдруг седых прибавилось волос.



Не тревожься, я сумею выжить,

я ещё не выжжена дотла...

Словно бы она меня услышать

как-нибудь по-своему могла.



Но когда б я на балкон ни вышла –

вижу, как волнуется опять,

тянется ко мне всё выше, выше,

словно хочет ветками обнять.



Не тревожься, дерево родное,

не желтей так рано от тоски.

Этой ночью поняла одно я:

до чего же мы с тобой близки.


***


Странно, что жили когда-то розно,

так были мы дружны.

Нам возвращаться уж было поздно,

все мосты сожжены.



Поздно… Какое ёмкое слово…

Сколько же в нём всего

прячется звёздного и земного,

тайного своего.



Поздно… Какое страшное слово.

Беспощадней, чем смерть,

что никогда не отдаст улова,

губы смыкает твердь.



Поздно… Какое грозное слово,

нас напрямик разя.

Дай же вернуть хоть чуть-чуть былого,

только на миг… Нельзя!



Поздно… Как слово это недужно,

с ним легко обнищать,

только потом понимая, как нужно

жить, любить и прощать.



Вечно ему нам сердца буравить,

слышаться роково...

Но ничего уже не поправить,

не вернуть никого.


***


Когда встречаю берёз гурьбу, 

сквозь нежную их резьбу

как будто вижу свою судьбу,

свою борьбу и мольбу.



Когда встречаю их на пути –

то чувствую благодать.

Ну можно ли дерево видеть и

счастливой на миг не стать?



Я столько вижу в нём своего,

молитву творя в груди.

Спаси меня, дерево, от всего

плохого, что впереди.



Мой корень жизни в сырой земле,

откуда я соки пью.

А ветки – в зелени и смоле

лепечут своё лав ю.



Как сладко холить их и беречь

средь вырубки городской,

и переводить их родную речь

с древесного на людской.



Не трожьте дерево и цветок,

и бабочкину пыльцу,

и выйдет жизнь на иной виток,

и будет любовь к лицу.


***


Теперь мне это будет только сниться –

глухие тропы, светлые от звёзд,

костры цветов и бабочки как птицы,

и лес в росе, и травы в полный рост.



И пальцы солнца так ласкали кожу,

а может то не солнце, а был ты?

Цветы были на бабочек похожи,

а бабочки – на яркие цветы.



Лесная сказка, кладовая лета

и уходящий в вечность общий след...

Глаза земли фиалкового цвета,

что смотрят в небо через толщу лет.



Поверх голов и вне прикосновений

со мной пребудет в мёртвом январе

поэзия летающих мгновений,

застывшая, как солнце в янтаре.


***


О, прощанье! в какой-то из дней

будет сказана главная фраза,

что прекраснее всех и грустней,

потому что вмещает всё сразу:



ту любовь, что вовек не избыть,

что в любой моей клетке стучится,

как и ту, что могла б к тебе быть,

но уже никогда не случится.



Я не знаю, какой разговор

может стать между нами последним.

Пусть он будет далёким от ссор,

будет лёгким, пленительным, летним.



И немыслимо трубку бросать,

даже если твой тон уже едок.

Просто хочется всё досказать,

всё успеть досказать напоследок.


***


Если кто-то тебе заменяет весь мир –

это значит, что нет своего.

Нет, делиться своим каждый час, каждый миг,

умножая бессчётно его.



Я дарю тебе то, что дороже всего,

всё богаче при том становясь.

Не могу я отдать лишь того одного,

с чем нетленна незримая связь.



Я годами хожу за тобой по следам,

лишь к тебе моё сердце лежит,

только я одного никогда не отдам,

то, что нам здесь не принадлежит.



О тебе моих слов золотые слои,

для тебя – стихотворчества печь,

но мой мир, и душа, и пространство – мои,

и границы той не пересечь.


***


Когда меня не станет –

меня заменят птицы

и снег на крышах зданий,

и солнце, что садится.



Я стану лишь другою,

за облаком скрываясь

и радугой-дугою

оттуда улыбаясь.



А ты окно откроешь,

как музыкой влекомый,

и чашку вдруг уронишь,

услыша звук знакомый,



увидя луч блеснувший,

что прикоснётся, грея…

И шелест листьев: ну же,

узнай меня скорее!



Почувствуешь мурашки,

прошепчешь: быть не может…

О, все мы умирашки,

никто нам не поможет.



Мы обречённо верим

могилам и оградам…

А ты откроешь двери –

а я незримо рядом!


***


Испытанья делают сильнее,

а любовь нас делает слабей.

Я не знаю, что мне делать с нею…

Я люблю, хоть смейся, хоть убей.



Не изжить её мне как простуду,

не содрать, как с дерева кору.

Но пока любить тебя я буду –

как Шахерезада, не умру.



Эта песня будет беспредельна,

посильнее Гётевских новелл.

Я в любви нуждаюсь так смертельно,

словно в кислороде ИВЛ.



И гонцу с небесного вокзала

я скажу, спустив его с крыльца:

Погоди! Ведь я не досказала

сказку до счастливого конца.


***


Я в стихах не ставлю имена.

Ты спросил – а что ж без посвящений?

Но тебе вся жизнь посвящена.

Разве что-то может быть священней?



Мне моя любовь запрещена,

она может только быть стихами.

Но тебе я вся посвящена

целиком со всеми потрохами.



Не хочу светить тебя везде,

не хочу сама с тобой светиться.

Но, в сердечном спрятано гнезде,

имя трепыхается как птица.



Выстрелит когда-нибудь ружьё,

что висит который год без толку.

Да святится имечко твоё.

Времечко расставит всё по полкам.


***


Я упиваюсь мигом,

словно вином со льдом.

Я примеряю книгу,

словно она пальто.



Как на меня пошито.

Ну до чего ж о том!

Всё это пережито.

Прожито животом.



Книгою кто окликнут –

с миром скрепляет связь,

новым каким-то ликом

к жизни оборотясь.



Я не скажу, какая

книга была в руках.

Но от неё легка я,

плаваю в облаках.



И примеряю к сердцу –

впору ли – посмотри!

И отворяю дверцу

к радости – изнутри.


***


Твоё лицо для улыбки,

моё похоже для слёз.

Я не совершу ошибки,

и всё будет не всерьёз.



Как будто во сне летучем

иль где-нибудь между строк...

Друг друга мы не замучим

и Бог к нам не будет строг.



Я буду сама беспечность.

Ты будешь меня смешить.

А впереди будет вечность,

и некуда нам спешить.


***


Я живу теперь в этом городе

в одиночестве, в лютом холоде.



Даже если жара по цельсию.

Даже если об стену бейся я.



Заморожены губы годами.

Всё дойти тяжелее до дому.



И все вещи мне в каждой комнате

заклинают: храните! Помните!



Я храню, с каждым годом бережней.

Ты б меня не узнал теперешней.



Все надежды давно на кладбище.

А любви всё не гаснет пламище.


***

Любовь всегда одна, но разные объекты. 

А впрочем, и они в единый силуэт

сливаются, в души прямолинейный вектор, –

по этому пути я выхожу на свет.



Как листья для костров осенние сгребают,

так погребают нас под вечной тишиной.

Как по грибы хожу всё чаще по гроба я...

О, только бы мне там не быть опять одной.


***


Стихами в вечность снова вляпываюсь.

Пегас, пол-царства за коня!

В ту бездну, что ушёл ты, вглядываюсь.

Ну, а она глядит в меня.



Бог удержал меня на краешке,

рассыпав звёздное драже.

По ним приду я как по камешкам...

Мир мёртвых ближе мне уже.



И, кажется, недолго чокнуться

от этих мыслей ножевых.

Сама с собою буду чокаться –

я пью за них как за живых.



Но не вино, там что-то лучше есть,

и облака – как молоко...

Ещё недолго здесь промучаюсь,

и скоро станет мне легко.


***


Я звоню просто так, попроведать.

Я не знаю, чего я хочу.

Может, просто прижаться к плечу.

Может, просто с тобой пообедать.

На том свете за всё заплачу.



Для меня твой нахмуренный голос,

хоть далёкий, как полюс, порой,

возвращает желанный настрой,

моей жизни – нечаянный бонус

и судьбе необычный покрой.



Расскажи, как твой день протекает,

что ты видел сегодня во сне.

И тоска, как от песен Массне,

постепенно стихает, стихает...

Как же хочется верить весне.



Новые четверостишия


***

А мы ведь были влюблены,

но это всё под крышкой гроба.

И на меня – лорнет луны,

как взгляд того, кто смотрит в оба.


***


Сто объятий и сто поцелуев назад,

когда цвёл, разрастаясь, любви нашей сад,

сто стихов назад, где нас было двое,

сто ночей о тебе безмолвного воя…

***

Мы без любимых словно сироты.

Я без тебя тут издыхаю.

Звезда мигает и пульсирует.

Алло, не слышу, связь плохая…


***


Места незабвенных встреч,

сказавшие нам «прости».

Как хочется их сберечь,

как хочется их спасти.


***


И помню ещё кафе,

что называлось «торты».

Мы были чуть подшофе,

сближая там наши рты.


***


Я чувствую себя цветком,

что выброшен на снег,

но сохранившим под ледком

тепло недавних нег.


***


Рассвет придёт и отбелит,

что чёрным кажется душе.

Всё, что болело – отболит

и растворится в мираже.


***


Я на ветру стою одна

под взглядами планет.

А небо выпито до дна

и истины там нет.


***


Считалась Золушкой вполне,

танцующей до полночи,

пока карета стала не

каретой скорой помощи.


***


И ты увидишь, что храним

перед лицом Господним,

когда ты предстаёшь пред ним

как есть, в одном исподнем.


***


Мы торт с тобою ели киевский –

вкуснее не едали.

Как шмель на хмель тот самый киплингский –

не райская еда ли?


***


То ль живу, то ли мне только грезится...

Пусть будут слова тихи.

Я боюсь о твой голос порезаться,

а ты — о мои стихи.


***


Дождик, лей на мельницу мою.

Пожалей, скажи мне ай лав ю.

Затушуй мне слёзы на глазах,

что мы с ним на разных полюсах.


***

Птицы мои, иностранцы,

вы тоже иноагенты.

Как всё это странно, братцы,

ну прямо инопланетно.


***


Мой сквер, во что тебя превратили,

ты весь в плакатах в военном стиле:

война до победы, крымнаш,

за родину жизнь отдашь?


***


Да, кукушка, это нам расплата

за молчанье горькое внутри.

Ну и ладно, ни кукуй, не надо.

Просто так со мной поговори.


***


Пытаться, победив цейтнот,

над хаосом парить,

из общего набора нот

мелодию творить.


***


Не будет пыли на твоих подошвах,

не запотеют стёклышки очков,

а в остальном ты остаёшься тот же,

с портрета не сводя с меня зрачков.



Твои пометки на полях тетрадей,

слова, что говорил лишь мне одной.

Живой и тёплый у меня украден,

но призрак всем невидимый со мной.



Я вспомнила у Блока: синий призрак,

как после смерти он его любил.

И как Мариной был указан признак,

когда любовь всесильнее могил.



Хотите верьте вы или не верьте,

но нету слов банальней и верней –

то, что любовь всегда сильнее смерти,

и ярче звёзды тем, чем ночь черней.


***


Дерев обрубленные руки… 

Им больше неба не обнять.

Такие все теперь в округе, –

прикажут сверху – исполнять.



Заставить дурака молиться…

Ломать, крушить – у них в крови.

А у деревьев – души, лица,

как ни кромсай и ни крои.



Мои друзья и домочадцы,

они не в силах голосить.

Могли до неба достучаться,

за нас за грешных попросить.



Они нас укрывали в стужу

и успокаивали в зной.

И расцвели ещё бы дуже,

но нету жизни запасной.



Пронзила боль одной иглою,

и мой беспомощен Пегас.

Пришли опричники с пилою,

и цвет защитный их не спас.



Листки проклюнутые клейки –

как по живому вы могли?!

Стоят несчастные калеки –

солдатики всея земли.


***


Когда отринет всё земное,

какой душа прибудет в высь?

Такой, как я, или иною,

как дуновенье, отблеск, мысль?



О быть бы мною хоть немного,

и чтобы там моя душа

тебя встречала, тонконога,

и молода, и хороша.



О как друг к другу мы бежали б –

то ведомо одним лишь снам!

А если крылья – не мешали б

они там обниматься нам.



Смерть не приемлет апелляций,

она сжигает нас дотла.

Но не хочу переселяться

в другие чуждые тела.



Пусть даже рея в эмпиреях...

Мне надо только нас двоих.

И пусть меня как могут греют

объятья косточек твоих.


***


Ведь они не похожи совсем на убийц –

убеждённые честные лица.

И таких очень много на улицах лиц,

что готовы в единое слиться.



Я гляжу на экран и не верю глазам –

эти милые страшные люди,

что не верят ни детским, ни вдовьим слезам

и их жизни подносят на блюде.



Рапортуют народу в парадном строю:

«уничтожили… освободили...»

Это мозг, это кровь, это совесть свою

вы в себе в том бою победили.



Звёздный час для бездарностей всяческих сфер,

как легко теперь брать им высоты,

и какое раздолье для роста карьер,

стукачей, лизоблюдов, сексотов.



Мы бы жили, не ведая, кто из них кто,

за друзей закадычных считая,

если б не проступило в чертах у них то,

что причислило к стаду и стае.



То тупая покорность, то ярая злость,

и глазам и ушам я не верю,

как легко из того, что так гордо звалось,

можно вырастить дикого зверя.



Иль холопа, раба, человека дождя,

что страны под собою не чуют,

и с восторгам внимают тирадам вождя,

где ни разум, ни честь не ночуют.


***


С ума сойти как делать нечего –

все звёзды для меня одной!

И окна светятся доверчиво,

и ты мне ближе чем родной.



И вижу как звезду падучую –

себя былую сквозь года...

А для тебя три слова мучаю:

люблю целую никогда.


***


Такое маленькое, лёгкое,

слегка стыдливое «люблю»...

Им так свободно дышит лёгкое,

я с ним и воздух не ловлю.



Я с ним могу не разговаривать,

неделями не есть не пить,

а лишь стихи на нём заваривать,

как делать нечего – любить!



Но коль частица «не» затешется

в вольнолюбивое «люблю» –

то с ней любовь уже не держится,

хоть та почти равна нулю.



Во рту частица «не» брыкается,

не произносится никак,

в язык и губы утыкается

и обдирает как наждак.



Такое тяжкое словечище –

его одной и не поднять,

оно калечаще, увечаще,

с ним не получится обнять.



Из-за такой досадной малости…

Как пересилить эту тлю?

Да, «не люблю» длинней, казалось бы,

а всё равно сильней – «люблю»!


***

О весна без конца и без краю...



О война без конца и без краю,

без конца и без краю война!

Не от крови земля ли сырая?

Эту чашу нам выпить до дна.



Мы попали в паучие сети,

нам привыкли без устали врать.

И рожаются малые дети,

чтобы было кому умирать.


***


Подножный корм, нехитрый пир...

Не важно, что чего-то нету.

Я этот выморочный мир

приму за чистую монету.



Мне то что есть не по плечу.

Всё непонятно как младенцу.

Я вижу то, что захочу

и без чего не выжить сердцу.



За радость, взятую из книг,

за всё, что мог сказать бы мне ты,

за каждый несказанный миг –

плачу я чистою монетой.


***


Мы с тобой две разные планеты,

но с одной орбиты.

И ко мне являешься во сне ты

залечить обиды.



Просыпаюсь — всё уже забыто,

а года бегут всё...

Две планеты, хоть с одной орбиты –

не пересекутся.



В этом нету никакого толка,

только много боли.

Свет от звёзд доходит очень долго,

а от душ – тем боле.



И летят по кругу бестолково

лишние планеты...

Но тебя, далёкого такого,

ближе нету.


***

Мне снился чудный сон. Как будто небосклон

послал его, чтоб я тоску свою лечила...

Мне снился почтальон, и свёрток был весом,

посылку и письмо я в руки получила.



И было в этом сне, в том свёртке и письме –

как будто бы судьбы моей былой запчасти –

предметы, с детских лет так памятные мне,

что всю меня с лихвой заполонило счастье.



Писал мне о любви мой тайный адресат,

что рядом был всегда, а я не замечала,

что даже мы в один ходили детский сад,

и фото прилагал, где жизнь была с начала.



В посылке эта жизнь лежала вразнобой,

и в каждом пустяке таилось столько пыла...

Горсть камешков цветных, совочек голубой,

что в детстве я тогда в песочнице забыла…



(Тут в мыслях промелькнул «Гранатовый браслет»,

где сохранял герой перчатку и афишу.

Но не графиня я, и мне побольше лет,

и я во сне своём совсем другое вижу).



Но надо было мне куда-то уходить,

а я с письмом никак расстаться не хотела,

взяла его с собой, чтоб не прервалась нить,

я с ним не просто шла – по воздуху летела!



Я так была тогда от горя далека,

я хвасталась письмом деревьям и витринам,

и солнце, раздвигав лучами облака,

устраивало мне всемирные смотрины.



Казалось, все кругом завидовали мне,

что – ах! – любви такой не приключилось с ними.

И в этот миг меня пронзило там во сне –

о боже, а ведь я не прочитала имя!



И в руки взяв письмо, выхватывала я

то слово, то лицо, то пожелтевший листик...

Я так была близка к разгадке бытия,

под носом у любви, на волосок от истин.



Вот-вот настанет он, мой самый звёздный час,

И улыбнётся жизнь, не плача, не стеная...

Но кто же, кто же ты? Но где же ты сейчас?

А мне в ответ с небес как тихий вздох: «Не знаю…»


***


Я клин не вышибаю клином –

любой хорош, что был со мной.

Один — полётом журавлиным,

другой – синицею родной.



Один сдувал с меня пылинки,

другой был мне как господин.

Носила юбку шестиклинку –

все клинья были как один.



Средь шумного кружилась бала...

Все радовали глаз тона.

И я любить не уставала.

Душа меняла имена.



Но мышка хвостиком вильнула –

и раскололась разом твердь...

Большую жизнь перечеркнула

такая маленькая смерть.



Но даже там, поверх унынья,

поверх могил сияет взор...

Любви не вышиблены клинья,

а составляют в ней узор.



Одна звезда другой не хуже,

пусть расцветает сто цветов.

И каждый клин бывает нужен,

когда он вклиниться готов.


***

Если мир превращается в тир, 

а живое – в мишени для тира,

то представь, что ты яростный тигр

и расправься с хозяином тира.



Это подвиг, а вовсе не грех,

операция просто, не так ли?

Пусть слезинка ребёнка для всех

станет этой последнею каплей.



Если землю хотят обнулять,

поколения кровью замазав,

что нам делать тогда?! – Расстрелять!!! –

вскрикнул бы Алексей Карамазов.


***


Я ручку беру как заточку,

а стих – это плоти кусок...

Попробуй на зуб мою строчку –

то кровь, а не клюквенный сок.



Пусть люди за это осудят,

а ты меня благослови...

В моём кровеносном сосуде

мерцает лишь пламя любви.



Пока я с планеты не стёрта,

пусть стих о тебе говорит.

Сосуды давно уж ни к чёрту,

а пламя горит и горит.


***


Я в смерти уже на две трети,

иду, но не знаю куда.

Надеюсь я там тебя встретить,

но знать не хочу я – когда.



И пусть мне никто не ответит,

какой нынче день и число,

на этом ли я ещё свете,

иль может на тот унесло.



Я времени не наблюдаю,

счастливее не становясь.

Но, нить Ариадны латая,

с тобой выхожу я на связь.



Я верю, что ты меня слышишь –

твою не вдову, а жену,

когда мой цветочек колышешь

в безветренную тишину,



когда просыпается утро,

когда всё на свете уснёт,

когда на портрете как будто

в глазах твоих что-то блеснёт.



И я растворяюсь в тумане

видений своих кружевных,

которым ещё нет названий

на этом наречье живых.


***


Я пишу это не для всех.

Я люблю тебя без затей.

Буду слушать твой голос, смех.

Буду нянчить твоих детей.



Этой жизни моей хана,

но ещё есть другой виток.

Для тебя оживёт она

и распустится как цветок.



В красных шапочках знаешь толк, –

так идёт, что не нагляжусь.

Я, конечно, не серый волк,

но ещё тебе пригожусь.



Всё бывает когда-то вдруг.

Это будет другая жизнь.

Бог спасательный кинул круг

и шепнул во сне: удержись!



***


Смеркаться вечеру в окне,

а дню – привычно примелькаться...

Рвануть бы в вечность на коне!

Звучит красиво: камикадзе.



Самоубийца на словах

и жизнелюбица на деле,

пишу я миру на правах

души, ещё застрявшей в теле.



Одна зовёт в небесный путь,

другое тянет вниз как гири.

Не самурайка я отнюдь,

но каждый стих – как харакири.



Поэта так легко убить –

нечтением и нелюбовью,

особенно когда испить

сполна придётся чашу вдовью.



На смену мгле придёт рассвет...

Давай не будем же ругаться.

И помни, что любой поэт –

потенциальный камикадзе.



Любовь 


Сперва лукавый маленький зверёк,

что хочется трепать по мягкой шёрстке.

К нему ещё не вяжется упрёк,

слёз кот наплакал, горести с напёрстки.



Но ты этой пушистости не верь,

она потом сваляется клоками.

Потом он вырастает, этот зверь,

и внутренности рвёт твои клыками.



О, это счастье на свою беду!

И не переложить на чьи-то плечи.

Люби меня потом, когда уйду.

Ведь это будет несравненно легче.


***

Облака как молоко...

Я гляжу им вслед.

Не волнуйтесь, там легко.

Там весна и свет.



С нами он, пока мы спим,

это всё не бред.

Каждый тем, кем был любим,

будет обогрет.



Там навеки приютят

близкие, друзья.

И простят тебе, простят,

всё, чего нельзя.


***


Как-то всё вокруг убого.

Пуст душевный пьедестал.

Как-то стало мало Бога.

Или Бог поменьше стал.



Или выросла потреба

в чём-то чистом и большом...

Дайте мне двойного неба!

Мне уж поздно пить боржом.



***


Вначале было слово.

А что будет в конце?

Бог, видя столько злого,

изменится в лице.



Позёмкою метельной

стирая путь земной,

с небесной колыбельной

склонится надо мной.



Увижу я в печали,

лилово-голубой, –

в конце, как и в начале,

любимую любовь.


***


В государстве ромашек, осин и берёз

нет военных речей и вестей.

Здесь встречает меня обиталище грёз,

вдалеке от мирских скоростей.


Где-то пеплом и кровью дымятся поля –

«завоюем, вернём, отобьём...»

Боже мой, а зачем вам другая земля,

что горит под ногами живьём?


Если вам не дано понимать эту речь

птичьих стай, лепестков и травы,

если вам лишь понятны фугас и картечь,

для чего же земле этой вы?



В вашем ажиотаже, лихом кураже

вместо жизни заложена смерть.

Нулевые зеро в мировом рубеже,

вас развеет ветров круговерть.



Но сначала придётся за всё заплатить,

от прозрения похолодеть:

недостойны земли, что пришли захватить,

недостойны на небо глядеть.

***


Что ж ты, Ларина Танечка-Таня, 

Е. Онегина не дождалась?

Ну зачем ты, Каренина Аня,

ведь могла бы пожить ещё всласть?



Для чего ты, Наташа Ростова,

изменила Андрею тогда?

Ах вы, девочки, что же вы, что вы

выбирали свой путь не туда?



Я несла на себе их вериги,

примеряя дворянский уклад,

и хотелось мне все эти книги

переделать на собственный лад.



Я бы вышла за князя Андрея,

а Онегина вечно ждала.

И к Каренину, хоть он старее,

я б вернулась, и с ним бы жила.



Я б дуэли решила без крови,

я бы Каю не сыпала лёд...

Но увы, Бог бодливой корове

не случайно рогов не даёт.

***

Я не доставлю горю кайф – не накормлю слезами.

И обо всём, как Скарлетт, я подумаю потом.

Я что-то сделаю слегка с глазами, с волосами,

поставлю чайник и возьму любимый в руки том.



Нет лучше места на земле, чем дом мой одинокий.

В нём кухня, спальня и балкон, везде мне хорошо.

Как каждому здесь уголку обязана я многим...

Да, были слёзы, смерть была, но это всё прошло.



Ах, милый Августин, прошло… Уже не будет лучше.

Но есть ещё по ком болеть и радовать кого.

Не принимайте жизнь всерьёз, она – счастливый случай.

Имеет смысл одна любовь, а больше ничего.



И я люблю свою любовь и помню что есть мочи.

И верю, что она меня когда-нибудь найдёт.

Я начинаю ждать с утра и жду до поздней ночи.

И засыпаю с мыслью я, что утром всё придёт.

***

Из тех я видно неумеек,

в чей адрес сыпется упрёк.

Взамен прочерченных линеек

пишу свой день я поперёк.



Не по клише и трафарету

кладу свою я колею.

Такой ещё быть может нету...

А на линейки я плюю.



Не знают строчки дисциплины,

их не воспитываю я.

Они с линеек как с трамплина

ныряют в гущу бытия.



Я с ними не хожу по струнке,

нутро само меня ведёт

и создаёт свои рисунки,

как Бог мне на душу кладёт.



Мне не дари тетрадь в линейку,

и в клетку тоже не терплю.

Лишь чистый лист – моя ячейка,

где я живу, дышу, люблю.



Пусть будут, может быть, неровны –

не так чисты и велики,

но будут только чистокровны

моей судьбы черновики.

***


Когда любовь едва светала,

а не светила полным днём,

когда ещё я лишь мечтала

и не умела быть вдвоём,



когда одна кружилась в вальсе

в непрошибаемой тиши,

и слов поток не проливался

ещё с чернильницы души,



когда ни боль, ни радость громко

не заявляли о себе,

на цыпочках ходили робко

по неисхоженной тропе,



когда, вне ропота и риска,

смиренно жизнь моя текла,

ты и не знал ещё, как близко

живёшь от моего тепла.



Как сладко было отрываться

от долголетнего клейма,

из клетки сердца вырываться,

с разлёту спрыгивать с ума...



И счастье в строчки не вмещалось,

когда всему сказала да,

ни от чего не защищалась,

не ускользала никуда.



Познав науку новых азбук,

в моей весне всегда апрель,

а горе носит имя август,

но ты не верь ему, не верь.



Ты не ушёл тогда под землю,

есть тайный выход и в гробах.

Я верю бабочке и стеблю

и теплю имя на губах.



И вижу в сотне отражений

то, что укрылось под плитой.

Остался в небе след блаженный,

сиреневый и золотой.

***

Люблю, когда звонишь без повода –

придумаю какой хочу,

и на другой конечик провода

к тебе на крыльях прилечу.



Допустим, от тоски измучился,

устал от бесконечных дел,

допустим, что по мне соскучился

и вдруг услышать захотел.



И мне не важно – так ли, правда ли,

лишь только б голос понежней.

И чем случайней – тем оправданней,

и чем нелепей – тем нужней.



А в трубке – словно шорох лиственный...

Пусть ты ошибка, фейк, фантом,

в тебя я верю будто в истину.

Всё оправдается потом.

***

Улов сегодняшнего дня: 

два-три звонка, стихотворенье,

фильм, озадачивший меня,

и чай с малиновым вареньем.



Прогулка в ближний гастроном,

удачно купленная рыбка,

и вдруг обдавшая теплом

чужая встречная улыбка.



Лицо, знакомое давно,

цветок раскрывшийся на клумбе,

и лучик, что проник в окно

из облачно-небесной глуби.



Сварганенный хитро салат

и в лад ему капуста в кляре,

взамен курортов и палат –

балконно-книжный мой солярий.



Могу весь день перечислять

все те прекрасные фрагменты

и что-то даже переслать

через стихи любому френду.



Мал золотник, да дорог он,

по милу был мой день хорошим,

и вплоть до самых похорон

он будет с каждым днём дороже.



Цените свой любой денёк,

пенёк, что от него остался,

и даже крохотный намёк

на то, каким бы стать он мог,

но не сумел, хотя пытался.

***

Весна – надежда, наважденье,

а летом всё уже сбылось.

Что было света пробужденьем –

на ярком солнце запеклось.



Банальна лета обнажёнка,

от зноя воздух раскалён.

И звёзд рассыпанная пшёнка

для тех, кто молод и влюблён.



Плоды литые бьются оземь,

на небе чистом – ни пятна.

А я люблю весну и осень,

мне по душе полутона.



Нечёткость линий акварели

на расцветающей заре –

о робкой нежности в апреле,

о первой грусти в сентябре.


***

Жизнь ещё только раскачивается,

а люди уже заканчиваются.

Нежданно и без прелюдий

заканчиваются люди.



Душа под любовь затачивается,

а люди уже заканчиваются.

Тоски не придумаешь лютей –

заканчиваются люди.



Подтачивается, покачивается,

утрачивается, заканчивается...

Молю Тебя об абсолюте –

о пусть не кончаются люди!

***

Когда не пишу – я старею, мертвею,

а если вдруг строчки из сердца идут –

то с Господом богом единых кровей я, –

такая, какой ещё не было тут.



Тебя обнимаю я словом безгрешным,

как будто живою водой окроплю.

Писать – это способ вернуть себя прежней,

и способ признаться тебе, что люблю.



Какую хочу сотворяю погоду,

слова словно листья умея ронять.

Писать – это вечно молиться о ком-то

и силой нездешней его охранять.



И мне не писать – это было бы глупо,

как могут не петь петухи, соловьи?

Бог смотрит оттуда внимательно в лупу

и, кажется, строки читает мои.

***

Не бывает, увы, голубых облаков,

и зелёных цветов не бывает.

Но себе я представить могу их легко,

и они в моих снах проплывают.



Я сама там такою порой предстаю –

как прекрасная юная фея,

и такое потом вам в стихах выдаю,

если морфий приму от Морфея.



Всё бывает, когда мы того захотим,

ну а если и нет, значит Богу

там виднее, но если мы в пропасть летим –

он приходит всегда на подмогу.



Я до кончика дня провожаю зарю:

лучик кажется перчиком чили...

Бог, спасибо за то, что с тобой говорю,

хоть молиться меня не учили.

***


Кого-то ждут дома родители, дети,

кого-то мужья и жёны.

Меня ожидают всемирные сети,

ночник на столе зажжённый.



Меня ожидают углы обжитые,

мои незабвенные даты,

слова, что родные мои неживые

сказали мне тут когда-то.



Портрет на стене и заложенный Чехов,

цветок, что держится хрупко,

остывший чай и к нему печенье,

и – да, телефонная трубка.



Меня заждались непочатые строчки,

любимое «Tombe la neige»,

мои сновиденья, мечты, заморочки,

всё то, что ласкает и нежит.



Меня ожидает каштан над балконом, –

укрытье от летнего зноя, –

все те, кто по неким нездешним законам

прописаны вместе со мною.



Когда ухожу – свет оставлю в окошке,

чтоб было светлей возвращаться.

Там ждут меня – нет, не собаки и кошки –

наперсники и домочадцы.



Моё зазеркалье, моё виртуалье,

ты ближе, чем кажется людям.

И нам за любою кудыкиной далью –

видны, кого помним и любим.


***


Даже средь горьких и пасмурных дней

счастливы мы хоть отчасти.

И среди глины, песков и камней

есть свои цветики счастья.



Пусть тяжела у несчастья сума –

карт в ней счастливых колода.

Глянь, фиолетова туча сама,

а по краям – позолота.



Небо порою покажется дном.

Гвозди вопьются в запястья...

Ночь. Одиночество. Дождь за окном.

Самое время для счастья.


***


Все пробелы, пустоты, дыры

дождь старательно зашивает.

У меня от судьбы рапиры

раны, кажется, заживают.



Дождь, прекрасны твои прошивки

на судьбе, что жизнь сочинила.

Так вот бабушка на машинке

швейной платьица мне строчила.



Дождик, мой сарафан в горошек…

Жизнь прощается у вокзала.

– А была ль ты счастлива в прошлом?

– Да, но только о том не знала.



Если б мог ты – ведь дождик смог же –

жизнь обнять мою, не минуя...

У меня на лице промокшем

след серебряных поцелуев.


***


Ночь, закусившая губы.

Месяца хищный оскал.

Бог, в нас уставивший лупу –

что на земле он искал?



А мы что ищем на небе,

в звёзды уставив взгляд?

Может быть, лучший жребий,

чем наш, который заклят?



Никто никого не любит…

А если любит – больней,

себя той любовью губит,

застынув навеки в ней.



Месяц, вынувший ножик,

ищет, кого бы пырнуть...

Боже мой, век мой прожит,

и ничего не вернуть.


***


Я не могу обнять тебя, как снег,

но ты меня оттуда обнимаешь.

Пусть ты сейчас уже не человек,

но как никто меня ты понимаешь.



Ты всюду, моя радость и печаль.

По крови не волчица я степная.

Куда б ни шла – иду к тебе, встречай.

Ведь ты же есть, я это точно знаю.



Тобою боль бинтую и лечу.

Хоть сердцем атеистка – разум против...

Ты жив в цветке, что тянется к лучу,

в птенце, что открывает жадно ротик,



в котёнке, что под дождиком продрог, –

я всех тебя храню в своём предсердье.

И в книге тебя вижу между строк,

где прячешься меж жизнью и меж смертью.



Ты жив ещё, привет тебе, привет!

Мой Новый год, звенящий ландыш мая!

Я не могу обнять тебя, мой свет,

но я в другом тебя лишь обнимаю.


***


Чем заполнить мне жизни паузу

после смерти любимых моих?

Обратиться ли к парусу? к Бахусу?

Или просто любить за двоих?



Пусть не он это, только как бы он –

его музыку улови...

Я ничем не заполню вакуум,

кроме новой любви.


***


Прошлая жизнь далеко за плечами,

и ведёт меня Млечный путь.

Как тебе, холодно там ночами?

Некому облако подоткнуть.



Знаю, ты иногда приходишь, –

верно, думаешь, что я сплю.

Обнимаешь, милуешь, холишь,

а я не сплю, я тебя люблю.



То пружинка на кресле скрипнет,

то цветок шевельнёт листком, –

и в душе моей что-то всхлипнет,

и луна – словно в горле ком.



Выходя, говорю – куда я,

ты с портрета кивнёшь головой.

Для тебя я всегда молодая.

Для меня ты всегда живой.


***


Ты не частый в гости ко мне ходок. 

Обожгусь о голоса холодок.



Ты больнее всего у меня болишь –

позвонишь ли или приснишься лишь.



Пусть не друг, не родственник, не семья –

драгоценная радость со мной моя.



Для тебя я горы могу свернуть.

Не могу лишь юность свою вернуть.



Я живу над тобой как цветком дыша…

Просто голову потеряла душа.

***


Не причитаю: где ж ты,

даль превращая в близь.

Я собираю надежды,

которые не сбылись.



Свадебные одежды,

праздничные слова…

Умершие надежды

как сухая листва.



Их у меня гербарий,

бабочки на игле…

Боже меня избави

оглянуться во зле.



В сердце вбираю нежно

то, что жизнь не дала…

Слава тебе, надежда,

что хотя бы была.



Слёзы божьей росою

светятся на челе.

Я танцую босою

на разбитом стекле.


***


Жизнь проходит мимо и вне,

не задев кровоток.

Но это лучше, чем если по мне,

как паровой каток.



Я сама выбираю, что

в жизнь свою пропустить,

ибо в цирк этот шапито

душу мне не врастить.



Мир мой собственный тих и мал,

но по милу хорош.

Луч заката так нежно ал,

а луна словно брошь.



По касательной жизнь скользит

и навылет пройдёт.

Словно капля дождя висит

и вот-вот упадёт.



Я иду налегке, легка.

Тише, жизнь, не долдонь!

Прикоснись – но слегка, слегка,

как родная ладонь.


***


Фраза любая уже не нова...

О одиночество волчье!

Самые важные в жизни слова

мы произносим молча.



Сколько ты слов мне не досказал!

Но я их, кажется, знаю.

Их отголоски доносит вокзал,

шепчет роща лесная.



Стиснуты губы, но есть глаза,

есть просто тёплый голос.

Я не верю, глядясь в небеса,

нелюбви ни на волос.


***


В конце обязательно каждый прощён,

всё хорошо, легко...

Если плохо – значит, ещё

до конца далеко.



Мы всё ждём свои чёрные дни

и худого конца.

И откладываем на них

улыбки свои с лица.



А надо просто знать, что в конце

всё всегда хорошо.

Не меняется жизнь в лице,

что бы ни произошло.



Слёзы свои сотри со щёк –

в конце идут под венец.

А если плохо – значит ещё

далеко не конец.


***


Ты такой, как хочется душе,

но не в жизни, а когда я сплю лишь. 

Ты ещё, а я давно уже.

Я тебя люблю, а ты не любишь.



Сорок бед и ни один ответ...

Радости приходят мне из сна лишь.

Но опять варю тебе обед.

Я тебя люблю, а ты как знаешь.



Сердце, ты не будешь таковым,

если всё завяжешь и закончишь.

Жизнь проста без всяких заковык –

я тебя люблю, а ты как хочешь.


***


Я зароюсь в небо головой –

может, так верней доходит мука?

Может, так скорей услышат вой,

как на полотне кричащем Мунка?



Где ты, мой невидимый колосс?

Бьюсь в тебя как в колокол я слепо.

Стену мне пробить не удалось.

Пробиваю головою небо.


***


Говорят, всё за стишки простится.

Все грехопадения скостят.

Только мне всегда иное мстится –

ничего стихи мне не простят.



Я не верю в луковку святую –

ту, что перевесит чью-то боль.

Мало ли, чего там наплету я.

Отвечать за каждую изволь.



Будь ты хоть невиннее младенца

и всем людям был и друг и брат, –

но стихи не знают индульгенций.

Спрос с поэта выше во сто крат.



То, что у кого-то – только мило,

у меня ждёт пули и огня.

Многое дано мне небом было.

И по полной спросится с меня.


***


Повырубится интернет,

сыграет в ящик зомбоящик, –

и вот меня как будто нет,

одна как перст в безлюдной чаще.



«Вы не одна. Заявок тьма.

Гроза всё вывела из строя».

Но у себя-то я одна,

и мысленно виновных крою.



«Отрезан кабель во дворе».

«В подвал нет доступа с подъезда».

А я отрезана, отре-

зана от мира, и отрез тот



прошёл по сердцу и уму…

Заметили ль потерю друга?

Не пожелаю никому

такого замкнутого круга.



Нет интернета и ТиВи,

не знаю, что с войной и миром.

Но я в кругу своей любви

и книг, куда вопьюсь вампиром.



Под светлым облаком стиха,

мечтая, радуясь, горюя,

живу, неслышна и тиха,

и мир свой собственный творю я.


***


Я вижу всё потусторонним зреньем.

Пять лет мертва, а ты во мне живой.

Ищу тебя по разным измереньям.

Ты не оставил мне могильный свой.



Как ты давно уже со мною не был,

с тех пор как стал заоблачным жильцом.

Тянусь к тебе как тянущийся к небу

подсолнух с запрокинутым лицом.



Ну где ты, моя радость? выдь из тучки,

скользни как лучик по моим губам.

Как наши книжки просятся на ручки...

они гробам отнюдь не по зубам.



Ты выбирал обложки и расцветки –

бордовый, чёрный, красный, голубой...

От звёзд на небе до вишнёвой ветки –

всё в мире улыбается тобой.



Стал лёгкой тенью, обликом растенья,

растаявшею птицей в вышине,

оставив мне разлуку и смятенье:

«Прощай, прощай, и помни обо мне!»


***


Не для ласковых слов твои губы скроены, 

а такой красивый рисунок губ!

Но язык и горло уж так устроены –

лексикон любви у них сух и скуп.



У меня вырывается птичьим щебетом –

у тебя как будто бы в глотке кляп.

Я летаю птицею, нежась, в небе том,

но на землю твой возвращает взгляд.



Что поделать, не всё в этом мире поровну.

В топке сердца, увы, не гореть дровам.

Ты помог мне делом в тот день так здорово!

Но я больше обрадовалась бы словам.


***


Вечер вышел звёзд накрошить,

месяц – словно банан.

Всё, что здесь мне мешает жить –

я отправляю в бан.



В прорву, прочь, к собачьим чертям,

к чёртовым матерям,

всех, кто дорог и мил властям,

верящих новостям,



кто привык на вождя уповать,

книг не видит в упор,

кто за деньги рад убивать –

в бан, и весь разговор.



Всех, кто всюду суёт свой нос,

держит шире карман,

кто строчит от души донос –

в баню, в болото, в бан!



А оставляю с собою тех,

с кем мы вместе во всём,

делим трудности, слёзы, смех,

сердце своё несём.



В небе лунный расплылся блин,

время идти ва-банк.

Все, кто жить мне мешает, блин,

лесом идите в бан!


***


Между своими церемонии,

наверно, вправду не нужны.

Пусть всё находится в гармонии:

бесцеремонно мы нежны,



бесцеремонно обожаемы,

ну, пусть словарь слегка кондов,

ну, пусть не слишком уважаемы,

зато любимы без понтов.



Что церемониться с любимыми,

с тем, кто нам родственник почти,

словами нашими избитыми, –

мол, за обиду не сочти...



Да, не причислена к иконе я,

и мы с тобой не соловьи.

Какие, право, церемонии

у тех, кто избраны в свои!



Скажу, сдержась почти геройски я, –

мне лестно, что тебе своя,

что говоришь слова мне свойские,

что я чуть-чуть твоя семья.



Но слов хочу, какими молимся,

чтоб не считали их старьём,

чтоб ты немножко церемонился

со мной, как хрупким хрусталём,



чтоб был слегка меня ты нежащим,

щадил, пылинки бы сдувал,

чтоб был в словах не угол режущий,

а обнимающий овал,



чтоб говорил слова миндальные,

что не обидны, не резки,

чтоб были мы немножко дальние,

хотя воистину близки.


***


Когда-то я была живою,

когда в один слились пути.

Но ты стал небом и травою,

а жизнь осталась позади.



Я полюбила птичьи стаи,

ромашки белые во рву.

Я только между строк читаю

и только между строк живу.



Между любовью и обидой,

между прощеньем и виной.

Я как и все лишь только с виду.

Не дай бог стать кому-то мной.



Вся жизнь моя – как сон и небыль,

как бред непринятой любви.

Возьми меня с собою в небо

иль как ромашку оборви.


***


Прости меня за те вопросы,

что ни к чему и невпопад,

и за любовь мою без спроса,

и за словесный водопад,



что я с тобой, как у Шагала,

не улетела за моря,

за то, что не расцеловала,

за всё, что не посмела я.


***


Конечно, ты и в этом прав был, 

что я цепляюсь как репей.

Но ты со мною как на равных,

а мне хотелось быть слабей.



Не ты вина моим помехам

и вправе мне ответить: нет.

Но ты со мной – как с человеком,

а я поэт, поэт, поэт!



С вопросом этим как с орехом,

наверно, справился б любой.

Но ты со мной – как с имяреком,

а я – по имени любовь.


***


Полгорода лишила интернета

гремящая июльская гроза,

но слава богу, не войны вендетта,

что не её послали небеса.



Я вздрагиваю от удара грома

и закрываю в ужасе глаза,

потом смотрю – всё цело и здорово,

ну слава богу, это лишь гроза.



Пусть гром гремит и вся земля трясётся,

пусть по колено побреду в воде,

но пусть война лишь с нами не стрясётся,

война пусть не случается нигде!



Люблю грозу и в мае, и в июле,

но в то же время страх меня берёт –

как молнии пронзают, словно пули,

и гром сейчас мне сердце разорвёт.



Недаром утром вороны кричали

и кто-то в сапогах ходил по снам...

Гроза – предвестник многая печали.

Гроза – предупреждение всем нам.


***


Не знаю, как назвать мне то,

что по тебе болит и плачет.

Как ни назвать – не то, не то,

оно себя от слова прячет.



Сквозь дымку инобытия

в сосуде теплится стеклянно...

Оно как улица твоя,

по самой сути безымянно.



А и не надо называть,

и говорить о нём не стоит,

а лишь ту дымку целовать

и зубы стискивать как стоик.



Чтоб ты не распознал тот знак,

что шлёт вселенная, малюя.

Чтоб ты по голосу никак

не догадался, как люблю я.



Живи и радуйся. Гуляй,

купайся в нежности как в ванне.

Не называй. Не приземляй.

Оно как стих мой без названья.


***


Нежные ночи и грубые дни,

что синяки оставляют на сердце.

Как его мучают, ранят они,

вновь подсыпая то соли, то перца.



Ночь всё залечит, тиха и сладка.

Всё, что горит, и бурлит, и бунтует,

нам обезболит, добавив ледка,

дождиком или снежком забинтует.



Ночь – утешительница Лука,

звёзд покрывало набросит на бездну.

Счастье беру я пока с потолка,

час мой пробьёт и я тоже исчезну.



Ну а пока, мой хороший, пока!

Пусть в новом дне тебе будет чудесно!


***


Дождик нервно барабанит пальцами,

словно знает что-нибудь такое,

что сказать торопится запальчиво,

от чего нам всем не знать покоя.



Дождик, барабань там поразборчивей!

Для тебя я отворяю окна.

Пусть тобой тетрадку всю испорчу я,

пусть от слёз твоих совсем промокну.



Поделись со мною тёмной истиной,

корневою тайною растений...

Я засну под влажный шёпот лиственный,

словно на плече любимой тени.



И закружит медленными вальсами,

будто кто-то звук слегка убавил,

будто ты меня ласкаешь пальцами,

теми, что недавно барабанил.


***


Сорок семь тысяч погибли за год… 

Вдумайтесь в страшную эту цифирь!

Кровью окрашены гроздья ягод.

Падают строчки с тяжестью гирь.



Звёзды мигают азбукой Морзе,

нам посылая сигналы СОС.

Дьявол не прячет ухмылку на морде:

всё состоялось! Всё удалось!



Каждая смерть – дополнительный бонус.

Выбыл из жизни? – да нет, из игры!

Пушечных мальчиков грузят в автобус –

в тартар отправить, в тартарары.



Эта игра будет десятилетней.

После вернутся к маме в мешке.

Что они поняли в миг свой последний?

Что разглядели в своём божке?


***


Ты слов для меня не находишь –

я все их себе забрала.

Я жадная – ты не находишь?

Без слов не раскроешь крыла.



Летаю на этом горючем,

чем круче – тем выше полёт.

Срываюсь с невидимой кручи

порою, разбившись о лёд.



Потом постепенно срастаюсь

и пробую вновь голосок.

Словами живу и питаюсь,

неся тебе лучший кусок.



И фразы, и сладкие грёзы,

и нежности призрачный дым,

и смех, и горючие слёзы –

всё станет горючим моим.



Слова – лишь скопление пара,

но воздух немыслим без них.

Пегас – не в пример Боливару –

нас вынесет даже двоих.


***


Тоска прирученного Лиса

по принцу, что на ласку скуп,

и глаз обманчивая близость,

и безответность тёплых губ,



и слова непроизнесённость,

и несоединённость рук…

Но, может быть, твой друг лисёнок

тебе понадобится вдруг.



Прекрасна пахнущая роза,

барашек облака над ней.

Пусть не коснутся их морозы

и вереницы серых дней.



Но там, за жизненной кулисой,

взамен запретного плода,

тепло бесхитростного лиса

тебя согреет в холода.



Прости за это помраченье,

но Лисы, что ни говори,

обречены на прирученье

как на свеченье изнутри.



О это счастье ожиданья,

что не убить и не избыть –

неслов, неласки, несвиданья,

всего, чего не может быть!


***


Душе не дождаться ответа.

Напрасно не жди, не зови.

На счастье наложено вето,

табу на слова о любви.



Я высохну речкой до устья

и речь закатаю в бетон.

Как бабочка, в кокон вернусь я,

как роза, укроюсь в бутон.



Всю жизнь занималась не тем я.

Теперь не украсит судьбу

навеки закрытая тема,

как веки умершим в гробу.



А слова несчастный заморыш

всё ж рвётся из сердца в полёт,

и речкой бурлит незамёрзшей,

и бьётся, как рыба об лёд.


***


Не чуя в сердце смертного свинца,

я притворюсь красивой и счастливой

и доиграю пьесу до конца,

чтоб никому не виделась тоскливой.



Запомните такой, какой была

в огромном зале под сверканьем люстры,

когда в свой мир таинственный вела,

не скованный границами Прокруста,



без пафоса, шаблона и понтов,

свободным словом в души прорываясь,

выглядывав из вороха цветов,

в лучах любви и славы согреваясь.



Не важно, что сегодня всё не так,

я верю, что любовь не умирает.

Поэт всегда по жизни не мастак,

но роль свою под небом доиграет.



Запомните и локон золотой,

и лёгкость независимой походки,

запомните навеки молодой,

и с микрофоном, словно с рюмкой водки.


***


Не направо, не налево и не прямо – 

мне отныне некуда идти.

Предо мной окно с открытой рамой.

Там идут, с кем мне не по пути.



Дождик с неба – как вода из крана,

месяц ищет, как кого пырнуть.

А внутри душа с открытой раной –

в ней все те, кого уж не вернуть.



Всё, что жглось, дурманило и пело,

улыбалось, плакало о ком –

запеклось или окоченело,

в горле встало словно лунный ком.



Перестали узнавать витрины,

лица молодые, зеркала.

Смерть зато устроила смотрины:

как душа? Ещё не умерла?



Нет, жива, как колыбель над бездной,

навевает ласковые сны...

Смерть, тебе не буду я полезной.

Сорвалась я вновь с твоей блесны.



Пусть уже не прежняя, другая,

но всё не подстреленная влёт.

Бьётся сердце, клетку раздвигая.

Бьётся слово рыбою об лёд.


***


Я вчерашняя – и та, что будет ещё...

Очень страшно мне этого будущего.


Жизнь, неужто ты и вправду была?

И кружила, и пела, радовала?


Что творится – душе не нравится,

но не хочется прочь отправиться


в даль, где веяло б холодиною,

недолюбленной, нелюдимою.


Страшно взгляда не узнающего,

страшно – камень в ладонь дающего,


страшно, если гудки не сменятся

тем лишь голосом, чья я пленница.


Одари меня кратким роздыхом,

обними – не руками, воздухом,


улыбнись мне на расстоянии,

будто ты не ты, будто я не я,


будто все запреты отброшены,

будто стало будущим прошлое.

***


Пишу тебе как на деревню дедушке,

моля забрать отсюда под крыло.

Мы все сироты, брошенные детушки,

нам горе мыкать стало ремесло.



Одни – России винтики и болтики,

рабы её до гробовой доски.

Другие же – отрезанные ломтики,

но это её лучшие куски.



Однако людоеду тоже скормлены

на пушечное мясо для войны...

А гордые, крутые, непокорные

почти уж все давно истреблены.



Направо иль налево – всё единое,

а прямо – угодишь дракону в пасть.

Осталось только небо лебединое,

одна любовь, что не даёт пропасть.



Возьми к себе, о Боже, добрый дедушка,

хозяева замучили вконец.

Как листья, облетели все надеждушки,

что всё ж доставит то письмо гонец.


***


Как муравья, что из сказки Лорки,

за то, что он видел звёзды,

казнили собратья – тупые орки,

расправившись с небом просто,



и как потом самого поэта

за глас неземной сгубили

не выносившие лунного света

(а он хотел, чтоб любили),



так я хочу хоть бы краем глаза

увидеть в смертной нирване

с овчинку небо, а всё ж в алмазах,

как Соня и дядя Ваня.



О небо, небо, ты будешь сниться,

клубиться, как над Андреем,

в последний час светя сквозь ресницы,

холодной любовью грея.



Отмоет синька твоя, белила

всю грязь души не один раз.

О только бы солнце с тебя палило,

о только б лишь гром будил нас…


***

Наш лес НИИ юго-востока

меня встречает как родной.

Он понимает, как жестоко

ходить сюда теперь одной.



Меня всё помнят эти птицы,

и травы, и лесные пни.

На руку бабочка садится,

как в те пленительные дни.



Цветы весёленькой расцветки,

за мной колышутся кусты...

Я обернусь – а это ветки,

а чудится, что это ты.



Не ты ли обернулся клёном,

меня легонько уколов,

весёлым, ласковым, зелёным,

шумящим о любви без слов?



Из зазеркалья, из загробья

туманно выплывают вдруг

улыбки солнечной подобье,

тепло обманчивое рук.



Вот так с тобою я гуляю,

не вытирая мокрых щёк,

и жажду встречи утоляю,

и умоляю, чтоб ещё...


***


Я слышу не голос, а то, что за ним –

улыбку, хандру, возбуждение, тормоз…

Путь сердца как Бога неисповедим.

Не знаю, куда приведёт разговор нас.



То ль всё прояснится, то ль станет темней,

к согласью придём иль противостоянью, –

как лес за деревьями видится мне,

как что-то большое на расстоянье.



Но ты говори… У судьбы на краю

твой голос душой обовью как растенье.

Из нот твоей речи сама я творю

печальную музыку несовпаденья.



Мы разных магнитов с тобой полюса,

мы звуки из разных октав и аккордов.

Не переплетутся судьбы голоса –

хоть я разобью телефон этот чёртов!



Но ты говори, говори, говори…

До звёзд, до зари долетает пусть голос.

Я слушаю только лишь то, что внутри,

и ближе к тебе становлюсь хоть на волос.


***


Спасибо всем тем, кто меня любил,

за то, что люблю других,

спасибо всем тем, кто мне был не мил –

я так понимаю их!



Когда непонятно, что в нас болит

и режет нас без ножа,

не есть, не спать, не жить не велит –

то это и есть душа.



Любившие робко, издалека,

крестившие меня вслед –

о где та любящая рука,

где ваш затерялся след…



И эта нежность, что не избыть –

нужней мне день ото дня...

Спасибо, что научили любить

других, кто отверг меня.


***


Нет на земле второго такого,

нет на земле и второй такой же.

Как я люблю тебя бестолково,

как выживаю с тобой без кожи?



Душу не тешу давно надеждой,

принца к розе я не ревную.

Можешь лисёнка скрыть под одеждой –

не растерзаю, а расцелую.



Если люблю – то хочу, чтоб лучше

стало тебе, от чего – неважно.

Словно птенца защищаю клушей,

вечно терпенье моё бумажно.



Сброшена шкурка лесная лисья,

прошлое ни о чём не жалеет.

Заржавели каштана листья,

а любовь моя не ржавеет.


***


Как сладко плакать на плече, как горько в одиночку,

легко руками разводить лишь не свою беду...

Что делать, если бог не дал ни дочку, ни сыночка,

а только стихотворный сад в пылающем аду?



Как много на земле людей – родных или знакомых,

идущих мимо, теплотой обманчивой маня,

но никого, кто за меня в огонь и воду мог бы,

но никого, кто бы скучал и умер без меня.



О что же так болит всегда – не голова, не зубы,

не грудь, а что-то там в груди, душа моя болит...

По ком глаза увлажнены, пересыхают губы,

кто мне по двадцать раз на дню забыть тебя велит?..



Я без тебя не обойдусь, не обойду сторонкой,

и пусть мерцает тот огонь, что оживил сосуд,

но в сердце мы зубную боль не защитим коронкой,

солнцезащитные очки от света не спасут.



И ревность, и тоску-печаль в себе мы укрощаем

и крохой с барского стола пытаемся спастись,

но одиночество одно другому не прощаем,

когда без нас он так легко умеет обойтись.



Нелюбящий не видит нас – он видит наши годы,

то, что прохожий видит в нас, сосед по этажу...

А так ведь хочется порой, чтоб радовался кто-то,

когда не кто-нибудь, а я лишь в комнату вхожу.



Прости мне этот бред и мрак, мечты и заморочки,

и то, что вижу этот мир как будто во хмелю.

Но ты не ты, когда тебя не обнимают строчки,

и я не я, когда я не пишу и не люблю.


***


Если держишь любовь голодною –

то легка она, словно пух.

А накормишь – и станет плотною,

не поднять ей на крыльях двух.



Не лететь ей райскими руслами,

повторяя полёт орла,

потому что от счастья грузными

станут оба её крыла.



А с тобой не чувствую тела я.

Душ гораздо меньше, чем тел.

Ничего бы не захотела я –

чего ты бы не захотел.



Мне вольготно под звёздным пологом,

на сухом пайке нелюбви.

Ты мори её дальше голодом,

не лови её, не зови.



Не пугай её цепью брачною,

пусть звучит она нотой си...

А как станет совсем прозрачною –

растворится на небеси.


***


Не знаю, есть ли ты со мною 

в пространствах дома и дорог,

но ты во мне моей виною,

прощеньем тихим между строк,



ты где-то меж душой и телом,

землёй и небом, днём и сном,

меж боли криком оголтелым

и сладкой грёзой об ином,



меж тем, что ласково и колко,

что глубина и чешуя,

между собакою и волком,

меж тем, что ты, и тем, что я,



где стелется трава лесная,

звучит с небес благая весть...

Вот там ты точно есть, я знаю.

И только ты один и есть.


***


Любовь мне в руки не давалась,

летела жизнь в тартарары.

И об тебя я разбивалась,

и обрывалась как с горы.



Пусть не срослось, душа увечна,

пусть ничего не удалось,

но в жизни и в стихах извечно

нам ценно то, что сорвалось.



Мне счастье доставалось с бою,

ждала у запертых дверей.

Мне не счастливее с тобою,

но человечней и мудрей.



Мы все отрезанные ломти,

а вот к тебе я приросла,

и чувство локтя, а не когтя

в себе застенчиво несла.



Пусть всё пройдёт и будет мило...

Лети, мой летний мотылёк!

Чтоб крылышки не опалило,

я приглушу свой фитилёк.



И шторы наглухо задёрну...

Под звёздным небом постою.

Пусть омывает светом горным

любовь замёрзшую мою.


***


Бесполезно согревать планету,

украшать цветочками тюрьму.

И любить, кого давно уж нету,

и светить неведомо кому.



Превращать соломинку в опору,

верить в да, звучащее как нет.

Вечный камень волочить на гору, –

не Сизиф ей нужен – Магомет.



Всё равно с себя Сизифа сбросит –

ей не нужен камень от него.

Ведь душа её другого просит –

Магомета только одного.



Магомет придёт к ней, он не гордый,

он мечтал о ней так много дней.

Будет долго подниматься в гору –

и погибнет под горой камней.



И куда б душа твоя не лезла –

всё равно отринут и сотрут.

Всё напрасно, тщетно, бесполезно,

всё мартышкин и сизифов труд.


***


Я взяла тебя в своё сердце,

хочешь этого или нет.

Никуда уж тебе не деться

от меня, мой родной брюнет.



И не важно, что далека я,

не подруга и не жена,

и не знаешь, зачем такая

я тебе позарез нужна.



Буду есть тебя вместе с кашей,

буду ждать, пока налюблюсь,

слов, которых вовек не скажешь,

снов, в которых тебе явлюсь.



Бесполезны замки и дверцы,

бесполезен бронежилет.

Я взяла тебя в своё сердце,

хочешь этого или нет.



Пусть не в дом, не в судьбу, не в паспорт,

я не пастырь, не поводырь, –

но сниму твою хмурь и пасмурь

и улыбку раздвину вширь.



Я взяла тебя только в сердце –

в мимолётный ночной просвет,

побратима, единоверца,

чьё молчанье мне лишь в ответ.



Пусть сама я не из металла,

не дал боже детей, внучат,

но двужильной теперь я стала,

и два сердца во мне стучат.


***

Стихотворение – прикосновение,

но не рукою – душой...

Это – как ветерка дуновение,

грех не такой уж большой.



Стихотворение – жизнетворение

жизни, какой не сбылось.

Это глубинные память и зрение

голоса, глаз и волос.



Стихотворение – это дарение

мира, тепла и души.

Это свечи вековечной горение,

ласковых слов падежи.



Стихотворение – непостарение,

сколько бы лет ни прошло.

Сердцем о сердце горячее трение,

чтобы в нём искру зажгло.



Стихотворение – это парение

в веках, веках, облаках.

От синей птицы в руках оперение,

что не поймаешь никак.



Стихотворение – как ударение

оземь, чтоб встали другим.

Неумирание и растворение

в тех, кто до боли любим.


***


Особый дар – идти с самой собою,

стихами или мыслями – не к тем,

с кем не пересечёмся мы судьбою,

далёким от волнующих нас тем,



кем никогда я понята не буду,

кому ни в жизнь не буду я нужна,

но я иду в остуду и в осуду,

и с ними терпелива и нежна.



Да, не взойдёт на пепелище колос,

«ещё» никак не свяжется с «уже».

Я слов не слышу – слушаю лишь голос

и вижу то, что хочется душе.



И мне не важно, кто ты есть на деле,

на краткий миг почудившийся тем.

Так ангелы и боги захотели,

дав то, что выше слов и глубже тем.


***


Дождик плюётся, глазом кося,

вот, мол, какие почести!

Люди – колодцы, плевать нельзя.

Но в некоторые так хочется!



Вот вождь у рояля. Песню поёт.

Кого-то бы и возвысило...

А мне хотелось сказать: «Во даёт!»

И плюнуть ему на лысину.


***


Нам дерево шумит навстречу,

когда мы чувствуем его

и понимаем эти речи,

другим – неявно ничего.



Так я в тебе иное вижу

и слышу главное без слов,

и становлюсь к тебе всё ближе

поверх голов, поверх полов.



Как дерево я обнимаю,

прижавшись к тёплому стволу,

так мир твой сердцем понимаю

сквозь холод, пепел и золу.



И обнимаю, словно глобус,

я телефонную трубу...

Мне кажется, что этот голос

я буду слышать и в гробу.



Как шум листвы, журчанье речки,

как звуки музыки родной,

я буду слушать эти речи,

понятные лишь мне одной.


***

Не попрошайничай у Бога –

таких уже там запредел.

Как сверху выглядит убого

ваш постный список добрых дел.



Но как бы ты ни отпирался –

до пояса нас создал Бог,

а ниже — Дьявол постарался

и лучше выдумать не мог.



Ведь поровну даны в дары нам

два глаза, две ноги-руки.

Душа и тело неразрывны

как берега одной реки.



И сколь себя под Ним не чистим –

грех всё равно неодолим.

О мир страстей и божьих истин,

ты неподсуден, неделим.



И не покажется тем мало,

кому себя не обмануть,

кто, слов отбросив одеяло,

в себя отважится взглянуть,



в души неведомые недра,

где ярославн и пенелоп

теснят Кармен, Сафо и Федра –

так что глаза ползут на лоб.



Уж кажется одна навек, но

к тебе я прибегу, любовь,

или верней сказать, прибегну,

когда отправлюсь на убой,



поняв и об одном жалея,

что грех – не меньше, чем убить –

недообнять, недолелеять

и, в гроб сходя, не долюбить.


***


Никогда не спрашивай — за что?

Совесть от вопроса отучила.

Каждый у себя отыщет то,

что в шкафу скелетами почило.



Каждый знает, где у нас болит.

И вперёд виновна на века я.

Мир слезами как дождём залит.

Колокол звонит, не умолкая.


***


Я не лишаю сна – кого люблю,

и аппетита тоже.

Напротив, лучше вкусно накормлю,

дам спать подольше.



Я не свожу – кого люблю — с ума,

не в том геройство,

а лучше в лес свожу иль в синема,

всё будет просто.



Не роковая, хищница иль вамп

и иже с нею, –

всё это прописи, шаблон и штамп,

а я сложнее.



Не разбиваю я мужских сердец –

пусть будут целы.

А я всего лишь на дуде игрец,

без всякой цели.


***


Я не вещь, я не могу сломаться,

даже если вдребезги разбей.

И сюжет жестокого романса

не подходит для судьбы моей.



Я бессмертна в некотором роде –

буду нашей где не пропадать,

как круговорот воды в природе,

испаряясь, снегом выпадать.



Выпадать вам как счастливый случай,

что порою очень долго ждём,

разгонять с утра на небе тучи

и стучаться в окна вам дождём.



Побежим по лужам босиком мы,

всё поймём, что ясно и ежу...

Жизнь бессмертна, это аксиома.

Я ещё вам это докажу.

***


Мы не можем счастливы быть завтра –

нет у счастья завтрашнего дня.

У меня висит на стенке карта –

мест, где ещё не было меня.



А ещё есть в памяти другая –

где места, что были мы вдвоём.

Я её храню, оберегаю –

в ней мы всё идём, не устаём...



В прошлое схожу по этим сходням...

Только счастья нету там давно.

У него есть только лишь сегодня,

и не день – мгновение одно.


***


Когда я пекла тебе первый раз блинчик –

то рада была и горда.

Когда я за твой ухватилась мизинчик –

казалось бы, что ерунда.



Но вмиг облетела труха и короста,

связала незримая нить...

А всё начиналось до ужаса просто –

хотелось тебя накормить.



И вот, опрокинув все перегородки,

несу тебе в каждой ночи

стихи прямо с сердца, как со сковородки –

горячие как из печи.



Не знала тогда я, спеша в магазинчик, –

что стану стара и седа,

но, к счастью, за твой ухватившись мизинчик,

схватила его навсегда.


***


До жизни мы – всё и всегда.

При жизни – лишь чуть и теперь.

А после уйдём в никуда

в раскрытую наглухо дверь.



Как раньше жила без тебя?

Но ты был незримо со мной.

Теперь и с тобою, дитя,

мне быть всё равно что одной.



Настолько сильна эта связь,

что всё ей подчинено,

и ты во мне был отродясь,

в любовь мою всё включено.



Я спутана нитью веков

и ветром в моих волосах,

и кружевом от облаков,

и ветками в наших лесах.



И так я тобою полна,

что сам ты не нужен почти.

Прильнёт и отхлынет волна...

Прочти это всё и прости.



Ты солнечный зайчик в окне

иль тень, ускользнувшая прочь?

Ты жизнь, что осталась на дне,

иль вечная звёздная ночь?



Поймавшая солнце вода –

и мертвенный холод планет...

На каждое – радугой – «да» –

закрытое тучами «нет».


***


Одухотворённейшее тело – 

деревца, что тянется обнять, –

как оно махало и летело...

Это танец, что нам не понять.



Где такие есть ещё балеты?

Жесты, мизансцены как в кино.

Листья с неба – будто бы билеты

в край, где ждут любимые давно.



Лес деревьев для меня как Мекка.

Кажется, что мы одних кровей.

Хочется обнять как человека

и зарыться в волосы ветвей.



Эта тяга в нас жива издревле –

если нет любимых рук и глаз –

обнимать прохожие деревья,

чем-то так похожие на нас.


***


Цветы склоняют нежные головки,

сменяются пейзажи, как в кино,

а мы с тобой сидим на остановке,

забыв, что нету нас давным-давно.



Метут метели, облетают клёны,

наш силуэт, невидимый для глаз –

как памятник не то что бы влюблённым,

а тем словам, что согревали нас.



Когда вот так же заносило снегом

и пробегал бессмысленный трамвай,

нас что-то укрывало словно пледом,

и шепчет здесь сейчас: «не забывай...»



А беды подступали к нам неслышно

и стерегли, как тени за спиной,

но ничего у них тогда не вышло,

вселенная была за нас стеной.



Когда я часто проезжаю мимо

того, что было мною и тобой –

я вижу то, что неостановимо

ни временем, ни смертью, ни судьбой.



И никакие смены обстановки,

весь этот обезумевший вигвам

не уничтожат нашей остановки,

где мы сидим, невидимые вам.


***


Если жизнь уже нестоюща

и даёт нам прикурить,

всё ж всегда нам есть, за что ещё

Бога возблагодарить.



Денег нету, безработная,

рано поседела прядь –

но зато душа свободная –

больше нечего терять.



Обманули и обидели –

что ж, увидим без прикрас,

как же ангелы-хранители

выкрутятся в этот раз.



Как бы ни были мы мучимы –

голь на выдумки хитра,

что ни делается — к лучшему,

нету худа без добра.


***


Ко мне любые не подходят мерки.

Когда стихами населяешь дом –

то сам себе и чёрт из табакерки,

и колесо фортуны, и фантом.



Слова способны превращаться в листья,

развеиваться пеплом на ветру.

И сколько б о спасенье ни молись я –

без вариантов всё-таки умру.



И может дождик стать последней каплей,

что чашу боли переполнит всклень...

Но так ли я живу ещё – не так ли –

задумываться что-то стало лень.



Мне хочется пожить чуть-чуть в пейзаже,

в любимой строчке, в чашечке цветка…

Глядь – мир болящий потихоньку зажил,

и сердце жаждет нового витка.



Как мир живой нам сочинён под руку –

чтоб гладить кошек, дерева кору

и обнимать ребёнка или друга –

для ласки руки созданы в миру.



А губы рождены для слов горячих,

чтоб души одинокие согреть...

И как же жалко тех глухих, незрячих,

что не умеют слышать и смотреть.



Глаза им застят деньги или земли,

и руки как клешни, чтоб загрести.

Им недоступны бабочки и стебли

и им до них вовек не дорасти.


***


Если жизнь холодна как зима,

очень сказка нужна, чтоб согреться.

Я её сочиняю сама,

это самое верное средство.



Очень просто её сотворить,

отворить эту тайную дверцу.

Надо лишь говорить, говорить,

проборматывать то, что на сердце.



И проступит сквозь бледный чертёж –

что хотела сказать, не таясь я...

Как корабль любви назовёшь –

так он и поплывёт восвояси.



Но старайся средь дальних дорог

не забыть о прирученном лисе...

Я цепляюсь за выступы строк

и карабкаюсь в звёздные выси.



Отдаюсь на любви произвол…

А всё то, что зовётся иначе –

только рябь на поверхности волн,

я смеюсь, не смотри, что я плачу.



Не смотри, чем за это плачу,

как лечу свои раны словами,

прижимаясь к родному плечу

за минуту до расставанья.


***


Я на будущее забила, 

только прошлое не соврёт.

Там живут, кого я любила.

Там никто уже не умрёт.



Нас во сне они укрывают,

обнимают, когда мы спим.

Потому что так не бывает –

умирать, если ты любим.



Никому не открою тайну,

что хранит от обид и бед.

Я любить тебя не устану,

даже если сто лет в обед.



Вот уж лето, какая прелесть!

Я почти уже не мертва.

Только всё никак не согреюсь.

Не морозьте меня, слова.



Я отброшу все опасенья,

я сорву себя с якорей.

Обмани меня во спасенье.

Обними меня у дверей.


***


Я хотела забрать обратно

те написанные слова.

Показалось, что им не рад ты,

что в любви своей неправа.



И подумывалось мне даже –

вот бы их у тебя украсть...

Ты не хватишься их пропажи,

не узнав этой муки сласть.



Дуну в дудочку крысолова –

и слова на хозяйский свист

возвратятся на место снова,

а мой текст будет пуст и чист.



Но слова те не захотели

возвращаться в Пегаса стойло.

Пусть их держат там в чёрном теле,

пусть им даже и жить не стоило,



но они не из википедий,

если вылетят – не поймаешь,

и они к тебе прикипели,

лишь твои они – понимаешь?



Как на жёрдочке жмутся вместе

слов замёрзшие воробьи.

Они знают одни лишь вести –

о любви, об одной любви.


***


Всюду распад, беспредел, разруха.

Я ворошу пепелище огня.

Мама, я тоже уже старуха.

Разве такой ты любила меня?



Как перед Богом под небесами

длю сколько в силах своё люблю.

Щедро делюсь со стихом слезами.

Душу вам щедро свою скормлю.



Что я оставлю миру в наследство?

Строчки, в которых вся жизнь и кровь.

Боже, как в старости нужно детство,

как перед смертью нужна любовь.


***


Наводнение подступает, и сомкнётся вода вот-вот.

Одиночество обступает, словно водит вкруг хоровод.

Ничего, я умею плавать, в пасть стихии голову класть.

Ничего, я умею плакать. Свою жизнь я выплачу всласть.



А любовь запустила когти и вытаскивает меня.

Глубоко запустила корни, снова всходят там зеленя.

Пусть накроет слепой волною – я приму с ней неравный бой.

Ты со мною, скажи, со мною? Я с тобою, само собой.


 ***


Земля с отброшенной ботвой

мне показалась слишком чёрной...

Поля со скошенной братвой –

начинкой почвы запечённой.



Скажу ещё лишь пару строк,

ещё страшнее и суровей:

планета – как мясной пирог,

дымящийся, со свежей кровью.


***


Я жила лишь когда ты был рядом, 

остальное время ждала.

Раньше встречи с тобой хоть взглядом,

а потом – когда вновь тела



под землёю соприкоснутся

и обнимутся как и встарь…

Души птицами встрепенутся,

и с ума сойдёт календарь.



По тебе тоска меня гложет.

Шарик вертится голубой...

Кто на музыку их положит –

годы жизни моей с тобой?


***


Ничего я на твоих весах не вешу,

будто невидимка или дух.

Но как прежде правила всё те же:

Боливар судьбы не держит двух.



Ты один на этом Боливаре.

Я же на Пегасе как всегда.

В небе я, а ты на тротуаре.

Ты земля, а я, увы, звезда.



Буду падать я тебе в ладони,

чтоб желанья выполнить сполна.

Не беда, что разны наши кони.

Будет вечность на двоих одна.

***


Приходи на подольше –

не скажу навсегда, –

но с тобою подальше

отступает беда.



Пусть бы было побольше

этих ласковых дней.

Знаю ведь, что не мой же,

всё равно нет родней.



Улыбнись мне пошире,

мне в окно помаши.

Мы одни в этом мире,

больше нет ни души.



Пусть лишь это, не боле,

лишь глядеть тебе вслед...

Что могло бы стать болью –

станет радостью лет.


***


Кому понадобилось, чтоб малость,

что у меня ещё оставалась,

вдруг в опасности оказалась –

кто этот зверь, покажись!

Он видно не знал материнской ласки,

его оскал прикрывают маски,

он к нам явился из страшной сказки,

в яйце с иглой – его жизнь.



О кто бы вытащил ту иголку,

не дал скормить наши судьбы волку,

отмыл страну от него карболкой,

чтоб воздух почище стал.

И суд, и правда при нём поникли,

и честь, и совесть – попробуй пикни,

хоть бога, чёрта на помощь кликни –

о как же он нас достал!



***


С тех пор как всё устало, застыло,

тебя не стало, родного тыла,

и я осталась одна,

мне стало важно одно лишь слово,

что так отважно на фоне злого,

кому я до дна видна.



Пусть всюду огни вокруг погасили б,

пускай всё сгинет и обессилит,

а я сохраню свой пыл,

поскольку в мире, где кровь и драка,

так надо, чтоб кто-то светил из мрака,

так надо, чтоб кто-то был.



И если смерть грозит обесточкой,

я ручкой действую как заточкой,

не дав погасить огней.

Пускай могущество тупорылье

нас вяжет кровью и вяжет крылья –

любовь всё равно сильней.


***


Мой трамвай уже не сходит с рельсов, 

не сбивает с толку никого,

и всё чаще, путь короче срезав,

в парк идёт, в гараж или в депо.



Устаёт мотаться по дорогам,

лихо заворачивать кольцо.

Хочется порой в толпе народа

увидать знакомое лицо.



 Пассажира, что давно когда-то

ехал тут сквозь путаницу лет,

может быть, немножечко поддатый,

свой счастливый сохранив билет.



Я его ведь сохранила тоже,

а зачем – лишь после допойму:

цифры, словно даты, подытожа,

в прошлое пускают по нему….



Боже мой, какая в нём была я!

Не вернуться с помощью монет...

Я теперь и вправду жду трамвая.

А его всё как нарочно нет.


***


Над городом плывёт туман –

то сны мои клубятся дымом,

нас обнимающий обман –

то место, где с тобой на ты мы.



Где мы с тобой – уже не мы,

а из чего мечта и нега,

свет, проникающий из тьмы,

и уходящий прямо в небо.



Туман… Тамань.. Тирамису…

О сладость сливочная тайны,

любовь на голубом глазу,

побыть в тебе хоть каплю дай нам.



Не рушь со сном святую связь,

с золотокрылым часом суток…

Как больно падать с неба в грязь,

лицом в рутину, в явь, в рассудок.


***


Я взбираюсь всё выше и выше

на слова и фразы из слов.

Ты меня уж почти не слышишь

и не видишь моих следов.



Я на башни из слов влезаю,

отрезаю судьбы куски.

Ускользаю я, ускользаю

из тисков ледяной тоски.



О, какая там благодать,

где никто меня не увидит,

как свободно мне там летать –

не толкнёт никто, не обидит.



Тут не видно земной грязи,

нет ни пороха, ни погони,

ты мне ближе тут, чем вблизи,

твоё сердце как на ладони.



Надо мною свод голубой,

мой кораблик плывёт отважно.

Я свободна. И я с тобой.

А когда, где и как – не важно.


***


В этом мире, где всё не слава

богу – слов найти не могу,

словно мачеха в лес послала

за подснежниками в пургу.



Их не водится там, я знаю,

и не время, и не сезон,

но их лепит пыльца лесная

и подсказывает мне сон.



В мире, где холодов кромешность,

где кругом лишь одни враги,

как руду, добываю нежность,

невозможности вопреки.


***


Я, увы, не имею права,

а не то бы была горда, –

я ввела бы другие графы

в устаревшие паспорта.



Например, под каким девизом

рос, что был тебе как пример,

кто был в сердце твоём прописан,

есть ли крылья, каков размер.



Цвет какой, сериал любимый,

сколько можешь готовить блюд,

перед кем прогибаешь спину,

сколько раз говорил «люблю»?



Вот примерно те же вопросы

задавал и Маленький принц,

что умел обращаться с розой,

отличать её от сестриц...



Что скупые слова анкеты –

«не имею, не состою», –

в них не видно, витаешь где ты,

и стоишь ли ты на краю.



И какое главное кредо,

и словарный каков запас,

и кого и когда ты предал,

и кого ты, быть может, спас...



Вот такой бы всем сделать паспорт...

И тогда, прочитав, любой

получил бы картину маслом,

что за личность перед тобой.


***


Я изменилась и ты изменился, 

но для меня всё такой же.

Сколько б ни минуло лет – ты мне мил всё,

всё молодой и пригожий.



Пусть даже ты постареешь когда-то

и разминёшься с фортуной,

но для меня не тускнеют те даты,

где ты весёлый и юный.



Так и живу, на иное не зарясь,

в памяти прежнее нежа...

Как хорошо, что меняясь и старясь,

мы для кого-то всё те же.


***


Так и жила б неживой, покуда

Бог не сказал: отомри.

Сколько любви не возьмись откуда,

сколько тепла внутри.



Крохи ловлю, хороши иль плохи,

всё норовлю сберечь,

чтоб наши личные монологи

в общую слились речь.



Чтоб эта речь стала бурной речкой,

не покрываясь льдом,

чтоб превратилась в одно сердечко,

в общепланетный дом.



Тесным кружком у костра, камина,

каждый другим – звезда...

Словно прообраз лучшего мира,

общего навсегда.



***


Как живётся тебе, любимый,

с той поры, как тебя не стало?

Как давно с тобою не спим мы,

как я быть без тебя устала.



Я искала к тебе лазейку,

чёрный ход, потайную дверцу,

нашу в старом саду скамейку,

всё, куда моё рвётся сердце.



Знаю, ждёшь меня на могиле,

украшаешь её цветами.

Боже, как мы с тобой любили,

что шептали в ночи устами.



Ты не там, где гранитный камень –

стоит только лишь оглядеться, –

всюду губ и глаз твоих пламень,

никуда от тебя не деться…



Жена Чайковского


Её любовь, как у Татьяны,

была наивна и тепла.

Но богом притворился дьявол

и душу сталкивали в яму

чужие потные тела.



Её любовь как у ребёнка

была невинна и чиста.

Но эта чёрная воронка

и осыпавшаяся кромка

тянули в гиблые места.



Рубашку нежно вышивала,

как в сказке лебедю сестра,

и только этим выживала,

но пустоту в руках сжимала

и грелась пеплом от костра.



А тот, кумир, маэстро, гений,

что не влюблялся отродясь,

он поступил не как Евгений,

и от церковных песнопений

швырнул живую душу в грязь.



Над ней рыдало пианино

и в горле застывал комок...

Татьяна, Тоня, Антонина,

какая горькая судьбина,

о, как он мог! О, как он мог!..


***


Когда меня высокая болезнь

(давление тире температура)

так вознесут, откуда уж не слезть,

и стану я ушедшая натура,



придёшь ли ты на нашу ту скамью,

узнаешь ли меня в снежке летящем,

расслышишь ли легко любовь мою

в ветвях, над головою шелестящих?



А мимо будет пробегать трамвай

и чьи-то лица за стеклом вагонным...

Не забывай! Живи! Не унывай! –

ты различишь за дребезжащим звоном.



Я буду рядом, где бы ни была,

чай подсластить иль горькую пилюлю,

и будут хорошо идти дела,

и будет, как всегда, сюрприз в июле.

 ***


Полоска света меж шторами – 

как протянутая рука...

И радость входила штопором

туда, где была тоска.



Беру облака в свидетели, –

сегодня не будет драм.

Все взрослые – в чём-то дети мы,

особенно по утрам...



Тянусь за этой полоскою,

за тонким лучом скользя,

где ласка небес расплёскана,

куда нам ещё нельзя.



Возьми меня, добрый дедушка,

к любимому моему.

Здесь жизнь моя – просто ветошка,

ненужная никому.



Тянулась лучом, соломинкой,

протянутою рукой,

но всё это было сломано,

чтоб стала потом другой.



Я шторы отдёрну занавес –

и свет побеждает тень.

Я жизнь начинаю заново

практически каждый день.


***


Снова эта тоска

и никого вокруг….

Стиснуть её в тисках

самых любимых рук...



Где-то бьёт молоток –

помни, жизнь не сладка...

Воздуху бы глоток –

звёздного холодка.



А тепло истекло...

Биться опять в тоске

бабочкою в стекло,

жилкою на виске.



Палубы бы морской...

Пальцы бы на виски…

Мы никогда с тоской

не были так близки.


***


Среди несущихся в море льдин –

маленькая ладья...

Если подумаешь: «я один» –

вспомни, что есть и я.



Строки как руки стан обовьют

и охранят от бед.

И колыбельную пропоют,

в лампе приглушат свет.



Что тебе дивы морских Мальдив,

пальмы, песок и юг,

если звучит неземной мотив

ветра на струнах вьюг?



Среди данайцев чужих даров,

среди песков и льдин,

средь опустевших в войну дворов

помни, что не один.



Если обманет мирская лесть

и в ответ – никого,

помни, кому-то тут дело есть

до тебя одного.


***


А любовь, что не принимается,

поднимается выше глаз,

алым заревом занимается,

расшивая небес атлас,



поднимается в высь без роздыха,

по соломинкам слов скользя,

выживая без капли воздуха

там, где выжить уже нельзя.



Кто любимы – так необыденны

каждой чёрточкою лица...

Между видимым и невидимым

грань стирается до конца.



В честь великой любви непринятой

и всего, что не видишь ты –

в небо лица все запрокинуты,

расцветают в садах цветы.



И любви не нужно согласие,

разрешение и ответ,

потому что и так, без нас, её

всюду сам проникает свет.



***

Бабочки, летящие на свет…

Почему, зачем, никто не знает.

Но порой мне кажется: ответ

где-то прямо в воздухе витает.



Светом или бабочкою быть?

Духом иль безделицею бренной?

Но когда случается любить –

ты и то и то одновременно.



Жизнь и смерть уже в тебе самом.

Всё поймёшь на собственной лишь шкуре.

То свечу я золотописьмом,

то лечу на свечку, крылышкуя.


***


Перезвон телефонный, 

сердец перестук…

Мой родной, незаконный,

неназванный друг.



Телефонную трубку

будто руку держу.

Как ранимо и хрупко

то, над чем я дрожу.



Я люблю в тебе то же,

что в цветке и щенке,

словно нежную кожу

прижимая к щеке.



Пусть легки, повседневны,

незаметны слова,

как летящая с неба

на дорогу листва.



Словно свет заооконный,

ты в ладони лови

мой звонок колокольный,

что звонит по любви.


***


Ну куда мне одной эту длинную жизнь?

Я запуталась в ней как в подоле.

По-другому бы как-нибудь, что ли, сложись,

разделись на две равные доли.



Мне ни завтрак одной, ни обед не доесть,

фильм не фильм, если смотрим не вместе.

Мне и книгу одной не под силу прочесть,

всё на том же мусолится месте.



Путь так долог, когда его не с кем делить,

и большою вдруг комната стала.

Как нелепо, что некому рюмку налить

и пожаловаться, что устала.



Жизнь когда-то мне жала в плечах и в груди,

мне в ней коротко было и тесно.

А теперь, когда нет ничего впереди,

разрослась под ногами как бездна…



***


Я не знаю, не помню, как это – не любить, –

внутренне быть спокойной, не рыдать, не вопить,

не утешаться: «зато ведь...», не кидаться к звонку,

не думать, что приготовить как мужу или сынку.



Как это – если в сердце вдруг пустое дупло,

гулко хлопает дверца вслед тому, что ушло.

Как это – если милый больше уже не мил,

имя, что так томило, дождик навеки смыл.



Я не знала такого. Разве только в кино...

Мне это незнакомо, как это – всё равно?

Я гадала по строчкам и на кофейном дне –

как это – в одиночку и не наедине?



Надо готовить сердце и приручить тоску,

чтобы не жгло как перцем, обухом по виску.

Только не знаю – как же, наперёд хороня...

Может быть, ты подскажешь и научишь меня?


***


Я бросаю монетки в воду, чтоб кто-то запнулся

и не умер сегодня, и снова к любимым вернулся.

Я монеткам верю, они так похожи на слёзы,

а когда покатились – на маленькие колёса.



Я бросаю монетки, чтоб мы навек не прощались,

чтоб домой возвращались, к самим себе возвращались.

Чтоб на них гадали, чтоб их подавали, но чтоб вовеки

их бы людям потом не клали на мёртвые веки.



А Бальмонт говорил Марине: «Я принёс монету».

А их цифр он знать не хотел, словно их и нету.

Та монета восходит в небе в сиянье медном –

утешеньем влюблённым всем, одиноким, бедным.



Чтобы к ней потянулись руками и вдруг проснулись

все, кто стали как камень, ушли и к нам не вернулись.


***


Кому-то страшно встретиться с собой,

с застывшею душой наедине.

Он движется наощупь, как слепой...

Я там уже была, доверьтесь мне!



Я проведу вас по моим стихам,

чтоб ни один не сгинул, не утоп,

чтоб не убил любви левиафан,

я проведу, я сталкер этих троп.



Кто любит – как за Жанною, за мной,

я знаю, как над бездною пройти,

меж истиной небесной и земной,

меж Сциллой и Харибдою пути.



Я тоже здесь была – вот след рубца

на дереве в том сумрачном лесу.

Я тот зверёк, что вышел на ловца,

и ветки сладко хлещут по лицу.



Лови меня, ловец, любовь, лови,

и от судьбы убийственной не прячь.

Я проведу вас по своей крови,

где пепел ещё пылок и горяч.



Я жизнь пила как водку из горла,

теперь похмелье на чужом пиру.

И смерть в меня стреляла из жерла,

но я не умерла и не умру.



Поскольку я как сталкер вам нужна,

как проводник, охотник, поводырь,

чтоб провести туда, где жизнь нежна,

где садом соловьиным стал пустырь.


***


Вместо того, что надо, только лень, 

я жизнь свою балую и сладчу

тем, что порою проживаю день

по принципу «не надо, но хочу».



И счастлива бываю вдрабадан

души непослушанием ума,

как стрекоза, плясавшая канкан,

не думавшая, что придёт зима.



Стрекозы, пусть хотя бы краткий миг,

счастливей, чем трудяги муравьи,

поскольку те вдали от звёзд и книг

и ничего не знают о любви.



Кто знает, что грядущий день несёт?

Куда взнесёт судьбы девятый вал?

Пусть вьюгой, как у Блока, занесёт,

я буду думать – Бог поцеловал.



А может, и не Бог, а юный принц,

чей поцелуй пробудит ото сна.

Под взмах ресниц, под щебетанье птиц

ворвётся в мир бездельница весна.



Как сладко с ней опять баклуши бить, –

зануда муравейник, отвяжись! –

легко, как делать нечего любить,

творя и вытанцовывая жизнь.


***


А день такой, как будто смерти нет,

как будто я не родилась пока,

и, разных обитатели планет,

как будто мы с тобой два сапога.



Как будто это всё лишь снится мне

и я не отошла ещё от сна,

где мы с тобой – хотя вполне одне,

но, кажется, одна лишь сатана.



Куда я забреду в своём бреду?

На что мне эти выдумки сдались?

Но день такой, как будто на беду,

на счастье мы друг другу родились.


***


Ещё один день, превращённый в стих,

перебрался в тень, постепенно стих...



А я вспоминаю на склоне дня –

чем был сегодня он для меня?



Листаю страницы его досье...

Чьи его лица придут во сне?



Чей запомнился жест и взгляд?

Чьи слова до сих пор болят?



Что он в душу мою принёс –

сколько смеха и сколько слёз?



Перемелят всё жернова…

Слава богу, ещё жива.



Зёрна радости все склюю.

Склею, выблюю, полюблю.


***


Утренние слова

проклёвываются едва

сквозь скорлупу ночей

в солнечный свет очей.

Утренние слова

мы говорим сперва,

до надетых одежд…

это слова надежд.



А дневные – потом,

когда покидаем дом.

Школа, НИИ, завод…

Это слова забот.

Впопыхах, на ходу –

о делах, про еду,

всё успеть, всё купить,

в суете утопить…



Вечерние – медленные, усталые,

о том, какою была и стала я.

Когда ещё теплится, но уже смеркнется,

я говорю эти реплики зеркальцу.

Вот и ещё один день изувечен.

Ах, вечер, вечер, ты так невечен…



Ночные слова говорятся в подушку

и чудится шёпот в ответ…

Ночные слова воздушны.

Смерти нет.

Любая истина прописная

им узка.

Они не знают

нашего языка.

Ветер занавеску колышет.

Ближе… Нас никто не услышит.

Моя молитва, исповедь, бред.

Мой секрет.

Быт уступает место

для бытия.

Я – из этого теста.

Это я.

Ночные слова как цветы…

Это ты.

Я шепчусь, кружусь с ними в танце я...

Но днём необходима дистанция.

Утром они уходят, маня,

меняясь в лице.

И прячутся в конце дня.

В самом конце.

***

Я хотела бы быть не от мира сего.

В мире сём очень много того и сего,

нет того лишь, что с детства в себе мы несём.

Я хотела бы жить только в мире не сём.



Где б шумели в окно дерева, зеленя,

где б любимые тоже любили меня.

Вместо гимнов ворам или сводок с боёв –

голоса по утрам воробьёв, соловьёв...



Я хотела бы жить среди песен и книг,

над строкой ворожить, чтобы каждый в них вник,

чтоб купаться могла в волнах ласковых слов,

не бояться увидеть в знакомых ослов.



Я хотела тебя целиком бы, всего...

Но не надо мне вашего мира сего.

Мне не надо того, что у всех на слуху.

Я хочу только правды, чтоб как на духу.



Где ты мир мой, нездешний, надземный, не сей,

не оглохший, разрушенный, как колизей,

не кровавый, смердящий, глядящий в прицел, –

мир, где каждый бы смертный был счастлив и цел.


***


Помню изгиб этих губ и бровей, 

то, что душа еле в теле,

и голубей на ладони твоей,

что улетать не хотели.



Как не кончалось и как началось,

как стал не просто знаком мне…

Я и сама не пойму, для чего

всё это намертво помню.



Кладбище, мост, под навесом скамья,

снега летящего комья,

и заметённые им ты и я,

наше гнездовье бездомья...



Грей меня, память, живи, не слабей,

каждою клеточкой в теле...

Как понимала я тех голубей,

что улетать не хотели.


***


Как же жизнь моя искажена –

одиночка, вечная отлучка…

Никому не мать и не жена,

никому не дочка и не внучка.



Привыкаю к роли не жены.

Столько тишины, что оглушает.

Только сны по-прежнему нежны

и душа сплошная не ветшает.



Нет названий у меня теперь.

Я живу незваною негромко.

После всех немыслимых потерь

вместо сердца – чёрная воронка.



Я никто и звать меня никак.

Лишь стихи – особая примета,

чтоб потом когда-нибудь в веках

опознали просто как поэта.


***


Любовь вернётся. Только по-другому.

Прислушивайся изредка к душе...

Она не умерла, лишь впала в кому.

И оживёт, когда не ждёшь уже.



Узнай её в улыбке мимолётной,

во взгляде сквозь трамвайное стекло,

в случайной фразе, вроде бы холодной,

таящей неумелое тепло.



Все люди дети, жаждущие ласки,

прикосновенья тёплого следа,

но из опаски надевают маски,

боясь обжечься об осколок льда.



Ты подойди и приоткрой ту маску –

увидишь, может быть, дорожки слёз,

кривой улыбки жалкую гримаску

и всю ту боль, что в глубине он нёс.



И с той поры ты за него в ответе...

Все люди дети. Возраст не при чём.

Любовь сама найдёт тебя на свете,

светя во тьме фонарика лучом.


***


Кому есть дело до меня,

до сердца моего,

когда забвенья полынья

поглотит и его?



Вон где-то вижу домик мой,

и мама из окна

устала звать меня домой,

но я ей не видна.



Я здесь! – машу я ей в ответ,

мне просто много лет...

Кричу, кричу – а звука нет.

И мамы больше нет...



Мне хочется вернуться в дом –

я дверь не заперла,

но вспоминаю я с трудом,

что тоже умерла.



Но как же – вот он, свет в окне,

забыла погасить.

И чайник выкипел на дне,

уставший голосить.



Чур-чур, я в домике, друзья,

за вас мой первый тост!

Теперь меня уже нельзя

на холод, на погост.



Кто за чертою – тот спасён…

Но чёрт, за столько лет

тот домик уж давно снесён,

друзей простыл и след.



А ты – не просто человек,

растаявший вдали,

ты – свет из-под прикрытых век

и повод для любви.



Ты просто голос, тень и дух,

напиток ледяной,

и сладко думать мне о двух,

пожизненно одной.



Девять четверостиший


***


Дважды в реку нельзя, а на грабли — пожалуйста.

Наступай, сколько хочешь, целуй и не жалуйся.

Бесполезно граблям говорить: «крибли-крабли».

Но коль не поцелую – себя я ограблю.

***


Предчувствие бывает лишь недобрым,

как гул грозы, как холодок по рёбрам,

как знак запрета на глухой дороге,

как силуэт, застывший на пороге.


***


Человеку нужен человек,

кто границу сердца переступит,

кто внутри нас топором навек

озеро замёрзшее разрубит.


***


Чирикнул первый воробей.

Деревья навострили ушки.

Мне так прекрасно, хоть убей.

Хоть я, как все, давно на мушке.


***


Ничто не остаётся без последствий.

Брось камень в пруд – и всё изменено.

И бабочка, раздавленная в детстве,

однажды постучится к нам в окно.


***


Одно лишь не могу понять я –

как жить без этой чепухи.

Моё любимое занятье –

жизнь оборачивать в стихи.


***


Не в барыше и не в почёте,

но я у бога на учёте.

В него я верю бескорыстно,

без всякой выгоды и смысла.


***


А люди с умами, сердцами машин

добьются успеха, достигнут вершин.

Казалось, весь мир тогда будет у ног...

Но как ты там будешь, увы, одинок!


***


Всё зеро, по нулям, а зато, а зато…

А «зато» превратилось в «не то».

Но меня у меня не отнимет никто.

И тебя не отнимет никто.


***


Музыка не помогла ничему 

и красота не спасла.

Только любовь не пойму почему

в сердце росла и росла.



Словно колючка в барханах пустынь,

словно травинка меж скал.

Глупое сердце, опомнись, остынь,

разве нас кто-то искал?



Мы тут чужие, не званы на пир,

неадекватны войне.

Без красоты и без музыки мир

стал обходиться вполне.



Он превратился в сплошной бастион

и как-то враз, на раз-два –

стал обходиться без совести он,

жалости, правды, родства.



Всё здесь бессильно – и слово, и звук,

истина мысли любой,

всё паутиной опутал паук…

Выжила только любовь.

***


Лопухи или лебеда –

всё стиху я скормлю,

привыкая, что «типа да»

означает «люблю».



Я люблю тебя невзначай,

без сетей и атак.

Нам не надо пить вместе чай,

мы ведь вместе и так.



Пусть хотя бы одно словцо –

как подснежник зимы.

Или просто твоё лицо,

выхваченное из тьмы.



В жизнь как будто в игру играй,

спрятавшись под броню,

чтоб не вырвалось через край

то, что внутри храню.


***


Время, где молоды мы и глупы,

где не разлепим жаркие губы,

где до полночи стоим в подъезде,

время, где всюду с тобою вместе…



Губы остыли, мы постарели,

наши сердца давно отгорели,

нет давно уж того подъезда,

и под ногами зияет бездна.



Как ты теперь от меня далече…

Время не лечит, оно калечит.

И в твоём доме взамен окошек

чёрные дыры, как от бомбёжек.



А когда-то я здесь, бывало,

каждый день у тебя бывала.

Ты мне скажешь: «Не надо… Люди ж…

Ещё встретишь… ещё полюбишь...»



Да, я встретила, полюбила.

Но тебя в себе не убила.

Не забыла я тех окошек...

В небе светится лунный грошик.



Время оно глупо и юно,

но в тебя с высоты не плюну.

Помашу лишь рукой из бездны

перед тем, как совсем исчезну.

***


Таких не делают уже… ты был таков.

Был рядом не один десяток лет.

Но ветер вечности подул – и был таков...

простыл и след.



Мой кредитор, голодный Аполлон,

расплаты жаждет, гибели всерьёз.

Всех прочих жертв не принимает он,

лишь кровь до слёз.



Последние погасли фонари.

Аорты сердца порваны давно.

О муза, за меня договори,

как Сирано.



Скажи такое, что и он не мог –

в горячке, в лихорадке, во хмелю...

И, может быть, тогда услышит Бог,

как я люблю.


***


В бурю сбрасывают часть груза

корабли, чтоб облегчить путь.

Я оставила только музу,

остальное всё как-нибудь.



Чтобы легче душе дышалось,

отправляю за борт балласт –

грусть и нежность, заботу, жалость, –

всё, что дальше мне плыть не даст.



Но чем дальше мелели чувства,

отправляясь на дно морей,

не легко становилось – пусто,

безвоздушнее, тяжелей.



Целый мир стал предельно сужен,

а тоска по тебе острей.

Лжёт душа, что ты ей не нужен,

и сама я не верю ей.



И подумалось прозорливо:

жизнь мудрее готовых схем.

Лучше быть с тобой несчастливой,

чем счастливою, но ни с кем.


***


Дождь налетел, охолоня, 

окрасив всё лиловым светом.

И небо было за меня…

И кто-то плакал обо мне там.



Дождь вырвался как из тюрьмы,

раздвинув облачную клетку,

и зазвучало: до, ре, ми…

Поплачься, дождь, в мою жилетку.



Пусть непокрыта голова,

подумаешь, промокло платье.

Лишь не ржавели бы слова,

не охладело бы объятье.



Течёт небесная вода

и капли прыгают по лужам.

И верится, что я всегда

тебе нужна, как ты мне нужен.



Из облачных струится век

благословенная прохлада…

Мой дождь! Мой Бог! Мой человек!

Ну что ещё от жизни надо?..


***


Безрыбье, безлюдье, безнебье...

И как в этом выжить, скажи?

От мира остались отрепья,

остались одни миражи.



Бог видится мне дровосеком –

всё вырубил, что только мог.

Но я поскребу по сусекам

и счастья слеплю колобок.



Слеплю из того, что мне мило,

что жизнь сохранила во льду,

что так ожиданьем томило,

когда же его я найду.



Пусть в доме порою как в склепе

и рядом с тобой ни души –

любовь – это то, что мы слепим

из сладких остатков души.



И, жизни прорехи латая,

увидим мы мир не во зле,

где каждому – рыбка златая

и свой человек на земле.


***


Любовь, переодетая весной,

цветами, снегопадами, закатом…

Она всегда как мой сурок со мной,

хотя лежит неузнанно под катом,



до той поры, пока её прочтут,

пока нажать на клавишу решатся.

А мне привычно за свою мечту,

за вечность как за поручень держаться.



«Всего прочнее на земле печаль»...

О, олово расплавленного слова!

А ты, моё отчаянье, отчаль,

я жизни парус расправляю снова.



Останься на полях моей судьбы,

на главный текст немало не влияя.

Пусть лишь любовь оставит там следы,

по строчкам в одиночестве гуляя.


***


Мой дневник, мой двойник, мой тайник,

где как в башне горящего танка

прорывается жизни гнойник,

и судьба, и душа наизнанку.



Неужели же всё это я?!

Я с собою такой незнакома,

где впадает моя колея

не в Каспийское море, а в кому.



Сколько сточных скопилось там вод…

Мне казалось, что с ним – безопасней,

что дневник – это громоотвод,

а он лишь репетиция казни.



Я живу в мире звуков и книг,

вашу душу поэзией грея...

Но не видели вы мой дневник,

как портрет пресловутого Грея.



***

Содружество листьев, травинок,

дождинок, снежинок, лучей, –

как будто всемирных кровинок,

где нет разделенья, кто чей.



Где все обнимают друг дружку

и всех понимают, любя,

для сердца живую игрушку

из тел своих светлых лепя.



О как же мы все одиноки,

души закрывая окно,

без этих частичек двуногих,

с которыми стали б одно.



Как лес в золотистом уборе,

как звёздного неба огни,

как волны, соткавшие море,

о как они все не одни!



Без всяких азов и прелюдий,

как звери, дитёныш и мать,

на клеточном уровне люди

должны это всё понимать.



Откуда мы, с кем мы и кто мы,

почуя ещё отродясь,

с великим, что проще простого,

единую смертную связь.



***

Пока в воздухе счастье ещё не остыло, 

пока теплится утренний сон о былом,

я хочу рассказать, как тебя я любила,

как мне было тепло под родимым крылом.



И с тех пор, тосковав о потерянном теле,

я всегда вспоминала об этом крыле.

Это небо и улицы, сосны и ели –

больше ты, чем всё то, что осталось в земле.



Ты смотрел на меня из-за каждой дорожки,

из кустов, из деревьев, со всех облаков.

Я была благодарна за сладкие крошки,

что кидает мне в руки небесный альков.



За твои поцелуи дождя или снега,

остужая мне щёки и губы тепля...

Всё вокруг только нежность, томленье и нега,

и нет мест, где бы не было нынче тебя.



Я не знаю, как звать это светлое чудо –

то ль причуда моя, то ли всё-таки Бог,

что порой встрепенётся в душе как пичуга,

и любых атеистов застанет врасплох.



А когда я бродила, тоскою ведома,

неизменно всегда – хочешь верь иль не верь –

чудо шло со мной рядом до самого дома

и входило со мной в одинокую дверь.



Я летела по небу, не чувствуя тела,

и слова приходили, светлы и тихи...

А о том, о чём я промолчать бы хотела –

всё равно проболтаются после стихи.


***


Живу как Робинзон без Пятницы

на тихом острове своём,

от понедельника до пятницы

и дальше — в думах о своём.



Домой вернуться не мечтается –

мой дом внутри, на дне души.

Он не разрушится, не старится.

Там кто-то ждёт меня в тиши.



Он не доступен грому-молниям,

его не тронет зло и грусть.

Там сохранилось всё, что помню я.

И я туда ещё вернусь.



Вернусь к тебе, к себе и к прошлому

из настоящего трущоб,

к родному, светлому, хорошему,

что где-то ждёт меня ещё.



На острове необитаемом

(семь пятниц – значит, ни одной)

живу, окутанная тайнами,

я как за каменной стеной.


***


Жить невозможно, не любя,

но никогда, ни в жизнь, чтоб вместо...

Нет мест, где б не было тебя,

хотя пустует свято место.



Ты обними меня, как снег

светло и плотно обнимает...

И – свет из-под небесных век, –

как кто со вспышкою снимает.



Чтобы тебе среди потерь

осталась карточка на память...

Да, вот такая я теперь...

но это и не важно там ведь?



В глазах воды стоит беда,

в глазах небес плывёт спасенье.

А надо мной – твоя звезда.

И это наше воскресенье.



Ты обнимай меня листвой

и ливней длинными руками...

Я слышу в шелесте: «Я твой...»

Мы не разлей-вода веками.


***


Рубашка с родного плеча

на ощупь ещё горяча,

хотя уж пять долгих лет

тебя в ней простыл и след.



Рубашка – о, береги –

хранит твой контур руки

и след моих губ – гляди

у ворота на груди.



Пришлась тебе в аккурат.

Я помню, как ты был рад,

когда подарила я.

Теперь она лишь моя.



Рубашка в шкафу висит.

Ты не успел сносить.

Как будто не утекло

из тела твоё тепло.

***


Когда ты выкраивал время для встреч,

мы даже минутку старались сберечь,

чтоб ею сполна насладиться.

Нам дом был за каждым углом и кустом,

цветы расцветали на месте пустом

и сердце взмывало как птица.



Я рада была и маршрутке любой,

и будке пустой телефонной с тобой,

и каждому прикосновенью,

маячили звёзды, светились огни,

и в вечности где-то копились они,

прекрасные наши мгновенья.



Теперь, когда ты от меня далеко,

и нам повстречаться опять нелегко,

пусть прежний тот опыт поможет.

Найди хоть какую-то щёлочку, лаз,

и выкрои там хоть минутку для нас,

а Бог не заметит, быть может.



Пусть вечность свидание выделит нам.

Я счастлива буду и знакам, и снам,

и всем чудесам превращений.

И что б не встречалось – деревья, цветы, –

мне сердце подскажет, что это был ты,

а смерти и впрямь вообще нет.


***


Было счастье лёгким, как ветерок, 

сладким, как черёмуховый пирог,

опьяняло и жгло, как горячий грог,

было с ним раздолье,

а потом вдруг что-то оборвалось,

стало болью, что ластилось и лилось,

посыпалось солью, что не сбылось,

и вбивались колья.



Было счастье розовым и голубым.

А потом оно обратилось в дым,

стало белым, платиновым, седым...

А потом лиловым,

фиолетовым, выгоревшим дотла,

из кипящего вытащенным котла,

а потом стало выжженным, как зола,

а потом стало словом.


***


Я болею тобой. А лечусь чем придётся –

что прочтётся и что на глаза попадётся,

что приснится и вспомнится вдруг вечерами,

что увижу я в раме или на экране.



Я всё это в себе как таблетки смешаю.

Я тебе своей жизнью совсем не мешаю.

Умираю тобой и тобой оживаю,

пришиваю к обноскам души кружева я.



Чтобы нежность подольше тебе послужила,

я её к твоим мыслям суровым пришила,

словно к нитке суровой приделала бантик.

Пусть конфетка пуста, но хорош будет фантик.



А из фантика – сделать закладку...

Он напомнит, как может быть сладко.


***


Где прячутся слова, что мне приснились?

Ищу как в детстве: холодно, тепло…

Вот теплились … и вновь охолонились.

И снова льдинки ранят как стекло.



Где те слова, что от тебя ждала я?

Лишь холодно и холодно везде.

Они могли б согреть меня, пылая,

но застывают кляксой на листе.



Не знаю, для чего живу и так ли,

весь год – февраль, где плакать мне пора,

когда твои слова – последней каплей,

и жизнь висит на кончике пера.


***


То снится, то чудится или мстится –

то деревом ты обернёшься, то птицей,

раскинешь зонт надо мной древесный,

протянешь мост над разверстой бездной,



протянешь руку в минуту скорби,

твои сплетутся с моими корни.

Со стенки мне улыбнёшься…

Но никогда не вернёшься.



Пять четверостиший

***


Мы лишь фигурки на доске,

нас кто-то движет вправо-влево.

Но пусть – подумала в тоске,

тогда я буду королева.

***


И то, как хмуришь брови,

и как поджал губу –

вошло в частицу крови,

впитавшую судьбу.


***


Как мы различны, мать честна.

Понять одно хватило духу:

я в мухе видела слона,

а ты в слоне – всего лишь муху.


***


Любую глупость лучше сморозь,

но лишь словами меня не морозь.

Мне холодно, холодно, холодно,

как будто в царстве у Воланда.


***


Мои стихи вросли в меня,

они как кровь бегут по жилам,

плоть обнажив средь бела дня,

мешок души пронзая шилом.


***


Влюблённые немного глуповаты 

в своей бескомпромиссности слепой.

Мы все друг перед другом виноваты.

Не виноваты мы перед собой.



У каждого есть слабые местечки,

словечки, что придутся по нутру.

И дерево целую я в сердечки,

трепещущие робко на ветру.



Что может быть прекраснее поживы –

бесстрашия перед календарём?

Любите нас, пока ещё мы живы,

и мы тогда, быть может, не умрём.


***

Как дракон стережёт сокровище,

так я стерегу своё горе,

воспоминаньями прошлого

терзая душу до крови.



Но ничего из этого

горя не уступлю.

Скажете, больше нет его?

А я всё равно люблю.

***


Тайник, где жалкие игрушки –

воспоминанья и мечты.

Откроешь – выползут зверушки

и все узнают, кто есть ты.



Твои обиды, быт и беды

покажут будущий финал.

И сам узнаешь о себе ты

такое, что ещё не знал.


***


Готовлю или мою я посуду,

иль просто ни о чём грущу в тиши,

или любуюсь деревом – повсюду

я слышу твою музыку души.



Есть у неё и цвет, и вкус, и запах –

он чуть горчит и мятой отдаёт.

А ночь приходит на бесшумных лапах

и мне тебя в объятья отдаёт.


***


Стихи всё знают наперёд

и только называть боятся.

Но судорога не соврёт

лица под маскою паяца.



Стихи сбываются – причём

не только те, что ты напишешь,

но даже те, что ты прочтёшь

и сердцем про себя услышишь.



Поэтому, коль ты поэт,

поосторожней со словами.

Пред тем, как выпустить на свет –

подумай: что же будет с вами?..


***


Я всё это лишь придумала. 

Оно лишь в моей груди.

С ладони пушинку сдунула –

лети!



Я думала, ты мой маленький,

и всё это не всерьёз.

Но ты стал последней капелькой

всех слёз.



И чаша та переполнилась

и хлынула ливнем всласть.

Душа моя, ты исполнилась.

Сбылась.


***


Гляжу на спектр былых обличий

в альбоме – кладбище потерь,

и нахожу по сто отличий

меж мною тою и теперь.



Вот девочка, в кудрях заколка,

как в ореоле золотом.

Откуда эта незнакомка?

Я узнаю её с трудом.



Мне не поймать её строкою,

как зайчик солнечный стеклом.

О как бы я была другою

в том времени, что утекло!



Теперь я знала б, что мне делать,

к какому берегу пристать,

и как найти, чего хотела,

и как тебя лишь только ждать.



Мелькают призрачные тени,

и просят, чтобы их узнать,

а я не то, не там, не с теми...

ах если б знать, ах если б знать…


***


Сегодня день без строчки. Обесточка.

Каштан, печально голову склоня,

не проронил сегодня ни листочка.

Обиделся, быть может, на меня?



Не пишется мне без его подсказки,

его подкраски, тонкого резца,

каштановой его несмелой ласки,

когда листва касается лица.



Вчера читала вечером Катулла,

а он, не замечаемый, поник,

что на него ни разу не взглянула…

Прости, каштан, ты лучше всяких книг!



Сегодня на тебя вовсю глядела

и понимала с полушепотка,

всё, что летело, пело, шелестело…

и прочитала два твоих листка.


***


Я камера видеонаблюдения

за городом и людьми.

Мне интересно их поведение

и в гордости, и в любви.



И от меня ничего не укроется...

Но я поняла уже:

жизнь – не то, что глазам откроется,

а то, что видно душе.



Я камера видеонаблюдения.

Никто не видит меня,

здесь проходящую как привидение

мимо владений дня.



А невидимку уже не обидите –

непроницаем убор.

То, что в упор вы меня не видите –

лучше, чем выстрел в упор.



Я камера видеонаблюдения

и сверху гляжу в глазок...

О, что готовит нам провидение –

страшнее пули в висок.


***


Говори, говори, как сверчок,

мой мальчик, мой старичок.

Вечно каменно то плечо,

вечно холодно, не горячо.

Чтобы кто-то сказал: отомри,

говори со мной, говори.

Никогда я не отомру

и скорей, наверно, умру,

но одним меня одари:

говори со мной, говори.



Прижимаю трубку к щеке,

прижимаю слово к губам.

О любовь, вечный кот в мешке,

ты всегда мне не по зубам.

А потом будет суп с котом.

Ничего не будет потом.

Но пока горят фонари –

говори со мной, говори...

***

Жизнь – театр… всё роково. 

Всё растёт из такого сора!

Что играем мы? Для кого?

Я не вижу здесь режиссёра.



Может быть, его вовсе нет,

и играем мы что придётся.

Ну, а зритель глядит в лорнет

и на эту муру ведётся.



Ну а зритель кто? Кто судья?

Кто решает судьбу спектакля

и, за каждым шажком следя,

понимает, про то ли, так ли?..



Пусть игра та не стоит свеч,

но нельзя из неё нам выйти,

чтобы в сердце любовь сберечь,

чтоб родства не порвались нити

.


Чтобы мир не погряз в беде,

и ружьё, что висит на стенке,

не стреляло больше нигде,

не томился герой в застенке.



Мы на сцене, и эту бредь,

этот ад нужно сделать раем.

Мы играем, забив на смерть

и забыв, что мы не играем.


***


Вот бы взять как собака след,

убежать бы за сорок лет,

в незапамятные места,

где никто б меня не достал.



Убежать, где твоё плечо,

где не холодно – горячо,

и где мама глядит в окно,

где меня заждались давно.



По ночам я беру тот след.

Я теперь не умру, мой свет,

ибо к нашему шалашу

безошибочно выхожу.



Мы теперь не расцепим рук,

потому что планета – круг,

и куда б я ни шла уже –

прихожу лишь к твоей душе.


***


Не из одуванчиков –

а из одиночества

буду пить вино.

В памяти подвальчиках,

выметенных дочиста,

холодно, темно.



Не из одуванчиков –

а из одиночества

лето состоит.

Солнечность обманчива,

не сбылись пророчества

Григовских сюит.



Не из одуванчиков –

а из одиночества

соберу букет.

Девочек и мальчиков

имена и отчества

из пустых анкет.



Не из одуванчиков –

а из одиночества

состоит судьба.

Из худых карманчиков,

музыки и зодчества,

на любовь слаба.


***


Истомившимися по ласке губами

тысячью поцелуев покрою

 умную морду трамвая.

                                                  В. Маяковский



У трамвая не морда – лицо,

я сегодня заметила это.

И как будто на нём рубцом

поцелуи горят поэта.



Он далёк был от этих тем,

заблуждался, срывался в бездну,

пока не был оплакан тем,

кто любил, навсегда исчезнув.



С той поры уже минул век,

снег идёт, дожди омывают,

но не смыть поцелуев тех,

и трамвай их не забывает.



Стал нежней его перезвон

и в лицо превратилась морда...

А история та как сон

в его памяти всё не стёрта.



Что там было между людьми? –

в проводах гудит внутривенно.

И томится он по любви

человеческой, незабвенной…


***


Луну своя ночная дума гложет,

сгибает тело спелое в дугу.

Цветок цветёт. Иначе он не может.

А я люблю. Иначе не могу.



Ещё денёк был незаметно прожит,

сварился тихо в собственном соку.

Поёт скворец. Иначе он не может.

А я пишу. Иначе не могу.



Сияет небо без конца и края,

и кто-то ждёт на дальнем берегу…

Уходит всё, сгорая, умирая…

А я живу. Иначе не могу.


***


Я никогда не постарею,

поскольку в прошлом что ни день.

Там в лучшей жизненной поре я,

а здесь моя осталась тень.



Там я порхаю словно птица,

танцую с принцем на балу,

чтоб ровно в полночь превратиться

в свою остывшую золу.



А утром прошлое покличет –

и я – туда, в сиянье дня...

В немолодом моём обличье

вы не застанете меня.


***

Это не зависть, а чистый восторг,

чувство, что всех чистей.

То, что лишь Бог из меня исторг,

вновь собрав из частей.



Я восхищаюсь, боготворю,

я возношусь над собой,

словно иную себя творю,

смерти сказав отбой.



Может, на это и я не слаба,

кажется, что легко,

но примеряю его на себя –

всё ещё велико.



Да, бессмертие, только маня,

от меня вдалеке...

Счастье, что есть, кто лучше меня,

есть любоваться кем.


***


Как на ладони небо лежит.

Мир одиночкам принадлежит,

ими лишь сбережённый.

В каждом что-то должно гореть,

чтобы тот отблеск мерцал и впредь,

в новых сердцах зажжённый.



Всё, чему я была близка,

речи речки, ласке леска,

всё занесу в блокнотик.

Жизни как птице скажу: лети!

Если нам суждено уйти –

то на высокой ноте.



Облака обнимает река,

как мои плечи твоя рука,

хочется, чтобы вечно.

Но за порогом уже такси…

О одиночества нота си,

прозвучи безупречно.



***

Вот лист неслышно упадёт,

а вот другой алеет.

Их даже дворник не метёт,

как будто бы жалеет.



А вот, похожий на звезду,

упал в мои ладони,

как будто тянется к гнезду,

печалится о доме.



Его в ладонях приючу,

хоть одного из многих,

и думать сердце приучу,

что мы не одиноки.


***


Как небо сегодня радушно,

и, кажется, всё по плечу,

и я, как на шаре воздушном,

в корзине балкона лечу.



А в небе то сине, то ало,

и солнце теснится в груди,

как будто я горя не знала

и всё у меня впереди.


***


Легче живётся романтикам 

в коконе света и сна...

Жизнь не повязана бантиком,

хоть и подарок она.



Небо укроет участливо,

снегом слетают слова...

Как я мучительно счастлива

видеть, что всё же жива



песня, покуда не смолкшая,

и проступает любовь

как сквозь повязку намокшую

алая свежая кровь.



Жизнь не повязана бантиком.

Серый крест-накрест шпагат

рву и смотрю, что под фантиком,

что-то тяну наугад.



Пусть там взрывчатка хоть с порохом –

благодарю, что дала

всё, что мне было так дорого,

благодарю, что была.


***


Над землёй нависающий лунный крюк –

не его ли искала Марина,

что хранима была поцелуями вьюг,

нелюбовью смертельно ранима.



Ах, как нота чиста и как голос высок,

только ей это не пригодится.

Стала рыбой, что выброшена на песок,

а ведь жизнь начинала как птица.



Как хотела она умереть на заре –

и на утренней, и на вечерней…

Только жизнь прозаичней, чем строчек амбре,

ядовитей, зловонней, пещерней.



Рыба жарила рыбу – полакомься, сын,

пока годы не съели лихие,

а душа, словно птица, рванувшая в синь,

оказалась в родимой стихии.


***


Звёзд перламутровые пуговицы

на чёрном бархате ночей

и жизней пустота и путаница,

кто одинокий и ничей.



Искать заветную звезду мою,

забыть про беды и года.

Идти, как дождь идёт, не думая,

зачем, откуда и куда...



А Бог в хорошем настроении –

ни пасмурности нет, ни слёз.

Любуется своим творением –

земли яичком, что он снёс.



Не думает, забыв минувшее,

в готовности свой плод любить,

что крыска, хвостиком махнувшая,

захочет вдруг его разбить.



В груди как будто связка шариков,

что нашу ввысь взмывают плоть,

которые какой-то шариков

так просто может проколоть…


***


Смерть — способ передвижения,

она нас уносит к звёздам.

Там ждёт нас ещё продолжение

и мир, что из света создан.



Причастие, миф, мистерии,

не взятая сердцем планка...

А жизнь на земле – материи

чудовищная изнанка.



Все швы, узлы заскорузлые,

скрываемые от взгляда,

мы носим с эмблемой «русское»

и думаем, так и надо.



Пусть нитки торчат с ошмётками –

наш путь не такой, особый...

А если всё это жмёт кому –

их крепкие ждут засовы.



Не нужен мне путь воинственный,

пещерный, тупой, туземный,

а нужен лишь мой, единственный...

Где тут переход надземный?

***

Бабочка превратится в бабу, а после в бабушку,

а после снова в гусеницу, ползущую к камушку,

которой только вспоминать теперь и останется

свои крылышки и порхающий танец свой.



А в душе она будет всё тою же прежней бабочкой,

обнимающейся с цветком и с горящей лампочкой,

но, как Бродский, уже не выйдет она из комнаты

и не спросит, придя в пустоту: «Мой любимый, дома ты?»



Эта бывшая девочка, бабочка снова свернётся в коконе,

вспоминая о прежнем своём золотистом локоне,

как была кому-то единственной, сказкой, лапочкой,

как пленялась таинственной и обжигалась лампочкой.



А потом её кокон слетит как бесцветная тряпочка

и оттуда снова выпорхнет юная бабочка.

Посмотри, как летит, как опять с небесами встречается…

Потому что жизнь никогда-никогда не кончается.


***


Я не боюсь оглянуться, только этим жива.

Так смогла изогнуться лишь моя голова.

Лишь бы тебя увидеть, а потом хоть потоп,

хоть Ярославной выти, хоть в соляной мне столп.



Бог ничего не может, истукан испокон.

Помоги растаможить слов запретных вагон!

Нету визы – хоть зайцем, на подножке вися…

Боже грозит мне пальцем и говорит: нельзя.



Полная слёз подушка, месяц, режущий мглу...

А на стене кукушка уж давно: ни гу-гу.

Я не боюсь оглянуться, я другого боюсь:

что прекращу тянуться, что в другого влюблюсь,

что с тоской распрощусь я в гуще весёлых толп...

Вот тогда превращусь я в тот пресловутый столп.



В памяти нам сияют соляные столпы.

Разве они страшны нам? Разве они мертвы?

Это ли наказанье? Что может быть живей

встречи на миг глазами, складочки у бровей?

Пусть я потом застыну, каменной обернусь,

но никогда не остыну... и оглянусь, клянусь!


***

Я придумала свежую рифму: «дождик – Додик».

Ты оценил бы и посмеялся со мной.

Вот и ещё один без тебя пережился годик...

Как тебе там, в обители неземной?



Вот почему я дождик люблю, оказывается, –

потому что с именем рифмуется он твоим.

Слово к слову, человек к человеку привязывается,

но этот процесс, к сожаленью, неостановим.



Дерево тянет ко мне продрогшие веточки.

Хочется их укутать, как плечики, в плащ...

Дождик идёт настолько по-человечески,

что я ему даже сказала: «Не надо, не плачь».


***


Смеешь не выйти на площадь?

Туда, где те, кому проще,

где славит клопа толпа,

на совесть и ум слаба.



Теперь и в этом отвага –

не меч, пистолет и шпага,

а просто закрыть свой рот,

когда там ликует сброд.



А просто не выйти на площадь,

отправиться в поле, в рощу,

но лишь не туда, где льстят,

где чепчики вверх летят.



Чтоб только не быть причастной,

как этот народ несчастный,

обманутый в сотый раз

десятком лукавых фраз.



Душа моя плачет, глючит,

фантомные боли мучат,

так ноет любовь, странна,

где раньше была страна.



А я ведь её любила,

пока меня не убила,

и мил был её бардак,

но что-то пошло не так.


***


Любите меня не за то, что умру,

а за то, что жила,

за то, что строка, трепеща на ветру,

была не пошла.



За то, что чиста перед чистым листом

и вам не врала,

не занавешивая холстом

судьбы зеркала.



За то, что смеюсь, и за то, что скорблю,

и не в силах убить,

за то, что любила, за то, что люблю

и буду любить.



Зато, что душа полыхает в огне,

и не потушить...

Любите меня. О, как нравится мне

любимою жить!


***


Моя любовь поёт как зяблик,

рассеивая светом мглу.

Моя любовь к тебе озябла

и слепо тянется к теплу.



Поёт во всех лесах и парках

невзрачный зяблик поутру.

В таких вот песенных подарках

я воплощусь, когда умру.



Не соловей, конечно, зяблик,

и песнь, как мир, его стара.

И почему-то всё он зябнет,

хотя на улице жара.



Недаром же его в народе

зовут порой снегириком.

Но он поёт и счастлив вроде,

хотя один и не при ком.



Гроза ли в небе назревает

иль ветер дунет посильней –

его никто не согревает,

он песней греется своей.


***


На брошку в крапинку похожа 

– не бабочка, не саранча –

коровка, – и не чья-то – божья,

а я? А я – незнамо чья.



Коровушка раскрыла плащик –

и полетела к Богу в рай.

О прилетай ко мне почаще,

а то опять в душе раздрай.



Как мошка бьюсь в глухую стену –

и всюду будто западня.

Я блузку в крапинку надену,

чтоб Бог заметил и меня.



И в жизни грустной и короткой

согласна буду стать иной.

Согласна даже стать коровкой,

но только Божьей, не земной.


***

Я позвонила в день рожденья

узнать, ты жив ли и здоров,

когда-то быв твоею тенью,

но всё сменилось: век и кров.



Среди застолий и веселий

ты там в кругу большой родни.

И внук Роман, и пёс Савелий

тебе там украшают дни.



Загадочна как викторина

твоя семья, где ты не мой.

И вспоминаю я Марину:

«меня не посадил седьмой».



Я выросла из тех шинелей,

из тех постелей, не кляня.

И внук Роман, и пёс Савелий

тебя там любят за меня.



Давно сказать бы сердцу: хватит,

и снять с души ненужный пласт.

Но вспоминаю лес и катер,

и щёлочки весёлых глаз.



Всё тоньше жизни эпителий

и отмирают клетки лет...

Но внук Роман и пёс Савелий

всё лезут в каждый мой куплет.



Ты мне успел сказать про это,

а позже связь оборвалась.

Ушло с тобою детство, лето,

смеюнчики весёлых глаз.



Но всё болит там, где левее,

где не должно болеть уже.

И внук Роман, и пёс Савелий

теперь навек в моей душе.


***


Ещё недавно ел и спал –

и вдруг собрался тенью быть!

Ты просто без вести пропал.

В подземном царстве где-нибудь.



Ты Эвридика, я Орфей –

ролями поменяемся...

У смерти вырву я трофей,

за всё подряд цепляюсь я.



Я верю, где-то есть тоннель…

Всё это божьи шалости.

Бери, как в песне той, шинель,

пойдём домой, пожалуйста.


***


Трамвай желаний невозможных

проскальзывает мимо нас.

Толпимся в тамбурах, в таможных –

везде запрет, облом, отказ.



Трамвай безудержно несётся,

взмыв над поверхностью земной.

Но нету места нам под солнцем,

а разве только под луной.



Кто через связи вышел в князи,

кто затерялся в пене дней...

Я возвращаюсь во свояси –

мои свояси мне родней.



Спрошу себя: а ты жила ли?

Ведь от себя не убежать...

Трамвай безудержных желаний

летит – уже не удержать.


***


Как смешны теперь кажутся детские беды:

вспоминаю, как я, протестуя подчас,

ненавидела в садике после обеда

обязательный тихий объявленный час.



Спали дети и видели сны игровые,

ну а я, как всегда, от закона в бегах,

всё глазела вокруг, словно видя впервые,

и рифмуя, что вижу, в корявых стихах.



А потом, когда час пробегал незаметно

и ко всем возвращались и зренье, и слух,

я вставала на стульчике в позе победной

я читала своим односадникам вслух.



Это было такое смешное начало

рокового всесильного слова в судьбе,

когда билось, стучалось во мне и кричало

то, что больше уже не вмещалось в себе...



Я потом поняла в бытовой мельтешизне,

выверяя с неглавным и главным весы:

величайшие наши события в жизни –

это самые тихие наши часы.


***


Покой мне снился в облике твоём… 

Покой душевный... светлые покои...

И был альков, где были мы вдвоём,

благоухая мятой и левкоем...



Покой не вечный, а другой, такой,

который дышит, облаком окутав,

и гладит чьей-то ласковой рукой,

тела и мысли наши перепутав.



Покоя нет, как счастья и любви...

Они лишь снятся, открывая прорезь

в особый мир, без смерти, без крови,

где не слыхали про тоску и горесть.



Покоя нет… ну может только там,

где острова, лазурный берег, Ницца…

Он нам не по зубам, не по летам,

лишь по мечтам… Он может только сниться…


***


Смотрю с утра в унылое окно.

Наверно, восемь.

А там идёт какое-то кино

про эту осень.



Мелькают кадры: дерево каштан,

большие лужи,

и длинный дождь, непрошен и не ждан,

стучится в души.



А на балконе птица воробей

клюёт крупицы.

И смотрит смерть, нельзя ли тут и ей

чем поживиться.



Но нет, но нет, пока ещё сентябрь

и только осень,

ещё тела и души не летят

с балкона оземь.



Пока ещё не так оно сильно –

то притяженье.

Пока ещё у этого кино

есть продолженье.



Про зиму и, быть может, про весну,

луч в небосводе…

И, может быть, я тоже там блесну,

хоть в эпизоде.


***


Улыбки твоей той лучик,

что в сердце моё проник –

был как золотой ключик,

его отомкнувший вмиг.



Блеснувший как из-за тучек –

так шёл он твоим глазам...

Как солнечный зайчик, лучик

души отворил сезам.



Когда что-то в жизни глючит

и сердце даёт сбои –

пусть глаз твоих тёплый лучик

проникнет в глаза мои.



После сплошных отлучек –

вспышкою о былом...

И снова жизнь мою включит

как лампочку над столом.


***


У жизни новая глава.

Простим погрешности.

Ко мне слетаются слова

на крошки нежности.



А я с ладони их кормлю –

пусть не печалятся,

учу их говорить «люблю» –

и получается.



Они просты и озорны,

как те воробушки,

вам все их пёрышки видны

и даже рёбрышки.



Мои словечки для того,

кто ими лечится,

для человечка одного,

для человечества.


***


Предвижу неблаговоленье

и молчаливый твой упрёк

за те словечки умиленья:

«птенец, дитя моё, зверёк».



Как будто в раковине сердца

пригрелся розовый моллюск,

и нет другого выжить средства,

и я люблю, кормлю, молюсь.



Я знаю, рано или поздно

гнездо останется пустым.

И вот зову тебя не звёздным,

а словом детским и простым.



О сердце, послужи гнездовьем,

уютным домиком птенцу.

Я буду жить своей любовью,

не веря скорому концу.


***


Словом можно ранить и всё отнять. 

А можно погладить или обнять.


Можно ударить, оставив след.

Можно состарить на много лет.


Можно грубо им обозвать.

А можно в губы поцеловать.


Есть слова, что сильнее рук,

как спасательный держат круг.


Чем нежней они, тем сильней,

светят ночью взамен огней.


Слово вправду не воробей.

Лучше радуй им, а не бей.


Будет друг оно, а не враг.

И вернётся как бумеранг.


***


Я с жизнью почти разминулась,

дорожка хоть рядом – да врозь.

Однажды лишь оглянулась,

а там – оторви да брось...



Я снять не умею заклятья

и время направить вспять.

Чем шире раскроешь объятья –

тем легче тебя распять.



Не тем, что удобен многим,

которым под марш идём, –

пусть гибельным, одиноким –

пойду я своим путём.



И пусть навсегда исчезну

в безвестном своём углу,

но лучше честная бездна,

чем этот подъём во мглу.



И лучше остаться изгоем,

чем ложью поганить рот,

чем чьим-то питаться горем

и производить сирот.


***


Вокруг оглянись – уж не с той ли, не с тем ли

общались когда-то, ничто не деля...

И впору сейчас провалиться сквозь землю

за тех, кого как ещё носит земля.



Я с ужасом лживому ящику внемлю –

как уши не вянут под слоем лапши?

Как можем мы вместе топтать эту землю?

О, как ненавижу я вас от души!


***


Кто я, тварь ли дрожащая или столп соляной?

Посмею ли оглянуться на то, что осталось за мной?

На те руины-развалины, осколки души живой,

где судеб стволы повалены и всё поросло травой?



На то, что мной наворочено, на горы наломанных дров,

прокрустовски укорочено, отвергнуто из даров,

на сотни слов неотвеченных и незамеченных рук,

невстреченных, покалеченных – увидеть всё это вдруг?..



О как же страшно оглядываться на жизнь свою без прикрас,

когда никуда не спрятаться от мёртвых любимых глаз.

А вдруг там ждёт непрощение, обида и неприязнь…

Заслуженное отмщение, законная самоказнь.



Имею ли право высшее на этот огляд назад,

где нету неба над крышами и срублен вишнёвый сад,

иль буду тварью дрожащею и не обернусь вовек

туда, где годы пропащие и мой прошлогодний снег?..


***


Я не верю в смерть и в бессмертье.

Будет нечто новое, третье.

Умирающий – не загробыш,

а иного пути зародыш.



Как из кокона и из почки,

словно бабочки и росточки

воплощаемся мы в Иное,

бесконечное и земное.



То, что в нас копилось и зрело,

что светилось и что горело,

и которому станет тесно

в оболочке былой телесной...



Все мы выйдем за эти рамки –

это истина, а не враки.

Я жива этой сладкой бредью –

будет новое, будет третье.


***


Я рисковала словами нагими, 

в жизни ни в чём себе не изменя,

только шампанское пили другие

и прославляли других, не меня.



Я лишь пахала, не слыша про гранты,

сея поэзии вам эксклюзив.

Били безжалостно в полночь куранты,

в тыкву мечты мои преобразив.



Дерево свесило ветви бессильно,

тщетно о вечном спасении мня...

Видно, для этой стези эксклюзивной

выбрал Господь не других, а меня.



Я прохожу по земле невидимкой,

и, пока след мой Всевышний не стёр,

чтоб в вашем сердце растаяла льдинка,

снова в себе разжигаю костёр.


***


Всегда не со мной и всегда со мной –

границы давно уж стёрты.

Ты мой небесный и мой земной,

и самый живой из мёртвых.



Пусть мир от грохота войн оглох

и нам не вернуть былого,

пусть все покинут, удача, Бог,

но не покинет слово.



Я превращаюсь в цикаду, в тлю

и дохожу до предела,

но я люблю тебя, я люблю…

А что мне ещё тут делать.



Вот и ещё один день прошёл...

Не удержала вздоха.

Как с тобою мне хорошо,

как без тебя мне плохо.



Имя твоё писать на стекле

и на подушке вышить…

Лишь бы душу держать в тепле.

А иначе не выжить.


***


Вот только что… но вот простыл и след.

Бессилье Парк...

Сойти с ума на остановке лет,

вернуться в парк.



Господень путь – он неисповедим –

то круть, то верть.

Конечная. Мы дальше не летим.

Ведь дальше смерть.



Но не удержит крепкая ладонь,

тесна мне клеть.

Я бабочка. Мне нужен лишь огонь,

куда лететь.


***


До сих пор во мне болят

каждое словцо,

мученический твой взгляд,

бледное лицо.



Как уткнулась в то пальто,

боль в себе неся...

Мы тогда решили, что

вместе нам нельзя.



Телефонный автомат,

«Тыща мелочей»…

Дней тех, спрятанных в туман,

не было горчей.



Этой будкой заслонясь,

целовались мы…

Столько раз мне это, снясь,

выплывет из тьмы.



Воротник твой теребя,

не скрывала слёз.

И любила я тебя

от земли до звёзд.


***


Я прячусь в сны, в стихи и в книги,

в тропинки сквера.

Со мной мои родные лики,

мои химеры.



Я устаю, ищу скамейки.

В ногах нет правды.

Но нет её нигде вовеки,

одни утраты.



Живым нет ходу в мёртвом мире

к любви и грусти.

Но буду я играть на лире,

меня пропустят.



Нам дальше жить не получилось,

не спас vitalis.

О, сколько же всего случилось,

как мы расстались...



Что мёртвому, скажи, Гекуба,

они как камень.

Но даже там твои мне губы –

как жаркий пламень.



О кто живой тут и кто мёртвый,

всё вперемешку.

Пока ещё с земли не стёрты –

люби, не мешкай.



Когда-нибудь душой замёрзну

в метельный ветер.

Найди меня, пока не поздно,

на этом свете.


***


Листья золотые кружатся печально, 

чуть касаясь плеч или голов.

В воздухе застыло золото молчанья,

что многозначительнее слов.



Сердце красоты богатства не вмещает –

глаз тигровый, яшма, янтари...

И не знаю, что сильнее освещает –

свет снаружи или изнутри.



Неужели есть на свете где-то чёрный,

всё затмил золотоносный лес.

Кажутся стихи грубы и рукотворны

рядом с этим шёпотом небес.



Может, и душе, как веткам, полегчает,

и взамен того, что Бог не спас,

как передо мной он щедро расточает

неприкосновенный свой запас.


***


Опять иду по той аллее

и мучусь счастьем и виной.

Люблю и мысленно лелею

тебя, рождённого не мной.



Мне машет веточка каштана, –

кому-то хворост и дрова.

Слова, что я не дошептала,

дошепчет дождь и дерева.



Всех одноклеточных простила,

чей мир – шмотьё и колбаса...

Любовь, что сердце не вместило,

дымком уйдёт на небеса.



Но вновь наутро улыбнётся,

лучом в окошке замелькав.

И ливнем на тебя прольётся,

и веткой тронет за рукав.


***


Облетают листья или жизнь?

Солнце, сердце ль клонится к закату?

Листик мой последний, удержись

под дождя ударами стаккато.



Ничего, что мы уже в летах.

Это просто осень, просто осень.

Жить сначала в листьях и цветах,

а потом как плод свалиться оземь.



Мы плоды, готовые упасть,

но пока то время не приспело,

хочется вобрать в себя всю сласть,

что земли накапливало тело.



Хочется с годами быть в тиши...

Дерево чем старше, тем прекрасней.

Время созревания души.

Жизнь уже врачует, а не дразнит.



Не ропщи и брови не суровь,

всё сошлось по выверенной смете.

Я теперь не плоть уже, не кровь, –

а лишь то, что вырастет из смерти.



Всем подписан смертный приговор.

Но спешит с помилованьем кто-то...

Это тёплый взгляд и разговор,

это чья-то помощь и забота.



Это просто ты и просто я.

И стихи, нам верные, как слуги.

На больших глубинах бытия

нет ни зла, ни боли, ни разлуки.


***


С тобой неразлучны всегда,

один без другого – как гномик.

Казалось, отнимет беда –

всё рухнет, как карточный домик.



Но я и сейчас не одна,

внутри того нашего круга,

и так же, как в те времена,

всё держимся мы друг за друга.



Поэтому не упаду –

я знаю, держаться за что мне.

Поэтому не пропаду,

пока каждой клеточкой помню.



Мой путь за твоею душой –

она в небесах, не в могиле.

Никто нам не нужен чужой.

И номер твой жив на мобиле.



Поставлю-ка чайничек я,

открою любимый свой томик...

Наш дом – это крепость моя,

а вовсе не карточный домик.


***


Я по ночам отпугиваю смерть

и звёзд пасу разбредшееся стадо.

За маленькой вселенной присмотреть

кому-то надо.



Чтоб не затёрли полчища вояк

её сияние следами грязи.

Балкон – мой пост бессменный и маяк.

И Бог на связи.


***


Чтобы губы были в цвет томата

и не виден ни один изъян,

поцелуи — лучшая помада,

комплимент – замена для румян.



Украшает шарфиков ношенье,

но и их затмит наверняка

лучшее для шеи украшенье –

на плече лежащая рука.



Женщины – не куклы, не матрёшки,

для души всё это так узко.

Самые красивые серёжки –

ласковое слово на ушко.


***


Капуста и картошка молодая,

а я вот понемножку увядаю.


Всё свежее: лучок и кабачок,

а я на свете уж не новичок.


Как хороши и молоды плоды,

а мне стоять у долбаной плиты...

 

***

Я люблю всё нежней и нежней

и от нежности скоро расплавлюсь.

Мне любовь всё нужней и нужней.

В одиночку я с нею не справлюсь.



Всюду вижу и слышу тебя,

в гуще уличной, в полночи млечной,

щели дома плотней утепля

лоскутками материи вечной.



А стихи, словно стая гусят,

провожают меня до вокзала,

и на ниточке жизни висят,

и хотят, чтоб я их написала.



Но я их не пишу, а ношу

их у сердца, и нянчу ночами, –

и у Бога одно лишь прошу, –

чтоб не отнял бы этой печали.



Чтоб из этих намоленных строк

гуси-лебеди в небо взлетели,

и, пока не взведётся курок –

растворились в небесной пастели.


***


Ты там, по ту сторону неба,

и смотришь сквозь дырочки звёзд.

И светит сквозь нежить и небыль

любовь через тысячи вёрст.



На мне как загар этот отсвет,

как солнечный зайчик в душе.

Где этот, реальный, где тот свет,

я не различаю уже.



Слетает земная короста,

под нею – сияние дней.

Я мою окошко не просто,

а чтоб тебе было видней.



Когда поутру или ночью

заглянешь, пока ещё сплю,

и через тоску одиночью

проклюнется снова: «люблю».


***


Надежда с улыбкой врёт,

чтоб сделать душе приятно.

Мне страшно смотреть вперёд.

Хочу повернуть обратно.



Хочу удержать тепло,

как эта заря – заняться.

А небо на дом легло,

не может никак подняться.



Сама себе командир,

я сердце несу как знамя.

А мир покидает мир.

И Бог погибает с нами.

 

***

Как странно, что меня запоминают

прохожие, кассиры, продавцы.

Здороваются так, как будто знают,

хотя я незаметнее овцы.



Я избегаю взглядов поединка,

дежурных диалогов ни о чём,

я прохожу сквозь них как невидимка,

не задевая никого плечом.



Но говорят, отсчитывая сдачу:

– давно не приходили на базар...

И вспоминают даже передачи,

где я мелькнула двадцать лет назад.



И для меня поистине загадка –

за что меня им помнить, почему,

и светится как тихая лампадка

их память, что мне вовсе ни к чему.


***


Мой личный ад, включающий войну, 

болезнь, распад, молчание, вину,

разлуку, невозможность вместе быть

и муку помнить всё, что не забыть.



Мой личный рай, включающий любовь

с рожденья и до смертного одра,

распахнутость для радости любой,

пригоршни света, сладости, добра.



Что хочешь и что можешь – выбирай,

пол-царства или быстрого коня,

что перевесит — ад мой или рай,

зависит большей частью от меня.



Мелькает пёстрых дней калейдоскоп,

качает совесть чаши на весах.

А Бог глядит оттуда в телескоп,

и небо всё в алмазах и слезах.


***


Ты мои секреты знаешь все,

говорить с тобою не устану.

Знаю, что умру я не совсем,

я в тебе потом ещё останусь.



Пусть даётся эта жизнь в наём,

оставляя горестные меты,

всё равно с тобою мы вдвоём –

хоть на разных полюсах планеты.



Огонёк фейсбука как маяк

освещает серость наших буден.

Да хранит тебя любовь моя

и тогда, когда её не будет.

***


А стоит только выйти из подъезда –

как голуби слетаются ко мне,

запомнив и меня, не только место,

где их пшеном кормила на окне.



И им не важно, что в другом я платье…

Что помнили они? Черты лица?

Ко мне слетались, будто бы их мать я

и дома их встречаю у крыльца.



И я уже не выхожу без крошек –

бросаю им то хлебец, то сальцо.

Люблю я их, моих пернатых крошек,

хоть все они мне на одно лицо.


***


Уже без страха я смотрю наверх.

Теперь я знаю, что такое счастье –

тот миг, когда срастаешься навек,

разорванная ранее на части.



Минута тишины перед концом,

над пропастью попытка удержаться,

улыбка перед гибели лицом,

блаженство к дорогой душе прижаться,



в тот миг как я отделится от мы,

с отрывом с кровью памяти о доме, –

вот эта жизнь, что брали мы взаймы –

возьми её, она как на ладони.


***


Бросаю на ветер слова

и жизнь бросаю на ветер.

Воздушный шар — голова,

и я за неё не в ответе.



Летите, стихи мои,

как стрелы из лука в сказке,

кому-нибудь там вдали

откройте всё без опаски.



Доверьтесь тому стиху,

как пух на ветру, летите.

Живите как на духу,

любите кого хотите.


***


Я это поняла сегодня – 

не страшно, если Бог не спас.

Он и в аду, и в преисподней,

и руку держит в смертный час.



И нам не разорвать слиянья.

Мы не одни, когда одни.

Вселенной тихое сиянье

затмит аидовы огни.



И даже если нету Бога –

он в слове и в дыханье роз,

он в нас как тайная подмога,

он в каждой клеточке пророс.


***


Я слушаю тебя и вижу

твою улыбку, позу, жест,

и каждым словом ты всё ближе,

и мне никак не надоест.



Не объяснить то чудесами –

ведь между нами путь большой,

но слышу я тебя глазами

и чувствую тебя душой.



Вот ты сейчас прошёл на кухню

и громкую включаешь связь...

Картинка эта не потухнет,

во мне всё ярче становясь.



Не ясновидящая вовсе,

и нет ни скайпа, ни жучка.

Не догадаешься, не то всё…

Люблю тебя я, дурачка.


***


Ты снился мне, любовь моя,

и таял как в дыму.

Ты знал, чтоб где б ты ни был, я

без слов тебя пойму.



Мне снова снится этот сон,

что ты звонишь мне в дверь.

И столько раз мне снится он,

что всё кричит: «Поверь!»



Какое счастье – обнимать,

ну вот же — наконец!

Но как он может отнимать

потом тебя, подлец!



О как болит тот сон внутри,

не важно, что не нов –

с того же места повтори,

мой оператор снов!



И засыпаю вновь и вновь

в той самой позе я,

приснись ещё, моя любовь,

вернись, любовь моя!


***


Мне не надо пиров с шампанским,

шумных празднований не хочу.

Помолчи со мной на испанском.

Я в ответ с тобой помолчу.



Помолчи со мной беспечально,

чтобы с сердца свалился груз.

Я почувствую звук молчанья

и какое оно на вкус.



Дождь умолк, не закончив фразы.

Ветер стих, отпустив листы.

Помолчим же, о чём ни разу

не сказал мне на русском ты.


***


У моей любви учащённый пульс,

запыхавшиеся слова.

Как бы ни был мир обездушен, пуст,

она в мухе найдёт слона.



Будет Моськой бежать за слоном тем вслед,

хрипло лая слова любви.

И не важно, сколько им было лет,

даже были ль они людьми.



Я любви шаман, трубадур, фанат,

это всё не постичь уму,

потому что любовь – это то, что над,

то что сверх, вопреки всему.


***


Я буду до безумия спокойной,

когда увижу на кофейном дне

то, чем однажды завершатся войны –

грядущего гримасу в новом дне.



Я вижу то, что для других невнятно.

Я вижу даже взгляд закрытых глаз,

и в душах несмываемые пятна,

и в будущее потаённый лаз.



Что Ходасевич в зеркале увидел,

кого ударил в зеркале Сергей,

из-за кого погиб в слепой обиде

портрет ножом пронзивший Дори Грей?



Не скучно, Бес, – мне страшно в этом мире,

что не подвластен сердцу и уму,

где я кричу сейчас в прямом эфире,

а голоса не слышно никому.


***


Хотя бы в день рожденья,

в неведомом краю,

слепое провиденье,

нащупай жизнь мою.



В преддверии агоний

погладь по волосам,

согрей мои ладони,

поверь моим слезам.



Верни хоть тень былого,

где мир мне не был пуст,

и подари три слова

из неизвестных уст.


***


Когда мне тьма глаза закроет

и спросит: кто я? – за спиной,

я назову тогда, не скрою,

всех, кто любил, кто был со мной.



Кто даровал мне проблеск летний,

кого уже не встречу впредь.

В мой зимний час, в мой миг последний

придут они меня согреть.



И перед тем, как всё потонет,

увижу лица их в слезах.

И будут тёплыми ладони

на стекленеющих глазах.


***


Средь парней заводских, бабёнок,

инородный в своём кругу –

позабытый судьбой ребёнок,

зяблик, стынущий на снегу.



Ждать чего-то душа устала

и сложила свои крыла...

Я таким его увидала

и в судьбу свою забрала.



Кем он стал для меня? Не знаю…

То ли цветик, то ли птенец.

Вспоминала его из сна я,

но не помню его конец.



Смотрит словно колючий ёжик

иль нахохленный воробей…

Месяц, спрячь от греха свой ножик

и его во мне не убей!

***


Найти бы мне такую строчку,

чтоб то, что в сердце запеклось,

не только попадало в точку,

а пробивало бы насквозь,



чтоб было жалко, было жарко

чтобы читалось без конца,

чтобы летело в неба арку

и – дальше, в чьи-нибудь сердца.



Найти бы мне такую строчку,

чтоб – до кружения голов,

чтоб родилась она в сорочке

из сладких снов и светлых слов,



чтоб – высшей нотою в октаве,

 чтоб не забыть её ни в жизнь,

чтоб – «на кого ты нас оставил?!»,

и чтобы «ах!» и «отвяжись!»



Зачем мне эта заморочка,

спокойно жить себе бы всласть.

Но я хочу такую строчку,

ту, что ещё не родилась…



***


Ничего у меня не выгорит, 

хоть одних мы с тобой кровей.

Лишь на солнце волосы выгорят,

сердце выцветет в суховей.



Мир поблёкнет и затуманится,

губы высохнут и слова.

Только голос и взгляд твой манит всё,

будто я ещё не мертва.



Что не выгорит – просто выболит,

приучая к приставке «без»...

Только месяц на небе выколет

букву «С».



***


Были раньше крылья, крыла…

Были, пока я не умерла.

А теперь только крылышки, как у бабочки.

В них только и силушки, что до лампочки.

Долететь, обгореть, умереть…

Чтоб неповадно впредь.

Порхаю у лампы своей настольной.

И мне не больно уже настолько.

Не замечаю, как обгораю,

как умираю, пока играю.

Клавиатура, литература –

та же таблетка или микстура,

кого-то лечит, кому-то – поздно…

А мне так вечно, а мне так звёздно.



 ***

 Как поэт, не нежен и не груб.
 Улыбнись мне уголочком губ.
 Пол-улыбки или пол-словца…
 Тонки, зыбки контуры лица.

 Ты кровинка, близкие края.
 Половинка, только не моя.
 Смутный облик, дальний силуэт...
 В чудный край просроченный билет.

 Сжатых губ чуть дрогнул уголок.
 Это тихой радости залог.
 О причине знаем только мы –
 что там тайно светится из тьмы.


***


Я в сквере лавочку ищу,

шагая наугад.

Себя надеждою я льщу,

что правды нет в ногах,



т. е. она совсем не в них,

а в том, на чём сидим…

О этот юмор, что чернит,

он в нас непобедим.



Листва, изъеденная тлёй,

Бог чёрствый и сухой.

Насмешка неба над землёй,

насмешка над собой.



На этом мире нет креста,

но нет его и Там.

А жизни суть — она проста,

как Ева и Адам.



Я как русалочка хожу

по лезвию ножа.

По всем, кого в себе ношу,

болит моя душа.



И эта боль сильнее той,

её нельзя унять.

О жизнь, любовь моя, постой,

дай мне тебя обнять…


***

 Слова мои, будьте как дома,

садитесь в любые места.

Пусть сбавится речь на пол-тона

и будет легка и проста.



Приму по-домашнему я вас,

в одной из уютных пижам.

Отбросим пижонство и пафос

и будем болтать по душам.



Забудьте про лоск и условность,

забудьте о том, что слова,

а будьте естественны, словно

вы воздух, земля и листва.



Кто выдумал эти границы

меж вами и между людьми?

Я с вами хочу породниться.

Хочу объясниться в любви.


***


 Запах весны — черёмуха, ландыши…

Запахи жизни в начале.

Словно там кто-то сказал: «На, дыши!

Нету печали».



Запахи осени: пепел костров,

листьев отрепье,

запах сухих и сырых мусоров,

жизни отребье.



Запах зимы: хруст арбузный снегов,

колкости Кая,

но на весну и сквозь холод оков

нам намекая.



Всё возвращается в круги своя,

всё повернётся

новым углом, и застывшая я

вновь встрепенётся.



Запахи жизни нахлынут, кружа

и опьяняя,

чтоб не смогла без любви куража

жить бы ни дня я.


***


В октябре в крови заря.

Память, сердце мне не мучай.

Не дождаться смертября.

Умереть на всякий случай.



Эту жизнь дают в наём,

но не Бог, а василиски.

Так за что мы отдаём

и свою, и самых близких?!



Задолбали октябри.

Вий, не поднимай мне веки!

Нелюди, нетопыри,

будьте прокляты вовеки.


***


Один редактор журнала, считавший себя поэтом,

мурыжил меня, изгалялся, пока допустил в печать.

И щёки – мол, я хозяин! – он так надувал при этом,

и требовал новых текстов, от прежних устав скучать.



Отвергнув стихов с пол-сотни, он выбрал лишь горстку строчек.

Он ставил меня на место, привыкший к почёту дам.

Но не обольщайся, мальчик, я это лишь — между прочим,

а в строчках своих приюта такому, как ты, не дам.



Подборки моей огрызок пообещав вальяжно,

когда дойдёт очерёдность – а скоро ль? – писал, дразня,

своей упиваясь властью, и что особенно важно –

желал мне осени тёплой, удачи, доброго дня.



***


Жизнь так боится пустоты,

что заполняет брешь

чем может: ноты и холсты,

подмостки и манеж.



Но этим душу не заткнуть,

судьбы не обыграть.

Как Бог посмел нас обмануть,

последнее забрать.



Спасти любовь, как букву ять,

чтоб не прервалась нить,

то что осталось – отстоять,

от смерти заслонить.



Уж не смеяться, не плясать,

не ликовать, не петь,

но – долюбить и дописать,

о только бы успеть…



И пусть наставлено жерло

и дура-смерть слепа –

теперь уже не тяжело,

теперь уже – судьба.


***


Река абсолютной любви,

душа абсолютной тоски...

Кто были родными людьми –

давно нам уже не близки.



Кого уже нет, кто далёк,

кого поглотила земля…

И мир потускнел и поблёк,

как призрак вдали корабля.



Мы боль заливаем вином,

но не утоляем вины.

Привычна как дождь за окном

страна бесконечной войны.


***


А если в бездну не упасть? 

«Перескочи, пере-что хочешь...»

Перескочила и хохочешь –

ну что, меня ты съела, пасть?



«Пусть все – туда, а мы – оттуда»…

И вот уж нас таких не счесть.

Я знаю, не бывает чуда,

но сладко думать: чудо есть…



Рука блокнотный лист марает –

пускай умру я, но не вся.

И жизнь над бездной замирает,

на тонкой ниточке вися.



***

Как хочется мгновенье длить

и пляшет сердце словно клоун...

Но это не определить

обычным человечьим словом.



Когда сливаешься душой

с землёю, веком, мирозданьем,

никто другому не чужой,

и мы друг в друге прорастаем…



***


Не хочу быть нигде, кроме дома,

где нет доступа внешним врагам.

Как Вергилием здесь я ведома

по своим пережитым кругам,



где брожу как лунатик с утра я,

среди скрипов, похожих на стон,

по кругам пережитого рая,

обернувшихся адом потом.



Кто любили – укрылись в могиле,

и пошло всё не так, вкривь и вкось.

Бог ведёт за собой как Вергилий

и бросает мне радость как кость.



Только дома мне всё так знакомо,

только здесь я надеюсь, что вот

жизнь когда-нибудь выйдет из комы

и меня за собой позовёт.


***


Закатом сменится восход,

цветение пургой.

Всё отправляется в расход,

уносится рекой.



Цепляться за травы пучок,

за камень мостовой,

за медный месяца крючок

и за мизинчик твой.



Земля уходит из-под ног –

держись за небеса.

В пустыне голос одинок –

есть птичьи голоса.



Войной расколот шар земной,

рекою льётся кровь.

Но ты, любовь моя, со мной,

крылом меня укрой.



***


Я умирать начала тогда,

когда любимый ушёл.

Каждый день тяжёл как года,

если тебя лишён.



Жизни дерево стало пнём,

всё – на спад, на убой.

Я притворялась живою днём,

а ночью была с тобой.



Я не стала бы умирать,

если б день ото дня

там не скопилась любимых рать –

как они без меня?



Мир – голгофа и эшафот,

ждут лишь, когда умру.

То ли этот свет, то ли тот,

я уж не разберу.



Песнь Сирены и вой сирен,

дьявол или вожак –

отделяет их лишь катрен,

только один лишь шаг.



А могло бы быть всё не так,

если бы Бог не врал,

если б и в жизни он был мастак,

если б не умирал.


***


Неразделённую любовь делить не собираюсь.

Встречать привычно мне одной горючую зарю. 

Я не взываю, не прошу, не жду, не побираюсь,

а щедро с барского плеча тебе её дарю.



Не церемонься и бери, мне можно без отдачи.

Её так много у меня, что хватит на двоих.

И до своей мечты дойти дай бог тебе удачи,

пусть не на крыльях в облаках, а на своих двоих.



Пусть на пути твоём всегда мой огонёчек светит,

пусть будет модным, что надеть, и вкусным, что поесть.

А мне дороже только то, что не сбылось на свете,

то, чего не было и нет, но лишь оно и есть.



***


Жить, сердце бедное скрепя –

всего лишь матрица.

Нас бездна втягивает в себя.

Не нужно всматриваться.



Далёкий полюс, волжский плёс

из сна забытого...

Солёный вкус любви и слёз

всем телом впитывай.



Последняя в своём роду,

сквозь лепет лиственный

я как сомнамбула бреду

к любви единственной.



***

О свет – не разума, – другого,

давно забытого людьми,

чего-то даже не людского,

мерцающего нам из тьмы...



То, что нас сызмальства томило,

но что пришлось в себе избыть.

Кто опознал нелепость мира –

уже не может прежним быть.



Люби безгласно, безвозмездно

сквозь энтропию и коллапс.

Живи, не вглядываясь в бездну,

что в зеркале глядит из глаз.



***


Не по бедности, а из принципа

больше лишнего не держу,

и не принца бы, и не шприца бы –

у судьбы уже не прошу.



Родились мы все не для этого,

в этой жизни не новички.

Мне отныне всё фиолетово –

то что розово сквозь очки.



Всё, что здесь мне ни повстречается –

не по нраву, не по нутру.

Ничего здесь не получается.

Красной жизни бы на миру.


***


Вид спорта: бежать от себя,

бежать без оглядки,

играя с тобою, судьба,

то в жмурки, то в прятки.



Вид спорта – купанье в аду,

до крови раздевшись,

нырнув в полынью – в глубину

свою заглядевшись.



Вид спорта – носить Ничего

как гири в квартире,

и то, что дороже всего –

расстреливать в тире.


***


Далеко пойду – мне говорили, 

только я ушла недалеко.

На своей оси я как на гриле,

или на булавке мотыльком.



Я навек пришпилена к бумаге,

к сердцу и к любимому лицу.

Тут не меньше надобно отваги,

чем бойцу, гонцу и беглецу.



Может поговорки и не врут нам,

но другие ближе мне пути.

Далеко уйти не так уж трудно.

От себя труднее не уйти.



Пусть своим не ставят обелиска,

но зато со мной отец и мать,

но зато к своим любимым близко,

чтобы близко к сердцу принимать.


***


Хоть давно уж не «вира», а «майна»

мне звучит, как небес приговор,

моей жизни последняя тайна

не открыта ещё до сих пор.



Мы не знаем, что будет с душою

в самый поздний таинственный миг,

под парчою она иль паршою

прячет свой обольстительный лик.



Это то, что нам только лишь снилось,

что нельзя объяснить, осязать,

что нетронутым там сохранилось,

чтоб последнее слово сказать.


***


Никогда не забыть того места,

где зарыт был кусочек души.

Что б потом ни дано было вместо –

ты вернёшься однажды в тиши,



ты вернёшься туда тихой сапой,

чтобы вспомнить былую тоску,

и как зверь будешь пробовать лапой,

и когтями скрести по песку.



И глядеться в себя как в колодец,

одержимая мыслью одной:

вдруг он выглянет — прежний уродец,

незабвенный, болезный, родной.


***


Пригашенная искорка

на самом дне души

чуть вспыхивает изредка –

прошу, не потуши.



Как будто нет её бледней

и свет давно поблёк,

но если подышать над ней –

раздуешь в уголёк.



И будет ясно – чем взяла,

хотя дрожит едва.

Не всё там пепел и зола,

раз искорка жива.


***


Всё надо приносить с собой.

Ничто нигде не ждёт.

Любить самой, прощать самой,

как будто дождь идёт.



Писать обиды на песке,

чтоб после не сыскать,

а радости в цветном мазке

на камне высекать.


***


Средь поэтических старушек 

я буду самой молодой,

среди заплаканных подушек

моя – всех боле залитой,



и мой серебряный уж локон

всех круче будет завитой,

и буду я смотреть из окон

под тюлем словно под фатой,



слова выкидывать на ветер

и звать читателя: ау!

Когда-то я жила на свете.

И даже, может быть, живу.



Привет тебе, мирская слава!

Привет, любимый мой никто!

Пусть всю себя я отдала вам,

а жизнь ушла сквозь решето,

пусть ничего не светит слабым,

ну а зато, зато, зато…



***


Смотрю туда, где нету ничего,

и вижу то, чего никто не видит, –

что племени и роду ничьего,

что не отнять ни горю, ни обиде.



Ни розовые юности очки

и ни луны пенсне тут не поможет

увидеть то, что помнили зрачки,

что дрожью сохраняется под кожей.



То, что живёт во мне или вовне,

корнями в клетки глубже прорастая,

светящая в ночи свечой в окне,

любовь моя, горячая, простая.



Пусть дом сгорит, рассыпется окно,

она светить в пустом пространстве станет.

Пусть жизнь навеки ляжет под сукно,

любовь и после смерти не устанет.



Кто безоружен – тот вооружён,

он видит невооружённым глазом

всё то, чего обычный мир лишён,

повержен энтропией и коллапсом.


***


Что-то вроде того, что-то вроде…

Это что-то я очень люблю.

Пусть его не бывает в природе,

только им я мечту утолю.



Что-то вроде любви и надежды,

чем никто не заполнит графу,

что-то вроде воздушной одежды,

ненадёванной в старом шкафу.



Что-то вроде ответного слова,

что не будет произнесено,

что-то вроде пустого улова,

что-то, что лишь в душе спасено.


***


Что бы с нами не было –

не черни те дни,

сколько бы нелепого

ни несли они.



Превращать их в крошево

после не спеши.

Это наше прошлое –

родина души.



Говорят: отрежь его,

выдь на новый круг,

но тоска по прежнему

нападает вдруг.



Трудно с нею справиться,

как ни гоношись.

Нравится-не нравится –

это наша жизнь.



Не предам я пламени

милое старьё.

О не оставляй меня,

прошлое моё.



Прокрутить пытаешься

в мыслях тот бардак,

чтоб понять, когда же всё

вдруг пошло не так.



И прошу я прошлое

вновь себя приснить,

чтоб хоть что-то можно там

было изменить.


***


Город закоулков, подворотен,

смутного предчувствия беды...

Был он весь когда-то мною пройден

и хранит ещё мои следы.



В памяти его пылится карта –

наши несвиданья у моста,

ночи без рассвета, дни без завтра,

рвы, провалы, гиблые места,



затемненья, капища, изломы,

как с холстов сошедшие Дали…

Из него я вышла как из комы,

мы туда вернуться не смогли.



Прошлое, что муторно и зыбко,

может быть, забвеньем одарит,

и вселенной чёрная улыбка

напоследок небо озарит.


***


Готовит осень к холодам, 

чтоб медленно сникать,

чтоб незаметно после льдам

нам в души проникать.



Чтобы не сразу на мороз,

на холод, на распад –

сначала увяданье роз,

летящий листопад.



Так буду исподволь и я

улыбкой сквозь печаль

в другие уходить края

по капле, невзначай.



Чтобы не сразу — одинок,

а лишь едва-едва,

пореже на один звонок,

посдержанней слова.



И это будет как закал

дыханием зимы,

чтоб постепенно привыкал,

как «ты» уйдёт из «мы».


***


Ты меня понимаешь на первом уровне,

что с землёю вровень.

Показалось однажды когда-то сдуру мне,

что одной мы крови.



И хотя это так и было в реальности,

что бы ни скажи я,

но в какой-то астральности-зазеркальности

мы с тобой чужие.



И с катушек ли вниз, или на котурны ли мне –

мы опять не вместе.

Но пойми ж, поймай на высоком уровне,

не ругай, не смейся.



Через все расстояния, бездны, пропасти

протяни мне руку.

И начнём без грубости и без робости

по второму кругу.


***


По судьбе моей прошёл по касательной,

но заменить тебя некому.

Мне тебя видеть необязательно,

ты у меня под веками.



Любовь пробирается тайными тропками

и не знает других призов она –

лишь стихами как татуировками

вся душа изрисована.



Не дают уснуть как принцессе горошина

недосказанные слова твои.

Я любовью как будто стеной огорожена

и укутана ватою.



Пусть болезнь эта никогда не излечится,

будет вечен морок дней.

Пусть меня не устраивает человечество –

человечек дорог мне.



От тебя не услышу тех слов конечно я,

но, не раня стёклами,

пусть молчание будет самое нежное

и дыхание тёплое.


***


На моём письме стояла сковородка.

А другие письма по углам валялись.

Ты не сохранил их в памяти короткой.

Судьбы друг от друга быстро отделялись.



По ночам всё снится старенький твой дом мне –

выбитые окна, скошенные стены.

Столько лет минуло, ну а я всё помню.

И куда же это всё теперь я дену?



Домика из детства спрячу в шкаф скелетик,

и туда же писем груду вместе взятых.

К ним же – уцелевший наш в кино билетик –

о любви забытой фильм семидесятых.



***


Все стихи мои о любви.

Приюти их, усынови.

Сотни строчек и сотни слов –

вместо дочек, взамен сынов.

Есть не просят, не просят пить.

И на фронте их не убить.

И не нужно им орденов...


А реальность бредовей снов.



***


Ветер деревья разоблачает,

а тополя всё стоят зелёные,

словно осени не замечают,

к небу тянутся, окрылённые.



Как о вас не сложу строки я,

в мире, дышащем гарью, злобою.

Полюбуйтесь на них, какие:

высокопарные, высоколобые.



Ветер вас не сбивает с толку,

тополя целеустремлённые.

Небесам лишь верны вы только,

только в небо одно влюблённые.


***


Говорили мне когда-то:

«Не туда идёшь.

Чёрте с кем запанибрата.

Сгинешь, пропадёшь».



Я жила, стихи кропала.

Столько лет прошло.

Я уже давно пропала.

Мне там хорошо.



Лоскутки судьбы сшивая,

радуюсь лучу.

Спросишь, как ещё жива я?

Лучше промолчу.



Те, кому была я рада,

в перечне утрат.

С адом я запанибрата.

Мне сам чёрт не брат.



Но покуда солнце светит,

каждый миг ловлю,

потому что есть на свете

те, кого люблю.


***


Хоть не бывала я бывалой,

но в пионерских лагерях

была я вечно запевалой,

ту блажь в себе не растеряв.



В хорошем смысле пионером

была, когда уже мадам,

влюблённая всегда не в меру,

не по уму, не по годам.



Мой ангел был плохой хранитель

и не вторгался в песнь мою,

предоставляя мне обитель

у самой бездны на краю.



Он верно был интеллигентом,

тактично в жизнь мою не лез,

что я сплетала как легенду

из нитей, что попутал бес.



Осенний локон станет зимним

и все мы сгинем, но сейчас

так хочется бежать под ливнем,

чему-то вечному учась.



Среди оглохших и незрячих

быть той, что всё не умерла,

и горн держать у губ горячих,

как будто пью я из горла.


***


Я не курю, но бедокурю,

не пью, но ухожу в запой,

в стакане пожинаю бурю,

как будто в бурях есть покой.



Гуляю смело, бросив дело,

и выхожу, когда блажу,

за все возможные пределы,

но из себя не выхожу.



Ем чепуху на постном масле,

дарю всем взглядом по рублю,

зажгу сердца, коль вдруг погасли,

на ровном месте полюблю.



Пишу граблями по воде я,

руками развожу беду,

и, если вдруг не вспомню, где я,

то пальцем в небо попаду.



Сто раз на грабли наступаю,

вылажу дважды из реки,

и этим может искупаю

свои стихи, свои грехи.



Что делать мне с душой и телом,

коль всё равно уже кранты?

А вы займитесь лучше делом

и не читайте ерунды.


***


Я сегодня уже не вчерашняя,

я другая сегодня совсем.

Всё домашнее я и бесстрашнее,

всё ненужнее делаюсь всем.



Что на завтрак судьба приготовила –

угадаю легко я с трёх раз:

строчки с кровью, чего бы ни стоило,

узнаванье себя без прикрас.



Жизнь исчеркана, но не исчерпана,

места, может, осталось на треть.

Это самое честное зеркало,

заглянуть в него – и умереть.



Но пока ещё строчки колотятся

в туполобость оглохшей тиши,

не устану глядеться в колодец я

очарованной миром души.


*** 


Это ведь не жизнь ещё кончается –

просто тенью свет заволокло,

это просто сумерки сгущаются

через непромытое стекло.



Это ведь ещё не расставание,

мы ведь не чужие, не враги.

Это просто раннее вставание,

да ещё поди не с той ноги.



Это ведь ещё не отстранение,

не последний писк перед концом.

Просто неглубокое ранение

ничего не значащим словцом.



На такое разве кто отважится?

Чур меня, холодные года.

Это всё пока мне только кажется.

Этого не будет никогда.


***


Когда нам снится, мы за это не в ответе.

Возьми меня в свой сон. Я буду там тиха.

Там можно будет всё, чего нельзя на свете,

ну разве лишь на Том, за дымкою стиха.



Возьми меня в свой сон и будь, каким ты не был.

Но только всё равно пусть это будешь ты.

Чтобы смешались там улыбка, быль и небыль,

и чтобы там ни в чём не были мы чужды.



Там будет хорошо, легко и невесомо,

а утром ты уйдёшь, забыв про этот сон,

и будет лишь моим отныне этот сон мой,

по образцу стиха, на вкус мой и фасон.


***


Свалиться в мечту как в море,

и пусть унесёт волна.

Я буду купаться в горе,

но буду тобой полна.



Пусть наши слова безмолвны,

пусть миг, словно вечность, мал.

Меня обнимают волны,

как ты меня обнимал.



Я с жизнью уже не спорю,

покорна ей и робка.

Впадаю в тебя, как в море

известная всем река.


***

Заполню заботами день мой

средь стирок и газовых плит,

займусь бытовой дребеденью,

и вот уже меньше болит.



И вместо крыла за плечами

как будто бы панцирь надет,

и вот уж к тоске и печали

рождается иммунитет.



Эй, где тут пищало живое?

Заставим его замолчать.

И вот уж ни крика, ни воя,

и можно сначала начать.



Средь отлакированных комнат

пусть царствуют жизнь и дела.

И пусть ничего не напомнит

о том, что такая была.

***


Страна как будто не моя,

и с жизнью я не уживаюсь.

И лишь в стихах как дома я

средь троп и строчек ошиваюсь.



Любовь приходит, не спросясь,

не выбирая персонажей.

Но наша призрачная связь

пребудет нерушимо нашей.



Пока земля как поле боя

и жизнь похожа на расстрел,

я задеваю за живое

тех, кто ещё не омертвел.


***


Осень дразнит тепла возвратом, 

хочет лето наворожить.

Что с того, что это неправда,

если это поможет жить.



Пусть поверим опять не в то мы

и напрасен надежды пыл.

Пусть получим ключи от дома,

от которого след простыл.



Пусть обманет попутный ветер,

ибо к гибели он несёт...

Будем верить, что есть на свете

то, что всё-таки нас спасёт.


***


Во сне я падала в объятья,

а, как оказывалось, в пропасть.

А наяву тебя обнять я

мечтала б, но мешала робость.



И вот живу меж сном и явью,

меж страхом и мечтой о друге,

и вновь лечу – то ль я – не я ль я –

в твои протянутые руки.


***


Среди затяжного ненастья

и в пасмури горестных дней

растут свои цветики счастья

меж глины, песка и камней.



Безрыбье, бесцветье, безлюдье…

и вдруг – словно лучик во мгле.

Живите, растите, малюйте

всё то, чего нет на земле.



В ночи непроглядной, беззвездной

пусть светлое будет пятно.

Украсим черёмухой бездну,

коль падать в неё суждено.


***


Улица наискосок от меня

с именем Луговая

мимо бежит, за собою маня,

ветками клёнов кивая.



Вижу с балкона её колею,

где ни людей, ни трамвая,

и почему-то её я люблю,

там никогда не бывая.



Думаю изредка, надо пройти,

и каждый раз забываю.

Ну не лежит у меня на пути

улица та Луговая.



Но почему-то лежит на душе,

чем-то её согревая,

мимо плывущая как в мираже

улица как таковая.


***


Рио-рита, рио-рита

за душу брала…

А сегодня Маргарита,

Рита умерла.



Знала я о ней немного,

но остался след –

то, что было в ней от Бога –

негасимый свет.



И улыбка как в нирване,

взгляд куда-то ввысь,

и как в красном сарафане

праздновала жизнь…



Так душа была открыта,

так мудры слова…

То не смерть начнётся, Рита,

новая глава.



И отныне независим

путь от бренных лет.

От твоих прекрасных писем

мне остался свет.



***


Нет, не конец, даже если конец,

всё лишь течение.

И побеждается смертный свинец

тайным свечением.



Помни об этом в горе, в беде

и над могилою.

Тех, кого любим – любим Нигде

с новою силою.



Даже когда мы остались одни –

всё не кончается.

В небе сияют ночные огни,

чтоб не печалиться.



Даже когда наступает конец,

песенка сыграна,

помни, что ты ещё только юнец,

всё будет сызнова.


***


Душе порой нужен роздых.

Покой, а не вечный бой.

Любовь не огонь, это воздух.

Я просто дышу тобой.



Ты можешь быть мне не виден,

я, может, тебе лишь снюсь,

и наш разговор обыден,

но с ним я не задохнусь.



Какие слова простые.

Как дышит звёздами ночь.

Душа без тебя простынет.

Одной ей теперь невмочь.



Смеши меня до упаду.

Ругай меня и хвали.

Мне так как тебя, не надо

ни воздуха, ни земли.


***


У дождя прохладные руки,

он обнимет меня насквозь.

Кто мы – юные ли, старухи,

он для всех благосклонный гость.



Жить, как будто мне всё здесь снится,

не от холода лишь дрожать,

и смежать в забытьи ресницы,

слушать дождь и не возражать.



Будет жизнь затенённой тканью,

под завесой ночных дубрав,

переполненной бормотаньем,

лепетаньем листвы и трав.



Ни газет, ни радиоточек,

ни чужих голосов онлайн.

Только лишь забытья глоточек

из колодца глубоких тайн.



И ни знаний о том, что минет,

ни о том, что будет потом...

Я не лёгкая на помине,

я за гранью и за бортом.



Пой мне, дождик, песню о лесе,

обнимай меня, как в кино.

На чужую мельницу лейся,

ведь моей уже нет давно.



Погуляй со мной по аллее,

навевай мне далёкий май.

Пусть от холода околею,

всё равно меня обнимай.


***


Не варюсь в повседневном быте я,

то, что внешнее – не моё.

У поэта — свои события

и своё инобытиё.



Всё, что слышано – не запомнено

и отторжено от меня.

Я и так уже переполнена.

Мне мешает всё, что не я.



Я сквозь листья гляжу зелёные

на прохожих, спешащих прочь.

О какие все приземлённые…

Что сказать мне им, чем помочь?



Как сказать им про это облако,

что подсвечено изнутри?

И про то, что звонит нам колокол?

И про принца Экзюпери?



Эти праздники единения,

эти шабаши площадей

не затмят шепотка растения,

милых теней, родных людей.



И замшелые эти прения,

и призывы куда идти...

У меня свои измерения

и свои маршруты пути.



***

На помин твой я так легка –

все словечки, касанья, смех...

И когда говорят: ты как? –

отвечаю, что лучше всех.



Воскрешать тебя без труда

я умею уже теперь.

Надо только войти туда

и закрыть за собою дверь.



Вы-то думали, мне кранты,

до скончания выть вдовой.

Крибли-крабле – и вот он ты,

словно вылитый, как живой.


Я стираю случайность черт,

отсекается лишний люд.

На чернильной доске ночей

высекается: я люблю!


И заполнен глухой проём,

в нём восходит твоя звезда.

Мы опять с тобою вдвоём.

И теперь уже навсегда.


***

 Сумерки ли сгущаются,
 лист шепнёт в тишине –
 знаю, они обращаются
 только ко мне, ко мне.

 Знают, что одиноко мне?
 Только с каких-то пор
 только с моими окнами
 ночь ведёт разговор.

 Есть гораздо достойнее,
 лучше меня, умней,
 но различаю в тоне я
 и в оттенках огней

 то мольбу, то признание,
 то мотив неземной,
 сокровенное знание
 обо мне лишь одной.

 Жизнь недлинная, тленная,
 но средь ночи и дня
 вся большая вселенная
 за меня, за меня.

 Сладко чай мне заваривать
 в своей кружке большой,
 не спеша разговаривать
 с мировою душой.


***


Побурлила любовь и прошла,

и вошла в своё тихое русло.

И до свадьбы своей зажила,

хоть и не было свадьбы, что грустно.



Успокоилась и улеглась,

как болячка, затянута коркой.

Незнакома ей ревности власть,

сладость боли и вопли восторга.



Превращённая в озеро, в пруд

из реки, что бурлила когда-то,

она думает, люди всё врут,

нет любви никакой, и не надо.



Укрощённая меж берегов,

уж забыла она, как штормило.

Всё прошло свои девять кругов.

Что прошло, то становится мило.


***


Я не за што и не про што

оказалась однова.

Для кого-то бережёшь ты

долгожданные слова.



Над цветком и спичкой млеешь,

монолог как во хмелю.

Для меня лишь пожалеешь

худосочного люблю.



И не надо, и не надо,

всё пойму я, извиня.

Мне достаточно и взгляда,

пусть он даже сквозь меня.



Мне достаточно улыбки,

мимолётной и немой.

Собираю я улики,

где хоть чуточку ты мой.


***


К моим стихам давно привыкли,

как к шелестящему дождю,

как к побывавшей в сказке тыкве,

вернутой к серому житью,

как к стрекотанию сороки…

Кому меня? Кому всю ту ж?

Устала обивать пороги

я неприступных ваших душ.

Мои стихи идут потоком,

я дождик, дождик обложной.

Зачем вам жить всегда под током

любви и нежности сплошной.

Укройтесь от тоски и пыла

за капюшоном и зонтом,

чтобы не знать о том, что было,

о том, что сбудется потом.

 
***


Тайна милого лица –

слаще леденца.

И всегда передо мной

свет его земной.



Эта складочка на лбу

и точёный нос,

и резной рисунок губ,

и атлас волос.



Я с него не воду пью,

а нектар и мёд.

Видит Бог, как я люблю,

только не поймёт.



Прикасаюсь словно тать,

вижу как в дыму...

А тебе об этом знать

вовсе ни к чему.



***

Мне не хватает нежности в стихах… 

Б. Рыжий



У Рыжего не получалась нежность,

а у меня ни слова без неё,

и льнёт она, и обнимает внешность,

как шёлковое нижнее бельё.



Как кружево, окутывает горло

и подступает клёкотом к губам,

а я хотела, чтоб звучало гордо,

и, придушив, забрасывала в спам.



Но вновь она лепечет и воркует,

и рушит свою ветхую тюрьму,

а жизнь её калечит и бракует,

но научить не в силах ничему.



Проснётся, зацелованная солнцем,

любимым очарована лицом,

и даже если кто-то был уродцем –

прекрасным станет под её венцом.


***


Облаками, облаками

всё изнежено кругом.

Так плывут они веками –

белое на голубом.



Мне во сне они включали

этот реквием в раю.

Там душа твоя в печали

ждёт давно уже мою.



Август густ твоим бессмертьем,

всем, что ты с собой унёс.

Я живу под звуки Верди,

эту музыку из слёз.



Облака плывут навстречу

и рисуют профиль твой.

До свидания, до встречи,

лишь кивни мне головой.


***


Нет, будем о грустном, будем –

далёком, родном, напрасном,

хоть хочется больше людям

о грозном или о грязном.



Мы все на этой планете,

оставшиеся одними, –

в саду забытые дети,

что верят – придут за ними.



Живём мы какой-то миг тут,

всё застила цель благая,

но верят: найдут, окликнут…

Ну вот я вас окликаю.


***


Мелодией томного блюза

меня завлекла западня.

Я всё отдала тебе, муза.

Куда же ты дела меня?



Рубила в прокрустовом ложе,

вмещая в формат и размер,

кормила красивою ложью

своих миражей и химер.



И даже не дрогнула бровью,

бросая в геенну огня.

Ты стала и плотью, и кровью,

и тем, что превыше меня.



Тобою задуманной, Боже,

в душе этот образ ношу,

но я не живу уже больше,

а только об этом пишу.



За эту бумажную стопку

всё выпотрошить, не тая,

всё в эту проклятую топку,

где жизнь догорает моя.


***


Родная фотография могилы

с улыбкою бессмертною на ней.

Всё не прошло, но всё мне стало мило

и освещает сумеречность дней.



Ты там, и всё на месте. Только ты ли?

И там ли ты, иль ускользнул туда,

где под покровом пепла или пыли

живут все наши прежние года?



Ты здесь, со мной, на краешке подушки,

а не в земле и не на небеси.

Звучат стихи и замолкают пушки,

и светит мне высоко нота си.



А нынче облаков шла переплавка

и облик твой похожим был на треть.

Но пьяница, что плюхнулся на лавку,

не дал мне этот ребус досмотреть.



Мы так с тобой играем ведь, не правда ль?

Ты прячешься за облако, за дом.

И я недаром этой ветке рада,

что дотянулась до меня с трудом.



Ни разу ни на миг не усомнилась,

что ты живой и что навеки мой.

Нет, мне не показалось, не приснилось...

Я не к себе, я к нам иду домой.


***


Ты так хорош — до неправдоподобия, 

как будто фотошоп или коллаж.

Я знаю, каждый вечер наш — утопия,

и то, что я испытываю – блажь.



О будущем ни капельки не думаю

и губ твоих вина не пригублю.

С небес я не сорву тебя, звезду мою,

а просто так – любуюсь и люблю.



Ты будешь моей жизни украшением –

мелькает твоих лиц калейдоскоп

с таким необщим всюду выражением,

что Бог простит мне этот мой заскок.


***


Захлопнется крышка года

за теми, кто жить не смог,

и нетопырю в угоду

чей голос навеки смолк.



Захлопнется крышка гроба

когда-то за упырём,

и лопнет его утроба,

питавшаяся живьём.



Как в сказке с концом медвяным

увидим сквозь ночь без зги

солдатиков оловянных,

что все без одной ноги.



Всех мальчиков с пальчик глупых,

заслушавшихся дуду,

увидим мы словно в лупу

в далёком от нас году.



Не скажешь, как в песне, мёртвым,

вставай же, бери шинель...

Неужто двадцать четвёртый

нам будет ещё страшней?


***


Совсем не стыдно, если чувство –

в смирительной рубашке слов,

и называется искусством

то, что сжигает до основ.



Совсем не жалко, если слёзы

одеты в юмор или дробь,

не распознать туберкулёза

в словах, что будто горлом кровь.



Совсем не страшно, если горечь

заесть вареньем и тортом,

и размешать в стиха растворе

то, что б убило нас потом.


***


Что, сорока, ты мне принесла на хвосте,

расскажи свою главную новость.

А она мне стрекочет: повсюду, везде

о любви вашей слышится повесть.



Но ведь это не новость для мира людей,

слухом полнится каждая полость…

А она: для сорок, голубей, лебедей

это вечнозелёная новость,



что юна, как весна, от восторга дрожа,

что дождём над землёю пролилась,

потому что любовь словно утро свежа,

сколько лет бы она ни продлилась.



О сорока, хоть ты не кукушка, скажи,

сколь любви той отпущено срока?

Но крылами, способными на виражи,

развела как руками сорока.



Хорошо, что не каркала, как вороньё,

и, взлетев, синеву полоснула...

Что блестящего было во мне для неё?

Разве только слезинка блеснула.


***


Так тихо, как бывает пред концом.

Из дома выхожу я как из комы.

И бог не узнаёт меня в лицо,

как будто мы с ним даже незнакомы.



Что ждёт меня за тридевять шагов?

Я воздух разрезаю своим телом,

как будто прозреваю даль веков,

и свищет ветер в небе опустелом.



Иду-иду! – как будто кто-то ждёт,

но хочется, чтоб ждал хотя бы кто-то.

А мне навстречу только дождь идёт,

и на душе нелётная погода.



И сумерки, туману напустив,

мир закрывают плотною завесой...

Я улыбаюсь, всё себе простив,

и представляюсь Богу поэтессой.


***


Неладно вечно в королевстве Датском. 

Король стране вливает в ухо яд,

и вся она в каком-то хмеле адском

в зиянье бездны устремляет взгляд.



Солдатик был как в песне не бумажный,

и не гроза будила по весне.

Какие сны приснятся – уж не важно,

когда живём мы в самом страшном сне.



Под вой сирен, поток кровопролитий

нас развели по разным берегам,

чтоб разорвать родства былые нити

и раздавать всем братьям по серьгам.



Кому-то попадаю во враги я,

для многих исчезаю в никуда.

И я мертва, но меньше, чем другие.

И я жива, но только иногда.



Поля желты, а небо голубое,

как будто Бог рисует «вражий» флаг

с такой надмирной светлою любовью,

что жаль вояк, глупцов и бедолаг.


***


Губы были для поцелуев,

руки — гладить и обнимать...

Очень больно себя былую

у теперешней отнимать.



Затянулись твои поминки.

Велика стала мне кровать.

Заметают судьбу пылинки –

больше некому их сдувать.



Помню зелени покрывало,

помню сумерки на реке,

как щека моя ночевала

на плече твоём и руке.



Провожу рукою по рамке,

говорю с тобой по душам.

И затягиваются ранки,

и улыбка ползёт к ушам.



Наши снимки, тома, пластинки

достаю я день ото дня

и, целуя, сдуваю пылинки,

как ты раньше сдувал с меня.


***


Вчера я поздно возвращалась.

Моё окно не освещалось.

Меня там ждал лишь твой портрет,

компьютер, лампа, табурет.



Я в прошлом времени застряла,

шаг по привычке убыстряла.

Но не ответит на звонок

ни муж, ни мама, ни сынок.



Звонок самой себе в квартиру,

глухому и пустому миру.

О пусть услышит тот звонок –

кто тоже так же одинок.



И мир наполнится ответом,

и вспыхнут окна тёплым светом,

и будет чайник и уют,

и руки шею обовьют.


***


Жизнь и косая сошлись в рукопашной.

Трудно привыкнуть, что больше не та я,

что не безбашенна, не бесшабашна,

что не любимая, не молодая.



Трудно привыкнуть к тому, что теперь я.

Мне не привычны заботы простые.

Я обнимаю сухие деревья,

к небу тяну я ладони пустые.



Пусть не сидеть мне с тобой под оливой

и не читать тебе стихотворенье.

Может быть, я ещё буду счастливой,

в жизни другой и в другом измеренье.



Может быть, кто-то, запутавшись в прошлом,

кто не встречал меня неоднократно,

ночью приходит во сне осторожном,

а по утрам исчезает обратно.



По многолюдной хожу я пустыне,

в лица прохожих гляжу из трамвая,

как они смотрят глазами пустыми

и уплывают, не узнавая.



***

Где затерялся мечты моей след,

в гаванях давних, заливах?..

Если прожить ещё сколько-то лет –

то непременно счастливых.



Пряник ли жизнь припасла или плеть,

что там из ассортимента...

Если когда суждено заболеть –

чтоб для других незаметно.



Я бы хотела не тлеть, а гореть,

в души вписаться курсивом...

Если настанет пора умереть –

пусть это будет красиво.



***


Героизмом стала совесть,

если пишешь о войне...

Ты обдумываешь повесть

о себе и о стране.



Где закручивают гайки,

где убийствам нет конца...

Всё там правда без утайки,

всё от первого лица.



Я с тобой совсем другая.

Я за жизнь твою дрожу.

Мысленно оберегаю

и на цыпочках хожу.



В мире, что не стал свободней,

страшно дать кому прочесть.

Стоят дорого сегодня

правда, жалость, мир и честь.



Но молчать себе дороже –

мы не рыбы, не рабы.

Что ни день – то дрожь по коже,

и гробы, гробы, гробы...



Вереницы силуэтов,

люди — щепки, жизнь – дрова...

О, мы знаем, у поэтов

все сбываются слова.



И молю – ну хватит, будет,

пусть надежда мне соврёт...

Пусть конец счастливым будет,

пусть никто там не умрёт.


***


«Ах, куда ж ты, паренек?
 Ах, куда ты?
 Не ходил бы ты, Ванек,
 во солдаты!..

 Поневоле ты идешь
 Аль с охотой?
 Ваня, Ваня, пропадешь
 Ни за что ты...

Демьян Бедный



Как увижу – бросит в дрожь –

эта очередь в загонах...

Продаются ни за грош

души дьяволам в погонах.



И нехитрую из троп

выбирают без запинки.

Хватит на шикарный гроб,

на оркестр и на поминки.



Ах, куда же ты, Ванёк?

Ах, куда же, ах, куда ты?

Ты же вроде не пенёк,

не больной и не поддатый.



Если – жизнь иль кошелёк? –

кошелёк тебе дороже, –

каждый третий там полёг

ни за грош, хотя за гроши...



Это в сказке храбрый смерд

возвращается богатый.

А в реале будет смерть

и две выбитые даты.


***


Ни дня без строчки, ни слова без нежности,

ни мысли, что не о тебе.

И только так в сплошной безутешности

удержишь душу в тепле.



Любовь и память в платок укутаю,

как кашу, что на плите.

Живых и мёртвых порою путаю,

к твоей прислонясь плите.


***


Мы сбегали с работы и совесть не мучила.

Мы бродили по лесу средь белых снегов.

Я влюбилась в тебя – вот так я отчебучила,

враз отбросив ровесников и женихов.



Всё сияло вокруг разноцветными стёклами...

Я была то ль провидицей, то ли слепой.

И казались какими-то тусклыми, блёклыми

все хорошие мальчики рядом с тобой.



Полюбила тебя без оглядки, без спроса я.

В первый раз моей жизни раскрылся бутон.

Засыпала в твоих поцелуях как в розах я,

и не важно мне было, что будет потом.



А потом было счастье всё по нарастающей,

нотой выше уж некуда было нам брать.

Столько лет пролетело, а я-то всё та ещё,

и люблю, как тогда, позабыв умирать.



Мне за счастье свой долг ещё долго выплачивать.

Как несла нас, лаская, морская волна...

Я тобою, мой вечный, баюканный плачами,

пусть неправильно, но так прекрасно больна.


***


Летят по ветру листья – как порванные письма,

в обиде на кого-то – на мелкие клочки, –

наверно, это осень, что над землёй зависла, –

обидно, если гонят с небес тебя в тычки.



И плач её дождливый снегами перечёркнут,

оборваны наряды с деревьев догола.

Вчера ещё царила – а нынче гонят к чёрту,

до белого каленья фортуна довела.



Что делает сильнее кого – её убило,

в старуху превратило ещё во цвете лет.

И письма, где писала, что так его любила –

бедняжка рвёт и мечет, и плачет им вослед.



***


Мне дела нет до всех избитых истин, – 

за что их били, кто и почему.

Мой шаг к тебе навстречу бескорыстен.

Чего не получу – досочиню.



Я отвергаю логики цепочку,

всех судей посылая за моря.

Платон мне друг. И здесь я ставлю точку.

Платон мне друг – вот истина моя!



А ваша, что оценивают круто,

берёт уже в минуту по рублю...

Люблю Платона я любовью друга,

любовью платонической люблю.



Хоть все законы мудрые нарушь ты,

есть то, что ближе мудрости любой.

Нет истины такой, что выше дружбы.

Нет истины дороже, чем любовь.



***


Что ни день – тоска повтора,

на душе – следы подошв...

Я отдёргиваю штору –

за окошком пляшет дождь.



И слетает вмиг короста,

отдаляется беда...

А казалось бы так просто –

только небо и вода.



Что-то окнам заливает

и пускает пузыри...

Он не только грязь смывает –

очищает изнутри.



В лица превращает рыла,

оттирая до конца

пыль земную, что покрыла

заскорузлые сердца.



Дождик, дождик босоногий,

обними нас, сильвупле!

Ты такой же одинокий,

как все люди на земле.



***

Все места, где я не долетала,

все слова, что не долепетала,

все мечты, что не довоплотила –

всё себе я это не простила.



Ничего не сможет повториться:

не дождётся, не договорится,

не осуществится, не настанет,

и душа рыдать не перестанет.



И останутся лишь эти строчки,

что писались за года отсрочки

от счастливой встречи несомненной

в нашей общей маленькой вселенной.


***


Ох уж этот самый первый встречный!

За него выскакивают замуж.

Хочется, чтоб был он безупречный.

Но очки достала — а он там уж...



Первый встречный – баловень небесный.

Ведь ему последнюю рубашку

отдавать положено любезно,

и шагать отныне нараспашку.



А Татьяна в рождество гадала –

имя чьё в ушах раздастся звоном,

что она у встречного пытала –

правда, он назвался Агафоном.



Не белеет полоса сплошная.

Где весна на улице Заречной?..

И мечта рождается смешная –

стать кому-то просто первой встречной.

***


Я тебя плохо помню – так давно это было.

В памяти о той встрече словно какой-то сбой.

Помню пальто и шапку. А лицо позабыла.

Шапочное знакомство. Шапочная любовь.



Мы стояли в подъезде. Я сняла с тебя шапку,

чтоб она не мешала мне тебя целовать.

Всё давно позабылось. Но почему-то жалко,

что я даже не знаю, как тебя было звать.



Как губам было сладко лишь от глотка токая.

Мне с тобою казалось – это совсем не я.

Я-то совсем другая, я совсем не такая…

Но победила сущность, в сущности, не моя.



Все аргументы мира так перед этим шатки...

Кто ты, мой невидимка? Скрыла всё пелена –

тот полумрак подъезда, мех под руками шапки

и не яблоко с ветки — просто глоток вина.



Были и звёзды с неба, и орхидей охапки,

и слова неземные, что мне летели вслед...

А победили сердце ласковый мех той шапки,

сладкие чьи-то губы и восемнадцать лет.


***


Твой портрет давно для меня живой. 

Ты мне даже киваешь там головой.



Расскажу, как приснился ты мне во сне.

Посмотри в окне – какой выпал снег!



Фильм включу – ты тоже со мной глядишь.

И улыбка твоя прорезает тишь.



Пусть твой голос тёплый навеки стих,

твои веки мой оживляет стих.



Я рукой провожу по твоей брови,

я тебе расскажу о своей любви.



Тебе слушать это не надоест.

Нет, чем эта стена, мне роднее мест.



Твой портрет на уровне моих глаз.

Это в наше прошлое тайный лаз.



Это наш с тобой, только наш секрет.

Всё, что я говорю – не дурман, не бред.



Ты глядишь с портрета как в том году,

отгоняешь прочь от меня беду.



Уходя, говорю тебе: не скучай.

Я с тобою чокаюсь и пью чай.



Приходя, говорю тебе: «Я пришла!»

А иначе – не выжила б, не жила.



***


Вижу сны, смотрю кино

и читаю у поэтов

не про то и не про то,

а про это, а про это.



Маяковский нам ещё

эту удочку закинул,

но у жизни взял расчёт

и на лодке мир покинул.



Я же в цифрах не мастак –

нерасчётливой считаюсь,

и с любовью всё никак

до конца не рассчитаюсь.



И мой перечень кажись

бесконечен бед и болей,

и не счесть моих за жизнь

встреч, прощаний и любовей.



Даже если в лодке течь,

и на жизнь наложат вето, –

речь моя всё будет течь –

лишь про Это, лишь про Это.


***


Всё, что прошло, нам таким хорошим

кажется, ярким, как наяву.

Я настоящая только в прошлом,

а в настоящем я не живу.



Я не умею хором и в ногу,

«все как один», «как все так и я».

Я понемногу живу одиноко,

бывшее счастье впрок затая.



На облака, на деревья, звёзды

мне достаточно посмотреть,

чтобы всё стало ещё не поздно,

чтобы смерть отступала впредь.



Руки с утра подставляю солнцу,

день мой, дай большего, чем деньжат!

Дождик разбрасывает червонцы,

что инфляции не подлежат.



Сердце изыщет любые средства,

лишь бы втереться среди теней.

Прошлое пустит меня погреться,

чтоб в настоящем было теплей.



***


Снег укутывал дороги,

спрятать лишнее хотел,

чтоб не видно было крови

и фрагментов мёртвых тел.



Чтоб следа в себе фашиста

не запомнили поля,

чтобы белой и пушистой

всем увиделась земля.



Скроют снежные лавины

доказательства вины.

У небес глаза невинны,

словно не было войны.



Нет ни грязи и ни боли,

скрытых нежностью заплат.

То ли саван это, то ли

маскировочный халат.



А когда-то снег казался

подвенечною фатой,

кожи ласково касался,

не был ложью и бедой.



А теперь он падал, падал,

застя свет над головой,

чтобы скрыть всю эту падаль,

что вчера была живой.



***


Мало кто там по своей охоте,

но исход тот неостановим.

Друг за другом мальчики уходят –

присоединяются к своим.



Длится это присоединенье

без надежд, пощады и конца,

превращает в тени и растенья

без разбора — старца и юнца.



Мало будет, как ни опиши я –

утопивших жизни их во зле...

Тут похоже все уже чужие.

Все свои покоятся в земле.



И душа страны – сплошная рана,

нету тех, кому сказать «прости».

Мёртвые уже не имут срама,

но живым его не огрести.



***


Порою ты меня забывал. 

Глаза были — словно дуло.

И исчезала я в тот провал,

и руку к тебе тянула.



Ждала, когда растопится мгла,

проснётся иное зренье...

И как костёр в ночи стерегла

те проблески озаренья.



Лечу к тебе на огонь свечи,

ищу души твоей очи.

Узнай меня из своей ночи.

Люби меня что есть мочи.


***


Весна моя, весна,

волна из-под весла,

слова твои из сна,

что голову кружили...

Весна не навсегда,

погаснет и звезда,

исчезнет без следа,

что мы когда-то жили.



Но знаю я секрет,

как сохранить тот бред,

секретик, трафарет,

портрет в цветной оправе –

лелеять и беречь

души простую речь

и тайну наших встреч,

что забывать не вправе.



Любовь моя, тоска,

мой замок из песка,

казалось, так близка,

что достаю до дна я...

Но снова далека,

журавлик — в облака,

не сделаю глотка,

сосуд не запятнаю.



Лети, любовь моя,

в далёкие края,

за горы и моря,

где боль-тоска не гложет.

Тебя не пригублю,

себя не погублю,

но так, как я люблю,

никто любить не сможет.


***

Сохранила твой на память паспорт.

По нему ты жив, а не в гробу.

Ну услышь же сквозь рыданий насморк –

не могу я больше, не бобу!



Перевод с поэтского на адский,

тарабарский, рваный, горловой…

А слова носить в себе как цацки

и качать мычащей головой.



Шорохи, потрескиванья, стуки

по ночам подбрасывает тьма.

Голым горем пользуются звуки,

чтоб сводить похожестью с ума.



Нас любовь сверслухом наделяла,

окружала музыкой деньков.

Лишь тебе играть я позволяла

на волшебной флейте позвонков.



А теперь стихи мои ласкают

жизнь твою нежнее соловья.

Мои сны к тебе не пропускают...

Там цензура Цербера своя.



И молю невидимое зданье,

припадаю как волна к скале:

– хоть одно загробное свиданье

с крошечным окошечком во мгле!



Тонкий запах прошлого почуя,

холодок таинственный сквозной,

на горючем этом полечу я,

пусть ценой стези своей земной.



Ухвачу небесное за край лишь

и весы мучительно качну...

Но одно ты что-то выбираешь:

или вечность – или ветчину.



Пусть порой продрогну и промокну,

но лишь для тебя в ночной тиши

я держу распахнутыми окна,

двери моей жизни и души.



С кем бы ни свела юдоль земная

средь мирской толпы и чехарды,

я в любом обличии узнаю

лишь твои родимые черты.


***


Хоть дёгтем жизнь мою вымажь –

к любви не пристанет грязь.

Мой вечный малыш, любимыш,

с душой твоей лажу связь.



И слова высокий градус

превыше, чем все суды.

Ты чья-то чужая радость

и песня моей судьбы.



Наш путь с тобой запорошен –

непрошена, не жена.

Но где-то в далёком прошлом

я тоже тебе нужна.



***


Ночью душа моя пела,

но, когда стало светло,

то, что во сне было смело,

утром как ветром смело.



Как же реальность убога!

Только во сне благодать,

где иероглифы Бога

мне лишь дано разгадать.



Здесь на земле я шлемазл,

там для тебя я звезда,

там наша ёлка в алмазах

и рождество навсегда.



***

Я люблю этот камень на шее, 

этот призрак, рассыпанный в прах,

эту нишу, лазейку, траншею,

что хранит тебя в дальних мирах.



Я люблю эти крепкие цепи,

ледяных этих лет леденец,

чтоб в конце – обязательно хеппи

(если плохо – ещё не конец),



этот ветер в бесплодных погонях,

этот ад ожиданий пустых,

когда рушатся замки в ладонях

из сыпучих песков золотых.



Я люблю этой жалости жало,

эту сладкую горечь в груди...

Лишь бы сердце любовью дышало,

лишь бы что-то ждало впереди.



***


И влажные слова из пересохших губ –

не важные сперва, как птенчик из скорлуп,

но как от них потом кружилась голова –

бумажные слова, отважные слова...



Невысохшая боль и влажные глаза,

и вместо нас с тобой лишь блики, голоса,

пусть облетает цвет и прежних лет как нет,

но остаётся след, но остаётся след...



***


Версии того, что станет мило

после стольких лет, что аж смешно,

как на самом деле это было,

как могло бы быть и как должно...



И не важно – истинно иль ложно,

что прошло, а что вернётся вновь.

Даже там, где выжить невозможно,

выживает вечная любовь.



Сны мои, свидетели немые...

Даль внезапно обернулась в близь.

Наши параллельные прямые

у меня в душе пересеклись.



***

Я думала – хватит, но мой Режиссёр

иначе решил и поставил тот сюр,

хоть замысел был мне неясен.

И мне приходилось судьбе вопреки

кормить твоё сердце как птицу с руки,

чтоб мир становился прекрасен.



Трамвайные рельсы и линии рук

вели лишь к тебе, неожиданный друг,

сценарий писался не мною.

А мой Режиссёр наблюдал из кулис,

как намертво к Принцу приручен был Лис,

и был этой сказки виною.



Он роли расписывал и раздавал,

он зубы нам стискивал и убивал,

поджаривал жизни на гриле.

А мы, умещаясь в пределах строки,

невинны как дети и как старики,

не ведая, что сотворили.

***


На моих застывших циферблатах

время не в ту сторону глядит.

Где-то в телефонах-автоматах

голос мой к тебе ещё летит.



И свою всё не утратил силу

запах сигарет твоих «Опал»,

тех, что в сумке я с собой носила,

когда ты уехал и пропал.



И духи с названием «Быть может»

обещают, голову кружа,

то, чего на свете быть не может,

без чего не может жить душа.



Я пришла на первое свиданье

той зимой у Вечного огня,

то, что несмотря на опозданье,

всё же состоялось без меня.


***


Глядеть в подзорную трубу

надежд – на хеппи энд в финале 

и верить в мудрую судьбу,

в её талантливый сценарий.



Дарить как розы пару фраз

и улыбаться фотоснимку,

и жить как будто в первый раз,

с любимым голосом в обнимку.



Хотеть от мира одного –

души прекрасного полёта,

и в Боге видеть своего –

такого ж брата стихоплёта.


***


От тебя опять прилетала сойка

и заглядывала в окно...

Мне тебе рассказать бы хотелось столько,

мы не виделись так давно.



Без тебя так холодно тут и голо,

и теплее – где твой портрет,

и ещё где читает стихи твой голос,

что любовью ко мне согрет.



Ты живёшь под клавишей, на экране,

в файле, где для других замок.

Ты помог моей затянуться ране,

ты мне выкарабкаться помог.



И сейчас как можешь меня спасаешь,

посылаешь небесный свет.

Только голос, и на портрете глаза лишь,

и улыбка моей в ответ.


***


На помойку выброшено кресло

и ещё хорошее трюмо.

Видимо, уж выглядели пресно,

не вписались в импортный ремонт.



Тут игрушки, тумбочки и книжки,

вещи, что остались за бортом.

Мне их жаль, как плюшевого мишки

с лапою оторванной Барто.



Каждый тут когда-то был хорошим,

и любовно выбран изо всех,

а потом как друг в несчастье брошен

ради новых зрелищ и утех.



У вещей и души есть, и лица…

Их не взяли в этот Новый год.

Ветер перелистывал страницы...

Эй, кому тут нужен «Дон Кихот»?



Мишка с неполоманною лапой?

Вещи, как могила, скроет бак,

что глядят на нас с надеждой слабой

и с тоскою брошенных собак.



Я брожу в тиши укромных комнат...

Здесь всё то, что мне ласкает глаз.

Я храню те вещи, что нас помнят,

помнят прежних и счастливых нас.


***


Любовь моя обречена летать,

как птица с перерезанною лапой.

Ни перестать не может, ни устать,

ни на минуту оказаться слабой,



иначе рухнет замертво тотчас,

ведь по земле ходить ей больше нечем.

И вот летает, в небо облачась,

и тот полёт неуязвим и вечен.



Так Ихтиандр лишь в море мог дышать,

так птица Феникс лишь в огне крылата.

А у меня лишь на небе душа

способна выводить свои рулады.



В ионосфере можно умереть,

не захотев обратно воротиться.

Но лишь летать, пусть в смерти уж на треть,

как кровью истекающая птица.


***


Всё распадается на атомы,

земля уходит из-под ног.

Не из одной, увы, команды мы.

Кто честен – значит, одинок.



И нет ни чёрного, ни белого,

перемешались верх и низ.

И тянет запахом горелого,

что в жарком воздухе повис.



О, местность, богом позабытая!

Опоры точку дайте мне!

Ведь истина, всегда избитая,

уж не в вине, а на войне.



Что живы всё ещё – не чудо ли?

Мы тоже дети страшных лет.

Страна, которой мы не чуяли,

оставит в душах грязный след.


***


Зима бывает так нежна, 

что выхожу, полуодета.

Зима не так уже страшна,

когда в крови осталось лето.



И счастья райского птенец –

смотри – на мой балкон слетает

и говорит, что не конец,

что снег в душе ещё растает.



Необратим любви процесс.

Зима – лишь маска от ковида.

А если снять её с небес –

там светится звезда Давида.



Блеснёт улыбка между туч

как преждевременная милость...

Ну покажись же, ну не мучь!

Там где-то счастье притаилось.



Одежды тёплые тесны,

в надежды хочется одеться.

Как сладко в холод ждать весны,

которой никуда не деться.


***


В дома тут заползает телеящер

и вспрыскивает яд в любой умок,

чтобы нуждались в этой дозе чаще,

чтоб лишнего подумать кто не мог.



Тут вяжут гулливера лилипуты,

могущественны властью и числом,

боясь, что он вот-вот ослабит путы

и пустит их конструкцию на слом.



За радугу, похожую на знамя,

и небо зарешёчат, вот те на!

А за убийства – только между нами! –

дают деньжат, чеканят ордена.



Что ни запрет – секрет полишинеля,

под маской не найти уже лица.

Чем дальше – тем всё страньше и страшнее,

и нету у верёвочки конца…


***


Я из дождя вернусь к тебе, из снега,

синицею трёхцветной обернусь.

И сладкого чего-нибудь там с неба

я захвачу, когда тебе приснюсь.



Приёмами нездешними владея,

приму я облик чей-нибудь земной,

и ты с другой, от радости балдея,

не будешь знать, что это ты со мной.



Но это буду я, не сомневайся,

и это будем наконец-то мы,

и будем мы кружиться в белом вальсе

под медленную музыку зимы.



Не важно, на каком всё это свете,

но будут в рай пропущены грехи,

и я за это буду не в ответе,

а только сердце, небо и стихи.


***


Снег падает, как в мягкую постель.

Нежны, но холодны его объятья.

Мой новый год без пиршеств, без гостей,

без ёлки и без праздничного платья.



Черствеет ненарезанный батон,

не стынет студень или гусь на блюде.

Фужеров звон, не знающий, где он...

Зачем всё это, раз тебя не будет.



Но ветка мне в окошко постучит,

но птица на балкон ко мне заглянет.

Моя любовь немножечко горчит,

ей ни к чему демонстративный глянец.



Люблю я эту ночь и свой ночлег,

который на мечту мою ведётся.

Как мягко стелет этот белый снег...

А спать мне всё равно ведь не придётся.


***


Я снова попала как курица в ощип –

подрезаны крылья, замедлен полёт.

Живу неустойчиво, словно наощупь, –

в душе моей вновь наступил гололёд.



И нету протянутых рук во спасенье...

О пусть снегопад, непогода, пурга,

грозы не пугаюсь и землетрясенья,

но лишь в гололёде я вижу врага.



Когда твоя жизнь – одинокое соло,

и падаешь птицей подстреленной влёт...

Как всё, что болит, неприкрыто и голо…

Как больно, когда в твоём голосе лёд.


***


Он мне не понравился в первый раз

на вечере том поэтов.

Какой-то резкий шёл резонанс

от строк его и ответов.



Как скажет – хоть выноси святых,

казалось, мог двинуть в рыло.

Но он читал – как хлестал, под дых,

и это всё перекрыло.



Всё, что до него — было бла-бла-бла…

А этот всю душу выест!

Такая мощь в тех стихах была,

так стих был горяч и жилист.



Я книгу читала его взахлёб,

дышала, как чашей с ядом.

Как трудно таким быть среди амёб,

как трудно с таким быть рядом!



И всё сказалось во мне само

в ответе ему бумажном.

Всю ночь писала ему письмо

о самом больном и важном.



И он говорил, что рыдал над ним,

ворочая груз былого,

как был несчастен, гоним, раним,

как жаждал такого слова...



«А если бы сейф у меня был вдруг,

я б спрятал, над чем рыдалось...

И пусть бы хоть всё сгорело вокруг,

а только б оно осталось.



И если же нас когда, разругав,

жизнь разведёт как будто

по разные стороны баррикад –

я всё это не забуду.



Я буду помнить в любом краю,

в пивнушке и на вокзале –

как Вы спасали душу мою,

и то, что мне написали...»



А что я писала? Что он поэт,

и как бы судьба ни била –

когда-нибудь будет любить весь свет –

что я лишь пока любила.



Исполнились ли прогнозы мои –

не так уже это важно.

А важно лишь то, что жил по любви,

бесхитростно и отважно.



И коль когда-нибудь в небесах

грехи мои Бога взбесят –

то, может быть, то письмо на весах,

как луковка, перевесит.


***


Облака – стихотворенья Бога…

Вот бы научиться так писать.

Как тебе там, милый, одиноко...

Вот бы научиться воскресать.



Я хочу вернуть свою походку

и порхать к тебе на рандеву,

чтобы снова стало всё в охотку,

словно я на облаке живу.



Где ты, моё лёгкое дыханье,

лишь в стихах осталось и в эссе.

Юбочки плиссе той колыханье,

кофе обязательно глясе...



Чтобы жизни не коснулась мерзость,

облако держу над головой.

Образа лирическая дерзость

мне рисует в небе облик твой.


***


Жизнь выцвела как платье добела,

но каждым утром жить её сначала.

Скучать по странам, где не побыла,

и принцам, что ещё не повстречала.



За облаком, похожим на тебя,

вчера я шла, до дома провожая.

И солнце улыбалось, как дитя,

как будто и ему я не чужая.



Во рту катая слова леденец,

звеня в руке заветными ключами,

я не замечу, как придёт конец,

и стихнет бубенец моей печали.



Что будет Там? Неведомо ежу...

А может быть, всё кончится на этом.

В записке напоследок попрошу:

коль не вернусь – считать меня поэтом.


***


Рубят лес, за деревьями мы и не видим его...

Как листву или слёзы роняют, роняю слова я.

В этой горькой любви я уже не ищу своего.

Лес, я щепка твоя, и в потоке людском уплываю.



Рубят связи времён, рубят связи семей и друзей.

Не впервой им рубить всё сплеча, выкорчёвывать корни.

Мир разрушен почти, превращённый в большой колизей.

Но всё рубят и рубят, упорнее, злей и топорней.



Не впервой доверять простофиле вору и вруну,

за чужие владенья бросаться в атаку как в омут.

Вырубают леса, вырубают родную страну,

нет, не любят, а рубят и рубят, и всё по-живому.


***


В гости ходят сквозняки.

Их боятся слизняки,

как прямую речь боятся

всякие обиняки.



Мне сквозняк как будто знак,

что метаться уж поздняк,

что проник он даже в души

тех, кто волен и инак.



Нараспашку дверь и речь.

Больше нечего беречь.

Только ветер ходит в доме,

где не будет больше встреч.


***


Под волшебную дудочку 

моя жизнь протекла.

Я попалась на удочку

звуков тоньше стекла.



И брела как сомнамбула

на мотив колдовской...

Как прекрасно там нам было,

вспоминаю с тоской.



Эта чудная музычка,

словно яд на меду...

И безлюдная улочка,

по которой иду.



Запорошена лавочка,

где сидели вдвоём.

И не светится лампочка

уж в окошке твоём.



Эта музыка гиблая,

что озвучила ночь,

ты меня не покинула,

но не в силах помочь.



Ты ничем не обязана

моей странной судьбе.

Ты никем не заказана,

ты сама по себе.



Я как будто бы сню тебя

на ночной авеню...

Я ни в чём не виню тебя,

я ни в чём не виню.



Моя музыка тайная,

в этом мёрзлом дому

ты оттай, ты оттай меня,

не отдай никому.



Лишь беседовать с музами

в одинокой ходьбе...

Я не связана узами,

я сама по себе.


***


Я тебя не приукрашиваю –

ты такой, какой хочу.

Я любовь свою донашиваю,

где порвётся – застрочу.



Я нисколько не прилизываю,

вижу – уж куда честней.

Ты такой, каким элизиум

мне прислал тебя во сне.



Я ни капли не обманываю –

вижу, в чём хорош и плох.

Ты такой, каким заманивает,

одурманивает Бог.



Не смотрю я через розовые,

но тебя я вижу в них,

как усыпанного розами,

что летят из рук моих.


***


Шла покорная, словно овечка,

не прося для себя ничего,

а сердечко горело как свечка

для того, кто не видел его.



Он им грелся зимою и летом,

не заметив тогда, близорук,

как горело невидимым светом,

освещая пространство вокруг.



А когда уж оставили силы

и погасло ночное окно,

он почувствовал, как стало сиро –

как-то холодно, пусто, темно.



И кусок остывал на тарелке...

Сколько минуло дней или лет?

Для него оно столько горело,

а заметил, когда уже нет.


***


Спалив сердца дотла,

приходит новый год.

А старая метла

по-старому метёт.



Сменяются года,

десятилетья, век,

а с нами навсегда

бессменный человек.



Пусть будет сто невзгод,

хочу лишь помело,

чтоб в этот новый год

прочь вымело его.


***


Если б я купила это платье –

стала б у меня другою жизнь?

Заключил бы он меня в объятья,

и сказал бы: «ну-ка, покажись!»?...



Нет, к такому платью надо туфли,

надо палантин или манто.

Надо бы к нему другую кухню,

и квартиру тоже заодно…



Надо бы к нему роскошный ужин

где-то на гавайских островах…

И ещё бы к платью нужно мужа,

чтоб носил меня в нём на руках.



И другой к нему бы нужен климат,

и под цвет к нему бы лимузин.

В этом платье в Голливуде примут,

нешто жить средь этих образин?



Сколько тех, кто глаз с меня не сводят,

столько в нём счастливых будет встреч!

Далеко фантазия заводит...

Далеко меня заводит речь…


***


Не будет как обычно, как у всех.

Мы не соприкоснёмся рукавами.

Бог охраняет душу, как Гобсек.

Тебя как музыку – нельзя руками.



Как бабочку не тронуть за крыло –

нарушится тогда весь ход вселенной.

И я тебя целую сквозь стекло,

мой ненаглядный, неприкосновенный.


***


А вечную мою любовь

я не держу уже в секрете.

На стенке в рамке голубой

она смеётся на портрете.



Она не первою была

и не последнею, похоже.

Но как луна она плыла

средь сонма звёздочек похожих.



Она в себя вмещала всё,

что было и чего не будет.

И лишь она меня спасёт,

и после смерти не забудет.



Любовь одна, всегда одна,

сколь ликов ни казались ею.

Моя тоска, моя вина,

моя прекрасная камея.


***


Любимый мой, на новом месте,

хоть нет давно тебя пускай, –

из наших лет, где были вместе,

не отпускай, не отпускай.



А ты, лазоревый цветочек,

хранимый бережно в груди,

из жизни, из души, из строчек

не уходи, не уходи.



Любви нельзя не быть бессмертной,

когда о ней лишь все слова.

И с этой нежностью несметной

скорей жива я, чем мертва.



О сколько же тепла и света

даёт невидимый мой скайп...

Моя любовь, и та, и эта,

не уходи, не отпускай!


***


Дважды два равняется нулю

и нулю – любая цифра в кубе,

если я на свете не люблю

и меня никто уже не любит.



Дважды два – несметное число,

если сердце ёкает при встрече,

если высоко нас занесло,

если далеко заводят речи.



Если в жизни нам она дана –

всё другое забрано на сдачу.

У любви свои ответы на

самые сложнейшие задачи.



Выше уравнений, аксиом

все её нехитрые законы.

Вам Олимп неведом и Сион,

если с нею были незнакомы.


***


Любить можно только того лишь,

о ком твоё сердце болит,

кем душу свою всю исколешь,

кто с жизнью твоей будет слит,



кого и лелеят, и холят,

не плакало б только дитя.

Он только лишь палец уколет,

а выступит кровь у тебя.



Любовь — это вечное мазо,

охота, что пуще неволь,

срывание с кожею масок

и неутолимая боль.



Но если, устав от ударов,

захочешь закрыть этот счёт,

послышится: «Неблагодарный!

Чего ж тебе надо ещё?!»


***


Ну, допустим, параллельные сошлись. 

Ну, уткнулись бы друг в друга, и что дальше.

Даль от этого не сделается близь.

Будет что-то в ней от наигрыша, фальши.



Лобачевский бросил людям эту кость,

чтоб надеялись и веровали в чудо,

что у жизни вдруг случится перекос

и как руки рельсы могут быть сомкнуты.



Но мне ближе несгибаемый Евклид –

как та девочка у Блока пела в хоре, –

знал он, что по ком душа у нас болит,

нас оставят в одиночестве и горе.



Мы не сможем пересечься никогда,

от орбиты никому не отклониться.

Лишь с откосов не летели б поезда,

миновали бы погосты и больницы.



Остальное как-нибудь переживём,

на пространство не своё не посягая,

по отдельности, но всё-таки вдвоём,

лишь во сне чужую жизнь пересекая.


***


Слеплю себе гнездо из тишины,

из черепков разбитых прежних жизней,

из нежных слов, что больше не нужны,

вдали от человечьей копошизни.



В окне поставлю алую герань,

повешу занавесочки из тюля.

Сюда не донесётся грязь и брань,

ни шум боёв, ни бешеная пуля.



И будет жизнь спокойна и проста,

и будет всё земное мне до фени...

Но я не просто птичка из гнезда,

а в пепле возрождающийся феникс.



Когда все глотки залиты свинцом

и мир перед концом застыл смиренно,

я птица с человеческим лицом,

из рая залетевшая сирена.



Я буду петь и умирать легко,

горя в огне и возрождаясь снова,

хотя от вас так это далеко,

что вы с земли не слышите ни слова.

Впечатления от сериала «Псих»


Он видит мир сквозь красные очки

и ездит по Москве на самокате...

Да, этот фильм снимали смельчаки.

Его вы не увидите в прокате.



А я смотрю его который год,

как вглядываюсь в адовую бездну.

«Нормальных нет», — сказал чеширский кот.

И это хоть чудовищно, но честно.



Но кто он? Доктор Хаус наших дней?

Романтик, шизик, фетишист, фанатик?

Истории – чем дальше, тем странней,

и, может, лучше вовсе нам не знать их.



Мне боль его понятна и сложна.

Смотрела, за него душой болея:

мать не хотела, бросила жена,

подруга развела как дуралея.



Герой нам до конца не прояснён...

Циничен, бессердечен, инфантилен,

но как же офигительно умён,

но как же обаятелен и стилен!



Пытался выжить, срывам вопреки,

но снова наркота, запои, глюки,

тяжёлые потом отходники,

тоска непреходящая разлуки.



И беспощадный над собою суд,

свирепей инквизиторов завзятых,

где розовые линзы не спасут

и саундтрек конца семидесятых.



«Ты будешь с этим жить», – сказал отец.

Быть может, жил бы, если б ни случись то...

И был безукоризненным конец.

Он так хотел, чтоб после было чисто.



Как замирал на кадрах тех бомонд,

наивно до последнего надеясь,

что он затеял только лишь ремонт,

и бритву обнажил, всего лишь бреясь.



Какой финал! Какой удар под дых!

Каким героем оказался хлюпик!

Да, нет нормальных, правильных, святых.

О как несчастны все, кого не любят.



Мне плачется, не знаю, отчего…

Как будто жизнь насажена на вертел.

Быть куклой, что не просит ничего,

чтобы потом любили после смерти.



Не всем его понять, увы, дано

и прикоснуться к сокровенной ране...

Да это было вовсе не кино!

То жизнь моя мелькнула на экране.


***

Страна моя, как же ты стала чужой,

не слышащей слёз и рыданий.

Тому, что творит она с нашей душой,

я не нахожу оправданий.



Сначала с деревьев срубанье голов,

табу на правдивое слово,

потом разрушенье домашних тылов,

родство, превращённое в злобу.



Как кучка бездомных детей и кутят,

мы тычемся в мёртвое вымя.

Мы щепки, что по миру тупо летят,

мы лес, исчезающий в дыме.


***


Украсим свой нищий рай

гирляндою и звездой.

Причешем души раздрай –

не мучай пока, постой.



Пусть передохнёт тоска,

умолкнет на пару дней.

Пусть будет мечта близка

и люди ещё родней.



Мы встретимся за столом

средь старых любимых блюд

и будем дышать теплом,

как ни был бы холод лют.



Зажги меня, словно ель,

не дай потухнуть глазам.

Услышь меня сквозь метель,

откройся мне, как Сезам.



Мы празднуем Новый год,

забыв на единый миг

о грузе своих невзгод,

о мире, который сник,



о тех, кто сейчас в слезах,

о тех, кто сейчас в гробах…

Смешинка в твоих глазах,

грустинка в твоих губах.



Мы пробуем ворожить,

как пробуют лёд, скользя...

Мы робко пробуем жить,

хоть знаем, что жить нельзя.


***


Я тебе и в мыслях не позвоню, 

и двух слов о тебе не свяжу теперь я.

Всё, что нежило – вырвано на корню,

что жило – за закрытой осталось дверью.



Пусть ничто твой не потревожит сон,

пусть звонит тебе только один будильник,

чтобы не доносился ни плач, ни стон

до души, похожей на холодильник.



В мире, где даже самый нежный груб,

как дитя, обрывая букашке крылья,

и любовь превратится в холодный труп,

если заживо в землю её зарыли.


***


Ты мог бы прийти ко мне бы

с подарком тем или без,

неважно, поскольку мне был

всегда подарком небес.



Я стол бы тебе накрыла,

что жарилось и пеклось,

и всё бы тебе открыла,

что на сердце запеклось.



И всё, что тебе купила,

вручила б тебе в тот день.

Я так бы тебя любила,

когда бы не эта тень.



Смеялось бы, хохоталось

и верилось, что всё ок,

когда б не эта усталость,

которой ты так помог.



И было бы всё, зачем мне

жилось на свете с тех пор,

когда бы не тот вечерний

наш чёрный неразговор.


***


Всё меряю на свой аршин,

смотрю с своей лишь колокольни,

и вижу с этих я вершин

то, что не видит посторонний.



Но ты ведь был мне не чужим,

зачем же душу на осколки,

зачем же то, чем дорожим,

бить об пол как тарелки с полки.



Любовь не просит пить и есть,

не нужно денег и прогулки.

Нужна лишь песнь, Благая весть,

души глухие закоулки.



Деля себя как мандарин,

не отнимай хотя бы крохи.

Но отнял всё, что подарил,

взамен оставив эти строки.


***


Моя колея не даёт ни копья,

но я другой для себя не вижу.

Сама себе родина и семья,

я от тебя уже не завишу.



Пусть катятся, словно слёзы, года, –

уже не просишь, уже не молишь.

Что было поздно – теперь никогда.

Что было наше – теперь моё лишь.



Живая внешне, внутри мертва,

но жизнь – ведь это вообще смертельно...

А новый год распадётся на два –

на твой отдельно и мой отдельно.


***


Как далеко меня речь завела.

Дальше тупик. Я хочу обратно.

В музыку, что за собой звала,

в свет фонаря над твоим парадным.



В птичьи трели, в трамвайный звон,

в небо, пылающее как знамя.

Я хочу перейти рубикон,

что пролёг теперь между нами.



Как далеко завели стихи...

Снова дорогу к тебе найду ли?

Пусть будут снова слова тихи,

а не свистят, как над ухом пули.


***


Пусть этой песенки пустяк

летит к тебе, а ты ответишь.

В любви остался лишь костяк,

слова оборваны как ветошь.



Там только веточек излом,

слегка похожих на объятье.

Там всё обречено на слом,

на сруб, на пепел, на изъятье.



На честном слове жизнь висит,

на шелковистой паутинке.

Но даже смерть не погасит

её волшебные картинки.


***


Я зонт беру с собой, чтоб о дожде не думать,

чтоб знать, что от грозы теперь защищена.

А что нам взять, чтоб смерть вдруг не могла бы сдунуть,

чтоб не застигла боль, болезнь или война?



Беру настой стихов, слов золотые слитки,

всё, что взошло в душе и брезжит сквозь туман,

и чей-то глаз прищур, и уголок улыбки,

и давних снов любви заветный талисман.



Не знаешь, где упасть, не подстелить соломку,

не оградят от бурь святые миражи,

но пусть нас бережёт наивная уловка,

храни меня, храни, соломинка души!


***


Ты пошарь хорошо по карманам,

обыщи все души муляжи,

вдруг там где-нибудь не для гурманов

завалящее слово лежит.



Человеческое, простое,

из забытого всеми угла,

ведь оно ничего и не стоит,

кроме толики малой тепла.



Ты увидишь, что будет со мною,

ты увидишь, что будет с тобой,

как засветится под пеленою

ослепительный свод голубой.



И срастутся разбитые части,

и покажется всё вдруг иным...

О, как много скрывается счастья

за обыденным словом земным.



Я его всё равно уже слышу,

можешь даже не произносить.

Это слово мне спущено свыше,

и тебе его не погасить.


***


Я тебя, конечно же, извиню,

я тебе, конечно, ещё позвоню,

и не изменю тебе наше меню,

но себя я больше тебе не присню.



Ничего нет ближе мне твоего,

и других не нужно мне никого,

жизнь отдам тебе просто и бытово,

но уже не больше, не больше того.



Для тебя всё так же горит плита,

для тебя и нежность, и теплота,

голова всё так же тобой занята,

но уже не та я, не та, не та…


***


Уголок души уделил.

Дал мне повод стихи кропать.

Ты мне мягко ещё не стелил,

так за что мне так жёстко спать?



В облаках со мной не витал.

И по лесу одна брожу.

И на саночках не катал,

так за что я их всё вожу?



Да, душа не в лучшей поре.

Разошёлся зашитый шов.

Магомед подошёл к горе.

Магомед от горы ушёл.



Буду саночки я возить,

Магомеду махать вослед,

ничего не ждать, не просить

много-много счастливых лет.


***


Когда-нибудь – вот дать пить – 

из рая или из сна лишь –

я буду к тебе приходить,

но ты меня не узнаешь.



Окно ли вдруг распахнёт,

дверь будет срываться с петель –

подумаешь про ремонт,

подумаешь, это ветер.



А это всего лишь я

пришла повидать всех милых.

Ни небо и ни земля

меня удержать не в силах.



Я буду являться впредь,

защитою, амулетом,

то чайник тебе согреть,

то тёплым укутать пледом.



На кухне шторки края

зацепятся за защёлку...

А это всего лишь я

тобой любовалась в щёлку.



Меня приведёт стезя,

сломав скорлупы коросту.

И то, что сейчас нельзя,

всё будет легко и просто.


***


Радовать тебя да баловать,

и хотела б, чтоб тебе

не пришлось бы больше вкалывать,

жить бы в мире и в тепле.



Чтоб заботы с опасеньями

не коснулась даже тень,

чтоб субботы с воскресеньями

повторялись каждый день.



Чтобы к чаю были тортики,

было чтиво по душе,

а в глазах плясали чёртики,

и улыбка до ушей.


***


Дайте выпить кофе,

дайте жить спокойно!

Я не на голгофе.

К чёрту ваши войны!



В телевизор глядя,

думала, что глючит,

видя, как те … дяди

нравственности учат.



Главного урода

не замай, не зли ты!

А враги народа —

Филя да Лолита.



Вот вам кость на праздник –

чмокайте, грызите.

Ах, силён проказник!

Браво паблисити!



Про дворец, подлодку

мигом позабыли.

Хорошо под водку

потрындеть о Филе.



И на фоне санкций

всех, кого карали,

самому казаться

с облико морале.



Ох, как речи грозны,

нету им прощенья!

Быть козлом не просто,

если отпущенья.



О, как судьи тают

в праведной истоме...

Но мораль читают

не в публичном доме.


***


От прошлого остался дым.

Я в этой дымке — невидимка.

Не видно улицам пустым

души со смертью поединка.



Кружится дней веретено

и ничего не происходит.

Там кто-то ждёт меня давно

и, не дождавшись, в ночь уходит…



Постой, постой, не уходи,

останься в этой длинной ноте,

застынь улыбкою в груди

и строчкой зыбкою в блокноте.



О смерть, помедли, отвали,

перекрути конец в начало.

А вдруг там ждёт меня вдали

то, что ещё не повстречало.


***


Моё утро никак не проснётся,

а откроет как шторки-глаза,

то, увидев меня, ужаснётся:

это страшная сила – краса!



Всё страшнее она с каждым годом,

вызывая то слёзы, то смех,

но цветёт себе под небосводом –

солнце поровну светит для всех.



Где моя золотистая пудра,

где для губ перламутровый блеск?

Утро, глянь, я уже не лахудра!

(Вижу шторок восторженный всплеск).



Узнаю, тебя, жизнь, принимаю!

И приветствую звоном кастрюль!

Как-нибудь доскребёмся до мая,

а уж там недалёк и июль.


***


Когда же кончится она, 

ведь я уже почти старуха, –

неизлечимая война,

неисцелимая разруха.



Без вечеринок гол король,

но свита зад ему прикроет ,

а он свою играет роль,

своя своих да не уроет.



О эти пляски на гробах

и хороводы в сарафанах,

о эти почести рубак,

лапша наушная профанов.



Опять приходит к нам Дракон –

как будто и не уходил он.

Опять неписанный закон

отмашет поп своим кадилом.



Народ завяз среди болот

и пляшет под чужую дудку.

Но где же этот Ланселот,

что раскроит суфлёра будку?


***


Я не знаю, чем оно закончится –

то, что началось так невзначай.

Может быть, однажды не захочется

говорить и пить с тобою чай.



Но сейчас, когда тебе невидима,

я целую как перед концом

мысленно, но видимо-невидимо

наизусть знакомое лицо.



Для меня как в детстве ты теперешный.

Хочется варить тебе, дарить.

Пусть всё будет хорошо и бережно,

будем только нежно говорить.



Будешь ты накормлен мною досыта...

А пока я праздную одна.

На столе такие снеди россыпи,

а душа как прежде голодна.



Утешают музыка и строфика

и прогулки средь окрестных мест...

В небесах любви, наверно, до фига.

Ешь и пей, пока не надоест.


***


Плакатов бравых череда

не прячет ярого оскала.

Я не пущу тебя туда,

как мама в детстве не пускала.



Из комнаты не выходи,

не выходи из мирной зоны,

из жизни, из моей груди,

чтоб поминать потом бессонно.



Смотри, недавние свои,

какими злыми стали лица.

О, не пополни их слои,

чтоб с ними твоему не слиться.



О, уцелей в слепой вражде,

в миру, сердцами оскуделом,

и в этой грёбаной среде

останься инородным телом.



***


Никогда не пройдёт, только станет мило.

Я ловлю твой взгляд, ускользнувший мимо.

Пусть ещё не любовь, только тень, намёк,

только слабенький огонёк.



Будут годы лететь, заметая снегом,

оставляя нас в тридевятом неком.

Пусть уже не любовь, только стылый след

на тропинке прошедших лет.



Пусть ты мне не дашь ни тепла, ни света,

но я буду с тобой, несмотря на это,

словно кукла, которой – ни есть, ни пить,

и её так легко любить.


***


То ли мнится, то ли снится… пролетающая птица,

проплывающие лица с ореолом снеговым...

Очень тоненькая кромка, очень зыбкая граница

между дружбой и любовью, между мёртвым и живым.



Твоим голосом и взглядом будет жизнь моя согрета.

Я надеюсь, что ты тоже моему явленью рад.

Говорю на ушко миру, выдаю свои секреты,

с небом я запанибрата, а сам чёрт мне нет, не брат.



Словно за руку родную я держусь за эту строчку,

я держусь за эту землю и за радугу-дугу.

Кто ты, мой мираж в пустыне, выдумка иль заморочка,

но я знаю, что без них я быть счастливой не смогу.