Стихи разных лет

***

За стольких жить мой ум хотел,

что сам я жить забыл.

И.Анненский

А телеграммы радости скупы,

но боль щедра и горечь хлебосольна...

Не отыскав нигде своей тропы,

не стала я ни Сольвейг, ни Ассолью.

Я так от этой жизни далека,

где всё прекрасно: лица и одежда.

Грызёт меня всеядная тоска.

Соломинкой прикинулась надежда.

Я жизнь свою сумела не прожить

по-своему, как я того хотела.

Зачем сейчас всё это ворошить?

Душа достигла своего предела.

Жить не сумела? Чем-нибудь другим

займись... Как небо — предвечерним светом...

Решай загадку замогильной зги,

что нам была предложена поэтом.

Уходят дни, неудержимо мчась,

летят, как пух от ветра дуновенья.

Проходит жизнь. Особенно сейчас.

Особенно вот в это вот мгновенье.

***

Первая капля дождя зазвенела

и переполнила чашу молчанья.

Там, где в судьбе оставались пробелы —

выросли строчки любви и печали.

Полночь рассыпала звёзд серебро —

дорого хочет купить мою душу.

Я отпускаю на волю ветров

всё, что в своих кладовых обнаружу.

***

Одиночество, книги и мысли.

И тетрадь приоткрыта, дразня.

Пусть меня в этой жизни не числят,

где толпа, магазины, грызня.

Я один на один с этим небом,

с очертаньем рассвета в окне.

Буду тем, кем никто ещё не был,

дорасту до себя в тишине.

На вершинах познания холод.

Запылилась душа, как земля.

Буду слушать свой внутренний голос,

буду ждать, как слова заболят.

Но за всё наступает расплата:

жизнь опять настигает врасплох,

неподвластная музыке лада,

и взрывает размеренный слог.

Я вольюсь в магазинную гущу

и постигну, себе изменя,

неизменное в вечнотекущем ,

неразменное в сутолке дня.

Окно

Окно выходит в белые деревья.

Е.Евтушенко

А у меня оно выходит в май,

в зелёный свежий шелестящий рай.

Напоминая разом лес и сад,

мои миры расцветшие висят.

И ветка, как большой пушистый зверь,

в балконную заглядывает дверь.

Волной ольховой плещет у окна,

и от неё вся комната темна,

но чем темней от лип и тополей,

тем на душе и чище, и светлей.

Прощаю темень, семени труху

за зелень, сор, без коего стиху

не вырасти, за веток перестук

взамен руки, что не протянет друг.

Прощаю скрип и шорох по ночам

за этот свет божественный очам,

за этот ветра пробежавший ток,

похожий так на детский лопоток,

за то, что несмотря на жуть и мрак

распада, что не видывал Ламарк,

сквозь смрад и срам нам брезжит по утрам

природы чистый осиянный храм.

***

О сирень четырёхстопная!

О языческий мой пир!

В её свежесть пышно-сдобную

я впиваюсь, как вампир.

Лепесточек пятый прячется,

чтоб не съели дураки.

И дарит мне это счастьице

кисть сиреневой руки.

Ах, цветочное пророчество!

Как наивен род людской.

Вдруг пахнуло одиночеством

и грядущею тоской.

Копилка

Дождь. Туман. Заветная строка.

Вот мои несметные богатства.

Скажешь, что казна невелика?

Не спеши выказывать злорадство.

Вот сюда внимательно гляди:

это чей-то взгляд, запавший в душу.

Фраза, что однажды из груди

ненароком вырвалась наружу.

Вот напиток из полночных муз,

голоса любимого оттенок.

Я всё это пробую на вкус.

Я знаток, гурман, сниматель пенок.

Что это? Попробуй назови.

Так, пустяк. Души живая клетка.

Тайная молекула любви.

От сердечных горестей таблетка.

Тёплых интонаций нежный след —

словно ласка бархата по коже.

Я им греюсь вот уж сколько лет,

он ничуь не старится, такой же.

И, скупее рыцарей скупых,

от избытка счастья умирая,

словно драгоценности скупив,

я твои слова перебираю.

Скажет пусть какой-нибудь осёл:

ничего же не было, чудило!

Но душа-то знает: было всё.

Больше: это лучшее, что было.

Каждый волен счастье создавать,

разработать золотую жилку.

Надо только миг не прозевать,

подстеречь, и — цап! — себе в копилку.

Я храню в душе нездешний свет,

свежесть бузины и краснотала.

И живу безбедно много лет

на проценты с этих капиталов.

Как алмаз, шлифую бытие,

собираю память об умершем.

Я — самовладелица. Рантье.

Баловень судьбы, миллионерша.

Взгляд души и зорок, и остёр.

Он — спасенье от тщеты и тлена.

Никому не видимый костёр,

огонёк мой, очажок вселенной.

Что бы там ни уготовил рок —

настежь я распахиваю сердце:

все, кто болен, беден, одинок —

заходи в стихи мои погреться!

Моим слушателям

Люди с хорошими лицами,

с искренними глазами,

вы мне такими близкими

стали, не зная сами.

Среди сплошной безликости

не устаю дивиться:

как их судьба ни выкосит —

есть они, эти лица!

Вихри планеты кружатся,

от крутизны шалея.

Думаю часто с ужасом:

как же вы уцелели,

в этом бездушье выжженном,

среди пигмеев, гномов, —

люди с душой возвышенной,

с тягою к неземному?

Вечно к вам буду рваться я,

в зал, что души бездонней,

радоваться овациям

дружественных ладоней.

И, повлажнев ресницами,

веровать до смешного:

люди с такими лицами

не совершат дурного.

Я вас в толпе отыскиваю,

от узнаванья млея,

я вас в себе оттискиваю,

взращиваю, лелею.

Если б навеки слиться мне

с вами под небесами,

люди с хорошими лицами,

с искреними глазами...

Саратову

Столица самозванная Поволжья,

родная грибоедовская глушь,

погрязшая в осеннем бездорожье

средь неизбывных миргородских луж,

где вотчина бессмертных хлестаковых,

где громоздится памятников дичь, —

ну что в тебе, замызганном, такого,

чтоб не стремиться никуда опричь?

Всё лето без воды. Но рядом Волга.

Зимой без света. Но была б свеча.

Нелепого, непрошенного долга

слепая тяга в сердце горяча.

Подруга пишет: «Нет прекрасней края,

давайте к нам! Сжигайте корабли!»

Но не влечёт меня обитель рая

уютно ностальгировать вдали.

Там всё стерильно: ни врага, ни друга.

Там море мёртво и душа мертва.

А здесь дворы с родимою разрухой

и круговой порукою родства.

И пусть ни злато, ни ума палата

не озарит помоечного дна,

но здесь душа с рождения крылата

и босоногой радостью полна.

Я часть твоих окраин и колдобин,

твоих оркестров уличных струна.

Ты мною утрамбован и удобрен.

Я в воздухе твоём растворена.

Стыжусь тебя порой, как сын стыдится

алкоголичку-мать, бомжа-отца,

но не стираю горькие страницы,

они во мне пребудут до конца.

И заморозки здесь, и отморозки,

за выживанье вечные бои,

но светятся застенчиво берёзки

и за руки цепляются мои.

***

Поэзия не знает дня рожденья.

Ещё не воплощённая в словах,

она была озвучена гуденьем,

журчанием, шептаньем в деревах,

небесным громом, рыком динозавров...

Заполнив чёрный космоса провал,

зародыш поэтического завтра

в утробе мира тайно созревал.

Из бренной пены, вдохновенной дрожи,

выпутывая голос из сетей,

она рождалась, тишину корёжа

страдальческим мычаньем предлюдей.

Теперь уже не вызнать, не исчислить,

как чувства, переросшие инстинкт,

преображались постепенно в мысли,

как те потом перетекали в стих...

Добравшись до истоков этой жажды,

себя на любопытстве я ловлю:

кто, на каком наречии однажды

исторг из глотки: «я... тебя... люблю!»?

Сквозь хаос ритмов, щебетанье птичье

пробилась мука музыки немой.

И стало тех слогов косноязычье

рождением поэзии самой.

***

Я в этом мире только случай.

Черты случайные сотри.

Земля прекрасна, только лучше

я буду у неё внутри.

Мне всё здесь говорит: умри, —

серп месяца, клинок зари,

кашне из прочного сукна

и чёрное жерло окна.

Любое лыко — злое лихо —

страшит непринятостью мер.

Шекспир подсказывает выход,

и Вертер подаёт пример.

В спасенье от земного ада

так сладко кровью жил истечь.

Задуй свечу. Не надо чада.

Поверь, игра не стоит свеч.

Но вот один глоток любви —

и всё мне говорит: живи, —

улыбка месяца, весна,

душа открытая окна.

ИЗ ЦИКЛА «ЧУЖАЯ ДУША»

***

Живу под гнётом Вашей немоты,

под тяжестью глухого неответа.

Но и в обмолвках ненарочным «ты»

лежит родства невидимая мета.

Не отвечайте — так ещё больней.

Я — дерево, что Вам шумит навстречу...

Вы — общий знаменатель дел и дней,

Вы — русло для моей безбрежной речи.

Вы — форма, пограничные тиски

для бурной и безудержной стихии.

Вы — повод для печали и тоски,

Вы — то, из-за чего пишу стихи я.

Я непрестанно думаю о Вас

под музыку Божественного гласа

и трачу заповедные слова

из неприкосновенного запаса.

Вот записи моих последних лет, —

как бюллетень, история болезни.

Всё тот же признак, тот же прежний след.

Леченье чем верней, тем бесполезней.

Пусть Ваше сердце взято под запрет

и боль его не пробует на крепость,

и сон моими снами не согрет,

пусть это слабость или даже слепость, —

всем круглым одиночеством луны,

всей высью Джомолунгмы и Синая,

всей дрожью моря, криком тишины

я обнимаю Вас и заклинаю:

не променяйте первенства души

на чечевицу бытовой похлёбки,

не промельчите то, чем дорожим,

на ум оглядки, мелочный и робкий.

Холодный май черёмухой пропах...

Я знаю, все бессонницы когда-то

кончаются губами на губах

и очной ставкой душ и тел распятых.

Всё в мире изменяется, течёт,

но неизменен путь высокий, Млечный.

Не принимайте же на личный счёт —

что на другой направлено, на вечный.

Когда же мне придёт черёд не быть

и облаком лететь куда-то мимо,

я и оттуда буду Вас любить

любовью лютой и неутолимой.

***

На встречу с таинственным Некто

опять всю тетрадь изведу.

Любви моей летопись — лепту —

ничтожную — в Лету вплету.

Опять полуночная пытка,

души опустевший перрон...

Но прибыль растёт от убытка

и радостью рдеет урон.

***

Вы не такой, как мечталось — не лучше, не хуже —

просто иной.

Мне показалось, что стало чуть-чуть расстояние уже

между Вами и мной.

Кажется, скоро оно и совсем растает,

и до руки

чтоб дотянуться — лишь шага всего не хватает

или строки.

***

Не убивай меня — шепчу из сказки.

Я пригожусь тебе, как серый волк.

Пусть все принцессы будут строить глазки,

пусть в яствах царских ласк узнаешь толк,

пусть Бог тебя хранит и любит плотски,

своих даров швыряя дребедень,

но чёрный хлеб моей любви сиротской

я сберегу тебе на чёрный день.

Чучело

Среди подшивок с желтизной,

что я листала невнимательно,

я не могу забыть одной

истории душещипательной.

Как краеведческий музей

в селе — за неименьем лучшего —

в зал выставил — ходи, глазей! —

фазанье (мужеское) чучело.

Но залетела в то село

вдруг одинокая фазаниха

и стала биться о стекло...

В музее наступила паника.

Она разбила когти в кровь,

стремясь прорваться в зданье душное,

чтобы отдать свою любовь

возлюбленному равнодушному.

Застыли крылья на стекле.

От жажды вздрагивало горлышко...

Но на мужском его челе

в ответ не дрогнуло ни пёрышка.

Не в силах это перенесть,

она упала там, у здания...

О женщины! Во всех нас есть

частичка глупого, фазаньего.

Преданье памяти хранит

лицо, что так когда-то мучило.

Как билась о его гранит...

А это было просто чучело.

Одиночество

Пью за всё, что в себе я убила

в зазеркалье несбывшихся дней.

Пью за всех, кого я не любила

и не встретила в жизни моей.

Как овал одиночества светел...

Пью и славлю его, возлюбя.

Я в твоём не нуждаюсь ответе.

Я беру всю любовь на себя.

О луна, моя высшая почесть,

эталон золотого руна,

воплощение всех одиночеств,

я с тобою уже не одна.

Пусть не вспыхнет огонь из огнива

и не высечь мне искр из кремня,

но со мной эти жёлтые нивы,

и они согревают меня.

О любви и тоски поединок,

луч зари, победивший во мгле!

Одиночество — это единство

со всем сущим, что есть на земле.

Из цикла «ВСЕ ОНИ УМЕРЛИ, УМЕРЛИ, УМЕРЛИ...

***

Так я понял: ты дочь моя, а не мать,

только надо крепче тебя обнять...

Б.Рыжий

Тихо вылез карлик маленький

и часы остановил.

А.Блок

Девочка на донышке тарелки.

Мама: «Ешь скорей, а то утонет!»

Ем взахлёб, пока не станет мелко.

К девочке тяну свои ладони...

А теперь ты жалуешься, стонешь.

Обступили капельницы, грелки.

Я боюсь, боюсь, что ты утонешь,

как та девочка на дне тарелки.

И, как суп тогда черпала ложкой,

я твои вычерпываю хвори.

Мама, потерпи ещё немножко,

я спасу тебя из моря горя.

Ты теперь мне маленькая дочка.

Улыбнись, как девочка с тарелки...

В ту незабываемую ночь я

на часах остановила стрелки.

***

Но как же мне отнять тебя, оттаять?

Ну не могу я там тебя оставить!

Я лестницу воздушную сплету

из слов твоих, из снов моих и слёз,

и ты её поймаешь на лету.

Я это говорю почти всерьёз.

По лестнице карабкаюсь я к Богу,

и, кажется, совсем ещё немного...

Но в сторону относит ветер времени,

и тонешь ты опять в кромешной темени.

***

Дом твой на Сакко-Ванцетти

я обхожу стороной.

Страшно при солнечном свете

видеть балкончик родной.

Здесь ты, прикрывшись от солнца,

долго смотрела мне вслед.

Сердце моё разорвётся,

взгляд твой не встретя в ответ.

Страшно окошко слепое —

словно бельмо на глазу.

Ты уплыла в голубое.

Я погибаю внизу.

***

Всё не идёт из головы

звонок, что был на той неделе.

А в трубке словно ветер выл

и слышно было еле-еле.

Сначала ты кричал: «Алло!»,

пожав плечами: «Чья-то шутка?»

А я застыла за столом

и отчего-то стало жутко.

Опять звонок. Я подхожу,

чтоб, наконец, поставить точку,

и сквозь далёкий гул и шум

вдруг слышу слабенькое: «Дочка...»

Ошибка? Продолженье сна?

Иль чей-то розыгрыш безбожный?

А вдруг возможно то, что нам

всегда казалось невозможным?!

Поверить в воскрешённый прах?

Слыть мракобесом и невеждой?

Но до сих пор во мне тот страх,

перемешавшийся с надеждой.

***

Ты умирал на пике декабря.

Зачем мне Бог, не знавший милосердья?

И это сердце, бившееся зря,

раз не могла отнять тебя у смерти?

Часы спешили, учащая бег

и обещая обновленье судеб.

А снег летел в грядущее, в тот век,

где нас с тобой вдвоём уже не будет.

Любить в прошедшем времени нельзя.

Как примириться с этою дырою,

в которую всё сыпется, скользя,

лишь только человек глаза откроет?!

Застыли стрелки в замкнутом кругу,

как будто навсегда заледенели.

Я это помнить больше не могу,

блуждая здесь среди людей, теней ли.

Глазами звёзд глядишь над головой.

Стволы дерев — как чей-то мёртвый остов.

И сквозь меня могильною травой

растут слова, пронизывая остро.

***

Зову тебя. Ау! — кричу. — Алё!

Невыносима тяжесть опозданий,

повисших между небом и землёй

невыполненных ангельских заданий.

Пути Господни, происки планет,

всё говорило: не бывает чуда.

Огромное и каменное НЕТ

тысячекратно множилось повсюду.

Ты слышишь, слышишь? Я тебя люблю! —

шепчу на неизведанном наречьи,

косноязычно, словно во хмелю,

и Господу, и Дьяволу переча.

Луна звучит высоко нотой си,

но ничего под ней уже не светит.

О кто-нибудь, помилуй и спаси!

Как нет тебя! Как я одна на свете.

***

Открыло утро полог голубой.

А у меня теперь одно мерило:

пространство улыбнулось мне тобой,

окликнуло тобой, заговорило.

Ты где-то там, в лазоревом краю,

но время ничего ещё не стёрло.

Дома сжимают улицу твою

и мне до боли стискивают горло.

Упрямо, в ту же реку, сквозь года

к тебе стремиться снами и стихами...

О, если б знать тогда, что навсегда

твои шаги по лестнице стихали.

***

Я знаю, истина в вине.

Не в том, что плещется на дне —

в неискупаемой, нетленной.

Она лежит на дне души.

Ей тяжко дышится в тиши.

Она одна во всей вселенной.

Неутолимая печаль

меня терзает по ночам.

Кому поведать? Богу?Людям?

И я бреду в своём аду

и повторяю, как в бреду:

«О, как убийственно мы любим!»

Ночной звонок: «Алё! Алё!»

И мысль безумная мелькнёт:

а вдруг твой голос я услышу?

Раздастся в дверь тревожный стук,

и — сердца вздрог: а вдруг? А вдруг?!

Но это дождь стучит по крыше.

Плесну в бокал себе вино.

Но словно кровь оно красно.

Мы пьём и пьём хмельное зелье,

не понимая, что хмельны

не от вина, а от вины,

и будет ужасом похмелье.

Пройдёт сто лет, сто раз по сто...

Ничто не сгладится, ничто!

Она навек со мною слита,

как горб проклятый за спиной.

О как в сравнении с виной

легка и сладостна обида!

Вина даётся нам сполна.

Её не вычерпать до дна.

И каждый день мой ею мечен.

Я от неё не излечусь.

Я с ней вовек не расплачусь.

Хотя платить уж больше нечем.

Я знаю истину: она

для понимания трудна,

пока не бьёшься в исступленье.

Я знаю, что такое Бог.

Бог — это боль, что он исторг.

И — искупленье, искупленье...

***

Хоть всё, что есть, поставь на кон,

все нити жизни свей,

но не перехитрить закон

тебе вовек, Орфей.

Деревьев-церберов конвой

не проведёт туда,

и профиль лунный восковой

в ответ ни нет, ни да.

Расвет поднимет белый флаг

как знак, что всё, он пас,

чтоб Тот, кто вечен и всеблаг,

не мучил больше нас.

ИЗ ЦИКЛА «ВДВОЁМ»

***

Это счастье далось мне с кровью.

Трепетали ресницы трав,

ветер встрёпанный бесконтрольно

демонстрировал дикий нрав.

И прижались тела и души

как у Бога в одной горсти

околесицу леса слушать

и такую же вслух нести.

Хлынул на плечи тёплый ливень,

выжег радугой всё дотла.

Я такою враздрыг счастливой

никогда ещё не была!

И запомнила день-виденье,

замечательный и большой.

Окончательность совпаденья

с самой близкою мне душой.

***

Опять наговорила на червонец,

ни слова от тебя не утая.

Я диск кручу, дурея от бессонниц:

ну как ты там, кровиночка моя?

Ты спросишь, что я делала? Любила.

В календаре вычёркивала дни.

Событья и слова тебе копила.

Всё подмечала, что тебе сродни.

Засыпан город весь осенней медью —

сердечки писем в дальние края...

Звучит в ночи сквозь бездны и столетья:

«Ну как ты там, кровиночка моя?»

1995

***

Мы как будто плывём и плывём по реке...

Сонно вод колыханье.

Так, рукою в руке, и щекою к щеке,

и дыханье к дыханью

мы плывём вдалеке от безумных вестей.

Наши сны — как новелла.

И качает, как двух беззащитных детей,

нас кровать-каравелла.

А река далека, а река широка,

сонно вод колыханье...

На соседней подушке родная щека

и родное дыханье.

Колыбельная

Этой песни колыбельной

я не знаю слов.

Звон венчальный, стон метельный,

лепет сладких снов,

гул за стенкою ремонтный,

тиканье в тиши —

всё сливается в дремотной

музыке души.

Я прижму тебя, как сына,

стану напевать.

Пусть плывёт, как бригантина,

старая кровать.

Пусть текут года, как реки,

ровной чередой.

Спи, сомкнув устало веки,

мальчик мой седой.

***

«Я руку тебе отлежала?»

Твоё неизменное: «нет».

Сквозь щёлочку штор обветшалых

просачивается рассвет.

«Другая завидует этой».

«А я — так самой себе».

Рождение тихого света.

Обычное утро в судьбе.

Жемчужное и голубое

сквозь прорезь неплотных завес.

Мне всё доставалось с бою,

лишь это — подарок небес.

Мы спрячемся вместе от мира,

его командорских шагов.

Не будем дразнить своим видом

гусей, быков и богов.

***

Всего лишь жизнь отдать тебе хочу.

Пред вечности жерлом не так уж много.

Я от себя тебя не отличу,

как собственную руку или ногу.

Прошу взамен лишь одного: живи.

Живи во мне, живи вовне, повсюду.

Стихов не буду стряпать о любви,

а буду просто стряпать, мыть посуду.

Любовь? Но это больше чем. Родство.

И даже больше. Магия привычки.

Как детства ощущая баловство,

в твоих объятий заключусь кавычки.

Освобождая сердце от оков,

я рву стихи на мелкие кусочки.

Как перистые клочья облаков,

они летят, легки и худосочны.

Прошу, судьба, не мучь и не страши,

не потуши неловкими устами.

В распахнутом окне моей души

стоит любовь с наивными цветами.