Стихи 2021 года --356 (132, 73, 151)

***

Луна — как медаль за любовь,

что выжить смогла ненароком

в пустыне, где сдох бы любой,

на гиблом пути одиноком.

Луна высока и ясна,

не ведомы тлен ей и бренность.

Медаль золотая она,

что свыше даруют за верность.

Когда же не вся мне видна

за трауром млечного крова -

любовь выпиваю до дна

из рога её золотого.

Впускаю в себя тишину,

которая будет и дальше...

Лишь только три слова шепну,

в которых ни капли нет фальши.

***

А любовная лодка разбилась совсем не о быт -

о холодные скалы и рифы глухого загробья.

Только что мне с того, ты со мной, не убит, не забыт,

мы без лодки плывём, став единою плотью и кровью.

Мы плывём по извилистым улицам синего сна,

преступая границы стыда и убогого смысла.

Наша встреча вдали, никому до конца не ясна,

в облаках набухая, слезой дождевою нависла.

К этой жизни земной у меня не пропал аппетит,

только рвётся душа, разрываясь на равные части.

Снова лёгкое сердце, как шарик воздушный, летит,

а звезда, долетев до земли, разобьётся на счастье.

***

Ты пришёл на минутку ко мне навсегда,

снег расчистил в душе, растопил ото льда,

чтобы больше не ведала злого.

Как угодно пусть душу мою искорёжь -

но теперь никуда от меня не умрёшь,

я узнала волшебное слово.

Ты во мне прорастаешь как тихий цветок,

моей жизни застенчивый новый виток

в одинокой безгласной пустыне.

Я с балкона смотрю тебе истово вслед,

сколько б мимо холодных ни минуло лет,

этот взгляд никогда не остынет.

Я на ветер слова, ну а ты их лови,

все они о незамысловатой любви,

невесомой, туманной и зыбкой,

что порой проступает сквозь сумрачный день,

за тобою скользя неотступно как тень,

пробавляясь одной лишь улыбкой.

***

Пахнет молодостью непрожитой -

проживи меня, проживи!

Солнце корчит смешные рожицы,

и вокруг вся земля корёжится

невозможностью нелюбви.

Я от счастья хочу зажмуриться,

словно это светобоязнь.

От улыбки отвыкла, курица,

и привычнее стало хмуриться...

Это молодости боязнь.

Пахнет снегом, арбузом, ёлкою,

прокатиться зовёт ледок...

И подглядываю как в щёлку я -

это юность тряхнула чёлкою,

подожду ещё вдруг недолго я -

мир раскроется как цветок.

***

Два неслагаемых, несочетаемых,

множим на ноль и в итоге зеро...

Только бы было в душе обитаемо,

только бы не умирало перо.

Боль безоглядна, а радости крохотны,

но драгоценен полночный улов.

Вытерпи, вытерпи, лист мой безропотный,

эти уколы мучительных слов.

Не убежать от судьбы неизбежности,

не усмирят седуксен и глицин.

Я не привита от вируса нежности,

не родилось ещё этих вакцин.

День из улыбок от солнечных зайчиков,

ночь из намёков расплывчатых снов...

Лёгкие зонтики строк-одуванчиков -

нету для жизни надёжней основ.

***

Сколько поводов для смеха, для ухмылок и пародий

эта жизнь предоставляет, как бы ни была черна.

И во времена любые я верна своей природе,

хоть где тонко, там и рвётся моя тонкая струна.

Моя слабость — это сила, хоть всегда меня бесило,

что давно не отличаю пораженья от побед.

От Базарова усвоив — стыдно говорить красиво,

иногда грешу я всё же выражаться как поэт.

Я смеюсь над этой жизнью и судьбой моей плачевной,

только губы для улыбок раздвигаю уж с трудом.

Скоро, скоро он погаснет, свет зари моей вечерней,

и заколота я буду нежным месяца серпом.

***

Глаза, что были бездонными -

стали теперь бездомными.

Сиротскими и бесхозными…

А были — лунными, звёздными.

И руки, тебя обнимавшие -

как крылья лежат опавшие,

ненужные, безутешные…

А были такие нежные.

Щека, что с твоей ключицею

срослась голодной волчицею,

на камень гранитный клонится,

где счастье моё хоронится.

А голос «Tombe la neige» нам

поёт о том, что всё те же мы,

и сколько бы зим ни минуло -

всё так же нужны мы милому,

невидимому, уплывшему,

но всё ещё не забывшему

в каких-то слоях озоновых

ни губ, ни волос, ни слов моих...

***

О любви океан ледовитый,

где ты прячешь, в глубинах каких,

моего дорогого Давида,

нас, счастливых, горячих, нагих.

Я слова очищаю от пыли,

от следов липких губ и глаз,

те слова, что мы позабыли,

но которые помнят нас.

Свет идёт от них лучезарный,

что чуть теплится, но не жжёт.

И живу я перчаткой непарной,

бог зачем-то её бережёт.

На ограде висит такая -

как живая чья-то рука.

Каждый раз я, тут пробегая,

замечаю издалека.

Не найдётся её хозяин…

Просто выбрось, на землю брось.

Потому что нельзя, нельзя им,

как перчаткам, нельзя поврозь...

***

Что держит меня на свете,

на жизни, что без тебя,

когда всё сдувает ветер,

в бессмысленный ком сметя?

Но движется всё живое,

срастаются все клочки,

и где-то нас снова двое,

и с неба — твои зрачки...

Не высечена из камня,

жизнь движется и течёт,

и видится сквозь века мне

наивный её расчёт.

Нас ветер несёт друг к другу,

ты смотришь сквозь облака.

Ну дай же скорее руку,

кивни мне издалека.

Пространство своё сужаю

до сердца, где ты и я.

Пусть буду для всех чужая,

зато для себя твоя.

Брожу по пустой квартире...

Но знаешь — такая жесть! -

пусть нет тебя в этом мире,

а я могу, чтобы есть.

***

Жизнь прожить — что поле перейти

минное...

Всё, что было с милым на пути -

минуло.

Всё, что светом полнило глаза -

кануло.

Мне на лоб как будто чья слеза

капнула.

Снег и дождь идут о нас с тобой,

вслушайся.

Лишь тебе, великая любовь,

служим все.

***

Метельный мир, в тумане всё плывёт,

и я одна на свете этом белом.

Мы жили, жили счастливо, и вот -

всё что осталось, выглядит пробелом,

пунктиром от тебя и до меня,

мостом воздушным, звёздным коромыслом,

что виснет, удлиняясь и маня

недостижимым, плавающим смыслом.

Ну как тебе живётся одному,

мой запредельный, вечный, незабвенный?.

Когда же вновь тебя я обниму,

отняв у этой вечности мгновенной...

***

Когда я умирала и прощалась,

послав тебе с ошибками слова,

и кажется уже не умещалась

пылающая в лаве голова,

когда я вся была как южный полюс,

как будто бог меня уже унёс,

твой слабый спотыкающийся голос

мне показался смёрзшимся от слёз.

И эти слёзы растопили лаву,

послав опять соломинки тщету,

и расступилась облаков облава,

увидев жизни блеск и нищету.

И стало ясным словно аз и буки,

что не страшны ни муки, ни беда.

Пусть огонёк зелёный на фейсбуке

лишь для тебя не гаснет никогда.

***

О зима, зима моя,

сколь ни бесишься в азарте,

но тебе желаю я

скорой смерти в тёплом марте.

Гаснут звёзды от лучей.

Ночь, умри перед рассветом.

Дунув на уют свечей,

новый день идёт с приветом.

Свет в туннеле, как маяк,

манит ласковым виденьем.

Лёгкой смерти, жизнь моя,

перед будущим цветеньем.

***

В моём Ничто, где я с тех пор живу,

где нестираем каждый штрих былого,

мой каждый день похож на дежавю,

где как цветок выращиваю слово.

Там крутится обшарпанный винил,

и вновь в твоих объятиях легка я.

Не выцветает синева чернил,

и голос твой звучит, не умолкая.

Не тает снег давно минувших лет,

рыдают отзвучавшие аккорды.

Там всё ещё действителен билет

в страну, которой возрасты покорны.

***

Я научилась говорить прости

всему, что прежде плакало и пело,

и жизни пряжу нежную плести

из пауз, многоточий и пробелов.

Шептать вдогонку и смотреть вослед,

в графе желаний проставляя прочерк,

и больше не вытаскивать на свет

всё то, что затаилось между строчек.

Как мёда золотистого струя

стекала из стиха у Мандельштама –

так будет тихо течь судьба твоя,

в элегию переливая драму.

Оттаивать в надышанном тепле,

пить медленно, любить не поспешая,

и жизнь в конце раскроется тебе -

бесшумная, безгрешная, большая.

***

Обнять тебя нельзя, а ты любить не можешь.

И давний наш дуэт немножко глуповат.

Ты, Боже, тут ничем, похоже, не поможешь.

Никто не виноват. Никто не виноват.

Но теплится душа в немеркнущей беседе...

Чуть тлеет огонёк, но в нём — мильоны ватт.

Пусть вечно зелен он, как виноград весенний.

Никто не виноват. Никто не виноват.

А сердце рвётся вон, колотится как птица,

наперекор всему блаженствует: виват!

И зелень глаз твоих на солнце золотится…

Никто не виноват. Никто не виноват.

***

А я люблю тебя как дура,

и это мне не победить.

Неуходящая натура,

я не умею уходить.

И если вдруг однажды в небо

в свой жаркий полдень испарюсь,

то после снова сверху снегом

тебе на голову свалюсь.

И не криви ни бровь, ни ротик,

пойми, закон вселенной всей --

круговорот воды в природе,

круговорот любви моей.

***

День влюблённых раз в году — как это мало!

Не вместить ему столь пыла и огня!

Сколько жизнь бы ни клевала и ни мяла –

этот праздник ежедневно у меня.

Пусть давно уж не жена и не невеста,

и давно уж не попутывает бес,

только в сердце снова тесно — словно тесто,

поднимается влюблённость до небес.

Хоть бы вечер — хоть пока ещё не вечер,

без любви моей ушёл бы — да ни в жисть!

Снова тянется соломинкою встреча,

словно этим говоря мне: удержись.

Ах, остатки, всем известно, как вы сладки.

Будь же счастлива, как крошкой воробей.

На прорехи ставя новые заплатки,

в книге жизни открываю я закладки

на страницах всех любовей и скорбей.

***

Люблю когда — прибавить и умножить,

а вычитать из жизни не люблю.

Как если бы стреножить, обезножить,

когда себя я в чём-то обделю.

Но больше всех прибавок, умножений

люблю, когда я надвое делю

свой вечер, или тайну отношений,

делю себя, а попросту люблю.

Делю я своё сердце без опаски,

вручаю от него тебе ключи.

Скажи мне это слово по-испански

иль попросту его мне промолчи.

***

Как страшно никому не верить,

ромашек лепестков не рвать.

Души окованные двери

на стук чужой не открывать.

Страшнее, если их откроешь -

и будет некому войти...

Лишь ветер над пустою кровлей

закружит листьев конфетти.

А я гадаю по ромашке

и в трубке голос твой ловлю,

чтоб сквозь помехи и промашки

расслышать тихое люблю.

***

Незабытое Богом место -

остановка для наших встреч.

Ты был послан несчастья вместо,

от отчаянья уберечь.

Две скамьи и навес над ними

охраняли от мира нас.

Дребезжали трамваи мимо,

вечер ласковый тихо гас.

Бог то место не забывает,

он всё помнит и нас там ждёт.

Дождик даже не задевает,

и так нежно там снег идёт.

Свято место отныне пусто –

проезжая, смотрю в окно.

Что-то шепчет шестое чувство…

Всё давно уже в прошлом, но...

***

Мне кажется, звёзды замёрзли,

и хочется их отогреть...

Как будто бы ты ещё возле,

как воз ныне там — ещё смерть.

Как будто ещё всё не поздно.

Дышу на узор на стекле...

Оттай же, оттай же, мой звёздный,

в моём потаённом тепле.

***

Ну прощай, мой несбывшийся год.

Новый день, наставай, ворожи.

Пусть укроют меня от невзгод

огоньков городских миражи.

Обернётся прохожий на взгляд,

или снег обернётся дождём –

всё вернётся на круги своя,

только зиму и смерть переждём.

И зонты как большие цветы

раскрываются в волнах толпы,

и плывут они словно плоты

в океане мирской суеты...

А вдали, за земною чертой,

на границе у света и тьмы,

где-то город стоит золотой,

там живёт наше светлое «мы».

***

Я втайне знаю: ты хороший,

и сколько б лет не утекло -

фальшивой ласки мне дороже

твоё прохладное тепло.

И что с того, что сединою

зимы окрашены крыла,

что опьяняют сны весною,

но отрезвляют зеркала,

что обманули все июли

цветеньем розовым степи,

но двери крылья распахнули,

и сердце сорвано с цепи.

Пусть всё — виденье, наважденье,

души волшебная игра,

не день рожденья — дня рожденье

теперь я праздную с утра.

В стихе затею я утехи,

что и не снилось — сочиню,

а телефонные помехи

не помешают ничему, –

расслышать главные аккорды,

любви единственный улов,

когда сердец границы стёрты,

и всё легко понять без слов.

Уже не пусто и не голо,

и мне не страшно средь зимы,

когда пробьётся словно колос

ко мне родной до боли голос,

когда не я и он, а мы.

***

То, что я люблю — уже не тайна

и известно всем давным-давно.

Непрактично, иррационально,

но другого просто не дано.

Ничего мне от любви не надо,

это ведь не фонд и не собес.

В ней самой и радость, и награда,

и благословение небес.

Можно жить без всяких мерлехлюндий,

быть как люди в доме и в быту,

а душа одновременно любит

и бредёт в возвышенном бреду.

У кого-то бешеные страсти,

у кого-то ревность и тоска,

а любовь - безоблачное счастье,

так легка она и высока.

Ни о чём не просишь, не хлопочешь,

всё в себе навеки обретя.

Просто любишь, ничего не хочешь,

и лопочешь что-то как дитя.

Лишь тепло внутри тебя хранится,

лишь тепло все годы напролёт...

А другим — такое только снится.

Как неокольцованную птицу,

отпускаю я любовь в полёт.

***

Улыбка-бомж искала лица,

где ей найти себе приют,

где можно было б притулиться,

но ей приюта не дают.

Она приклеиться пыталась,

но тут же делалась мертва,

поскольку жизнью лишь питалась

и засыхала как листва.

Улыбка-друг, куда ты делась?

Как лицам без тебя темно.

Но озариться – это смелость,

оно не каждому дано.

Любовь, как раненая птица,

блуждает среди лиц и тел,

всё ищет, где бы угнездиться,

кто б приютить её хотел.

О где ты, где, большое сердце,

что не боясь разбиться вновь,

отважно распахнуло б дверцы,

впустив улыбку и любовь!

***

Привыкаю смотреть поверх голов,

поверх неурядиц и пыльных слов,

быта поверх и тоски поверх,

туда, где только звёзд фейерверк.

Привыкаю поверх земного смотреть

туда, где вовек не достанет смерть,

где то, что храню, ото всех тая,

туда, где только лишь ты и я.

***

Одиночество не поэтичней,

не за это им дорожи.

Оно просто терапевтичней

и целительней для души.

Это что-то вневременное -

сон, что грезится наяву,

та высокая паранойя,

что удержит нас на плаву.

Тихой сапой приходит вечер,

отвлекая от серых утр,

мягко лапы кладёт на плечи,

разворачивает вовнутрь.

Попадает осколок лунный

в засыпающие глаза...

Мною, по умолчанию юной,

занимаются небеса.

***

Приснился сон, что о тебе лишь…

Твои слова в глухой ночи:

«ты целоваться не умеешь».

А я просила: «научи».

Так медленно ласкали губы,

слегка касаясь, пригубя,

не торопливы и не грубы,

оберегая и любя.

И кажется, что вновь разбудишь

ты поцелуем, как тогда…

Спасибо, что ты был. И будешь.

И не исчезнешь никогда.

***

Я верю, верю, верю,

что было всё не зря -

от нежности апреля

до дрожи декабря,

от детской колыбели

и школьного двора

до облачной постели

из пуха и пера.

Живу и ожидаю

того, чему не быть.

Душа, не увядая,

обречена любить.

Как занавес, отдёрну

я на окошке тюль

и март, как мат отборный,

приму взамен пилюль.

***

Вновь слышу - в груди что-то торкает -

жалеть, понимать, обожать...

Без этих хватательных органов

вселенной мне не удержать.

И слова не ведая ложного,

на этом горючем парить...

А счастье из корма подножного

привычно себе сотворить.

Да, голый король снова здравствует,

да, сраму не имут верха.

Но нет их и духу в том царствии,

где самоуправство стиха.

***

Чай заварила, цветы полила.

А говорила, что жизнь не мила.

Сладок мне звук погремушек её,

что заглушает небытиё.

Пусть освещает мне мрак впереди

ёлка рождественская в груди.

И поджидает с букетом из роз

мой небожитель, мой бог, дед Мороз.

Вы по волнам не плывите, венки.

Ёлочка-жизнь, не гаси огоньки.

Дай мне поверить в тебя без затей,

главная сказка для взрослых детей.

***

Как в чужой тарелке – в мире новом,

с неразрывным, выношенным — врозь.

Мне с тобою как в лесу сосновом

так легко дышалось и жилось.

Облака как бельма смотрят слепо,

и дома побелены луной,

где таятся, словно в душных склепах,

истины с засохшею виной.

Улицы безлюдные ночные,

словно русла пересохших рек...

Кажется, что в них увижу сны я

тех людей, что канули навек.

И на нашей улице был праздник,

когда ты был мой и только мой.

А теперь весна лишь только дразнит,

обернувшись вечною зимой.

Подышать на счастье, как порою

дышат на морозное стекло...

Что в груди зияло лишь дырою -

засияет ясно и светло.

Нет, не хлебом — лишь тобой единым,

нестираем в сердце вечный след.

Этот клин невышибаем клином.

Ведь на нём сошёлся белый свет.

***

Привязанность… а что это такое?

В руке верёвка, чтоб не отпустить?

И никогда не знать себе покоя

от страха за разорванную нить?

Чем ты владеешь? Лишь одной верёвкой,

отнюдь не тем, кого связала ей.

Порвётся привязь — и судьба с издёвкой

вернёт тебя к отдельности твоей.

Как эфемерны, мнимы эти узы,

ослабишь хватку — и рука пуста.

Одна любовь не ведает обузы,

она легка, свободна и проста.

Она парит над крышей невесомо,

не забирает, только отдаёт.

Не нужно ей ни привязи, ни дома,

она гнездо на дереве совьёт.

Открыты все замки, ворота, дверцы.

Неведомы ей хитрость и корысть.

Зачем держать, что принадлежность сердца,

что даже смерти не отнять ни в жисть.

***

В детстве дружила с девчонкой «плохой».

Я оставалась к запретам глухой.

Мы убегали тайком со двора, -

школьные прописи — что за мура!

Мы, на троллейбус вскочив голубой,

ехали до остановки любой

и, выходив чёрте где: вот те на! –

шлялись по городу с ней дотемна.

Мы хохотали и ели пломбир.

С ней я узнала, как выглядит мир

тайных лазеек, глухих закутков,

сорванных с клумб незнакомых цветков,

дальних окраин, оврагов крутых,

где совершали в пути передых.

Мы забредали в такие края…

Это край света! - кричала ей я.

Прошелестело полвека с тех пор.

Где эта улица, где этот двор?

Где эта девочка? Где эта я?

Где мне грозившая пальцем семья?

Лишь обнимает холодная ночь

и ничего не вернуть, не помочь.

Вот он, край света, и я на краю…

Мы и не знали, что жили в раю.

***

Меня как будто моль в дохе,

дыру прогрызшей в монолите,

за грусть, мелькнувшую в стихе,

опять шпыняют в изолите.

Юмористический диктат

велит смеяться в общем хоре.

О мир без горя и утрат,

где фол забористый в фаворе!

О достославный IzoLit,

моё весёленькое братство,

что без труда испепелит

за несмеянства святотатство.

А если что-то там болит –

улыбку растяни до хруста.

Вмиг модератор удалит –

что в ложе не вошло Прокруста.

На беды, горести забить!

Как кровью, ржачкою повязан,

поэтом можешь ты не быть,

но смехотворствовать обязан.

Дай бог, весёлые друзья,

чтоб никогда не знали мук вы,

а у меня одна стезя –

Любовь с большой печальной буквы.

Не слёзы — ты в моих глазах,

и губы шепчут против воли...

Живут на разных полюсах

слова из смеха и из боли.

Готовь печали на убой,

а стоит допустить слабину –

за грусть, за слёзы, за любовь –

смешками как снежками в спину.

***

Когда-то загадать пыталась -

что если завтра будет снег…

И в юности всегда сбывалось,

и мнилось, будет так навек.

Что лишь с утра откроешь глазки –

а там — о чудо! Снег идёт!

И ты живёшь как будто в сказке,

и всё ещё произойдёт.

Но только снег и происходит,

а ты по-прежнему одна.

С души с годами глянец сходит

и с глаз спадает пелена.

С утра гляжу я на дорогу -

так хочется ещё поспать,

а снега нет, и слава богу,

тебе поменьше разгребать.

Что снег? Поток небесных крошек,

лишь символ, образ, свет из век.

Сейчас мне ближе и дороже

обыкновенный человек.

Люблю тебя сквозь боль и нежить,

сквозь снег, и сумрак, и туман...

И пусть всё так же будет нежить

нас возвышающий обман.

***

Это ласка вселенская, а не тоска,

это грёзы и сны, а не грусть.

Мальчик-с-пальчик по камушкам дом отыскал.

Я по звёздам к тебе доберусь.

Я увижу тебя и тебя обниму

в этом млечном сердечном тепле.

И увижу быть может сквозь вечную тьму,

что не видела здесь на земле.

Это будет со мною, не может не быть,

пусть ещё через тысячи лет.

А пока я тебя продолжаю любить

и ловить каждый лучик и след.

Каждый детскою сказкой по жизни ведом,

эту даль ощущая как близь,

где нас ждёт поднебесный несбыточный дом,

где любимые нас заждались.

***

Снег 29-го марта...

метёт, и метёт, и метёт…

Ведь бита давно его карта,

а он всё равно идёт.

Уж убраны зимние вещи,

асфальт кое-где подсох.

Но снег этот, вешний, вещий,

как будто последний вздох...

Зима восстала из гроба,

чтоб землю опять обнять.

И снег этот высшей пробы,

ушедший, как буква ять.

Зима, ты ведь завтра минешь

и смоют тебя дожди,

но этот прощальный финиш,

как вечное «подожди!»…

Как вечное Happy Birthday...

Пусть даже седая прядь –

ещё ничего не поздно,

всё может вернуться вспять...

Неужто — в душе уколом -

вновь светлая полоса?

Всё чисто, бело и голо.

И можно начать с аза.

***

Я кофе варю с шоколадом

и кутаюсь в ласковый плед -

в мир лада с собой и слада

незамысловатый билет.

Быть может это плацебо,

когда всё внутри раздрай,

единственная зацепка

за бездны шершавый край.

Квадратики шоколада,

что плавятся на языке –

смешная, но всё же плата

за ночи в бессонной тоске.

Когда душа на голгофе

и рядом с тобою никто,

глоток ароматный кофе –

попробуйте – самое то!

Под пледом за книгой грезя,

зароешься как в дупло...

Спасёт тебя от депрессий

лишь сладкое и тепло!

***

А я зажигаю в апреле

ночами свечи как очи,

чтоб жарко они горели

в холодном сумраке ночи.

Чтоб тихо сердца вздыхали,

срывая мертвящий кокон,

и празднично полыхали

квадраты жёлтые окон.

***

Наивная музыка голову кружит,

легко обнимает за плечи…

Как будто вот-вот все границы нарушит

и нас от разлуки излечит.

Любимая музыка верхнею нотой

выводит меня за пределы,

в иные высоты, глубины, длинноты,

куда я как в воду глядела.

Когда-то внимали мы ей, засыпая,

как музыке волн у причала.

Теперь на неё я иду как слепая…

И ставлю пластинку сначала.

***

Под покровом шумящих рощ

мы не можем увидеть ветер,

только чувствуем его мощь

или ласку в немом привете.

Ты как воздух стоишь вокруг –

не увидеть и не потрогать,

но я знаю, ты рядом, друг,

и любая — к тебе – дорога.

Дождь сливает в один поток

всё небесное и земное...

День распустится, как цветок,

что дарил ты всегда весною.

***

Улыбнуться никому,

полюбить ничто…

Я гляжу в ночную тьму,

в неба решето.

Танец смерти, жизнь в дыре,

мёртвый глаз планет.

В этой дьявольской игре

выигрыша нет.

Улететь бы на Памир,

спрятаться под клён...

Слишком этот ушлый мир

неодушевлён.

Сколько расшибаем лбов,

горе по пятам...

Всё равно жива любовь,

но не здесь, а Там.

***

Сизифов камень, бочка Данаид -

бесплодный труд любви и ожиданья...

Но пишет имя звёздами «Давид»

мне шифром по секрету мирозданье.

И о тебе все белые стихи

шлют снегопады на высокой ноте,

заносит дождик лёгкие штрихи

любимых черт в невидимый блокнотик.

Пред этим светом меркнет тень беды.

Зачем хорал, помин и аллилуйя?

Ведь вот записка, читана до дыр:

«Ушёл за хлебом к ужину. Целую».

«Ушёл за хлебом. Скоро буду, жди.

Целую». - Я нашла твою записку.

Ей двадцать лет исполнилось поди.

Теперь она подобна обелиску.

Не правда ли, всё будет хорошо?

Ты торопился, до дому бежал всё.

Ты за небесным хлебом отошёл

и там всего лишь чуть подзадержался.

Мы встретимся в Ничто и в Никогда

и превратим их в Здесь, Везде и Вечно.

И снова будем не-разлей-вода.

Я верю в это свято и беспечно.

**

Жизнь моя, прекрасная маркиза,

вру тебе на голубом глазу.

Полюбуйся прелестью эскиза,

что пишу у смерти на носу.

Слишком поздно, бестолку, напрасно,

ненадёжны замки на песке,

ну а в целом жизнь моя прекрасна,

хоть давно висит на волоске.

И под этим облаком лазури

голосят во мне на все лады

никому невидимые бури

в маленьком стаканчике воды.

Вижу холмик из кофейной гущи,

разгадать пытаюсь ту фигню.

Вот как будто силуэт бегущий…

Наконец тебя я догоню.

Сколько ты в пути своём ни странствуй,

но вернёт ко мне, ты ни был где б –

резонанс тождественных вибраций,

квантовая спутанность судеб.

Только б жизнь ко мне не охладела,

в окна улыбалась поутру…

Смерть красна, но это лишь полдела,

красной жизни нам бы на миру.

***

Луна стоит светящимся блином –

далёкая безликая планета.

Не ведает ни духом и ни сном

о жизни, что там не было и нету.

Бессмысленный и бесполезный шар,

зачем тогда он крутится на небе?…

Седой как лунь, бездомный как клошар,

он наши сны окутывает в неге.

Но знают больше сердцем и чутьём

собаки, на луну ночами воя –

там дышат души всех, кого мы ждём,

пространство согревая мировое.

Но никогда не получить ответ,

не увидать единственные лица...

И потому безжизнен этот свет,

пытающийся к окнам притулиться.

***

Я вспоминала молодости пору,

как берегу я радостей тех тень...

И ты сказал с обидою, с укором:

«а у меня такое – каждый день».

«Я ничего ещё не вспоминаю,

а проживаю счастья каждый миг…»

Горит ночник. Лежу одна без сна я.

Твои слова… Как мне тепло от них.

Как допотопный уличный старьевщик,

то время собираю в лоскуты,

и проступает в памяти всё резче:

вот мы вдвоём… вот я и рядом ты.

Я ничего ещё о том не знаю,

что исказит блаженства светлый лик.

Я, как и ты, сейчас не вспоминаю,

а проживаю счастья каждый миг.

***

Не задаёт вопросов

истинная любовь.

День её нежно-розов,

вечер её лилов.

В лиственном вальсе кружит,

в золоте фонари...

Ты не ищи снаружи,

это живёт внутри.

Не убоясь морозов,

свой излучает свет.

Не задаёт вопросов,

ибо не ждёт ответ.

Спрашивает ли солнце

у поднебесных тел,

может, кому-то жжётся,

может, кто не хотел?

Спрашивает ли дождик

в знойный весенний день,

не напоить ли позже,

или убраться в тень?

Нет, изливают щедро

струи свои, лучи.

Так подставляй же недра,

радуйся и молчи.

Благодаря любови

зрячи и не немы,

мы оживаем в слове,

выхвачены из тьмы.

И бесполезно рваться,

биться в крови зари...

Эта дверь открываться

может лишь изнутри.

***

Фонарь на ниточке висел,

сломался стержень многолетний.

Вниз головой поник без сил.

День наставал его последний.

А было время — восхищал

и золотил лучами кожу.

Днём спал, а ночью освещал

путь припозднившимся прохожим.

Пусть глазом видел он одним,

но видел далеко при этом.

Людская жизнь текла под ним,

озарена волшебным светом.

Но вот пришла к нему сама,

как в белом саване косая,

его последняя зима,

на землю мёрзлую бросая.

И вдруг он, сломленный на треть,

увидел под собою стебель,

и захотел его согреть

пред тем как кануть в злую темень.

Держался из последних сил,

качаясь на железной струнке,

мигал и гас, но не гасил

свой свет истаявший и хрупкий.

Не убоясь снегов и вьюг,

росток тянулся, словно к маме,

и цвёл, как будто это юг

и солнце сверху обнимали.

Тянулся ночи напролёт

он к фонарю как будто к свечке,

и таял, таял, таял лёд

в замёрзшем маленьком сердечке.

Мигали жёлтые огни,

росток согретый рос упруго,

и оба знали, что они

уже не могут друг без друга.

Фонарь светил и тихо гас,

но знал, что прожил не напрасно,

что жизнь цветка своей он спас,

и эта смерть была прекрасна…

Тянулись дни мои в тоске,

как будто в сумке морозильной.

Висела жизнь на волоске,

на ниточке любви бессильной.

Но всё ж с улыбкой на убой

я воспаряю в эмпиреи

от мысли, что тебя, мой бог,

моя последняя любовь,

последним вздохом отогрею.

***

А где-то в небе – Проксима Центавра,

ближайшая в галактике звезда.

К ней долететь — не нужно быть Икаром,

четыре с лишним года — вся езда.

Четыре световых каких-то года –

что по сравненью с вечностью они!

В сырую мглу, в любую непогоду

мигают мне туманные огни.

Звезда, что ближе всех созвездий к солнцу,

всех ближе к сердцу, к танцу и к венцу,

протянет луч как пальцы незнакомцу,

погладит невесомо по лицу.

Пусть ночь длинна и жизнь чернее мавра,

и радости проходят стороной,

в созвездье дивном Альфа и Центавра

ты ждёшь меня, я верю, мой родной.

***

Я с тобой хотела б век

слушать шум дождя,

из окна смотреть на снег,

целовать шутя.

Класть конфету в твой карман

и махать вослед,

различая сквозь туман

милый силуэт.

Улыбаться в сладком сне,

на звонок спешить...

Вот и всё, что нужно мне,

чтоб счастливой жить.

Словно скульптор, отсеку

лишние куски –

ненасытную тоску,

белые виски,

отсекаю боль и гнев,

пепел и золу...

Только белый снег в окне,

беглый поцелуй.

Быть невинной как дитя,

разливая чай.

И любить тебя шутя,

словно невзначай.

***

Мне не фиолетово,

не до фонаря…

Знаю, что не следовало.

Верю, что не зря.

Вижу словно в рамочке

всё, что утекло...

Нет, мне не до лампочки.

На душе тепло.

Мне не фиолетово,

мне не хоть бы хны.

Видимо, поэтому

ты приходишь в сны…

И порхают бабочки

в сердце до зари…

И летят на лампочки

и на фонари.

Обжигаясь, падают

под ноги толпе,

но хоть миг, а радуют

песней о тебе.

*** (в ответ на ролик "Я чувствую тебя душой")

Спасибо, спасибо, спасибо

за высшую правду минуты,

за песню, вселившую силы

на месте тоски или смуты.

И мир в ореоле песен

предстал мне во всей красе.

И месяц улыбкою весел,

а прежде серпом висел.

Спасибо за эти кадры,

за танцы небесных птиц,

за строки как будто мантры,

и свет твой из-под ресниц,

за этот чеканный профиль,

рисунок бровей и губ,

что прячу в составе крови,

поверив, что Бог не скуп.

Пустое, а мне — святое,

и лёд мне как будто мёд.

И место твоё пустое

никто никогда не займёт.

***

Стань родником, если всюду пустыня,

светом, лучом прорезающим тьму,

стань для неверующего святыней,

необходимой душе и уму.

Милого нет, но остался, остался

мир, где вы счастливы были вдвоём.

Мир, что однажды судьбе твоей дал всё,

жив, если всё мы ему отдаём.

Кто испарился — дождём выпадает,

слёзы целует твои на лице.

Лёд твой от тёплого взгляда растает,

самое главное будет в конце.

Снег в волосах – как наряд подвенечный...

Просто любить, словно петь или пить...

Помни одно, что любовь бесконечна,

смерти её не убить.

***

Не жди блаженства или пира,

не в том нирвана.

Ведь ты просвет на теле мира,

сквозная рана.

Пускай ты выглядишь нелепо,

служа запчастью,

но сквозь тебя лучится небо,

сочится счастье.

Ты будешь скважиной замочной

на двери рая,

чтоб приникали люди к строчкам,

на свет взирая.

***

Это что-то из соли и перца,

от чего не бывает житья,

это бог, уместившийся в сердце,

как вселенная в капле дождя.

Это что-то меж адом и раем,

с чем живём и уносим в гробах,

с чем навеки мы не умираем,

поцелуем горя на губах.

Что нежданно приходит весною,

что в сугроб превращает кровать...

Это Нечто, что было со мною,

чтоб уже никогда не бывать.

***

Любовь, ты так стара, истёрта,

что различаю на просвет

твой мир туманный, но не мёртвый,

и мой, похожий на Тот свет.

Бреду по жизни еле-еле,

не отличая ночь от дня,

а ты среди всевышних елей

с улыбкой смотришь на меня.

Я слышу, как зовёшь: «Наташа...»

Ищу наш прошлогодний снег

и уплываю в никогдажье...

а будущее плачет вслед.

***

Вспорхнула с ладони в небесный простор

любовь наша божьей коровкой...

Шепчу ей вдогонку рифмованный вздор

с надеждой наивною робкой.

Судьба отнимает как будто шутя,

легко разделяя кровинки...

И платьице в крапинку слёз и дождя

раскрылось на две половинки.

Разжата ладонь и глаза в облака,

открыты все шлюзы и двери –

вот формула счастья, проста и легка, -

люблю, и надеюсь, и верю.

Я в крапинку блузку надену с утра,

твой взгляд из-под тучки почуя.

Как парус её натянули ветра,

чуть-чуть — и к тебе полечу я.

Да, я говорю это всё не всерьёз,

на ушко подушке-подружке.

Оранжево солнце и крапинки слёз

на нём всё равно что веснушки.

***

Когда кругом одна кромешность –

мне свет невидимый ясней.

Как в облако вплываю в нежность

и обволакиваюсь ей...

О ты, души моей потреба,

пари и плачь, гори вдали.

Земля в дожде — жилетка неба,

а небо — эталон земли.

Зачем и кем дано нам это -

забытый запах, прошлый снег,

размытый контур силуэта

и эхо слов, которых нет?

Чужих людей родные лица,

обрывки непонятных фраз,

всё это было или снится,

и сбудется ещё не раз...

Пойти опять на наше место,

надеть твой жемчуг и финифть,

стихи затеять словно тесто,

день словно песню сочинить...

Чтоб было светлым без печали,

весёлым облако из грёз,

чтобы в конце всё как вначале,

и праздник хоть бы раз без слёз.

***

Была любовь, теперь покой и воля...

Казавшаяся прочной, как броня,

легко разбилась на две равных доли.

Осталась половинка у меня.

И вот висит теперь на сердце гирей...

Я не могу поверить в невозврат.

Вчера я на твоей была могиле,

и мне казалось, что ты был мне рад.

Ты улыбался издали с овала,

как будто помнил всё до мелочей –

как обнимала я и целовала,

как засыпала на твоём плече.

На половинки жизнь моя разбилась.

Вполголоса произношу слова,

хожу, дышу и думаю в полсилы,

полужива или полумертва.

«Пол-царства за коня», да что, пол-жизни,

за то чтоб даль преобразилась в близь,

чтоб наконец в заоблачной отчизне

две половинки пазлами слились.

***

Не надо мне — карету-мне-карету –

а дайте жить единственному бреду,

всему, что есть во мне, а не вовне.

Мне зеркало – пречистый лист бумаги,

куда могу глядеться без отваги,

душа живёт, когда она в огне.

Покой и воля – счастию замена,

ушла за Ладой следом Мельпомена,

оставив незапахнутою дверь.

И вот стою на сквозняке вселенной

как под мечом дамокловым — селеной,

под светом нескончаемых потерь.

У строчек не бывает обесточек.

Восходит в сердце аленький цветочек,

весною, летом, осенью, зимой,

слезами счастья щедро поливаем,

он никогда во мне незасыхаем,

поскольку знает, что навеки мой.

Мне опахалом над балконом ветки,

под ним цветы весёленькой расцветки

и птицы назначают рандеву.

Раскрытая страница на коленях…

Объятая задумчивою ленью,

тиха как тень, я всё-таки живу.

Казавшийся крюком когда-то месяц

сейчас в окно заглядывает, весел,

раздвинув рот в улыбке до ушей.

И небо цвета радости и горя

опять со мною побеждает в споре

и всё даёт, что надобно душе.

***

В тебе я повстречала побратима.

Поверила ореховым глазам,

тому, что всё на свете обратимо,

что просто открывается Сезам.

Меня тобою как дождём накрыло,

когда я без зонта и без плаща.

А ведь недавно лишь была бескрыла,

уныла, затрапезна и нища.

Весенний дождик – это не цунами

и не вулкан, но что ни говори –

он нас роднит, и радует, что с нами

Шагал, Годар, де Сент Экзюпери.

И верится, что впрямь ещё не вечер,

а если жизнь – на месяца крюке, –

мне видится весёлый человечек,

летящий в небе с розою в руке.

Пусть не для нас под солнцем будет место,

дворец, и терем, и калашный ряд,

но есть воздушный, тот, что будет вместо,

где звёзды словно люди говорят.

***

Живу на этом свете наугад,

людей распознавая по наитью.

Мой опыт и загашник небогат.

Зато умею как никто любить я.

Пусть крылышки случалось опалить,

бикфордов шнур по жизни – красной нитью...

То, что другим удобно «удалить»,

то навсегда стараюсь «сохранить» я.

Пусть взгляд ружья нацелен и свинцов,

их на стене вывешиваю снова.

И в телефонных списках мертвецов

я не хочу вычёркивать ни слова.

Бог – адресат и даже визави.

Молчит, не отвечая на записки.

Никто живьём не выйдет из любви.

Пожизненно, без права переписки.

***

Куда делась моя семья?

Что здесь делает моё я?

Что я с жизнью своею делаю?

Замерла кукушка в часах.

Вещи все на своих местах,

но куда свою душу дела я?

Утекала струйка песка.

Обводила кругом тоска.

Но я точки над «и» не ставила.

Всё я выплакала стиху.

Всё открыла как на духу.

За душой лишь тебя оставила.

***

Я твой ангел-самозванка, за плечом твоим парю,

я как скатерть-самобранка пир невидимо творю,

я твой агнец на закланье – с лёгким сердцем на убой,

лишь бы знать, что ты заглянешь, что любовь моя с тобой.

В небесах улыбка солнца, но она цветёт для всех.

Мне же свет один в оконце — голос твой, счастливый смех.

Это всё не для чего-то – для еды или питья,

просто петь, летать охота, просто я люблю тебя.

***

Ни будущего нет, ни прошлого,

лишь настоящего чуть-чуть...

Хочу тебе всего хорошего.

Не «будь со мной», а просто «будь»!

Ты улыбаешься так молодо,

как будто лучики сквозь тьму...

Скажи, тебе теперь не холодно?

Теперь не страшно одному?

Да, знаю, что уже не маленький,

но я отодвигаю смерть,

чтобы цветочек этот аленький,

в снегу замёрзший, отогреть.

Не буду ничего загадывать,

в глаза заглядывать судьбе,

а буду жить, любить и радовать

ребёнка милого в тебе.

***

Как жизнь? – спросили. – Ничего.

Но ничего моё особое.

Так кучеряво, кочево,

как облако высоколобое.

Оно вместительно, как шкаф,

в него так много понатыкано:

твой не задевший мой рукав,

и то, как я к тебе, и ты ко мне,

и то что было да прошло,

и то что никогда не сбудется...

Да, «ничего» – не «хорошо»,

но в нём мне так просторно любится.

***

Не хочется возвращаться домой.

Дом стал немой и словно не мой.

Сердце устала мечтой украшать,

да небеса об одном вопрошать.

К будущему не подобрать ключей.

Я там ничья, и ты тоже ничей.

Всё окружение неживое,

как помещение нежилое.

Грустно, но я не грущу, не грущу.

Счастье, как шарик, легко отпущу.

Пусть полетит в твой далёкий рай.

Ты как ребёнок им там поиграй.

***

Как ты свистел, отвечая щеглу…

Жизнь просвистела, оставив золу.

Жизнь пролетела на крыльях любви.

Нет нас там больше, зови – не зови.

Биться, как птица в стекло напролёт,

биться как сердце, как рыба об лёд,

чтобы разбиться потом на куски,

чтобы не знать больше этой тоски.

***

Да, жизнь такая, селяви -

в обломах и промашках.

И ищем мы слова любви

в сиренях и ромашках.

Не от того, кто был жесток,

в любви пигмей и хлюпик.

Но каждый пятый лепесток

шептал о том, что любит.

Он слаще пения сирен –

тот шёпот еле слышный.

Как хорошо, что есть сирень

и лепесточек лишний…

***

Эту жизнь я жила несмотря, вопреки.

Выходило мне боком всё и не с руки.

Оставалась я часто в таких дураках,

но зато я витала в таких облаках,

что отсюда не видно, и вам не понять,

сколько мёртвых там можно вживую обнять…

Говорю на родном, но чужом языке.

И поймёт его тот, кто в такой же тоске.

Мои замки так зыбко стоят на песке...

Только то, что ещё эти тени хранит –

на поверку прочнее, чем сталь и гранит.

Жизнь проходит как сон, что сама себя снит.

***

Сижу на брёвнышке, смотрю на муравейник –

как он далёк от неба, звёзд и птиц.

Он мне напоминает человейник –

вот так же копошатся в поте лиц.

Кто веточку, кто листик, кто травинку –

бегут по кругу, обгоняя смерть.

И некогда обнять свою кровинку,

и некогда на звёзды посмотреть.

Желанье поплясать в себе стреножа,

живут они под знаком трудодня.

И я тащу свой крест, поклажу, ношу…

А кто-то сверху смотрит на меня.

***

«… что трудно мне тебя не ждать,

весь день не отходя от двери»

В. Тушнова

Она его не дождалась,

напрасно простояв у двери.

А он, любви отвергнув власть,

словам чистейшим не поверил.

Она, как птица, рвясь из жил,

ушла от нас совсем не старой.

Он на три года пережил

её… Они не стали парой.

Отрёкся он, её любя,

и теплоты ей не досталось.

Но песня, их навек слепя,

ведь песня, песня-то осталась!

***

Появись, как облачко, появись,

озаряя розовым перламутром…

Загорись как звёздочка, загорись,

и не гасни больше на небе утром.

Тянет в прошлое лишний вес души.

Не стрясти любовь с себя словно грушу.

Придуши во мне или притуши

пламя адское, рвущееся наружу...

Оживи хотя бы во сне на миг,

улыбнись уголочком рта, как бывало.

Сколько было чудесных минут таких...

Я-то думала, их у меня навалом…

***

Живу на цыпочках, тянусь

к тебе сквозь морось, грязь и гнусь,

и продираюсь через грусть,

обиду и досаду.

Стихи — воздушные шары,

мои недужные миры,

тетрадки, полные муры,

поют тебе осанну.

Судьбы уроки мне не впрок,

пусть даже ночь взведёт курок,

любовь со мною, как сурок,

как торба расписная.

Живу во славу, вопреки...

Что ждёт на том конце реки,

что ждёт меня в конце строки –

я и сама не знаю.

***

Сны говорят на другом языке,

всем переводам не верьте,

что-то такое, о чём мы в тоске

силимся вспомнить до смерти.

Там наше тело как птица парит,

дышим привольным и высшим...

Каждую ночь с нами Бог говорит,

только его мы не слышим.

Жизнь наяву – это временный сбой.

Сны — это бред без обмана.

Счастье, которое вечно с тобой,

только под слоем тумана.

Дар никому и любовь в никуда,

музыка, лёгкое пламя...

Щёлочка в мир, где бессильны года,

где все любимые с нами.

Брату Стасу в день рождения

Да здравствует мой достославный брат!

Добавлю в этот день и я елея, –

тебя сегодня каждый славить рад

не просто в день рожденья – юбилея!

Давно уже не зелен виноград

твоей судьбы, а сладок и янтарен.

Ты ас, ты босс, сам чёрт тебе не брат,

по гроб клиент за помощь благодарен.

Пусть будет счастья больше во сто крат,

судьба добра, щедра и величава...

Но для меня ты вечно младший брат,

которого я на руках качала.

Всё помню: твои первые шажки,

проказы и забавные словечки,

и первые рисунки, и стишки –

как не любить такого человечка!

***

На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и не нашла его...

Песня Песней 3 глава

Пойду по городу, по площадям и улицам

искать того, к кому душа моя притулится,

он в вечном розыске давно уже без роздыха,

а без него мне не хватает воздуха…

Его уж нет, но я ищу его неистово,

такого любящего, светлого и чистого.

Ищу то в комнате, то в чьём-то дальнем облике,

то в звёздном омуте, то в лебедином облаке.

Спрошу прохожих: вы нигде его не видели?

Ищу похожих: в вещих снах, в любой обители.

Ищу следы его, улыбки, очертания,

как будто ангелами послано задание –

пока не встретятся два сердца во единое,

писать мне эту песню песней лебединую...

***

День старится к ночи, он жил на износ,

очки фонарей нацепляет на нос,

чтоб лучше увидеть прохожих.

Он очень устал и лицом потемнел

от мысли, что столько всего не успел,

и уж не успеет, похоже…

Цветы и деревья под вечер не те –

их ночь растворяет потом в темноте,

как время любимые лица.

Но я научилась глядеть сверх голов –

приманивать радость на удочки слов,

чтоб сердцу не дать запылиться.

День умер, оставив нам песни и сны.

И юность уходит до новой весны,

на круги своя возвращаясь.

Мы были когда-то с тобою на мы,

и я выкликаю твой образ из тьмы,

навеки с тобой не прощаясь.

***

О чувства первого громада!

Бегу, от всех его тая.

Ещё не тронута помадой

улыбка красная моя.

Я — это ты, ты — это я...

Не знала ни стыда, ни горя

любовь без права и венца.

И ты встречал меня у моря

в рубашке цвета огурца.

И счастью не было конца...

Как обнимали, целовали –

всё помнит купол голубой.

Любовь кружит над головами –

кругом любовь, одна любовь.

И всё, что было – будет вновь...

На пятки годы наступают,

а я живу в своём бреду.

В трамвае место уступают,

а в жизни места не найду.

И у небес его краду.

А время лечит и калечит,

срывает зимние бинты.

Я обниму себя за плечи –

и буду думать – это ты...

Как первый луч из темноты.

***

Боже, друже, старче, человече…

Как прекрасен звательный падеж.

Жаль, на этот зов ответить нечем.

Ну, хотя бы в книгах нас утешь.

Канули давно, уплыли в Лету

те слова, что можно напевать...

Есть глагол и правило, но нету

тех, кого душа устала звать.

Отче, муже, сыне, сестро, брате…

Словно эхо дальних голосов,

словно плач о горестной утрате

давних лиц, имён и адресов...

***

Живу, сама себе не рада,

не отличая ночь от дня.

И только ты, моя утрата,

роднее друга или брата

с годами стала для меня.

Доносят шёпот твой деревья...

Но где тот призрачный причал?

Однажды отворила дверь я –

какой-то нотою доверья

мне чей-то голос прозвучал.

Того уж нет, и те далече...

Не всё нам нужно понимать.

Не говорить, что время лечит,

а просто руки класть на плечи,

а просто молча обнимать.

***

Для счастья нет причин, и всё же я

порою счастлива была,

когда я чувствовала кожею

прохладу твоего тепла.

Погода для души нелётная,

но знаю, что с ней делать впредь –

достать как стёклышко холодное,

своим дыханьем отогреть.

И всё увидится, конечно же,

иным в кружочек ледяной...

Во мне скопилось столько нежности,

что тяжело носить одной.

***

На подоконнике радуют три

новорождённых цветка.

Цвета карминно-багряной зари,

цвет — горячей кипятка.

Кажется, словно послал их мне ты.

Ах, как они горят!

Невероятно живые цветы –

только что не говорят.

***

Твоя линия жизни мне очень близка.

Между нами беседа ведётся немая...

И не раз на пути ошибётся тоска,

за тебя незнакомых людей принимая.

Мне твой шёпот деревья доносят в ночи,

а порою я даже слова разбираю…

О болезнь, от которой не лечат врачи,

что возносит ночами в созвездия рая!

Моя линия жизни с твоею слилась.

Оборвавшись, она продолжается снова…

И за ней продолжается прежняя власть

твоей нежности, облика, голоса, слова...

***

Зимой была весна, а летом – осень.

А ты со мною был и есть всегда.

Друг друга мы в себе навеки носим.

С тобой внутри тепло и в холода.

И пусть я как матрёшка опустела,

где сердцевина вся удалена,

пусто тобой покинутое тело,

но вся тобой вселенная полна.

Нам всем, друг друга некогда лишённым,

гореть в своём не гаснущем огне.

Как музыка за стенкой, приглушённо

звучит любовь извечная во мне.

***

Твои ласточки и синицы,

и ресницы, что нет длинней,

могут вызволить из темницы

темнолицых унылых дней.

Твои кактусы или розы,

твои ролики и звонки

опоэзят любую прозу

и прогонят тоску в пинки.

«С добрым утром!» - и словно эхо

откликается белый свет,

и стиха моего утеха –

на улыбку твою в ответ.

Утро набело перепишет

звёзд исчёрканный черновик,

утро все грехи мои спишет,

переедет, как грузовик.

И проснётся всё, что лишь снится,

что не хочется убивать.

Будут ласточки и синицы

сердцу ласково подпевать.

***

Со стороны - я живу в одиночку,

но это только я с виду одна.

А без тебя ни единую ночку

не проводила — во сне ли, без сна.

Я от тоски на луну не завою,

всё потому, что сквозь толщу лавин

я разговор веду с тенью живою,

и диалог наш неостановим.

Музыка – помнишь? – на пароходе,

с неба слезою скатилась звезда...

Хоть говорил Соломон: «всё проходит»,

но не проходит ничто никогда.

Это любовь, что найдёт и вслепую,

что оживит и надгробный овал.

Туз козырной, тот, что карту любую

в жизни колоде моей побивал.

О безответное небо ночное,

мне и не нужен безбожный ответ.

Ты — моё вечное счастье ручное,

миру невидимый внутренний свет.

***

Что осталось от тебя? Изданные книги,

что на полках твоей ставлены рукой.

На портретах с утра солнечные блики,

на кассетах – ура! – голос дорогой.

Что осталось от тебя? Куртки и рубашки,

что помадой невзначай мазала не раз.

Всё впитала душа словно промокашка

и навек обрела розовый окрас.

Что осталось от тебя? Жизнь моя осталась,

чтоб оплакивать тебя до скончанья дней.

Это то, что даёт победить усталость,

защищает, хранит, делает сильней.

Что осталось от тебя? Три заветных слова,

что шептал горячо в пламенной ночи.

И душа как цветок оживает снова,

лишь коснутся её памяти лучи.

Что осталось от тебя? Наша жизнь осталась,

что храню как могу и дышу над ней.

Моя радость в слезах, горестная сладость,

ты со мною в груди до скончанья дней.

***

Даже если тускнеет, линяет всё,

жизнь шагреневой кожей скукожа,

отпечаток души не меняется –

направление линий всё то же.

Даже если тоска беспросветная,

одиночество без передышки –

стоит вспомнить слова твои светлые –

и оттают ночей моих льдышки.

Гроздья грёз созревают и дразнятся

виноградом навеки зелёным.

Но со мной моё вечное празднество,

что не выжечь железом калёным.

***

Ты в Аид не спускался мне на дом,

ты лишь голос послал свой во тьму,

Эвридикою как по канату

я и вышла навстречу ему.

Этой полночью дымчато-сладкой,

вознесясь над седою бедой,

я своей озаряюсь догадкой

и сияньем луны молодой.

Безотчётное чудо ночное,

из каких лунных снов тебя звать?

Это всё-таки было со мною,

чтоб уже никогда не бывать.

Небо манит в ночные покои.

Я стою под твоею звездой.

Если видишь — махни мне рукою,

мой серебряный, мой золотой.

***

Сегодня день, когда мы расписались.

Мне он уж и не вспомнится никак.

Мы 10 лет прожили всем на зависть

без этих охранительных бумаг.

Без этих охренительных устоев,

не впутывая букву и закон.

Одна любовь – без продыха, простоев,

и только жизнь поставлена на кон.

Я помню день, когда ко мне пришёл ты.

Была среда и високосный год.

Я помню твой ночной горячий шёпот,

и как тебе тушила антрекот,

я помню, как друг друга мы касались,

как пел нам в дикой роще соловей...

А этот день, когда мы расписались, –

его никак не помню, хоть убей.

В той жизни нашей было столько счастья,

в ней было столько неба и земли,

что записи, бумаги и печати

к ней ничего добавить не могли.

***

Уж если мы больше не вместе –

не нужен сценический грим.

Союз с одиночеством честен,

естествен и неоспорим.

Без всяких румян и помады

легко обойдутся стихи.

Их бледному лику не надо

насильственного хи-хи.

Стихи, обвинённые в грусти, –

что им благолепный совет,

ведь их не находят в капусте,

а в муках рожают на свет.

Но если мне на люди выйти –

глаза нарисую и рот,

пусть хочется на небо выти,

а сделаю наоборот.

Живите же жизнью отдельной,

в толпу посылая заряд,

пусть радует мой рукодельный –

чужой невзыскательный взгляд.

Но вам я открою секретик –

запомните этот совет:

слезам — и невидимым — верьте,

глазам нарисованным – нет!

***

«Я Вас слышу, - мне пишут из штата Огайо, –

я Вас слышу, Наташа, и чувствую Вас».

А в родном городишке меня лишь охаят

за художества и независимый глас.

О спасибо вам, люди, я тоже вас слышу

и на блюде несу вам души потроха.

Как прекрасно, что ваши я души колышу

дуновеньем летящего в небо стиха.

Ну а всё, что меня в эти годы гнобило –

вознесло над рутиной и силами зла.

Вы свидетели, что я жила и любила

и ни слова неправды не произнесла.

Холст судьбы так хотелось узорами вышить,

в каждом встречном прохожем искала родни...

Как же важно друг друга понять и услышать,

и поверить, что мы на земле не одни.

***

Асоциальна, антиколлективна,

от суетных забот отрешена,

я на земле присутствую фиктивно,

лишь в зеркалах небес отражена.

Воспоминанье ластится как кошка,

скребёт когтями, ищет своего.

С надеждой летом выглянешь в окошко –

а там январь и больше ничего.

На этом свете не к чему цепляться,

но есть тоннель к невидимому дну.

Уходит жизнь – не как вода сквозь пальцы,

уходит словно айсберг в глубину.

Свиданье душ без личного контакта,

существованья заресничный сон...

Так больше шарма, лёгкости и такта,

мир эфемерен, тонок, невесом.

О смерть, ответь, ну где же твоё жало,

я одного хочу теперь в ответ:

чтоб ничего мне не принадлежало,

а только слово, музыка и свет.

***

В небе загорелись три звезды,

словно над стихом, что без названья...

Может быть, его читаешь ты,

нежась в своей облачной нирване?

Как-нибудь по-своему, без слов,

считываешь боль мою и нежность.

Я об этом узнаю из снов...

Знаю, это только так, конечно…

Будущее кутается в шаль,

прикрывая контуры стыдливо:

«Это оттого, что мне вас жаль,

чтобы испугаться не могли вы…»

Будущее страшное моё,

где тебе тягаться с нашим прошлым.

На стене висит твоё ружьё,

но ему не справиться с хорошим.

Сколько можно на небо смотреть,

пока утону в нём и исчезну?

Столько, чтобы отступила смерть,

чтобы оступилась в эту бездну.

Ночь взбивает облачный коктейль

и в одну сливает наши речи.

Вижу твой трёхзвёздочный отель,

что ты заказал для нашей встречи.

***

Я твои собираю улыбки,

словно слитки, осколки планид,

золотые мои это рыбки,

что аквариум сердца хранит.

Пусть мешочки порой под глазами,

кое-где седина на висках,

но улыбка взметнётся как знамя,

как родник долгожданный в песках.

И в ответ улыбнётся несмело

в щель небесную хмурый Игрок...

Всё могла, ничего не сумела,

лишь тебя сохранить между строк.

Чтобы ты в этих строчках купался,

не уплыл, словно рыбка в моря...

Я хочу, чтобы ты улыбался

той улыбкой, что только моя.

По мотивам Андерсена

Состарившаяся Герда,

испившая чашу до дна,

в объятиях снега и ветра

свой век коротает одна.

Но спичками трудно согреться

у заиндевевших окон.

Навеки замёрзшее сердце,

ты свой получило укол.

Изношены счастья калоши

и розовый куст облетел.

Горошин не знавшее ложе

забыло про вмятины тел.

И только минувшего тени

и уличный старый фонарь

вернут отголоски видений,

и мир засияет как встарь.

Иль сказочник Оле-Лукойе,

раздвинув небесную твердь,

закроет глаза нам рукою

и сказку расскажет на смерть.

***

Белый свет! Вот какой ты воочью...

В небесах ты совсем голубой.

Мне сегодня привиделось ночью,

что у нас не случилось с тобой.

И открылись бесшумные двери

в незнакомый сияющий зал…

Я сегодня, наверно, поверю

всем словам, что ты мне не сказал.

Сыплет сверху небесная манна,

снова сделав меня молодой...

Но куплю ли минуту обмана

я ценою души золотой?

Нет, уж лучше прохладная правда,

что известна себе лишь самой...

Выход — в небо, вперёд и направо,

ну а там всё уже по прямой.

***

Я не верю в этот час последний,

разорвавший надвое пути.

Ты как будто в комнате соседней,

куда я всегда могу войти,

только по какой-то неувязке

не вхожу... но это лишь пока.

Мы с тобой в неразделимой связке.

Это знают птицы, облака.

Прошлое поддержит и утешит.

Я не верю в гибельный отъём.

И дышу я воздухом всё тем же,

что дышали мы с тобой вдвоём.

Всё хранится как в консервной банке,

как в ларце сандаловом души,

нерушимо, накрепко, как в танке –

всё, чем дни так были хороши.

Это то, чем меряюсь с бедою,

всё, чем Бог меня от ада спас.

Прожитое, инопрожитое...

Неприкосновенный мой запас.

***

Помню себя в нежно-розовом платье,

вечер на юге, похожий на сон,

как мы кружились с тобою в объятьях

под невесомый французский шансон.

Первые встречи… Любимые плечи…

Но всё далече уплывшее прочь…

Старости нет – только утро и вечер.

Только лишь день – и внезапная ночь.

Волосы ивы запутает ветер,

в небе высоком – стрижей виражи...

Чёрная жизнь моя в розовом свете,

в вальсе прощальном меня закружи.

***

Одуванчик — не пышная роза,

не гортензия и не пион.

Но прогалы бесцветности прозы

может также заполнить и он.

Не гляди на его худосочность,

хоть он взгляда и не поразит, –

обесточенность, обесцветочность

нашей жизни уже не грозит.

Чуть подуешь – и пух облетает,

остаётся один черенок.

И подумаешь, душу латая,

что он так же, как мы, одинок.

Без ответа, любви и привета

ждём дыханья чужого и мы,

и летим как пушинки по свету,

как предвестники скорой зимы.

***

Экран и лист бумаги –

как зеркало, куда

глядишь не без отваги,

когда уже года.

И собственный свой голос

услышать можешь там,

не по какому голод,

а тот, который дан.

Нам кажется, мы маги,

Пегас на небо мчит,

но чистый лист бумаги

легко разоблачит.

О мужество поэта,

бесстрашие творца!

От Грэего портрета

не отвернуть лица.

И жизнь прошла впустую,

и скоро умирать…

Но можно подчистую

всё это отыграть.

Единственная ставка –

высокая строка.

За это без остатка

ты вынешь потроха.

Аккорды с неба грянут,

разинутые рты...

И в зеркале проглянут

прекрасные черты.

Лёше в день рождения

С днём рожденья! Будь всегда!

Дорогой мой Лёша!

Счастлив будь в любых местах,

стоя, сидя, лёжа.

За тобой — небес пригляд,

близко – далеко ли…

Пусть звонки мои звенят

у тебя как в школе.

Даже если трель, звонка,

поутру разбудит.

А последнего звонка

никогда не будет!

Пусть несёт тебя река

на кисельный берег,

и кусок от пирога

пусть судьба отмерит.

Пусть ведёт тебя звезда,

обойдут напасти.

Я люблю тебя всегда

и желаю счастья!

На Валин юбилей

На свете счастья нет, но есть покой и Валя.

А с нею и звезда, мечтанье, соловьи…

Но в стихотворный слог я уложусь едва ли,

начав перечислять достоинства твои.

Поэзия, театр, концерты и музеи –

твой воздух, хлеб души, родимая купель.

Как без тебя была б неполною Расея,

так жизнь моя тобой наполнена теперь.

В твой юбилей никак поверить я не в силах –

так живы блеск в глазах и шуток огонёк.

Так будь такой всегда – весёлой и красивой,

царицей на балу – ведь это твой конёк!

О Валентина, ты достойна ораторий,

но пусть и мой стишок сыграет роль тоста.

Пусть жизнь тебе – сестра, курорт и санаторий,

чтоб жить и не тужить как минимум до ста!

***

Дождик утром стучал в окно,

выбивая дробь на ударных.

Я ему бы открыла, но

проспала его так бездарно.

А быть может стучал не он,

а любимый в его обличье,

что пытался пробиться в сон,

разговаривая на птичьем.

Приходи, я уже не сплю,

улыбнись с облаков лилово.

Простучи морзянкой «люблю»,

я пойму тебя с полуслова.

***

Дождик шёл, шелестел, нашёптывал,

закрывая небес экран,

что во мне сохранён скриншотами,

чтоб никто его не украл.

Не беда, что вокруг убого всё –

и в тиши, и в ночной глуши

достаю из себя как фокусник

всё что надобно для души.

Лишь почую слегка неладное –

как лекарство глотаю впрок

десять капель дождя прохладного,

Пастернака десяток строк.

Это сумеречное облако,

нежно-розовые мазки...

и вытаскиваю, как волоком

жизнь из холода и тоски.

А пригасится чуть горение –

распахну окно до зари,

и сдвигается фокус зрения,

и меняется всё внутри.

Строй дворец из воздушных кубиков,

что прочнее любых основ,

словно краску из пёстрых тюбиков,

суть выдавливая из слов.

Чтоб играть дорогими смыслами,

на палитре смешав в одно

сладость мёда с плодами кислыми,

высь небес и земное дно.

***

Для кого-то леса и степи,

для кого-то юга, моря.

Для меня же родные стены –

как надёжные якоря.

У кого-то лихие кони,

самолёт, корабль, пироскаф,

у меня же стол, подоконник,

подстаканник и книжный шкаф.

Заключают меня в объятья

наших общих вещей тела.

Ничего не хочу менять я

в мире памяти и тепла.

Жду сюда я небесной почты,

как бы ни была та горька.

И меня выдирать из почвы –

что растение из горшка.

Подведу на часах я стрелку,

крошек высыплю воробью.

Разобью на счастье тарелку

и сомнения в нём убью.

Может радости эти мелки,

не вплетаясь в канву систем,

но зато я в своей тарелке,

под защитою наших стен.

Мой очаг в мирской круговерти,

мой причал на земной тропе.

Затыкаю я щели смерти

тёплой памятью о тебе.

***

Под утро сон не отпускал, маня,

под веками мозаика крутилась...

Мой личный Бог всё знает про меня,

и я сегодня в этом убедилась.

Пока я вижу эти небеса

и лунный камень в облачной оправе,

пока я слышу птичьи голоса –

я сетовать на жизнь мою не вправе.

В свои стихи как в зеркало смотрюсь,

и будни мои праздничны и праздны.

Тоска смиренна и нарядна грусть,

и ничего не целесообразно.

Я в розовый бинокль вижу мир.

Достойного любви там очень много.

В душе горит не гаснущий камин.

Да, я одна, но я не одинока.

Единственна… как все мы на земле.

Отмечена… и с неба светит око,

чтобы душа всегда была в тепле,

чтобы земля была не одинока.

***

Тучки, деревья, птички –

кодовые слова.

Стоит назвать – и тихо,

солнце и синева…

В небе глазами тонем.

Где-то вдали – бои...

Топота нет погони.

Тут лишь одни свои.

Снова душа свободна,

вольная словно дичь.

Цивилизации подлой

нас уже не настичь.

Пусть уж в года лихие

если возьмут в полон –

истинные стихии,

подлинный небосклон.

***

Личная жизнь стала лишней,

стала безличной она,

лишь стихотворческой, книжной,

а остальному хана.

Но, немила, нелюдима,

я пожинаю лафу:

лишнее — необходимо,

необходимое – тьфу.

Звёздами вытканный вечер,

что не ещё, а уже...

Я ничего не отвечу

мира холодной душе.

И не большая печаль же,

что замолчал микрофон,

ибо молчание — Дальше,

а тишина только фон

для шелестенья и всплеска,

шёпотов, гулов стихий,

бледного лунного блеска,

что порождает стихи.

Может быть, всё это бред, но

только одним лишь дышу –

тем, что под знаком секретно

лично вам в руки пишу.

***

По гороскопу друидов я ива.

Волосы путает ветер.

В лица вглядываюсь пытливо…

Что мне сегодня светит?

Что меня держит на этом свете?

Что обещает утро?

Кто мне на это на всё ответит

ясно, светло и мудро?

Счастье — в нюансах, штрихах, деталях,

в чём — и не скажешь разом,

в том, что скрывается в дальних далях,

что не увидеть глазом.

Ты — кипарис, устремлённый в небо,

я же склонилась долу...

Несочетаемо и нелепо,

мы говорим подолгу.

Душу спасаешь мне от эрозий,

имя твоё святится...

О любовь, поцелуй на морозе,

я твоя певчая птица.

***

Деревья, закадычные подруги,

зимою вдовы, а весной невесты,

их женские заломленные руки

и детские беспомощные жесты.

Размыло путь – ни стрелок, ни разметок...

Но есть подсказка тихая у Бога:

сквозь сумрачную путаницу веток –

просветы лучезарно-голубого.

Туда, туда, навстречу небосводу –

и шелест трав, и влаги испаренье,

там обретаем мы свою свободу

и птичье беззаботное паренье.

Мы сбрасываем жизни, как отрепья,

а на земле — в предчувствии разлуки –

трепещущие тянутся деревья,

за нас в мольбе вздымающие руки.

***

Читаю книгу на балконе,

иль на диване, иль в вагоне,

глаза смыкая от натуг,

и книга вдруг перерастает

в листву каштана, в птичью стаю,

в колёс далёкий перестук…

Читаю я не только строки,

заложенные там уроки,

а словно жизнь вокруг и вне.

Страницы шелестят повсюду –

в дожде и в звяканье посуды,

в шагов ушедших тишине...

Читаю, грежу и мечтаю,

себя из горя вычитаю

и улетаю в никудаль...

О жизнь, от вечности до мига,

ты непрочитанная книга,

и дочитать себя не дай...

***

А я дошла уже до ручки.

Тут где-то рядом и блокнот.

И жизнь берёт меня на ручки,

мурлыча песенку без нот.

Когда я дохожу до края

судьбы, обрыва иль доски,

меня спасают от раздрая

исчёрканные мной листки.

Я крепко зонт держу за ручку,

чтоб в бездну ветер не унёс,

а солнце подмигнёт из тучки –

и высохнет лицо от слёз.

Когда я дохожу до точки,

то ставлю рядом еще две...

Душа не знает обесточки

и дарит радости росточки

невесте, матери, вдове.

***

О зима, зима моя,

чистая душа.

Я любуюсь, не тая,

на стекло дыша.

Между нами мёрзлый пласт,

несказанный друг.

Чистота морозных глаз

и холодных рук.

Не моя вина, что мы

для небес меню,

что под натиском зимы

я тянусь к огню.

Вьюги снегом заметут

прошлые грехи.

В белом саване придут

белые стихи.

Из любви снеговика

я себе слеплю.

Пусть сквозь лёд издалека

говорит «люблю».

***

Мне ведомы твои тропинки

и мысли тайные в тиши,

все закоулки и ложбинки,

и ямочки твоей души.

Я вижу их, тебя не видя,

с тобой не прерывая нить,

и никакой слепой обиде

добытого не победить.

Любовь моя, цветок под снегом,

что ярче раны ножевой,

ты оживёшь в пространстве неком,

ты там сумеешь быть живой.

Печаль очей, души пожива,

бесчисленное Ничего...

И для меня навеки живо –

что для тебя ещё мертво.

Как ни пытался бы умерить

то, что клокочет на огне –

я буду и гореть, и верить

всему несказанному мне.

***

Вид из окна — он вечно новый,

и завтра будет всё другим –

рисунок неба, лист кленовый,

стрижей стремглавые круги,

и силуэт в окне напротив,

и луж испуганная рябь,

автомобиль на повороте –

всё то же, да не то, и впрямь!

Ты приглядись – другие лики,

прислушайся – акцент иной,

но улетучатся улики,

о, всё не вечно под луной.

Но если набираешь ворох,

и отзываешься собой

на каждый вздох, и звук, и шорох,

на каждый проблеск голубой –

то можешь просто у окошка

стоять, и жизнь сама придёт

и наберёт тебе лукошко,

что у другого украдёт,

где будут маленькие тайны,

обрывки крохотных щедрот,

и дымка молодости дальней,

и незнакомый поворот,

и утоленье вечной жажды,

как в капле – небо и земля...

О, ничего не будет дважды,

всё повторяется с нуля.

Мой день, прощальной укоризной

тебе исчезнуть без следа,

и лишь в стихе моём капризном

запечатлеться навсегда.

***

Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?

(из последнего письма Надежды Мандельштам мужу)

Какой театр показывает небо...

Но рядом нет уже твоих шагов.

Ты сам отныне невидаль и небыль

и смотришь на меня из облаков.

Космическая алчная утроба,

как высока цена за твой погляд.

Под крышей неба как под крышкой гроба,

и каждый брошен, болен и заклят.

Ах, Надя, Надя, нет уже надежды,

не разглядеть любимого сквозь тьму,

не передать продукты и одежду,

теперь навеки холодно ему.

Когда читала эти её строки –

то не могла рыдания сдержать.

И голос мой на лекции, уроке

вдруг начинал предательски дрожать.

Я помню, как запнулась ненароком,

и режиссёр проездом из Москвы

меня тогда отчитывала строго:

«Мы можем плакать, но нельзя, чтоб Вы!»

Ах, я не плачу, я давно не плачу,

ушёл в ту тучку мой бесслёзный плач,

и жизнь мою волочит словно клячу

безжалостный безоблачный палач.

Смотря на небо, повторяю: где ж ты,

и пишут звёзды милых имена...

Но снова вьёт гнездо в ветвях надежда

и прорастают смерти семена.

***

Когда мне было девятнадцать,

я подрабатывала в загсе:

все, кто хотели расписаться –

сначала шли ко мне по таксе.

А я их строила по парам

и марш включала Мендельсона,

и думала, что здесь недаром

на время летнего сезона,

что мне всё это пригодится,

когда я не сегодня-завтра

пройду здесь лебедью-девицей

в преддверье будущего старта.

Сидела в уголке с тетрадкой,

пока поток шёл бесконечный,

туда срисовывав украдкой

фасоны платьев подвенечных.

Какие были там невесты!

Цветы, колечки, поздравленья...

Как я на их мечтала место,

как торопила каждый день я...

Но не дано предугадать нам,

к чему судьба бывает склонна.

Не пригодилось бело платье,

что впрок купила по талону.

И в загс мы с милым не ходили,

и обошлись без Мендельсона,

нас не дразнили «тили-тили»,

но как любили мы бессонно!

Не по закону, не по таксе,

но улетая в дальни дали...

А эти годы в летнем загсе

мне даже в стаж не засчитали.

***

Надежда порою к нам ластится,

раскидывает умишком.

Подсовывает нам счастьице,

коротенькую любвишку.

Не надо уродовать замысел,

того, что задумано Богом.

Ведь будем когда-нибудь там мы все,

где выйдет подобие боком.

«Величие замысла – главное», –

делился с Ахматовой Бродский,

в погоне за музой и славою

свой путь совершая геройский.

Что не отвечало величию –

всё вынесено за скобки,

родного, ранимого, личного

отброшены напрочь осколки.

Не надо уродовать замысел

упорством или усердьем.

Ведь Там сохраняются записи

того, что диктуется сердцем.

***

Пройден путь и сыграна игра,

что осталось — скудно и убого.

Вознесла пришедшая пора

на этаж повыше, ближе к Богу.

Я смотрю на землю сверху вниз,

вижу все извивы и мотивы.

Да, опасно шаток мой карниз,

но зато какие перспективы.

Вся-то жизнь отсюда мне видна,

без подмен, обмана и подлога.

Я вольна, свободна и одна.

Ничего не жду. И ближе к Богу.

***

На небе лунная печать

к безмолвному письму.

Как похоронки получать

устала я в дому.

Моё убежище — астрал,

бесплотные слова.

И жизнь мне больше не сестра,

а чёрная вдова.

Но ясно лишь теперь – зачем,

за что и почему.

Не надышаться, прежде чем

уйти в немую тьму.

Теплом дыханья отдыши

и растопи ледник.

Скрипичным ключиком души

открою я тайник.

Сезам, таинственный ларец,

вдруг отомкнётся сам...

И все поверят наконец

улыбкам и слезам.

***

У радости есть утро,

а у печали — ночь.

Пустыня или тундра –

душа моя точь-в-точь.

Задрапирую горе,

принаряжу тоску.

Представлю нас у моря

босыми по песку.

Тот самый образ счастья,

что заберу с собой,

что станет мира частью,

полоской голубой.

За дымкою тумана

невестится заря,

высокого обмана

спасение даря.

В мечту свою одета,

тот берег берегу

и верится, что где-то

ты ждёшь на берегу.

***

Эти горькие чёрные линии,

в перечёркнутом небе паря,

в ожидании первого инея...

Геометрия ноября.

Сердце плачет — поди утешь его,

отыщи в этой хмари щель.

Из-под стёртого, облетевшего

проступает костяк вещей.

И агония — как симфония...

В этой точности, чистоте

проступает своя гармония –

гимн прощанию и тщете.

Листопада неторопливого

обнажение без стыда...

После пёстрого и крикливого

так значительна простота.

Дождик пишет стихи курсивами,

их ловлю на лету рукой.

Как легко среди некрасивого

выть некрасовскою строкой.

И не важно, тепло ли, холодно,

это изморозь или зной,

иль червонное листьев золото, –

ты со мною, со мной, со мной...

***

Кукушке больше не кукуется,

затихла в домике уже...

Пусть вспоминается, тоскуется,

как это хочется душе.

В себе растапливаю глыбицу,

взбиваю в сливки бытиё,

чтобы из быта в небо выбиться,

где царство светлое твоё.

Взрезаю полночь серпом месяца

и, как упрямое дитя,

решётку превращаю в лестницу,

свою свободу обретя.

Пусть солнце сверху улыбается,

мой день по-новому лепя,

поскольку здесь мне прозябается

в не лучшей версии себя.

Но пасть вселенной не насытится,

и всё не в шутку, а всерьёз,

когда года как искры сыпятся,

и дождь не сдерживает слёз.

***

В потёмках собственной души

брожу без фонаря,

с тобой в мертвеющей тиши

о главном говоря.

Когда бродили на краю

над вечною рекой,

впивался в руку ты мою

слабеющей рукой.

Шаги так были нелегки,

ты был мне как дитя.

И оставались синяки

повыше от локтя.

О где тех пальцев теплота...

Их след давно истёк.

Зато душа от их следа –

сплошной кровоподтёк.

Я без тебя как без огня

в ночи холодных дней.

Но как же ты там без меня?!

Вот что всего больней.

***

Лето – плоть, весна и осень — души,

а зима – рассудочность ума.

Солнце, ветер, лужи или стужи –

это строки Высшего письма.

Нужно слышать, всматриваться в почерк,

понимать любой намёк и знак,

чтоб душа не знала обесточек,

чтоб сквозь камень пробивался злак.

Без тебя мне жить уже не больно.

Я любовь накапливаю впрок.

Обнимаю рифмою глагольной,

укрываю сердцем между строк.

Из песка пространства неземного,

из барханов мертвенных пустынь

вылеплю песочный замок снова

для своих немеркнущих святынь,

где живёт прощание славянки,

звёзд стеклянки водят хоровод,

где гармонь в завьюженной землянке

счастье заплутавшее зовёт.

***

Я научилась не расспрашивать,

не добиваться, как в бою,

а просто жизнь тобой раскрашивать

и чем-то скрашивать твою.

Чтобы чего-то не узнать ещё,

я не пытаю, не велю, –

шучу о чём-нибудь незначащем,

смеюсь, любуюсь и люблю.

И числа помечаю красненьким

затупленным карандашом,

любое назначая праздником

за то, что ты ко мне пришёл.

Как строчкам надо больше воздуха,

чтобы читалось их легко,

так и душе нельзя без отдыха,

как без глотка «Мадам Клико».

Пусть все вопросы не отвечены,

но звёзды звёздам говорят.

И дни, что были обесцвечены,

раскраской детскою горят.

***

Листаю на балконе книги,

но здесь, на воздухе, они

лишь блики, двойники и ники,

лишь отражённые огни

того, что дышит и трепещет,

зовётся небом и листвой –

тот мир, что предками завещан,

весёлый, яркий и живой.

Читаю, а глаза блуждают,

скользят помимо и поверх,

глядят, как ласточки летают,

как луч за тучами померк,

следят за росчерком растений…

О книги, верные друзья,

простите, но вы только тени

того, что выразить нельзя.

Да, вам предписано от роду

быть нам советчиком, врачом,

но променять на вас природу

душа не в силах нипочём.

Среди торшеров, книжных полок

как проситесь на руки вы…

Но – солнца маленький осколок,

мелькнувший в зарослях травы –

он пересилит, перевесит,

переиграет, словно зверь

актёра в театральной пьесе,

случайно заскочивший в дверь.

О правда жизни и искусства,

оригинал и дубликат,

как поделить меж вами чувства,

чтоб каждый вами был богат?..

***

Вам выходить? - Меня спросили.

Нет, мне попозже, не теперь.

Мне кажется, что я осилю

свой путь бесчасья и потерь.

Что мне Мальдивы и Гавайи,

и очарованная даль?

Запрыгнув в лодочку трамвая,

я уплываю в никудаль.

Я буду ехать вечно, вечно,

чтобы с катушек не сойти,

до остановки бесконечной,

до нескончания пути.

И сквозь ночей моих кромешность

сигналить будут вновь и вновь

и неисчерпанная нежность,

и неушедшая любовь.

Я буду ехать мимо, мимо,

на билетёра уповать,

и имена своих любимых

названьям улиц раздавать.

***

Жизнь вырвана страницею из книги

и в медленный отпущена полёт…

Как жаль и недочитанные миги,

и тесно обнимавший переплёт.

Страница, словно раненая птица,

или птенец, что выпал из гнезда,

пытается на свете приютиться,

но места нет для этого листа.

Найдёт ли он приют в осенней луже

иль закружится над чужим плечом,

в надежде, что ещё кому-то нужен,

что кем-то ещё может быть прочтён...

***

Меня запомнил продавец,

хотя я тут бывала редко,

и не какая-то бабец,

чтоб в память западала крепко.

Ну что не так с моим лицом,

одеждой или поведеньем?

Я незнакома с продавцом,

я прохожу безликой тенью.

Не выделяюсь из толпы

и не замечена в скандале.

Мои глаза глядят, слепы,

сквозь них, и век бы не видали.

Но он запомнил. Почему?

И все запоминают сроду.

И до сих пор я не пойму,

чем отличаюсь от народа.

***

В мире бездомья и холода

хрупкие стены возвесть,

выкрасить их в цвета золота,

в домике этом осесть.

Тонкие стены картонные

могут ветра превозмочь,

греют сильней чем бетонные,

светят как лунная ночь.

В доме, пропитанном лепетом

губ, продышавших стекло,

воспоминаньями слепленном,

вечно тепло и светло.

Там на балконе для птенчика

свили гнездо воробьи,

и в изголовье как свечечка

теплится слово любви.

***

Можно быть счастливой и в несчастье,

если годы полно и остро

прожиты как будто в одночасье,

прожигая пламенем нутро.

Полнота прожитого мгновенья,

как кометы беззаконный след,

перевесит благостное тленье

и незамутнённость тихих лет.

Правда жаль, что это пониманье

к нам приходит лишь уже потом,

когда счастье скроется в тумане,

холодом выстуживая дом.

Плачет ангел и хохочет демон.

Но ведь если было — значит есть!..

И в аду цветут сады Эдема.

Это злу утонченная месть.

Открываю залежи блаженства,

словно торфа чёрные пласты,

в недрах слова, взгляда или жеста,

чтоб горели, ярки и чисты.

***

Нет плоти на небосводе

и жизни, по слухам, нет.

Но кто-то с меня не сводит

внимательный свой лорнет.

Луна положила глаз свой

и видит меня до дна.

Как будто мне шепчет: «Здравствуй!

Я тоже, как ты, одна...»

О это лунное око!

Рентгеновские лучи...

Она, как я, одинока

в безмолвной глухой ночи.

Но если чуть приглядеться –

вокруг хоровод из звёзд…

И рвутся слова из сердца,

как будто птенцы из гнёзд.

***

Деревья шумят навстречу...

О как их понятна речь.

Как будто хотят приветить,

утешить, предостеречь.

Не нужен нам переводчик

и даже не нужно слов.

Их зов материнский, отчий

сильнее колоколов.

Зимой они в нежном тюле –

чтоб радовать сердце, глаз.

А после дождя в июле –

как будто плачут о нас.

Когда я среди деревьев –

мне грохоты не слышны,

я к миру полна доверья,

душа полна тишины.

Сердечки их на ладони

так молодо-зелены.

Всё тонет в пастельном тоне.

Все живы и влюблены.

***

Мы то, что мы видим во сне,

о чём вспоминаем ночами,

о чём мы молчим, покраснев,

слегка пожимая плечами.

Мы то, чем мы были давно,

и что мы любимым дарили,

и что мы смотрели в кино,

о чём в тишине говорили,

куда мы душою летим,

и голубь пускаем бумажный,

чего больше жизни хотим…

а всё остальное неважно.

***

Люблю тебя не голословно,

а баснословно, словно в сне.

Смерть и отсутствие — условны,

они вовне, а ты во мне.

Луна глядела исподлобья

за занавескою-фатой,

на наше счастье в изголовье

свечой светила золотой.

Ночей горячие объятья

рассвет не в силах остудить.

Уже готовили изъятье

нам боги, что привыкли мстить.

Но перечёркнута кромешность

лучом далёким впереди.

И неисчерпанная нежность

переполняется в груди.

Когда откроется калитка,

куда ты жизнь мою унёс,

тебе – последняя улыбка,

прощальный вздох и капля слёз.

***

Когда мне было где-то лет двенадцать –

мне повстречался некто, седовлас.

Нет, он не предлагал в кино мне сняться,

он был не прохиндей, не ловелас.

Мы с ним бродили по дорожкам парка,

он мне читал истории из книг.

И я не знала, что за нами Парка

следила зорко в этот самый миг.

Он подарил мне на прощанье Грина,

лукаво улыбаясь из усов,

и надпись ни о чём не говорила:

«Я Вам желаю алых парусов».

Пройдут года, и будет Грин прочитан,

и понята любви и жизни соль.

И стала та мечта моей защитой,

и Грэй приплыл, и я была Ассоль.

Спасибо, седовласый незнакомец,

за предсказанье будущей судьбы,

что вывело из затхлости околиц

и к морю привело мои следы.

И пусть уже мечтами небогата,

и Грэй уплыл давно за небеса,

но все мои кровавые закаты

на алые похожи паруса.

Они всё так же по ночам мне снятся,

как по песку бегу к тебе босой,

и я, хоть мне давно не восемнадцать,

в душе всё та же юная Ассоль.

***

Зря заждалась меня плита,

не шью, не мою, не стираю,

я важным делом занята –

черты случайные стираю.

Но сколько много этих черт –

корявых линий, грязных пятен...

До дыр истёрся мой мольберт,

а мир всё так же неприятен.

О сколько розовых очков

и сколько нужно медитаций,

чтобы уверить дурачков

в эффекте этаких мутаций.

Пусть всё отвратней и подлей,

пусть к жизни буду я пристрастна,

но, отвергая ваш елей,

я всё ж скажу, как Галилей:

а всё-таки… она прекрасна!

***

Кто ты, потеря моя иль находка,

дождик слепой иль степной суховей...

Быстрая, лёгкая эта походка…

Мне не угнаться за жизнью твоей.

Стрижка мальчишечья, стиль молодёжный,

стойкий солдатик в пехотном строю...

Технике учишь, но я безнадёжна,

и далеко от тебя отстаю.

В этом давно уж покорно уверясь,

следом зачем-то иду по тропе...

Не догоню, так хотя бы согреюсь

мыслью, и словом, и сном о тебе.

***

Сменяем шорты на трико,

а зимний день – на вечер летний.

Жизнь умещается легко

меж первой строчкой и последней.

Не успеваю досказать

под утро начатую фразу,

не успеваю осязать –

уходит снег ручьями сразу.

Гляжу в окно – ещё темно,

но только потянусь на стуле –

уж ночь глядит в моё окно...

Опять весы перевернули!

День – ночь, луна – и вновь рассвет…

А где ж обещанное счастье?

Хотела я сказать: «привет»,

а надо говорить: «прощайте»...

Старик и старуха

Была старуха вымотана бытом.

У моря уж не ждав других погод,

сидела над надтреснутым корытом –

последней каплей в череде невзгод.

Корыто – что, оно всего лишь повод…

Старуха вспоминала старика,

когда он был с ней нежен, пылок, молод,

как ласкова была его рука…

Тех прежних лет бы ей не заменили

и тысячи новёхоньких корыт.

Ушла любовь и счастье вместе с ними…

В подушку она плакала навзрыд.

И так хотелось старику сказать ей:

ты попроси у рыбки всё вернуть,

все наши поцелуи и объятья…

Но постеснялась даже намекнуть.

И старику был дан наказ нечёткий –

владычицей хочу мол в мире быть…

Ах, он не видел в ней уж той девчонки,

ещё не разучившейся любить.

Ведь вот собака где была зарыта!

Неужто трудно женщину понять?

А он поверил: хижину! Корыто!

А надо было попросту обнять...

***

Снова открыла на вас этот том,

Соня и дядя Ваня,

как вы мечтали о том, что потом –

звёздах, любви, нирване…

Как вы хотели того, чего нет,

этот наивный мизер...

Нету алмазов средь мёртвых планет,

есть только слёзный бисер.

Ну, удалось ли вам там отдохнуть?

Легче дышать без быта?

Если б могли мы сейчас всё вернуть,

все исцелить обиды...

Пусть утешает в алмазной тиши,

грезится всем эта сказка...

«Тихая, нежная, сладкая жизнь…

Жизнь, словно ласка».

***

Погиб поэт… И этот тоже,

увы, не дожил до седин.

Писали многие про то же,

но заступился он один.

Он был один на свете этом.

Была судьба как вечный бой.

И только бабушка поэта

дала ему всю ту любовь,

что противостояла злобе,

что не дали отец и мать,

ни светский мир, что не способен

был ни любить, ни понимать,

ни поэтическое племя,

ни женщины и ни друзья,

ни будущие поколенья,

к которым он придёт, сразя...

Но их любовь и наша вместе

не больше бабушкиной, той,

что крепче жизни, выше чести,

нерассуждающей, простой,

что отмолила, не забыла...

И будем видеть мы его

таким, каким она любила,

беспомощного, своего,

незащищённое пред болью,

родное хрупкое дитя,

простя угрюмство, своеволье,

на помощь птицею летя...

Её любовь неугасимо

нам освещает те черты.

Они божественно красивы

тем, что прекрасней красоты.

Гармония не терпит алгебр.

В ней растворяется порок.

В обличье демона был ангел,

но хоронился между строк.

«Смиряется в душе тревога» –

писал же он в конце пути,

«и в небесах я вижу Бога»,

осталось чуточку дойти…

В страну берёз и жёлтой нивы,

куда несли его крыла...

Он мог бы стать ещё счастливым!

Но пуля путь оборвала.

***

Самая чистая радость –

радость нипочему.

Самая честная правда –

та, что не сочиню.

И – повторяю снова

несколько раз на дню:

самое лучшее слово –

имя, кого люблю.

***

И с горечью подытожим:

никто уже не придёт.

Никто никому не должен.

Никто никого не ждёт.

Всё сгинуло в чёрном люке

и нет ни души вокруг.

Никто никого не любит.

Никто никому не друг.

А как бы хотелось сбросить

все заново со счетов...

Никто никого не бросит.

И каждый любить готов.

***

Где-то эту видела картину –

замершую в сумерках квартиру

и на стульях красное сукно.

Лампа на столе в ночи горела,

женщина стояла и смотрела

в тёмное пустынное окно.

Кажется, у Ридера Марселя...

Шторы там тяжёлые висели...

Женщина стояла у окна.

На столе расставленные блюда…

Видно, как она тоскует люто.

Видно, будет ужинать одна...

У меня другая обстановка.

Не с такой причёскою головка.

Но тоска такая же, как там,

как в далёком позапрошлом веке,

об ушедшем в полночь человеке,

и тоску я эту не отдам.

Дезориентирована в мире,

я брожу одна в пустой квартире,

маятник на стенке гулко бьёт...

Под спиной горошина бессонниц,

в сотый раз слова твои мусоля,

как принцессе, спать мне не даёт.

А с портрета вижу твои губы...

Ну чего переживаешь, глупый,

ты со мной, и значит, я живу.

Я тебя воссоздаю по крохам,

по картинам, песням и эпохам,

ты моё живое дежавю.

Собираю снова по осколкам,

по кассетам, снимкам, книжным полкам,

нашей жизни розовый узор.

Женщина у Ридера Марселя,

как и я, забыла про веселье,

в тьму окна впечатывая взор.

***

Ты опять мне не приснился.

Без тебя сон длился, гнил всё,

растекался мутной лужей…

Как ты был в том сне мне нужен!

Ну куда ты улетаешь,

таешь, душу мне пытаешь…

Я проснулась слишком рано,

в сне моём зияла рана.

Если ты не будешь сниться –

жизни нечем будет длиться.

В сердце некому стучаться:

эй! пустите домочадца!

Ну приснись мне хоть под утро!

Это будет очень мудро.

Это будет очень сладко,

на дыре в груди – заплатка...

Я не буду просыпаться,

я не буду улыбаться,

я не буду есть и пить,

лишь во сне тебя любить...

***

Каждый предан – кому-то иль кем-то,

каждый явно иль тайно любим.

Даже если кто прожил аскетом –

он хотя бы в мечтах был другим.

Европеец, еврей, украинец –

сатана мы одна и семья.

Цирк мирской, человечий зверинец…

Но была в тебе счастлива я.

Пусть всё больше здесь чёрных полосок,

но бурлит человейник земной.

Жанны Д,Арк вспоминается лозунг:

«Все, кто любит меня – за мной!»

Как прекрасно быть целого частью,

когда знамя – не просто лоскут,

в бой за счастье любимых – вот счастье!

Пусть потом предадут и сожгут.

***

Выйти из моды, в тираж, из себя,

просто сойти на нет

и наблюдать, как встаёт, лепя

новую жизнь, рассвет.

Идти, куда не глядят глаза,

куда не лежит душа,

жизнь начиная свою с аза,

уже никуда не спеша.

Солнце устало, лежит в облаках.

Бледный бессонный день.

Небо землю несёт на руках,

тень наводя на плетень.

Сплю и вижу: нет, я не сплю...

Бог никого не убил.

Вы все со мною, кого люблю,

все, кто меня любил.

***

Стихов моих смеженные ресницы...

Они бормочут, плачут и поют

о том, что им всё время будет сниться,

о том, что обрело в душе приют.

Рутина в поединке с запредельным,

побитое всё бытом бытие.

Стихи кружатся в воздухе метельном,

летя вослед растаявшей ладье...

Люблю, как будто в грудь воткнули спицу...

Пройдёт и это лет через пятьсот,

а я всё буду над тобой клубиться...

Всё видится по-крупному с высот.

***

Куда же Бог тебя унёс?..

Алмазы в небесах.

Два глаза, мокрые от слёз.

И вечность на часах.

Прощай, прости, привет, привет!

Смешались ночь и новь...

А вместо смерти будет свет.

Застывшая любовь.

***

Нет тебя, нет… повторяю вновь.

И всё никак не пойму –

кому же тогда – моя любовь?

И сама я тогда – кому?

Значит, верный ответ – не быть,

если кругом одна.

И в полнолуние – волком выть

в чёрный квадрат окна.

Значит каштан не случайно жёлт,

листья его гниют.

И с тех пор как тогда ушёл –

птицы мне не поют.

Но прилетала ко мне в окно

птица в одно из утр.

Помню её на боку пятно,

пёрышек перламутр...

Всюду со мною рук твоих шёлк,

шелест незримых крыл,

как далеко бы ты ни ушёл,

что бы кто ни говорил.

***

Расцвёл лиловый колокольчик

на подоконнике моём.

И в сердце — радости укольчик:

цвет – как небесный окоём.

О колокольчик, гном небесный,

он мне как колокол звенит

о тех, кто нас зовёт из бездны

сквозь почву, мрамор и гранит.

Расти, кивай своей головкой

туда, где теплится восход.

Прости меня за мой неловкий,

не очень грамотный уход.

Такой звенел в руке у мамы,

когда болела и звала…

И я иду на зов тот самый,

напоминающий упрямо,

по ком звонят колокола.

***

Вместо вина – запиваешь виной

чёрствость любвей усталых...

Вместо одной — большой и родной –

много чужих и малых.

Но это лучше, чем пустотой

сердца ларец заполнить.

Если нет той единственной, той,

что нам до смерти помнить.

Бога бесплодьем души не гневи,

чувство сильнее долга.

За неимением главной любви

разных люби недолго.

Как лоскутки собери их и сшей

в тёплое одеяло.

Ибо в ночи не согреться душе

холодом идеала.

Пусть неумело ты, но, как могла,

счастье своё лепила...