Стихи 2021 года --356 (132, 73, 151)

***

Луна — как медаль за любовь,

что выжить смогла ненароком

в пустыне, где сдох бы любой,

на гиблом пути одиноком.


Луна высока и ясна,

не ведомы тлен ей и бренность.

Медаль золотая она,

что свыше даруют за верность.


Когда же не вся мне видна

за трауром млечного крова -

любовь выпиваю до дна

из рога её золотого.


Впускаю в себя тишину,

которая будет и дальше...

Лишь только три слова шепну,

в которых ни капли нет фальши.


***

А любовная лодка разбилась совсем не о быт -

о холодные скалы и рифы глухого загробья.

Только что мне с того, ты со мной, не убит, не забыт,

мы без лодки плывём, став единою плотью и кровью.


Мы плывём по извилистым улицам синего сна,

преступая границы стыда и убогого смысла.

Наша встреча вдали, никому до конца не ясна,

в облаках набухая, слезой дождевою нависла.


К этой жизни земной у меня не пропал аппетит,

только рвётся душа, разрываясь на равные части.

Снова лёгкое сердце, как шарик воздушный, летит,

а звезда, долетев до земли, разобьётся на счастье.


***


Ты пришёл на минутку ко мне навсегда,

снег расчистил в душе, растопил ото льда,

чтобы больше не ведала злого.

Как угодно пусть душу мою искорёжь -

но теперь никуда от меня не умрёшь,

я узнала волшебное слово.


Ты во мне прорастаешь как тихий цветок,

моей жизни застенчивый новый виток

в одинокой безгласной пустыне.

Я с балкона смотрю тебе истово вслед,

сколько б мимо холодных ни минуло лет,

этот взгляд никогда не остынет.


Я на ветер слова, ну а ты их лови,

все они о незамысловатой любви,

невесомой, туманной и зыбкой,

что порой проступает сквозь сумрачный день,

за тобою скользя неотступно как тень,

пробавляясь одной лишь улыбкой.


***


Пахнет молодостью непрожитой -

проживи меня, проживи!

Солнце корчит смешные рожицы,

и вокруг вся земля корёжится

невозможностью нелюбви.


Я от счастья хочу зажмуриться,

словно это светобоязнь.

От улыбки отвыкла, курица,

и привычнее стало хмуриться...

Это молодости боязнь.


Пахнет снегом, арбузом, ёлкою,

прокатиться зовёт ледок...

И подглядываю как в щёлку я -

это юность тряхнула чёлкою,

подожду ещё вдруг недолго я -

мир раскроется как цветок.


***


Два неслагаемых, несочетаемых,

множим на ноль и в итоге зеро...

Только бы было в душе обитаемо,

только бы не умирало перо.


Боль безоглядна, а радости крохотны,

но драгоценен полночный улов.

Вытерпи, вытерпи, лист мой безропотный,

эти уколы мучительных слов.


Не убежать от судьбы неизбежности,

не усмирят седуксен и глицин.

Я не привита от вируса нежности,

не родилось ещё этих вакцин.


День из улыбок от солнечных зайчиков,

ночь из намёков расплывчатых снов...

Лёгкие зонтики строк-одуванчиков -

нету для жизни надёжней основ.


***

Сколько поводов для смеха, для ухмылок и пародий

эта жизнь предоставляет, как бы ни была черна.

И во времена любые я верна своей природе,

хоть где тонко, там и рвётся моя тонкая струна.


Моя слабость — это сила, хоть всегда меня бесило,

что давно не отличаю пораженья от побед.

От Базарова усвоив — стыдно говорить красиво,

иногда грешу я всё же выражаться как поэт.


Я смеюсь над этой жизнью и судьбой моей плачевной,

только губы для улыбок раздвигаю уж с трудом.

Скоро, скоро он погаснет, свет зари моей вечерней,

и заколота я буду нежным месяца серпом.


***

Глаза, что были бездонными -

стали теперь бездомными.

Сиротскими и бесхозными…

А были — лунными, звёздными.


И руки, тебя обнимавшие -

как крылья лежат опавшие,

ненужные, безутешные…

А были такие нежные.


Щека, что с твоей ключицею

срослась голодной волчицею,

на камень гранитный клонится,

где счастье моё хоронится.


А голос «Tombe la neige» нам

поёт о том, что всё те же мы,

и сколько бы зим ни минуло -

всё так же нужны мы милому,


невидимому, уплывшему,

но всё ещё не забывшему

в каких-то слоях озоновых

ни губ, ни волос, ни слов моих...


***

О любви океан ледовитый,

где ты прячешь, в глубинах каких,

моего дорогого Давида,

нас, счастливых, горячих, нагих.


Я слова очищаю от пыли,

от следов липких губ и глаз,

те слова, что мы позабыли,

но которые помнят нас.


Свет идёт от них лучезарный,

что чуть теплится, но не жжёт.

И живу я перчаткой непарной,

бог зачем-то её бережёт.


На ограде висит такая -

как живая чья-то рука.

Каждый раз я, тут пробегая,

замечаю издалека.


Не найдётся её хозяин…

Просто выбрось, на землю брось.

Потому что нельзя, нельзя им,

как перчаткам, нельзя поврозь...


***

Что держит меня на свете,

на жизни, что без тебя,

когда всё сдувает ветер,

в бессмысленный ком сметя?


Но движется всё живое,

срастаются все клочки,

и где-то нас снова двое,

и с неба — твои зрачки...


Не высечена из камня,

жизнь движется и течёт,

и видится сквозь века мне

наивный её расчёт.


Нас ветер несёт друг к другу,

ты смотришь сквозь облака.

Ну дай же скорее руку,

кивни мне издалека.


Пространство своё сужаю

до сердца, где ты и я.

Пусть буду для всех чужая,

зато для себя твоя.


Брожу по пустой квартире...

Но знаешь — такая жесть! -

пусть нет тебя в этом мире,

а я могу, чтобы есть.


***

Жизнь прожить — что поле перейти

минное...

Всё, что было с милым на пути -

минуло.


Всё, что светом полнило глаза -

кануло.

Мне на лоб как будто чья слеза

капнула.


Снег и дождь идут о нас с тобой,

вслушайся.

Лишь тебе, великая любовь,

служим все.


***

Метельный мир, в тумане всё плывёт,

и я одна на свете этом белом.

Мы жили, жили счастливо, и вот -

всё что осталось, выглядит пробелом,

пунктиром от тебя и до меня,

мостом воздушным, звёздным коромыслом,

что виснет, удлиняясь и маня

недостижимым, плавающим смыслом.

Ну как тебе живётся одному,

мой запредельный, вечный, незабвенный?.

Когда же вновь тебя я обниму,

отняв у этой вечности мгновенной...


***

Когда я умирала и прощалась,

послав тебе с ошибками слова,

и кажется уже не умещалась

пылающая в лаве голова,

когда я вся была как южный полюс,

как будто бог меня уже унёс,

твой слабый спотыкающийся голос

мне показался смёрзшимся от слёз.

И эти слёзы растопили лаву,

послав опять соломинки тщету,

и расступилась облаков облава,

увидев жизни блеск и нищету.

И стало ясным словно аз и буки,

что не страшны ни муки, ни беда.

Пусть огонёк зелёный на фейсбуке

лишь для тебя не гаснет никогда.


***

О зима, зима моя,

сколь ни бесишься в азарте,

но тебе желаю я

скорой смерти в тёплом марте.


Гаснут звёзды от лучей.

Ночь, умри перед рассветом.

Дунув на уют свечей,

новый день идёт с приветом.


Свет в туннеле, как маяк,

манит ласковым виденьем.

Лёгкой смерти, жизнь моя,

перед будущим цветеньем.


***

В моём Ничто, где я с тех пор живу,

где нестираем каждый штрих былого,

мой каждый день похож на дежавю,

где как цветок выращиваю слово.


Там крутится обшарпанный винил,

и вновь в твоих объятиях легка я.

Не выцветает синева чернил,

и голос твой звучит, не умолкая.


Не тает снег давно минувших лет,

рыдают отзвучавшие аккорды.

Там всё ещё действителен билет

в страну, которой возрасты покорны.


***

Я научилась говорить прости

всему, что прежде плакало и пело,

и жизни пряжу нежную плести

из пауз, многоточий и пробелов.


Шептать вдогонку и смотреть вослед,

в графе желаний проставляя прочерк,

и больше не вытаскивать на свет

всё то, что затаилось между строчек.


Как мёда золотистого струя

стекала из стиха у Мандельштама –

так будет тихо течь судьба твоя,

в элегию переливая драму.


Оттаивать в надышанном тепле,

пить медленно, любить не поспешая,

и жизнь в конце раскроется тебе -

бесшумная, безгрешная, большая.


***

Обнять тебя нельзя, а ты любить не можешь.

И давний наш дуэт немножко глуповат.

Ты, Боже, тут ничем, похоже, не поможешь.

Никто не виноват. Никто не виноват.


Но теплится душа в немеркнущей беседе...

Чуть тлеет огонёк, но в нём — мильоны ватт.

Пусть вечно зелен он, как виноград весенний.

Никто не виноват. Никто не виноват.


А сердце рвётся вон, колотится как птица,

наперекор всему блаженствует: виват!

И зелень глаз твоих на солнце золотится…

Никто не виноват. Никто не виноват.


***

А я люблю тебя как дура,

и это мне не победить.

Неуходящая натура,

я не умею уходить.


И если вдруг однажды в небо

в свой жаркий полдень испарюсь,

то после снова сверху снегом

тебе на голову свалюсь.


И не криви ни бровь, ни ротик,

пойми, закон вселенной всей --

круговорот воды в природе,

круговорот любви моей.


***

День влюблённых раз в году — как это мало!

Не вместить ему столь пыла и огня!

Сколько жизнь бы ни клевала и ни мяла –

этот праздник ежедневно у меня.


Пусть давно уж не жена и не невеста,

и давно уж не попутывает бес,

только в сердце снова тесно — словно тесто,

поднимается влюблённость до небес.


Хоть бы вечер — хоть пока ещё не вечер,

без любви моей ушёл бы — да ни в жисть!

Снова тянется соломинкою встреча,

словно этим говоря мне: удержись.


Ах, остатки, всем известно, как вы сладки.

Будь же счастлива, как крошкой воробей.

На прорехи ставя новые заплатки,

в книге жизни открываю я закладки

на страницах всех любовей и скорбей.


***

Люблю когда — прибавить и умножить,

а вычитать из жизни не люблю.

Как если бы стреножить, обезножить,

когда себя я в чём-то обделю.


Но больше всех прибавок, умножений

люблю, когда я надвое делю

свой вечер, или тайну отношений,

делю себя, а попросту люблю.


Делю я своё сердце без опаски,

вручаю от него тебе ключи.

Скажи мне это слово по-испански

иль попросту его мне промолчи.


***

Как страшно никому не верить,

ромашек лепестков не рвать.

Души окованные двери

на стук чужой не открывать.


Страшнее, если их откроешь -

и будет некому войти...

Лишь ветер над пустою кровлей

закружит листьев конфетти.


А я гадаю по ромашке

и в трубке голос твой ловлю,

чтоб сквозь помехи и промашки

расслышать тихое люблю.


***

Незабытое Богом место -

остановка для наших встреч.

Ты был послан несчастья вместо,

от отчаянья уберечь.


Две скамьи и навес над ними

охраняли от мира нас.

Дребезжали трамваи мимо,

вечер ласковый тихо гас.


Бог то место не забывает,

он всё помнит и нас там ждёт.

Дождик даже не задевает,

и так нежно там снег идёт.


Свято место отныне пусто –

проезжая, смотрю в окно.

Что-то шепчет шестое чувство…

Всё давно уже в прошлом, но...


***

Мне кажется, звёзды замёрзли,

и хочется их отогреть...

Как будто бы ты ещё возле,

как воз ныне там — ещё смерть.


Как будто ещё всё не поздно.

Дышу на узор на стекле...

Оттай же, оттай же, мой звёздный,

в моём потаённом тепле.


***

Ну прощай, мой несбывшийся год.

Новый день, наставай, ворожи.

Пусть укроют меня от невзгод

огоньков городских миражи.


Обернётся прохожий на взгляд,

или снег обернётся дождём –

всё вернётся на круги своя,

только зиму и смерть переждём.


И зонты как большие цветы

раскрываются в волнах толпы,

и плывут они словно плоты

в океане мирской суеты...


А вдали, за земною чертой,

на границе у света и тьмы,

где-то город стоит золотой,

там живёт наше светлое «мы».


***

Я втайне знаю: ты хороший,

и сколько б лет не утекло -

фальшивой ласки мне дороже

твоё прохладное тепло.


И что с того, что сединою

зимы окрашены крыла,

что опьяняют сны весною,

но отрезвляют зеркала,


что обманули все июли

цветеньем розовым степи,

но двери крылья распахнули,

и сердце сорвано с цепи.


Пусть всё — виденье, наважденье,

души волшебная игра,

не день рожденья — дня рожденье

теперь я праздную с утра.


В стихе затею я утехи,

что и не снилось — сочиню,

а телефонные помехи

не помешают ничему, –


расслышать главные аккорды,

любви единственный улов,

когда сердец границы стёрты,

и всё легко понять без слов.


Уже не пусто и не голо,

и мне не страшно средь зимы,

когда пробьётся словно колос

ко мне родной до боли голос,

когда не я и он, а мы.


***

То, что я люблю — уже не тайна

и известно всем давным-давно.

Непрактично, иррационально,

но другого просто не дано.


Ничего мне от любви не надо,

это ведь не фонд и не собес.

В ней самой и радость, и награда,

и благословение небес.


Можно жить без всяких мерлехлюндий,

быть как люди в доме и в быту,

а душа одновременно любит

и бредёт в возвышенном бреду.


У кого-то бешеные страсти,

у кого-то ревность и тоска,

а любовь - безоблачное счастье,

так легка она и высока.


Ни о чём не просишь, не хлопочешь,

всё в себе навеки обретя.

Просто любишь, ничего не хочешь,

и лопочешь что-то как дитя.


Лишь тепло внутри тебя хранится,

лишь тепло все годы напролёт...

А другим — такое только снится.

Как неокольцованную птицу,

отпускаю я любовь в полёт.


***

Улыбка-бомж искала лица,

где ей найти себе приют,

где можно было б притулиться,

но ей приюта не дают.


Она приклеиться пыталась,

но тут же делалась мертва,

поскольку жизнью лишь питалась

и засыхала как листва.


Улыбка-друг, куда ты делась?

Как лицам без тебя темно.

Но озариться – это смелость,

оно не каждому дано.


Любовь, как раненая птица,

блуждает среди лиц и тел,

всё ищет, где бы угнездиться,

кто б приютить её хотел.


О где ты, где, большое сердце,

что не боясь разбиться вновь,

отважно распахнуло б дверцы,

впустив улыбку и любовь!


***

Привыкаю смотреть поверх голов,

поверх неурядиц и пыльных слов,

быта поверх и тоски поверх,

туда, где только звёзд фейерверк.


Привыкаю поверх земного смотреть

туда, где вовек не достанет смерть,

где то, что храню, ото всех тая,

туда, где только лишь ты и я.


***

Одиночество не поэтичней,

не за это им дорожи.

Оно просто терапевтичней

и целительней для души.


Это что-то вневременное -

сон, что грезится наяву,

та высокая паранойя,

что удержит нас на плаву.


Тихой сапой приходит вечер,

отвлекая от серых утр,

мягко лапы кладёт на плечи,

разворачивает вовнутрь.


Попадает осколок лунный

в засыпающие глаза...

Мною, по умолчанию юной,

занимаются небеса.


***

Приснился сон, что о тебе лишь…

Твои слова в глухой ночи:

«ты целоваться не умеешь».

А я просила: «научи».


Так медленно ласкали губы,

слегка касаясь, пригубя,

не торопливы и не грубы,

оберегая и любя.


И кажется, что вновь разбудишь

ты поцелуем, как тогда…

Спасибо, что ты был. И будешь.

И не исчезнешь никогда.


***

Я верю, верю, верю,

что было всё не зря -

от нежности апреля

до дрожи декабря,


от детской колыбели

и школьного двора

до облачной постели

из пуха и пера.


Живу и ожидаю

того, чему не быть.

Душа, не увядая,

обречена любить.


Как занавес, отдёрну

я на окошке тюль

и март, как мат отборный,

приму взамен пилюль.


***

Вновь слышу - в груди что-то торкает -

жалеть, понимать, обожать...

Без этих хватательных органов

вселенной мне не удержать.


И слова не ведая ложного,

на этом горючем парить...

А счастье из корма подножного

привычно себе сотворить.


Да, голый король снова здравствует,

да, сраму не имут верха.

Но нет их и духу в том царствии,

где самоуправство стиха.


***

Чай заварила, цветы полила.

А говорила, что жизнь не мила.

Сладок мне звук погремушек её,

что заглушает небытиё.


Пусть освещает мне мрак впереди

ёлка рождественская в груди.

И поджидает с букетом из роз

мой небожитель, мой бог, дед Мороз.


Вы по волнам не плывите, венки.

Ёлочка-жизнь, не гаси огоньки.

Дай мне поверить в тебя без затей,

главная сказка для взрослых детей.


***

Как в чужой тарелке – в мире новом,

с неразрывным, выношенным — врозь.

Мне с тобою как в лесу сосновом

так легко дышалось и жилось.


Облака как бельма смотрят слепо,

и дома побелены луной,

где таятся, словно в душных склепах,

истины с засохшею виной.


Улицы безлюдные ночные,

словно русла пересохших рек...

Кажется, что в них увижу сны я

тех людей, что канули навек.


И на нашей улице был праздник,

когда ты был мой и только мой.

А теперь весна лишь только дразнит,

обернувшись вечною зимой.


Подышать на счастье, как порою

дышат на морозное стекло...

Что в груди зияло лишь дырою -

засияет ясно и светло.


Нет, не хлебом — лишь тобой единым,

нестираем в сердце вечный след.

Этот клин невышибаем клином.

Ведь на нём сошёлся белый свет.


***

Привязанность… а что это такое?

В руке верёвка, чтоб не отпустить?

И никогда не знать себе покоя

от страха за разорванную нить?


Чем ты владеешь? Лишь одной верёвкой,

отнюдь не тем, кого связала ей.

Порвётся привязь — и судьба с издёвкой

вернёт тебя к отдельности твоей.


Как эфемерны, мнимы эти узы,

ослабишь хватку — и рука пуста.

Одна любовь не ведает обузы,

она легка, свободна и проста.


Она парит над крышей невесомо,

не забирает, только отдаёт.

Не нужно ей ни привязи, ни дома,

она гнездо на дереве совьёт.


Открыты все замки, ворота, дверцы.

Неведомы ей хитрость и корысть.

Зачем держать, что принадлежность сердца,

что даже смерти не отнять ни в жисть.


***

В детстве дружила с девчонкой «плохой».

Я оставалась к запретам глухой.

Мы убегали тайком со двора, -

школьные прописи — что за мура!

Мы, на троллейбус вскочив голубой,

ехали до остановки любой

и, выходив чёрте где: вот те на! –

шлялись по городу с ней дотемна.

Мы хохотали и ели пломбир.

С ней я узнала, как выглядит мир

тайных лазеек, глухих закутков,

сорванных с клумб незнакомых цветков,

дальних окраин, оврагов крутых,

где совершали в пути передых.

Мы забредали в такие края…

Это край света! - кричала ей я.


Прошелестело полвека с тех пор.

Где эта улица, где этот двор?

Где эта девочка? Где эта я?

Где мне грозившая пальцем семья?

Лишь обнимает холодная ночь

и ничего не вернуть, не помочь.

Вот он, край света, и я на краю…

Мы и не знали, что жили в раю.


***

Меня как будто моль в дохе,

дыру прогрызшей в монолите,

за грусть, мелькнувшую в стихе,

опять шпыняют в изолите.


Юмористический диктат

велит смеяться в общем хоре.

О мир без горя и утрат,

где фол забористый в фаворе!


О достославный IzoLit,

моё весёленькое братство,

что без труда испепелит

за несмеянства святотатство.


А если что-то там болит –

улыбку растяни до хруста.

Вмиг модератор удалит –

что в ложе не вошло Прокруста.


На беды, горести забить!

Как кровью, ржачкою повязан,

поэтом можешь ты не быть,

но смехотворствовать обязан.


Дай бог, весёлые друзья,

чтоб никогда не знали мук вы,

а у меня одна стезя –

Любовь с большой печальной буквы.


Не слёзы — ты в моих глазах,

и губы шепчут против воли...

Живут на разных полюсах

слова из смеха и из боли.


Готовь печали на убой,

а стоит допустить слабину –

за грусть, за слёзы, за любовь –

смешками как снежками в спину.


***

Когда-то загадать пыталась -

что если завтра будет снег…

И в юности всегда сбывалось,

и мнилось, будет так навек.


Что лишь с утра откроешь глазки –

а там — о чудо! Снег идёт!

И ты живёшь как будто в сказке,

и всё ещё произойдёт.


Но только снег и происходит,

а ты по-прежнему одна.

С души с годами глянец сходит

и с глаз спадает пелена.


С утра гляжу я на дорогу -

так хочется ещё поспать,

а снега нет, и слава богу,

тебе поменьше разгребать.


Что снег? Поток небесных крошек,

лишь символ, образ, свет из век.

Сейчас мне ближе и дороже

обыкновенный человек.


Люблю тебя сквозь боль и нежить,

сквозь снег, и сумрак, и туман...

И пусть всё так же будет нежить

нас возвышающий обман.


***

Это ласка вселенская, а не тоска,

это грёзы и сны, а не грусть.

Мальчик-с-пальчик по камушкам дом отыскал.

Я по звёздам к тебе доберусь.


Я увижу тебя и тебя обниму

в этом млечном сердечном тепле.

И увижу быть может сквозь вечную тьму,

что не видела здесь на земле.


Это будет со мною, не может не быть,

пусть ещё через тысячи лет.

А пока я тебя продолжаю любить

и ловить каждый лучик и след.


Каждый детскою сказкой по жизни ведом,

эту даль ощущая как близь,

где нас ждёт поднебесный несбыточный дом,

где любимые нас заждались.


***

Снег 29-го марта...

метёт, и метёт, и метёт…

Ведь бита давно его карта,

а он всё равно идёт.


Уж убраны зимние вещи,

асфальт кое-где подсох.

Но снег этот, вешний, вещий,

как будто последний вздох...


Зима восстала из гроба,

чтоб землю опять обнять.

И снег этот высшей пробы,

ушедший, как буква ять.


Зима, ты ведь завтра минешь

и смоют тебя дожди,

но этот прощальный финиш,

как вечное «подожди!»…


Как вечное Happy Birthday...

Пусть даже седая прядь –

ещё ничего не поздно,

всё может вернуться вспять...


Неужто — в душе уколом -

вновь светлая полоса?

Всё чисто, бело и голо.

И можно начать с аза.


***

Я кофе варю с шоколадом

и кутаюсь в ласковый плед -

в мир лада с собой и слада

незамысловатый билет.


Быть может это плацебо,

когда всё внутри раздрай,

единственная зацепка

за бездны шершавый край.


Квадратики шоколада,

что плавятся на языке –

смешная, но всё же плата

за ночи в бессонной тоске.


Когда душа на голгофе

и рядом с тобою никто,

глоток ароматный кофе –

попробуйте – самое то!


Под пледом за книгой грезя,

зароешься как в дупло...

Спасёт тебя от депрессий

лишь сладкое и тепло!


***

А я зажигаю в апреле

ночами свечи как очи,

чтоб жарко они горели

в холодном сумраке ночи.


Чтоб тихо сердца вздыхали,

срывая мертвящий кокон,

и празднично полыхали

квадраты жёлтые окон.


***

Наивная музыка голову кружит,

легко обнимает за плечи…

Как будто вот-вот все границы нарушит

и нас от разлуки излечит.


Любимая музыка верхнею нотой

выводит меня за пределы,

в иные высоты, глубины, длинноты,

куда я как в воду глядела.


Когда-то внимали мы ей, засыпая,

как музыке волн у причала.

Теперь на неё я иду как слепая…

И ставлю пластинку сначала.


***

Под покровом шумящих рощ

мы не можем увидеть ветер,

только чувствуем его мощь

или ласку в немом привете.


Ты как воздух стоишь вокруг –

не увидеть и не потрогать,

но я знаю, ты рядом, друг,

и любая — к тебе – дорога.


Дождь сливает в один поток

всё небесное и земное...

День распустится, как цветок,

что дарил ты всегда весною.


***

Улыбнуться никому,

полюбить ничто…

Я гляжу в ночную тьму,

в неба решето.


Танец смерти, жизнь в дыре,

мёртвый глаз планет.

В этой дьявольской игре

выигрыша нет.


Улететь бы на Памир,

спрятаться под клён...

Слишком этот ушлый мир

неодушевлён.


Сколько расшибаем лбов,

горе по пятам...

Всё равно жива любовь,

но не здесь, а Там.

***

Сизифов камень, бочка Данаид -

бесплодный труд любви и ожиданья...

Но пишет имя звёздами «Давид»

мне шифром по секрету мирозданье.


И о тебе все белые стихи

шлют снегопады на высокой ноте,

заносит дождик лёгкие штрихи

любимых черт в невидимый блокнотик.


Пред этим светом меркнет тень беды.

Зачем хорал, помин и аллилуйя?

Ведь вот записка, читана до дыр:

«Ушёл за хлебом к ужину. Целую».


«Ушёл за хлебом. Скоро буду, жди.

Целую». - Я нашла твою записку.

Ей двадцать лет исполнилось поди.

Теперь она подобна обелиску.


Не правда ли, всё будет хорошо?

Ты торопился, до дому бежал всё.

Ты за небесным хлебом отошёл

и там всего лишь чуть подзадержался.


Мы встретимся в Ничто и в Никогда

и превратим их в Здесь, Везде и Вечно.

И снова будем не-разлей-вода.

Я верю в это свято и беспечно.



**

Жизнь моя, прекрасная маркиза,

вру тебе на голубом глазу.

Полюбуйся прелестью эскиза,

что пишу у смерти на носу.


Слишком поздно, бестолку, напрасно,

ненадёжны замки на песке,

ну а в целом жизнь моя прекрасна,

хоть давно висит на волоске.


И под этим облаком лазури

голосят во мне на все лады

никому невидимые бури

в маленьком стаканчике воды.


Вижу холмик из кофейной гущи,

разгадать пытаюсь ту фигню.

Вот как будто силуэт бегущий…

Наконец тебя я догоню.


Сколько ты в пути своём ни странствуй,

но вернёт ко мне, ты ни был где б –

резонанс тождественных вибраций,

квантовая спутанность судеб.


Только б жизнь ко мне не охладела,

в окна улыбалась поутру…

Смерть красна, но это лишь полдела,

красной жизни нам бы на миру.

***

Луна стоит светящимся блином –

далёкая безликая планета.

Не ведает ни духом и ни сном

о жизни, что там не было и нету.


Бессмысленный и бесполезный шар,

зачем тогда он крутится на небе?…

Седой как лунь, бездомный как клошар,

он наши сны окутывает в неге.


Но знают больше сердцем и чутьём

собаки, на луну ночами воя –

там дышат души всех, кого мы ждём,

пространство согревая мировое.


Но никогда не получить ответ,

не увидать единственные лица...

И потому безжизнен этот свет,

пытающийся к окнам притулиться.

***

Я вспоминала молодости пору,

как берегу я радостей тех тень...

И ты сказал с обидою, с укором:

«а у меня такое – каждый день».


«Я ничего ещё не вспоминаю,

а проживаю счастья каждый миг…»

Горит ночник. Лежу одна без сна я.

Твои слова… Как мне тепло от них.


Как допотопный уличный старьевщик,

то время собираю в лоскуты,

и проступает в памяти всё резче:

вот мы вдвоём… вот я и рядом ты.


Я ничего ещё о том не знаю,

что исказит блаженства светлый лик.

Я, как и ты, сейчас не вспоминаю,

а проживаю счастья каждый миг.

***

Не задаёт вопросов

истинная любовь.

День её нежно-розов,

вечер её лилов.


В лиственном вальсе кружит,

в золоте фонари...

Ты не ищи снаружи,

это живёт внутри.


Не убоясь морозов,

свой излучает свет.

Не задаёт вопросов,

ибо не ждёт ответ.


Спрашивает ли солнце

у поднебесных тел,

может, кому-то жжётся,

может, кто не хотел?


Спрашивает ли дождик

в знойный весенний день,

не напоить ли позже,

или убраться в тень?


Нет, изливают щедро

струи свои, лучи.

Так подставляй же недра,

радуйся и молчи.


Благодаря любови

зрячи и не немы,

мы оживаем в слове,

выхвачены из тьмы.


И бесполезно рваться,

биться в крови зари...

Эта дверь открываться

может лишь изнутри.

***

Фонарь на ниточке висел,

сломался стержень многолетний.

Вниз головой поник без сил.

День наставал его последний.


А было время — восхищал

и золотил лучами кожу.

Днём спал, а ночью освещал

путь припозднившимся прохожим.


Пусть глазом видел он одним,

но видел далеко при этом.

Людская жизнь текла под ним,

озарена волшебным светом.


Но вот пришла к нему сама,

как в белом саване косая,

его последняя зима,

на землю мёрзлую бросая.


И вдруг он, сломленный на треть,

увидел под собою стебель,

и захотел его согреть

пред тем как кануть в злую темень.


Держался из последних сил,

качаясь на железной струнке,

мигал и гас, но не гасил

свой свет истаявший и хрупкий.


Не убоясь снегов и вьюг,

росток тянулся, словно к маме,

и цвёл, как будто это юг

и солнце сверху обнимали.


Тянулся ночи напролёт

он к фонарю как будто к свечке,

и таял, таял, таял лёд

в замёрзшем маленьком сердечке.


Мигали жёлтые огни,

росток согретый рос упруго,

и оба знали, что они

уже не могут друг без друга.


Фонарь светил и тихо гас,

но знал, что прожил не напрасно,

что жизнь цветка своей он спас,

и эта смерть была прекрасна…


Тянулись дни мои в тоске,

как будто в сумке морозильной.

Висела жизнь на волоске,

на ниточке любви бессильной.


Но всё ж с улыбкой на убой

я воспаряю в эмпиреи

от мысли, что тебя, мой бог,

моя последняя любовь,

последним вздохом отогрею.

***

А где-то в небе – Проксима Центавра,

ближайшая в галактике звезда.

К ней долететь — не нужно быть Икаром,

четыре с лишним года — вся езда.


Четыре световых каких-то года –

что по сравненью с вечностью они!

В сырую мглу, в любую непогоду

мигают мне туманные огни.


Звезда, что ближе всех созвездий к солнцу,

всех ближе к сердцу, к танцу и к венцу,

протянет луч как пальцы незнакомцу,

погладит невесомо по лицу.


Пусть ночь длинна и жизнь чернее мавра,

и радости проходят стороной,

в созвездье дивном Альфа и Центавра

ты ждёшь меня, я верю, мой родной.

***

Я с тобой хотела б век

слушать шум дождя,

из окна смотреть на снег,

целовать шутя.


Класть конфету в твой карман

и махать вослед,

различая сквозь туман

милый силуэт.


Улыбаться в сладком сне,

на звонок спешить...

Вот и всё, что нужно мне,

чтоб счастливой жить.


Словно скульптор, отсеку

лишние куски –

ненасытную тоску,

белые виски,


отсекаю боль и гнев,

пепел и золу...

Только белый снег в окне,

беглый поцелуй.


Быть невинной как дитя,

разливая чай.

И любить тебя шутя,

словно невзначай.

***

Мне не фиолетово,

не до фонаря…

Знаю, что не следовало.

Верю, что не зря.


Вижу словно в рамочке

всё, что утекло...

Нет, мне не до лампочки.

На душе тепло.


Мне не фиолетово,

мне не хоть бы хны.

Видимо, поэтому

ты приходишь в сны…


И порхают бабочки

в сердце до зари…

И летят на лампочки

и на фонари.


Обжигаясь, падают

под ноги толпе,

но хоть миг, а радуют

песней о тебе.

*** (в ответ на ролик "Я чувствую тебя душой")


Спасибо, спасибо, спасибо

за высшую правду минуты,

за песню, вселившую силы

на месте тоски или смуты.


И мир в ореоле песен

предстал мне во всей красе.

И месяц улыбкою весел,

а прежде серпом висел.


Спасибо за эти кадры,

за танцы небесных птиц,

за строки как будто мантры,

и свет твой из-под ресниц,


за этот чеканный профиль,

рисунок бровей и губ,

что прячу в составе крови,

поверив, что Бог не скуп.


Пустое, а мне — святое,

и лёд мне как будто мёд.

И место твоё пустое

никто никогда не займёт.

***

Стань родником, если всюду пустыня,

светом, лучом прорезающим тьму,

стань для неверующего святыней,

необходимой душе и уму.


Милого нет, но остался, остался

мир, где вы счастливы были вдвоём.

Мир, что однажды судьбе твоей дал всё,

жив, если всё мы ему отдаём.


Кто испарился — дождём выпадает,

слёзы целует твои на лице.

Лёд твой от тёплого взгляда растает,

самое главное будет в конце.


Снег в волосах – как наряд подвенечный...

Просто любить, словно петь или пить...

Помни одно, что любовь бесконечна,

смерти её не убить.

***

Не жди блаженства или пира,

не в том нирвана.

Ведь ты просвет на теле мира,

сквозная рана.


Пускай ты выглядишь нелепо,

служа запчастью,

но сквозь тебя лучится небо,

сочится счастье.


Ты будешь скважиной замочной

на двери рая,

чтоб приникали люди к строчкам,

на свет взирая.

***

Это что-то из соли и перца,

от чего не бывает житья,

это бог, уместившийся в сердце,

как вселенная в капле дождя.


Это что-то меж адом и раем,

с чем живём и уносим в гробах,

с чем навеки мы не умираем,

поцелуем горя на губах.


Что нежданно приходит весною,

что в сугроб превращает кровать...

Это Нечто, что было со мною,

чтоб уже никогда не бывать.

***

Любовь, ты так стара, истёрта,

что различаю на просвет

твой мир туманный, но не мёртвый,

и мой, похожий на Тот свет.


Бреду по жизни еле-еле,

не отличая ночь от дня,

а ты среди всевышних елей

с улыбкой смотришь на меня.


Я слышу, как зовёшь: «Наташа...»

Ищу наш прошлогодний снег

и уплываю в никогдажье...

а будущее плачет вслед.


***

Вспорхнула с ладони в небесный простор

любовь наша божьей коровкой...

Шепчу ей вдогонку рифмованный вздор

с надеждой наивною робкой.


Судьба отнимает как будто шутя,

легко разделяя кровинки...

И платьице в крапинку слёз и дождя

раскрылось на две половинки.


Разжата ладонь и глаза в облака,

открыты все шлюзы и двери –

вот формула счастья, проста и легка, -

люблю, и надеюсь, и верю.


Я в крапинку блузку надену с утра,

твой взгляд из-под тучки почуя.

Как парус её натянули ветра,

чуть-чуть — и к тебе полечу я.


Да, я говорю это всё не всерьёз,

на ушко подушке-подружке.

Оранжево солнце и крапинки слёз

на нём всё равно что веснушки.

***

Когда кругом одна кромешность –

мне свет невидимый ясней.

Как в облако вплываю в нежность

и обволакиваюсь ей...


О ты, души моей потреба,

пари и плачь, гори вдали.

Земля в дожде — жилетка неба,

а небо — эталон земли.


Зачем и кем дано нам это -

забытый запах, прошлый снег,

размытый контур силуэта

и эхо слов, которых нет?


Чужих людей родные лица,

обрывки непонятных фраз,

всё это было или снится,

и сбудется ещё не раз...


Пойти опять на наше место,

надеть твой жемчуг и финифть,

стихи затеять словно тесто,

день словно песню сочинить...


Чтоб было светлым без печали,

весёлым облако из грёз,

чтобы в конце всё как вначале,

и праздник хоть бы раз без слёз.

***

Была любовь, теперь покой и воля...

Казавшаяся прочной, как броня,

легко разбилась на две равных доли.

Осталась половинка у меня.


И вот висит теперь на сердце гирей...

Я не могу поверить в невозврат.

Вчера я на твоей была могиле,

и мне казалось, что ты был мне рад.


Ты улыбался издали с овала,

как будто помнил всё до мелочей –

как обнимала я и целовала,

как засыпала на твоём плече.


На половинки жизнь моя разбилась.

Вполголоса произношу слова,

хожу, дышу и думаю в полсилы,

полужива или полумертва.


«Пол-царства за коня», да что, пол-жизни,

за то чтоб даль преобразилась в близь,

чтоб наконец в заоблачной отчизне

две половинки пазлами слились.

***

Не надо мне — карету-мне-карету –

а дайте жить единственному бреду,

всему, что есть во мне, а не вовне.

Мне зеркало – пречистый лист бумаги,

куда могу глядеться без отваги,

душа живёт, когда она в огне.


Покой и воля – счастию замена,

ушла за Ладой следом Мельпомена,

оставив незапахнутою дверь.

И вот стою на сквозняке вселенной

как под мечом дамокловым — селеной,

под светом нескончаемых потерь.


У строчек не бывает обесточек.

Восходит в сердце аленький цветочек,

весною, летом, осенью, зимой,

слезами счастья щедро поливаем,

он никогда во мне незасыхаем,

поскольку знает, что навеки мой.


Мне опахалом над балконом ветки,

под ним цветы весёленькой расцветки

и птицы назначают рандеву.

Раскрытая страница на коленях…

Объятая задумчивою ленью,

тиха как тень, я всё-таки живу.


Казавшийся крюком когда-то месяц

сейчас в окно заглядывает, весел,

раздвинув рот в улыбке до ушей.

И небо цвета радости и горя

опять со мною побеждает в споре

и всё даёт, что надобно душе.

***

В тебе я повстречала побратима.

Поверила ореховым глазам,

тому, что всё на свете обратимо,

что просто открывается Сезам.


Меня тобою как дождём накрыло,

когда я без зонта и без плаща.

А ведь недавно лишь была бескрыла,

уныла, затрапезна и нища.


Весенний дождик – это не цунами

и не вулкан, но что ни говори –

он нас роднит, и радует, что с нами

Шагал, Годар, де Сент Экзюпери.


И верится, что впрямь ещё не вечер,

а если жизнь – на месяца крюке, –

мне видится весёлый человечек,

летящий в небе с розою в руке.


Пусть не для нас под солнцем будет место,

дворец, и терем, и калашный ряд,

но есть воздушный, тот, что будет вместо,

где звёзды словно люди говорят.

***

Живу на этом свете наугад,

людей распознавая по наитью.

Мой опыт и загашник небогат.

Зато умею как никто любить я.


Пусть крылышки случалось опалить,

бикфордов шнур по жизни – красной нитью...

То, что другим удобно «удалить»,

то навсегда стараюсь «сохранить» я.


Пусть взгляд ружья нацелен и свинцов,

их на стене вывешиваю снова.

И в телефонных списках мертвецов

я не хочу вычёркивать ни слова.


Бог – адресат и даже визави.

Молчит, не отвечая на записки.

Никто живьём не выйдет из любви.

Пожизненно, без права переписки.

***

Куда делась моя семья?

Что здесь делает моё я?

Что я с жизнью своею делаю?

Замерла кукушка в часах.

Вещи все на своих местах,

но куда свою душу дела я?


Утекала струйка песка.

Обводила кругом тоска.

Но я точки над «и» не ставила.

Всё я выплакала стиху.

Всё открыла как на духу.

За душой лишь тебя оставила.

***

Я твой ангел-самозванка, за плечом твоим парю,

я как скатерть-самобранка пир невидимо творю,

я твой агнец на закланье – с лёгким сердцем на убой,

лишь бы знать, что ты заглянешь, что любовь моя с тобой.


В небесах улыбка солнца, но она цветёт для всех.

Мне же свет один в оконце — голос твой, счастливый смех.

Это всё не для чего-то – для еды или питья,

просто петь, летать охота, просто я люблю тебя.


***

Ни будущего нет, ни прошлого,

лишь настоящего чуть-чуть...

Хочу тебе всего хорошего.

Не «будь со мной», а просто «будь»!


Ты улыбаешься так молодо,

как будто лучики сквозь тьму...

Скажи, тебе теперь не холодно?

Теперь не страшно одному?


Да, знаю, что уже не маленький,

но я отодвигаю смерть,

чтобы цветочек этот аленький,

в снегу замёрзший, отогреть.


Не буду ничего загадывать,

в глаза заглядывать судьбе,

а буду жить, любить и радовать

ребёнка милого в тебе.


***

Как жизнь? – спросили. – Ничего.

Но ничего моё особое.

Так кучеряво, кочево,

как облако высоколобое.


Оно вместительно, как шкаф,

в него так много понатыкано:

твой не задевший мой рукав,

и то, как я к тебе, и ты ко мне,


и то что было да прошло,

и то что никогда не сбудется...

Да, «ничего» – не «хорошо»,

но в нём мне так просторно любится.

***

Не хочется возвращаться домой.

Дом стал немой и словно не мой.


Сердце устала мечтой украшать,

да небеса об одном вопрошать.


К будущему не подобрать ключей.

Я там ничья, и ты тоже ничей.


Всё окружение неживое,

как помещение нежилое.


Грустно, но я не грущу, не грущу.

Счастье, как шарик, легко отпущу.


Пусть полетит в твой далёкий рай.

Ты как ребёнок им там поиграй.


***


Как ты свистел, отвечая щеглу…

Жизнь просвистела, оставив золу.

Жизнь пролетела на крыльях любви.

Нет нас там больше, зови – не зови.


Биться, как птица в стекло напролёт,

биться как сердце, как рыба об лёд,

чтобы разбиться потом на куски,

чтобы не знать больше этой тоски.


***


Да, жизнь такая, селяви -

в обломах и промашках.

И ищем мы слова любви

в сиренях и ромашках.


Не от того, кто был жесток,

в любви пигмей и хлюпик.

Но каждый пятый лепесток

шептал о том, что любит.


Он слаще пения сирен –

тот шёпот еле слышный.

Как хорошо, что есть сирень

и лепесточек лишний…

***

Эту жизнь я жила несмотря, вопреки.

Выходило мне боком всё и не с руки.

Оставалась я часто в таких дураках,

но зато я витала в таких облаках,

что отсюда не видно, и вам не понять,

сколько мёртвых там можно вживую обнять…


Говорю на родном, но чужом языке.

И поймёт его тот, кто в такой же тоске.

Мои замки так зыбко стоят на песке...

Только то, что ещё эти тени хранит –

на поверку прочнее, чем сталь и гранит.

Жизнь проходит как сон, что сама себя снит.

***

Сижу на брёвнышке, смотрю на муравейник –

как он далёк от неба, звёзд и птиц.

Он мне напоминает человейник –

вот так же копошатся в поте лиц.


Кто веточку, кто листик, кто травинку –

бегут по кругу, обгоняя смерть.

И некогда обнять свою кровинку,

и некогда на звёзды посмотреть.


Желанье поплясать в себе стреножа,

живут они под знаком трудодня.

И я тащу свой крест, поклажу, ношу…

А кто-то сверху смотрит на меня.

***

«… что трудно мне тебя не ждать,

весь день не отходя от двери»


В. Тушнова


Она его не дождалась,

напрасно простояв у двери.

А он, любви отвергнув власть,

словам чистейшим не поверил.


Она, как птица, рвясь из жил,

ушла от нас совсем не старой.

Он на три года пережил

её… Они не стали парой.


Отрёкся он, её любя,

и теплоты ей не досталось.

Но песня, их навек слепя,

ведь песня, песня-то осталась!


***

Появись, как облачко, появись,

озаряя розовым перламутром…

Загорись как звёздочка, загорись,

и не гасни больше на небе утром.


Тянет в прошлое лишний вес души.

Не стрясти любовь с себя словно грушу.

Придуши во мне или притуши

пламя адское, рвущееся наружу...


Оживи хотя бы во сне на миг,

улыбнись уголочком рта, как бывало.

Сколько было чудесных минут таких...

Я-то думала, их у меня навалом…


***

Живу на цыпочках, тянусь

к тебе сквозь морось, грязь и гнусь,

и продираюсь через грусть,

обиду и досаду.

Стихи — воздушные шары,

мои недужные миры,

тетрадки, полные муры,

поют тебе осанну.


Судьбы уроки мне не впрок,

пусть даже ночь взведёт курок,

любовь со мною, как сурок,

как торба расписная.

Живу во славу, вопреки...

Что ждёт на том конце реки,

что ждёт меня в конце строки –

я и сама не знаю.

***

Сны говорят на другом языке,

всем переводам не верьте,

что-то такое, о чём мы в тоске

силимся вспомнить до смерти.


Там наше тело как птица парит,

дышим привольным и высшим...

Каждую ночь с нами Бог говорит,

только его мы не слышим.


Жизнь наяву – это временный сбой.

Сны — это бред без обмана.

Счастье, которое вечно с тобой,

только под слоем тумана.


Дар никому и любовь в никуда,

музыка, лёгкое пламя...

Щёлочка в мир, где бессильны года,

где все любимые с нами.

Брату Стасу в день рождения


Да здравствует мой достославный брат!

Добавлю в этот день и я елея, –

тебя сегодня каждый славить рад

не просто в день рожденья – юбилея!


Давно уже не зелен виноград

твоей судьбы, а сладок и янтарен.

Ты ас, ты босс, сам чёрт тебе не брат,

по гроб клиент за помощь благодарен.


Пусть будет счастья больше во сто крат,

судьба добра, щедра и величава...

Но для меня ты вечно младший брат,

которого я на руках качала.


Всё помню: твои первые шажки,

проказы и забавные словечки,

и первые рисунки, и стишки –

как не любить такого человечка!


***

На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и не нашла его...

Песня Песней 3 глава



Пойду по городу, по площадям и улицам

искать того, к кому душа моя притулится,

он в вечном розыске давно уже без роздыха,

а без него мне не хватает воздуха…


Его уж нет, но я ищу его неистово,

такого любящего, светлого и чистого.

Ищу то в комнате, то в чьём-то дальнем облике,

то в звёздном омуте, то в лебедином облаке.


Спрошу прохожих: вы нигде его не видели?

Ищу похожих: в вещих снах, в любой обители.

Ищу следы его, улыбки, очертания,

как будто ангелами послано задание –


пока не встретятся два сердца во единое,

писать мне эту песню песней лебединую...

***

День старится к ночи, он жил на износ,

очки фонарей нацепляет на нос,

чтоб лучше увидеть прохожих.

Он очень устал и лицом потемнел

от мысли, что столько всего не успел,

и уж не успеет, похоже…


Цветы и деревья под вечер не те –

их ночь растворяет потом в темноте,

как время любимые лица.

Но я научилась глядеть сверх голов –

приманивать радость на удочки слов,

чтоб сердцу не дать запылиться.


День умер, оставив нам песни и сны.

И юность уходит до новой весны,

на круги своя возвращаясь.

Мы были когда-то с тобою на мы,

и я выкликаю твой образ из тьмы,

навеки с тобой не прощаясь.

***

О чувства первого громада!

Бегу, от всех его тая.

Ещё не тронута помадой

улыбка красная моя.

Я — это ты, ты — это я...


Не знала ни стыда, ни горя

любовь без права и венца.

И ты встречал меня у моря

в рубашке цвета огурца.

И счастью не было конца...


Как обнимали, целовали –

всё помнит купол голубой.

Любовь кружит над головами –

кругом любовь, одна любовь.

И всё, что было – будет вновь...


На пятки годы наступают,

а я живу в своём бреду.

В трамвае место уступают,

а в жизни места не найду.

И у небес его краду.


А время лечит и калечит,

срывает зимние бинты.

Я обниму себя за плечи –

и буду думать – это ты...

Как первый луч из темноты.

***

Боже, друже, старче, человече…

Как прекрасен звательный падеж.

Жаль, на этот зов ответить нечем.

Ну, хотя бы в книгах нас утешь.


Канули давно, уплыли в Лету

те слова, что можно напевать...

Есть глагол и правило, но нету

тех, кого душа устала звать.


Отче, муже, сыне, сестро, брате…

Словно эхо дальних голосов,

словно плач о горестной утрате

давних лиц, имён и адресов...

***

Живу, сама себе не рада,

не отличая ночь от дня.

И только ты, моя утрата,

роднее друга или брата

с годами стала для меня.


Доносят шёпот твой деревья...

Но где тот призрачный причал?

Однажды отворила дверь я –

какой-то нотою доверья

мне чей-то голос прозвучал.


Того уж нет, и те далече...

Не всё нам нужно понимать.

Не говорить, что время лечит,

а просто руки класть на плечи,

а просто молча обнимать.

***

Для счастья нет причин, и всё же я

порою счастлива была,

когда я чувствовала кожею

прохладу твоего тепла.


Погода для души нелётная,

но знаю, что с ней делать впредь –

достать как стёклышко холодное,

своим дыханьем отогреть.


И всё увидится, конечно же,

иным в кружочек ледяной...

Во мне скопилось столько нежности,

что тяжело носить одной.


***

На подоконнике радуют три

новорождённых цветка.

Цвета карминно-багряной зари,

цвет — горячей кипятка.


Кажется, словно послал их мне ты.

Ах, как они горят!

Невероятно живые цветы –

только что не говорят.


***

Твоя линия жизни мне очень близка.

Между нами беседа ведётся немая...

И не раз на пути ошибётся тоска,

за тебя незнакомых людей принимая.


Мне твой шёпот деревья доносят в ночи,

а порою я даже слова разбираю…

О болезнь, от которой не лечат врачи,

что возносит ночами в созвездия рая!


Моя линия жизни с твоею слилась.

Оборвавшись, она продолжается снова…

И за ней продолжается прежняя власть

твоей нежности, облика, голоса, слова...


***

Зимой была весна, а летом – осень.

А ты со мною был и есть всегда.

Друг друга мы в себе навеки носим.

С тобой внутри тепло и в холода.


И пусть я как матрёшка опустела,

где сердцевина вся удалена,

пусто тобой покинутое тело,

но вся тобой вселенная полна.


Нам всем, друг друга некогда лишённым,

гореть в своём не гаснущем огне.

Как музыка за стенкой, приглушённо

звучит любовь извечная во мне.

***

Твои ласточки и синицы,

и ресницы, что нет длинней,

могут вызволить из темницы

темнолицых унылых дней.


Твои кактусы или розы,

твои ролики и звонки

опоэзят любую прозу

и прогонят тоску в пинки.


«С добрым утром!» - и словно эхо

откликается белый свет,

и стиха моего утеха –

на улыбку твою в ответ.

Утро набело перепишет

звёзд исчёрканный черновик,

утро все грехи мои спишет,

переедет, как грузовик.


И проснётся всё, что лишь снится,

что не хочется убивать.

Будут ласточки и синицы

сердцу ласково подпевать.

***

Со стороны - я живу в одиночку,

но это только я с виду одна.

А без тебя ни единую ночку

не проводила — во сне ли, без сна.


Я от тоски на луну не завою,

всё потому, что сквозь толщу лавин

я разговор веду с тенью живою,

и диалог наш неостановим.


Музыка – помнишь? – на пароходе,

с неба слезою скатилась звезда...

Хоть говорил Соломон: «всё проходит»,

но не проходит ничто никогда.


Это любовь, что найдёт и вслепую,

что оживит и надгробный овал.

Туз козырной, тот, что карту любую

в жизни колоде моей побивал.


О безответное небо ночное,

мне и не нужен безбожный ответ.

Ты — моё вечное счастье ручное,

миру невидимый внутренний свет.

***

Что осталось от тебя? Изданные книги,

что на полках твоей ставлены рукой.

На портретах с утра солнечные блики,

на кассетах – ура! – голос дорогой.


Что осталось от тебя? Куртки и рубашки,

что помадой невзначай мазала не раз.

Всё впитала душа словно промокашка

и навек обрела розовый окрас.


Что осталось от тебя? Жизнь моя осталась,

чтоб оплакивать тебя до скончанья дней.

Это то, что даёт победить усталость,

защищает, хранит, делает сильней.


Что осталось от тебя? Три заветных слова,

что шептал горячо в пламенной ночи.

И душа как цветок оживает снова,

лишь коснутся её памяти лучи.


Что осталось от тебя? Наша жизнь осталась,

что храню как могу и дышу над ней.

Моя радость в слезах, горестная сладость,

ты со мною в груди до скончанья дней.

***


Даже если тускнеет, линяет всё,

жизнь шагреневой кожей скукожа,

отпечаток души не меняется –

направление линий всё то же.


Даже если тоска беспросветная,

одиночество без передышки –

стоит вспомнить слова твои светлые –

и оттают ночей моих льдышки.


Гроздья грёз созревают и дразнятся

виноградом навеки зелёным.

Но со мной моё вечное празднество,

что не выжечь железом калёным.


***


Ты в Аид не спускался мне на дом,

ты лишь голос послал свой во тьму,

Эвридикою как по канату

я и вышла навстречу ему.


Этой полночью дымчато-сладкой,

вознесясь над седою бедой,

я своей озаряюсь догадкой

и сияньем луны молодой.


Безотчётное чудо ночное,

из каких лунных снов тебя звать?

Это всё-таки было со мною,

чтоб уже никогда не бывать.


Небо манит в ночные покои.

Я стою под твоею звездой.

Если видишь — махни мне рукою,

мой серебряный, мой золотой.

***

Сегодня день, когда мы расписались.

Мне он уж и не вспомнится никак.

Мы 10 лет прожили всем на зависть

без этих охранительных бумаг.


Без этих охренительных устоев,

не впутывая букву и закон.

Одна любовь – без продыха, простоев,

и только жизнь поставлена на кон.


Я помню день, когда ко мне пришёл ты.

Была среда и високосный год.

Я помню твой ночной горячий шёпот,

и как тебе тушила антрекот,


я помню, как друг друга мы касались,

как пел нам в дикой роще соловей...

А этот день, когда мы расписались, –

его никак не помню, хоть убей.


В той жизни нашей было столько счастья,

в ней было столько неба и земли,

что записи, бумаги и печати

к ней ничего добавить не могли.

***

Уж если мы больше не вместе –

не нужен сценический грим.

Союз с одиночеством честен,

естествен и неоспорим.


Без всяких румян и помады

легко обойдутся стихи.

Их бледному лику не надо

насильственного хи-хи.


Стихи, обвинённые в грусти, –

что им благолепный совет,

ведь их не находят в капусте,

а в муках рожают на свет.


Но если мне на люди выйти –

глаза нарисую и рот,

пусть хочется на небо выти,

а сделаю наоборот.


Живите же жизнью отдельной,

в толпу посылая заряд,

пусть радует мой рукодельный –

чужой невзыскательный взгляд.


Но вам я открою секретик –

запомните этот совет:

слезам — и невидимым — верьте,

глазам нарисованным – нет!

***

«Я Вас слышу, - мне пишут из штата Огайо, –

я Вас слышу, Наташа, и чувствую Вас».

А в родном городишке меня лишь охаят

за художества и независимый глас.


О спасибо вам, люди, я тоже вас слышу

и на блюде несу вам души потроха.

Как прекрасно, что ваши я души колышу

дуновеньем летящего в небо стиха.


Ну а всё, что меня в эти годы гнобило –

вознесло над рутиной и силами зла.

Вы свидетели, что я жила и любила

и ни слова неправды не произнесла.


Холст судьбы так хотелось узорами вышить,

в каждом встречном прохожем искала родни...

Как же важно друг друга понять и услышать,

и поверить, что мы на земле не одни.

***

Асоциальна, антиколлективна,

от суетных забот отрешена,

я на земле присутствую фиктивно,

лишь в зеркалах небес отражена.


Воспоминанье ластится как кошка,

скребёт когтями, ищет своего.

С надеждой летом выглянешь в окошко –

а там январь и больше ничего.


На этом свете не к чему цепляться,

но есть тоннель к невидимому дну.

Уходит жизнь – не как вода сквозь пальцы,

уходит словно айсберг в глубину.


Свиданье душ без личного контакта,

существованья заресничный сон...

Так больше шарма, лёгкости и такта,

мир эфемерен, тонок, невесом.


О смерть, ответь, ну где же твоё жало,

я одного хочу теперь в ответ:

чтоб ничего мне не принадлежало,

а только слово, музыка и свет.

***

В небе загорелись три звезды,

словно над стихом, что без названья...

Может быть, его читаешь ты,

нежась в своей облачной нирване?


Как-нибудь по-своему, без слов,

считываешь боль мою и нежность.

Я об этом узнаю из снов...

Знаю, это только так, конечно…


Будущее кутается в шаль,

прикрывая контуры стыдливо:

«Это оттого, что мне вас жаль,

чтобы испугаться не могли вы…»


Будущее страшное моё,

где тебе тягаться с нашим прошлым.

На стене висит твоё ружьё,

но ему не справиться с хорошим.


Сколько можно на небо смотреть,

пока утону в нём и исчезну?

Столько, чтобы отступила смерть,

чтобы оступилась в эту бездну.


Ночь взбивает облачный коктейль

и в одну сливает наши речи.

Вижу твой трёхзвёздочный отель,

что ты заказал для нашей встречи.

***

Я твои собираю улыбки,

словно слитки, осколки планид,

золотые мои это рыбки,

что аквариум сердца хранит.


Пусть мешочки порой под глазами,

кое-где седина на висках,

но улыбка взметнётся как знамя,

как родник долгожданный в песках.


И в ответ улыбнётся несмело

в щель небесную хмурый Игрок...

Всё могла, ничего не сумела,

лишь тебя сохранить между строк.


Чтобы ты в этих строчках купался,

не уплыл, словно рыбка в моря...

Я хочу, чтобы ты улыбался

той улыбкой, что только моя.

По мотивам Андерсена


Состарившаяся Герда,

испившая чашу до дна,

в объятиях снега и ветра

свой век коротает одна.


Но спичками трудно согреться

у заиндевевших окон.

Навеки замёрзшее сердце,

ты свой получило укол.


Изношены счастья калоши

и розовый куст облетел.

Горошин не знавшее ложе

забыло про вмятины тел.


И только минувшего тени

и уличный старый фонарь

вернут отголоски видений,

и мир засияет как встарь.


Иль сказочник Оле-Лукойе,

раздвинув небесную твердь,

закроет глаза нам рукою

и сказку расскажет на смерть.


***

Белый свет! Вот какой ты воочью...

В небесах ты совсем голубой.

Мне сегодня привиделось ночью,

что у нас не случилось с тобой.


И открылись бесшумные двери

в незнакомый сияющий зал…

Я сегодня, наверно, поверю

всем словам, что ты мне не сказал.


Сыплет сверху небесная манна,

снова сделав меня молодой...

Но куплю ли минуту обмана

я ценою души золотой?


Нет, уж лучше прохладная правда,

что известна себе лишь самой...

Выход — в небо, вперёд и направо,

ну а там всё уже по прямой.

***

Я не верю в этот час последний,

разорвавший надвое пути.

Ты как будто в комнате соседней,

куда я всегда могу войти,


только по какой-то неувязке

не вхожу... но это лишь пока.

Мы с тобой в неразделимой связке.

Это знают птицы, облака.


Прошлое поддержит и утешит.

Я не верю в гибельный отъём.

И дышу я воздухом всё тем же,

что дышали мы с тобой вдвоём.


Всё хранится как в консервной банке,

как в ларце сандаловом души,

нерушимо, накрепко, как в танке –

всё, чем дни так были хороши.


Это то, чем меряюсь с бедою,

всё, чем Бог меня от ада спас.

Прожитое, инопрожитое...

Неприкосновенный мой запас.

***

Помню себя в нежно-розовом платье,

вечер на юге, похожий на сон,

как мы кружились с тобою в объятьях

под невесомый французский шансон.


Первые встречи… Любимые плечи…

Но всё далече уплывшее прочь…

Старости нет – только утро и вечер.

Только лишь день – и внезапная ночь.


Волосы ивы запутает ветер,

в небе высоком – стрижей виражи...

Чёрная жизнь моя в розовом свете,

в вальсе прощальном меня закружи.

***

Одуванчик — не пышная роза,

не гортензия и не пион.

Но прогалы бесцветности прозы

может также заполнить и он.


Не гляди на его худосочность,

хоть он взгляда и не поразит, –

обесточенность, обесцветочность

нашей жизни уже не грозит.


Чуть подуешь – и пух облетает,

остаётся один черенок.

И подумаешь, душу латая,

что он так же, как мы, одинок.


Без ответа, любви и привета

ждём дыханья чужого и мы,

и летим как пушинки по свету,

как предвестники скорой зимы.

***

Экран и лист бумаги –

как зеркало, куда

глядишь не без отваги,

когда уже года.


И собственный свой голос

услышать можешь там,

не по какому голод,

а тот, который дан.


Нам кажется, мы маги,

Пегас на небо мчит,

но чистый лист бумаги

легко разоблачит.


О мужество поэта,

бесстрашие творца!

От Грэего портрета

не отвернуть лица.


И жизнь прошла впустую,

и скоро умирать…

Но можно подчистую

всё это отыграть.


Единственная ставка –

высокая строка.

За это без остатка

ты вынешь потроха.


Аккорды с неба грянут,

разинутые рты...

И в зеркале проглянут

прекрасные черты.



Лёше в день рождения


С днём рожденья! Будь всегда!

Дорогой мой Лёша!

Счастлив будь в любых местах,

стоя, сидя, лёжа.


За тобой — небес пригляд,

близко – далеко ли…

Пусть звонки мои звенят

у тебя как в школе.


Даже если трель, звонка,

поутру разбудит.

А последнего звонка

никогда не будет!


Пусть несёт тебя река

на кисельный берег,

и кусок от пирога

пусть судьба отмерит.


Пусть ведёт тебя звезда,

обойдут напасти.

Я люблю тебя всегда

и желаю счастья!

На Валин юбилей


На свете счастья нет, но есть покой и Валя.

А с нею и звезда, мечтанье, соловьи…

Но в стихотворный слог я уложусь едва ли,

начав перечислять достоинства твои.


Поэзия, театр, концерты и музеи –

твой воздух, хлеб души, родимая купель.

Как без тебя была б неполною Расея,

так жизнь моя тобой наполнена теперь.


В твой юбилей никак поверить я не в силах –

так живы блеск в глазах и шуток огонёк.

Так будь такой всегда – весёлой и красивой,

царицей на балу – ведь это твой конёк!


О Валентина, ты достойна ораторий,

но пусть и мой стишок сыграет роль тоста.

Пусть жизнь тебе – сестра, курорт и санаторий,

чтоб жить и не тужить как минимум до ста!

***

Дождик утром стучал в окно,

выбивая дробь на ударных.

Я ему бы открыла, но

проспала его так бездарно.


А быть может стучал не он,

а любимый в его обличье,

что пытался пробиться в сон,

разговаривая на птичьем.


Приходи, я уже не сплю,

улыбнись с облаков лилово.

Простучи морзянкой «люблю»,

я пойму тебя с полуслова.


***

Дождик шёл, шелестел, нашёптывал,

закрывая небес экран,

что во мне сохранён скриншотами,

чтоб никто его не украл.


Не беда, что вокруг убого всё –

и в тиши, и в ночной глуши

достаю из себя как фокусник

всё что надобно для души.


Лишь почую слегка неладное –

как лекарство глотаю впрок

десять капель дождя прохладного,

Пастернака десяток строк.


Это сумеречное облако,

нежно-розовые мазки...

и вытаскиваю, как волоком

жизнь из холода и тоски.


А пригасится чуть горение –

распахну окно до зари,

и сдвигается фокус зрения,

и меняется всё внутри.


Строй дворец из воздушных кубиков,

что прочнее любых основ,

словно краску из пёстрых тюбиков,

суть выдавливая из слов.


Чтоб играть дорогими смыслами,

на палитре смешав в одно

сладость мёда с плодами кислыми,

высь небес и земное дно.

***

Для кого-то леса и степи,

для кого-то юга, моря.

Для меня же родные стены –

как надёжные якоря.


У кого-то лихие кони,

самолёт, корабль, пироскаф,

у меня же стол, подоконник,

подстаканник и книжный шкаф.


Заключают меня в объятья

наших общих вещей тела.

Ничего не хочу менять я

в мире памяти и тепла.


Жду сюда я небесной почты,

как бы ни была та горька.

И меня выдирать из почвы –

что растение из горшка.


Подведу на часах я стрелку,

крошек высыплю воробью.

Разобью на счастье тарелку

и сомнения в нём убью.


Может радости эти мелки,

не вплетаясь в канву систем,

но зато я в своей тарелке,

под защитою наших стен.


Мой очаг в мирской круговерти,

мой причал на земной тропе.

Затыкаю я щели смерти

тёплой памятью о тебе.


***

Под утро сон не отпускал, маня,

под веками мозаика крутилась...

Мой личный Бог всё знает про меня,

и я сегодня в этом убедилась.


Пока я вижу эти небеса

и лунный камень в облачной оправе,

пока я слышу птичьи голоса –

я сетовать на жизнь мою не вправе.


В свои стихи как в зеркало смотрюсь,

и будни мои праздничны и праздны.

Тоска смиренна и нарядна грусть,

и ничего не целесообразно.


Я в розовый бинокль вижу мир.

Достойного любви там очень много.

В душе горит не гаснущий камин.

Да, я одна, но я не одинока.


Единственна… как все мы на земле.

Отмечена… и с неба светит око,

чтобы душа всегда была в тепле,

чтобы земля была не одинока.

***

Тучки, деревья, птички –

кодовые слова.

Стоит назвать – и тихо,

солнце и синева…


В небе глазами тонем.

Где-то вдали – бои...

Топота нет погони.

Тут лишь одни свои.


Снова душа свободна,

вольная словно дичь.

Цивилизации подлой

нас уже не настичь.


Пусть уж в года лихие

если возьмут в полон –

истинные стихии,

подлинный небосклон.

***

Личная жизнь стала лишней,

стала безличной она,

лишь стихотворческой, книжной,

а остальному хана.


Но, немила, нелюдима,

я пожинаю лафу:

лишнее — необходимо,

необходимое – тьфу.


Звёздами вытканный вечер,

что не ещё, а уже...

Я ничего не отвечу

мира холодной душе.


И не большая печаль же,

что замолчал микрофон,

ибо молчание — Дальше,

а тишина только фон


для шелестенья и всплеска,

шёпотов, гулов стихий,

бледного лунного блеска,

что порождает стихи.


Может быть, всё это бред, но

только одним лишь дышу –

тем, что под знаком секретно

лично вам в руки пишу.

***

По гороскопу друидов я ива.

Волосы путает ветер.

В лица вглядываюсь пытливо…

Что мне сегодня светит?


Что меня держит на этом свете?

Что обещает утро?

Кто мне на это на всё ответит

ясно, светло и мудро?


Счастье — в нюансах, штрихах, деталях,

в чём — и не скажешь разом,

в том, что скрывается в дальних далях,

что не увидеть глазом.


Ты — кипарис, устремлённый в небо,

я же склонилась долу...

Несочетаемо и нелепо,

мы говорим подолгу.


Душу спасаешь мне от эрозий,

имя твоё святится...

О любовь, поцелуй на морозе,

я твоя певчая птица.

***

Деревья, закадычные подруги,

зимою вдовы, а весной невесты,

их женские заломленные руки

и детские беспомощные жесты.


Размыло путь – ни стрелок, ни разметок...

Но есть подсказка тихая у Бога:

сквозь сумрачную путаницу веток –

просветы лучезарно-голубого.


Туда, туда, навстречу небосводу –

и шелест трав, и влаги испаренье,

там обретаем мы свою свободу

и птичье беззаботное паренье.


Мы сбрасываем жизни, как отрепья,

а на земле — в предчувствии разлуки –

трепещущие тянутся деревья,

за нас в мольбе вздымающие руки.


***

Читаю книгу на балконе,

иль на диване, иль в вагоне,

глаза смыкая от натуг,

и книга вдруг перерастает

в листву каштана, в птичью стаю,

в колёс далёкий перестук…


Читаю я не только строки,

заложенные там уроки,

а словно жизнь вокруг и вне.

Страницы шелестят повсюду –

в дожде и в звяканье посуды,

в шагов ушедших тишине...


Читаю, грежу и мечтаю,

себя из горя вычитаю

и улетаю в никудаль...

О жизнь, от вечности до мига,

ты непрочитанная книга,

и дочитать себя не дай...

***

А я дошла уже до ручки.

Тут где-то рядом и блокнот.

И жизнь берёт меня на ручки,

мурлыча песенку без нот.


Когда я дохожу до края

судьбы, обрыва иль доски,

меня спасают от раздрая

исчёрканные мной листки.


Я крепко зонт держу за ручку,

чтоб в бездну ветер не унёс,

а солнце подмигнёт из тучки –

и высохнет лицо от слёз.


Когда я дохожу до точки,

то ставлю рядом еще две...

Душа не знает обесточки

и дарит радости росточки

невесте, матери, вдове.

***

О зима, зима моя,

чистая душа.

Я любуюсь, не тая,

на стекло дыша.


Между нами мёрзлый пласт,

несказанный друг.

Чистота морозных глаз

и холодных рук.


Не моя вина, что мы

для небес меню,

что под натиском зимы

я тянусь к огню.


Вьюги снегом заметут

прошлые грехи.

В белом саване придут

белые стихи.

Из любви снеговика

я себе слеплю.

Пусть сквозь лёд издалека

говорит «люблю».


***

Мне ведомы твои тропинки

и мысли тайные в тиши,

все закоулки и ложбинки,

и ямочки твоей души.


Я вижу их, тебя не видя,

с тобой не прерывая нить,

и никакой слепой обиде

добытого не победить.


Любовь моя, цветок под снегом,

что ярче раны ножевой,

ты оживёшь в пространстве неком,

ты там сумеешь быть живой.


Печаль очей, души пожива,

бесчисленное Ничего...

И для меня навеки живо –

что для тебя ещё мертво.


Как ни пытался бы умерить

то, что клокочет на огне –

я буду и гореть, и верить

всему несказанному мне.


***

Вид из окна — он вечно новый,

и завтра будет всё другим –

рисунок неба, лист кленовый,

стрижей стремглавые круги,


и силуэт в окне напротив,

и луж испуганная рябь,

автомобиль на повороте –

всё то же, да не то, и впрямь!


Ты приглядись – другие лики,

прислушайся – акцент иной,

но улетучатся улики,

о, всё не вечно под луной.


Но если набираешь ворох,

и отзываешься собой

на каждый вздох, и звук, и шорох,

на каждый проблеск голубой –


то можешь просто у окошка

стоять, и жизнь сама придёт

и наберёт тебе лукошко,

что у другого украдёт,


где будут маленькие тайны,

обрывки крохотных щедрот,

и дымка молодости дальней,

и незнакомый поворот,


и утоленье вечной жажды,

как в капле – небо и земля...

О, ничего не будет дважды,

всё повторяется с нуля.


Мой день, прощальной укоризной

тебе исчезнуть без следа,

и лишь в стихе моём капризном

запечатлеться навсегда.


***

Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?

(из последнего письма Надежды Мандельштам мужу)


Какой театр показывает небо...

Но рядом нет уже твоих шагов.

Ты сам отныне невидаль и небыль

и смотришь на меня из облаков.


Космическая алчная утроба,

как высока цена за твой погляд.

Под крышей неба как под крышкой гроба,

и каждый брошен, болен и заклят.


Ах, Надя, Надя, нет уже надежды,

не разглядеть любимого сквозь тьму,

не передать продукты и одежду,

теперь навеки холодно ему.


Когда читала эти её строки –

то не могла рыдания сдержать.

И голос мой на лекции, уроке

вдруг начинал предательски дрожать.


Я помню, как запнулась ненароком,

и режиссёр проездом из Москвы

меня тогда отчитывала строго:

«Мы можем плакать, но нельзя, чтоб Вы!»


Ах, я не плачу, я давно не плачу,

ушёл в ту тучку мой бесслёзный плач,

и жизнь мою волочит словно клячу

безжалостный безоблачный палач.


Смотря на небо, повторяю: где ж ты,

и пишут звёзды милых имена...

Но снова вьёт гнездо в ветвях надежда

и прорастают смерти семена.

***

Когда мне было девятнадцать,

я подрабатывала в загсе:

все, кто хотели расписаться –

сначала шли ко мне по таксе.


А я их строила по парам

и марш включала Мендельсона,

и думала, что здесь недаром

на время летнего сезона,


что мне всё это пригодится,

когда я не сегодня-завтра

пройду здесь лебедью-девицей

в преддверье будущего старта.


Сидела в уголке с тетрадкой,

пока поток шёл бесконечный,

туда срисовывав украдкой

фасоны платьев подвенечных.


Какие были там невесты!

Цветы, колечки, поздравленья...

Как я на их мечтала место,

как торопила каждый день я...


Но не дано предугадать нам,

к чему судьба бывает склонна.

Не пригодилось бело платье,

что впрок купила по талону.


И в загс мы с милым не ходили,

и обошлись без Мендельсона,

нас не дразнили «тили-тили»,

но как любили мы бессонно!


Не по закону, не по таксе,

но улетая в дальни дали...

А эти годы в летнем загсе

мне даже в стаж не засчитали.


***

Надежда порою к нам ластится,

раскидывает умишком.

Подсовывает нам счастьице,

коротенькую любвишку.


Не надо уродовать замысел,

того, что задумано Богом.

Ведь будем когда-нибудь там мы все,

где выйдет подобие боком.


«Величие замысла – главное», –

делился с Ахматовой Бродский,

в погоне за музой и славою

свой путь совершая геройский.


Что не отвечало величию –

всё вынесено за скобки,

родного, ранимого, личного

отброшены напрочь осколки.


Не надо уродовать замысел

упорством или усердьем.

Ведь Там сохраняются записи

того, что диктуется сердцем.


***

Пройден путь и сыграна игра,

что осталось — скудно и убого.

Вознесла пришедшая пора

на этаж повыше, ближе к Богу.


Я смотрю на землю сверху вниз,

вижу все извивы и мотивы.

Да, опасно шаток мой карниз,

но зато какие перспективы.


Вся-то жизнь отсюда мне видна,

без подмен, обмана и подлога.

Я вольна, свободна и одна.

Ничего не жду. И ближе к Богу.

***

На небе лунная печать

к безмолвному письму.

Как похоронки получать

устала я в дому.


Моё убежище — астрал,

бесплотные слова.

И жизнь мне больше не сестра,

а чёрная вдова.


Но ясно лишь теперь – зачем,

за что и почему.

Не надышаться, прежде чем

уйти в немую тьму.


Теплом дыханья отдыши

и растопи ледник.

Скрипичным ключиком души

открою я тайник.


Сезам, таинственный ларец,

вдруг отомкнётся сам...

И все поверят наконец

улыбкам и слезам.

***

У радости есть утро,

а у печали — ночь.

Пустыня или тундра –

душа моя точь-в-точь.


Задрапирую горе,

принаряжу тоску.

Представлю нас у моря

босыми по песку.


Тот самый образ счастья,

что заберу с собой,

что станет мира частью,

полоской голубой.


За дымкою тумана

невестится заря,

высокого обмана

спасение даря.


В мечту свою одета,

тот берег берегу

и верится, что где-то

ты ждёшь на берегу.

***

Эти горькие чёрные линии,

в перечёркнутом небе паря,

в ожидании первого инея...

Геометрия ноября.


Сердце плачет — поди утешь его,

отыщи в этой хмари щель.

Из-под стёртого, облетевшего

проступает костяк вещей.


И агония — как симфония...

В этой точности, чистоте

проступает своя гармония –

гимн прощанию и тщете.


Листопада неторопливого

обнажение без стыда...

После пёстрого и крикливого

так значительна простота.


Дождик пишет стихи курсивами,

их ловлю на лету рукой.

Как легко среди некрасивого

выть некрасовскою строкой.


И не важно, тепло ли, холодно,

это изморозь или зной,

иль червонное листьев золото, –

ты со мною, со мной, со мной...

***

Кукушке больше не кукуется,

затихла в домике уже...

Пусть вспоминается, тоскуется,

как это хочется душе.


В себе растапливаю глыбицу,

взбиваю в сливки бытиё,

чтобы из быта в небо выбиться,

где царство светлое твоё.


Взрезаю полночь серпом месяца

и, как упрямое дитя,

решётку превращаю в лестницу,

свою свободу обретя.


Пусть солнце сверху улыбается,

мой день по-новому лепя,

поскольку здесь мне прозябается

в не лучшей версии себя.


Но пасть вселенной не насытится,

и всё не в шутку, а всерьёз,

когда года как искры сыпятся,

и дождь не сдерживает слёз.

***

В потёмках собственной души

брожу без фонаря,

с тобой в мертвеющей тиши

о главном говоря.


Когда бродили на краю

над вечною рекой,

впивался в руку ты мою

слабеющей рукой.


Шаги так были нелегки,

ты был мне как дитя.

И оставались синяки

повыше от локтя.


О где тех пальцев теплота...

Их след давно истёк.

Зато душа от их следа –

сплошной кровоподтёк.


Я без тебя как без огня

в ночи холодных дней.

Но как же ты там без меня?!

Вот что всего больней.

***

Лето – плоть, весна и осень — души,

а зима – рассудочность ума.

Солнце, ветер, лужи или стужи –

это строки Высшего письма.


Нужно слышать, всматриваться в почерк,

понимать любой намёк и знак,

чтоб душа не знала обесточек,

чтоб сквозь камень пробивался злак.


Без тебя мне жить уже не больно.

Я любовь накапливаю впрок.

Обнимаю рифмою глагольной,

укрываю сердцем между строк.


Из песка пространства неземного,

из барханов мертвенных пустынь

вылеплю песочный замок снова

для своих немеркнущих святынь,


где живёт прощание славянки,

звёзд стеклянки водят хоровод,

где гармонь в завьюженной землянке

счастье заплутавшее зовёт.

***

Я научилась не расспрашивать,

не добиваться, как в бою,

а просто жизнь тобой раскрашивать

и чем-то скрашивать твою.


Чтобы чего-то не узнать ещё,

я не пытаю, не велю, –

шучу о чём-нибудь незначащем,

смеюсь, любуюсь и люблю.


И числа помечаю красненьким

затупленным карандашом,

любое назначая праздником

за то, что ты ко мне пришёл.


Как строчкам надо больше воздуха,

чтобы читалось их легко,

так и душе нельзя без отдыха,

как без глотка «Мадам Клико».


Пусть все вопросы не отвечены,

но звёзды звёздам говорят.

И дни, что были обесцвечены,

раскраской детскою горят.


***

Листаю на балконе книги,

но здесь, на воздухе, они

лишь блики, двойники и ники,

лишь отражённые огни


того, что дышит и трепещет,

зовётся небом и листвой –

тот мир, что предками завещан,

весёлый, яркий и живой.


Читаю, а глаза блуждают,

скользят помимо и поверх,

глядят, как ласточки летают,

как луч за тучами померк,


следят за росчерком растений…

О книги, верные друзья,

простите, но вы только тени

того, что выразить нельзя.


Да, вам предписано от роду

быть нам советчиком, врачом,

но променять на вас природу

душа не в силах нипочём.


Среди торшеров, книжных полок

как проситесь на руки вы…

Но – солнца маленький осколок,

мелькнувший в зарослях травы –


он пересилит, перевесит,

переиграет, словно зверь

актёра в театральной пьесе,

случайно заскочивший в дверь.


О правда жизни и искусства,

оригинал и дубликат,

как поделить меж вами чувства,

чтоб каждый вами был богат?..


***

Вам выходить? - Меня спросили.

Нет, мне попозже, не теперь.

Мне кажется, что я осилю

свой путь бесчасья и потерь.


Что мне Мальдивы и Гавайи,

и очарованная даль?

Запрыгнув в лодочку трамвая,

я уплываю в никудаль.


Я буду ехать вечно, вечно,

чтобы с катушек не сойти,

до остановки бесконечной,

до нескончания пути.


И сквозь ночей моих кромешность

сигналить будут вновь и вновь

и неисчерпанная нежность,

и неушедшая любовь.


Я буду ехать мимо, мимо,

на билетёра уповать,

и имена своих любимых

названьям улиц раздавать.

***

Жизнь вырвана страницею из книги

и в медленный отпущена полёт…

Как жаль и недочитанные миги,

и тесно обнимавший переплёт.


Страница, словно раненая птица,

или птенец, что выпал из гнезда,

пытается на свете приютиться,

но места нет для этого листа.


Найдёт ли он приют в осенней луже

иль закружится над чужим плечом,

в надежде, что ещё кому-то нужен,

что кем-то ещё может быть прочтён...

***

Меня запомнил продавец,

хотя я тут бывала редко,

и не какая-то бабец,

чтоб в память западала крепко.


Ну что не так с моим лицом,

одеждой или поведеньем?

Я незнакома с продавцом,

я прохожу безликой тенью.


Не выделяюсь из толпы

и не замечена в скандале.

Мои глаза глядят, слепы,

сквозь них, и век бы не видали.


Но он запомнил. Почему?

И все запоминают сроду.

И до сих пор я не пойму,

чем отличаюсь от народа.

***

В мире бездомья и холода

хрупкие стены возвесть,

выкрасить их в цвета золота,

в домике этом осесть.


Тонкие стены картонные

могут ветра превозмочь,

греют сильней чем бетонные,

светят как лунная ночь.


В доме, пропитанном лепетом

губ, продышавших стекло,

воспоминаньями слепленном,

вечно тепло и светло.


Там на балконе для птенчика

свили гнездо воробьи,

и в изголовье как свечечка

теплится слово любви.


***

Можно быть счастливой и в несчастье,

если годы полно и остро

прожиты как будто в одночасье,

прожигая пламенем нутро.


Полнота прожитого мгновенья,

как кометы беззаконный след,

перевесит благостное тленье

и незамутнённость тихих лет.


Правда жаль, что это пониманье

к нам приходит лишь уже потом,

когда счастье скроется в тумане,

холодом выстуживая дом.


Плачет ангел и хохочет демон.

Но ведь если было — значит есть!..

И в аду цветут сады Эдема.

Это злу утонченная месть.


Открываю залежи блаженства,

словно торфа чёрные пласты,

в недрах слова, взгляда или жеста,

чтоб горели, ярки и чисты.

***

Нет плоти на небосводе

и жизни, по слухам, нет.

Но кто-то с меня не сводит

внимательный свой лорнет.


Луна положила глаз свой

и видит меня до дна.

Как будто мне шепчет: «Здравствуй!

Я тоже, как ты, одна...»


О это лунное око!

Рентгеновские лучи...

Она, как я, одинока

в безмолвной глухой ночи.


Но если чуть приглядеться –

вокруг хоровод из звёзд…

И рвутся слова из сердца,

как будто птенцы из гнёзд.

***

Деревья шумят навстречу...

О как их понятна речь.

Как будто хотят приветить,

утешить, предостеречь.


Не нужен нам переводчик

и даже не нужно слов.

Их зов материнский, отчий

сильнее колоколов.


Зимой они в нежном тюле –

чтоб радовать сердце, глаз.

А после дождя в июле –

как будто плачут о нас.


Когда я среди деревьев –

мне грохоты не слышны,

я к миру полна доверья,

душа полна тишины.


Сердечки их на ладони

так молодо-зелены.

Всё тонет в пастельном тоне.

Все живы и влюблены.


***


Мы то, что мы видим во сне,

о чём вспоминаем ночами,

о чём мы молчим, покраснев,

слегка пожимая плечами.


Мы то, чем мы были давно,

и что мы любимым дарили,

и что мы смотрели в кино,

о чём в тишине говорили,


куда мы душою летим,

и голубь пускаем бумажный,

чего больше жизни хотим…

а всё остальное неважно.

***

Люблю тебя не голословно,

а баснословно, словно в сне.

Смерть и отсутствие — условны,

они вовне, а ты во мне.


Луна глядела исподлобья

за занавескою-фатой,

на наше счастье в изголовье

свечой светила золотой.


Ночей горячие объятья

рассвет не в силах остудить.

Уже готовили изъятье

нам боги, что привыкли мстить.


Но перечёркнута кромешность

лучом далёким впереди.

И неисчерпанная нежность

переполняется в груди.


Когда откроется калитка,

куда ты жизнь мою унёс,

тебе – последняя улыбка,

прощальный вздох и капля слёз.


***

Когда мне было где-то лет двенадцать –

мне повстречался некто, седовлас.

Нет, он не предлагал в кино мне сняться,

он был не прохиндей, не ловелас.


Мы с ним бродили по дорожкам парка,

он мне читал истории из книг.

И я не знала, что за нами Парка

следила зорко в этот самый миг.


Он подарил мне на прощанье Грина,

лукаво улыбаясь из усов,

и надпись ни о чём не говорила:

«Я Вам желаю алых парусов».


Пройдут года, и будет Грин прочитан,

и понята любви и жизни соль.

И стала та мечта моей защитой,

и Грэй приплыл, и я была Ассоль.


Спасибо, седовласый незнакомец,

за предсказанье будущей судьбы,

что вывело из затхлости околиц

и к морю привело мои следы.


И пусть уже мечтами небогата,

и Грэй уплыл давно за небеса,

но все мои кровавые закаты

на алые похожи паруса.


Они всё так же по ночам мне снятся,

как по песку бегу к тебе босой,

и я, хоть мне давно не восемнадцать,

в душе всё та же юная Ассоль.

***

Зря заждалась меня плита,

не шью, не мою, не стираю,

я важным делом занята –

черты случайные стираю.


Но сколько много этих черт –

корявых линий, грязных пятен...

До дыр истёрся мой мольберт,

а мир всё так же неприятен.


О сколько розовых очков

и сколько нужно медитаций,

чтобы уверить дурачков

в эффекте этаких мутаций.


Пусть всё отвратней и подлей,

пусть к жизни буду я пристрастна,

но, отвергая ваш елей,

я всё ж скажу, как Галилей:

а всё-таки… она прекрасна!

***

Кто ты, потеря моя иль находка,

дождик слепой иль степной суховей...

Быстрая, лёгкая эта походка…

Мне не угнаться за жизнью твоей.


Стрижка мальчишечья, стиль молодёжный,

стойкий солдатик в пехотном строю...

Технике учишь, но я безнадёжна,

и далеко от тебя отстаю.


В этом давно уж покорно уверясь,

следом зачем-то иду по тропе...

Не догоню, так хотя бы согреюсь

мыслью, и словом, и сном о тебе.

***

Сменяем шорты на трико,

а зимний день – на вечер летний.

Жизнь умещается легко

меж первой строчкой и последней.


Не успеваю досказать

под утро начатую фразу,

не успеваю осязать –

уходит снег ручьями сразу.


Гляжу в окно – ещё темно,

но только потянусь на стуле –

уж ночь глядит в моё окно...

Опять весы перевернули!


День – ночь, луна – и вновь рассвет…

А где ж обещанное счастье?

Хотела я сказать: «привет»,

а надо говорить: «прощайте»...

Старик и старуха


Была старуха вымотана бытом.

У моря уж не ждав других погод,

сидела над надтреснутым корытом –

последней каплей в череде невзгод.


Корыто – что, оно всего лишь повод…

Старуха вспоминала старика,

когда он был с ней нежен, пылок, молод,

как ласкова была его рука…


Тех прежних лет бы ей не заменили

и тысячи новёхоньких корыт.

Ушла любовь и счастье вместе с ними…

В подушку она плакала навзрыд.


И так хотелось старику сказать ей:

ты попроси у рыбки всё вернуть,

все наши поцелуи и объятья…

Но постеснялась даже намекнуть.


И старику был дан наказ нечёткий –

владычицей хочу мол в мире быть…

Ах, он не видел в ней уж той девчонки,

ещё не разучившейся любить.


Ведь вот собака где была зарыта!

Неужто трудно женщину понять?

А он поверил: хижину! Корыто!

А надо было попросту обнять...

***

Снова открыла на вас этот том,

Соня и дядя Ваня,

как вы мечтали о том, что потом –

звёздах, любви, нирване…


Как вы хотели того, чего нет,

этот наивный мизер...

Нету алмазов средь мёртвых планет,

есть только слёзный бисер.


Ну, удалось ли вам там отдохнуть?

Легче дышать без быта?

Если б могли мы сейчас всё вернуть,

все исцелить обиды...


Пусть утешает в алмазной тиши,

грезится всем эта сказка...

«Тихая, нежная, сладкая жизнь…

Жизнь, словно ласка».

***

Погиб поэт… И этот тоже,

увы, не дожил до седин.

Писали многие про то же,

но заступился он один.


Он был один на свете этом.

Была судьба как вечный бой.

И только бабушка поэта

дала ему всю ту любовь,


что противостояла злобе,

что не дали отец и мать,

ни светский мир, что не способен

был ни любить, ни понимать,


ни поэтическое племя,

ни женщины и ни друзья,

ни будущие поколенья,

к которым он придёт, сразя...


Но их любовь и наша вместе

не больше бабушкиной, той,

что крепче жизни, выше чести,

нерассуждающей, простой,


что отмолила, не забыла...

И будем видеть мы его

таким, каким она любила,

беспомощного, своего,


незащищённое пред болью,

родное хрупкое дитя,

простя угрюмство, своеволье,

на помощь птицею летя...


Её любовь неугасимо

нам освещает те черты.

Они божественно красивы

тем, что прекрасней красоты.


Гармония не терпит алгебр.

В ней растворяется порок.

В обличье демона был ангел,

но хоронился между строк.


«Смиряется в душе тревога» –

писал же он в конце пути,

«и в небесах я вижу Бога»,

осталось чуточку дойти…


В страну берёз и жёлтой нивы,

куда несли его крыла...

Он мог бы стать ещё счастливым!

Но пуля путь оборвала.


***

Самая чистая радость –

радость нипочему.

Самая честная правда –

та, что не сочиню.


И – повторяю снова

несколько раз на дню:

самое лучшее слово –

имя, кого люблю.


***

И с горечью подытожим:

никто уже не придёт.

Никто никому не должен.

Никто никого не ждёт.


Всё сгинуло в чёрном люке

и нет ни души вокруг.

Никто никого не любит.

Никто никому не друг.


А как бы хотелось сбросить

все заново со счетов...

Никто никого не бросит.

И каждый любить готов.


***

Где-то эту видела картину –

замершую в сумерках квартиру

и на стульях красное сукно.

Лампа на столе в ночи горела,

женщина стояла и смотрела

в тёмное пустынное окно.


Кажется, у Ридера Марселя...

Шторы там тяжёлые висели...

Женщина стояла у окна.

На столе расставленные блюда…

Видно, как она тоскует люто.

Видно, будет ужинать одна...


У меня другая обстановка.

Не с такой причёскою головка.

Но тоска такая же, как там,

как в далёком позапрошлом веке,

об ушедшем в полночь человеке,

и тоску я эту не отдам.


Дезориентирована в мире,

я брожу одна в пустой квартире,

маятник на стенке гулко бьёт...

Под спиной горошина бессонниц,

в сотый раз слова твои мусоля,

как принцессе, спать мне не даёт.


А с портрета вижу твои губы...

Ну чего переживаешь, глупый,

ты со мной, и значит, я живу.

Я тебя воссоздаю по крохам,

по картинам, песням и эпохам,

ты моё живое дежавю.


Собираю снова по осколкам,

по кассетам, снимкам, книжным полкам,

нашей жизни розовый узор.

Женщина у Ридера Марселя,

как и я, забыла про веселье,

в тьму окна впечатывая взор.

***

Ты опять мне не приснился.

Без тебя сон длился, гнил всё,

растекался мутной лужей…

Как ты был в том сне мне нужен!


Ну куда ты улетаешь,

таешь, душу мне пытаешь…

Я проснулась слишком рано,

в сне моём зияла рана.


Если ты не будешь сниться –

жизни нечем будет длиться.

В сердце некому стучаться:

эй! пустите домочадца!


Ну приснись мне хоть под утро!

Это будет очень мудро.

Это будет очень сладко,

на дыре в груди – заплатка...


Я не буду просыпаться,

я не буду улыбаться,

я не буду есть и пить,

лишь во сне тебя любить...


***

Каждый предан – кому-то иль кем-то,

каждый явно иль тайно любим.

Даже если кто прожил аскетом –

он хотя бы в мечтах был другим.


Европеец, еврей, украинец –

сатана мы одна и семья.

Цирк мирской, человечий зверинец…

Но была в тебе счастлива я.


Пусть всё больше здесь чёрных полосок,

но бурлит человейник земной.

Жанны Д,Арк вспоминается лозунг:

«Все, кто любит меня – за мной!»


Как прекрасно быть целого частью,

когда знамя – не просто лоскут,

в бой за счастье любимых – вот счастье!

Пусть потом предадут и сожгут.

***

Выйти из моды, в тираж, из себя,

просто сойти на нет

и наблюдать, как встаёт, лепя

новую жизнь, рассвет.


Идти, куда не глядят глаза,

куда не лежит душа,

жизнь начиная свою с аза,

уже никуда не спеша.


Солнце устало, лежит в облаках.

Бледный бессонный день.

Небо землю несёт на руках,

тень наводя на плетень.


Сплю и вижу: нет, я не сплю...

Бог никого не убил.

Вы все со мною, кого люблю,

все, кто меня любил.


***

Стихов моих смеженные ресницы...

Они бормочут, плачут и поют

о том, что им всё время будет сниться,

о том, что обрело в душе приют.


Рутина в поединке с запредельным,

побитое всё бытом бытие.

Стихи кружатся в воздухе метельном,

летя вослед растаявшей ладье...


Люблю, как будто в грудь воткнули спицу...

Пройдёт и это лет через пятьсот,

а я всё буду над тобой клубиться...

Всё видится по-крупному с высот.


***

Куда же Бог тебя унёс?..

Алмазы в небесах.

Два глаза, мокрые от слёз.

И вечность на часах.


Прощай, прости, привет, привет!

Смешались ночь и новь...

А вместо смерти будет свет.

Застывшая любовь.


***

Нет тебя, нет… повторяю вновь.

И всё никак не пойму –

кому же тогда – моя любовь?

И сама я тогда – кому?


Значит, верный ответ – не быть,

если кругом одна.

И в полнолуние – волком выть

в чёрный квадрат окна.


Значит каштан не случайно жёлт,

листья его гниют.

И с тех пор как тогда ушёл –

птицы мне не поют.


Но прилетала ко мне в окно

птица в одно из утр.

Помню её на боку пятно,

пёрышек перламутр...


Всюду со мною рук твоих шёлк,

шелест незримых крыл,

как далеко бы ты ни ушёл,

что бы кто ни говорил.

***

Расцвёл лиловый колокольчик

на подоконнике моём.

И в сердце — радости укольчик:

цвет – как небесный окоём.


О колокольчик, гном небесный,

он мне как колокол звенит

о тех, кто нас зовёт из бездны

сквозь почву, мрамор и гранит.


Расти, кивай своей головкой

туда, где теплится восход.

Прости меня за мой неловкий,

не очень грамотный уход.


Такой звенел в руке у мамы,

когда болела и звала…

И я иду на зов тот самый,

напоминающий упрямо,

по ком звонят колокола.

***

Вместо вина – запиваешь виной

чёрствость любвей усталых...

Вместо одной — большой и родной –

много чужих и малых.


Но это лучше, чем пустотой

сердца ларец заполнить.

Если нет той единственной, той,

что нам до смерти помнить.


Бога бесплодьем души не гневи,

чувство сильнее долга.

За неимением главной любви

разных люби недолго.


Как лоскутки собери их и сшей

в тёплое одеяло.

Ибо в ночи не согреться душе

холодом идеала.


Пусть неумело ты, но, как могла,

счастье своё лепила...

Бог ведь не спросит: себя блюла?

Спросит: а ты любила?


***

Мой человек придёт из тишины,

и этим самым мне поможет выжить,

откликнувшись на тайный звук струны,

единственный сумев её расслышать.


Почуявший призыв её немой,

взглянувший горячо и беспечально.

И я пойму, что человек тот мой,

по той полифоничности молчанья.


Открыта дверь в космическую ночь.

Открыто сердце в родственную душу.

Осталось так немного превозмочь,

себя саму, такую ж, но не ту же.

***

Не помнил он, какое время суток,

и кто он есть, и где сейчас он был –

старик, почти утративший рассудок,

утративший тут всех, кого любил,


проживший жизнь в далёком чужеземье,

вернувшийся к пустому очагу…

Испанский фильм. Раздумья, угрызенья…

Его забыть никак я не могу.


Особенно одно там было место…

Как он собаку стал искать свою,

всё звал её: «Ну где ты, Нестор, Нестор!»

И так рыдал, узнав, что тот в раю…


А после, в супермаркете, увидев

похожую, схватил, прижав к груди…

Его глаза в беспомощной обиде,

когда вели охранники, скрутив.


«Я Нестора нашёл!» – он горько плакал,

хозяйка обвиняла в воровстве,

кричала: «Он украл мою собаку!»,

молила дочь: «Ведь он же не в себе...»


Что мне до них? Своих ли жалоб мало?

Ты пёс не мой, неведомый, чужой,

но, как своё, к груди я прижимала,

от слёз не видя, что там, за межой.


Пусть не в себе я, пусть я обозналась,

как тот, до ручки, может быть, дошла,

но то мгновенье в счастье я купалась,

мне показалось, я тебя нашла.


Тебя тогда моё узнало сердце,

чужое ощутило как своё...

Хоть на минутку дайте отогреться,

пред тем, как снова кануть в забытьё.


Не важно, кто ты, для меня ты Нестор,

душа в крови, но счастлива в любви,

пока судьба не крикнет ей: на место!

Забудь, не мучь, не трогай, не живи...

Но нет конца кино и нет границы

за точкой, что судьба нам ставит, но

гляди, как что-то брезжит за страницей,

как призрак жизни, что была давно...

***


Ты глядишь из поднебья

полевыми, лесными глазами,

средь безумья, нелепья

озаряя бессмертья азами.


Я с тобой научилась

быть такою, как Богу хотелось.

Я светилась, лучилась,

мне с тобою жилось как летелось.


Ты один меня видел

не такою, как все остальные.

Засыпаю в обиде

на такие невечные сны я.


Ты один меня знал

не такою, как все меня знали.

Тянешь руки из сна,

а порой осеняет: из сна ли?!..


Есть сценарий, он есть.

Всё вернётся, его покажи я.

Там любви нашей жесть.

Но об этом не знают живые.

***

Мне сочиненье принесла

проверить школьница Олеся,

как выходные провела.

Она писала там о лесе.


О том, как далеко зашли,

брели, не ведая границы.

«Мы шли, и шли, и шли, и шли…» –

читала я на трёх страницах.


– Эй, так не пишут, не шали!

В одном лишь слове мало толку!

– Но мы действительно так шли!

И это было очень долго!


Смеялись мы тогда над ней.

Что взять с наивной первоклашки!

Но вот минуло много дней,

что без просвета, без поблажки.


Лишь что-то брезжило вдали,

маня серебряною манной...

Мы слишком далеко зашли….

И слишком берега туманны.


С годами отстоялась муть,

отпала шелуха, полова.

И весь тот уложился путь

в одно единственное слово.

***

Приснись хоть краем глаза, сделай милость.

Подай мне знак, как подают пальто.

Пусть то, что с нами в жизни не случилось,

иль просто на минутку отлучилось,

во сне одарит с щедростью зато.


Как сладко спится, как на сеновале…

Там жизнь свою, как хочется, крою.

Попробуйте, покуда не прервали,

любить – как будто вас не предавали,

жить так, как будто вы уже в раю.


В обнимку с ним, с волною Леты, с небом,

куда всегда безудержно несло,

где так хотелось оказаться мне бы,

там, где никто ещё на свете не был,

и лишь во сне однажды повезло.

***

С утра спешить с блестящими глазами

к окошку, как к цветному витражу.

И мир навстречу от восторга замер...

Мой мир мираж и я в нём ворожу.


Но жизнь идёт и листья облетают,

цветной узор пургой заволокло.

И стёклышки как льдинки тают, тают...

Я вижу мир сквозь тусклое стекло.


Там Бог грозит как беспощадный опер,

любовь – мишень, планета – это тир,

и кажется, что мир от страха обмер.

Я здесь живу.. не трогайте мой мир!


Слезами землю провожает лето,

перекрывая прежние пути,

перетекая постепенно в Лету...

Бежит вода и вброд не перейти.


Всю ночь собаки за окошком выли...

Жизнь не впервые нам даёт поддых.

Взгляну в окно с утра – а мир мой вымер.

Лишь шум дождя на улицах пустых.

***

Необратимая утрата

в обличье полной тишины…

Но если за плечом Эрато –

мне всюду отзвуки слышны.


Я знаю, что меня ты слышишь,

колеблешь облачную гладь,

и занавеску мне колышешь,

чтоб зайчик солнечный послать.


Идёшь со мною на прогулку,

дыханьем локон теребя,

и нет такого закоулка,

где б в сердце не было тебя.


Я по привычному маршруту

иду, как некогда с тобой,

и подниматься мне не круто

туда, где купол голубой.

***


Люблю дожди. Вольготно в лужах ботам.

И можно не скрывать невольных слёз.

Люблю туман. Не знать, не видеть, что там,

где горизонт, как занавес, белёс.


Жизнь пройдена. Остались лишь детали,

нюансы и последние штрихи.

Как хорошо сегодня в День Натальи

бродить по лужам, сочинять стихи.


Идти и представлять, что это Лондон…

что я опять невеста и жена…

Пуст силуэт, зато как тонок контур.

Пусть жизнь сложна, зато как ночь нежна.


***


Что выигрыш, что проигрыш в судьбе –

не так-то просто в этом разобраться.

А может, это розыгрыш небес...

«Есть многое на свете, друг Гораций...»


Порой мелькнёт прозрение во сне

в слезах любви, восторга и позора...

А что там дальше – неизвестно мне.

И в сновиденьях есть своя цензура.


Что до поры скрывается во мгле,

о чём поёт вода и шепчет ветер?

О если б знать живущим на земле,

насколько нет нас всех на этом свете.


Нас держит на плаву одно лишь но,

что прячется в улыбке или плаче.

Всё будет так, как быть оно должно.

Пусть даже если будет всё иначе.



Шуточка


Ах, Наденька, как ты с горы летела,

от страха ни жива и ни мертва...

Ты так тогда отчаянно хотела

услышать вновь те главные слова!


Впервые мне пропел их в уши ветер.

Сказал их Чехов. Прочитал отец.

И я ждала, когда же мне на свете

всерьёз их кто-то скажет наконец.


Ты мне шептал их много лет ночами,

но вот ушёл и те слова унёс.

Всё кажется пустыми мелочами

без этих слов, сияющих от слёз.


И до сих пор я вслушиваюсь в ветер,

что воет по ночам как свора псов:

«… люблю, люблю… ты лучшая на свете...

расслышь меня сквозь хоры голосов...».


***


Когда-то проходили тут мы.

На этом брёвнышке сидели…

Теперь «страница недоступна».

Куда же нас с тобою дели?


Тут ходят только наши тени,

целующиеся, в обнимку.

А где же мы-то, самом деле? –

взываю молча к фотоснимку.


Ты чуть глаза прикрыл от света,

а я снимаю и снимаю...

Никто, никто не даст ответа.

Где мы теперь – не понимаю…



Дневник


Случайно откопала

я школьный свой дневник…

И в прошлое попала

как будто в тот же миг.


О сколько замечаний

и красных тут чернил!

Дневник тот опечалил

меня и очернил.


Я не была тихоней,

примерной и святой.

По дневнику выходит,

что жизнь моя – отстой.


«Отсутствовала в школе»,

внушение не впрок,

«пишу, чего же боле»

не выучила в срок.


Дневник вела небрежно

и вовсе не вела.

О как я многогрешна

в том возрасте была!


Дежурная по залу,

по классу, ну и вот

опять не соблюдала

обязанностей свод.


А мне поднаторели

те скучные дела.

Дежурной по апрелю

я лучше б побыла...


По физкультуре двойка –

не выполнен урок:

«не может сделать стойку,

обратный кувырок».


И не перескочила

опять через козла.

Свой жребий я влачила

и груз обид везла…


Не начертила гайки,

не выточила крюк,

«про это» без утайки

читала всем вокруг…


На химии в пробирку

чернила налила.

Напрасная придирка!

Реакция была!


Лишь позже я узнала

про химию в любви –

бледнела и пылала

не с теми я людьми.


Метила от этила

я отличу с трудом...

О как мне отомстила

та химия потом.


Так буду жить, переча,

купаясь в том бреду,

пока тебя не встречу,

себя не обрету.


О вы, крючки и гайки,

козлы и кувырки,

с уроков убегайки

в свободы островки...


Зачем всё это было,

нелепо и смешно, –

чтоб после стало мило,

когда уже прошло.

***

– Но не верьте, сказал мне пришедший во сне, –

что навеки нас в землю зарыли, –

мы лишь куколки, что оживут по весне,

мы лишь кокон для будущих крыльев.


Пусть наш временный кров твердокаменн, дубов,

но в нём зреют другие столетья.

Нет, не жизнь и не смерть, из скорлупок гробов

вылупляется новое, третье.


Легким облачком, бабочкой, тенью: душа,

незнакома ни с грязью, ни с потом.

Мы следим, замерев и почти не дыша

за её легкокрылым полётом.


Ты стал частью природы и частью меня,

и вселенной, и Богом отчасти.

Это то, без чего не прожить мне и дня,

из чего вылупляется счастье.


То, что нам не увидеть и не осязать,

жизнь иную из вечности лепит.

То что ты не успел мне тогда досказать –

дорасскажет мне шелест и лепет.


Этим внутренним зрением, чувством шестым

я всё больше тебя постигаю –

после жизни, когда та рассеется в дым –

жизнь другая, другая, другая...

***

Сны о тебе, мечты о том, что Там –

единственное жизни украшенье.

Я за тобой ходила б по пятам,

чтобы запомнить каждое движенье.


Я каждый звук с твоих ловила б губ,

чтобы запомнить каждое словечко...

Ну почему Господь так зол и скуп,

зачем он взял родного человечка!


О если бы вернуть хоть день назад,

когда ещё с тобой мы были пара,

я ночевала б у тебя в глазах

и от плеча всю ночь не отлипала.


"Мой милый, – говорила бы, – мой свет",

к груди твоей прижавшись что есть силы,

чтоб между нами ни в один просвет

не просочился холодок могилы.


***

Я помню, как с небес вода

лилась… я смехом заливалась.

«Мы будем счастливы всегда!» –

звучало и переливалось…


И вдруг как сон, оборвалось.

Исчезло, только и видали...

Что именем твоим звалось –

рассеялось в туманной дали.


Где тонко – разошлось по шву.

В вещах материи —слаба я.

Мне говорят: я не живу,

а убываю, погибаю.


О мир в заплаканной красе!

Увы, альтернативы нету.

Одно из двух: иль жить, как все –

или погибнуть, как поэты.

***

Исчерпанность, испепелённость

подстерегают на пути.

Но вечно юная влюблённость

не даст нам просто так уйти.


Бесстрастности не даст нам сдаться,

всё повторится вдругорядь...

Что лучше – ждать и не дождаться,

или иметь и потерять?


Ты не звонишь уже неделю...

Я ненавижу телефон.

Душа и нервы на пределе.

Всё остальное – только фон.


Но вот звонок, как звуки Верди,

я всё сбиваю на ходу...

Потом, как маленький конвертик

с ребёнком, бережно кладу.


Пусть отдыхает на трельяже.

А трубка тёплая ещё...

Как по щеке её поглажу...

Мой телефон теперь прощён.


***


Нечего ждать и любить больше нечего.

Каждую ночь приходила тоска,

то твою куртку затронув на плечиках,

то лишь при виде простого носка.


Вместе делили и стол с ней обеденный

и твой продавленный старый диван.

Мир, словно молью, печалью изъеденный,

вместе со мною свой век доживал.


Словно пушинку, ту жизнь нашу сдунуло.

Холодно. Стынет зола в очаге.

Это названье ты книжке придумывал,

что прижимаю теперь я к щеке.


Я полюбила вечерние сумерки,

аквамарино-маренговый цвет.

В эти часы все, кто жили и умерли,

нам посылают безмолвный привет.


Жизнь потемнеет и небо нахмурится.

Будут тянуться пустые деньки…

Ну а кто плакать не могут – те курят всё,

дым вместо слёз, и в ночи огоньки.

***


Человечество грёзам не верит

и преступно относится к снам.

И никто никогда не измерит –

что ночами является нам.


Видеть сны – это так несерьёзно,

недостойно здоровых умов...

Жить бесцветно, безгрёзно, тверёзно –

вот удел этих серых домов.


А попробуйте – нет, кроме шуток,

вы попробуйте выйти из сна,

но не с той стороны, где рассудок,

а оттуда, где явь неясна,


выйти с чёрного хода наружу,

где безумие, бред и полёт –

вы проснётесь, навеки разруша

векового молчания лёд.


Вы пройдёте через зазеркалье,

через тернии к звёздам в глазах,

к тем рукам, что любили, ласкали,

и оставили после в слезах...


Сны – крылатость, свобода, бескрайность,

что даёт нам дышать наяву.

Это наша вторая реальность.

Даже первая, по существу.


***


А я в душе бродяга и повеса,

люблю дожди, и сумрак, и туман.

Они как пелена или завеса

от нас скрывают истины обман.


Любить недосягаемую душу –

бессмысленно, как в облаке луну.

А я люблю всегда одну и ту же,

что задевает тайную струну.


Так холодно, бесплодно и нелепо

любить луну, и сумрак, и туман...

Но низких истин нам дороже небо

и вечно возвышающий обман.


И сколь ни объявлять перезагрузку

и ни стирать случайные черты,

но, как это ни больно и ни грустно –

в остатке будешь снова только ты.



***


Дискомфортные в обществе темы –

непрощенье, обида и смерть.

Там когда-то окажемся все мы,

синим пламенем будем гореть.


Этот фильм, что вчера я смотрела –

до сих пор не могу отойти...

В крематории тело горело.

Ни души в том последнем пути.


Жизнь чужая, забытая всеми…

Лишь один провожал каждый гроб.

Всей душою он был в этой теме,

и других не желал себе троп.


Он искал и расспрашивал многих,

знавших тех, кто навеки умолк.

Провожая людей одиноких,

он последнее делал, что мог,


собирая остатки и крохи

от разрозненных судеб людских.

Был таким же он сам одиноким,

и они ему были близки.


Двадцать лет в похоронной конторе.

Кропотливый. Душевный. Смешной.

Удивительно светлая story

среди чёрной закраски сплошной.


Поздравительные посланья,

что от имени верного пса

пишет бабушка, божье созданье,

и себе их читает с листа…


Жили люди нескладно и дурно,

маргиналы, бомжи, алкаши…

После них оставалась лишь урна

и следы догоревшей души.


Судьбы, судьбы, в конце и в начале…

Все на что-то надеемся, ждём...

Он был послан, он ангел печали,

он для этого был тут рождён?..


Но как будто бы пойман с поличным

и разруган чиновником в дым:

«Мёртвым это уже безразлично.

Это нужно одним лишь живым.


Ну а если они равнодушны,

не желают прийти, хоронить,

то зачем тогда всё это нужно,

коль оборвано — связывать нить?»


Но как качественно, скрупулёзно,

всё за совесть, а не за страх,

бескорыстно, упорно, бесслёзно

он закапывал в землю их прах.


Сколько грусти, смирения сколько

в этом смерти последнем турне,

сколько с ней не смирившейся скорби

и бессмертья эскизов вчерне!


Незаметен, спокоен наружно,

а душа обгорала дотла...

Только всё это стало ненужно,

и он сам, и святые дела.


Сократили, изгнали, убили…

Грузовик – завершающий штрих.

Уложили, гвоздями забили.

И лежит он, улыбчато тих.


Неужели вот так же в ту яму

он исчезнет навек без следа,

без родных, без единственной самой,

и никто, ни слезы – никогда?!


Вот и нет! Все погибшие души,

все, кого он собрал у гробов,

сквозь ночную вселенскую стужу

собрались над посланцем богов.


Пусть лишь тени, лишь облачки дыма,

но окутали общим теплом

тело, что в одиночестве стыло,

душу, что вознеслась в небосклон.


Как же много он сделал на свете,

примиряя над пеплом родным,

неказистый, смешной человечек,

всех, кто жил и рассеялся в дым.


Фильм, порвавший все швы и шаблоны,

проложивший мосты меж людьми,

старомодный, он стал эталоном

всепрощенья, родства и любви.

***

Нет, я не верю, я в это не верю.

Может быть, всё это чудится мне...

Сами собой открываются двери.

Зашевелился цветок на окне...


Непостижимая тайна механик

вдруг оживляет моё бытиё.

Чувствую рядом чужое дыханье.

Нет, не чужое. Родное, твоё…


Ночью приснился мёртвый котёнок.

Бежевый цвет – нереальный окрас...

В дверь он стучался ко мне из потёмок.

Вышла во двор – он лежит там как раз.


Но ведь его я не видела раньше,

как же ко мне он явился во сне?

И всё чем дальше — тем страньше и страньше,

как говорила Алиса в стране.


Где ты? Какой принимаешь ты образ?

Хватит уж, может быть, в прятки играть.

Право же, игры эти недобры…

Я тебя вижу! кончай умирать...


***

Который час? Который год? Который век? Не знаю.

Как будто я спустилась с гор, из сказки или сна я…


Из темноты ещё не ты, а лишь твой светлый голос,

но как по жажде теплоты он утоляет голод…


Кассету ставлю вновь и вновь, где Бродского «Горенье»,

и то была сама любовь, а не стихотворенье!


Твой голос плыл, пылал в аду, летел над грешным миром,

он говорил мне как в бреду о яростном и милом.


Ты всё сказал о нас с тобой словами тех поэтов...

Но знал ли кто из них любой поистине «про Это»?


О, так как ты, никто не мог любить, ласкать, лелеять,

и так сказать, что слёз комок, и что нельзя не верить.


***

Идея Бога слишком человечна –

наверняка придумана людьми.

Но как нас всех она прельщает вечно

своей мечтой и магией любви.


Блажен, кто безоглядно в это верит,

что рождены для крыльев – не копыт.

Как пена разбивается о берег,

все лодки разбиваются о быт.


Бог создал нас по по образу-подобью,

но в стиле реализма или сюр?

Кому – здоровье, а кому — загробье,

кто — от сохи, а кто-то — от кутюр.


То тем, то этим иногда бываю.

Как трудно с Богом думать в унисон...

Я реалистка и не забываю,

что жизнь на самом деле только сон.

***

Октябри и ноябри

вороньём над нами кружат.

Было холодно внутри,

а теперь ещё снаружи.


Осень не кривит душой,

ничего в себе не прячет.

Кто бы ни был – свой, чужой –

обо всех она поплачет.


Помнишь мост, дорогу, лес?

Здесь когда-то мы бродили...

Капли, падая с небес,

лоб приятно холодили.


Как когда-то капюшон

на тебя я надевала...

Был снежок и дождь смешон,

так тепло нам там бывало.


У любви взяв выходной,

я гуляю по аллее.

Было холодно одной,

и с тобою не теплее.


***

С отстранённым прохладным взглядом,

непонятный, родной, чужой,

тот что был никогда не рядом,

о постой над моей душой.


Я люблю всё что без ответа,

что похоже на сон и бредь,

что не носит серого цвета,

не боится светить и греть.


Из всех слов, что учила в школе,

я запомнила лишь «любовь».

Знала, что это будет вскоре –

ты уроки, душа, готовь!


Никого со мной не стояло –

это был комплимент большой.

Но мне этого всё же мало.

Ты постой над моей душой.

***

Лишь проснёшься – окно умытое

окунает нас в гущу счастья.

Восхитительные события,

что сегодня с тобой случатся…


Ну а если всё те же ролики

нам на бис отыграет утро, –

что же, будем и в них героями,

это, может быть, даже мудро.


Это значит, зла не предвидится,

день обжит и знаком на ощупь,

и не будет, на что обидеться...

Это, может быть, даже проще.


Всё проверено. Мин тут не было.

Можешь дальше шагать свободно.

Ну а если захочешь небыли –

в книгах этого сколь угодно.


Или сердце считать ударами,

в неизвестном паря полёте,

или – всё не спеша, по-старому...

По-любому мы не в пролёте.


***

Приняв любовь как Божий дар,

ты сам становишься любовью.

Летишь по жизни как Икар,

склоняя крылья в изголовье.


Любовь – единственный удел,

и нет во всей вселенной места,

где б ей положен был предел,

не родилась ещё та бездна.


А если растворится в дым –

душа болит и убывает,

но никогда, увы, пустым

то свято место не бывает.


Когда от нас уйдёт любовь –

там остаётся яма, норка,

его заполнит грусть и боль,

жизнь без порыва и восторга.


Какой-то холодок в крови,

пустые думы до рассвета...

Нам жить в отсутствии любви –

как жить без воздуха и света.


***

Моя любовь горька на вкус

и даже чуть солоновата.

Без украшений: роз и бус,

лишь в окруженье строгих муз,

она безвинно виновата.


В том, что без меры велика,

всемирна и внутриутробна,

то тяжела, а то легка,

в том, что бела как облака,

черна, как тишина загробна.


Любовь… Ты ей не прекословь.

Пусть морок, обморок, обманы...

Чтоб не заледенела кровь,

как урну, душу приготовь

и верь, что для небесной манны.

***

Мои мечты, надежды, где же вы,

исчезли прочь, как ни просила.

На верхнем до любовь удерживать –

не всем, наверное, под силу.


Я, как атлантка, на руках держу

любви небесной нашей глыбу.

Не уклонявшись, не лукавивши,

как перед смертью, либо – либо.


Вдвоём любовь несли играючи,

когда же одного не стало –

другая, за двоих стараючись,

из камня стала и металла.


И руки, крыльями летящие,

удержат, словно из гранита...

А там, где небо настоящее –

мою любовь не урони ты.

***

Холодец, паштет, икра,

рыбка с баклажанами...

Пир сегодня на ура,

есть прошу и жаловать!


Если не дано больших

радостей и славы нам,

посидим хоть от души,

поедим на славу мы!


И в любви друг другу пусть

объяснимся просто мы –

я – в стихах вам наизусть,

ну а вы мне – тостами!


Выпьем мы за всё за то,

что осталось в младости...

Будут сладости зато,

маленькие радости!


***


Читаю книги и пишу стихи,

гуляю по кладбищенским дорогам.

И дни летят, прозрачны и легки...

Я рада им, как радуются крохам.


Прекрасен неба солнечный окрас.

Как занавес, отдёрну утром штору.

Что жизнь покажет мне на этот раз?

Что выглянет из ящика пандоры?


И лишь тебя здесь нет который год…

И в то же время ты со мною, светел.

Кот Шрёдингера и Чеширский кот –

нельзя сказать, есть или нет на свете.


Всё зыблется, двоится и плывёт,

то да – то нет, то верю – то не верю…

То из окна как будто кто зовёт,

то в тишине поскрипывают двери.


И кажется – душе, а не уму,

что ты одна среди своих видений,

и до тебя нет дела никому,

кроме далёкой незабвенной тени.

***

Время всё рушит нещадно, зловеще –

не успеваю клеить, латать.

Бьётся посуда, ломаются вещи,

что не успели любимыми стать.


Мы их не замечали, не жалели,

и, вырвавшись обиженно из рук,

они ронялись, трескались, хужели,

и всё мертвело в этот миг вокруг.


Это мамина пиала,

из которой она пила…


Беру её я в руки как ребёнка,

обеими обнявши за бока,

и сразу память, словно киноплёнка,

показывает мне издалека,

как мама пьёт, прихлёбывав слегка...


Вот твой бокал, оранжевый в горошек,

который как зеницу берегу,

и всех бокалов прочих мне дороже

лишь этот, чуть надтреснутый вверху.


И вазочка простая для варенья,

что старше революции и войн,

от бабушки оставшись мне в даренье,

свет потускневший излучает свой...


Я ревностно храню все те вещицы,

которые успела полюбить.

Напрасно время их разрушить тщится.

Любовь не даст любимое разбить.


И пусть судьба доводит нас до ручки –

взгляни, как вещи с полочек глядят.

Они, как дети, просятся на ручки,

внимания и нежности хотят.


***

Первые книжки, школьные ранцы…

Помню, с отцом мы по садику шли.

«Листья кружатся в медленном танце...» –

вдруг я сказала, ловя их с земли.


Замер отец, как споткнулся о камень.

«Что же там дальше? Ну-ка, я жду!»

Листья летели, хрустя под ногами…

«Падают тихо в забытом саду...»


Голос отца становился серьёзней.

– Ну же! – маня меня в эту игру…

«И по аллее... осенью поздней...

я прохожу... по цветному ковру!»


Батюшки, что ж это я натворила!

Я сотворила всамделишный стих!

Я танцевала, в небе парила,

пела его на случайный мотив.


Ты всё просил повторять меня снова,

радуясь первым неловким шагам.

Первую искорку слова живого

как же ты пестовал и разжигал!


Первая книжка вышла однажды...

Я подписала, от счастья тиха:

«Папе, родившему автора дважды,

первый – для жизни, второй – для стиха».


Наши родные, к несчастью, невечны.

Это в двухтысячном было году…

Вот и доехала я до конечной.

Вышла в каком-то забытом саду.


Снова деревья в жёлтом багрянце…

Девочка, руку отца теребя:

«Листья кружатся в медленном танце...»

Но без тебя... без тебя... без тебя...

***

Вот календарь на новый год счастливый.

Но старого ещё змеится нить...

Мы обрываем лист нетерпеливо.

А старый год не хочет уходить.


Хоть на глазах его худеет тело,

но молит – кто б ещё денёчков дал...

Ведь он ещё так мало в жизни сделал

и очень мало радости видал.


Что новый год – оскаленный, зловещий,

нам принесёт – неведомо ещё.

А этот – как разношенные вещи,

обвивший нас доверия плющом.


Уже сжились, сроднились, примирились.

Ведь всё равно получше – никого...

Мы с ним уже почти договорились –

он нас не тронет, ну а мы —его.


Да, цены… Но пока ведь не цунами...

О тигр свирепый, пощади бычка.

Доска уже кончается под нами...

И что потом начнётся с кондачка?!


Но нет, увы, помиловать не вправе

тебя ни старики, ни молодёжь.

Уж ничего не сможешь ты исправить.

Таким, как есть, в историю войдёшь.

***

Ноябрь, уродец, нелюбимец,

посланец холода и льда…

И хочется в нору забиться,

где тишина и теплота.


Где кофе, тапочки и Лорка,

где хорошо из ничего.

Моя просторная каморка

как камера на одного.


Где вспоминается ночами,

как жили в этом мы дому...

Я счастлива в своей печали

и улыбаюсь никому.

***

Взгляд – как цветок, как пейзаж, как единство…

В нём человек раскрывается весь.

Вот незнакомец. Он бродит один всё.

Что он такое и кто он — бог весть.


Но замечала я снова и снова –

только походка, и жест или взгляд

из-под скорлупки всего наносного

нам его тайну на миг оголят.


Вдруг опознаешь в нём единоверца...

Сердцу от сердца протянется весть.

Взгляд – это код, это ключик от дверцы.

В нём человек открывается весь.

***


Заметают вьюги милый след,

и деревья тянут в небо руки.

Беспросветный снег летящих лет,

ветряные мельницы разлуки.


Долгою педалью звуки длить,

отдаваясь радости, беде ли,

злое одиночество делить

с ласковыми крыльями метели.


Чтоб она меня заволокла

и запеленала в белый кокон,

чтобы дожидаться там тепла

за холодной изморозью окон.


Если разойдётся жизнь по шву,

если невозможное случится –

я свою любовь переживу

и забуду ямку под ключицей,


это значит – сердцу изменя,

унесётся прошлое на льдине,

это значит – больше нет меня,

холода и вьюги победили.


***

В этот парк не ступала нога дровосека.

И не пела ещё здесь электропила.

Здесь скучали скамейки, дремала беседка,

и непугано птица из лужи пила.


Этот парк был запущен, и в том его счастье,

что его не открыл ещё местный колумб,

что стволы его не распилили на части,

не наставили памятников и клумб.


Там дорожки аллей заплелись прихотливо,

и так девственно спутаны были кусты.

И ещё я запомнила травы с отливом,

и как гривы деревьев там были густы.


Но я адрес вам тот ни за что не открою,

а не то налетит мастеров вороньё,

всё круша, совершенствуя, строя и роя,

и повырубят хрупкое счастье моё.

***

Человек на балконе напротив

на меня неотрывно глядит.

И он мне не противен, напротив,

это даже мне чуточку льстит.


Силуэт его, чист и опрятен,

моим взглядом смущённым согрет.

Я не знала, что он так приятен –

дым отечества и сигарет.


Знаю, пищу даю для пародий...

Ведь не птица, чтоб в небе парить.

Человек на балконе напротив

снова вышел на миг покурить.


Эта поза, скрещённые руки,

затуманенный дымкою взор...

На балкона спасательном круге

я плыву в необъятный простор.


И казалось, что утро прекрасно.

Ну и что же, что всё не сбылось.

В этой жизни, прошедшей напрасно,

много есть ещё белых полос.


Человек на балконе напротив,

словно спущенный кем-то с небес...

Ничего не имею я против,

даже если послал его бес.


Я своей доверяю природе,

это просто, светло и легко...

Человек на балконе напротив,

он ещё от меня далеко.


В неслучайность возникшего пазла

мне хотелось поверить всерьёз...

Расстояние так безопасно –

ни морщинок не вино, ни слёз.


***


Бог – это причудливый узор,

что в душе на свой манер рисуем.

Ниоткуда милостивый взор.

Имя, повторяемое всуе.


Птица знает, как ей вить гнездо,

собирая прутики, пушинки...

И души решение просто –

к свету путь находит без ошибки.


Наша жизнь – лишь искорка одна

в Вечности кромешном океане.

Но способна осветить до дна

самый ад, и тронуть даже камень.


Бога ты на помощь не зови,

он в тебе, в гнезде сердечной сумки,

в теплоте доверчивой любви,

в высоте твоей заветной думки.


***


Была утеха мне библиотека,

и ты, на целый свет такой один.

Теперь всё больше ночь-фонарь-аптека

и лунный луч, скользящий меж гардин.


Уходит день, цвета свои меняя,

цветы склоняют головы в кашпо.

Уходит жизнь, ни в чём не обвиняя,

но и не извиняя ни за что.


Ну что ж, судьба, готовь свою дробину.

Приму, мольбой небес не теребя.

Но вновь вселенная подставит спину...

А может, это помощь от тебя.


***

Скажу вам, мои френды, ай эм сори.

Простите, что стихами я сорю.

В душе горит очередная стори

и вновь как на духу я говорю.


Увы, все мои избы отгорели

и скакуны давно умчались прочь.

Но я остановлю свои апрели,

войду в ту нашу сказочную ночь.


И всё ещё вернётся, повторится

под сенью райских кущ и зимних хвой.

Я всё верну в стихах своих сторицей,

и вам ещё останется с лихвой.


Былая боль взошла как из суглинка

ростком словесным, обратившись в быль,

теперь она трава, лопух, былинка,

шумящий на ветру степной ковыль.


Когда б вы знали, из какого вздора

восходят строки, страстны и мудры,

каких небес, восторга и простора,

какой бездумной низменной муры.


***

Шёпот на твоих губах,

тайные слова…

Запах от родных рубах

теплится едва.


К рукаву от пиджака

припаду щекой.

И почувствует щека

счастье и покой.


Этот свитер голубой

никуда не сдам.

Помнишь, мы его с тобой

покупали там?


А тот бежевый жилет

в гости ты носил.

Сколько б ни минуло лет –

пусть он тут висит.


И пижамы, и носки

выложила в ряд.

Пусть спасают от тоски

и тепло дарят.


Не одежда, не тряпьё,

не истлевший прах,

а надежда и чутьё,

что в других мирах


вдруг увижу – и рекой –

слёзы из-под век...

И к твоей щеке щекой

я прижмусь навек.


***


Помнишь, искали в детстве:

«Холодно… горячее...»

Среди смертей и бедствий,

где не спала ночей я,


всюду искала след твой:

«Холодно… вот теплее...»

И проступал он, бледный,

сквозь небеса алея.


Знаешь, где всего ближе ты?

Знаешь, где горячо?

Где на подушке вышитой

грело твоё плечо.


***

Я жива одним твоим именем,

вот оно у меня в горсти.

Как когда-то окликнул ты меня,

чтоб тебя навек обрести,


так теперь тебя выкликаю я

в закоулках иных миров,

высекаю его на камне я,

что венчает твой новый кров.


Твоё имя большими муками

кровью вырезано в душе.

Его пишет большими буквами

звёзд рассыпанное драже.


Ты услышишь моё признание

и увидишь седую прядь.

Как молитву и заклинание,

не устану я повторять:


я жива одним твоим именем,

твоим эхом из темноты.

Позови меня, позови меня,

я приду, где бы ни был ты...

***

Я твой синоним, твоя рифма,

писаться б нам через дефис –

так совпадали наши ритмы,

и жизнь была, как бенефис.


Это так удивительно,

это так притягательно...

Ты – моё существительное,

я – твоё прилагательное.


Это наидражайшее,

неописуемое:

я – твоё подлежащее,

ты – сказуемое.

***

По стёклам мокрым течёт непрерывно вода...

Сентябрь, ненастье…

Какое счастье, что мне не надо идти никуда.

Какое счастье.


На крыше деревце, кажется, ветер порвёт –

так худосочно.

Но стойко держится, и мне пример подаёт –

растёт без почвы.


А в лужах голуби, и им дожди нипочём.

Подброшу хлеба.

Ах, осень, всё открывает своим ключом,

ключом от неба.


Она хозяйка в этом городе-терему:

умоет листья,

затеет с ними детскую кутерьму,

раскрасит кистью.


Пока ещё не вымела всё из углов

души подчистую,

пока не беден ещё мой улов из слов –

не протестую.


Пока дожди, и ветер, и слёзы из глаз,

пока в любви я...

О, лишь не пустошь, не безлюдь и не коллапс,

не энтропия.

***

В Небесном Городе Любви

Счастливый Принц о людях плачет.

Летает птичка над людьми,

стремясь их жизнь переиначить.


Я вспоминаю словно сон

ту сказку Оскара Уайльда,

чей смысл как воздух невесом,

нежнее скрипки или альта.


Не важно, что тот принц был мёртв,

но ласточка его любила.

Его лицо на фоне морд

живых дороже всех ей было.


Теперь он золотом блистал

и драгоценными камнями –

был вознесён на пьедестал,

где всех черты его пленяли.


Он в счастье был когда-то слеп,

и лишь когда скульптурой стал он,

сапфиры глаз отдал за хлеб

убогим, слабым, старым-малым –


тогда поистине прозрел,

увидев сверху горя бездну,

всех своим сердцем обогрел,

хоть оловянным, но чудесным.


Он отдавал себя до дна,

и всё казалось мало, мало...

И только ласточка одна

его до боли понимала.


Наутро городской Глава

шёл мимо со своею свитой.

- О Боже! – вымолвил едва,

и ужаснулся Принца виду.


Рубина и сапфиров нет,

вся позолота облетела.

Такому памятнику – нет,

стоять над городом не дело.


Так местная решила власть.

И Принца статуи не стало...

На этом месте вознеслась

взамен фигура из металла.


Не нужен Принц, Уайльд, Гомер,

всё, что горело и летело.

Отныне возвышался Мэр

над городом осиротелым.


А принц и ласточка – у книг,

любовь теперь людская с ними.

И этой радости у них

никто уж больше не отнимет.


***

Засыпаю, чтоб встретиться снова...

Сна целебное мумиё…

Открываю глаза. Пол-восьмого.

Как неласково утро моё.


Его серые буркалы хмуро

вылезают из-под небес.

День без глянца, гламура, амура

и с извечной приставкою без.


Жизнь беднеет, тускнеет и гаснет…

С каждым днём я всё позже встаю.

Бог, увы, ничего не подаст мне.

Но ему я себя подаю.


Засыпаю, чтоб встретиться снова…

Может быть, в эту ночь повезёт

и какое-то лучшее слово

в небеса навсегда вознесёт.


Что, если...


Что, если б ты пришёл сейчас,

внезапно изменив маршруту...

О сколько радости подчас

вмещается в одну минуту!


Пусть я тебя бы не ждала,

пуст холодильник, суп вчерашний,

пусть я была бы в чём была,

всё это было бы нестрашно,


когда над всем, что отошло,

исчезло в дальнем окоёме –

вдруг – словно солнышко взошло,

твоё лицо в дверном проёме...


Как сразу заиграла б жизнь!

Я на плите бы ужин грела.

Луна, по-бабьи подпершись,

на нас с тобой в окно б смотрела.


Все утомлённые мечты,

и даже те, что и не снились,

и все спалённые мосты

вмиг ожили б, соединились.


Всё бы, да если б, да кабы…

О сослагательные жизни!

От несложившейся судьбы –

до поминания на тризне...


Но пусть не близкий и не друг,

и жизнь не утоляет жажды,

но есть живое слово «вдруг»,

«откуда ни возьмись», «однажды».


Что, если вынырнешь из них,

внезапно соскочив с трамвая...

И машинально на двоих

я ужин свой разогреваю.


***

Мы приговорённые друг к другу.

Мы заговорённые с тобой.

Протяни мне ласковую руку,

раздвигая сумрак голубой.


Никогда любить не перестанем,

нежности не вычерпать до дна.

В мрачном молчаливом океане

наша жизнь – что искорка одна.


Но она горит светло и ярко

вечным несгорающим огнём.

Смерть – всего лишь глупая помарка,

мы её для ясности замнём.


Хочется учиться у природы,

принимая и благодаря.

Сентября последние щедроты,

честная аскеза ноября...


Знаю, что напрасны ожиданья,

только всё равно они не зря –

декабря волшебные желанья,

разочарованье января.


Я пишу о нас светло и вольно…

Не прошу читать я никого.

Одного читателя довольно.

Даже, может быть, ни одного.


***

Не Фицджеральд и не Уайльд

не помогли, увы...

Пора б уже закрыть гештальт,

но жалко мне любви.


Пора б уже давно остыть,

забыть и поумнеть,

но не могу никак – о стыд –

живой окаменеть.


Кому-то нужно пить и есть,

с козла хоть молока,

а мне достаточно, что есть

улыбка, облака.


Не нужно мне тебя всего,

ребра и позвонка,

а мне достаточно всего

лишь одного звонка.


Что б только знать, что ты мне рад,

тому, что я живу,

что между нами нет преград,

лишь только позову.


И не хочу закрыть гештальт,

тот шаг бы был жесток,

уж слишком нежен этот альт,

беспомощен росток.

***

Луны золотая брошка

на чёрном бархате ночи…

Чем дальше моя дорожка –

тем мельче и одиноче.


Любовь же моя всё старче,

становится раритетом,

но только с годами ярче

горит негасимым светом.


Пишу я… чего же боле?

О боль моя, не боли ты,

стань былью, былинкой в поле,

моею немой молитвой.


Прохожие-одиночки,

деревья, автомобили,

узнайте в нехитрых строчках

всех тех, кто меня любили.


А вы, кто в беспечном ланче

смакуете вина-пива,

услышьте в надгробном плаче

о тех, кого я любила.

***

Сон – это маленькая дверца

в твою космическую ночь...

Там те, по ком тоскует сердце

и без кого тебе невмочь.


Лишь там в ночи твоей кромешной

душа с звездою говорит.

Там тяжесть превратится в нежность,

а приземлённость воспарит.


Люби, пока ещё не поздно,

летай во сне и в небесах.

И будут жить цветы и звёзды

в твоих распахнутых глазах.


***

Наши ангелы-хранители –

это сгусток той любви,

что давали нам родители,

что дарима нам людьми.


Та энергия из космоса,

что пропасть нам не даёт,

звук таинственного голоса,

что в душе у нас поёт.


Это то, что неподдельное

и незыблемое в нас,

ближе крестика нательного

и в ночи любимых глаз.


Наши ангелы-хранители –

наши верные друзья.

В счастье, в горе ли, в обиде ли –

нам без них никак нельзя...

***

Смотрят на меня глазами окон

призраки любимых и родных.

И луна косит печальным оком,

освещая нас с тобой одних.


Те места, что улетели с дымом,

в памяти нетронуто целы.

Там со мною нерушимо ты был,

там навек прочны мои тылы.


Птицей в ночь летит тоска о друге.

Где ты, моё счастье ни о чём?

Призрак манит, не даётся в руки,

ускользает солнечным лучом...


С той поры, когда была женою,

как-то всё похолодало тут.

Стены оглушают тишиною.

Страшен дом, в котором нас не ждут.


Но ещё свежо, свежо преданье,

как тот вальс кружил с тобой в ночи...

Давними аккордами страданья

нестерпимо музыка звучит.


И несёт она меня над бездной

к тем далёким памятным местам...

Где-то ждёт единый дом небесный,

и мы все как дома будем там.

***

Гибли гении, падая в бездну скопом, гуртом...

И лишь мёртвыми их любили, не дорожили.

Я представила, что бы сталось с классиками потом,

если бы смерть свою они пережили...


На улицу личного имени вернулся бы Мандельштам,

а Бродский б пришёл наконец на Васильевский остров.

Но очевидно, что им бы обоим там

пришлось бы и кюхельбекерно, и непросто.


А Есенин, скорее всего, эмигрировал б в США,

где его б излечили от белой горячки и патриотизма.

Там он бросил б дебоши, сказав себе твёрдо: ша!

Лошадей и коров хоть любил– но уж без фанатизма.


Блок в конце концов научился б жену любить,

несмотря на то, что с Прекрасной дамой венчались.

А Рубцов бы выжил и начисто бросил пить,

правда, что и стихи тогда б уже не получались...


Северянин, что был на сцене король, свиристель,

привыкал постепенно б, что в Тойле уже не гений.

Он вступил бы в рыболовецкую там артель

и забыл бы страну грёзофарсов и офигений.


А Волошин снимал бы розыгрыши на ТВ,

и сражался за честь девицы свободных правил,

но потом всё ж вернулся б к верной своей вдове,

а иначе кто б нам тогда Коктебель оставил.


С. Парнок тоже стала б наверно телезвездой,

там возглавив шоу продвинутых феминисток.

Но не втиснулся правда бы в рамки игры их простой

дар её, так пленивший Марину, высок и неистов.


А хотя уж она для неё и давно умерла,

в день, когда вдруг пришла и случайно застала сценку...

Ходасевич не пялился больше бы в зеркала

и повысил бы тем хоть намного самооценку.


Иванов ушёл б к Адамовичу, Кузмин к Юркуну,

и их имена исчезли бы из хрестоматий.

О если бы всем им ставили это в вину –

как обнищала б кормилица альма-матерь…


Велимир председателем стал бы, возглавив совхоз,

ну а Белый открыл бы танцкласс, стал звездой манежа.

А Тургенев увлёкся бы вдруг разведением роз,

и они получались всегда хороши бы и свежи.


Маяковский ушёл бы от Брик, от муштры устав,

и вернулся бы к той, что была во всём ему вровень.

А Марина крутила б романы и бабкою став,

оставаясь верна во всём своей сути и крови.


Заболоцкий пластическим стал бы возможно врачом,

некрасивых девочек всех превращая в моделей,

Фет писал бы как прежде стихи свои ни о чём

и ходил бы с приветом к любимым, что спят в отеле.


Ну а Пушкин и Тютчев любили бы лет до ста,

невозможное ветреным женщинам обещали,

воспевали бы перси, ланиты их и уста,

и закаты их были б вЕселы и не прощальны.



***

А что, если мы ещё встретимся…

Их тени скользят мимо нас…

А вдруг не кончается этим всё...

Ведь были же знаки из сна.


За нами их призраки следуют,

быть может, в обличье другом.

Но коль постараться как следует,

и вслушаться в то, что кругом...


Чуть притормозите, прохожие.

Вглядитесь в незримый полёт...

Ну что же мы так толстокожи-то?

Душа душе весть подаёт.


Сигналы нам ниспосылаются,

хоть кажется – нет ничего.

Бывает, что в жизни сбывается

и то, что казалось мертво.


Мы жаждем увидеться с милыми,

но страх обознаться: не ты?...

Боимся огней над могилами

и шорохов из темноты.


Мы ищем повсюду подобия

отмычке, лазейке, ключу...

Вы скажете, это утопия.

Загадочно я промолчу.


Что было когда-то потеряно –

вдруг явится, преобразясь.

О, я в этом просто уверена,

что не прерывается связь.


Мелькание улиц открытками

и чей-то замедленный взгляд...

Отдельные фразы обрывками

до нас иногда долетят.


И вдруг словно схватит кто за душу,

как ландышей дух на лугу,

а после бросает — ну надо же,

одну на холодном снегу…


О нашей душе не забыли там,

и эти шаги за спиной,

чтоб ей не споткнуться до вылета

и не заблудиться одной.


Вот нам и подбросят из облака

то то, то другое — лови!

Приметы любимого облика,

намёки забытой любви.


Восемь четверостиший


***

Поэзия – не панацея,

но с ней забудешь про семью.

Она – коварная Цирцея:

не любишь – превратит в свинью.


***


Ты ухаживаешь всё упорней,

но теперь я скажу тебе: нет.

Отлюбила тебя в лёгкой форме.

У меня теперь иммунитет.


***


Спрошу тебя: не ушибся? –

как споткнётся о сердце штиблет.

А царь Соломон ошибся.

Ничего не проходит, нет.


***

Бывает люд безжалостней зверей,

когда молчаньем сердце разрывают.

Стучите сразу в несколько дверей,

когда вам за одной не открывают.


***

Поскольку счастье на земле

всегда расплывчато и зыбко,

как обрести его во зле –

вопрос извечный на засыпку.


***

Деревья будут солнце брать на вилы

и алая займётся полоса…

Но нет в своём отечестве сивиллы,

никто не слышит наши голоса.


***

Что за двенадцатым ждёт нас ударом?

Что Новый год, это сказка, мечта...

Главное – то, что мы выжили в старом,

что оплатили с лихвою счета.


***

Не то что есть, а то, что кажется,

запечатлеется в стихах.

Ну кто осмелится, отважится

в своих копаться потрохах?



***

Эта нежность моя как больное дитя,

как привычно родная беда.

Лишь однажды её от тебя обретя,

буду нянчить отныне всегда.


Я сроднилась с тобой, как с родимым пятном –

не отрезать, не разлепить.

Как больное дитя – что всегда об одном,

не могу же его я убить.


Я гляжу на тебя сквозь балкона стекло,

как его продувает Борей.

Забери у меня, о мой боже, тепло

и птенца сохрани и согрей.


Все следы те метелица к нам замела,

как сугробы – преграды, табу...

Но я лишь очарована, не умерла,

я уже просыпаюсь в гробу.


Заплету эту нежность в анапест, хорей

и закутаю, словно дитя.

Пусть согреет теплее огня, батарей,

к тебе ночью метельной летя.

***

С неба стекают капельки...

Сколько же слёз людских...

Старенький или маленький –

жалко тех и других.


Где-то цветочек аленький

наших желаний ждёт...

Спи, засыпай, мой маленький,

счастье к тебе придёт.


Мишки твои на коврике

сны охраняют пусть.

Ветки берёз во дворике

пусть отгоняют грусть.


Будешь когда-то старенький,

немощный и больной.

Будут небес фонарики

путь освещать земной.


И на Харона ялике

переплывёшь ручей,

к Богу вернёшься маленьким,

светом его очей.

***

Читатель мой, советчик, врач,

в ответ хотя бы мне аукни.

Искала б днём с огнём, хоть плачь,

но от огня остались угли.


Уставший к вечеру денёк

прилёг, не вымолив отсрочки.

Вид на помойку как намёк,

где кончат жизнь живые строчки.


А где ж им быть потом ещё?

Забыты, выплюнуты, жалки,

от жарких душ и мокрых щёк –

прямым путём к дворовой свалке.


Как ни крути и ни крои,

альбомы, письма, посвященья,

слова в невысохшей крови –

в одно стекают помещенье.


Дожди легко их смоют след.

Бросаю, как бутылку в море...

Вдруг кто-то через сотню лет

прочтёт мою любовь и горе.

***

Говорят, не грустить и тебя отпустить,

в этом высшая мудрость и милость.

Но мне это – как руку свою отпустить,

что над бездной за куст уцепилась.


Нет тебя, нет тебя – не привыкну никак,

ни на кухне, ни в нашей кровати.

Снова месяца крюк, вопросительный знак

нарисован в оконном квадрате.


Проходя сквозь горнило сжигающих дней,

закалялась и крепла в беде я.

Чем больней – тем строка горячей и сильней, –

так кирпич, обжигаясь, твердеет.


Но и камень порою пробьёт на слезу

от земной всеобъемлющей боли...

Я Сизифову ношу покорно несу

и спросить не пытаюсь, доколе.


Потому что движение – всё-таки жизнь,

хоть в безумной пустой круговерти.

Ты за руку мою, умоляю, держись,

я теперь не отдам тебя смерти.

***

Только отблески, только блики

от того, что пылало в нас...

Как закат этот солнцеликий,

опускаясь, медленно гас...


А когда фонарные бусы

ночь нанижет на нить аллей,

и луны золотое пузо

замаячит средь тополей,


вот тогда наконец настанет

мой поистине звёздный час.

И любовь из стихов восстанет,

улыбаясь, летя, лучась...


***


Мечта моя, нелепа и проста,

пригрелась на груди моей змеёю:

исчезнуть без могилы и креста,

зависнув между небом и землёю.


И улыбаться вам издалека,

не отражаясь в зеркалах и взорах,

а словно месяц или облака –

в весенних лужах, реках и озёрах...


И видеть не глазами, а душой

то, что лицом к лицу не увидали.

Какой мне путь откроется большой,

какие сверху розовые дали!


Живу между сегодня и вчера,

расплачиваясь участью Орфея.

Вот, кажется, глаза лишь продрала,

как их спешит закрыть ночная фея.


Вот, кажется, лишь только родилась,

а смерть уж дышит сумрачно в затылок.

А я ещё любви не напилась,

как вдруг – «замри», и всё навек застыло.


Душа – осиротевшая вдова,

сломался несгибающийся стержень.

И только дети – нищие слова –

её ещё на белом свете держат.


Меняются местами тьма и свет,

то ангел нами правит, то исчадье.

Открылись губы, чтоб сказать «привет»,

а надо говорить уже «прощайте».

***

Мой разговор с тобой – как миссия иль месса,

обыденная речь ушла куда-то прочь.

Как будто с глаз моих отдёрнулась завеса,

и светлый день пришёл, смутив старуху-ночь.


Да, каждый стих всегда в какой-то мере фокус,

ведь на тебе сошлось созвездие лучей.

И Фолкнер на столе, и твой любимый крокус –

всё в топку для тебя топящихся печей.


Да, крокус или флокс, и на могиле ирис –

всё говорит: я здесь, люблю тебя, держись.

Но то, что я пишу, похоже на папирус.

Засушенный цветок, засушенная жизнь…


Лечу навстречу дню, надеждою богата,

несбыточность её давно уж ей простив.

Как сладостно звучит хорал в лучах заката...

Не повод, чтобы жить, но для стихов мотив.

***

Обними, пожалуйста, на прощанье.

Просто так, как когда-то отец и мать.

Потому что скоро уже – с вещами…

Потому что некому обнимать.


Обними, как будто мы на вокзале.

Оглянись напоследок в моём дому.

Руки заняты… ну, обними глазами.

Или просто мысленно… я пойму.


Может, это последнее здесь прощанье.

Где-то там за облаком ждёт такси.

Там недолго ждать меня обещали…

Слышу, как сигналит мне нотой си.


Цвета сини… Помчит с холодком до дрожи.

И надвинет молча ночь капюшон…

А пока обними меня, мой хороший,

как бы ни был наш силуэт смешон.


Открываю дверь, как для птицы клетку...

Для любви футляр оказался мал.

Обними, пожалуйста, крепко-крепко,

как ни разу в жизни не обнимал.


***

Мне снилось, что ты говоришь мне из рая:

«Я здесь заблудился в загробном саду.

Когда уходил я тогда, умирая,

дорогу забыл и никак не найду...»


Твой голос, как будто под сводом собора…

о чудо чудес… ты живой, ты воскрес!

Но нас разделяет преграда забора,

стена, как скала от земли до небес.


Твой голос, как будто тогда, из больницы…

«Я здесь потерял тебя и не найду…

Тут всюду чужие и мёртвые лица...»

И я отвечала тебе как в бреду:


Мой милый, не бойся, я здесь, я с тобою.

Ночь вмиг пролетит и настанет рассвет.

И будет зелёное и голубое

в окошко глядеть и будить нас: привет!


Есть тайная дверь в неземном переходе...

Смерть – это не вечность, а длинная ночь,

которая рано ли поздно проходит,

когда друг без друга кому-то невмочь.


Мир стал без тебя чужеземной темницей,

а я – словно узник, ведущий подкоп

в тот свет, что покуда лишь грезится, мнится

и видится ярко сквозь сна микроскоп.


Как я отыщу тебя в этом далече...

Скажу: как же долго я шла, шла и шла...

И вот мои руки нашли твои плечи.

Я знаю отныне, зачем я жила.

***

Черты проступали зыбко

любимого в мертвеце.

Мучительная улыбка

чуть теплилась на лице.


Держала твои я пальцы,

вливала в них свою кровь.

Разжать их нам – как распасться

на две половинки вновь.


А тот, что глядел с экрана

небесного на двоих,

– зачем же, зачем так рано?!! –

был невозмутимо тих.


Он осуществлял бездумно

единый для всех закон.

Костяшку добавил в сумму,

полакомился Дракон.


Любимый, я не прощаюсь.

Всё ближе я, посмотри,

по шагу перемещаюсь,

по строчке с тобой внутри.


Твоим укрываюсь пледом,

словами в ночном бреду...

Таким же последним летом

я следом к тебе приду.

***


О, если б встретились мы вдруг…

Какое б это было счастье!

На шее, как спасенья круг,

сомкнулись бы мои запястья.


О, если б Бог однажды спас,

как щедро я бы расточала

прикосновенный свой запас,

любви и нежности начало.


И целовать тебя раз сто

без остановки бы пустилась,

пока улыбка б как цветок

на том лице не распустилась...


О время, обернись, постой,

верни нас тех, замри, зависни...

Не смейся над мечтой пустой,

над сослагательною жизнью.


***

Раз-два-три-четыре-пять,

я иду тебя искать,

на земле и в небе,

в лепестке и снеге,

в хлебе, кофе, молоке,

и вблизи, и вдалеке,

и во сне, и наяву…

Я ищу, пока живу.

И живу, пока ищу.

Я тебя в себе ращу.

Молодого, старого…

Получила в дар его

от небес и от чудес…

Ну куда же он исчез?

Я иду тебя искать…

Жизнь, прошу не отвлекать.

Смерть, прошу не приходить.

Мой черёд теперь водить.

Освещает путь звезда.

Я ищу тебя всегда.

И пока не встречу,

о другом нет речи,

без тебя не есть, не пить...

Я иду тебя любить.


***


Приди в мой сон как будто в гости

и будь как дома в этом сне.

И кепочку повесь на гвоздик,

и мостик перекинь ко мне.


Тебя всё это не обяжет,

всё понарошку и вчерне.

Ведь сон-то мой, как он ни ляжет,

и вся ответственность на мне.


И утро уж не за горами,

ну а пока я научу

тебя гулять между мирами,

скользя по лунному лучу.


И будут блюда до отвала,

вино и свечи досветла...

Придёшь из сна как ни бывало.

И я проснусь как не была.


И лишь потом однажды в ворде

про нас поведает всем сеть,

какие вишенки на торте

и что под шубой прячет сельдь.

***


Есть запись в паспорте и снилсе –

где ясно, кто, когда и где.

А если ты мне лишь приснился –

то запись вилами в воде.


Искать тебя – что ветра в поле.

Сон — не улика и не факт.

И отпускаю я на волю

невстречи нашей бесконтакт.


Сон беспричинный и недужный,

его записываю в спам.

Лети, как поцелуй воздушный,

неприкоснувшийся к губам.


***

Когда-нибудь он настанет,

пик утрат и потерь...

Сердце моё устанет

стучать в закрытую дверь.


Утро заглянет в окна

не в слезах, а в росе.

Я отряхну свой кокон

и буду жить, как все.


Всё будет в лучшем виде,

мысли и даль ясны.

Больше не буду видеть

призраки, знаки, сны...


Буду беречь здоровье,

рано ложиться спать.

Я завяжу с любовью,

брошу стишки кропать.


Где-то вдали оставлю

кладбище, боль, тоску.

Буду пускать кораблик,

радоваться куску.


Крылья сложу на полку,

на луну не взгляну.

И не завою волком,

не приложусь к вину.


Но вдруг проснусь поэтом,

всё на чём свет кляня:

Боже, возьми всё это

и возврати меня!


***

Есть Белый дом, есть Жёлтый дом,

а у меня он – Синий.

Всё может сгинуть за бортом –

и только он всесилен.


Где ты со мною бы ни был,

и чем бы занят не был –

ты так любил, ты так любил

смотреть на это небо.


Любил оттенки различать

и в этом был так тонок.

Как вечер рисовал печаль,

как клал он тон за тоном...


От ярко-синего следов

за облаков шеренгой –

переливание цветов

в индиго и маренго...


Спасибо, что мне подарил

небесный этот округ,

его лазурь, аквамарин,

и золото, и охру.


Я растворяюсь в них до дна,

любуюсь их нарядом.

Я вижу всё это одна,

но ты со мною рядом.


Я мысленно с тобой брожу,

ругаю за отлучку:

«Кому на небе покажу,

когда увижу тучку?»


Так, помню, Надя Мандельштам

писала мужу в лагерь…

Как вспомню строки эти там –

глаза в солёной влаге.


Но я ту тучку покажу

и верю, ты увидишь…

И всё, что я наворожу –

переведёшь на идиш.


И буду повторять потом

и в листопад, и в иней:

кому-то —Белый, Жёлтый дом,

а нам с тобою – синий.


***

Какой сегодня день? Который час?

Ловлю себя на том, что мне не важно.

Вот облака раздвинулись, лучась…

Вот жизнь течёт, неспешна и домашна.


День носит имя день. Как было встарь.

Он делится на вечера и полдни.

И отличает их не календарь,

а то, чем я их в этот раз наполню.


Был день стиха. И старого письма,

что я читала на балконе, плача.

Был день тепла. И день, когда зима,

приковыляла, как больная кляча.


Который час? Есть время есть и пить.

Есть час для сна и дружеской беседы.

Нет часа, когда мне тебя любить.

Он улетел куда-то, непоседа.


Есть время от зари и до зари,

снежинкой нежной на ладони тая...

Спешат часы. И врут календари.

Я их давно уже не наблюдаю.


***

По тебе соскучились слова,

что ещё не сказаны вживую.

Честным словом я ещё жива.

Только этим словом и живу я.


Зацепиться не за что любви –

всё бесплотно, тонко, беспричинно...

Но слова мои ты всё ж лови –

там живое, а не мертвечина.


Там сквозь жар, сумятицу и бред –

контур кепки или капюшона...

Там твой нарисованный портрет,

как живое всё, незавершённый.


Видится как будто под хмельком:

там цветёт единственная роза...

Держат термос с кофе с коньяком

пальцы, покрасневшие с мороза...


Зубик, покосившийся слегка…

О колени трётся чья-то кошка…

Ах, любовь моя, она легка.

И смешна, наверное, немножко.


***

Любовь нерасчётлива и беззащитна.

Она одинока, мала как песчинка.

Она только любит, от нежности млеет...

И больше она ничего не умеет.

А если иначе – то будет нечестно.

Я знаю, в миру не бывает чудес, но...

Но всё же бывает, ещё как бывает.

И губы свечу в тишине задувают,

и переплетаются тёплые пальцы,

и можно в глазах как в озёрах купаться...

Бывает, что любим не тех и неверно,

бездумно, безумно, безгласно, безмерно,

но если б на «правильных» их поменяли –

тогда мы себя у себя бы отняли.

Любовь нерасчётлива и беззащитна,

неважно, девчонка ты или мужчина.

Но в ней нерушимый безжалостный стержень,

который весь мир, словно бабочку, держит.

Поймает, пронзит, на булавку нанижет…

Но мы без неё словно мельче и ниже.

Сперва в животе они сладко порхают,

потом на бумаге предсмертно вздыхают.

О злая любовь, что ты делаешь с нами?

Засушенных жизней прекрасен орнамент...

***

Старуха-смерть, процентщица-старуха

идёт к нам с топором на перевес.

Я попытаюсь стать её прорухой,

вооружившись крутизной словес.


Она отмстит и каждого накажет,

за кровь свою, за жалкое житьё.

Раскольников заваривал ту кашу,

а нам века расхлёбывать её.


Да, смерть гадка. Жалеть ли мерзость эту?

Не судят победителя в венце.

Но с нею вместе гибнет Лизавета

с улыбкой беззащитной на лице.


Давно уж стихли отголоски спора,

но душу нам терзает до сих пор

добро без кулаков и без укора,

ладонью отводившее топор.


О смерть, твоё темнейшество старушье,

тебе идёт глазвыколотый мрак.

Ты поднимаешь на меня оружье.

Я попытаюсь обойтись без драк.


Бессильны все советы и заветы.

В свой час – не чертыхнусь, не побожусь.

С блаженною улыбкой Лизаветы

ладонью от тебя загорожусь.


***

Спрашивала, спрашивала, где же мой любимый,

у ветлы и ясеня, лебеды, крапивы,

камни раздвигала я слабыми руками,

взглядом проникала я в щель меж облаками.


Нет нигде любимого, говорили все мне,

нет нигде любви его – обойди всю землю.

О тоска острожная, мир пустой и хлипкий

без плеча надёжного, без родной улыбки.


Да, есть сны и знания, письма и портреты,

и воспоминания, как пришёл ко мне ты,

только всё же то потом заменить не сможет

ни ночного шёпота, ни горячей кожи.


Жить не стало стимула, всё вокруг убого.

Где искать любимого, я спросила Бога.

Бог сказал, не спрашивай, потерпи лишь малость.

Всё, что было страшного – позади осталось.

***

По компу музыка без звука –

полночный час, соседи спят...

Жизнь без тебя – такая мука,

родного с головы до пят.


Твой взгляд с портрета и с фейсбука –

мне как танталовый глоток,

как эта музыка без звука

или без запаха цветок.


Когда тебя во сне я вижу –

как без меня там одинок,

то потолок уходит выше,

земля уходит из-под ног.


И я лечу к тебе сюрпризом

над миром, что бездарно спит...

Мне никакой закон не писан –

ни притяженья, ни орбит.


***

Если ничего уже не просим

на последнем жизни этаже –

это осень, это, значит, осень

на земле, на небе, на душе.


Я держу распахнутыми двери

и в шкафу скелетов не таю.

Свою жизнь листу бумаги вверю

и себя на суд вам отдаю.


Я гляжу, как ветер лист уносит

и не прячу выцветшую прядь.

Потому что наступила осень.

Потому что нечего терять.


Коль весна и юность отвернулись –

осень возвращает нам покой.

Дорогие тени обернулись,

помахали издали рукой…


***

Течёт безлицая толпа

по тусклым улицам безликим...

Моя любовь к тебе слепа,

лишь тени, отсветы и блики.


И сам Коломбо не нашёл б

улик, следов и подтверждений

того, что трепетней, чем шёлк,

потустороннее видений.


Ум с сердцем вечно не в ладу...

И Бог уходит от ответа.

А я иду себе, иду

на слабый огонёчек света.


Я развожу в себе костёр,

а вместо хвороста слова есть.

И радости цена растёт,

инфляции не поддаваясь.


***

Блюдца вырываются и бьются,

как сердца, что смеют полюбить.

А кастрюльки с ложками смеются –

их ничем таким не прошибить.


Блюдца знали пальчиков касанья,

сладость уст и хрупкость бытия.

А кастрюльки с ложками – лизанье,

жир и запах средства для мытья.


Как они понять друг друга могут?

Звон и жесть, железо и фарфор?

Потому одни – на нижней полке,

а другим – забота и фавор.


Я лелею чашечки и блюдца,

чай из них так сладко пригубить.

Но они выскальзывают, бьются,

как сердца, посмевшие любить...

***

Сны с тобой куда-то вдруг пропали.

Раньше Бог мне в этом потакал.

Есть ли смысл лежать в бессонной спальне

с тёмной бездной вместо потолка?


Плавно наплывает быль на небыль,

из души выдёргивая клок.

Впрочем, пусть отныне будет небо –

самый мой высокий потолок.


Крыши ли поехала граница,

обнажился звёздный бельэтаж...

Если мы друг другу будем сниться –

это будет высший пилотаж.


Я проснулась… Сна как ни бывало.

Надо мной надёжный потолок.

День с окна отдёрнул покрывало,

в жизнь меня насильно поволок.


Распахнулись скрытные ресницы,

тайну свою выпустив: ау!

Мне всегда казалось: то, что снится –

нам важней того, что наяву.

До свиданья, сладостная бездна,

тает звёзд рассыпанных драже...

Здравствуй, то, что скучно и полезно,

противопоказано душе.

***

Облака прикидывались тучами –

но лишь так, валяя дурака, –

я-то знала, под смурными кучами

прячутся лишь только облака.


Радости глаза порой зажмурены.

Надо их открыть, и все дела.

Слышу, как сквозь голос твой нахмуренный

нотки пробиваются тепла.


Улыбаться старику и отроку,

в снах летать и верить, что расту.

И любить, что подвернётся под руку –

может, жизнь, а может, ту звезду…


***

Смешное слово домоседка,

вся жизнь – сплошной невыходной!

Я здесь стихов своих наседка,

соседка всем, кто за стеной.


В кругу вещей неприхотлива,

не сетую на вечный сбой,

под бой часов неторопливо

беседую сама с собой.


В раю сачкуют домочадцы,

а я с экраном тут сам-друг.

С мною больше не случатся

«откуда-ни-возьмись», «как вдруг»...


Но я не просто домоседка,

пенсионеркам не чета.

Я виртуалка, сердцеедка

и сумасбродка ещё та!


Нет одиночества в натуре.

Подать воды стакан – на кой?

Я в нём тогда устрою бурю,

как будто в бурях есть покой.


Мой дом, что стал домашней кошки

и место простолбил к душе,

влюблён по самые окошки

(иль что у них взамен ушей?)


И я гляжу с утра на город,

который близок и далёк.

Я суетой сыта по горло,

по самый крыши козырёк.


Жить тет-а-тет с своей любовью –

естественно, как петь и пить.

И старость тоже брызжет новью,

когда ей есть кого любить.


***

Я лежу, пишу свою песнь песней,

возвожу глаза под потолок.

«Мне уютно в этой мрачной бездне», –

как писал в семнадцатом А. Блок.


Где-то за окном струятся люди,

по дорогам дождь бежит рекой.

Мне уютно в этом неуюте,

в непогоде нахожу покой.


Блоку он ночами только снился,

у меня ж он вечно под рукой.

Встал, поел, оделся и умылся –

вот и он, пожалуйста, покой.


Никуда бежать уже не надо,

а что надо, Бог подскажет сам.

Ждать, пока нездешняя прохлада

побежит легко по волосам...


Снимся мы безудержно друг другу,

презирая слово никогда,

ходим как по замкнутому кругу

и летим как листья в никуда...


Обживаю каверзную бездну,

вышиваю строки на листке.

Будет день, когда и я исчезну.

А пока я с ней накоротке.


Нет её уютней закуточка...

Здравствуй, Блок, аптека и фонарь.

Я стучу сердечным молоточком,

Ваших душ будила и звонарь.


Будущее утонуло в прошлом.

Все они явились нам сюда.

Нет времён плохих или хороших.

Просто время оно. Навсегда.

***

Бывает любовь – всевышна,

как гром гремит на весь свет,

ну а моя чуть слышно

прошепчет тебе: привет!


Бывает любовь – Горгона,

что насмерть и на века,

ну а моя с балкона

помашет тебе: пока!


Бывает любовь – ловушка,

проклятие и клеймо,

ну а моя, лохушка,

напишет тебе письмо.


Бывает, любовь накажет,

заткнёт поцелуем рот,

ну а моя намажет

с собой тебе бутерброд.


Ты думаешь, глядя в почту,

когда её чёрт уймёт...

Но без неё вдруг почва

качнётся и уплывёт.


Ты был от неё далёким,

порою хотел сбежать.

Но без неё вдруг лёгким

не станет легко дышать...


И где бы ты ни был, знаю,

любовь моя там не зря,

простая и неземная,

как воздух и как земля.

***

Я устала от с собой боренья,

пусть мне снова молодость соврёт,

промелькнув в глазах, в стихотворенье,

что никто не бросит, не умрёт.


Пусть опять ко мне прибудет судно

в красных как от крови парусах.

То, что высоко и неподсудно –

мне откроет щёлку в небесах.


Дважды в реку, пусть она кровавой

станет для нарушивших закон.

Нахлебаюсь сладкою отравой,

всё, что есть, поставивши на кон.


И тогда, секрет узнавши главный,

отряхнув со щёк морскую соль,

я смогу из горькой Ярославны

превратиться в юную Ассоль.


Где-то тень её доныне бродит...

Молодость, вернись хоть на часок.

Пусть опять лесок заколобродит

и тела впечатает песок.


Холодно… А вот уже теплее…

вот уже ты близко, горячо…

Словно я иду по той аллее,

опираясь на твоё плечо...

***

Мне неловко пред моим каштаном –

писем треугольнички всё шлёт,

думал, я читать их не устану,

я же их в обратный шлю полёт.


Но сначала ласково погладя

золотую в крапинках печать...

Я читаю письма те не глядя,

даже не пытаясь отвечать.


Мне неловко пред дождём и ветром,

что стучатся, сотрясая дом.

Я ж их оставляю без ответа,

уши в доме затыкая том,


щели окон затыкая ватой,

чтоб в тепле не слышать плач и вой,

и себя невольно виноватой

пред стихией чувствую живой.


Потому что надо бы руками

листья те ловить и обнимать,

без зонта стоять под облаками,

речь грозы и ветра понимать.


***

Сделав вид, что такая как все,

и лицо себе сделав попроще,

буду жить, словно я не во сне

и не ведаю собственной мощи.


Вы, со мною в пути говоря,

от нормальной и не отличите,

только думать так будете зря,

не от мира сего я, учтите.


Мы не мазаны миром одним,

я не этого ягода поля.

Босх как будто бы Иероним

моей жизнью натешился вволю.


Но невинный я сделаю вид,

что под сенью живу Ариэля,

что схожу не с ума, не с орбит,

а с полотен схожу Рафаэля.


***

Стираются грани меж миром и мною,

ношу в себе низкое и неземное,

и приступы боли чужой.

Такое безумное к миру доверье,

что вся его боль у меня в межреберье,

и неотделима межой.


А может быть, все мы лишь снимся друг другу,

и ходит тот сон словно песня по кругу,

держа наши души в тепле.

Но вздрогнет будильник в ином измеренье –

и я испарюсь в невесомом паренье,

проснувшись на этой земле.


А что если люди – слепцы и сновидцы –

не могут во снах своих остановиться,

играя в чудную игру...

Их грёзы влияют на нашу реальность,

на страсть её, странность, а может, астральность,

но всё исчезает к утру.


Пожмёте плечами вы: бред, не скажите,

вы сами ночами себе ворожите,

врываясь то в рай, то в аид,

пытаясь протиснуться между мирами,

нарушив неприкосновенные грани,

но цербер на страже стоит.


А впрочем, за зелье по древним рецептам,

за время, вернувшееся с процентом,

за замки любви из песка,

за то, что летает кто, в небе кайфует –

за это уже не казнят, не штрафуют,

лишь пальцем крутнут у виска.


***


Скоро, скоро грянет новый год

и избавит нас от всех невзгод –

век бы слушать на ночь эту сказку.

Взрослые уснули малыши,

снятся им большие барыши,

что заменят вмиг любовь и ласку.


Телеящик – сборник сточных вод,

наш духовный мусоропровод,

прочищает истово мозги нам.

Ходят зомби в обликах людей.

Наблюдай, балдей и холодей...

Разум этот мир давно покинул.


Маской прикрывается оскал.

Диоген бы тут не отыскал

никого с дневными фонарями.

В новый год желает нам всех благ

самый главный вечный вурдалак.

Спи спокойно, дорогой гулаг,

до тех пор, покуда гром не грянет.


***

Я только нота музыки нездешней,

слетающий с небес осенний лист.

Ту музыку всё тише и утешней

невидимый играет пианист.


Мы падаем, и в сладких сновиденьях

летим как эти листья налегке,

но кто-то все полёты и паденья

сжимает в необъятном кулаке.


Я не могу обнять закат руками

и музыку погладить не могу.

Я не могу общаться с дураками,

а Бог в ответ как прежде ни гу-гу.


О мир безбогий, ты такой убогий,

всё в пол-накала, за уши, на треть.

Мы ждём от неба света и подмоги,

а надо друг на друга нам смотреть.


Спасибо, жизнь, за все твои щедроты,

мы все сироты, лаской дорожа,

и кружимся под музыку природы,

в которой тихо нежится душа.

***

То что мне по душе – то и правда.

То, что наговорю – то и есть.

Я присвою сама себе право

на любую нездешнюю жесть.


Словно детства копилку разбила,

упиваясь богатствами всласть.

Я как будто ещё не любила

и как будто не родилась.


Всё, что было не сказано мною,

не случилось и не сбылось,

отлетело от губ в неземное,

с дальним космосом переплелось.


Собираю по камешкам время,

что потеряно было в пути.

Нахожу то, чему и не время,

и чего нипочём не найти.


Из сверкающих этих мозаик

я секретики буду творить,

чтоб потом вы глядели в глаза их

и учились душой говорить.


Как свежо ещё это преданье,

всё ясней очертанья во мгле...

Я себя изведу ожиданьем,

но дождусь, чего нет на земле.


***


Безымянной улица звалась.

Не хватило для неё названья.

Средь домов тропинкою вилась,

спотыкалась, прячась в котловане.


Сколько из углов чужих голов

в мир с утра выплёскивала снова

улица Невысказанных Слов

или Неуслышанного Зова...


Где-то там обрёл и свой ночлег,

наблюдая, как закат пылает,

незнакомый миру человек,

что однажды улицу прославит.


Словно в предвкушении сего

улица дневала-ночевала

и ждала лишь имени его,

а чужих имён не признавала.


Безымянность… стёртые черты...

словно отрицательные числа...

Жизнь учила ради красоты

не искать практического смысла.


Улица неназванных имён

и неоправдавших ожиданий,

словно многоточие, намёк,

место неназначенных свиданий.


Тонет в человеческой реке

улица, поблёскивая млечно,

безымянным пальцем на руке,

что без обручального колечка.


***

Таких как я – раз-два – обчёлся.

Ну ладно, может, раз-два-три.

Бог, создавая нас, учёл всё,

но кое-где передарил.


А мне переборщил с любовью,

слезами стих пересолил,

перегорчил с горючей кровью

и дал на всё немного сил.


Не выдержит партнёр иль сменщик –

всё мне расхлёбывать одной.

Таких, как, я всё меньше, меньше...

а то и вовсе ни одной.

***

Примите же правду напраслин,

что от фонаря, от балды.

Люблю чепуху в постном масле

и бурю в стакане воды.


Люблю, когда с бухты-барахты

приходит счастливая весть,

когда ни тахты и ни яхты,

но в небе алмазов не счесть.


Люблю из утрат и изъятий

творить несгораемый дом

и праздник без слёз и проклятий

затеять на месте пустом.


Страшитесь, коль я наступаю

на грабли отважной ногой,

когда вы, мой стих колупая,

застанете душу нагой.


Когда все слова не в перчатках,

сияя в своей правоте...

И сердце, как водится, в пятках,

а бабочки в животе.


***


Бог знает что во мне творится…

Один лишь Бог и знает, что.

Я не могу наговориться

с тобой, великое Ничто.


Хоть речь моя к тебе безмолвна,

её доносят до небес

немолчные речные волны

и шелестящий кроной лес...


И втайне думается гордо:

сама не знаю, отчего,

но будет высшего лишь сорта

моё родное Ничего.


Хотя бы знак оттуда дай нам...

Но на устах твоих печать.

Неизрекаемая тайна,

невыразимая печаль.

***

У меня другие праздники и будни.

На часы смотрю, когда увидеть надо,

сколько времени осталось до полудня,

до полуночи, рассвета и заката.


На планете не оставила следа я,

утопая в неба розовых отливах.

Я часов уже давно не наблюдаю.

Это признак безошибочный счастливых.


Здравствуй, осень, за минуту до распада

душ зелёных до кострами опалённых.

Люди кружатся под вальсы листопада...

Это признак безошибочный влюблённых.

***

Вечерами у окна

я люблю сидеть одна.

Небу, кажется, видна там

вся душа моя до дна.


Как в подзорную трубу

вижу всю мою судьбу,

всё, что было, есть и будет,

что несу я на горбу.


Вижу мамины глаза,

руки папины, и за

ними ясно проступают

прежней жизни голоса.


Вижу словно во хмелю

лица всех, кого люблю,

за кого в ночи беззвёздной

слёзно Господа молю.


Но пока ты не в гробу –

продолжай свою судьбу,

продираясь сквозь преграды,

невозвраты и табу...


По ночам луна в окне,

а душа моя в огне.

Пусть горят, вовек не гаснут

все любимые во мне.


***

В глубине засело как осколок,

кошками по донышку скребя...

По ТВ уверенный психолог

полюбить советовал себя.


Но когда сползёт с души короста –

призраки завоют, обступя...

Оказалось, это так непросто –

полюбить любимую себя.


Но когда душа в домашней блузе

и на ней вуали больше нет –

не оставит места для иллюзий

внутрь себя направленный лорнет.


Лучше я в чужих глазах исчезну,

растворюсь в беспамятстве ночей...

Страшно было заглянуть мне в бездну.

Бездне заглянуть в меня жутчей.

***

Ревновать к Копернику – прекрасно!

Если злиться – так уж на весь мир.

Мелочность ведь никого не красит.

Каждой кочке предпочесть Памир.


Да не укатают горки Сивку...

Жизнь пропеть – как мощный вокализ.

Кроме шуток – это так красиво –

юности крутой максимализм!


Мы прорвёмся в высшие нирваны,

с неба звёзд как яблок накрадём...

Ревновать ли к мужу Марьиванны?

Никогда так низко не падём.


***

Вспомнить нечего. Но и забыть невозможно.

Словно лёгкий туман или первый снежок...

С чем сравнить нашу встречу случайную можно?

Это сон ни о чём и ни с чем пирожок.


Всё неясно, не названо и безымянно.

Эта манна небес ничего не сулит.

Ни кладбищенских плит, ни разлук, ни обмана...

Почему же душа по тебе так болит.


Как грозы испугавшись, попрятались дети,

не поверив, что мог быть иным их удел

на другой, незнакомой, прекрасной планете,

куда маленький принц навсегда улетел.


***

Поэзия, моя стезя, иль в просторечье Муза,

повадилась ко мне ходить тайком на рандеву.

Она умеет учинять бузу, не быть в обузу

и приходить легко на зов во сне и наяву.


Сонеты и сонаты нам ниспосланы в усладу...

Уйти подальше от всего, что множит суету,

в спасительную тишину запущенного сада,

к весёлым птичьим голосам, к древесному листу.


И словно птиц весной слова там выпускать на волю,

пусть порезвятся, щебеча, ведь жизнь так коротка.

И я отбрасываю с глаз вуаль тоски и боли,

да будет песнь моя легка, игрива и кротка.


Пускай стихи что захотят – то сами вытворяют,

а я им слова не скажу – как будто не причём.

Пусть чьи-то губы после их кому-то повторяют,

когда коснутся невзначай застенчивым плечом…


***

Не важно, о чём говорили,

поверх устремляясь голов.

Ведь истинный смысл, что скрыли,

всегда по ту сторону слов.


Слова не важны нам, а то лишь,

что в голосе и в глазах.

О чём ты ночами молишь,

высматриваешь в небесах.


Когда звуки неба подслушать

кому-то удастся суметь –

врата раскрываются в душах,

которые выпустят смерть.


Пусть с виду оно незаметно,

когда дни сжигают живьём,

но все мы немножко бессмертны,

пока ещё в ком-то живём.


***

Осень — это вторая весна,

как сестра, что не Ольга, – Татьяна.

Та была весела и ясна,

а другая из слёз и тумана.


Но вторая умела любить,

и грустить, и раскрашивать слово,

молча нежность в печали топить,

и горстями разбрасывать снова.


Каждый лист – это тоже цветок,

только знающий больше, чем надо.

И дожди – это новый виток

от капели до хляби и хлада.


Осень – это убийца весны,

но – на миг, не всерьёз, понарошку,

чтоб понять, как дороги грязны,

и прокладывать к солнцу дорожку.


Жизнь весной голосит петухом,

день людским половодьем запружен.

Осень – то, что в остатке сухом.

То, что жизнь преподносит на ужин.


Осень с нами мудра и честна,

как последняя жизни попытка.

Осень – это прощальная нам

уходящего года улыбка.


***

Ночью под опущенными веками

мир такой, каким он должен быть –

с лунными мерцающими реками,

с лицами, которых не забыть.


Нет, не спать, закутанными в простыни,

в этот час таинственный души,

а гулять, осыпанными звёздами,

в тишине, вблизи родной души.


Воздух дышит мятой и левкоями.

Ночь нежна, а главное, честна,

позволяя быть себе такою, как

видим её в самых смелых снах.


Тайные миров перемещения,

облака, и тени, и туман –

всё это искусства обольщения,

пестующий нас самообман.


Мир ночной, загадочный, невидимый,

нами он не понят, не прочтён.

Как его отчаянно обидим мы,

если день ему мы предпочтём.


***

Мне помнятся взмахи ресниц у каштанов и клёнов,

и дятлова азбука морзе: «долблю что люблю»,

а воздух от глаз твоих был золотисто-зелёным,

и лес словно плыл и кружился в осеннем хмелю...


Я что-то тогда сгоряча тебе понаписала,

а ты говорил, что от этого переживал.

Набухшая туча над нами тогда нависала,

и мост не спеша нас почти до угла провожал.


Порой выплывает картинка опять из тумана –

истёрта до дыр, до чего же она не нова...

А сколько здесь правды, иль сна, или самообмана –

уже неподсудно, ведь давности срок миновал.


***

Из раковины выскользну моллюском

и уплыву в безбрежные моря...

Не уместит души в пространстве узком

та раковина прежняя моя.


На небе я тебя не разглядела

и на земле следа не отыскать...

Но океан укроет оба тела,

и волны будут нежить и ласкать.


Нас молодыми помнит это море,

солёной облеплявшее водой,

когда к тебе из пены как из горя

я выходила на берег седой.


Мы будем плыть и плыть с тобой как рыбы,

среди растений, водорослей, мха,

а сверху будут нависать обрывы,

держась на тонкой ниточке стиха...

***


Жить и жить себе внутри тумана,

вместо денег звёздочки считать...

Вынет месяц ножик из кармана –

разрезать страницы и читать


в книге судеб, писанной вселенной,

чей глядит на нас печальный глаз,

чтобы в жизни, немощной и тленной,

стало легче нам от лунных ласк.


Плыть и плыть бездумно по теченью,

пока кто-то руку не подаст,

не напоит чаем нас с печеньем,

не обнимет в самый чёрный час.


Я не повторяю имя всуе,

писем не пишу тебе я, но

всю себя тебе я адресую –

прочитай хоть строчку перед сном.


Словно дети, друг от друга прячась,

прячемся от счастья – не беды...

Ведь любовь – единственная зрячесть,

всё другое – формы слепоты.


И куда судьба опять заманит,

где рассвет неясен и белёс...

Мы плывём, как ёжики в тумане,

ничего не видя из-за слёз.


***

Когда жизнь припирает к стенке –

на всё способен человек, –

и прорубить туннель в застенке,

и отыскать любой отсек.


Когда жизнь загоняет в угол –

он сможет то, чего не мог,

ни убоясь ни пуль, ни пугал,

сорвёт любой с двери замок.


Пусть из орбит вылазят зенки –

он даст отпор любому злу...

А я живу у этой стенки.

А я сижу в таком углу.


***

Как потеряв сознание от боли,

не чувствует страданья человек,

так я живу, привыкнув поневоле,

и видя мир из-под закрытых век.


Я в доме, я в покое и уюте,

в отличие от ветра и дождя.

А где-то за окном проходят люди,

и жизнь проходит, никого не ждя.


Готова эту чашу пить до дна я,

впиваться в эту осень до зари...

А ветер дует — я примерно знаю,

как это – дуть, пуская пузыри.


Ещё это немножечко похоже

на посланный воздушный поцелуй.

Как щедро раздаёшь ты их прохожим,

о ветер, ветер, на меня подуй.


И растрепи распущенные пряди,

шарф распахнувши, к сердцу прикорни.

Тот поцелуй, что у меня украден,

хотя б холодным, ветреным верни.


***

Утром выпиваешь чашку кофе –

вот ты и уже не на голгофе.

Ночью выпиваешь чашку чая,

жизнь себе хоть чем-то облегчая.


Сладкое с несладким чередуя,

обжигаясь и на воду дуя,

так перехожу я, маракуя,

из одной реальности в другую.


***

Осенний день явился как подарок,

улыбкой щедрой хмурого лица,

и так преувеличенно был ярок,

как творчество прозревшего слепца.


Казались неестественными краски,

сверкавшие над серостью людской,

как контуры пустые на раскраске,

закрашенные детскою рукой.


И даже мостовой простая плитка

сияла в этот день как никогда,

как будто бы фальшивая улыбка

где зубы золотые в два ряда.


День предлагал надеть себя, примерить,

запахивал на мне свою полу,

а я боялась дню тому поверить,

его ненастоящему теплу.


Он так слащаво обещал быть добрым,

не допуская никакого но,

что было даже неправдоподобным…

И я своё захлопнула окно.

***

Любовь уму не подчиняется,

ни нашим меркам, ни смертям.

Когда сердца как свет включаются –

то здравый смысл летит к чертям.


Не важно, как это работает,

ты мой каприз или заскок,

но дышит тайною свободою

любви высокий голосок.


И я, немодная, немилая

и неугодная уму,

наделена такою силою,

что и не снилось никому.

***

По капле тепло убывает…

Боюсь ноябрей-декабрей.

Они в нас тепло убивают,

другое, не от батарей.


Ах, пане-панове, не внове

той песенки зябкая дрожь…

Ищу его в голосе, в слове,

но нет его там ни на грош.


Хоть льдинки не вижу в глазу я,

но холодом веет в тепле.

А я его преобразую

в морозный узор на стекле.


За этим волшебным рисунком

дороги весны не видны...

От голоса веет рассудком

и губы твои холодны.


***

У несчастья всегда есть причины,

а для счастья они не нужны –

ни богатства, ни славы, ни чина,

были б чувства свежи и нежны.


Кто несчастлив – надеется, ждёт всё,

чтобы стало светлей и теплей.

А счастливый легко обойдётся

без подачек и без костылей.


У несчастного — грёзы и слёзы,

и любовь – наказанье и блажь.

У счастливых – песчаные плёсы

и бесхитростный райский шалаш.


Я и то, и другое, и третье,

двадцать раз изменяясь на дню.

Столько раз бы могла умереть я,

угодить в полынью, в западню.


Но поскольку пишу лишь про Это

и держу свою душу в тепле,

несчастливое счастье поэта

сохраняет меня на земле.


***

Я сновиденья превращаю в явь,

идя на те места, что мне приснились.

И возвращаю, словно букву ять,

их тени, что здесь где-то схоронились.


Вернее, их пытаясь отыскать

средь незнакомых старых переулков...

Какая неизбывная тоска

в шагах как эхо отдаётся гулких...


Ещё не доводилось никому

здесь проходить пожизненно влюблённой,

и, видя недоступное уму,

вдруг повстречать свой сон овеществлённый.


О как деревья были зелены,

пока на них там не было управы…

Кинотеатры, стёртые с земли –

«Курятник», «Летний», «Искра», боже правый!


А вот и я бегу вперёд машин

не по волнам, а по мосту, как ветер,

колени обвивает крепдешин,

красна улыбка, юный взор мой светел.


Здесь все дома и улицы мои,

и вечер нежно обнимает плечи,

и в жизни моей нет ещё любви,

а лишь предвосхищение той встречи.


Спешу по нашей будущей весне

средь лет, что как деревья облетели...

Я помню лишь, как было всё во сне…

Я позабыла, как на самом деле.

***

Мы все повязаны друг с другом,

ничто на свете не случайно.

По жизни ходим как по кругу,

в толпе касаемся плечами.


Чужую жизнь от нашей кровной

не отделить, как бриз от ветра.

Как будто единоутробны

все наши потайные недра.


Привязан к лону солнца зайчик,

а к электромагниту — герцы.

Ты где-то там порезал пальчик,

а у меня кольнуло сердце.


О как мы мучаемся люто,

и это нас сближает кровней.

Мы лишь гарнир к большому блюду,

что в вышней жарится жаровне.


***

Наряды сбросив старомодные,

стоят деревья-оборванцы,

а листья с лицами свободными

танцуют медленные танцы.

Мне жить с души моей питомцами,

покуда не покинут сами,

и породниться с незнакомцами,

и повстречаться с мертвецами.


И буду я читать романчики,

глядеть, как в окна лезут птицы,

а также солнечные зайчики,

мои домашние любимцы.

***

Слова мои висят на проводах,

замёрзшие пушистые комочки,

похожие на сиротливых птах,

которых достаю по одиночке.


Я каждое дыханьем оживлю,

оттаю, расколдую, рассекречу.

Я им ещё такое спеть велю,

что это будет посильнее речи.

***

Когда черты полутонов,

границы слов мне станут тесны,

кто защитит от страшных снов,

спасёт за полчаса до бездны?


То, что когда-то было дом

и согревало вечерами,

теперь химера и фантом,

насквозь продутые ветрами.


Ломиться в стену головой,

стучаться в собственную душу,

эй, есть там кто-нибудь живой?

Мне надо выбраться наружу...


И биться о косяк дверной,

и пробивать в стене траншею...

Но что там будет за стеной?

А вдруг там всё ещё страшнее.


Душа уже как решето,

и сквозь неё смертельно дует.

Спаси меня не знаю кто,

кого уже не существует.

***

Я в платье цвета осени

с утра нарисовалась.

С пшеничными волосьями –

как будто срифмовалась.


У осени глаза твои

и привкус моих строчек.

А жизнь не полосатая,

а в крапинку, в цветочек.


***

А звёзды дрожали ресницами,

сухими колючими иглами...

Всё это могло бы присниться нам,

казалось небесными играми.


Меж видимым и невидимым

границы такие тонкие...

И чудо, что стало обыденным,

как будто ношу в котомке я.


Осилю ли эту зиму я,

душа – что голь перекатная.

Звезда моя негасимая,

любовь моя незакатная…


***

Я разжигаю памяти костёр,

запечатлеть пытаюсь наше Нечто.

У моего таланта нет сестёр.

Я говорить готова бесконечно.


Как мир старо, что я твоё ребро...

Как ночь зарницей разрывает утро,

так строчка разрывает мне нутро,

которую рождаю у компьютра.


Не думать, почему или зачем,

не вырвать это с корнем или с кровью.

Любовь моя не лечится ничем,

ни временем, ни новою любовью.


Каштана ветка машет мне в окно

с застрявшим на конце кусочком ткани.

На белый флаг похожее сукно

беду мою разводит как руками.


Балкон укрыт листвою что бронёй...

Грудное я вынянчиваю слово,

и всё живое кажется роднёй,

и каждый день я начинаюсь снова.


***

Посуду помыть – успеется,

пшено перебрать – потом,

душа моя ерепенится

на прозы командный тон,


что будто мачеха золушку

шпыняет меня с утра,

но пусть до заката солнышка

забот погребёт гора,


а я им в ответ: да ладно вам,

ночами пером скрипя,

и день начинаю с главного –

познать самоё себя.


Неприхотливая кухонька

поймёт, как мне дорога

моя хрустальная туфелька –

сверкающая строка.


Сама себе золушка, фея,

творю свой мир до зари,

и мне глубоко до фени

все принцы и короли.


Душа моя, пусть гуляет

надмирный вселенский бал,

а после Бог выставляет

мне самый высокий балл.

***

Разлезлась жизнь моя на части,

но голь на выдумки хитра.

Из ничего сшиваю счастье,

как суп варю из топора.


Надежды жалкие ужимки...

И ты, реальный, как мираж,

плывёшь и таешь в белой дымке,

моя блаженнейшая блажь.


Ты там, в небесном закулисье,

глядишь на нас из высших лож.

А шелест падающих листьев

на шёпот так ночной похож.


И пряжа нежных слов прядётся…

Сердца, застывшие во льду,

мы прячем все во что придётся –

в тепло, в забвение, в беду.


Пусть жизнь распалась на запчасти –

их извлеку из закутков.

Сшиваю старенькое счастье

из разноцветных лоскутков.

***

А в комнате моей в ноль-ноль o'clock

часы как будто забивают сваи.

Вздыхают стены, дышит потолок

и призраки родные оживают.


Не только лишь у Бога, но и тут

они всё так же плачут и смеются.

И мне не надо ради тех минут

вращать в тиши магическое блюдце.


В ноль-ноль часов душа без тормозов,

не признаёт улик и апелляций.

Любовь идёт к любви на тайный зов.

И я не буду ей сопротивляться.


***

Помню вкус малины спелой

в нашем ягодном краю...

В детстве бабушка мне пела:

не ложися на краю…


Я лежала-не дышала

под охраной ночника

и со страхом ожидала

слов про серого волчка…


Как придёт волчок из чащи

и утащит под кусток...

Сердце билось чаще, чаще

и катился слёз поток.


Много лет прошелестело,

много вёсен отцвело.

Песенка, что бабка пела,

вспоминается светло.


Дни идут в каком-то трансе,

стынет по ночам бочок,

но ещё в прощальном танце

жизни крутится волчок.


Я уже в преддверье рая,

в незапамятном краю,

хоть ещё не умираю,

но уже на том краю.


Скоро встретимся воочью,

смерть, мой серенький волчок,

что придёшь однажды ночью

и утащишь за бочок.


В край, где ветерком колышим

тот лесок и тот кусток,

там, где бабушкин чуть слышен

дребезжащий голосок.


***


Ночь как ночь. И улица пустынна…

А. Блок


День как день. И улица пустынна,

как у Блока ночь была пуста.

Если в жизни нам за что-то стыдно –

смерть начнётся с чистого листа.


Я бреду по вымершей аллее...

Жизнь моя пустынна, ну и что.

Как птенца за пазухой, лелею

это драгоценное Ничто.


Пеленаю ласкою неловко,

прежде чем на волю отпустить.

Под присмотром ангела и Блока

так светло и весело грустить.


Никого на улице промёрзлой,

мокрый снег набился в рукава.

А на небе расцветают звёзды,

и во мне рождаются слова.


***

Не съесть, не выпить, не поцеловать…

Да, поцелуй сравним с водой и хлебом.

Любовь не стол, не печка, не кровать.

Люблю тебя не нёбом я, а небом.


Его приоткрывают облака,

и я порой застенчиво и слепо

лучами вместо пальцев сквозь века

в тебе твоё нащупываю небо.


Всё по-другому на его весах,

там души проверяются на вшивость.

Всё совершается на небесах.

Там для меня уже всё совершилось.


Земную оставляю маету

ради того, что боль мою залечит.

Мне разлюбить тебя невмоготу –

как разнебесить иль расчеловечить.


А небо необъятно велико,

так многое в себя оно вмещает.

Даёт всё то, с чем дышится легко.

И лишь безнебья в душах не прощает.



***

Стихи, написанные наспех,

надеюсь, что не курам на смех,

записанные мной спросонок,

размытый в них ещё рисунок,

как будто водяные знаки

чуть проступают на бумаге…


Сквозь полусонье-полубденье

ухваченное сновиденье,

что рассыпается на части

и существует лишь отчасти,

как мост, протянутый над бездной,

полуземной-полунебесный,

как эфемерное объятье,

как боль, что не могу унять я…


Стихи, записанные наспех,

то ль это слёзы, то ли насморк,

то ль выступающая накипь,

то ль проступающие знаки,

глубинное и потайное,

убитое когда-то мною…


Как пробивающийся голос

из тишины, как тонкий колос,

что тянется навстречу небу,

как полу-быль и полу-небыль.

Прими же эту стенограмму,

любовь, восставшая из ямы,

не стёртой нотою просодий,

живою, тёплою спросонья.


***

Как дерево, слова роняю

и отпускаю их на ветер,

как будто осени родня я,

как будто Бог меня приветил.


И он стихи мои читает,

а после втаптывает в землю.

Дожди над ними причитают,

а по весне пробьются стебли.


Люблю в туманную погоду

идти по свету безымянной,

не помечаемая кодом,

не попадая в базы данных,


не завитой и не привитой

ни от любви, ни от разлуки,

листвой увядшею увитой,

плевавшею на госуслуги.


***

Просветы между облаками,

как будто бы сквозные раны.

Просвет меж нашими руками...

А встретиться давно пора нам.


Как я хочу опять проснуться,

уткнувшись в тёплую ключицу...

Но до тебя не дотянуться,

и нашей встречи не случится.


Всю жизнь мою пересекают

просветы, прочерки, пробелы...

Жизнь в жизнь твою перетекает,

чернея на экране белом.


А время лечит и увечит,

как будто бинт, присохший к ранке.

Гляжу в окно. Ещё не вечер.

И вижу небо в чёрной рамке.

***

С новым гадом, с новым кодом!

Ах, простите, с новым годом!

Вот поздравить бы с уходом

всех, кто мучит год за годом…


С крохами, на бедность данных,

с новой цифрой в базе данных,

с новым выпадом по льготам,

всех, кто выжил – с новым годом…


С чем ещё поздравить нас всех?

С тем, как лечат, учат наспех,

с новым банковским доходом

у кого-то с каждым годом…


Ну а нам, кто мечен кодом,

безработным, пешеходам,

тем, кто замер перед входом,

дай бог не с последним годом!


***

Стараясь быть замеченным, поэт

рискует превратиться в шоумена.

Из всех измен, каких не видел свет,

страшнее самому себе измена.


А те, чей непритворен разговор,

кого неброский облик отличает –

те вымирают, уходя в затвор,

поскольку их в упор не замечают.


Всё подлинное не прельщает глаз,

обречено в неравном поединке.

В пустыне тонет одинокий глас,

скользят в толпе поэты-невидимки.


Легко убить нечтением певца,

на строки наложить глухое вето.

Обходится без яда и свинца

опасная вакансия поэта.


***

Мы вечно от самих себя в бегах,

разбросанные по свету кровинки,

и бродят заплутавшие в веках

несчастные людские половинки.


Напрасно нам нашёптывают сны

и ангелы кидают с неба звёзды,

но нам подсказки эти неясны,

и хэппи энд приходит слишком поздно.


Ты в новой жизни вовремя родись,

смотри, копуша, чтоб без опозданий,

раз без тебя промчалась эта жизнь,

без наших не случившихся свиданий.


***

И не считаю я грехом,

чтоб выпить по одной...

Мне рюмка словно микрофон

иль кубок наградной.


Я с нею хорошо смотрюсь

на фоне алых губ.

На радость выменяю грусть,

коль Бог на это скуп.


И Баратынский пил один

до утренней зари.

Не дожил, правда, до седин

и умер в сорок три…


Но я не буду умирать,

хотя горит нутро.

Ах, где-то тут моя тетрадь

и верное перо.


Дано: стихи, тоска, вино...

И надо доказать,

что стоит жить, смотреть в окно,

и мыслить, и писать.


***

Как тошен мне роман с душою,

где стол накрыт на одною,

где в зеркале лицо чужое

и я его не узнаю.


В блокноте прошлое малюя,

где полугрежу-полусплю,

жива лишь тем, кого люблю я,

убита тем, кого люблю.


Но будь поласковее ты хоть,

плывущая по воле волн,

стиха бесхитростная прихоть,

беды и счастья произвол.


Как просто открывался ларчик –

на кодовое слово «смерть».

Так лампа вспыхивает ярче

пред тем, как напрочь догореть.


Нет обручального на палец,

но есть любимое лицо.

Ну вот и жизнь закольцевалась.

Моё трамвайное кольцо…

***

Не надо мне большого счастья,

оно бывает только раз.

Я буду рада малой части

того, что радовало нас.


Тем, чем когда-то дорожили,

тащили в милую нору,

тем небом, под которым жили

и любовались поутру,


и лесом в посвистах и росах,

что нам шептал своё люблю,

и вазами в огромных розах,

что покупал, пока я сплю,


и книгами в твоих пометках,

намёками о тех деньках,

и праздником в сосновых ветках

в весёлых детских огоньках...


Все неприятности отринув,

иду, гляжу на белый свет,

и отражения в витринах

мне улыбаются в ответ.


И знаю я, что где б ты не был,

ты освещаешь горизонт

и надо мною держишь небо,

как будто разноцветный зонт.


***

Декабрь, манивший светлым раем,

сменился трезвым январём,

когда игрушки убираем,

когда себе уже не врём.


Когда с порханья и паренья

на пеший переходим ход,

когда отчётливое зренье

нам возвращает новый год.


Суровые настали будни.

Отпел наш праздник, отплясал.

Прощайте, оливье и студни,

вернитесь, ёлочки, в леса.


Нам юность голову морочит.

Уж поезд хрипнет от гудков,

а уходить она не хочет,

в рубцах от наших коготков.


Ещё огни не догорели,

ещё любовь глядит из глаз...

Останься, ёлка, до апреля,

и запоздало радуй нас.

***

Мусоровоз, стена напротив,

внизу шеренга из машин...

Как трудно в городе-уроде

разжиться пищей для души.


Я выражаюсь нетактично,

но коль таким окружена –

жизнь без поэзии токсична,

бездушна, опустошена.


Деревьев жалкие обрубки

и в пол-накала фонари.

Химеры радости так хрупки

и греют только изнутри.


Недостижимая потреба,

унылых будней марафон...

И остаётся только небо,

а всё земное – это фон.


***


Уж не помню о чём говорили мы,

но сказала ты, помню, днесь:

«Заболеешь – ты набери меня,

и я сразу же буду здесь!»


До чего же мне это дорого...

Мимоходом сказала, вскользь,

но как будто жизнь взяла под руку,

что катилась и вкривь, и вкось.


О тепло, медвежонок плюшевый,

обнимай же меня и впредь...

Словно в детстве, житьём заглушенным,

захотелось вдруг заболеть.


***

Ещё одна серия сна миновала –

ты выпорхнешь из-под ресниц,

и тут же как будто ни в чём не бывало

продолжишься пением птиц.


Продолжишься небом весенней расцветки –

как в нём я тебя узнаю!

И взмахом соседней заснеженной ветки

в ответ на улыбку мою.


Дождя-непоседы бегущей строкою

напишешь на стёклах: привет!

Мой день охраняешь незримой рукою

от зла, неурядиц и бед.


Чтоб жизнь – не сраженье была, а круженье,

сиянье в небесном огне...

И каждый мой день – это сна продолженье,

тебя продолженье во мне.


***


Всяк забывается как может –

кто водкой, кто мечтой иль шашней.

Меня несбудущее гложет,

что каждый новый день – вчерашний.


Душа дырява от пробоин,

в своём соку устав вариться.

День будет снегом обезболен,

и фонари стоят как шприцы.


Болеть, любить и любоваться

всем, что есть в жизни дорогого...

Моя мечта начнёт сбываться,

но у кого-нибудь другого.


А ты, преодолев загробье,

хотела я иль не хотела –

бежишь по венам вместе с кровью,

став частью и души, и тела.


***


Нет, из жизни я не вычитаю мечту свою...

В этих стенах теплей без тебя мне, чем вне.

Ты ведь всё ещё здесь, я тебя ещё чувствую.

Лёгкий шорох шагов или тень на стене...


Ты теперь где-то там, куда уж не добраться мне,

куда так бы хотела попасть ведь и я,

но какие-то высшие мира вибрации

мне доносят следы твоего бытия.


И по звёздам читаю тебя я, мечту мою,

чтоб как гвоздики в сердце их намертво вбить.

Просыпаюсь в слезах и, счастливая, думаю:

ну нельзя уже, некуда больше любить.


***

И радость в прошлом, и ты далече,

но так мечталось мне в час любой,

что кто-то скажет, обняв за плечи:

да, всё хреново, но я с тобой.


Жизнь, я сдалась бы тебе без боя

лишь в единственный только час,

когда мне скажешь ты: «я с тобою»,

улыбкой солнечною лучась.


***

Едешь в трамвае, сидишь у компа,

вдруг всё гаснет, стоп, вот те на!

И взрывается словно бомба

оглушительная тишина.


Стих, что оборван на полуслове,

словно выкинут кем-то вон.

И слова те уже не внове:

света нет, не пойдёт вагон.


Счастье, которому научилась

и к которому ты приручил,

вдруг безжалостно отключилось,

без объясненья тому причин.


Крыша осталась, окно и стены,

лампы жёлтый уютный круг,

нет того только, что бесценно –

прикосновений любимых рук.


И во сне по привычке шаришь –

где дыхание и тепло?

О земной беспощадный шарик,

как крутиться не западло?


Что за дьявольская уловка –

всем по-прежнему не скупо,

для меня только остановка,

для меня всё ушло в депо.


Если шутка – то это плоско.

Вот проснёшься – и всё вернут...

Как записка в окне киоска:

«вышла только на пять минут».


Ждать неистово и упрямо,

когда пряником станет кнут,

сто часов и столетий кряду

верить: вышел на пять минут…


Вспрыснут жизнь фонари как шприцы,

я в киоске дождусь каравай,

и опять экран загорится,

побежит по рельсам трамвай…


***


Твои люди всегда тебе рады,

даже если ты им не рад,

они скажут тебе лишь правду

и за помощь не ждут наград.


Их светлы и открыты лица,

от тепла их растает лёд,

они рады с тобой делиться

тем последним, что бог пошлёт.


Они могут подставить спину

и принять, если надо, бой.

Хоть всем миром бы стал покинут,

твои люди – всегда с тобой.


Не отмахивайся устало,

ничего от них не таи.

Помни, что бы с тобой ни стало –

твои люди – всегда твои.


***


Выйду на ветер — пусть мысли проветрятся,

каждый кто любит – на ад обречён...

Волосы как под рукой твоей треплются,

солнце как губы твои горячо.


Трону помадой – взгляни там, не ярко ли,

где ты там прячешься за синевой?

Ад – это «да», отражённое в зеркале,

то, что изъято потом из него.


Небо, очищенное от темени,

долго смотрю в твою ясную глубь.

Сверху укрой, заслони, защити меня,

лаской ладоней твоих приголубь.


Время, замри! Нажимаю на паузу.

Зябко закутываюсь в туман.

Бог меня словно упрятал за пазуху

или в какой потайной карман.


Там не достанет ни прагма, ни рацио

и не бегущей строкою года...

Я в эйфории, в нирване, в прострации,

ад обратив в бесконечное «да».



***

Отпускаю тебя понемногу...

Это трудно – совсем отпустить,

в неизвестную эту дорогу,

оборвать ариаднину нить…


Взять у жизни бы самоотвода,

раз наш дом я пускаю на слом...

И теперь мне одна лишь забота –

согревать своих дальних теплом.


Только боль как дитя укачала,

но мелькнёт силуэт твой в толпе –

и опять всё начнётся сначала...

Я опять возвращаюсь к тебе.


Что ни делаю – сплю ли, гуляю,

удивляя всех тех, кто умён, –

собираю, чиню, закрепляю

связь распавшуюся времён.



***

Ночь всё переиначит

и всё перекроит.

День снова будет начат,

хотя душа кровит.


Взвалю её поклажу –

не тянет, коль своя.

На карточке разглажу

потёртые края.


К глазам её придвину –

тобою подышать.

Любви моей лавину

уже не удержать.


Жизнь так тяжеловесна,

громоздка, неловка.

Вот-вот сорвётся в бездну

от каждого плевка.


Но знаю, ты удержишь

и ты убережёшь

тем же «Tombe la neige»

средь этих пошлых рож.


И я иду беспечно

сквозь жизни бурелом,

поскольку знаю: вечно

я под твоим крылом.

***

Осенью сиротливо.

Мы с ней одних кровей.

По гороскопу ива,

мне не поднять ветвей.


Руки висят как плети –

«милому не нужны».

Пряди, что треплет ветер,

в горе погружены.


Босо, простоволосо

дерево над рекой.

С листьев стекают слёзы,

что не смахнуть рукой.


Ветви в воде набухли –

их уже не поднять...

Кофе варю на кухне,

чтобы тоску унять.


***

Я душу порежу свою на полоски,

косички сплетая из грёз.

Мне нравится жить так эскизно, неброско

и, в общем, не очень всерьёз.


В сердцах календарь обрывать как ромашку,

считать по пути фонари,

брести по аллее с душой нараспашку,

с улыбкою алой внутри.


Надежд кружевных нулевую окружность –

уже ими душу не льстить –

как мыльный пузырь или шарик воздушный

легко в небеса отпустить.


***

Дороги все к тебе вели.

Я шла твоей тропой.

«Мой маленький жилец земли,

не бойся, я с тобой».


Стакан наполовину пуст

иль полон – не беда,

ведь главное – была бы пусть

в стакане том вода.


В лицо реальности гляжу.

Сгущается гроза.

Гляжу как будто муляжу

в холодные глаза.


Мне не пробить твою броню.

Любовь с пустым лицом

стоит у бездны на краю

перед своим концом.


***

Настоящее – ненастоящее.

Это лишь сегодняшний день.

Что-то плёвое, немудрящее,

уходящее ночью в тень.


Чтобы нам обновиться заново,

надо в прошлое заглянуть,

за кулисы, за тёмный занавес,

за сгустившуюся там муть.


Сквозь реальность, границы, рацио –

сердцевину свою найти.

Всё иное – лишь декорации

одного и того ж пути.


Мы меняем листву на новую,

но не корни, что кормят нас.

Как бы жизнь ни была хреновою –

наше прошлое не предаст.

***

Жить учиться дальше без того, что было,

и чего не будет никогда.

Вроде бы всё та же, что тебя любила,

и уже немножечко не та.


Утро смотрит хмуро, небо всё в разводах –

Бог неважно кисточку промыл.

Снова день погрязнет в мелочных заботах,

снова будет белый свет не мил.


Делает нас крепче то, что не убило,

то, что не изведано измен.

Отпускаю в небо всё, что я любила,

ничего не требуя взамен.


От грозы и молний защищает кабель,

отдыхай и воздухом дыши.

Но слегка тревожно. Месяц словно скальпель

перед ампутацией души.


***

Жизнь прошла, ну а мне не верится,

смерть зовёт, а мне невдомёк.

Я прикинусь наивной девицей

и тупой как этот пенёк.


Может, смерть обойдёт, помилует –

что мол с дурочки этой взять.

Не впервой мне, писаке вилами,

поворачивать реку вспять.


Продираясь и эпатируя,

я сведу эту жизнь с ума...

Как больничный халат застиранный,

мне на плечи легла зима.


***

Тишина — лучший друг, проверенный.

Когда всюду кругом палачи,

когда кажется, всё потеряно –

она рядом с тобой помолчит.


Ей не надо от нас нечегошеньки,

тронет лоб прохладной рукой

и подарит заместо боженьки

утешение и покой.


Тишина как костыль безногому,

как оазис или пустырь.

Она сердце научит многому

и с души нашей сдует пыль.


Ставки сделаны, маски сдёрнуты.

Глас в пустыне устал вопить.

Тишина лишь обнимет мёртвая.

Лишь она умеет любить.


Только, может, пригрела фурию?

Тишина ли ты, покажись!

Не затишье ли перед бурею,

той, которая всё же жизнь…


***

Когда цепляешься за призрак,

в руках разжатых – пустота.

Мгновенье озаривший высверк,

мёд, не затронувший уста.


И звёзды – словно груды льдышек –

сплетают траурный венок...

А почва и судьба не дышат –

они уходят из-под ног.


О леденящее земное,

о беспросветная звезда!

Спасибо, что ты был со мною,

что есть и будешь навсегда.


***

В глубине душевного колодца

затонуло наше бытиё.

Долго будет ранить и колоться

счастье иглокожее моё.


Твой портрет порадую нарядом,

в кашу, как любил ты – молоко...

Я пытаюсь быть с тобою рядом,

даже если очень далеко.


Отпускаю прошлое наружу,

пусть летит как шарик голубой.

Чтобы из души – и прямо в душу,

чтобы было там оно с тобой.


Только с чем же здесь тогда останусь?

Чем я буду раны врачевать?

И стучу в захлопнутые ставни:

прошлое, пусти заночевать!


***

Приснился сон, на удивленье странный,

как будто бы агент я иностранный,

и всё что я пишу и говорю,

теперь имеет необычный статус,

как всё, что выбивается из стада,

не хочет верить главному вралю.


Подумать если – то почётный титул,

и даже мне в какой-то мере льстит он,

он как значок: «отвага, правда, честь».

Пусть я и не бывала за границей,

но рада, что такое хоть приснится,

что эти люди есть и их не счесть.


Я иноагент, по-нашему шпионка,

за щепками опять начнётся гонка,

раз рубят лес повсюду по стране.

Проснулась…не на шконке, а в постели.

Приснится же такое в самом деле!

И дальше жить опять в родном вранье.


***

Заглянуть вовнутрь себя,

где нам так печалилось,

там где, кошкою скребя,

сердце звать отчаялось.


Отогреем, отдыша...

А оно сожжёт потом.

Ты жива ещё, душа?

Отзовись хоть шёпотом.


Отстрелялся вечный бой.

Всё угасло в темени.

Заминирована боль

до поры до времени.


Как внутри ни голосим –

а поделать нечего.

С одиночеством своим

мы навек обвенчаны.


***

Даль продуваемых улиц,

осень с подкладкой зимы.

Город – встревоженный улей.

Где-то тут были мы.


Когда-то мы тут бродили,

не страшен был ураган.

А теперь как на льдине

несёт одну в океан.


Но я поняла однажды,

объятая зимней мглой –

у жизни – тупой и страшной,

есть ещё один слой.


Когда душа без ответа

и дни из чёрных полос,

отчаянье без просвета,

без очищающих слёз,


и мир как грязью заляпан, –

ты помни всегда одно,

что как у волшебной шляпы

у жизни – второе дно.


Как фокусник на арене

срастит всё, что разрубил,

усилием воображенья

верни то, что ты любил.


Что было всего желанней,

чей стал уж теряться след...

И бабочки воспоминаний

слетятся на внутренний свет.


Пусть всё это лишь отчасти,

почти как туман и дым,

но в нашей волшебной власти

стать прежним и молодым.


И как бы судьба ни мяла –

не дать ей себя сломать.

Сбивать в комок одеяло,

чтоб было что обнимать…


***

Чёрно-белые фотографии…

Жаль, не модны они уже.

Каждый может в уме раскрасить их

как по вкусу и по душе.


Только я не хочу раскрашивать,

пусть всё будет таким как есть.

Чтобы правдою завораживать –

не нужны мишура и лесть.


Хорошо, что тогда успела я

хоть немножко тебя заснять.

Чёрно-белая, недоспелая,

наша жизнь повернётся вспять.


Не хочу её приукрашивать

в мёртвый глянец и жалкий лак.

Что-то сглаживать и раскрашивать,

что прекрасно само и так.


***

Без тебя не то что б никак –

без тебя мне незачем просто.

Занесли нашу жизнь снега,

наросла на душе короста.


Разворачивать фантик дня –

что в нём — радости или слёзы?

И зачем проживать их, для,

всё равно летя под колёса?


Разум строит свой бастион,

укрепляет вокруг окопы,

устанавливает кордон,

заготавливает оковы.


Но любовь встаёт как мираж

и обходит его капканы.

Никакой не удержит страж

сумасшедшего океана.


Ведь любовь – это наша суть,

и другому не быть уделу.

Смерть, ты видишь, не обессудь,

ничего тебе с ней не сделать.


***

Я знаю от корки до корки

схему, как правильно жить:

радоваться хлебной корке,

крупинкой песка дорожить.


Приветствовать день грядущий,

за прошлый благодарить

и людям, вокруг живущим,

тепло своих душ дарить.


Вот так буду жить я завтра,

твержу себе каждый день.

И вновь повторяю мантру,

как пропуск в страну людей.


Но схема над жизнью не властна,

душа всё равно сильней.

И плакать она горазда,


и многое тут не по ней.


То место, где был ты рядом –

сейчас заливает свет.

Я шарю привычным взглядом,

но нет тебя рядом, нет.


Как доводы эти хлипки…

Ах, если бы время вспять –

хоть краешек той улыбки

ещё раз поцеловать…


***

Я королева мира своего.

Храню свои сокровища я в тайне –

мешки из золотого ничего

и сундуки, набитые мечтами.


Пока глаза привыкнут к темноте,

я обживаюсь в подземельном царстве.

Слова перебираю, те – не те...

и оставляю те, что без лукавства.


Принять в себя ночную благодать,

пригреться в этой одиночной клети.

И лишь тогда-то научиться ждать,

когда ждать станет нечего на свете.


Сквозь пелену из слёз или дождя

читаю титры звёзд на небе лютом

и привыкаю, по земле бродя,

быть человеколюбом, но нелюбым.


Мир опустел. Погашены огни.

Мы эту пьесу отыграли вместе.

Остались декорации одни.

И каждая – на том же самом месте.


***

Ты только меня запомни –

и радости, и печаль.

И тесноту этих комнат,

и в чашках горячий чай.


Как мы сидели у компа,

смотрели фотки твои.

Ты только меня запомни –

не надо слов о любви.


Не надо разбрасывать комья,

карабкаться на Синай.

Ты просто меня запомни

и лихом не поминай.


Я – средь своих аптечек,

ушли мои поезда,

а ты для меня лишь птенчик,

что вылетел из гнезда.


Лети высоко, отважно,

пусть будет другим финал...

Но мне почему-то важно,

чтоб ты меня вспоминал.


***

Когда тоскливо и бескрыло,

я карточку достать спешу,

где я лицо в цветы зарыла,

но глазом на тебя кошу.


И в этом ореоле света

сквозь дней унылый марафон

мне видится лишь наше лето,

а всё иное только фон.


Жизнь будет медленно влачиться,

пока в мою ещёненочь

заката кровь не просочится

и утру будет не помочь.


Но во вселенской круговерти

наверняка ведут учёт,

когда срок годности у смерти

моею кровью истечёт.


Мы встретимся с тобой в нирване,

где Бог скучает, нелюдим.

Мы отдохнём, как дядя Ваня,

в алмазы ёлки нарядим.


Ты все мои залечишь ранки,

чтоб не осталось ни одной.

Ну а пока со стен из рамки

гляди присматривай за мной.


Я в поле твоего привета

и всё сумею превозмочь...

Не отпускай меня из света.

Ещё не ночь. Ещё не ночь.

***


Без тебя четвёртая ёлка.

В первый раз без тебя так долго.

Пусто у нас в дому.

Но ничего никуда не делось,

не распалось, не разлетелось,

просто ушло во тьму.


Жизнь заканчиваю заочно.

Это просто и это срочно –

свой возделывать сад.

Снег на скамейке меня заносит...

Эх, высоко же меня заносит –

нету пути назад.


Помнишь щегла — посмотри, всё там он,

он прилетел к нам от Мандельштама,

сын того или внук.

Ты передразнивал его трели,

как вы забавно друг другу пели,

словно зовя подруг.


Помню тебя как свои пять пальцев,

помню нас прошлых, бродяг, скитальцев,

всех, кто давал ночлег.

О дорогие родные лица,

вы теперь можете только сниться,

след ваш заносит снег...


Листья ко мне на балкон слетают,

мою жизнь на ветру листают,

зябко прильнув к груди.

И я всё тише, нежней, покорней

слышу – во мне прорастают корни,

словно всё впереди.

***

Воспоминания – это как странствия

в наш осиянный затерянный рай,

где мы живём и по-прежнему здравствуем,

сердцу что хочется – то выбирай.


И уничтожить кому-то нельзя его,

и никому не дано о нём знать.

Там мы владыки себе и хозяева.

Нас невозможно оттуда изгнать.


Воспоминания жизни не старее,

прежние в них оживают черты.

Это не сны, не сухие гербарии,

а на могилах живые цветы.


Каждый порожек и угол нас помнит там,

множество лет пролетело и вот –

я прохожу по притихнувшим комнатам,

словно сама себе экскурсовод.


Все твои реплики слышу воочию,

будто мне с титрами крутится фильм.

Звёздный твой знак вижу на небе ночью я,

мой шестикрылый родной серафим!


Воспоминания брезжутся, грезятся…

Пуще зеницы я их берегу.

Да, иногда о них можно порезаться,

словно осокою на берегу.


Больно и сладко, как хочется-колется,

пластырь стиха на порез налеплю.

Я не молюсь, но душа моя молится.

Я же одно лишь умею: люблю.


***

«Простыни не смяты, поэзия не ночевала...»

О. Мандельштам («Разговор о Данте»)



Поэзию пускаю на ночлег,

стелю ей мягко-мягко на диване...

Ах если б хоть единожды во мне

Шекспир иль Пастернак заночевали!


Остался бы на вечности следок,

и в феврале не плакали б чернила...

Я б простыни те век бы, как вещдок,

в шкафу взамен скелетов бы хранила.

***


Живу в безвременье, в безлюдье, в безвековье...

И что добавить может Новый год?

Такси: откуда вас забрать? – Из безлюбовья.

Куда? – До счастья! У меня дисконт.


Таксист умаялся подсчитывать убытки:

– Нет, далеко! туда не повезу!

Ну, ладно, хоть бы до развилки… до улыбки…

до чертовщинки в сказочном лесу.


Туда не знал ещё дороги навигатор.

Диспетчер, чертыхнувшись, снял заказ.

Но моим Музом в небесах он был угадан,

меня домчал по адресу Пегас.


***

Нам мало так нужно: немножко еды,

пригоршню надежд, два-три ласковых слова.

И, кажется, так далеко до беды,

и словно рукою подать до былого.


Плывёт облаков безмятежных гряда.

Картинок небесных узор незатейлив.

И я разгляжу в них всегда без труда

черты, что однажды за душу задели.


Лови по утрам волшебства вещество,

к обеду оно растворится, растает.

Исчезнет всемирное это родство,

что после дубовой корой обрастает.


Оно с наших окон не сводит зрачков,

грозой распахнув занавески и двери,

и в тёмные стёкла защитных очков

стучится и ждёт, что однажды поверим.


Устала держать всё своё за душой,

поддерживать хрупкое это строенье.

Картинки счастливые жизни чужой –

смотрю, улучшаю себе настроенье.


Я вижу, что радость жива, хоть и вне,

гляжу на других, восполняю пробелы

меж прошлою жизнью и будущим Не,

куда заглянуть, как ребёнок, робела.


Душе не вписаться в продуманность схем,

и сны по ночам бесконтрольные снятся.

Порою мне тоже – того, что и всем,

но так глубоко, что себе не признаться.


Подставлю под солнце лицо средь аллей.

В нас света так мало, что тянешься к небу.

Кому-то темно, хоть весь мир им залей,

а мне и крупицы хватило вполне бы.


Брожу по разрушенным нашим местам,

взываю к тому, что родное сокрыло.

Не встретив обратного адреса там,

любовь возвращается к нам однокрылой.


Наступит зима, что всему вопреки,

не нашею будет, а только моею,

жизнь с чистой страницы и с новой строки

навязывать станет, а я не сумею.


Подводные камни и грабли лежат,

и ждут, затаившись, неверного шага,

но больше они меня не устрашат, –

как девочка, я не сойду с того шара.


А время как воздух течёт сквозь меня

и шлёт эсмээски небесною почтой.

И лепятся строчки из слёз и огня...

Пусть каждый увидит в них то, что захочет.


***

Пробить ли стену головой?

А я пытаюсь, пробиваю,

поскольку надо – вой не вой –

чтоб расшатались эти сваи,


чтоб одолел мой неуём

всё, что окаменело в догмах,

и хлынул свет через проём,

которого мне мало в окнах.


Да, холодно на том ветру

от сквозняка вселенной сжаться.

Зато пред тем, когда умру,

мне вволю будет надышаться.


Пусть врассыпную кирпичи

и небо всё в моей лишь власти...

А вы живите как сычи

и открывайте только пластик.


...Так жизни чёрное сукно

рванёшь решительно на части,

и в эту щель как сквозь окно

ворвётся свет, тепло и счастье.


***

Страна, покинутая богом,

как безотцовщина растёт.

Здесь всё всегда выходит боком,

во всём промашка и просчёт.


И вечно здесь не ко двору я,

как незаконное дитя,

но всё ж, шутя и озоруя,

живу, в свирель свою дудя.


И алхимичу понемногу –

в свет превращаю ночи тень,

а чтоб мне быть не одиноку –

стихи рожаю что ни день.


Я вам пишу, чего же боле,

своей отчизны плоть и кровь,

прими ж мою к тебе до боли

неразделённую любовь.


***

Судьбы золотое яйцо

не надо пытаться разбить,

а как дорогое лицо –

лишь любоваться, любить.


То, что не выпить, не съесть,

руками не удержать –

лишь радоваться, что есть,

лишь издали обожать.


И ключиком золотым

дверь рая не отворить,

а только словом простым,

привыкшим благодарить.


***

А быть счастливой так легко!

Открою вам секрет:

как в кофе льётся молоко,

я в тьму вливаю свет.


Пусть жизнь порой как ночь черна,

не видишь ни аза,

но есть же у неё луна

и звёздочек глаза…


А если чувствую, что я –

ну всё, не потяну, –

беру улыбку за края

и до ушей тяну.


Так можно и границы дня

раздвинуть, и любви.

Представь, что мир тебе родня,

и каждый взгляд лови.


Пусть будет в сердце целый склад

улыбок, взоров, слов.

На свой их переделай лад,

и это твой улов.


И будет с чёрной полосой

день белый незнаком...

Мешай улыбку со слезой,

как кофе с коньяком.


***

Кто-то скажет, что это моё несчастье.

Но тогда и не нужно счастья.

Это стало отныне моею частью,

это то, чем жива сейчас я.


То, что в сердце цветёт – то уже живое,

не мертво, что навек любимо.

А живое, если оно чужое,

проплывает, как мусор, мимо.


***

Когда укрывают пледом,

на цыпочках отходя,

чтоб не разбудить при этом,

чтоб сладко под шум дождя


спалось бы тебе, потише

приглушив огонь в крови...

Мне кажется, более высшей

не может быть формы любви.


***

Листочек как вестник рая,

целует мою ладонь.

Потом они, умирая,

покорно идут в огонь.


В пути неисповедимом

я осень кормлю с руки.

Лети же, с огнём и дымом

к нему всему вопреки!


***

Не смотреться в ночные окна,

ни в витрины, ни в зеркала,

там расплывчато всё и блёкло,

там я прежняя умерла.


Не искать потерянным взглядом

лиц знакомых в чужой толпе,

ибо всё находится рядом

из того, что нужно тебе.


Пусть без горечи даже дня нет,

ты надеждам себя доверь.

Ведь закрытую дверь сменяет

пусть другая, в другое, дверь.


И прорежется луч в тумане,

и слова уже не болят,

если светится пониманьем

чей-то встречный случайный взгляд.


И со мною в сухом остатке –

то, что сумрак не погасил –

в сердце рвущемся звёзд заплатки

и любовь из последних сил.


***

Когда-то подарил цветок,

несмелый белый лепесток,

и сам не знал ему названья.

Он был так нежен, тих и мал,

что лёгкий ветерок сломал

фантом его существованья.


И улица твоя вилась,

что безымянною звалась,

как будто место несвиданья.

И то, что между нами есть,

но так и не смогло расцвесть,

осталось тоже без названья.


Мы все на свете как цветы,

что безымянны и чисты,

под ветром облетим багряным.

Планета съёжилась клубком,

блестит забытым перстеньком

на пальце Бога безымянном.


***

Цепляюсь за твой мизинчик,

как с миром с тобой мирясь,

все гайки в себе завинчу,

чтоб не обрывалась связь.


И будет душа при деле,

бурливее всех морей,

пока ещё беспредельны

запасы любви моей.


Я знаю, ты не окликнешь,

и не одаришь теплом,

а просто ко мне привыкнешь,

как к воздуху за стеклом.


Когда же его не хватит –

не аппарат ИВЛ

тебе твою жизнь наладит,

а слово на букву Л.


Пусть будет всего довольно,

пусть ангел тебя хранит.

Но если сделаешь больно –

мизинчик твой заболит.


***

Ночь с тёмными завесами

отбелена будет рассветом.

И утро с его неизвестными

не справится вновь с ответом.


День будет таким, каким его

увижу в себе – не в окнах.

Со всем, что навеки сгинуло,

но всё ещё не умолкло.


Иду по родному городу,

где каждый своим озабочен.

Снег всех покрывает поровну –

счастливых или не очень.


Обнимется с каждым метелица,

и все для неё хороши мы...

Но наша любовь не делится,

она лишь моя пожива.


А я может быть для этого

и родилась на свете –

из вещества поэтова,

такого как снег и ветер.

***

Как бы расширить дня границы,

осуществить иль повстречать

то, что устало только сниться,

на чём молчания печать.


И сердце мне сбивает с ритма

крепчайший кофе или чай,

а пуще глаз твоих харизма,

когда увижу невзначай.


О, от самой себя побеги...

Хочу худеть – и печь пирог,

хочу чтоб сгинул ты навеки –

и чтоб явился точно в срок.


Пусть будет что душе угодней,

чтоб только светлое сбылось...

Причин несчастной быть сегодня

пока ещё не родилось.


Пока судьба не рвёт на части,

я безмятежна и тиха.

Начало дня. Начало счастья.

Начало нового стиха.


***

Заполненная по горло,

израненная до дна,

как в омут, ныряю в город,

и вот уже не одна.


Я Богу не очень верю,

но знаю давно одно:

что если закрыты двери,

то надо искать окно.


Пусть точка в конце у тома

началом станет стиха,

и частью нового дома –

обрушенная стена.


И надо встречать рассветы,

ведь в них концентрат надежд,

а не в ночи ответы

искать всё одни и те ж.


Улыбку себе примерю,

чтоб цвета а ля морковь,

и скрою за ней потерю,

обиду и нелюбовь.


Физически здесь гуляю,

а мысленно далеко,

где крылышки баттерфляя

летят на огонь легко.


***

В новый год все немножечко дети,

(а не только немного волхвы).

Ну куда же, куда же нам деть их –

жажду чуда, орехов, халвы,


мандаринов, хлопушек, снежинок,

духа хвои, тепла очага…

Сколько было у счастья ужимок

и смешинок, ушедших в снега...


Сколько жизнь у нас уворовала

светлой радости детской, но я б

декабрём бы их премировала –

всех людей, переживших ноябрь.


Я вручала б надежду на счастье

как медаль за лихие года,

благо та не распалась на части,

сохранившаяся в холода.


В декабре день особенно светел,

взгляд приветлив и искренен смех.

Мы опять на минуточку дети.

Это лучший подарок для всех.


В дни иные – плохая, лихая,

жизнь опять обнимает, гляди,

и конфетами нас, и стихами

осыпает как тем конфетти.


Ты навек в моём сердце прописан,

не за доблести и красоту,

знай, что ты мною узнан и признан,

и обласкан, как в детском саду.


Я люблю тебя напропалую,

и дарю, и варю, и налью.

Я тебя не милую – балую,

и любимою сластью кормлю.


Новый год – словно сваха и сводня –

всех повяжет в весёлой гульбе.

И мне нужно так мало сегодня –

лишь улыбку ребёнка в тебе.


***

Поддерживать отношения,

как будто в печи огонь,

когда уж не чует жжения

и даже тепла ладонь,


когда уже еле тлеет,

устало ждать и просить,

но что-то в тебе жалеет

совсем его погасить.


Поддерживать как коллегу,

что в делах отстаёт,

поддерживать как калеку,

как бабушку в гололёд,


поддерживать – не рассерживать,

потешивать... а на кой?

Бессильной рукой удерживать –

что здесь уж одной ногой,


поддерживать отношения –

мучительнейший процесс,

когда уже разложение,

гниение и абсцесс.


Поддерживать – безрассудно…

Но я тебя поддержу.

И в час свой последний Судный

единственное скажу, –


что при любых обстоятельствах

поддерживала очаг,

вне дружбы, любви, приятельства,

чтоб выручил, не зачах,


не сгинул к такой-то матери,

укрыл бы от всех погонь,

как наши пра-пра-праматери

поддерживали огонь.


***

Пока мы строим планы –

жизнь знай себе идёт,

а Парка неустанно

всё ниточку прядёт.


Но жизнь – не эти планы,

а то, что – в этот миг,

что происходит с нами,

пока мы пишем их.


Никто не даст гарантий,

что будет по уму.

А день уже украден

у жизни наяву.


Элементарно, Ватсон.

Все планы – до поры.

Лишь блеск импровизаций,

свобода и порыв.


Как в фильмах Соловьёва –

балдёж, бравада, стёб.

Расхристанное слово

и жизнь на самотёк.


То, что казалось главным,

не стоит ничего.

Расскажем Богу планы

и насмешим его.


***

Это так важно, когда тебя слышат.

Кончилось время немого кино.

Вместе одним с тобой воздухом дышат,

думают, чувствуют, видят одно.


С ними порою болтаем за чаем,

глаз привыкает к картинке вокруг,

и очень часто мы не замечаем,

кто с нами рядом, кто истинный друг.


Рвёмся за рамки привычного круга,

ищем того, кто не чёрств и не зол.

Это так важно – расслышать друг друга,

сердце, стучащее нам в унисон.


***


О если б без шор, без зажима

от сердца шёл к сердцу ответ.

Чтоб слово – окно, а не ширма,

туннель, выходящий на свет.


О солнечный зайчик ушастый,

мелькни на мгновенье в окне,

чтоб мир, неживой и ужасный,

тепло улыбнулся во мне.


Ещё календарь не помечен

следами известий дурных,

и кажется день бесконечен,

превыше всех рамок земных.


Стерпи моё слово, бумага,

и только душе не перечь.

Пока не закончится тяга –

звучать будет чистая речь.

***

Благословляю удалёнку

и близость, что при ней росла.

Когда луну ты снял на плёнку

и мне по почте переслал,


и это был как знак и символ

того, что для души и глаз,

что слишком высоко и сильно,

чтоб на земле связало нас.


И остаются нам в остатке

слова, что держат на плаву.

На них оставит жизнь закладки,

откроя новую главу.


Луна в окне напомнит принца,

что улетел куда-то вновь,

когда в окошке загорится,

даря медалью за любовь.


***


Я тебя ревновала к смерти –

почему она там, с тобой?

И подобно упрямой Герде

не мирилась с такой судьбой.


Я бежала вослед за прошлым,

но не знала, куда бежать.

Почему ей досталось то, что

мне должно лишь принадлежать?!


Мой единственный, мой хороший,

я тебя разведу с бедой,

поцелуями разморожу,

окроплю дождевой водой.


Как бы ни был он зол и колок,

но я вытащу всей душой

тот чужой ледяной осколок,

что меж нами пролёг межой.


И хотелось кричать истошно,

за тобою вослед бежать...

Почему ей досталось то, что

мне должно лишь принадлежать?!

***

Я представлю себе, что ёлка –

это жизнь моя на корню,

и украшу её иголки

всем, что в сердце своём храню.


Тем, что входит туда без стука

и сияет во всей красе:

дорогие слова, поступки

всех любимых моих друзей,


и горящие в окнах свечи,

и тепло задушевных встреч,

и в серебряных звёздах вечер,

всё, что хочется так сберечь...


Ну а рядом – поменьше ёлку,

из искусственного сырья,

и повешу там то, что долго

мою душу мучило зря:


все обманутые надежды,

все несбыточные мечты,

всё, что свесилось безутешно

у могильной твоей плиты,


всё, что мёртвым холодом лижет,

никогда не согреет кровь…

Как гирлянды туда нанижу –

незвонки, неслова, нелюбовь.


И напрасно разинут ротик

у волшебного башмачка,

не подарки там, а напротив, –

ни задоринки, ни сучка...


Забери же ту половину,

анти-ёлка моя, нежизнь,

не входи в мою крестовину,

от звезды моей отвяжись.


На тебя лишь я уповаю,

ёлка-жизнь, что горишь, маня,

вся зелёная и живая,

пусть колючая, но моя.