Гнутым словом забавлялся,
птичьим клювом улыбался,
встречных с лёту брал в зажим,
одиночества боялся
и стихи читал чужим.
А.Тарковский
Нет, речь пойдёт не о Мандельштаме, которому посвятил Тарковский свои восхищённые, хоть и несколько ироничные стихи. Речь пойдёт о нашем саратовском стихотворце Александре Гнутове (да простит мне читатель этот легкомысленный каламбур). Впрочем, сам поэт себя именует гораздо более громко и пафосно:
Я, Александр Аи — поэт ХХ века.
Русский я.
Из России.
Лебяжьей
и рысьей Руси.
Я из тех поэтов, кого ждут,
кому верят и не предают.
Это строки из новой книги А.Гнутова-Аи «Мы — русские, с нами Бог!» (издательство «Слово», 2009). Признаться, прежние стихи этого «долгожданного» поэта (преимущественно любовного характера), при всей их беззащитной корявости и пародийности были даже чем-то милы и трогательны:
Я одинок, как навозная куча,
на чистейшем февральском снегу...
Лисовином при лунности
я льнул к её лонности...
или
Над тобой пчелою я кружу
и о поцелуе ворожу...
Дарить цветы — достойно поцелуя
в ту прядку, что над ушком, завитком.
Я над тобой, пчелою озоруя,
кружусь, смеюсь и вьюсь, как над цветком.
С годами невинная пчёлка переродилась в ядовитого овода, а благостное мурлыканье сменилось торжественной высокопарностью «штиля»:
Я родился зимою,
в день смерти философа Канта...
Не успел читатель содрогнуться, проникаясь величием данного факта, как следующая строка буквально повергает его в нокаут:
и влюбился впервые не в Надю,
а в битву при Каннах.
Просто хочется встать и снять шляпу пред подобным величием души. А дальше — пуще:
Но историком стать чтоб
не хватило мне счастья и силы.
Лишь поэта стезя
мне осталась теперь до могилы.
Повезло братьям историкам и их покровительнице Клио. Чего не скажешь о многострадальной Эвтерпе. Гнутов, похоже, всерьёз решил осчастливить собой русскую словесность.
Над родиной — вдовой солдаткой,
я крылья любви распластал.
Я жизнь свою всю без остатка
поэзии скармливать стал.
И поэзия не отравилась, представьте, выжила. Бумага чего только не стерпит.
И снова в России, лукавя,
смердя чёрной кровью вранья,
царит кривоклювье бесправья
обжившего Кремль воронья. —
Такое без помощи логопеда и не выговорить. А как вам — «осокорь весны зориной»? А — «вальсируя талантом лизоблюдным»? А вот это:
Ещё капустницы над травами порхают,
а стрекоза таращит глаз бусьё,
и дед из трав улыбо наблюдает,
как молодухи сушат волосьё.
Метафорист! Новатор! Северянин отдыхает.
Я был слишком долго везучим
от Бога на шёпот мольбы.
Но падает ворон из тучи
на грудь моей русской судьбы.
Просто на скрижали просится! В анналы истории! Перед глазами возникает образ Прометея, горьковского Данко, Буревестника...
Жизнь поэта — ад кромешный,
если правде неутешной
верен он.
Чем талантливей, тем хуже,
тем петля на шее туже,
глуше стон.
Но такую песню («стон этот песней зовётся») не задушишь, не убьёшь, нет. Не до-ждётесь!
Кто уходит из жизни —
как Друнина или Примеров,
для меня тот примером
не станет в борьбе.
Чем же Гнутов-Аи выше и значительней упомянутых поэтов-хлюпиков?
Я одинок, как ветер в чистом поле,
как человек, что выпущен на волю.
Для матери — мишень я для упрёков,
для брата — нежеланная морока.
Для сына я — распутье трёх дорог,
а для жены — дырявый кошелёк.
Для друга делаюсь смертельным я врагом
за то, что зависть вызываю у него.
И только родине судьбой своей я дорог,
как полю русскому поющий жаворонок.
Слеза умиления. Это Маяковский, непонятый своей страной, прошёл стороной, «как проходит косой дождь». Гнутов родине дорог. Это Маяковский, боясь показаться сентиментальным («публика хватается за платки») изъял те строки о косом дожде из своего стиха. Гнутов не боится сантиментов. Он любит поворковать, посюсюкать над собой, любимым.
Я не ворон и не коршун,
а российский соловей,
что любовью огорошен
к бедной родине своей.
...плачет горлышко соловье
и по ней, и по себе.
Но, вспомнив о своей великой миссии, сам же себя опровергает:
Я выбрал путь поэта жизни строгой.
Мой дух не в звуках флейты одинокой.
Не в соловьиности любовного наива,
а в львином рыканье гражданского порыва.
Однако когда «соловьиное горлышко» пытается изобразить «львиное рыканье» —получается нечто среднее: петушиный дискант.
Стихи растут и как дубки
в лесу дубовом,
и гаснут, словно мотыльки
в бреду любовном.
И дуб, и мотылёк в одном флаконе — таков гибрид гнутовской лиры. Нежный сюсюк порой сменяется африканской страстью:
Ты — как форель передо мной
в сиянье юной наготы.
Я — как вулкан перед тобой
губ извергающий мечты.
Поэт смущённо признаётся:
Как ни сильна во мне духовность —
всё время тянет на греховность.
А как иначе? Ведь
Людям искусства жениться нельзя,
чтоб не заглохла искусства стезя.
Искусство требует жертв!
Мой характер — конь влюблённый,
что о землю бьёт копытом!
И этот «конь в пальто» полон любви ко всему живому, ко всему, что движется — в воде или в небе:
Кто месил хоть однажды
тесто женских грудей,
тот не станет
стрелять в лебедей.
Но не всем женщинам, видимо, такое обращение по нраву:
Я понял, женщиной развенчанный,
гордыни собственной причины:
нельзя возвыситься над женщиной,
не опустившись до мужчины.
Ничто не преграда для поэтовой любви — ни пол, ни возраст.
И хоть слова любви пропахли нафталином —
но всё равно грызёт их счастья моль.
Нет, никакой моли не сгрызть того, что надиктовала Эрато Александру Гнутову. А если сгрызёт — подохнет. Это было бы лучшим средством от моли — напрашивалась невольная мысль.
Любовь все шлюзы откровенщины
в нас открывает вновь и вновь.
Но чем доступней прелесть женщины,
тем ненадёжнее любовь.
Фи — что это? Поэт-эротоман на склоне лет решил выступить в роли строгого моралиста?
Любовницы — чужой любви воровки —
живут легко, как божии коровки.
Но жизнь состарится и что же, где их след?
Такой любви на карте счастья нет.
Ещё немного, и стихи, кажется, переродятся в басни. А вот — простенькое, незатейли-
вое, похожее на детскую считалочку:
Я люблю одиночество
за чувств высочества.
А мыслей благородие —
за их простонародие.
Афоризм от Гнутова, который мог бы стать его визитной карточкой:
Я из тех поэтов, кто с народом,
как в саду лопата с огородом.
Умри, Денис, лучше не скажешь!
Гнутов, вслед за Генераловым, пробует осваивать и философскую лирику:
В житейской премудрости
«слюбится — стерпится»
есть что-то от дружбы
ветра и мельницы.
Что «слюбится» — это всего лишь прогноз.
Но «стерпится» ли — вот в чём вопрос.
Да, что и говорить, мудрые, глубокие мысли. Так и видишь надолго задумавшегося поэта в позе роденовского «Мыслителя».
У нас свой рок, своя дорога,
свой ум под холмовиной лба.
Значимость каждой строки подчёркивается точной датой написания, указанной в конце стихотворения: не только год, но и месяц, и число. Скрупулёзно фиксируется каждый душевный взлёт, каждый зигзаг мысли — ничто не должно бесследно кануть в Лету, пропасть для истории. Мания величия доходит у Гнутова до того, что он позволяет себе поправлять Шекспира:
Нет, не слепа любовь, и глаз нас не лишает...
Осуждать Пушкина:
«Поэт, не дорожи любовию народной...», —
сказал поэт, как плюнул в неба высь.
О, как кощунственно безбожна эта мысль,
в ней кровь струится истины безродной.
...И если чем действительно поэту дорожить,
то лишь одним — любовию народной.
Ю.Кузнецова:
«Я пил из черепа отца...» Хорош сыночек!
Что уж говорить о всяких «евтушенках, вознесенских и рейнах»!
Я не люблю их: склочных, лживых, тёртых,
наглее и назойливее мух.
Они в свой круг пускают только мёртвых,
живые гении лишь злят их смрадный дух.
Вряд ли, думаю,означенные пииты «назойливо» и «нагло» добивались внимания «живого гения» Гнутова, скорее, наоборот. Извечный синдром «зелёного винограда». Особенно «не повезло» Евтушенко:
Не иудей ты, а иуда
на всю судьбу, на все века.
С кривой короной словоблуда
на скользком темечке греха.
«Евтушенко в Саратове»
Да что ж он такое сделал-то, Господи? Гнутова-Аи не признал?
Поэты происходят друг от друга
и лишь порой случается — от Бога.
От кого же «произошёл» сам Гнутов? Боюсь, что всё-таки не от Бога. Скорее, от Куракина.
Я научился в людях ошибаться.
Мне надоело честь свою марать:
жать руку подлецу и хаму улыбаться
и проститутку в щёчку целовать.
Ну, последнее уж совсем непростительно. Главное, девушка может неправильно понять.
Когда любовь, раскинув сети,
улов свой дарит подлецу,
поэты плачут, словно дети,
размазав слёзы по лицу.
Нет чтоб отбить у подлеца или, на худой конец, вызвать на дуэль! А как же влюблённость в битву при Каннах? Потуги на львиный рык? Осуждение слабости в поэтах-самоубийцах?
Что ж, не всем борцам за народное дело быть героями. Зато поэт высокодуховен и бескорыстен:
Я живу не денег ради.
Не тужу, что не параден.
Он не разменивается на такие суетные мелочи, как премии и награды:
Поэт — народа поводырь,
а не охотник до медальки.
Как говорится, «не до ордена — была бы родина!» Он даже стихи свои, изданные за свой счёт, раздаёт даром «в хорошие руки»:
Я не умею продавать.
Мне больше нравится давать,
дарить с автографом и без
свои стихи хорошим людям,
без всяких дымовых завес,
так свойственных ворам и судьям.
Судьи приравниваются к ворам. Что же судьи, то бишь критики, читатели, украли у поэта? Его «нежную душу»?
Не вцепляйтесь вы в душу нежную
якорями «Калипсо» Кусто.
«Моим критикам»
Его славу? Иллюзии своей гениальности? Нет, это такие, как он, виршеплёты, крадут наше время, уважение к печатному слову и, в конечном счёте, интерес к поэзии. Любопытная деталь: стоит любого графомана уличить в безграмотности, невежестве, в каких-то конкретных словесных огрехах — как тут же поднимается крик: «Не трожьте душу!!!» До сих пор в ушах разъярённый «вопль» А.Генералова: «Пачкаете душу мою?! Брысь!» Теперь ему вторит А.Гнутов:
Нет, жизнь не разлюблю,
как в душу мне ни плюйте.
Как ни крадитесь кошкой к сизарю.
Своей души кровавые лоскутья
я на знамёна смелым раздарю.
И на тряпки не надо. «На кой мне чёрт душа твоя», — писал Лермонтов. Да если б эти стихи оставались только у них в душе! А то ведь на наши бедные головы вываливают.
Я жить привык пером и кровью,
мой путь не розами усыпан.
Пишу о родине с любовью
и верю всем её былинам.
И это всё? Это и есть его заветное «сезам, откройся», его пропуск в бессмертие? Любовно выпестованный, высосанный из собственного указующего пальца квасной патриотизм. Что же именно любит стихотворец в своей лубочной мифологизированной России?
А рассветы над Волгой!
А баб жарощёкий румянец!
А каков хлебосольства
обжорством пугающий пыл!
Идеал поэта — русский богатырь Егор, портрет которого он рисует с нескрываемой любовью и восхищением:
Он, словно воду, водку пьёт.
Щенка за пазухою носит
и громким голосом поёт
о том, чего душа попросит.
В памяти всплывают цветаевский Егорушка, тургеневский Герасим, рубцовский «добрый Филя»... Но у Гнутого, знающего русскую душу, как никто, этот характер намного ярче и брутальнее. Ну вот послушайте:
Но землю пашет он, как бог,
и горд своей крестьянской долей.
Когда ж усталость свалит с ног,
вздремнёт чуток и снова в поле.
В семье он строг, но справедлив,
и за глаза сельчан не судит.
Но что однажды полюбив,
потом всю жизнь красиво любит.
Он и в навозе, и в золе
себя испачкать не боится...
К великому прискорбию Гнутова, Россией правят не русские егоры, а — совсем наоборот.
Нечисть правит Россией.
Вампиры ей груди кусают.
Но Россия живёт, не пугаясь постылых угроз.
Лишь из глаз её синих не чайки срываются слёз,
а гробы убиенных, как жуткие сны выползают.
«Ужасы нашего городка». Страшно, аж жуть. Горько глядеть гнутовской России на
своих сынов, что робко жмутся
у ног картавого Кремля,
где иудеи в кровь дерутся,
Россию меж собой деля.
Вампиры, кривоклювые иудеи... Масонов только не хватает для полной картины (можно занять у Глубокова). Все эти лобзания земли русской плавно и ненавязчиво переходят в размахиванья шашкой с мечтой о танке и пулемёте, как всегда квасной патриотизм с неизбежностью перетекает в зоологический антисемитизм и ксенофобию.
Я русский, а не волчья сыть!
И вот, стремясь помочь стране,
кричу: «Ге-ор-ги-й-й, — во всю силу, —
явись на танковой броне,
спаси Россию!
«Бей жидов — спасай Россию!» — любимый лозунг всех квазирусских патриотов.
Пока в нас русскость не иссякнет —
не будет родине конца.
Вспомнилась своя эпиграмма:
Вино превратится в уксус,
а поцелуй — в укус,
когда испускает русскость
антисемит и скунс.
«Бывало, что ни напишу — всё для иных не Русью пахнет», — жаловался Пушкин. В стихах Гнутова от «русскости» — не продохнуть. Тяжёлый, прямо скажем, дух у этого агрессивного патриотизма.
Нет, русским нам не сдобровать:
калечат душу, мучат тело.
Пора оружье в руки брать
и применять со знаньем дела.
Что это, как не открытый призыв к погромам? По поэту явно плачет уголовный кодекс. Тому, кто любит Россию по-гнутовски, как Раскольникову, «всё дозволено».
Кто вне любви к России — вне закона!
А раз так —
Только с Богом в душе, только с ним
мы воскреснем и силой нальёмся
и как знамя Победы взовьёмся
в час сраженья, что неотвратим.
Этот новоявленный поп Гапон снова зовёт Русь к топору:
О народ святорусский, расправь богатырские плечи:
близок час искупленья, молитвы и сечи,
и заждался работы твой доблестный меч-кладенец.
Сеча с молитвой? А как же — «не убий»?!
Я хочу, чтоб была жизнь красивою,
я хочу, чтоб, мужая памятью,
противление злу русской силою
на Руси стало Божьей заповедью.
Хорош святоша! Мало ему Шекспира, ему ещё Божьи заповеди надо переписать! На каком основании? А всё на том же:
Стремлюсь к Отечеству любовь я пробуждать,
народа совесть я бужу от спячки.
Словом, пророк, мессия. Колокол на башне вечевой. Вспомилось, как много лет назад Гнутов кричал мне в переполненном троллейбусе через несколько голов: «Тебе надо с большей любовью о Родине писать!» Я не расслышала: «Что?» Он крикнул ещё зычней: «Больше надо Родину любить!!» — так что полтроллейбуса на нас обернулось, прислушиваясь к столь содержательной беседе. Я сошла на остановке. «Ро-о-дину лю-ю-би-ить!» — неслось мне вдогонку. Сначала Малохаткин. («Её стихи не дышат воздухом Отчизны. В книге почти нет стихов, восхваляющих Родину», — осуждающе писал он о второй моей книге стихов в газете «Саратовская мэрия»). Потом Гнутов. Потом Куракин с Мартыновой. И все они — и устно, и письменно, «то вместе, то поврозь, а то попеременно» учили меня «Родину любить». Бедная Родина. Залапали, затрахали её русолюбы и русохвалы со всех сторон, замордовали своей любовью. А вы спросили её, Родину, хочет ли она этой вашей агрессивной, нахрапистой, самовлюблённой любви, воинственно размахивающей своей стихирой-секирой?
Я, может быть, оставлю стих
с бессмертной к родине с любовью, —
самонадеянно пишет Гнутов. Оставьте вы её в покое, наконец, не захламляйте, не замусоривайте своими громогласными виршами. Пожалейте экологию страны, наши глаза и уши.
Кто читал мои книги,
для меня станет братом.
Или станет сестрой,
как звездой поднебесья...
Читала, но не стану ни братом, ни сестрой во Христе. Только санитаром леса, той самой «волчьей сытью», которая очищает нашу словесность от «кривоклювья» обжившего её воронья-графоманья.
Май 2010