Стихи 2022 года-625(147,164, 314)

***


Одинокая нота сороки,

как у Клода Моне на холсте...

Что на жизни пустынной дороге

принесёт мне она на хвосте?


Многоцветные света оттенки,

вкус и запах морозного дня…

Новизна незатейливой темки

прописалась в душе у меня.


О сорока моя белобока,

одинокой провинции страж,

что с тобою не так уж убога,

ибо ты оживляешь пейзаж.


Мимолётная нота природы,

отзвучавшее чистое ля,

растворившись в небесных воротах

и печаль мою не утоля...


***

Вдруг пронзит похожесть линий,

мимолётное лицо...

Озарит мой день тоскливый

мимолётное словцо...


Так от мига и до мига

по земле меня ведёт

то, что было, то, что мило,

что ещё произойдёт.


Лучшего уже не будет,

мёда с губ твоих не пить.

Среди праздников и буден

мне одной теперь любить.


Но спасибо, ах, спасибо,

Бог или не знаю кто,

что на свете так красиво,

что сама люблю зато.


***

Ты не знаешь, что это такое –

как любить, как страдать, как прощать,

как не знать ни минуты покоя,

свою жизнь в твою вещь превращать,


приносить, словно птенчику в клюве,

сколько ран бы он им ни нанёс.

Я жалею тебя: ты не любишь.

Ты не знаешь мучений и слёз.


Жизнь проходит, но всё не проходит.

Повторяется всё как на бис.

Я в надземном её переходе

и смотрю на тебя сверху вниз.


И любви, что закатом в полнеба

над твоею горит головой,

на двоих нам хватило вполне бы

и ещё бы осталось с лихвой.

***

Как нестабильны отношенья,

изменчивы, как фазы месяца.

Любовь – любимый шарф на шее,

что тянет на себе повеситься.


О месяца дуга кривая!

Как далеко заводят вымыслы...

Живу, на жизнь не уповая,

коль на кривой она не вывезла.


Что делать с сутью подноготной?

Пенять на зеркало? Пинать его?

Иль вдребезги, чтоб стать свободной?

А может, попросту понять его?..


Взываю к единенью лестниц

и ко всему, что сердцем помнится.

И жду, когда ущербный месяц

любовью доверху заполнится.

***


По-птичьи меня окликни

оттуда, из-под небес.

Подушкой ко мне приникни,

и вот я с тобой, не без.


Как жили мы в этом доме

без малого тридцать пять...

И в этом любимом томе

на фото вдвоём опять.


А снег пути заметает,

но след твой не замести.

И имя твоё витает

и тает в моей горсти.


Снежинка шестиконечна –

серебряный амулет.

Любовь моя бесконечна,

ей срока давности нет.


Слова любви повторяю, –

что с ней по сравненью гроб!

И в прошлое я ныряю,

как с крыши в большой сугроб.


***


Я соляным столпом застыла,

глядя назад.

Вы видите лишь мой затылок,

а не глаза.


Уже мне ноги Лета лижет,

а вы вдали.

И мне уже до неба ближе,

чем до земли.


И жизнь не более огарка,

сходя на нет,

но нету более подарка,

чем этот свет.


***


Нету тебя – пустота в предсердье,

с тобою – холодно и беззвёздно.

Я буду ждать тебя дольше смерти,

а ты придёшь, когда будет поздно.


То, что губы не произносили –

на лице написано ясно.

Всё это, знай, остаётся в силе,

пусть беспомощно и безгласно.


Поговорить бы давно пора нам.

Держится и не поймёшь, на чём всё…

Ты просыпаешься слишком рано.

Мы никогда не пересечёмся.


***


Я пишу о тебе не тебе,

может быть – водосточной трубе,

может быть, облакам, небесам,

где читает стихи мои Сам.


Ты же если начнёшь их читать –

улетучатся буквы как тать,

обесцветятся как молоко,

улетят далеко-далеко.


Мои строчки тебя не хотят,

их пугает взыскательный взгляд.

Оживают они лишь в тепле.

Одиноко им тут на земле.


Их умчит белый конь без подков

в поднебесный альков облаков,

закружит хоровод из планет…

А тебе не нужны они, нет.


***


Как будто где-то вдали патефон,

из прошлого слабый привет...

Я слышу звон, но не знаю, где он,

и иду на него как на свет.


И сны, мне транслирующие любовь,

где голос сквозь шорох помех

хрипит, что всё возродится вновь –

и жизнь, и веселье, и смех…


О где ты, где ты, неведомо Что,

открой мне лицо, покажись…

Театр, представление, цирк-шапито,

смешная и страшная жизнь…


***

Опять неспокойно сердечко,

трясясь над своею сумой,

как слишком бурливая речка,

что не замерзает зимой.


Никак до сих пор не уймётся.

Какой ни терзал бы содом,

лишь только отчаянней бьётся,

но не покрывается льдом.


Порой разрываясь на части

в надежде на светлую весть,

и бьётся, как блюдце, на счастье,

которое где-то же есть.


Его не удержит уздечка,

плевать на морозные дни.

Послушай, как бьётся сердечко,

и в волнах его утони.


***


Нет ни прошлого, ни грядущего,

только память и воображенье.

Лишь мгновение – наше сущее,

исчезающее в движенье.


Но возможно вернуть всё заново,

если хватит воли и страсти,

приподнять над ушедшим занавес

и Себя у себя украсти.


Если путь преградят колдобины,

если жизнь загоняет в угол –

надо сделать его особенным,

на небесный похожим купол.


Всё лишь угол решает зрения –

как увижу, как разукрашу...

Всё на наше лишь усмотрение.

Усмотрение только наше.


Пусть опять объегоришь дочиста,

одиночеством в ночь пугая,

дай вести мне себя как хочется,

о судьба моя дорогая…


***


Мой узкий круг теперь настолько сужен,

что в нём осталась только я сама.

Самой себе теперь готовлю ужин,

и от самой себя лишь жду письма.


Уединенье мне присуще с детства, –

я так бывала счастлива удрать,

осуществляя самовольно бегство

в себя, в стихи, в заветную тетрадь.


А после на собраньях разбирали

и предъявляли мне суровый счёт,

когда из звеньевых переизбрали

и ленинский не ставили зачёт…


Ведь я вела себя не по-советски,

как пионер, что был на всё готов.

И вот оно аукнулось из детских

заплаканных отверженных годов.


Вдова, и одиночество пудово,

и все часы уже наперечёт.

Но я ещё ответить не готова

и смерть не хочет ставить мне зачёт.


Физически я здесь ещё на свете,

но внутренне гуляю далеко.

Мой путь высок, и радостен, и светел,

и перед смертью дышится легко.


***

Мы из разного теста, из разного текста,

но любви моей хватит от самого детства

до сегодняшних дней, а быть может и дальше,

и ни капли в словах этих лжи или фальши.


Я любила тебя в ветхом старом домишке,

а потом – где на коврике Шишкина мишки

стерегли твои сны, и заботливым взглядом

я как будто незримо была где-то рядом.


Когда мир раскололся и быт стал укромен,

когда ты в лазарете лежал, обескровлен,

я ключи неожиданно наземь роняла…

Я не знала тебя, но тебя охраняла.


Во мне столько любви, что её бы хватило

от рожденья до смерти, и всё бы светила,

вместо солнца и звёзд, озаряя домишки,

ты бы мог вместо лампы читать с нею книжки.


***

Холодно в дом приходить, если в нём тёмные окна.

Давней привычке верна, я ускоряю свой шаг.

Но, у двери тормозя, словно опомнюсь и охну:

нет тебя, некому ждать! Можно идти не спеша…


Трудно привыкнуть к тому, что уж навстречу не выйдешь.

Милый мой призрак, привет. Я уже тут, я пришла.

Не беспокойся, родной, сумки неполные, видишь?

Всё, что купила – себе, ноша мне не тяжела.


Некому слушать мои сбивчиво-вздорные речи,

где я была, что взяла – тут, как всегда, за углом.

Чай будем пить мы сейчас. Может, чего и покрепче.

Чокнусь с портретом твоим, где ты сидишь за столом.


Там, на портрете, плита, чашки, кастрюльки всё те же.

Тот же в горошек бокал, что ты сжимаешь в руке.

Душу смешную свою той неизменностью тешу, –

дважды нельзя, но опять в той очутилась реке.


Как хороша была жизнь, сколько всего обещала...

И до сих пор наш торшер душу мне держит в тепле.

Свет не гашу я в окне, чтоб тебе мрак освещало,

чтобы ты знал: то горит сердце моё по тебе.

***

Мне жалко дня, что по сходням

уходит в глухую мглу.

Пока его звать «сегодня»,

держу его как могу.


Хватаю его за полы,

пытаюсь запечатлеть.

Но он ускользает голый,

тесна ему эта клеть.


В руках моих остаётся

обрывок его плаща,

а день надо мной смеётся,

небесную щель ища.


И только листок свидетель,

где строчек моих разбег –

о том, как тот день был светел,

ушедший, как ты, навек.


***

Копеечная жизнь, убогая рутина,

бездумная толпа, обрыдшее клише...

Но заслонит их всех прекрасная картина,

которую себе я напишу в душе.


Там будет снег лететь, лаская и милуя,

кружась как в лёгком сне, не опускаясь вниз.

И будет там висеть гроздь алых поцелуев,

как связка тех шаров, что бились о карниз.


Я буду рисовать и всё, что здесь, забуду,

затушевав вотще всю эту жесть и круть.

Там будет звон монет из телефонных будок

и брошенных в фонтан, чтоб прошлое вернуть...


Гляжу издалека так призрачно и зыбко,

что кажется, сей мир почти мне незнаком.

Мелькнула в облаках любимая улыбка

и обдала меня нездешним сквозняком.


О с новым кровом там, с небесным новым годом!

Когда я добреду по медленной тропе,

узнаешь ты меня не по годам, не кодам,

а по словам любви, по строчкам о тебе.

***


Ты не звонишь мне просто так,

а только если есть причина.

А у меня причин до ста,

но в сущности одна – кручина.


Как можно не любить с утра,

друг друга так не понимая...

О жизнь, ты мне уж не сестра,

вода на киселе седьмая.


Пусть в мире я никтым-никто,

но одиночества коросту

пробьёт порой хотя бы то,

что ты звонишь мне так не просто.


Хватаю трубку за бока,

как за рога быка отважно.

– Привет – привет! Пока – пока!

Поверь, мне это очень важно.


Одна страна, один район,

и этот вечер так не вечен...

– Алё, ты здесь? Приём, приём...

Ну отвечай же, человече…


***


Я жива лишь своею тайной,

правотою души права.

Путь пройду до конца печальный,

но скажу все свои слова.


Мне уже с тобой не обняться,

сон приходит, как мой палач.

То шаги твои вдруг приснятся,

то почудится чей-то плач.


Тонет комната в лунном свете.

Здесь не быт уже, бытиё.

Мне звезда твоя с неба светит.

Да святится имя твоё.


***


Остановка наша: кладбище.

А за ней уже моя.

Я бы, может, пожила б ещё,

если б я была не я.


Я верна себе как «Отче наш...»,

и хожу, хожу вокруг...

Как-то вдруг всё это кончилось.

Начиналось тоже вдруг.


Исцеление последует

без рецептов и больниц.

А потом опять потребует

дозы голоса, ресниц.


Вот билет счастливый порванный.

На, себе его возьми.

Цифр слева-справа поровну.

Где же счастье, чёрт возьми.


Ничего уже не сбудется,

и души напрасен труд.

И трамвай уж не заблудится,

неизменен мой маршрут.


Ничего не будет поровну,

сколько там ни колеси.

Просто мне в другую сторону

или вовсе на такси.

***

Я не твой человек, ты не мой человек,

пропасть вкусов, времён и корней.

Отчего ж так близка эта складка у век

и улыбки чужой нет родней.


Не рифмуются вместе декабрь и май,

не слагается общий коллаж,

и порой я твоя моя не понимай,

только, жизнь, не замай эту блажь.


Ей, не знающей уз, кроме ветреных муз,

забывающей запах рубах,

одиночество сладким казалось на вкус,

если имя твоё на губах.


Пусть кружусь в этом вальсе осеннем одна,

и на счастье исчерпан лимит.

Разделяет нас бездна всего, но она

так прекрасна, что сердце щемит.


***


Не читают, не слышат, не видят,

и, пустыню пронзая саму,

глас охрипший в столетней обиде

всё вопит неизвестно кому.


А пустыня отнюдь не пустынна,

имяреками кишит битком,

только дух здесь не дышит, остынув,

с языком неземным не знаком.


И во власть обленившейся мыши

попадают умы и сердца...

Их не видят в упор и не слышат,

не желают читать до конца.


А страницы всё ждут, когда вникнет

тот, кому не дано охладеть,

когда кликнет, окликнет, воскликнет:

«Как же мог я тебя проглядеть!»


***


Не подчиняясь конъюнктуре,

я буду не такой как все –

бельмом в глазу, в стакане бурей

и пятой спицей в колесе.


Я буду инородным телом,

в себе носящим компромат,

ни словом, ни строкой, ни делом

не вписывавшимся в формат,


кухаркою-интеллигенткой,

медоточивою гюрзой,

бессребренницей-инагенткой,

болот и омутов грозой.


Чтоб мой закат горел в полнеба,

руками разгонялась мгла,

чтоб били молоточки гнева,

любви былой колокола.


***

Как же мне не плакать? – спрашивали в сказке.

Для того, чтоб плакать, тысяча причин.

Солнце улыбнётся из-за тучи-маски,

станет каждый повод еле различим.


Как же это мудро – солнечная пудра,

и причёску ветер сделал, растрепя.

Облака привычно разгоняю утром,

силою надежды увидать тебя.


– Как тебе, родная? – спросит Бог-Морозко. –

Хорошо ль, тепло ли сердцу твоему?

Мягко снег он стелет, только спать мне жёстко.

А когда-то было так, как никому.


И тогда он спросит тихо и устало:

– Что б тебе хотелось более всего?

Я отвечу: – Боже, Новый год мой старый,

старое верни мне, больше ничего.


***

Молчала я что было сил

о самом важном, самом главном,

таком бесхитростном и славном,

что всяк в душе своей носил.


Молчала я, что я люблю,

но за меня шептали листья,

небесные писали кисти,

и рифмы жаждал сыр дор блю.


Я стала с ними в унисон

писать, рассказывать и плакать,

и били стрелы в сердца мякоть,

но жизни кончился сезон.


Сама с собою помолчу

о самом тщетном и напрасном,

но всё равно таком прекрасном,

что мне уже не по плечу.


***

Я люблю тебя так, что живым и не снилось.

Ни по ком ещё так моё сердце не билось.

Как бы ты ни скрывался в обличьях иных,

мне ли черточек не угадать в них родных.


И мой ангел хранитель был изгнан из рая,

что коснуться позволил небесного края.

Я подслушала там неземные слова,

от которых кружится теперь голова.


Можно сто городов повидать и селений,

но в тебе всё останется без изменений.

А порою глядишь просто поверх голов –

и душе открывается царский улов.


Я столпом соляным проживу беспечально,

лишь бы в тесных объятий кольце обручальном,

лишь бы в чудном мгновенье, застывшем навек,

твоих нежных губами касаться мне век.


***

Но мы не вместе, но мы не вместе...

Я Серая шейка с подбитым крылом.

Душа не на месте, душа не на месте.

На прежнем месте она, на былом.


Нежизнь в несмерть переходит плавно...

А я тебя вижу во сне как в кино.

Займи мне место за самым главным,

скажи, что я там стояла давно.


С души к ногам опадают крылья,

ей больше не нужен этот наряд.

Любимое тело как клад зарыли,

поэтому «кладбище» и говорят.


Поёт и плачет моя жалейка,

от сердца к сердцу стремясь напролом.

Я, как упрямая Серая шейка,

к тебе долечу и с одним крылом.


***

Ручейку не дано породниться с морем,

как беспечной улыбке с солёным горем.

Ты с планеты иной, из другого теста,

из чужого авторского контекста.


Мезальянс, нестыковка, смешенье стилей,

то, что нам небеса бы вовек не простили.

Ангел в ад низвергнется, черти же – в омут...

И поэтому режу тебя по живому.


***


И глаза твои почужели,

и слова обросли бронёй.

Неужели же, неужели

мне казались они роднёй?


Мир худой худосочный замер.

Но другим бы он быть не мог.

Мой воздушный песочный замок

на амбарный закрыт замок.


***

Одни стихи родятся от кого-то.

Другие же придут из ничего.

Одни стихи не сделают погоду,

хоть иногда бывают – ого-го!


Ответит лютик, любит иль не любит.

Путь осветит пылающий сосуд.

И жизнь мою, как голову на блюде,

стихи мои вам, люди, отнесут.


На блюдечке с голубенькой каёмкой…

И кто-то скажет: – ай да молодца!

Она была негромкою и ёмкой,

но главное, правдивой до конца.


***

Прописалась в небесах,

здесь же лишь в гостях,

где возделываю сад

на своих костях.


Предо мной квадрат окна,

чёрная дыра.

В ней торчит полулуна

остриём пера.


Пишет прямо по душе,

по кромешным снам,

всё о том, чтобы уже

не встречаться нам.


Но взойдут мои ростки

всем смертям назло,

чистокровные листки

запестрят светло.


И увидит адресат,

и прочтёт в тиши...

Будет выпестован сад

из моей души.



ЛЕОНИДУ ВЕТШТЕЙНУ

(в день его рождения)


Дорогой Леонид, с юбилеем!

С новогодьем прекрасной судьбы!

Я могла бы залить Вас елеем,

если волю дала себе бы.


Но какими б словами ни стала

воспевать Ваш талант, ум и честь,

всё равно было б этого мало,

хоть тех слов в моём сердце не счесть!


Но одно лишь скажу Вам: СПАСИБО,

что ТАКОЙ Леонид таки есть!

Ваши строчки давали мне силы

перенесть всю рутину и жесть.


Поднимали над жизненной прозой

и – что в текстах особо ценю –

и в морозы дарили мне розы,

украшая страниц авеню.


Но ведь главное всё же не это,

а Ваш юмор, а рыцарский раж!

Стать таким офигенным поэтом,

ни на йоту не сбавив кураж,


журналистом, к тому ж шахматистом,

и верблюда сумев оседлать,

как судьбу в этом мире нечистом,

добавляя ему благодать.


Я могла б говорить ещё долго,

как и Вы, злотоустьем греша…

Ваши книжки украсили полку,

их открою – и жизнь хороша!


Я пишу Вам, чего ж ещё боле?

С Вами вместе, хоть Вы и не тут –

в мире меньше унынья и боли,

больше смеха и райских минут!

Марине Дзюба в день рождения


О Марина, Марина, Марина!

Снег идёт и сигналит: ты есть!

Ты так щедро судьбой одарима,

что достоинств и таинств не счесть.


Не дождаться над болью победы,

но вокруг и любовь, и родня,

и талант перетянет все беды,

душу вытянет как из огня.


Будь! Рождайся из пены, из пепла,

удивляй, осчастливливай, длись!

И да будет пречиста, пресветла

даль, тобой превращаема в близь!


***


Я не роза – сорняк, одуванчик,

путь плетут из меня венки.

Хочешь, дунь на меня, мой мальчик,

мои дни полетят, легки.


Одуванчик – пушок, обманчик,

дуновеньем одним гоним.

Как прозрачен мой сарафанчик,

лишь одно сердечко под ним.


Незаметна, неприхотлива,

на подъём и помин легка.

Мне не нужно тепла, полива,

только ветер и облака.


Кто без дома, семьи и крова,

не обласкан и одинок –

пусть утешит их – не лавровый –

одуванчиковый венок.


***


А по утрам прилетает сойка...

Я без тебя проживаю стойко.

Да, люблю, но уже не настолько.

Но ещё не разлюбила, увы.

Всё позабудь, но однажды вспомни.

Цвет облетел, но остались корни.

Лунная ночь поэтичней полдня.

Мёртвые листья милее живых.


Сердце тепла захотело — ишь ты!

Я эту жизнь не жила почти что,

что ты знаешь о ней, мальчишка,

тот, чьё имя в ночи шепчу.

Я не шла, а почти летела,

только душа, никакого тела,

ничего своего не хотела…

До сих пор я за это плачу.


***


Надолго ль, коротко, взаимно или без,

спустились ангелы или попутал бес,

из плоти-крови или же бумажно –

не так уж это в сущности и важно.


Вживую ль, мысленно, во сне или в бреду,

к живому, мёртвому, в раю или в аду,

облечено в слова иль бессловесно –

обречено оно или воскресло,


неважно, милые, а важно лишь одно,

что вам единственно, мучительно, родно,

что в нём самом отрава и отрада,

что в нём одном расплата и награда.


***

Всё оказалось невозможным:

травинки крепче тротуар,

наш поезд не прошёл таможни,

двоих не вынес Боливар.


Любовь не видела пропажи,

она держалась дольше всех,

отсутствие скрывая наше

руками нежными, как мех.


Но хоть красив огонь бенгальский –

пожара он не породит.

Декабрь Январьевич Февральский

нам кровь и губы холодит.


И я пишу уж третий короб

о том, что я уже не я,

и я машу тебе с балкона,

любовь ушедшая моя.


Но та, что у меня украли,

та, что, казалось, умерла,

переселилась в воду в кране,

в конфорки, лампы, зеркала...


И там, среди вселенской ночи,

оно, незримое, горит,

как будто что сказать мне хочет,

и мне оттуда говорит.


***

И был Дюймовочке не нужен

ни жук, ни жаба и ни крот,

а только тот, кто сердцу сужен,

кто из цветка берёт свой род.


На крыльях ласточки воскресшей

иль на небесном скакуне

она влетит в края, где брезжит

жизнь, не сгоревшая в огне.


Где ждёт её улыбка эльфа

с глазами цвета бирюзы,

и платье свадебное с шлейфом,

и крылышки от стрекозы.


***

Дорога моя убога.

День призрачен и летуч.

Кривая усмешка Бога,

сверкнувшая из-за туч...


А вера, любовь, надежда –

в загоне, в тисках, в узде.

Беда моя безутешна,

и ты неизвестно где.


***

Как быстро темнеет. Как долго светает.

И снег наши прошлые дни заметает…

Но я ничего из них не вычитаю.

Смотрю, словно древнюю книгу читаю…


Влюблённые часто одни остаются.

Сердца их непрочные бьются как блюдца.

Но всё, что внутри тебя молит, бунтует –

метель обезболит и забинтует.


Когда просыпаюсь – в тоске или в счастье –

зима заполняет меня в одночасье.

И, кажется, что никогда не согреться,

коль сердцем о сердце не потереться.


***

Как через радиопомехи

пробившись нотою грудной,

как сквозь карманные прорехи –

просачивался мир иной.


Крой разошёлся, швы наружу,

и где-то отошёл контакт,

когда однажды обнаружу,

что что-то вдруг пошло не так...


Когда, от узнаванья вздрогнув,

вернусь в иные времена,

и на заиндевевших окнах –

прочту чудные письмена...


Да, как-то этот мир устроен,

но в технике бывает сбой,

и сквозь отверстия пробоин

вдруг свет пробьётся неземной.


В цепи ослабнет сопряженье,

возникнет щёлочка в броне,

и вот уж – странные сближенья,

и вы, любимые, при мне...


Мы все – любой крови и расы –

родными рождены людьми.

И все обидевшие фразы –

всего лишь просьба о любви.

***

Жизнь что подарит – вмиг отнимает.

Счастье, когда тебя обнимают.


Я на балконе. Вьюга стихает.

Так здесь легко мне. Боль отдыхает.


За ночь деревья стали седыми.

Белые перья в призрачном дыме.


То, что любимо – благоуханно,

даже когда уже бездыханно.


Письма кружатся в белом конверте...

Не надышаться мне перед смертью.


***

Я сильнее вдвойне, я в бумажной броне,

чудо в перлах и в стразах из фраз.

Улыбаюсь деревьям как дальней родне

и взбираюсь на снежный Парнас.


И со мною всё то, что владеет людьми,

милый сердцу заброшенный хлам

и единственный свет негасимой любви,

разгоняющий тьму по углам.


Кто-то должен удерживать крепкой строкой

эту хрупкую ткань бытия

и вносить в этот мир глубину и покой...

Кто-то должен. И кто как не я?


***

С тобой на мейле или сервере

мне неуютно как на севере.

И совершенно всё напротив –

когда глаза твои напротив.


По телефону голос прячется,

словами только обозначится,

но как звучит он мне весомо,

когда его я слышу дома.


Что было в замысле и помысле –

покроют заросли и поросли.

А мне увидеться в отраду

живьём, воочию, взаправду.

***

Ты не дежурил под окнами,

я под твоими ходила,

вверясь пути одинокому,

только любовь победила.


И возвращавшимся вечером

так было сладко увидеть:

там, где окошко засвечено –

нас никому не обидеть.


Страшно, когда погасшее,

тёмное, как глазница.

Всё, что там было нашего,

будет теперь лишь сниться.


Но не хочу завидовать:

яркая, словно брошка,

светит звезда Давидова

прямо в моё окошко.


Даже когда всё кончено

и ничего не светит –

бисерным млечным почерком

сердцу любовь ответит.


***

Что победит – весна, зима,

пока не знаю я сама.

Их поединок вечен.

Что одолеет – ночь, рассвет,

я не могу вам дать ответ,

но всё ещё не вечер.


Что перевесит – меч и кровь

или беспечность и любовь,

что перетянет гирю?

Какая луковка добра

осилит правду топора,

даст фору в этом мире?


Но знаю я, что свет души –

хотя б всего тебя лиши –

всевластнее лукавства,

а слово ласки и тепла

сильней, чем классные тела,

целебнее лекарства.


Пусть жизнь нас повергает в шок,

пусть смерть стирает в порошок,

любовь не любит снова,

но перевесит на весах

сияющее в небесах

единственное слово.

***


Вспоминается день – ну куда он

уплывает, ау, задержись! –

как пришёл ты ко мне с чемоданом

и остался на долгую жизнь.


Мы стояли тогда у истока

этой движущей силы светил...

Было счастья у нас с тобой столько –

ни один чемодан б не вместил.


Был ты нежен, и тонок, и чуток...

Из меня мог богиню слепить.

Я привыкла к тебе словно к чуду.

Не умею тебя не любить.


И когда меня в вечный нокдаун

жизнь отправит, когда и не ждёшь –

вдруг всплывёт: ты пришёл с чемоданом

и уже никуда не уйдёшь.


***


Пишу тебе, свет мой, умница...

А на конверте адрес:

Тот свет. Небесная улица.

Квартира – значок крест-накрест.


Но знаю, и так читаешь ты,

минуя слова и голос,

все сны мои, все утаешки,

не скрытые ни на волос.


Везде за тобою следует

душа моя словно хвостик.

От мира иного к этому

я знаю надёжный мостик.


Ты в каждой строке и помысле,

что нежили и томили.

Весной молодые поросли

взойдут на твоей могиле.


В обнимку с твоей кассетою –

и не одной вообще-то –

мы будем с тобой беседовать

о самом большом и тщетном.


***


Не о женщине, не о мужчине

поэтическая строка,

а о ком-то в иной личине,

неизвестной в миру пока.


Это зверь, которого кормим

своей плотью и кровью жил,

это голос загробный горний,

что над бездной в ночи кружил.


Это то, что в душе клокочет

и сражается, как инь-янь,

возникает когда захочет

и уходит куда ни глянь,


то скрываясь в подземной глуби,

то летая поверх голов...

Мы не знаем, кого мы любим.

Не найти подходящих слов.


Это вырвано из контекста,

из печёнок, из потрохов.

И себе не находишь места…

Иль находишь – внутри стихов.


Не суди моё поведенье,

это что-то во мне само.

Я мираж, твоё сновиденье,

ненаписанное письмо.


***

Как над нами властвует природа!..

Думаем, что в чувствах знаем толк.

Но любовь – не продолженье рода,

не семья, не заповедь, не долг.


Бабочка, воздушный самолётик,

летний легкокрылый мотылёк,

что в весёлом солнечном полёте

вашу душу грешную увлёк.


Танец жизни и благоуханье,

ни забот, ни тягот, ни нытья.

Бунинское лёгкое дыханье,

Кундерова лёгкость бытия…


***


Я живу, чтоб тебя оплакивать,

чтоб улыбку твою хранить.

Протирая портреты, вздрагивать –

как бы часом не уронить.


Просыпаться ночью от холода,

от отсутствия твоего,

ощущая дыханье Воланда,

его злобное торжество.


Никогда уже не согреться мне

без плеча под моей щекой,

никакими земными средствами,

чёрной магией никакой.


Я живу, чтоб тебя оплакивать,

в нишах книжных хранить шкафов,

до сих пор как безумной вскакивать

от почудившихся шагов.


Не вымаливать, не выклянчивать,

жить, чем счастливы были мы.

До конца небесам выплачивать,

что нам дали они взаймы.


***


Как я по утрам люблю лениться –

потянуться, поваляться всласть...

Будто жизнь всё будет длиться, длиться,

и ничья над ней не властна власть.


Старость. Одиночество. Зевота.

Ковылять, хромая и скрипя…

Праздность. Жить как хочется. Свобода.

Каждый выбирает для себя.


Старость примеряла – не идёт мне.

Не по мне, не впору, не моё!

Цвет какой-то выгоревший, тёмный.

Явно устаревшее бельё.


Я на старость – как это – забила.

Ты меня, подруга, не зови.

Я же ведь ещё не долюбила,

недорассказала о любви.


И пока моя не наступила

вечная стотысячная ночь,

не отдам ни пороха, ни пыла,

без чего живой душе невмочь.


Что ж, что на подъём так не легка я,

о безделье, не пустей, постель…

Пусть перед глазами помелькает

медленная жизни карусель…


***


Моя любовь – не август, а февраль,

когда сам Бог – поэт – велел нам плакать.

Когда далёк апрель – весёлый враль,

и снег ещё не превратился в слякоть.


Когда весны ещё не ясна тень,

и не понять – ты в радости ль, в обиде ль...

Когда в последний високосный день

ты навсегда пришёл в мою обитель.


Моя любовь – февральская пурга,

что мечется в последней круговерти,

как на метле летящая карга,

ещё не надышавшись перед смертью.


Отчаянье, прощанье и печаль,

зима, навек сходящая с орбиты...

Но в феврале грачи летят, крича,

и значит карта всё ещё не бита.


Как эта жизнь похожа на спираль,

виток последний – росчерк Пастернака...

Не наигрался всё ещё февраль,

я жду его особенного знака...


***

Не верю я могилам, обелискам,

а верю этим стареньким запискам,

что я всю жизнь хранила от тебя.

Ты на клочках писал их торопливо,

но каждой строчкой делая счастливой,

меня там в каждой буковке любя.


Тогда мобильных не было в помине.

Всё кончится, но не пройдёт, не минет

твоё «люблю», «целую» и «приду».

Я то и дело их перебираю

и повторяю, как в преддверье рая,

как будто во хмелю или в бреду:


«Я скоро буду. Не возись с обедом».

«Купил продукты». «Не волнуйся, еду».

Записочки простые, ни о чём.

И в каждой было: «Много раз целую».

Ты едешь – напролом, напропалую,

пространство прорезая как лучом.


О как хочу я верить тем запискам,

что ты на самом деле где-то близко,

в «Гроздь» отошёл, на почту иль в «Магнит»,

ты где-то здесь, между землёй и небом,

лишь на минутку отошёл за хлебом

и в дверь сейчас звонок твой зазвонит.

***

Как часто мы бываем близоруки

и не умеем в душу заглянуть.

Стихи – всегда протянутые руки.

Их не прочесть – как будто оттолкнуть.


Стихи – всегда движение навстречу,

невольное желание обнять.

И этому бессмысленно перечить,

и это не унять и не отнять.


Иммунитет не справится с любимым,

сколь ни переболела бы орви –

но, кажется, вовек неистребим он,

проклятый вирус нежности в крови.


Со временем всё в жизни упростилось,

и точки все расставлены судьбой.

Любовь в моей судьбе не уместилась

и улетела в сумрак голубой.


Но если вдруг удача встанет колом,

сожмётся горло в давящей тоске –

услышишь ли когда-нибудь мой голос,

молчащий на прощальном языке?


***

Ты принял то, что не могу принять –

нам лучше друг от друга быть подальше.

Так главное вернее охранять

и крохи не выпрашивать: подай же.


Путь лучше ничего, чем лишь на треть.

На расстоянье видится большое.

Но дерево за лесом рассмотреть

ты не сумеешь, раз оно чужое.


Свобода не изведает родства.

Ограда не нуждается в калитке.

Я чувствую подобье воровства:

лишь силуэт – ни глаз и ни улыбки.


Границу не нарушь, не перейди.

Быть вместе – неразумно, несерьёзно.

Лишь выжженная пустошь посреди.

Бесхозно небо и душа бесслёзна.


В окне стоит из месяца вопрос.

Мороз собрал последние силёнки.

Но я всё забываю – вот склероз –

что ты со мной давно на удалёнке.


Ущербный месяц мертвенно повис,

и звёзды — словно пули сквозь бойницы...

И в нарушенье всех препон и виз

я всё-таки перехожу границу.

***

Марине Бог ни розового платья,

ни сада не послал на старость лет,

поскольку в этом мире – о проклятье! -

не доживал до старости поэт.


О мир, палач в малиновой рубахе,

наш сад души рубить ему пора,

невыносимо-деловой Лопахин,

(за сценою – удары топора).


Прислушайтесь – сады повсюду рубят,

росток, цветок, невинное дитя.

Не любят, не лелеют – душегубят,

и убивают походя, шутя.


А шар земной вращается в угаре –

Содом, дурдом, извечный серый дом...

Как у Пикассо девочка на шаре,

на нём я балансирую с трудом.


***

Нет ангелов других, чем те, что в нашем сердце.

Вместилищ нет иных, и Бог тут не при чём.

Средь сладостей земли блаженней нет десертца,

чем мёд любви к тому, кто милым наречён.


Он может быть о том и не подозревает,

что под защитой крыл теперь его чело,

что чувства снежный ком неспешно созревает

и согревает нас, тая в себе тепло.


Моя любовь легка, без слёз и сантиментов.

Лишь тем, что между строк, обходится она.

Мы струны, что звучат у разных инструментов,

но музыка одна, но музыка одна...


Пусть, ворохом стихов заткнувши зев могилы,

средь скалящихся мин и приземлённых морд,

над тем, кого люблю, над всеми, кто мне милы,

шатёр моей любви навеки распростёрт.

***

Я карточку эту храню много лет,

как клады хранят и медали,

как в прошлое наше счастливый билет,

как пропуск в волшебные дали.


Мы в зале сидим, от смущенья тихи,

не помня себя от волненья.

Артисты мои там читают стихи,

а ты режиссёр представленья.


Там солнце короной в моих волосах,

и ты словно в облачном нимбе...

И здесь уж никто ни в каких небесах

тебя у меня не отнимет.


Казалось, что ангел над нами парил,

казалось, такого нельзя нам...

Спасибо за жизнь, что ты мне подарил –

без страха, упрёка, изъяна.


И я этой жизни там рукоплещу,

тому, что блистало на сцене.

И в карточке этой как будто ищу

то, что самой жизни бесценней.


***

Читали «Калоши счастья»?

Они его не приносят.

Всё рушится в одночасье...

Калоши теперь не носят.


Как, впрочем, и счастье тоже...

Поблёкли цветные краски.

Но жизнь под конец итожа,

мы так нуждаемся в сказке.


Какую бы я у феи

себе под стать попросила,

чтоб стала моим трофеем,

давала надежду, силы?


Дюймовочка? Иль принцесса

с горошиной под периной?

Иль ёлочка в чаще леса?

Солдатика балерина?


Русалочка на утёсах?

Ромашка с погибшей птичкой?

Иль девочка в зимних грёзах,

с беспомощной горсткой спичек?..


Ах, сказки, вы тоже грустны,

над вами хочется плакать,

как будто кинжал до хруста

вонзается в сердца мякоть.


И рвётся душа на части –

о как она опустела!

Ах, мне бы калоши счастья –

к тебе бы я полетела…


***

Один другого сон нелепей,

что в них намешано, бог весть...

Поскрипывает тихо мебель,

как будто кто-то в доме есть...


Какие сны ей ночью снятся? –

суставы старые скрипят...

Кашпо под окнами теснятся –

цветы растут в них как хотят.


Пусть будет всё, как было прежде –

не изменяю ничему,

ни старой выцветшей одежде,

ни пожелтевшему письму.


И бра для чтенья в изголовье –

всё как и раньше, на двоих.

И так же начинён любовью

мой свежевыпеченный стих.


И если тень твоя однажды

слетит сюда в полночный час –

увидишь мир всё тот же наш ты,

что ждёт тебя, в слезах лучась.


***

А старость – это танец смерти,

игра, где выигрыша нет,

кураж в безумной круговерти

под звонкий цокот костаньет.


Пусть ничему уже не сбыться

и не на кого уповать, –

лишь сердцу с ритма бы не сбиться,

мелодию не оборвать.


И вдруг увидеть отсвет рая

в своём прощальном вираже...

Я знаю, что я проиграю.

Но ставки сделаны уже.


***

Я здесь! Пока ещё живая,

в лучах чуть брезжущего дня.

Я миру быть повелеваю!

Но он не слушает меня.


Без тормозов, в нелепой гонке

за обезумевшим гуру...

О, как перегородки тонки...

Мир, будь! Иначе я умру.


Я бы ушла в свой край видений,

а ты – сходи с ума, лютей...

Не получается отдельно

без родины и без людей.


Как сохранить, в каком бы сейфе –

черты любимого лица...

Мир, дай мне сделать это селфи:

мы – за минуту до конца…


***

Как в окошке тебя выглядывала,

так высматриваю в облаках.

И в шкатулку души выкладываю –

всё, что светится, промелькав.


Обыщу закоулки млечные –

может где-то за тыщи вёрст

мне заколки остроконечные

мастеришь из осколков звёзд?


Без подарка на день рождения –

знаю, ты бы и там не смог…

Сквозь обличья или видения

я почувствую твой намёк.


Я почувствую в птичьем посвисте,

в дуновении ветерка,

пусть неясно, туманно, косвенно –

то тепла твоего рука...


То твой голос и интонация

по незримым бегут волнам...

Ведь недаром, недаром снятся мне

сны, что ведомы только нам.


***

Ты небо, ты месяц, ты ветер…

Я медленно привыкаю –

нет голоса, чтоб мне ответить,

и тронуть нельзя руками...


Я зрение напрягаю

и слух навостряю тонкий.

Реальность теперь другая –

всё в сердца ношу котомке.


На кухне ль скребу посуду

иль вдаль бреду по дороге –

я вижу тебя повсюду

и чувствую в каждой крохе.


Заменой живу убогой.

Уже приспособилась, свыклась...

Но с неба – ухмылка бога:

Любви тебе? Накося выкусь!


Уюта родных ладоней?

Прижаться к щеке горячей?..

Душа в опустевшем доме

остывшее счастье прячет.

***

Леночка, девочка, ласточка…

Звёздами падает снег.

И улыбается ласково

ангел всезнающий вслед.


Завтра проснёшься – и вот оно,

счастье под ёлочкой ждёт.

Скрыто оно за заботами,

но непременно придёт.


Как бы судьба ни лукавила –

принцем из девичьих грёз...

Просто не видишь пока его

за пеленою из слёз.


***

Права была судьбы секира,

разбив несомый мной бульон.

От моего смурного мира

ты отлучён и отчуждён.


И что тебе чужие строчки

и откровений боль и стыд,

чужие сны и заморочки,

ты ими уж по горло сыт.


Везла бульон, ты был простужен,

кричало всё во мне: спаси!

Но был уже тебе не нужен,

разбитый вдребезги в такси.


В осколках суп, какая жалость.

Твой пальчик был тогда в крови.

На дне там что-то и осталось,

но лучше душу не трави.


Вновь вырываю как из тьмы я

кусок былого бытия...

Бегут года глухонемые

и в них чужие ты и я.


И что с того, что как впервые,

порой слова мои нежны?

Две параллельные прямые

пересекаться не должны.


Душа была тебе открыта,

но жизнь шершава и груба.

Разбита банка как корыто,

как чьё-то сердце и судьба.


Но кажется, что тот осколок

с тех пор живёт в моей крови...

И как бы ни был век недолог –

хоть каплю счастья – но урви!


***

Как важно выражение лица,

когда никто как будто нас не видит.

Оно одно правдиво до конца

поведает о боли и обиде,


о тайном отвращении, стыде,

о чувстве безысходности навеки...

В толпе, в гостях, на улицах, везде

мы видим лишь личину в человеке.


И каждый подбирает по себе,

каким хотел бы выглядеть на людях.

Но тот, кто всех сильней (или слабей?),

несёт вам потроха свои на блюде.


В то время как под маскою, в кольце

себе подобных, некто точит лясы,

он не боится обнажить в лице

души живой обугленное мясо.


Когда ковид пойдёт уже на спад

и маски с кожей будут отдираться,

какой безлицый выглянет распад,

какая пустота предстанет, братцы!


Ведь так уютно с лицами срослись,

сродни вуали, кляпу иль замазке...

Так слава ж тем, к кому не липнет слизь,

чьи лица всем открыты без опаски.


***

Нас обнимали ясени и ели,

и песня соловья была сладка.

А небеса смущённо розовели

и таяли от счастья облака.


Я всё это ничуть не вспоминаю,

я в это как в бельё облачена.

И каждой клеткой чувствую и знаю,

что наша связь незрима, но прочна.


И утренние птичьи переклички,

и двери, так таинственно скрипя,

и перестук идущей электрички –

все шлют они приветы от тебя.


Я смерти ни на пядь не уступила

ни чёрточки лица, ни пол-словца,

и то, что я без памяти любила,

любить и помнить буду без конца…


***

Стены переходят в улицу, улица в лес,

мы же всё поднимаемся выше...

Как же глубоко ты в душу мне влез –

не выкорчевать, не выжечь.


Быть иль не быть – для меня уже не вопрос,

начинается утро с новой попытки.

Всеми корнями ты в жизнь мою врос,

расцветаешь в глазах и в улыбке.


Бог меня поливает с неба дождём,

солнце в окно заглядывает: скоро выйдешь?

Мы подождём с тобой, зиму и смерть переждём,

и обязательно встретимся, вот увидишь.


***

Что-то разобью большое в доме –

вдруг тебя разбудит этот звон,

пусть твой сон бесплотен и бездонен –

на осколки разлетится он.


Сердце мне осколки те пронзают,

боль его пред миром оголя.

Я иду – и словно замерзает

подо мной остывшая земля.


В этом мире, ставшем незнакомым,

в пустоте нащупываю путь.

Снег растёт и горе в горле комом –

где ты, как, не знаю, только будь!


Заведу часы все что есть в доме –

чтоб скорее к нам пришла весна,

а зима умаялась в истоме,

стала бы над нами не властна.


Ты пришёл в последний день февральский.

Ты везде, где солнце, жизнь и свет.

И сейчас мне из отчизны райской

шлёшь свой утешительный привет.


Как судьба тебя б ни отпихнула, –

если распускаются цветы,

если ветром окна распахнуло –

это не иначе снова ты!


Шторы плотно я не закрываю,

чтобы проникали в дом с утра,

сонные кошмары прерывая,

солнечные лучики добра.


И балкона я не застекляю,

чтоб яснее видеть неба дно.

Ты идёшь, следов не оставляя,

мы с тобой сливаемся в одно…


***

Не сестра, не подруга, и в общем никто,

но любила тебя очень сильно зато,

только это всё не пригодилось.

И не брат, и не враг, и не друг, а другой,

но всегда всё равно для меня дорогой.

Для тебя моё сердце светилось.


Я в стихах открывала души потроха,

Бог прощал мне безгрешную радость греха,

утешение в самообмане.

Отношения – тонкий такой матерьял.

Ты всё звёзды считал, а луну потерял.

Не заметил, как скрылась в тумане.


В новогоднюю ночь не раздался звонок.

Я-то думала, ты как и я одинок.

И часы били долго и глухо.

Было пусто внутри, во дворе, на земле,

было трудно согреться в домашнем тепле

и желанье загадывать глупо.

***

Часы заводятся в дому,

чтоб быть уже не одному,

не одному опять.

На те, что хочется, часы

им подкрутить, шутя, усы,

чтобы ходили вспять.


Чтоб каждых божьих полчаса

тебе звучали голоса

о том, что хочешь сам,

и жить, нащупывая след,

по времени прошедших лет,

по собственным часам.


Часы я в доме завела

и душу ловко провела:

пусть тикают и бьют,

как сердце рядышком твоё,

путь оживляют мне жильё

и создают уют.


***

Как муми-тролль наказывает солнце

и не выходит из дому, пока

оно на небо снова не вернётся,

так я оставлю вечность без стиха.


Ах, вам не надо, ну и мне тем боле,

на горло песне – это не впервой.

Попробую-ка жить без этой доли

и без неволи этой вековой.


А может быть так даже интересней,

на свете столько всяких-разных дел.

Пусть жизнь без песни и намного пресней,

но станет прям и ясен мой удел.


Как сорняки я выкорчую строчки,

сор, лопухи и лебеду – долой.

Прочь, замыслы, мечты и заморочки,

и плачи о любви моей былой.


О оголенье, ты как обновленье,

жизнь как рожденье – с чистого листа…

Очнулась: энтропия, обнуленье…

И жизнь до удивления пуста!


***

Как молитва порою убога, –

только текст, а душа на замке.

Каждый должен беседовать с Богом

только лишь на своём языке.


Ведь любить – это тоже молиться,

пусть без слов, без надежды, во сне...

И любимые мёртвые лица

заменяют иконы вполне.


Лес – мой храм, моё кладбище – церковь,

чудо – каждый цветок полевой.

Благодатным сверкал фейерверком

каждый день, проведённый с тобой.


Не причастие, а причащенье …

Я над таинством слов ворожу.

Я пишу. Я молю о прощенье.

Я люблю. Ничего не прошу.


***

Не знаю, горечь ты иль сладость,

коль изберёшь – одну из ста.

Что для ума позор и слабость,

для сердца – мощь и красота.


Не знает убыли и тлена

твоя кастальская струя.

Тобой я не переболела,

любовь летальная моя.


Писать – что упражняться в смерти,

тянуться из последних жил...

Уже давно написан Вертер.

Никто не знает, что он жив.


***

Жить в подсолнухе

и валяться в песке.

Жить как олухи,

что позвали к доске,

как оболтусы

без царя в голове,

и без тормоза,

где «посторонним в».

Врать с три короба

и давать в пятак.

Вот бы здорово!

Я б хотела так.


Но куда ни лезь –

посторонним в,

можно выжить здесь

только подшофе.

Ты душа, нишкни,

этот мир жесток,

здесь царьки они,

ты же знай шесток.

Зря звонишь в звонок,

медвежонок Пух.

Каждый одинок

и разделан в пух.


Если рядом друг –

то не страшен шок,

если мёда вдруг

у тебя горшок.

Распахнуть бы дверь

сразу всем ветрам,

и ходить как зверь

в гости по утрам.

***

Любить свободно, просто, как во сне,

без всяких но и самооправданий.

Свет глаз твоих и свет в моём окне.

И отсветы несбывшихся свиданий.


Из слов твоих хоть снеговик лепи...

Я пристально гляжу в души бинокль:

пространство – вот что нужно для любви,

где паруснику так уж одиноко ль?


Любить – не значит прибирать к рукам,

держать, чтобы не вырвала утрата, –

а курс держать в открытый океан,

откуда больше нет уже возврата.


Ты здесь из сказки, только не моей.

В моей конец печальнее и раньше.

И день мой всё короче и темней,

а твой всё так же розов и оранжев.


Но слава Богу, что он был не скуп,

что поживу ещё на белом свете,

и словно лёгким дуновеньем губ

любовь свою пускаю я на ветер.


***

Как ветер сквозь дождь, как улыбка сквозь слёзы,

как снежный с горы нарастающий ком...

О чём и о ком эти сны или грёзы –

мне трудно поведать земным языком.


Об этом рыдала и пела мне лира,

с небес долетала высокая весть.

Казалось, что ты не из этого мира,

а может, и так оно в сущности есть.


Порою меня не бывает счастливей,

порой выживаю всему вопреки.

Любовь моя – это не буря, не ливень –

скорее, течение тихой реки.


Как тщетно там сердце пыталось согреться,

как не узнавали меня зеркала...

Отныне мне в них и не нужно смотреться –

стихи отражают меня догола.


Там каждый мой штрих досконально проявлен,

просвечен до донышка день мой любой.

Порою слова мои ранят краями,

но всё потому лишь, что это любовь.


***

А если не откроется сезам –

то у тебя есть ключик золотой.

Когда-нибудь ты убедишься сам

и вспомнишь над могильною плитой


или на той заброшенной скамье,

где наши тени прошлое хранят,

где было хорошо тебе и мне,

бывают души больше, чем родня.


Средь бела дня слова совсем не те,

ты их потом услышишь, милый друг,

как очертанья только в темноте

на старых снимках проступали вдруг,


когда придёт прощальная пора

и будет рассыпаться, увядав,

всё что вблизи не виделось вчера –

на расстоянье после увидав.


***

В своём соку варись, кружись,

прорехи на душе латая.

Не ад, не рай, а просто жизнь,

как середина золотая.


Не приз судьбы и не сюрприз,

не пламя – тихое свеченье,

не ураган, а ясный бриз,

иль речки ровное теченье.


Я не схожу уже с ума

и говорю вполне цивильно,

во мне кричит она сама –

любви златая сердцевина.


Какой же внутренний раздрай,

когда меж адом или раем

сама что хочешь выбирай...

Я сердцевину выбираю.


***

Я с балкона бросала стихи тебе вслед,

ты ловил их как будто кружащийся снег.

А в том месте, где строчки коснулись земли,

по весне молодые цветы расцвели.


Я бросаю на ветер слова о любви,

ты ладонями их, как и прежде, лови.

Пусть они словно снегом укроют тебя,

как стеной обступя, белизной ослепя.


Я тебя осыпаю любовью с небес,

мне не надо других новогодних чудес.

Столько зим, столько лет я дышу тебе вслед,

каждый стих – как счастливый трамвайный билет.


Ты постой под балконом и счастье поймай,

и не важно, что с рельсов сошёл тот трамвай.

Важно то, что в сосуде горит, не сосуд.

Пусть стихи мои счастье тебе принесут.


***

И даже если ты звезда

в лучах лаврового венца –

ты ищешь своего гнезда,

ты ищешь своего птенца.


И чтобы не сойти с ума,

сойдя с орбиты кочевой,

ты создаёшь его сама

из никого, из ничего.


Ты знаешь, что это абсурд,

и ядом обернётся мёд,

но если есть где высший суд –

он оправдает и поймёт.


Любить как петь, любить как пить,

не знать, не помнить о конце,

и многих до смерти любить

в одном единственном лице.

***

Какая лунная картина

в квадрате чёрного окна...

Как эта ночь неотвратима,

как я безвыходно одна.


Твой голос в трубке раздражённый –

давно знакомый переплёт,

в стихах моих преображённый

в растаявший на солнце лёд.


Но он не тает, он не тает

ни от тепла, ни от огня,

и призрак счастья улетает

туда, где нет уже меня.


Всего каких-то минус восемь,

а Кай уже заледенел,

и он, как сказочный, несносен,

когда со мной наедине.


Летит звонок тебе навстречу,

как к лампе глупый мотылёк.

Как безысходны наши речи,

как ты безвыходно далёк.


***

Сегодня всё таяло, таяло,

и дождик, в порядке бреда,

всё, что ты в себе утаивал –

поведал мне по секрету.


Пусть жизнь неохотно радует,

все живы мечтой одною –

вдруг что-то войдёт, как радуга,

внезапное и цветное.


И Тот, кто всем этим ведает,

подарит нам чудо встречи,

как «продолжение следует»,

как знак, что ещё не вечер.


***

Привет, синичка и ворона,

что прилетаете ко мне.

Пусть очень разные породы,

но у природы всё по мне.


Ворона – мудрая матрона,

синица – счастьице в руках.

Лишь бы душе не знать урона,

витать за ними в облаках.


Крупицы твоего участья

я как по зёрнышку клюю.

И голубую птицу счастья

за хвост отчаянно ловлю.


***

Жизнь не кончается, пока

любовь безудержная длится,

и будут жить они века –

залюбленные нами лица.


Душа как глиняный кувшин

всю эту нежность не вмещает,

расплёскивая до вершин,

в луну и звёзды превращает.


Я ночь как жизнь хочу продлить,

ей насыщаясь в одиночку.

Ах, если б можно разделить

с любимым было эту ночку…


***

Ты ушёл, а улыбка осталась.

Тебя нет, а любовь всё жива.

Может быть, и последнюю малость

перемелют судьбы жернова.


Но пока на бумагу роняю

своих слов опадающий лес,

от забвения я сохраняю

то, что мне лишь упало с небес.


Твоей вечной улыбкой согрета,

до рассвета никак не усну...

Нарастанием медленным света

нам зима обещает весну.


***

Небо кажется дружелюбным,

покровительственным таким.

Небо кажется многолюдным –

всюду звёздные пятаки.


Много-много маленьких глазок

на нас сверху устремлены.

И как будто бы взгляд их ласков,

все как будто бы влюблены.


Улыбаются сверху ночи,

обещают нам много дней...

Но чем дальше – тем одиноче,

одинарнее и одней.


***

За тридевять земель живу от сказки

про принцев и Емель.

От сонного тепла, любви и ласки

за тридевять земель.


Где раки не свистят и не зимуют,

у чёрта на рогах,

и где не узнаю себя саму я,

от радости в бегах,


где Магомед давно забыл дорогу

к Кудыкиной горе,

где попадёшь к заветному порогу

на смертном лишь одре,


где я, в своих запутываясь смутах,

маршрутах и шасси, –

так далеко – в пятнадцати минутах

поездки на такси.


***

А я как все не путешествую,

я странствую в себе самой.

И что ни день – то происшествие.

Мой мир хоть маленький, да мой.


День начинается – прелюдия...

Отдёрну занавес окна...

Не так уж важно где — на людях я

или по-прежнему одна.


Чем хуже жизнь – тем интереснее,

чем дальше в лес – тем больше дров.

Их наломать, – дрова полезнее

иных божественных даров.


Я знаю, где искать секретики

и после вам их выдавать,

листвы счастливые билетики

взамен рекламы раздавать.


Не унывай! Весна на улице.

Идёт вразвалочку трамвай.

Он довезёт до счастья, умница.

Смотри его не прозевай.


***

Несу, сгибаясь тяжело,

слов сто пудов и пять кило,

что некому сказать теперь,

когда я отворяю дверь.


А я сказала бы тебе,

как день был светел и погож,

как повстречала я в толпе

того, кто на тебя похож,


что покупала средь рядов,

потом по нашей шла тропе,

как небо было тех цветов,

что очень нравилось тебе.


На кухне твой висит портрет,

и в спальне, в комнате висят.

Они и слушают мой бред

с тех пор, как у меня ты взят.


Я за тебя куплю цветы.

Ничто не нарушает тишь.

Порой мне кажется, что ты

в соседней комнате сидишь.


И я могла б войти легко,

но почему-то не вхожу...

И на портретное стекло

как на окно в мороз дышу.


***

Счастье — станция назначения?

Нет, всего лишь путь до неё.

Улиц солнечное свечение,

и земля, и хлеб, и жильё...


Счастья нет, но есть его искорки,

вспышки, всполохи, огоньки.

Это нежность, горенье, искренность,

долгожданных людей звонки.


Так и складывается мозаика,

что прельщает внутренний взор.

Этот сор собирай, не бросай его,

тки в душе из него узор.


Счастье вольное, затрапезное,

что весенним звенит ручьём.

Жить – как птица поёт небесная

и не думает ни о чём...


Но обидно всё же устроено

человеческое существо.

Ты хоть в счастье всего зарой его –

не почувствует ничего.


Он от счастья воротит мордочку,

мир – вместилище всех скорбей...

Воробей, заглянувший в форточку,

для кого-то лишь воробей.


Дождь – осадки и неприятности,

одуванчики – сорняки…

Быть счастливым – вне вероятности,

несмотря на всё, вопреки.


Как письмом от любимой девушки,

каждой буквой наперечёт

кто-то будет до слёз утешенным,

а неграмотный – не прочтёт.


На минуточку ли, на час ли вы,

как бы этот мир ни бесил,

будьте счастливы, будьте счастливы,

даже пусть из последних сил.


***

Я не буду просить звонить тебя,

говорить, чем жива,

потому что лишь по наитию

говорят те слова.


Потому что мне не осилить то,

что тебе по плечу.

Потому что если просить о том –

то уже не хочу.


Упрекнуть и придраться не к чему –

ты корректен и трезв.

А любовь моя искалечена –

вечно свежий порез.


Золотые у принца волосы,

а характер жесток.

От сухого глухого голоса

высыхает цветок.


Я глаза открываю засветло –

словно Бог хмурит бровь,

словно солнце мне туча застила –

нелюбовь, нелюбовь...

***

Срываем с бездны тайные покровы.

Открыта дверь в космическую ночь.

Распад частиц, потоки электронов…

Но главной тайны всё ж не превозмочь.


Я не хочу ни логики науки,

ни доказательств здравого ума,

я в неизвестность простираю руки

и жду с небес чудесного письма.


Когда в цивилизованной пещере

мне перекроют кислород в крови –

я к допотопной обращаюсь вере,

спасенья жду от глупенькой любви.


Не выводов учёных жду оттуда,

загадок, что сумели разгадать,

а милости, и помощи, и чуда,

того, что только небо может дать.


***

Весна – красна… Весна – ясна…

Искала рифмы неизбитой.

Но жизнь сама нашла: война.

Она слилась с бедой, с обидой.


Весна – грозна. Весна – грязна.

Она безжалостна, сурова.

Она лицом черна, весна

две тысячи двадцать второго.


А говорили, что красна…

Она красна теперь от крови,

и от стыда красна она,

что терпим с тупостью коровьей.


Хотят ли русские войны?

Вы скажете, вопрос дурацкий?

Спросите тех, кто до весны

не дожил, пав от пули братской.


***

Взамен зимы скелета голого

надежд одежды шьёт весна.

Она кружит, морочит голову.

Она со мною нечестна.


Оставь меня, весна-проказница,

зачем мне эта фальшь и лесть,

всё что дурачит только, дразнится,

верни меня какую есть.


Верни туда, где всё без разницы,

когда лишь маски без лица,

где наряжаться или краситься

смешно в преддверии конца.


Где укрывает всех метелица,

кто ляжет в снежную кровать.

Где есть ещё на что надеяться

и есть что преодолевать.


***

Миллионы убитых задёшево

Притоптали траву в пустоте,

Доброй ночи, всего им хорошего

От лица земляных крепостей...


Наливаются кровью аорты,

И звучит по рядам шепотком:

— Я рождён в девяносто четвёртом,

Я рождён в девяносто втором…


О. Мандельштам


Как назвать, я не знаю, драму ту,

что стряслась в конце февраля.

Это то, что за гранью грамоты,

за пределами букваря.


Эту боль наш язык не выразит

и не выдержит нотный стан,

но в душе своей каждый выносит,

ведь другим теперь каждый стал.


Это было двадцать четвёртого…

Это было в двадцать втором.

И теперь эту дату чёртову

нам не вырубить топором.


Брат на брата… Как Каин Авеля…

Разум с совестью обнуля...

Где же силы, чтобы избавили

мир от голого короля?


Здравствуй, Кафка, Замятин, Оруэлл,

ваше будущее сбылось.

Человечьи опоры порваны,

там где тонко – и порвалось.


Может, мы ошиблись эпохою?

Что-то там напортачил Бог?

Снова Сталин глядит живёхонек,

Гитлер целится: хенде хох!


Продолжает кормить помоями

это пакостное ТВ...

Не отмоетесь, не отмоетесь,

вы по горло уже в крови.


Кто же здесь после нас останется?

Кто мы – орки? скоты? рабы?

Скоро, скоро уже потянутся

заколоченные гробы.


Разгоняет народ полиция.

Знай же место своё, холоп!

Снова грабли целуют лица нам,

как покойников – прямо в лоб.


***

За очерченным кругом – чертог,

одиночества мир ледяной.

Тело просит тепла как цветок,

и дождя, и улыбки земной.


Всё что есть – это вовсе не то...

Смотрит с неба родная звезда.

Сердцу хочется верхнего до,

чтоб с него не сходить никогда.


Нотой выше, где ястреб погиб,

но где звёзды растут как цветы,

Млечный ковш как ключицы изгиб,

и где мне улыбаешься ты.

***

Это с нами случилось в августе.

На душе тяжело.

Ничего не прошло, милый Августин,

ничего не прошло.


Были мы с тобой не разлей вода,

каждый был однолюб.

Понимали всё с полу-лепета,

с шевеления губ.


А теперь я должна одна идти.

Ждёт небесный вокзал...

Смертью всё не кончается, знаете? –

так Проперций сказал.


***

Читала классиков, прыгала в классики,

а когда перешла в десятый,

ты мне подарил золотые часики.

Порой у трюмо присяду,


достану, послушаю – ещё тикают,

как будто родное сердце.

А в доме безлюдном и в мире тихо так,

что хочется хлопнуть дверцей.


Я скоро буду твоей ровесницей,

а часики ещё ходят,

как будто шаги твои вниз по лестнице

в последнем твоём уходе.


Ещё недавно прыгала в классики,

по Липкам с тобою шли мы...

Спасибо за первые в жизни часики.

Какой я была счастливой!


***

Ночь как слёзы глотает звёзды...

Неужели другая ночь

всё поглотит — все наши гнёзда,

всё, что нам не сберечь невмочь.


Я-то думала, только в сказке –

Змей Горыныч, Кощей, Дракон.

Символ века не маски – каски.

Жизнь, поставленная на кон.


Мы не люди, мы человечки,

просто пешки чужой игры.

Оловянный солдатик в печке.

Мир отправлен в тартарары.

***

Вспоминай меня, ненаглядный,

в неоглядном своём Нигде,

так мучительно непонятном –

ты на облаке ли? Звезде?


Скоро мой день рожденья. Розы

приносил ты… теперь без них.

Как он снегом пах и морозом,

твой каракулевый воротник.


Мне во сне в эту ночь приснилось,

как я в тот утыкалась мех.

О спасибо за эту милость,

я проснулась счастливей всех.


Недоступна для жалкой прозы,

я сквозь сон на тебя гляжу.

Я сама куплю себе розы,

на твой памятник положу.


Ты увидишь и улыбнёшься,

в снег укутанный, словно в мех.

И быть может, как я проснёшься

в ту минуту счастливей всех.


***

О Пушкин, чудное мгновенье,

из строчек в голове пюре.

Не продаётся вдохновенье,

а я купила за сто р –


в обёртке синей шоколадку,

где всё оно расчленено.

Как это «Вдохновенье» сладко

и как недорого оно.


Зачем я душу рву на дольки

и оборачиваю в стих,

как разделяю боль на больки,

чтоб страх и трепет приутих.


Берите, ешьте за бесплатно –

мной вдохновился, значит, ты.

Но как она не шоколадна –

реальность – мачеха мечты.


***

Как огарочек догорает день...

Неужели мы превратимся в тень?

Из какого явилась сна я?

Жизнь пройдёт и тогда узнаю.


Слажен сладкий хор, только невтерпёж,

так нам ухо режет гвоздя скрипёж.

Из другого мы все регистра –

нищеброды и пофигисты.


«О закройте, закройте глаза газет»,

зомбоящика чище любой клозет.

Занавесьте лицо экрана –

он уже как живая рана.


Это то, что родиною звалось,

а теперь вдруг надвое порвалось.

Вы не верьте словам, не верьте,

вы в жерло загляните смерти.


Догорают дни, вся в крови заря.

Наши мальчики погибают зря.

И Помпеей горит Украина.

Наша рана, родня, руина…

***

Девочка пела в церковном хоре

о тех, кто уже не придёт назад...

О как же трудно глядеться в горе,

и видеть то, что и над, и за.


Их посылают как на закланье –

неоперившихся, детский сад...

«Прощайте, мальчики!» – не «до свиданья».

Никто из вас не придёт назад.


А кто вернётся – не будет прежним,

увидев то, что вместить нельзя.

Ну вот наши души, кромсайте, режьте,

по краю жизни иду, скользя.


Могил не будет в огне распятым,

солдатам, что до золы сгорят.

Пусть будет пухом земля ребятам.

Они не ведают, что творят.


Но те, кого заждалась осина,

на ком и проб поставить нельзя,

кто в преисподнюю вверг Россию,

да будет проклята их стезя.


***

Мир порой казался плахой,

словно я в кошмарном сне.

Белой смертною рубахой

оборачивался снег.


Над деревьями клубилось,

как предвестье, вороньё.

И как в судорогах билось

заэкранное враньё.


Что-то, чувствовалось, зрело,

словно зашатался кров...

Помню, вечером смотрела

в сотый раз «Пять вечеров».


Как там Гурченко молила:

«Только б не было войны…»

Разбомбили Харьков милый,

не доживший до весны.


Мы не думали, что скоро

так придёт он, чёрный день.

Нам не одолеть Дракона.

Снова побеждает Тень.


Небо светится родное,

а под ним, как не родна,

ставшая моей виною –

инородная страна.


***

Ну что же, и к аду пора привыкать.

В подвале, в подполье их дням протекать.

На улицах рвутся снаряды

и смерть уживается рядом.


Убило старушку на их этаже.

Их лица как каменные уже.

Не плачут они, не рыдают.

Дыханья и слёз не хватает.


Спасайтесь! Другие зовут города.

Летят в никуда, в небеса поезда.

Спасайтесь, потом будет поздно!

Маршрутом летят они звёздным…


***

Золотую рыбку – на уху,

соловьёв – на вертеле пожарить...

Пусть теперь узнают, кто есть ху,

главный ху на вертящемся шаре.


Он решил планету обнулить.

Ест на завтрак пушечное мясо.

Некому уже остановить

на костях ликующего пляса.


Сладки ль с потрохами пироги?

Крики заглушает зомбоящик.

Данте, нарезающий круги,

не нашёл ему бы подходящий.

***

Висит над бездною окно,

но света нету в нём давно.

Лишь ты в окошке светом был,

когда дышал, когда любил.


А если нет тебя уже –

то догорел и день в душе.

Мне штор не нужно на окно,

ведь в нём и так всегда темно.


Когда же луч в окошко бил –

мне всё равно он был не мил.

Лишь ты один светился мне,

хотя б весь мир тонул во тьме.


Укрыла ночь моё окно,

как будто зеркало сукно.

И белый свет меня забыл...

Лишь ты в окошке светом был.

***

Стол накрыт на шестерых…

А. Тарковский


Накрыла стол на шестерых

из их любимых блюд.

Я представляю их живых

и как живых люблю.


Отец и мама, муж и брат,

и бабушка, и я...

И каждый так друг другу рад,

ведь мы одна семья.


Какая разница, что нет

их на земле давно.

Мы были вместе столько лет,

что это всё равно.


Я наливаю им вина.

Как кровью стол залит.

Я знаю, в чём моя вина,

где у меня болит.


И каждый тут до боли мой,

принадлежащий весь...

Не нужен мне никто седьмой,

он лишний будет здесь.


***

Как хорошо мы плохо жили...

Борис Рыжий


«Как хорошо мы плохо жили»...

Что толку это ворошить.

Теперь, у мира на отшибе,

мы будем плохо плохо жить.


Мы перемолоты во благо

тому, кто предал нас огню.

И будет клака вурдалака

рукоплескать тому меню.


Дожить бы до конца Кощея,

одним глазочком посмотреть,

как воскресенье непрощенья

его благословляет смерть.


Цветы так оживляет влага

и грязь преображает снег, –

такое б это было благо

и избавление для всех.

***

На смену Эвтерпе пришла Мельпомена,

меняет акценты, как курс кораблю.

Течёт всё, меняется, но неизменно

по-прежнему старое слово «люблю».


Люблю тебя, хоть мы всего лишь знакомы

и встречи по пальцам могу перечесть.

И чем – не смогла бы сказать – я влекома.

Люблю тебя просто за то, что ты есть.


Люблю тебя даже когда с тобой в ссоре,

когда тебе лучше с иными, чем я.

Люблю бесполезно, но это не горе,

а горько-счастливая участь моя.


И это бессмертно, и это смертельно,

но надо лишь в небе парить журавлю.

Люблю – даже если хочу быть отдельно,

люблю, даже если скажу: не люблю.


Люблю то светло, высоко и воздушно,

а то – словно мгла опустилась уже...

Люблю, хотя всё это вовсе не нужно,

а нужно одной моей глупой душе.


Люблю тебя, даже когда с тобой сложно,

откуда берётся оно, из чего?

И ты ничего мне за это не должен,

и я кроме жизни тебе ничего.


***

Не выйдет никто из войны без урона, –

слова мудреца Лао-цзы.

Плывёт молчаливая лодка Харона,

а в ней мертвецы, мертвецы...


Ах нет, это старый речной пароходик,

наш «омик», везущий на пляж...

Ведь время – оно никуда не уходит,

пусть тешит любимая блажь.


О жизнь моя, парус вдали одинокий,

не надо мне бурь и штормов!

Тебя различаю едва ли в бинокль,

в развалинах мёртвых домов.


Как тонущий мячик у плачущих Танек,

идёт беспощадно ко дну

наш некогда мощный прогнивший Титаник,

пригрев у руля сатану.


Корабль сумасшедших, несущийся в бездну,

от крови и бешенства пьян...

Частица отчизны, я честно исчезну,

безумием мир обуян.


Слова, что из сердца, замажет цензура,

смешались, кто враг и кто брат.

Мы смотрим сквозь окон и глаз амбразуру

и видим лишь чёрный квадрат.

***

Мелькает снег, слепой, напрасный –

ему не жить уже весной.

Но чистый свет его прекрасный

всегда во мне, всегда со мной.


Земные раны скроют травы,

но след любви моей больной

то розоватый, то кровавый,

всегда во мне, всегда со мной.


А ты далёко и глубоко –

в своей обители иной,

но как за пазухой у Бога –

всегда во мне, всегда со мной.


Снег – словно белые одежды...

Мой дом, мой мир, моя семья,

любовь, и вера, и надежда,

вы все во мне, но где же я?


Я имярек в пространстве неком,

а то, что прежде было мной –

погребено под вечным снегом,

смешавшись с болью и виной.


***

Старики, забившиеся в норы,

дети подземелья наших дней...

Жизнь идёт под музыку минора,

всё бедней, обидней, холодней.


Неужели жить нельзя, не мучась?

Нас накрыла общая беда.

Страшная, немыслимая участь –

стать никем и кануть в никуда.


Каждым утром хочется проснуться –

чтоб кошмар развеяли ветра.

Каждым утром хочется вернуться

в мирное счастливое вчера…


***

Тюльпаны, розы… В них пока нужда ещё,

спасающих от тусклой суеты.

Глядят они так жизнеутверждающе.

Такие человечные цветы…


Цветок прекрасен даже увядающий.

Опавшие безвольно лепестки

похожи на одежды ниспадающей

роняемые на пол лоскутки.


Пусть опадают ласково усталые,

но чётное число я сохраню,

чтоб по нему – что «любит», прочитала я,

прекрасному поверивши вранью.


Любуюсь, улыбаясь через силу я,

на танец опадающих одежд...

Цветы мои, бесхитростные символы

вовек не увядающих надежд.


***

О вы все, кто в мои забредает ресницы,

кто присниться мне не побоится суметь,

когда ночь на серебряной мчит колеснице

и бросает на бедность нам звёздную медь...


Днём свою оболочку и сущность измызгав,

мы во сне оживаем, всей грудью дыша,

где легко открывает нам тайные смыслы

жизнь вторая и первая наша душа.


Лишь во сне мы живём. Остальное случайность.

И опять ощущаем забытого власть,

и Сезам открываем своими ключами,

и в объятия прошлого падаем всласть.


Где ещё обрести нам не бывших свиданий,

не прирученных рук и висков приласкать?

Жить как будто во сне — не искать оправданий,

объяснений разумных всему не искать.


Жить как будто во сне — будто это не днём всё,

будто он не всамделишный – наш земной шар.

Ничего не бояться – ведь скоро проснёмся

и с рассветом рассеется этот кошмар.

***

Под дудку крысы-крысолова –

и тот и тот – в одном лице –

уходят дети в омут снова

в терновом жертвенном венце.


Прощай, надежда, мир, свобода!

Храните ваши миражи,

марионетки кукловода,

запутавшиеся во лжи.


Храните девственность извилин

и розовость своих очков,

чтоб вас потом не раздавили

иллюзий груды черепков.


Разрушится мирок хрустальный

от столкновения с иной

зеркальной правдой неминдальной,

с жестокой истиной земной.


Трещат опоры, рвутся узы,

идут сомнамбулы к реке...

А впереди взамен Иисуса –

безумец с кнопкою в руке.

***

Могучая наша госдума

плодит миллионы путят.

А люди – ну кто о них думал?

Лес рубят – и щепки летят.


Роддомы, театры, кварталы

жилые – в кровавый кисель,

чтоб только страна наша стала

обширней от новых земель.


Монарху привычно забиться

в уютный дворец земляной,

а мы для имперских амбиций

лишь почва, навоз, перегной.


И мальчиков гонят в атаки,

чтоб каждый второй умирал,

пока не натешился цахес,

в солдатики не доиграл.


Но люди-то чем виноваты,

что их захватили в тиски,

что пропагандистская вата

забила сердца и мозги?


Учились, служили, любили,

женились, растили детей...

В несчастные головы вбили

идеи преступных затей.


И сколько ещё наших судеб

отправится в адский котёл?

Ответьте, всевышние судьи,

пока он планету не стёр!

***

Я сняла твою полуулыбку,

над столом склонившийся висок…

Полюбить, как истину, ошибку,

и писать о том наискосок.


Как шумят весенние потоки,

за живое трогая струной...

Это ты, мой дождик тонконогий,

что всегда проходит стороной.


Но, минуя, жизнь мою милуя,

сохраняет душу на плаву.

Струи на щеках как поцелуи,

те, что не случились наяву.


Всё прошло и снова стало мило,

ты мой праздник маленький в слезах.

Не перечеркни всего, что было,

и не высыхай в моих глазах.


***

Смотрит город глазами окон

так тоскливо в глухой ночи,

словно как и я одинок он,

и дома эти все – ничьи…


И пустынные переулки,

и накрывший их небосвод,

как души моей закоулки,

где никто уже не живёт.


Подворотни, дворы и арки,

где таится укромный кров,

обещающие подарки

из нездешних других миров...


Как окну я была бы рада,

за которым горит свеча...

И брожу как по кругу ада,

никакая, не та, ничья.


***

Надышаться бы этой твердью

и впитать в себя этот свет...

Удержать, сохранить в предсердье

ускользающий силуэт.


Как в окно моё голубь бился,

как пылала заря огнём...

И безжалостно становился

каждый день поминальным днём.


Мы не знаем, что будет завтра,

не потонет ли свет во мгле,

как небесная ляжет карта,

уцелеем ли на земле.


Вдруг проснёмся: – Что это было? –

спросим мы у Всея гуру...

Всё, что в этом миру любила,

не забыть бы, когда умру.


***

Как делать хорошей мину

при очень плохой игре?

Когда-то я тоже мину,

на той иль другой заре.


Уж сколько упало в бездну…

Весна, мне душу не рви.

Она сейчас неуместна,

как улыбка в крови.


И будут символом года

забитые кляпом рты,

не свет, а смерть с небосвода,

колясок пустых ряды.


Полцарства, чтобы вернуться

туда, где не всё на слом,

чтобы однажды проснуться,

и всё оказалось сном.


***

Давняя узница музы,

с кофе заместо аи,

как я люблю эти узы,

крепкие цепи свои.


Пусть я не отлучилась

за день, и здесь ни души –

сколько всего приключилось

на миллиметре души!


Там, где ничто не стреножит –

сон наяву, вечный бой,

миг там за год мною прожит,

там я навеки с тобой.


Там я не праздную труса –

праздную горе, "je t'aime".

Там и Рязань, и Таруса,

Питер, и ад, и Эдем.


Муза, буза и обуза,

Всё моё и Ничего,

ты милосердней Иисуса

и беспощадней его.


***

Бог забрасывал ласковый невод,

отпуская кого-то потом...

На седьмом я была с тобой небе,

только ты и не ведал о том.


От трагедии близко до фарса,

ноте до не добраться до си.

От меня до тебя как до Марса

или десять минут на такси.


Так писать, словно ангелов слышу,

то ли так, что чертей выноси...

То ль люблю тебя, то ль ненавижу –

относительно всё, относи...


***

Не буду следить за собой –

другие следят в оба глаза.

Шаг вправо – шаг влево – конвой

не даст оступиться ни разу.


Ни да и ни нет не скажи,

и чёрного-белого тоже.

Над пропастью жизни во лжи

нас учат теперь уже, боже!


Вернётся эзопов язык,

придумаем новые шифры.

Освоим уловки, лазы…

Лишь только бы были все живы.


***

Страна охотится на нас.

Страна со мною счёты сводит.

Она с меня не сводит глаз

и дуло медленно наводит.


Разрушен мир и взорван мост,

и точатся ножи и лясы.

Не остановит даже пост

отведать пушечного мяса.


Народ как крысы с корабля

бежит повсюду врассыпную.

А остальным – сыра земля...

Как не любить страну родную!


***

Тиха украинская ночь…

Н. Гоголь


Он искал рассвет, но тщетно:

в эту ночь не рассветало…

Федерико Гарсиа Лорка


О лучше бы не рассветало...

То утро, Всевышний, просрочь!

Над миром крыла распластала

последняя мирная ночь.


И девочка мишку прижала,

любимая спит на плече...

Пока ещё чёрное жало

не вылезло у палачей.


Счастливое двадцать третье,

расстрелянный ваш рассвет...

За это в аду гореть им,

пред миром держать ответ.


Пока не поминовенье,

а руки в родных руках,

о остановись, мгновенье,

останься таким в веках!


Пока ещё ты не в руинах,

запомнись, не скройся в тень...

Счастливая ночь Украины.

Помпеи последний день.

***

Рассвет боялся просыпаться –

в него стреляли палачи.

Хотелось солнцу в нём купаться,

но он отталкивал лучи.


Не травы в росах — лужи крови –

не мог он больше освещать.

Ослепших окон, чёрных кровель

не мог он больше нам прощать.


Земля заламывала руки,

закат закатывал глаза.

Бежали дети и старухи,

и догоняла их гроза...


Весна пришла. Тепло настало.

Мешался с грязью талый снег.

Но в эту ночь не рассветало.

И эта ночь была для всех.


***

Цветок, казалось, можно сдунуть –

так был он квёл.

Я о цветке забыла думать,

а он расцвёл!


Я плакать в феврале устала

среди чернил...

А тот, о ком уж не мечтала –

вдруг позвонил!


От ожиданья скулы сводит,

надежд падёж...

Ко мне же всё тогда приходит,

когда не ждёшь!


***

Нельзя обнять, нельзя услышать,

а в остальном

становитесь вы даже ближе

мне с каждым сном.


Глаза с портретов укоряют.

Болит вина…

А губы сами повторяют

их имена.


И стал прощёным воскресеньем

мне каждый день,

когда в душе как плач осенний –

родная тень.


Любимые, не уходите,

ещё хоть миг...

Вы на меня теперь глядите

из строчек книг,


из каждой щёлочки небесной,

в просветы штор…

И не смолкает бессловесный

наш разговор.


Мне стало страшно вдруг сорваться

в тартарары…

Кто будет помнить наше братство,

любви дары?


Мы в этом мире как песчинки,

но вы лишь пусть,

до каждой крохотной морщинки

все наизусть…


О пусть лежится в тайной думке

вам как в мехах,

я сохраню в сердечной сумке,

в своих стихах


черты любимые навеки

и в смертной тьме,

что брезжат, как смыкаю веки,

лишь только мне.


Рассвет повелевает выжить,

тоску унять...

Но как же жаль, что не услышать

и не обнять.


***

Одежды белы и пушисты,

нам говорят: «не обессудь!»

Но не меняются фашистов

деянья, свастика и суть.


Сбегают с корабля матросы,

экрана булькает сортир,

где изо рта отнюдь не розы,

а жабы плюхаются в мир.


И под отеческою сенью

мы ищем выхода во мгле...

Спасается от их спасенья

ещё живое на земле.


Минуй же пуще всех печалей

защита нас государей.

Счастлив, кто от тебя отчалил

скорей за тридевять морей.


Дай бог семь футов им под килем,

оставим кару на потом.

Кому охота гнить в могиле,

мычать с забитым кляпом ртом.


Кому охота быть гонимым,

в своей стране бежать тюрьмы,

хотя и разницы меж ними

давно уже не видим мы.


Народ не уважает царство,

коль во главе его юрод.

Чур нас, родное государство,

оставь в покое свой народ.


***

Карандышев прицелился в Россию:

не доставайся же ты никому!

Он думал, мир увидит в нём мессию,

грозил, что повернёт его во тьму.


Но был его кураж по сути зряшен,

когда он лез упрямо на рожон.

Он рожи корчил, думая, что страшен,

а был для всех поистине смешон.


Он блефовал, финтил и так и эдак,

пытаясь задурить народ честной,

как жалкие наклейки этикеток

дешёвку маскируют крутизной.


Ничтожество, что выползло из люка,

боящееся собственную тень,

он лишь фантом, он лишь подобье глюка,

России он позавчерашний день.

***

Имею ли я право на весну,

на радость от душистого цветка,

на сердца учащающийся стук

от милого письма или звонка?


На утренний наш кофе или ланч,

на вечер в озаренье фонарей,

когда в подвалах слышен детский плач

над мёртвыми телами матерей?


Имею ли я право на винцо

в бокалах на свидании с тобой,

когда неоперившихся юнцов

под звуки маршей гонят на убой?


Когда грозит тюрьма за «миру мир»,

за кровь и смерть чеканят ордена,

когда убийца – идол и кумир,

а ты в толпе ликующих – одна?


Как жить средь подлецов или тупиц

изъятой, неуместной буквой ять,

когда так мало умных честных лиц,

что их по пальцам всех перестрелять.


***

Счастья полные стихи, 135

нежность через край…

Время, медленней теки,

жизнь, не умирай.


Сердце, будь таким как есть

и гори живьём.

Эту боль и эту жесть

мы переживём.


Пусть деньки мои тихи

и в душе раздрай,

но живут ещё стихи

и пускают в рай,


где средь облачных морей

не ведёт к реке

сумасшедший брадобрей

с бритвою в руке.


***

Этот мрак над страною чёрн,

как душа Дориана Грея.

Не отмыть теперь нипочём

волосатых рук брадобрея.


Затыкает тюремный кляп

слов поток нелицеприятных.

Вся в огне и в дыму земля,

флаг в грязи и в кровавых пятнах.


Но моя затихает речь,

наступая на горло снова...

Мы должны их сейчас сберечь,

сохранить для суда земного.


***

Я люблю, чего же боле

мне ещё от жизни ждать,

кроме этой сладкой боли,

что не в силах побеждать.


Не смываю строк печальных,

но так рада, что в них жив

самый ближний среди дальних,

самый близкий из чужих.


Месяц смотрит безмятежно

и не ищет своего...

Я люблю тебя, конечно,

но не более того.


А всё то, что было б боле,

выше слов, поверх полов –

отпускаю я на волю,

пусть летит поверх голов.


***

Как с тобою балакала

обо всём в темноте...

Даже небо заплакало

от тоски по тебе.


Как мы небо обидели,

что теперь не вдвоём...

К твоей новой обители

не под силу подъём.


Я поглажу тихонечко

на портрете твой лик.

Без тебя теперь, Додечка,

каждый день мне велик.


Мне и ночь велика теперь,

да и жизнь велика.

Я целую слегка тебя

в облака, в облака…


Будет вечность легка тебе...

Ну, пока.


***


А Робин Бобин город съел на ужин

и на десерт две сотни человек.

И был нимало этим не сконфужен –

ведь он же Робин-Бобин Барабек.


Вы только не подумайте плохого –

всего лишь людоед и троглодит.

На запах инородного жаркого

всего лишь разыгрался аппетит.


Кто ж виноват, что так случился кстати

от несваренья заворот кишок.

Вы только детям это не читайте

и слабонервных не вводите в шок.


О соловьях, насаженных на вертел,

солдатиках, слетающихся в печь, –

ведь даже в сказках только лишь о смерти,

за сказку даже могут нас упечь!


***

Летит по небу клин давно усталый,

но не стреляйте, дайте долететь.

Там промежутков слишком много стало

для тех, кто на земле устал терпеть.


Молю вас, не стреляйте в пианиста,

в статиста, в машиниста, в никого!

Из сатаниста слепим гуманиста,

пока ещё не стало роково.


Охотник, даже в детской той считалке,

ты зайчика не трогай, пощади,

стань как мазай, защитник или сталкер,

дай нам считать не только до пяти.


Пусть дрогнет палец, наводя на мушку,

пусть вспомнит память звание людей.

Не троньте, даже бабочку и мушку...

О, не стреляйте в белых лебедей!


***

Как выдержать душе меж двух огней,

как выбирать меж Сциллой и Харибдой,

когда одна сестра другой родней,

но заодно не с правдою, а с кривдой?


Пойдёшь направо – и увязнешь весь,

налево – за решётку канут годы,

но жизнь давно несовместима здесь

с умом и сердцем, честью и свободой.


Я не синица над лотком семян,

не воробей, заклёвывавший брата,

а ястреб, устремившийся в себя,

в слои, откуда нет уже возврата.


Я нотой выше попытаюсь взять,

но нету больше ноты этой в гамме,

когда сказать и не сказать нельзя,

когда на горло песне – сапогами…


***

Можно драться с врагом и строкой,

надо только суметь и посметь.

Мне пропишет отныне покой

только доктор по имени смерть.


Про гранатовый, помню, браслет

я читала и слёзы лила...

А теперь лишь гранаты вослед

жизни, что в ту весну расцвела.


По любви, по незрелым годам,

по коляскам – ну как вы могли?! –

по любимым щенкам и котам,

по уюту семейному – пли!


Вы в подвалы загнали детей,

вы сровняли с землёй города,

и на поиск родимых костей

матерей обрекли навсегда.


Достоевский и думать не знал,

создавая убийцу старух,

что такой жизнь напишет финал,

миллионы угробив – не двух.


И при этом за благо держа,

при поддержке народной руки...

Я стою над обрывом, держа

боевую гранату строки.


***

Схлынет всё, словно воды марта,

неразборчивая их речь.

Наших встреч пожелтела карта.

Эти контуры бы сберечь.


Уж почти и неразличимы

эти линии и штрихи.

И годами неизлечимы

сны, запрятанные в стихи.


Помнишь, ты говорил когда-то:

«Это надо всё записать».

Мне мерцала в ночи звезда та...

Всё записано в небесах.


Просто встреча двух одиночек,

и друг другу мы не чета...

Неразборчивый Бога почерк.

Неотчётливая мечта…


***

На горло утру наступала ночь.

Дома горели, становясь кострами.

И было не понять и не помочь...

Что приложить к кровоточащей ране?


Истошный вой с сиреной в унисон...

Наш прежний мир… о что с тобою сталось!

Проснулась я… Какой же страшный сон!

Но это был не сон, как оказалось.


О задержись, преступная рука!

Ты словно Вий из тартара явилась.

Остановись, мгновение, пока

ты навсегда здесь не остановилось.


Напишет дьявол наши имена...

И что пройдёт – уже не станет мило,

поскольку не позволят вспоминать

под смертный мир заложенные мины.


Кто жив ещё, в ком честь ещё жива,

остановите этот ужас волчий!

Сойдясь у свежевзорванного рва,

в глаза друг другу поглядите молча.


***

Это было во время оно –

поцелуев, стихов, бесед...

пока не были миллионы

перечёркнуты буквой зет.


Пока облик людской утратив,

по стране не прополз упырь,

во врагов обратив собратьев,

города превратив в пустырь.


Сапогом наступив на лето,

обокрав нашу жизнь как тать...

Хорошо, что не видишь это.

Ты бы умер сейчас опять.


Я живу наугад, неловко,

и вся жизнь в этой тьме слепой –

репетиция, тренировка

перед встречей любой с тобой.


В небесах ли, во сне, на диске

или в облике чьём ином…

Все, кто знали тебя, мне близки,

и все лица слились в одном.


***

Мы лузеры, мы не вписались в социум

и жизнь вокруг видали без прикрас.

Пусть неуместны на местах под солнцем мы,

но под моим торшером – в самый раз.


Мы лохи, неудачники и чайники,

мы олухи небесного царя,

но были здесь мы счастливы за чайником,

о разном и прекрасном говоря.


Когда я в восемнадцатом в депрессии

цеплялась за соломинки их рук,

то был он для меня теплей поэзии –

надёжный тот товарищеский круг.


Был островком в пучине, тихой пристанью...

Весь мир тонул в рутине и борьбе,

а мы друг в друга вглядывались пристально

и открывали лучшее в себе.


Беда подкралась незаметной падлою –

глухая разделила нас стена.

Наш мир кристальный раскололся надвое.

Меж нами Сталин, фюрер и война.


Нас словно жизнь из тёплой норки высадила

в чужое и холодное плато...

О как война людские души высветила!

И сразу стало ясно, кто есть кто.


***


Я пишу тебе в рай из ада, из гетто моей тоски.

Не умирай, не надо, ты душу рвёшь на куски.


Приходи хоть во сне ко мне или в хмельном бреду,

погоди только, не тускней, не скрывайся за дней гряду.


Я откладывала любовь про запас и на чёрный день,

а теперь я в ночи любой выкликаю родную тень.


И киваю в окне фонарю, что бросает мне искоса взгляд…

И слова говорю, говорю, что, невысказанные, болят.


***

Моё детство, как дорога мне

память улиц твоих, дворов...

Не осталось камня на камне

от счастливых твоих даров.


Пред глазами мельканье кадров –

всех, что канули в чёрный ров, –

и снесённых кинотеатров,

и разрушенных в нас миров...


Но сквозь дымку от пепелища

вижу то, что ушло давно.

Город старенький, сирый, нищий,

я люблю тебя всё равно.


Проклинаю смерть и разруху…

Но не будем сейчас про то.

Поцелую дереву руку,

пока нас не видит никто.


***

Деревья засыпают стоя...

А может быть, они не спят.

А может, это всё пустое –

что тот, кто любит – тот и свят.


Он в светлом городе том не был,

где славит Бога херувим.

Он, может быть, и свят для неба,

но на земле он не любим.


Там лев встречает огнегривый

и вол, исполненный очей...

А на земле всё косо-криво,

и ты ничей, ничей, ничей.


Скрывают город тот ворота,

стена прозрачная крепка.

А за стеною мнётся рота

всех нелюбимых на века.


Ты не любим, чего же боле...

Ни бог, ни Пушкин не спасут.

Всё суждено лишь Высшей воле,

и приговор выносит Суд.


Но как несправедливо, боже,

погибнуть крыльям от копыт.

В чужой душе, что всех дороже –

убит, расстрелян и забыт.


***

Я плыву на ковчеге балкона

в окружении неба и птиц...

Жизнь – копейка, страна – вне закона,

все законы в защиту убийц.


Что ж, сусанины, дальше ведите,

от земель отрывая свой куш.

Души мёртвые, как вы смердите

у живых процветающих туш.


Зомбоящик что ящик пандоры

выпускает чудовищ на свет.

И естественнее отбора,

чем война эта мерзкая, нет.


О, какого растите вы зверя

в душах нас ненавидящих стран...

Станиславский кричал бы «не верю»,

услыхав, как фальшивит экран.


Тьма сгущалась… ей было не нужно

дополнительной помощи туч.

Дым кварталов, сгорающих дружно,

поднимался до неба, летуч.


Здесь вершила расправу с врагами

неготовая к подвигам рать,

и горела земля под ногами

у пришедших её отобрать.


***

Собака косточку зарыла,

припрятала на чёрный день.

Очаровательное рыло,

потешный мой меньшой братень.


Заначку приберёг на завтра,

пока сейчас желудок полн.

А у меня так поздно завтрак,

что в ужин переходит он...


Да, есть чему нам поучиться

у бережливого зверья.

Запасы делаем мучицы,

консервов, круп, причём не зря.


На чёрный день… И будешь прав ты,

когда придёт он в день любой.

Но не откладывай на завтра

ни жизнь, ни радость, ни любовь.


***

Не жалей, что уже не в силе,

не печалься, что много лет.

Если в деньги перевести их –

их как будто и вовсе нет.


И не так уж тогда обидно,

что и денег всего пятак...

Вы держитесь, – сказали быдлу,

когда что-то пошло не так.


Мы и держимся друг за друга,

за надежду, за небеса.

Мы сильны круговой порукой,

верой в Бога и в чудеса.


Никогда мы не будем стары.

Не сломает любой коллапс.

Мы умеем держать удары,

отвечая не в бровь, а в глаз.


Говоря верховному быдлу,

что завязло в глубокой ж,

как оно нам давно обрыдло,

убралось бы скорей уже.


***

Была сестрой, подругою, женою…

Умчалась жизнь за тридевять морей.

Всё жалкое, великое, смешное

сойдётся в строчке точечной моей.


Я по утрам забрасываю невод,

перебираю слов моих улов.

Переплелись так тесно быль и небыль,

меня то тем, то этим уколов.


Что было, то прошло и стало мило…

А как всё это было наяву?

И я себя терзала и томила

с собою беспощадным рандеву.


Я вспоминаю прошлое и плачу…

И нету никого уже вокруг,

кто бы сказал: «Я помню всё иначе,

не так всё это было, старый друг».


***

Я вспоминала, что делала

в тот предвоенный день.

Делала что хотела я.

Тешила свою лень.


Шла не спеша по скверику,

глядя по сторонам,

словно к другому берегу,

где повстречаться нам.


Помню герани за окнами,

лужицы талой воды...

И ничего-то не ёкнуло,

не предвещало беды.


С полки снимался Толкиен.

Сон уносился прочь...

Помню, что очень долго я

в ту не ложилась ночь.


Слушала, как наплывает тишь,

душу накрыв волной...

Так хорошо, как бывает лишь

только перед войной.


***

Сижу над старым твоим бельём

и выбросить не могу.

Тоска моя поросла быльём,

и я перед ней в долгу.


Твоя рубашка к телу близка

и ближе мне, чем своя.

Она как ласка и как тоска,

как маленькая семья.


Я дома вещи твои ношу,

когда не видит никто.

Тебя живого в душе ношу,

хоть это совсем не то.


***


Люди холопского звания

сущие псы иногда…

Н. Некрасов


Люди коллективного сознания,

вы толпа и свита короля,

что маячит голым изваянием

у руля гнилого корабля.


Быдло-стадо, козлики-бараники,

из какой же лужи пил урод?

В каждом глазе стало по экранику

и зашит суровой ниткой рот.


Открывает лишь для славословия,

или по команде хенде хох.

Уж такое рабское сословие,

уж таким его задумал Бог.


А хозяин-барин потешается –

щёлкающий плёткой карабас.

– Мой народец — нет, не обижается,

зря ли столько лет его он пас!


Чтоб тащился от его величия,

а врагов бы крыл, наоборот.

О мурло без признаков отличия:

«я как все, я там же, где народ».


Где же те, кто зрячие и гласные?

Кто бы встал у гиблого руля?

Умные, порядочные, классные?..

Где же тот, который не стрелял?!


***


Коль за мной придут однажды менты –

или пусть как правильно – менты, –

я скажу: «Да что вы, президента

я люблю, нам без него кранты!


Нет на свете лучше человека!

Президент был с детства мой кумир!

С ним сроднилась я за четверть века...

Как его не понимает мир!


Мне по жизни с ним шагать навеки!

Он мне стал дороже, чем семья!

А стихи – так это просто фейки,

я не я, и лошадь не моя!


Вы не верьте, граждане, доносам,

пусть их там у вас уже завал.

Это пишут всякие пиндосы,

кто меня к нему приревновал!


Не пишу я ни стихи, ни прозу,

а молчу, воды набравши в рот.

Я своя в среде единороссов!

Сплю и вижу, как пойти на фронт!»


А когда у них отвиснет челюсть,

я скажу, что на таких не злюсь.

Улыбнусь я, гордо подбоченясь,

повернусь и быстро удалюсь.


***


Тварь дрожащая или смеешь выйти на площадь?

Умирать ли героем иль доживать подлецом?

Ты спроси у Бога сегодня чего попроще.

На стене у меня икона с твоим лицом.


Знаю, что бы ответил, тут нет у меня сомненья.

Я была за тобою как за нерушимой стеной.

И мне страшно одной, когда рушатся прежние звенья,

когда в душах гуляет лишь ветер один ледяной.


Уголок убрала цветами, моя хата с краю...

Как легко забить, не рыпаться и тупить.

Не хочу выбирать. В ваши игры я не играю.

Только есть черта, которой не переступить.


Посреди марафона толпы, болтовни, выпивона,

бесконечного серого фона бездумных тетерь,

но я выйду на площадь, к экрану, к перу, к микрофону

прокричать вам о том, за что убивают теперь.


***

Близость – это когда не боишься, что сердце устанет,

не боишься казаться нелепой,неловкой, смешной.

И словами касаешься нежно, как будто устами.

Близость – это когда не губами целуешь – душой.


Когда фразу, что первый начнёт – продолжает вторая,

и не стыдно рассказывать свежеувиденный сон.

Когда стол от пролитой воды за другим вытирая,

не смущаешься, что это видят десятки персон.


Близость – это когда расстояние вовсе не важно,

и года неважны, ибо он нам всегда как дитя.

Когда хочешь обнять через слово, пусть даже бумажно,

когда пишешь кому-то «я дома», порог перейдя.


***

Сквозь дым и гарь, сквозь вой и ярость,

сквозь месть за око и за зуб

добро тихонько пробиралось

и утирало нам слезу.


Оно укутывало тело

своею нежностью слепой

и лепестками шелестело:

«Люблю... я рядом… я с тобой...»


Оно шагало еле слышно,

руками разводя беду,

сквозь зло, разросшееся пышно

в души заброшенном саду.


Через границы и преграды,

с нехитрым белым узелком

туда, где брат идёт на брата,

где каждый злобою влеком.


Оно водою смочит губы

и колыбельную споёт.

И каждый, пусть по крохе, скупо,

увидит, как под смерть, своё…


Расслышать этот голос слабый,

увидеть свет его лица,

пока пылающая лава

не поглотила до конца.


О жизнь, застывшая над бездной,

пешком ходившая под стол,

верни нам облик свой чудесный

и ухватись всем миром честным

за материнский тот подол.


***

Как хорошо тогда с тобой мы жили –

до смерти, до ковида, до войны...

Любой минутой вместе дорожили,

и дни летели, радости полны.


Они летели, не касаясь быта,

как будто нёс корабль девятый вал.

Свет погасить на кухне мог забыть ты,

но слов любви вовек не забывал.


Бывали дни с тоскою без просвета,

тонувшие в болезнях и слезах.

А я ловила как лучи рассвета –

осмысленные проблески в глазах.


И Бога я молила, молча воя,

что не отдам тебя я на убой...

Ушло с тобою всё тепло живое,

надежда, вера, только не любовь.


Воспоминанья с запахом лаванды,

окно в слезах весеннего дождя...

Свет, что гасить когда-то забывал ты,

теперь навек оставил, уходя.

***

Жизнь моя не остров одинокий,

это часть всего материка.

Хотя многих, бесконечно многих

унесла забвения река.


Над глубокой бездною из праха

мы идём по узкому мосту.

Главное – не поддаваться страху

и глядеть не вниз, а в высоту.


Но земною тягою влекома,

клонится к могилам голова.

И в гортани застывают комом

маленькие нежные слова.


«Не судимы да не...», нет, судимы

будут все, кто жизнь обрек на смерть.

Пусть вовек глаза не отводимы

от того, чего не в силах зреть.


Бог убийства – малахольный Молох

утирает свой кровавый рот.

А весёлый легковерный олух

верит в то, что всё наоборот.


Не прокатят тут нейтралитеты,

хаты с краю, умыванье рук.

Городов обугленных скелеты

к нам взывают: Брут ты или друг?


С нами правда, совесть, свет и Пушкин,

с вами ложь, бесправье, мрак и чад.

Пусть стреляют вражеские пушки –

музы всё равно не замолчат.


***

Уходит жизнь, тускнеют чьи-то лица,

и лишь твоё лицо передо мной

как свет небесный будет длиться, длиться,

пока не растворится шум земной.


Наш прошлый мир я никуда не дену,

хотя он оглушает тишиной.

Но ты умеешь проходить сквозь стены

и улыбаться только мне одной.


Вчера я блузку летнюю купила –

перед твоим портретом поверчусь.

Ты покупал мне всё, что я любила.

Теперь любить другое я учусь.


Почти достигнув, что сулил нам Будда,

ловлю за край летящее светло.

И жизнь воспринимаю я, как будто

гляжу сквозь запотевшее стекло.


Не пережить бездонную разлуку

без губ твоих, без глаз твоих, бровей...

Как Лорка умолял: всего лишь руку,

родную руку в смертный час в своей…


***

Что они там, совсем уж сбрендили?

Память, сердце моё не рви!

Отдыхают Дали и Брейгели

перед снимками на крови.


Им не будет вовек прощения.

И зверей не найти лютей.

Как чудовищны извращения,

превращения из людей...


Сколько мальчиков мёртвых маленьких,

Мунк не выкричал бы тех мук...

Столько слёзных печальных смайликов

никогда не вмещал фейсбук.


А ТВ шлёт вакцины в головы...

Что они там несут за бред?

Наши глотки залиты оловом.

Тут в тупик бы зашёл и Фрейд.


Мы на том ли, на этом свете ли –

страх и трепет объяли мозг...

Дай-то Босх, чтоб за всё ответили.

Дай-то Босх.


***

Матери посылка – сына,

получите по частям.

А дракон глядит несыто,

вожделеет по костям.


Кто там следующий, ну же,

ноги, руки, всё в котёл.

Нужен родине на ужин –

разжигай давай костёр!


Кто повязан будет кровью,

кто – той кровью истечёт.

Вместо жизни и здоровья –

и медали, и почёт.


Человеческая масса,

как пpавительствo пеклось,

чтобы пушечнoе мясo

хорошенько запеклось!


Что с того, что этих оргий

вам не видеть, не вкушать.

Вы же олухи и орки,

вам достаточно и корки,

чтобы пиру не мешать.


***

Какой сегодня день? Война.

И время года – тоже.

Взамен весны, еды, вина –

война, помилуй боже.


Война на завтрак и обед,

и зет на лбу нам выжжет.

Семь бед – и лишь один ответ:

война – она всё спишет.


И стёртые с лица земли

все города и сёла,

детей, что к дому не дошли,

их голосок весёлый...


Но грянет гром, раската дробь,

небесной карой кроя.

И вы не смоете их кровь

своею чёрной кровью.


***

Выбирает хозяина рода

весь народ как большая семья.

Говорят, нет семьи без урода.

Пусть уродом таким буду я.


Пусть я буду единственной в клане,

не замазанной общей дрянцой.

Если стадо идёт на закланье –

пусть я буду паршивой овцой.


Если взрослые дяди и тёти

лижут патоку с зада вождя –

пусть я буду той капелькой дёгтя,

что отравит им сладость житья.


Пусть я буду, им карты попутав,

криком мальчика: голый король!

Гулливером в стране лилипутов,

где всех выше – компьютерный тролль.


***

Не растает никак эта наледь.

Я устала от наших невстреч.

Я хотела б хотя бы на память,

что ещё мне осталось, сберечь.


Жизнь как поезд проносится мимо,

и дыханья всего лишь на вздох.

Пронеси эту чашу, помилуй,

пощади нас, безжалостный Бог.


Толпы кинулись делать запасы,

но напрасен мартышечный труд.

Нету спасу, пойми, нету спасу,

люди раньше, чем крупы, умрут.


Но пока не утянуты в омут –

просто делать, что сердце велит.

И прикладывать словно к живому

стих как пластырь, когда заболит.


А когда поведут на закланье

и земшару настанет хана –

повторять буду как заклинанье

обожаемые имена.


***

Как жизнь моя в безлюбье впишется,

в безлюдье с чуждыми людьми?

Не телефонится, не пишется

и не живётся без любви.


Года стремительно уносятся,

взамен приходят холода,

но вслух никак не произносятся

слова «прощай» и «никогда».


Язык на этом спотыкается,

о тяжесть слова без любви,

и губы намертво смыкаются,

закушенные до крови.


Пусть будет даже на беду мою,

и даже если я молчу,

я только о любви и думаю.

Мне нелюбовь не по плечу.


Записка


я без знаков тут препинания

на ходу слова обрывая...

Не успеть я боюсь признания

тебе сделать, стоя у края...


ты скажи мне хоть слово ласково,

то о чём навсегда молчим мы...

я тебя обнимаю наскоро

торопливо и беспричинно.


Тут за мною пришли те самые...

верноподданные дебилы...

до свиданья, прощай, звезда моя...

но тебя я всегда любила.


***

Я шла с тобой, разбрасывая камни,

и помогала в том твоя рука мне,

теперь одной те камни собирать.

И жизнь, что проживалась с аппетитом,

теперь как будто набрана петитом,

так в ней всё мелко, что не разобрать.


Мне мало Бога и его напутствий,

как было Блоку мало конституций,

и вьюгой поцелованный он жил.

А мне твои всё снятся поцелуи,

и мне теперь под звуки аллилуйи

тянуться к небу из последних жил.


Ты умер, не спросясь меня и Бога,

и как теперь к тебе, с какого бока

мне подобраться, небожитель мой...

И безотчётно, глупо, бестолково,

порою принимая за другого,

отчаянно я жду тебя домой.


Глядят в бинокли пристальные звёзды.

Чернеют окна как пустые гнёзда,

лишившиеся тёплого птенца...

А я пишу, брожу по белу свету,

то в поисках родного силуэта,

то в поисках любимого лица.


***

Как ты там без меня,

бедный, болезный, тленный,

в вечную ночь без дня

канувший во вселенной.


Вещи твои везде,

свесившиеся понуро.

Среди пустынных стен

мебели «скрип, снап, снурре...»


Выбросить не спешу –

ты покупал мне платье.

Руки не наложу –

ты так любил их гладить.


Комнаты неуют

можно тобой заполнить...

Если меня убьют –

кто тебя будет помнить?


***

Уже не вспомнить мне себя былой,

с публичным выходом...

Я за тобой – как нитка за иглой,

как вдох за выдохом…


Теперь же всё поставлено на кон,

дракону к ужину...

Я выйду как на плаху на балкон

навстречу ужасу.


В двадцать втором нам жить уже году

не улыбается...

Строка, опередившая беду,

всегда сбывается.


***

Как бы быль эта вновь стала сказкой,

страшной сказкой, рассказанной в ночь...

Прискачи, Сивка-Бурка, Пегаска,

помоги эту боль превозмочь.


Мне казалось, что видела сны я –

в них как будто орудовал Босх...

И сердца эти, руки стальные,

и чугунный безжалостный мозг...


Кто-то тёмным идёт коридором,

кто-то ладит пропеллер в груди...

Скоро-скоро проснёмся мы хором,

всё на месте, и жизнь впереди.


***

В комнату словно весна –

бабочка в пёстром уборе.

Это твой фирменный знак.

Вот мы и снова в сборе.


Значит, я не умерла.

Где я тебя не искала!

Бабочка замерла

на ободке бокала.


***

И что нельзя беречься…

Давид Самойлов


«Берегите себя»… я стараюсь беречь,

но при этом с собой не рассорясь.

Я стараюсь сберечь свою русскую речь,

свою душу, и верность, и совесть.


Потому что живём на земле однова...

Да, эпоха, как прежде, лютует.

Но сильнее желаний и страха слова,

они сами мне волю диктуют.


И у них я на службе и на поводу,

на подхвате и на побегушках.

Я пляшу под волшебную эту дуду,

что играет мне тихо на ушко.


Только ей я подвластна, той музыке сфер,

а не пошлой диктаторской дудке,

что бы мне ни шипел изувер, люцифер

из суфлёрской и бункерской будки.


«Берегите себя»… Я себя берегу,

для людей, не загробного рая.

Я себя не позволю запачкать врагу

и предательством не замараю.


Мы идём по грязи и по крови, скользя,

по дороге заклятой, отпетой...

Но играть на мне, словно на флейте, нельзя,

вы умрёте от музыки этой.


быть в согласии с теми, кто в стае племён,

от любви к сверхдержаве зверея,

вожделеет о благости старых времён

и о сильной руке брадобрея.


И покуда мой голос навеки не стих,

я не дам своим строчкам улечься,

повторяя Давида Самойлова стих,

как нельзя нам, поэтам, беречься.


***

Река кровавая течёт...

О, этот вой над общей бойней...

Потерь немыслимый подсчёт...

А я погибну, так спокойней.


Я в ваши игры не игрок.

Лапшу с ушей снимать устала.

Душевным силам вышел срок.

Душа моя не из металла.


Я буду над, я буду вне,

чтоб не касаться и словами...

Так тесно, душно, подло мне

быть на одной планете с вами.


***

Который год на той же сцене

спектакль про жизнь мою идёт.

Он устарел и обесценен,

и зритель больше не идёт.


Теперь я кажется играю

его лишь для себя самой.

Люблю, страдаю, умираю

и вновь рождаюсь в день седьмой.


Мелькают действия, картины,

но роль одна и жизнь одна,

и с каждым днём необратимо

к финалу движется она.


Талант и силы на исходе

и декорации бедней.

А звёзды глаз с меня не сводят.

Им там с галёрки всё видней.


***

Включила ТВ – «Лебединое озеро»...

Я сразу подумала: «Ох!»

Хотя тот балет был мне в сущности по... сердцу,

он нёс в себе вечный подвох.


С ним связаны путчи и смерти правителей

и давешний переворот...

Друзей начинает обзванивать: – Видели? –

привыкший к намёку народ.


И ждёт от балета чего-то таковского,

что грянет, нас в сердце разя...

Потом прозвучало про смерть Жириновского…

Ох, как это мелко, друзья.


Того ли мы ждали, такие ли проводы

от танцев тв-лебедей?

Не стоило, право, по этому поводу

напрасно тревожить людей.


***

Как бы ни туманны были строки –

всё же ты намёки улови.

Все мои обиды и попрёки –

в сущности, признание в любви.


Удержись от едкого ответа,

если достаю тебя я вновь.

Все мои дотошные советы –

в сущности, забота и любовь.


Так бы мы всю жизнь и жили врозь бы,

если б я тебя ни позови...

Все мои придуманные просьбы –

в сущности, лишь просьба о любви.


***


«О как красив, проклятый!», –

Ахматовский мотив.

И ты – мой ненаглядный,

любуюсь, всё простив.


Шикарный Модильяни,

роскошные слова...

Ты не таков, и я не

увы, не такова.


Ей бы тюльпан в петлице,

плетение сетей...

А я не в силах злиться,

люблю я без затей.


И то, что мне не светит,

не ставлю я в вину,

и ни за что на свете

тебя не прокляну.


***


Мне дарят нужные подарки –

кастрюли, шали, утюги,

но женщины – и перестарки –

хотят цветы, духи, стихи.


Недорогие, в этом ль дело,

и пусть не мастерский айкью,

а чтобы расцветало тело,

поверив в женственность свою.


Я не даров роскошных жажду,

не нужен торт мне и платок.

Но подари мне хоть однажды

хотя бы лишь один цветок.


Чтоб это было безотчётным,

как капля моря средь песков.

И чтобы было там нечётным

количество у лепестков.


Я слабость к нежности питаю,

чья жизнь всего лишь до утра.

Мне греют душу, опадая,

цветы незла, цветы добра.


Цветок завянет, но пока же

склонился над моим виском...

Пускай хотя бы он мне скажет

люблю последним лепестком.


***

У матери убили сына

в братоубийственной войне.

Она как статуя застыла

в окоченевшей тишине…


Его убили в день рожденья.

Ему бы было двадцать два...

Его же взяли «на ученья»!

Ведь он ушёл едва-едва!


Была невеста. Были б внуки…

Трясётся мелко голова...

О, этой материнской муки

не в силах выразить слова!


Могила вырыта. В амбаре

хранится крест ему и гроб...

Мобилизация в разгаре.

И младшему подходит срок.


– Что?! Чтоб и этого убило?!

На бойню всех, кого люблю?

Я не отдам! – Хватает вилы. –

Не подходите! Заколю!


О матери! Не отдавайте

свою кровинку на убой!

Тот, кто страну опутал в вате –

пошлёт их на неправый бой.


Чтоб после по оврагам гнили

кусками тысячи их тел...

А их туда пославший гнида

связаться с вами не хотел.


Но тот, кого никто не любит,

кто возгласил себя вождём,

неужто тоже, как и люди,

когда-то матерью рождён?


***

Ты в этой шапке как подросток,

глаза улыбчато-печальны,

и угловат как перекрёсток,

где мы пересеклись случайно.


Живи же изо всех силёнок,

старайся быть – мне так спокойней.

Ты мне как матери ребёнок.

Я не пущу тебя на бойню.


Спасу от этого безумья,

наивно заслоню руками,

и в околосердечной сумке

запрячу под семью замками.


***

Неужели Бог простит и это?

Снова не разверзнется земля?

Часть шестая тьмы ты, а не света,

родина несчастная моя.


А друзья зовут в чужие страны,

где недостижим её призор.

Может, там я залечила б раны,

но куда же деть родства позор.


Сколько по другим путям ни странствуй,

сколько ни заигрывай с судьбой,

но увы, как черепаха панцирь,

я ношу страну свою с собой.


Неотъемлем, словно горб калеки,

надо мной её дамоклов меч.

Не сбежать, объятья эти клейки.

Можно лишь убить или упечь.


Русская, я не могу иначе...

«Как и жить и плакать без тебя?..»

Но с тобою жить нельзя, не плача.

Жить нельзя, себя не погребя.

***

В тишине, покое, одиночестве,

когда жизнь не так уже страшна, –

делать только то, что тебе хочется,

а не то, что нужно и должна.


В этом состоянии сбывается

всё, что было раньше не дано.

И не всё равно как называется –

старость или молодость оно.


Так легко тебе уже отваживать

тех, кому не можешь доверять.

Ты уже на всё теперь отважишься,

потому что нечего терять.


Пусть бегут года неторопливые,

не проси, не бойся, не спеши.

Можешь быть сама собой счастливою,

излучая тихий свет души.


***

Чтоб не стать как какой-нибудь овощ,

что своя не познает своих,

призывала я скорую помощь

самых лучших мгновений своих.


И она, в тупиках застревая,

бесконечные пробки кляня,

приезжала, пока я живая,

успевала, спасала меня.


Я усталую память пытала,

днём искала любимых с огнём.

Если тёмное время настало –

ярче светлое видится в нём.


Нам потом в слой единый слежаться,

а пока каждый проблеск лови...

Мне б за слово одно подержаться,

продержаться до слова любви.


***

Картина мира сдвинута отныне

и мир им представляется таков...

Их с лёгкостью проводит на мякине

защитная реакция мозгов.


Они любить свои готовы путы,

но лишь бы видеть всё наоборот.

Науськанные моськи, лилипуты,

обманываться жаждущий народ.


Не победить державного оплота,

и с болью видеть вынуждены мы,

как тёплое уютное болото

засасывает души и умы.


На сердце панцирь, а в ушах беруши.

На голубом глазу крутая жесть.

Удушье всех шестою частью суши.

Блаженный мир палаты номер шесть.


***

– Вам уехать немедленно надо,

Вам всё быстро оформит «Сохнут».

Выбирайтесь из этого ада,

здесь сгноят, уничтожат, сомнут…


Вас в покое они не оставят.

Здесь террор, нищета и жульё.

Там Вам выплатят и предоставят

и пособия все, и жильё.


Здесь мозги превращают в мякину.

Наступает повсюду фашизм.

Вам страну эту надо покинуть.

Я хочу уберечь Вашу жизнь.


Этой речи разумной внимая,

и уверясь, что выхода нет,

призадумалась тут и сама я,

не купить ли счастливый билет


вместо волчьего… Бросить обиды,

приказать себе: в будущем будь!

И сорваться с привычной орбиты,

обмануть предначертанный путь.


Словно вспыхнула в пику отчизне,

потонувшей во мгле и во зле,

вся тоска по непрожитой жизни,

по нехоженой чудной земле…


Мир с другого увидится бока...

Неужели ещё не предел?

Если всё это происки Бога –

что сказать мне он этим хотел?


Что под солнцем нашлось ещё место,

каждый сам своей сказки кузнец.

«Продолжение следует» вместо

перечёркнутого «конец».


Как хотелось из грязи и прозы

устремиться к высокой звезде!

Но меня волновали вопросы,

что задать не могла я нигде...


Как привыкнуть к домам незнакомым?

Будет место ли там для мечты?

Есть ли дерево там над балконом

с дотянувшейся веткой почти?


На кого я оставлю могилы –

у меня их без малого пять?

Если жизнь моя с ними погибла,

как её поворачивать вспять?


А что если ты там меня встретишь,

может, даже в обличье ином?..

Понимая, что это всё бред лишь,

тайный знак твой ищу за окном.


Будут так же ли там меня нежить

мои сны на подушке твоей?

И какая там жуть или нежить

будет вслед мне смотреть из ветвей?


Вдруг проснусь в новом месте другою,

словно речка, покрытая льдом,

словно лес под внезапной пургою

или ветром распахнутый дом?


Год оскаленный, глаз этот тигрий,

он идёт, нашу жизнь зажуя…

Я боюсь этих бешеных вихрей.

Я не беженка, неженка я.


Просто надо куда-нибудь деться…

Это прятки, отсрочка конца?

Или, может, трусливое бегство

от судьбы, от себя, от лица?


Может, мир этот, сытый, холёный,

на поверку лишь мыльный пузырь?

И свой тёплый уют захламлённый

я сменю на холодный пустырь?


Этот мир мой, ручной и печальный,

где богатства – на ломаный грош,

тот, что мил мне по умолчанью,

тот, что просто по милу хорош,


ради рая который стираю...

Он ли мой безошибочный путь?

Что найду я там, что потеряю,

если сердцу прикажут: забудь?


Не ответят на эти вопросы

никакой мне талмуд и «Сохнут».

Поглядят только странно – и просто

документы мои отпихнут.


Я застряну между берегами,

умоляя: спасите меня!

Разводить будут люди руками,

моего языка не поняв.


А вокруг недоступной загадки

вьются бабочки мыслей моих,

обжигаясь, на яркое падки,

озаряя пространство на миг.


Там мои дорогие химеры,

умирающие миры...

Я всегда их любила без меры,

принимая за неба дары.


Только что мне поделать с душою,

с неподкупною сутью её,

когда лишь восхищает чужое,

но любить можно только своё?


И какие ни манят нас виды,

как ни сладок чужой каравай,

но звезда не меняет орбиты

и не сходит с маршрута трамвай.


Не забудешь ты старого друга,

сладость слова: «любовь» и «семья».

И как ты ни скитайся по кругу –

всё вернётся на круги своя.


***

Этот дождик сегодня идёт по-особому.

Эта ветка качается лишь для меня.

Только это секрет, это знаем лишь оба мы.

Остальным – как обычно, шумя и бубня.


Я-то знаю, чьим именем ты укрываешься,

и о чём этот шорох, капель и чирик.

Ты мне в них каждый день понемножку сбываешься,

и в улыбку внутри превращается крик.


Это утро с тобою я сызнова праздную.

Это просто: всего лишь глядите поверх.

Но для каждого птица щебечет по-разному,

осеняет сияние вовсе не всех.


***

Чёрт не стал бы подписывать с ним договор,

он бы к дьяволу – выше – послал.

Ведь не просто убийца, обманщик и вор –

воплощенье всемирного зла.


Да и дьявол не стал бы им руки марать

и свою тут использовать власть.

Не придумать и кары, чтобы покарать,

нет верёвки, чтоб не порвалась.


Им побрезгует пуля, отрава срыгнёт,

захлебнётся картечь и ядро.

Даже тартар зловоние то оттолкнёт,

преисподней отвергнет нутро.


На тебя лишь надежда, Творец, Демиург –

уничтожь этот адский пипец.

Ты не будешь палач, а всего лишь Хирург,

это лишь операция спец.


***

Когда к тебе однажды я прибуду,

бубенчиком бесхитростным звеня,

под млечным сводом, вековечным спудом

найдёшь ли ты меня?


Когда я проберусь к тебе сквозь щебень,

пред жаром рук расступится броня,

а вместо слов раздастся лепет, щебет –

поймёшь ли ты меня?


Когда в слезах к твоей приникну майке,

одну себя виня,

и расскажу всю правду без утайки,

простишь ли ты меня?


***

Мандельштам колотил в дверь темницы,

«Я не создан, – кричал, – для тюрьмы!»

И его – нет длиннее – ресницы

волновали сердца и умы.


Он любил шоколад, гоголь-моголь,

нищий щёголь, щегол, соловей...

Как тебе там, тепло ли у Бога ль,

после вьюг ледяных лагерей?


Ты вернулся как в музыку слово,

что тревожит таинственным сном.

Ты рождаешься снова и снова

в январе девяносто одном.


Так же вихри враждебные свищут,

и сквозь тьму возвратившихся дней

тараканьи смеются усищи

над ресницами, что нет длинней.


Нет приюта птенцу и скитальцу,

нет мучениям края-конца...

И кровавые жирные пальцы

так же тянутся к горлу певца.


***

Дерево тенере, дерево тенере…

Было оно затеряно в несусветной дыре.

Крепкое, невысокое, леса и улиц вне.

Самое одинокое дерево на земле.


В радиусе четыреста километров вокруг –

нет ничего, что б выросло хоть бы однажды вдруг.

Дерево это бедное, что на весь свет одно,

даже в карты военные было занесено.


В качестве дислокации, опознавательный знак…

Выжженная акация, но без неё никак.

И караваны долгие, что изнурял суховей,

делали остановку здесь, возле её ветвей.


Дерево, гордый лик его тут на века застыл.

Стало оно реликвией, памятником пустынь.

Словно гляжу в бинокль я, вижу его во мгле…

Самое одинокое дерево на земле.


Было оно уничтожено в семьдесят третьем году

пьяным шофёром-ничтожеством, врезавшимся на ходу –

в дерево одинокое, в вечность ушедший след,

помнившее так многое за свои триста лет.


Как можно было дебили среди песков дорог

не разминуться с деревом – это ли был не рок?

То существо двуногое и – отделю тире –

самое одинокое дереве тенере…


После останки акации перенесли в музей

Нигера, лучший в Африке, в городе Ниамей.

Памятник там ей, почести, зрителей несть числа...

Триста лет одиночества... гибель от колеса…


***

Мне хочется порой зажмуриться,

найти виновных в косяке...

Не узнаю людей и улицы.

Себя не узнаю в себе.


Сойти с ума – как делать нечего.

Такой уж видно интерес.

Дожить бы каждый день до вечера...

А времени уже в обрез.


Смотрю в окне на неба марево –

опять закат пошёл кровить...

Кто Там из нас готовит варево,

чтоб всю планету отравить?


И, кажется, ещё немножко – и –

и сбудется моё предчу...

О дайте соскочить с подножки мне,

я до конечной не хочу.


***

Спасён, как сказочным Мазаем,

тот край без крови и боёв...

Мы только лечим и спасаем,

освобождаем, отдаём.


Но эти долбанные зайцы, –

самоубийцы, подлецы,

ну не хотят никак спасаться

и шлют в себя свои свинцы.


Мазай с добром к ним и с любовью,

но получает лишь облом.

Что обходилось малой кровью –

оборотилось большим злом.


То, чем и как спасали зайцев –

сгубило весь в итоге лес.

Избавьте их от ваших пальцев!

Мазай, зачем ты к ним полез?


Охотник в зайчика стреляет:

– Пиф-паф! – и зайцика уж нет.

Охотник тот – никто не знает –

в Мазая был переодет.


***


Пока я параноидально

всё думала о чёрных днях,

летали птицы в синих далях,

цветы цвели и опадали,

травинки пробивались в пнях.


Пока я всё негодовала,

рвала-метала, словом жгла,

вставало утро как бывало,

лучи в окно моё совало,

а по ночам луна плыла.


Так жизнь прошла, не начинаясь,

в бою, в запальчивом хмелю.

Ей продолженье сочиняя,

смотреть теперь обречена я

лишь вслед тому, кого люблю.


Мы на мгновенье отлучились,

но не начать чего-то впредь.

Обида жжёт, как перец чили.

Глаголом жечь нас научили,

труднее просто им согреть.


Шестое чувство развивая,

я позабыла о пяти.

И жизнь моя полуживая,

с сошедшего с ума трамвая

соскакивает с пол-пути.


***

Твоя душа, воплотившаяся легко

в часы неисправные и обгоревшие спички,

в родные тени, во всё, что уже далеко,

в рисунки на коврике, въевшиеся привычки,


отжившим вещам отдающая всё тепло,

любой предмет превращающая в домочадца,

твоя душа передо мной как стекло,

но мне сквозь него до тебя не достучаться.


Ты Ганс Христиан, оживляющий вещный мир –

и розовый куст, и штопальную иголку…

Но сердце солдатика выброшено в камин,

и плача Герды не слышно из-за осколка.


***

Я храню все твои улыбки.

Сквозь года они всё видней

как свидетели и улики

беззаботных счастливых дней.


На минуту прикрою веки,

а открою в другом миру,

где едим с тобой чебуреки

или кофе пьём поутру.


Или бродим вдвоём по лесу,

нет процесса для нас важней.

Для тебя я всегда принцесса,

всех красивее и нежней.


А потом возвращаюсь снова

в свой холодный пустой ночлег,

словно золушка без обновы,

без растаявших ласк и нег.


Будет жизнь плестись как улитка...

Но когда без тебя никак –

я достану твою улыбку

из заветного тайника.


И мне сразу с ней станет легче

улыбаться, шагать, дышать...

От меня ты пока далече,

но нам встречи не избежать.

***

Мы ходим все по замкнутому кругу,

и люди улыбаются друг другу,

не ведая, что приговорены,

и Аннушка, что в обмундированье,

в военном пароксизме и браваде

расплёскивает масло для страны.


Остановись же, вагоновожатый,

за нашу жизнь не дашь хоть и гроша ты,

но всё ж останови шальной вагон!

Взгляните на содеянное вами,

останки тел, разбросанные в яме,

остановите гибельный огонь!


Они стреляют по домам и детям,

ничуть не заморачиваясь этим,

не имут сраму и своей вины.

Мне не хватает выражений бранных,

сажайте нас, агентов иностранных,

мы против против против невойны!


***

В безбожную пасху Христос не воскреснет,

в чужие дела надоело влезать.

Напрасно земля о спасителе грезит –

уж лучше распятье, чем здесь воскресать.


А если б воскрес — был бы взят за крамолу,

слова подпадают его под статью.

Опричникам в уши бы их – вот умора!

Они ведь приучены только к битью.


Его «не убий» покарают сурово,

отныне нам заповедь эта вредна.

За правду, что колет – дадут будь здорово,

ну а за убийства дают ордена.


Огонь разгорается неблагодатный,

который уж пол-населения стёр,

а рядом старушка вздохнёт благодарно,

подбросив заботливо хворост в костёр.


«Сие неизбежно», – промолвит другая,

«не всё однозначно», – добавит сосед.

И будут судачить, горящих ругая...

С стыда я сгораю от этих бесед.


О как же нас всех разодрали на части,

страну на запчасти, тела на убой…

И все виноваты хотя бы отчасти,

что вечен тот Блоковский проклятый бой.


***

Развели, рассорили, разъяли…

Мальчики кровавые в глазах...

Не мобилизацию объявят,

а могилизацию в слезах.


И ракеты на дома роняют,

усыпляя город вечным сном.

И любовь мою с землёй сравняют,

расстреляют небо за окном.


Я склонюсь над стриженым затылком,

в море слёз бессильных потопя.

«Раскупорь шампанского бутылку...»

Как же пить и плакать без тебя…


***

В твой день рожденья я ходила в лес,

где мы с тобою столько раз бывали.

Здесь столько наших сохранилось мест,

хоть нас они узнали бы едва ли,


поскольку это было всё давно...

Мне не хотелось тостов и застолий,

ни в гости, ни в театр, ни в кино,

а в те места, где мы с тобою только.


Я белочку видала на стволе,

она орешки грызла словно в сказке.

Моя душа разнежилась в тепле

от ветерково-солнышковой ласки.


Цветы вокруг водили хоровод.

И мне казалось, что ты где-то рядом

и выглянешь из облака вот-вот,

и окружил цветами как нарядом.


Мне так с тобою было хорошо,

что этот отсвет греет и сегодня.

Ты словно на свидание пришёл.

Нас лес сводил, как опытная сводня.


Вот брёвна, где с тобой сидели мы.

Вот пепелище, где пекли картошку.

А здесь весна настала средь зимы,

когда меня поцеловал в ладошку.


Я в лес к тебе ходила как в музей,

и боль стихала, становилась болькой.

Порой одна, порой в кругу друзей,

но всё равно там ты и я – и только.


***

Люди холопского звания

сущие псы иногда…

Н. Некрасов


Цепные псы своей отчизны!

Вы славно брешете, когда

освободители от жизни

с землёй равняют города.


Уже на утренней побудке

из будки выпускают вас,

а из другой, суфлёрской будки

несётся к вам командный глас.


Как изучили вы команды,

особенно «к ноге!» и «фас!»!

О сколько тонн уходит ваты,

лапши на слушающих вас!


И вдруг – о боже! Покушенье!

На вожака из пёсьих сфер!

Хоть Бог, конечно, метит шельму,

но тут был нужен Люцифер.


А тот побрезговал дешёвкой,

хозяйских жаждущей костей,

какой-то шавкой, шалашовкой,

не стал марать своих когтей.


Бреши пока, мели, Емеля,

рычи из будки что есть сил,

пока ещё твоя неделя,

расплаты час не наступил.


Да не унижу я сравненьем

собак, которых так люблю,

с их рвеньем и остервененьем,

что получают по рублю


за каждый гав и лиз холопий,

пусть моська мечет там и рвёт,

но слон в их сторону озлобья

и головы не повернёт.


Бреши, захлёбываясь в фальши,

хранитель царского добра,

а караван идёт всё дальше

от вони скотного двора,


от их густых телефекалий,

от этой грёбаной войны –

в какие-то иные дали,

что нам отсюда не видны…


***

Бойся тех, кто смотрит телевизор –

это с их согласия сейчас

в ад и смерть открыта миру виза,

в городах взрывается фугас.


Да, главней драконы, бургомистры,

и с оружьем был ты незнаком,

но зачем же ты, подлец, так быстро

первым стал у них учеником?


Головы котёл наполнен гнили.

А таким мозги – они на кой?

Только где же совесть удалили,

на спецоперации какой?


Страшен и убийца, и предатель,

тяжелы следы от их клешней.

Но телефекалей пожиратель –

он намного гаже и страшней.


***

Мирная армия с мирными танками

нежно утюжит страну,

те же себя истребляют атаками,

жгут и бомбят, ну и ну!


Трупы живые, не нами убитые,

переодетый театр!

Пятна кровавые, спешно отмытые,

ложью объявленный кадр.


Это не мы! за свои преступления

нам западло отвечать.

Только на лбу, как на коже веленевой,

Каина выдаст печать.


Сколько же денег в войну эту вбухано –

ой, в операцию, мля?

Мальчики, птенчики, станет ли пухом вам

эта чужая земля?


Им догнивать в неизвестной обители,

каждый был кем-то любим...

Как матерям их в глаза поглядите вы,

детям и внукам своим?


***

Это какая-то спец-аберрация

зрения, слуха, души...

Кто им проделал ту спец-операцию,

мозг попугая вложив?


В детстве я в сказке читала подобное –

страшной, аж бил колотун, –

как там героев в чудовища злобные

заколдовал злой колдун.


Не узнаю я их в новом обличии,

уже и уже их круг...

Вот уже нету как будто в наличии

прежних друзей и подруг.


Нас разделяют слова фарисейские,

то, что души супротив.

Кто ж расколдует те чары злодейские,

чудищ в людей превратив?


Если в болоте мозги уже по уши –

в них просыпается зверь...

Ты одурела, Россия, давно уже,

и озверела теперь.


***

Ценностей пришла переоценка:

плюс на минус, класс – на шелупонь.

Жизнь смещает прежние акценты

в сторону лакеев и тихонь.


Глупый пингвин, прячущий в утёсах,

иль пескарь, что каждой щели рад,

иль Молчалин – хоть и неотёсан,

но зато угодлив в аккурат.


Человек в футляре, клерк в шинели –

вот они, герои в наши дни!

Сокол, Буревестник – неужели

нам в примеры ставились они?


Буревестник скрылся за кордоном,

соколу подрезали крыла.

Ведь учила школа нас другому...

Неужели нам она врала?


Всех героев бывших в переплавку,

чтобы не оставить ни копья –

Чацкого, Гринёва, Данко, Павку,

Дон Кихота, Овода – под лавку,

всех в отставку, время – для жлобья.

***

Слепая ласточка в чертог теней вернется…

Осип Мандельштам


Меня зовут друзья в чужие страны.

Но мне там как Алисе было б странно...

Я там бы показалась неуместна,

как Диоген вне обжитого места,

как выплывшая на берег русалка,

как выпавшая из горшка фиалка,

как вырванная фраза из контекста…

Не из того какого-то я теста.


Я здесь ещё не всех перелюбила,

не всех врагов стихами перебила,

и город мной не весь ещё исхожен,

что мне хорош по милу лишь, но всё же…

О нет, я не квасная патриотка

и не совсем, быть может, идиотка,

но слишком на земле стою неплотно,

и потому беспечна и свободна.


И если кто-то дал бы что-то мне бы –

то всё б сквозь пальцы просочилось в небо.

И ничего отнять не в состоянье

никто, когда я в этом состоянье.

Я не Сократ, не Будда, не Спиноза,

и, может, навсегда останусь с носом,

но в царстве теней ласточкою слепою

осмеливаюсь быть самой собою.


***

Забыты вьюги и метели,

я на балконе – книжка, плед.

И облака ко мне слетелись –

давно не виделись, привет.


Глянь, облако моей послушно воле –

скажу ему, чтоб путь дало лучу,

когда я почитать хочу на воле,

позагорать под солнышком хочу.


Подвинулось… Нет, чуточку левей,

чтоб солнце доходило до бровей.

Но лишь чуть-чуть, совсем не уходи.

Ты без меня соскучилось, поди.

***

Бывает счастье беспричинно:

какой-то фразою простой

оно вдруг о себе кричит нам,

какой-то мелочью пустой.

И не поймёшь: что это было?

И почему так хорошо?

О сколько жара, сколько пыла,

сверкнуло, кануло, прошло…


А может быть наоборот –

судьбы удачный поворот,

и блага сыпятся бессчётно,

идёт удача косяком,

ты окружён везде почётом

и жирным лакомым куском,

а счастья нету всё равно,

и ты бесчувствен как бревно.

***

Мирный мир, войной губимый,

вечный бой...

Спи спокойно, мой любимый,

я с тобой.


Горьких бед ломилось столько

в жизнь мою,

но в сухом остатке только

ай лав ю.


Может, сон, мечта и небыль –

но ты тут.

Все дороги только к небу

нас ведут.


Быть несчастной, если любишь –

это грех.

Если есть родные люди,

свет и смех.


Видеть небо голубое,

облака…

Мой любимый, я с тобою

на века.


***

На самом деле жить нельзя.

Мы просто этого не знаем.

По краю пропасти скользя,

не ведая, что сталось с нами…


Но если кто-то может, боже,

судьбу вперёд перелистать…

И если человек без кожи –

не надо ею обрастать.


Пусть он впитает эту брашну,

вберёт в себя всю это взбесь,

за то, чтоб было вам не страшно,

не видно и не стыдно здесь.


Он не пойдёт путём лукавым,

хоть этим сокращает век.

Как жить по дьявольским лекалам,

не разжимая губ и век?


Но день встаёт под облаками,

мелькает будней круговерть…

И он обеими руками

опять отталкивает смерть.


Проснуться… ты не на голгофе.

Пусть жизнь нелепа и пошла –

отдёрнуть штору, выпить кофе

и – жить пошла! Пошла, пошла!


Тропинка ластится лесная,

в страну весеннюю неся…

Но сердце знает, сердце знает,

что жить теперь уже нельзя.


***

Помню, ты свет забывал погасить.

Так и горит до сих пор он.

И я в себе продолжаю носить

свет твой, впитавшийся в поры.


Где-то ты там надо мною летишь,

милый мой ангел-мучитель.

В комнате каждой с портрета глядишь,

друг, обожатель, учитель.


С видеокамер небесных давно

нас с тобой запечатлели.

Будет крутиться немое кино –

как всё и было на деле.


Зрители — ангелы, Бог и луна,

смерти не будет лишь места,

той, что вовек не была влюблена –

там не понять ни бельмеса.


Будет крутить нашу плёнку Творец –

сказку, эротику, драму...

Только не ждите там слова «конец»,

нам до конца ещё рано.


***

Между двух смертей выбирая,

меж двух зол – какому служить,

привыкаем ходить по краю,

отвыкаем дышать и жить.


И внимаем словам бессильно:

«операция», «бой», «спецназ»...

Может, есть другая Россия,

где-то скрывшаяся от нас?


В небесах ли обетованных

на летающих поездах,

затерявшись в холмах саванны

иль в эдемских густых садах?


Может, где-то в лесных туннелях,

тайно выкопанных хитро,

иль в секретах полишинеля

параллельных миров метро?


Где-то спряталась Атлантидой

под сомкнувшейся гладью вод,

и, заросшая мхом и тиной,

заплутавший народ зовёт…


Ведь не может же быть Россией

то, что видеть не в силах глаз,

то, во что она превратилась

и во что превратила нас.


***

Я мечтала раньше – вдруг вернёшься,

вдруг проснусь — а это был лишь сон.

Сон, ведь ты лишь сон, ведь ты мне врёшь всё,

мы же с ним дышали в унисон.


Ты дитя апреля, а я марта.

Ты моя защита и праща.

Сколько раз так было — из кошмара

ты меня объятьем возвращал.


Мы же не успели попрощаться.

Как ждала я нашей встречи час!

А теперь шепчу: не возвращайся.

Безопасней Там тебе сейчас.


***

Набраться весны про запас –

пусть даже она лишь в зачатке.

Носить её словно запал

в подкорке, в клетчатке, в сетчатке…


Мы думали: вечен запас

вселенской любви подноготной.

Но выдал нас Бог и не спас,

и мы от надежды свободны.


Рутиной становится ад,

как арка двора – преисподней,

ведь если нельзя под и над –

то надо вживаться в сегодня.


Ведь жизнь продолжается, да.

Трава прорастает сквозь плиты.

А лица, что гложет беда –

дождём, не слезами залиты.


И каски из нынешних лет –

всего лишь эпохи гримаски.

На душах бронежилет

привычен, как некогда маски.


Дурдом стал понятен как дом,

тюрьма как своя для сограждан.

Путём всё, своим чередом...

Вот это-то, это и страшно.


***

Раньше маняща была, неясна,

вся – обещанье…

Ну а теперь это просто весна,

время прощанья.


Дерево. Выбито кем-то ножом:

некто здесь не был.

С этой земли как лечебный боржом

выпито небо.


Воздух хватающие уста…

Где же ты, некто?

И торричеллиева пустота

людных проспектов.


Перед собою я нечестна,

ложь во спасенье…

Что же мне делать с тобою, весна,

с песней весенней?


Горло немыслимо перековать

с крика и плача

на эту музыку, чтоб ликовать,

переинача,


перелицуя жизнь как пальто,

лик – наизнанку.

Маска, я знаю тебя, ты никто,

некто, обманка…


***

Буду делать вид, что я живая,

и варенье на зиму варить.

Никому не дам увидеть шва я,

что в себе сумела заварить.


Круче, жизнь, крути свои колёса,

пусть не дрогнет мускул или бровь.

Никому невидимые слёзы.

Никому невидимая кровь.


***

В мешки сгребают части тел,

как листья в октябре,

чтобы до Бога долетел

немыслимый амбре.


А мы принюхались, живём,

не орки и не чмо,

поём и пьём, хлеб соль жуём,

и вроде ничего.


А преисподней погреба

раскрыли жадно пасть,

не успевают погребать –

кому судьба не в масть.


Но это ведь пока не мы.

Семь бед – один ответ.

Мы варвары, нас тьмы и тьмы.

И мы сожрём весь свет.


***

Жизнь задевает по касательной.

Творец не принял мой билет.

Всё мельче, всё необязательней

я становлюсь по мере лет.


И груз уже не жалко сбрасывать –

чем выше дирижабль мой,

и даже тень уж не отбрасывать,

поскольку ею стать самой.


Так легче на исходе августа,

когда на выход без вещей…

Но только ты, любовь, пожалуйста,

не тай, не гасни, не тощей.


Я унесу льняную буковку

как контрабанду на борту,

спасусь твоей последней луковкой,

волшебной бусинкой во рту.


***

Вас нет, но вы во мне, во мне,

все живы как один.

Вы горя вне и смерти вне,

вне дат, эпох, годин.


Вы в глубине моей любви,

мы там глаза в глаза.

Живые, тёплые, мои,

морщинки, голоса...


Я с вами молча говорю,

обеды вам варю.

Вы есть, пока я вас творю,

реанимирую.


Все в сборе, все в одном гнезде.

Душа в узде сейчас.

Но только… нету вас нигде.

Но нету, нету вас!..


***

Даже в самой кромешной печали

есть открытое настежь окно.

И куда бы ты в ночь ни отчалил –

не окончится жизни кино.


Будет лес всё насвистывать вальсы

и выныривать месяц из тьмы...

Расставляю сервизы и вазы.

Мы пируем во время чумы.


Жизнь простая, мясная, земная

озаряет на миг невзначай.

Провалиться ли свету – бог знает,

но чтоб нам неизменно пить чай.


Я не знаю, что будет с тобою,

ты не знаешь, что будет со мной.

От судьбы укрываю любовью,

как селёдку под шубой цветной.


Как Марина сказала когда-то:

«Надо мальчиков баловать, им

на войну вдруг придётся, в солдаты...

Путь господень неисповедим».


И опять ведь как в воду глядела!

Впору снова как Мунку вопить...

Но пока там ещё суд да дело,

будем баловать, холить, любить.


Эти нежные детские пальцы

не привыкли к мешкам вещевым.

Оловянный солдатик, останься

невредимым, родимым, живым...

***

Светлое послезавтра, светлое позавчера...

Ну а сегодня – Тартар, чёрного до черта.


С неба не жди ответа, слепы глаза планет.

Я проверяла: света в этом туннеле нет.


Что нам любовь заменит в этой пустой глуши?

Солнечное затменье разума и души.


Цинковые обозы, русские корабли...

Выплаканы все слёзы на груди у земли.


Говори осторожно, всё причиняет боль

в этой стране острожной, где нескончаем бой.


***

Играли в смерть, ей щекотали пятки –

я во дворе придумала игру.

Наскучили все эти жмурки, прятки.

Томили мысли: как же я умру?


Бумажки перемешивали в шапке –

любой из нас тогда был глуп и мал,

но подходил ни валко и ни шатко

и жребий свой зловещий вынимал.


Придумывали, как поинтересней,

и были смерти редки и сочны.

Как десять негритят из детской песни,

не знали мы, что все обречены.


Что всё это стрясётся с нами вскоре...

Смертяшкина не любит, когда с ней

заигрывают… и мементо мори

напомнит о себе в один из дней.


Валерке выходило: «Смерть от пули».

Мы хохотали: «Ты в бою бывал?»

Был киллером расстрелян он в июле

у дома в девяностых наповал.


«Машина переедет» – вышло Лёвке.

Смеялись: «Надо жить среди кобыл».

И воздуху мне не хватает в лёгких...

Нет, не машина… поезд это был.


Летели глухо земляные комья,

летели жизни – со счетов собьюсь...

Володька, Люська… Про других не помню.

Уже звонить и спрашивать боюсь.


Всё чаще выплывает мне из дали,

как ту бумажку я тяну со дна...

«В войну погибнешь» – как мы хохотали,

какая на фиг к лешему война!


Но вот уже над нами эта гидра…

И я, ловя последнюю зарю,

как будто бы уже на ней погибла

и с вами с того света говорю.


***

«Зачем нам мир, где нашей нет страны», –

провозгласил её бессрочный лидер.

Не станут нашим правилам верны, –

ну что ж, тогда вовсю по ним палите!


Сменив на визы волчий свой билет,

людской поток течёт и убывает.

Зачем страна, в которой мира нет,

и жизнь, в которой душу убивают.


***

Волна, что билась у причала,

заката солнечный клубок –

всё говорило и кричало,

что это Бог, что это Бог!


И мне не надо доказательств,

ведь смысл сущего так прост.

С лихвой достаточно сиятельств

луны, и радуги, и звёзд.


Чем гаже мир, тем небо краше…

Стозевно чудище лаяй...

Заря вечерняя, о, Ваше

сиятельство, сияй, сияй!


***

Солнце готово согреть и урода,

добрые, злые – для неба равны.

И равнодушная смотрит природа –

нас всех не будет, а ей хоть бы хны.


Связи порушены, порвана завязь.

Улицы индифферентны, дома –

есть ли я здесь, прохожу, прикасаюсь,

или давно меня с ними нема.


Но это всё не беда, если любит,

помнит хотя бы одна лишь душа.

Птицей с ладони доверчиво клюнет,

скажет: по мне ты всегда хороша.


Ну а коль даже души такой нету –

кошка, собака и дерево есть.

Есть одинокая наша планета,

и от тебя её звёзд не отвесть...


***

Нет поэзии без трагедии.

В этом суть её, кровь и плоть.

Ей должна быть душа проедена

до самой подноготной вплоть.


До живого мяса кровавого,

до печёнок и потрохов.

Её дело вовеки правое.

Нет точнее её штрихов.


Цель поэзии – не обманывать,

утешая, не ублажать,

а выманивать и выматывать,

и безжалостно обнажать.


Не поймёт её то пригожее,

что привыкло себя беречь,

долгошеее, толстокожее,

до кого не доходит речь.


Не доходят ни многоточия

звёзд зловещих в ночи слепой,

ни закат её кровоточащий,

ни опавшего клёна боль.


О поэзия, твоё зодчество,

навевая златые сны,

отмывает нам душу дочиста,

если строки чисты, честны.


Пусть тобою она измучена –

ты даруешь ей благодать...

Грусть планеты стихам поручена,

чтоб над жизнью людей рыдать.


***

Облетает жизнь как дерево,

как увянувший цветок.

Но за этим – я уверена –

где-то будущий виток.


Пусть летят, пока не скроются,

листья в стиле вальс-бостон.

Страшно, если не раскроется

жизни розовый бутон.


Мы подвластны этой магии.

Наши души – как цветы,

и питают вместо влаги их

нежность, память и мечты.


Платье дерева оборвано,

вылетает жизнь в трубу...

Страшно быть совсем не сорванной,

не украсившей судьбу.


Заблудиться в измерениях,

проскользнуть сквозь щель туда,

где иные слух и зрение

и не больно никогда.


***

В экране не тонет – плавает –

духовная пища для масс.

А пипл всё схавает, схавает,

и в первую очередь – нас.


Уж списки предателей родины,

агентов, врагов, беглецов –

вывешивают пародией

на пройденный путь отцов.


Ответить бы им, не мешкая,

на этот кордебалет –

презрительною усмешкою,

брезгливым плевком вослед.


***

Нам простуду лечить не впервой

гильотиною, плахой, голгофой.

Мы ковид победили войной,

а войну победим катастрофой.


То, что лечим – калечится, блин.

Всё равно будем сильными, злыми.

Клином лишь вышибается клин.

На огонь есть другое полымя.


Получили величья щепоть –

закатайте губу и хлебало...

Уж стоит у порога господь –

самый старший из всех вышибала.


***

Для чего голубое небо,

для чего на земле весна.

Её цель в этот год нелепа,

никому из нас не ясна.


Словно Бог с того света согнан,

смерть на тьму свою обрекла.

И ночные чёрные окна –

как завешенные зеркала.


Лишь одно только в этом греет, –

что всё ближе к тебе гребу,

что не видишь, как я старею

и какою буду в гробу.


Ты запомнишь меня беспечной,

златокудрою, молодой.

И не знаться тебе, мой вечный,

с этой горечью и бедой.


Неподвластен слепой лавине,

мясорубке для душ и тел,

слава богу, что ты безвинен.

Слава богу, что ты успел.

***

Время пришло распада.

Жизнь уже не видна.

Некуда дальше падать,

если достигла дна.


Звуки отсюда гулки.

Не услыхать одну.

А хорошо прогулки

по без покрышки дну.


Я обживаю бездну.

Почва ушла, и пусть.

Как-нибудь, будь любезна,

раз назвалась как груздь.


Адрес мой будет краток:

Пропасть. Воронка. Дно.

Я не хочу обратно,

раз уже всё одно.


***

Я для чего, кому я?

Бог на вопрос притих.

Я с тобой не рифмуюсь.

Но это белый стих.


Мир без любви ограблен

и холодно жильё.

Я наступила на грабли.

Выстрелило ружьё.


***

Свет небесный, хлынувший из скважин…

Бог эстет и импрессионист.

Это видно даже по пейзажам,

по тому, чем мажет чистый лист.


Посмотри, как радужно пространство,

как прекрасна матовая даль.

Если в жизни вертикаль утратил –

можно обрести горизонталь.


Веткою с на ней поющей птицей

Бог в окно мне утром постучал.

Это было громче всех петиций,

раньше слов и прежде всех начал.


Как бы жизнью не был ты осажен –

божьим утром снова на коне.

Вот и я уже в Его пейзаже –

женщиной в распахнутом окне.


И теперь я никуда не денусь –

от Творца не отверну лица.

Без меня творенье б оскудело.

Пусть его допишет до конца.


***

Не зову, не грущу, не рыдаю,

не гадаю на серебре,

но к словам твоим тем припадаю,

как собака к целебной траве.


Повторяла их и воспаряла,

вспоминала до самого дна...

Очень важную мысль потеряла,

и она где-то бродит одна.


Но дыра в обороне пробита,

и в дыру эту хлынуло всё:

чьи-то мольбы, проклятья, обиды,

всё, что втайне в себе мы несём.


Этот зов зоревого пространства,

населённого душами всех,

кто взыскует вселенского братства,

прорываясь сквозь щели прорех...


Я поспешно оденусь и выйду

в эту морось ночную и гнусь,

окунусь в эту боль и обиду

и обратно уже не вернусь.


Я возьму на себя ваши беды,

вашу горечь и вашу вину.

Одержу ли над этим победу,

или снова себя обману?


Уберечься в очерченном круге

неужели же сможете вы?

Тот, кто жизнь не положит за други –

вправе ли называться живым?


***

Когда одно окно лишь свет в окошке

и вместо бала золушке – балкон,

слова сигналят словно неотложки

и свой диктуют собственный закон.


Хоть говорят, в неволе не поётся,

но хорошо везде карандашу.

И кажется, что сердце разорвётся,

коль этих строк сейчас не допишу.


Они – вода, а мир – лежачий камень...

Где тонко, там расходится по шву.

И почвы нет давно уж под ногами,

между землёй и небом я живу.


И чтобы там хоть как-нибудь ужиться –

стараюсь Бога лишний раз не злить.

И поздно-поздно-поздно спать ложиться,

чтоб этот день ещё чуть-чуть продлить.


***

Мы с тобой очень разные, но зато

одинаково одиноки.

И мне хочется очень, чтоб как никто

ты мои понимал бы строки.


Я хотела бы слушать в ночной тиши

стук часов твоих, жизнь итожа.

И какой-то частичкой своей души

ты меня обнимал бы тоже.


Как поэт, ты не нежен со мной, не груб,

ни прийти стремясь, ни покинуть.

И улыбка прячется между губ,

так что хочется их раздвинуть.


А моя любовь словно снег и дождь –

хорошо глядеть из окна лишь.

Но вблизи эти слёзы, метель и дрожь…

Хорошо, что их не узнаешь.


Буду дальним тебе уголком земли,

куда виз не дано покуда.

Пролетать над тобой журавлём вдали,

а синицей в руке не буду.


***

О, старости страна Печалия,

без обольщений и прикрас!

Прекрасный праздник окончания

всего, что радовало нас.


Просроченные обещания,

мираж незанятых высот.

Короткий реквием прощания...

И долгий, если повезёт.


Для счастья вроде нету повода,

условий нет для перемен.

Но средь сугробов, льда и холода

цветёт подснежник, цикламен.


Как схож закат твой убывающий

с зарёй, сияющей впервой,

и лепет уст охладевающих –

с вечнозелёною листвой.


Как нежно, бережно и истово

ты раздуваешь угольки –

и вот уж близко те пречистые,

что так казались далеки.


Какое счастье, коль дотронется

строка до сердца, как рука.

В твоей улыбке мир хоронится,

как небо в чашечке цветка.


Пусть только я тебя, не ты меня,

не съесть, не выпить, не обнять,

и здравый смысл на высший выменять,

как смерть на вечность поменять…


Когда уже легко прощаешь всё

и любишь до скончанья дней –

в пределы жизни не вмещаешься,

а продолжаешься за ней.

***

Прошу вас, тише. Не спугните звуки.

Они звучат ещё в моей душе.

Пусть лишь слегка коснутся клавиш руки.

Пусть будет очень мягкое туше.


Пусть будут ускользающие взоры

и еле всем заметные штрихи.

Стихи, что распускаются из сора,

и не такие, как у всех, грехи.


В любой дурнушке прячется мадонна

и в каждом спит ребёнок и старик.

Но только сбавь звучанье на пол-тона

и улови в ночи безмолвный крик.


Послушай – это внутренний твой голос

зовёт туда, откуда не прийти.

Пойми намёк мой, тонкий, словно волос,

и ты откроешь то, что не найти.


Но только тише, умоляю, тише,

а то спугнёте лёгкие слова.

Я их потом как бабочки нанижу,

чтоб каждый их в душе поцеловал.


***

Лёд тронулся, то есть сошёл с ума.

И тронулась в сторону лета зима.

И тронулся, задребезжав, вагон...

И в небо тронулся мой балкон.


Всё стронуто в мире куда-то вкось.

Я трогаю имя губами вскользь.

И струны тронуты лишь слегка...

Летят над кронами облака...


О, мир этот проклятый средь берёз...

Всё это трогает аж до слёз.

И я, нестрогою, как трофей,

хочу дотрогою быть твоей.

***

Если не лелеять вещи,

не налаживать уют,

наступает ад зловещий,

волки зайчиков жуют.


А ко мне приходят в гости

зайчик солнечный с волчком.

Согревают мои кости

тёплым сказочным бочком.


Счастье зайчиком мелькнуло,

в лес унёс его волчок.

Всё мгновенно, всё минуло…

Но об этом мы – молчок.


Но семь пятниц на неделе

мне подскажут в унисон:

ты придёшь на самом деле.

Я протру глаза: не сон.


Я тебя светло встречаю,

скатерть белую стелю.

Привечаю, отвечаю

на любой вопрос: люблю.


Не успеешь оглянуться –

а меня простынет след.

Скатерть есть, тарелки, блюдца,

только нас за ними нет.


Белым парусом отчалю,

облик облака приму.

Солнца длинными лучами

хоть оттуда обниму.


***

Запах сирени, ландышей…

Верно, так пахнет счастье.

Я улыбаюсь — надо же,

есть оно, хоть отчасти.


Имя твоё атласное,

произносить – как гладить.

С этой невольной ласкою

я не умею сладить.


В сердце сплошная оттепель,

там среди разных прочих

так отыскать легко тебя

по заморочкам строчек.


Видимо неумело я,

вырвав тебя из прозы,

прячу от света белого

в образы словно в розы.


Чтобы из фразы невода

ни от кого б не скрылось

жизни, которой не было,

ссылки, что не раскрылась.


***

Ночь гораздо сильнее дня.

Тень отбрасывает меня.

И в погоне за миражом

строчкой режусь я как ножом.


Верю в тени, в туман, в мираж...

Он стоит надо мной как страж.

Вырос миф, словно гриб в лесу.

Я до мифа ещё расту.


Не ищи меня, это зря.

Где-то в дебрях я мартобря.

Но в какую-нибудь весну

я сама к тебе ускользну.


Где болотные жгут огни,

где мы будем совсем одни,

где всем правит театр теней

и где ночи сильнее дней.


***

Ты сказал: «Уедем только вместе,

чтобы только рук не разжимать,

чтоб не слать потом оттуда вести,

а вдвоём там всё переживать».


Ах, как сладко б это душу грело –

проскочить сгущающийся мрак

и во сне лишь видеть ночь расстрела

и в гробу – в черёмухе овраг.


Отметая статус свой убогий,

оторвать приклеенный ярлык,

а гримасе мерзостной эпохи –

сделать нос и показать язык.


Но привычка – счастию замена –

как проклятье свыше нам дана.

Словно самому себе измена –

чаша, не допитая до дна.


Как бы ни был здешний воздух вреден,

прежних лет цепляются репьи.

Никуда с тобою не уедем

и не улетим, как воробьи.


Как бы ни страшили злые вести –

от судьбы души не оградить.

Только вместе, ну, конечно, вместе –

выстоять, бороться, победить.


***

Сизый голубочек в песне стонет,

а душа не плачет, а поёт.

Наша атлантида не утонет,

наш титаник всё же доплывёт.


Мы печальным песням снова вторим

и привыкли, словно к кабале,

много лет расплачиваться горем

за мгновенья счастья на земле.


Смерть над нами властна лишь отчасти,

и любви не одолеть судьбе.

Я всегда расплачивалась счастьем

за воспоминанья о тебе.


Только это вовсе не расплата

и не плата, а волшебный дар,

в дырах жизни звёздная заплата,

ангелов мерцающий радар.


Плачет, стонет сизый голубочек –

некого теперь ему любить.

В сердце тёплый мечется клубочек...

Этот птенчик снова просит пить.


***

Как обманчивы обещания

дня, что ждёт уже у дверей...

Утро вечера беспощаднее,

непригляднее и старей.


Я не верю в его пророчество,

верю в то, что парит вдали...

Там летает моё одиночество

на воздушных шарах любви.


Там душа не кончает танец свой,

не боясь ни грязи, ни гроз.

Что же здесь от меня останется,

что не тронет мусоровоз?


И в каком-то небесном неводе

будут выудены, бог весть,

наши жизни, которых не было,

но которые где-то есть.


***

Ты меня любишь назло всем бедам,

вскользь, ненавязчиво и светло.

Но не догадываешься об этом –

как тебе со мной повезло.


Ты меня любишь на самом деле,

мой молчаливый смешной мальчиш,

даже когда не звонишь неделю,

даже когда на меня кричишь.


Ключик к тебе подобрать пыталась,

но оказался открыт Сезам.

Спросишь, как же я догадалась?

А по голосу, по глазам.


Неуловимой такой теплинке,

что пробивает порой броню.

Птицу синюю Метерлинка

я, словно в клетке, в себе храню.


Чтобы не вылетела на волю,

не растрезвонила наш секрет…

А сердце пусть себе любит вволю,

чтоб каждый был им внутри согрет.


***

Я стояла под твоей улыбкой,

что светилась с неба без тебя.

Жизнь казалась призрачной и зыбкой,

облик твой из облака лепя.


Что сказать душа твоя хотела?

О, какая лютая тоска!

– Где же ты была? Куда ты делась?

Я тебя не в силах отыскать...


Вот и я ищу тебя повсюду –

в дрожи ветки, в карем цвете глаз.

Расставляю на двоих посуду,

словно и поныне двое нас.


До сих пор свежо ещё преданье,

ласкова ладонь на волосах...

Плач дождя, и ветра бормотанье,

и твоя улыбка в небесах.


***

Если не лелеять вещи,

не налаживать уют,

наступает ад зловещий,

волки зайчиков жуют.


А ко мне приходят в гости

зайчик солнечный с волчком.

Согревают мои кости

тёплым сказочным бочком.


Счастье зайчиком мелькнуло,

в лес унёс его волчок.

Всё мгновенно, всё минуло…

Но об этом мы – молчок.


Но семь пятниц на неделе

мне подскажут в унисон:

ты придёшь на самом деле.

Я протру глаза: не сон.


Я тебя светло встречаю,

скатерть белую стелю.

Привечаю, отвечаю

на любой вопрос: люблю.


Не успеешь оглянуться –

а меня простынет след.

Скатерть есть, тарелки, блюдца,

только нас за ними нет.


Белым парусом отчалю,

облик облака приму.

Солнца длинными лучами

хоть оттуда обниму.


***

Запах сирени, ландышей…

Верно, так пахнет счастье.

Я улыбаюсь — надо же,

есть оно, хоть отчасти.


Имя твоё атласное,

произносить – как гладить.

С этой невольной ласкою

я не умею сладить.


В сердце сплошная оттепель,

там среди разных прочих

так отыскать легко тебя

по заморочкам строчек.


Видимо неумело я,

вырвав тебя из прозы,

прячу от света белого

в образы словно в розы.


Чтобы из фразы невода

ни от кого б не скрылось

жизни, которой не было,

ссылки, что не раскрылась.


***

Ночь гораздо сильнее дня.

Тень отбрасывает меня.

И в погоне за миражом

строчкой режусь я как ножом.


Верю в тени, в туман, в мираж...

Он стоит надо мной как страж.

Вырос миф, словно гриб в лесу.

Я до мифа ещё расту.


Не ищи меня, это зря.

Где-то в дебрях я мартобря.

Но в какую-нибудь весну

я сама к тебе ускользну.


Где болотные жгут огни,

где мы будем совсем одни,

где всем правит театр теней

и где ночи сильнее дней.


***

Ты сказал: «Уедем только вместе,

чтобы только рук не разжимать,

чтоб не слать потом оттуда вести,

а вдвоём там всё переживать».


Ах, как сладко б это душу грело –

проскочить сгущающийся мрак

и во сне лишь видеть ночь расстрела

и в гробу – в черёмухе овраг.


Отметая статус свой убогий,

оторвать приклеенный ярлык,

а гримасе мерзостной эпохи –

сделать нос и показать язык.


Но привычка – счастию замена –

как проклятье свыше нам дана.

Словно самому себе измена –

чаша, не допитая до дна.


Как бы ни был здешний воздух вреден,

прежних лет цепляются репьи.

Никуда с тобою не уедем

и не улетим, как воробьи.


Как бы ни страшили злые вести –

от судьбы души не оградить.

Только вместе, ну, конечно, вместе –

выстоять, бороться, победить.


***

Сизый голубочек в песне стонет,

а душа не плачет, а поёт.

Наша атлантида не утонет,

наш титаник всё же доплывёт.


Мы печальным песням снова вторим

и привыкли, словно к кабале,

много лет расплачиваться горем

за мгновенья счастья на земле.


Смерть над нами властна лишь отчасти,

и любви не одолеть судьбе.

Я всегда расплачивалась счастьем

за воспоминанья о тебе.


Только это вовсе не расплата

и не плата, а волшебный дар,

в дырах жизни звёздная заплата,

ангелов мерцающий радар.


Плачет, стонет сизый голубочек –

некого теперь ему любить.

В сердце тёплый мечется клубочек...

Этот птенчик снова просит пить.


***

Как обманчивы обещания

дня, что ждёт уже у дверей...

Утро вечера беспощаднее,

непригляднее и старей.


Я не верю в его пророчество,

верю в то, что парит вдали...

Там летает моё одиночество

на воздушных шарах любви.


Там душа не кончает танец свой,

не боясь ни грязи, ни гроз.

Что же здесь от меня останется,

что не тронет мусоровоз?


И в каком-то небесном неводе

будут выудены, бог весть,

наши жизни, которых не было,

но которые где-то есть.


***

Ты меня любишь назло всем бедам,

вскользь, ненавязчиво и светло.

Но не догадываешься об этом –

как тебе со мной повезло.


Ты меня любишь на самом деле,

мой молчаливый смешной мальчиш,

даже когда не звонишь неделю,

даже когда на меня кричишь.


Ключик к тебе подобрать пыталась,

но оказался открыт Сезам.

Спросишь, как же я догадалась?

А по голосу, по глазам.


Неуловимой такой теплинке,

что пробивает порой броню.

Птицу синюю Метерлинка

я, словно в клетке, в себе храню.


Чтобы не вылетела на волю,

не растрезвонила наш секрет…

А сердце пусть себе любит вволю,

чтоб каждый был им внутри согрет.


***

Я стояла под твоей улыбкой,

что светилась с неба без тебя.

Жизнь казалась призрачной и зыбкой,

облик твой из облака лепя.


Что сказать душа твоя хотела?

О, какая лютая тоска!

– Где же ты была? Куда ты делась?

Я тебя не в силах отыскать...


Вот и я ищу тебя повсюду –

в дрожи ветки, в карем цвете глаз.

Расставляю на двоих посуду,

словно и поныне двое нас.


До сих пор свежо ещё преданье,

ласкова ладонь на волосах...

Плач дождя, и ветра бормотанье,

и твоя улыбка в небесах.

***

Бедный камень лежачий, под который вода не течёт.

Он от этого плачет, что каменный – это не в счёт.


Камень – это не сердце, но чувствует что-то и он.

Тоже хочет согреться, нарушить молчанья закон.


И кому-то быть милым, своей древнею тайной маня.

Он с любимой могилы, он знает тебя и меня.


Капля камень долбит и вот он уже словно драже,

на осколки разбит, что застряли безмолвно в душе.


С виду пепельно-серый, но от слёз серебристый насквозь.

Ты совсем не прескверный, а просто мой каменный гость.


Путь наш камнем уложен, и стихи хоть с любого пиши.

Где-то в руку положен, а где-то отпущен с души.


***

Не бывает на свете чудес.

Между нами разлука бездонна.

Но я знаю, что ты где-то здесь.

Мне спокойно, как будто все дома.


Твои блюда готовлю к обеду,

на могиле полю сорняки.

А потом я к тебе перееду

и мы будем с тобой земляки.


И в обход всяких виз и таможен

мы сольёмся, тоску утоля...

Пусть живая вода не поможет,

но поможет живая земля.

***

Я тебе столько слов приготовила,

а сейчас они все завяли...

Может, это того и не стоило,

были бы – как в кустах рояли.


Пусть когда-нибудь сами скажутся –

наобум, невпопад, не к месту…

Как цветы, что сорвать отважатся

на обрыве за шаг до бездны.


Как на крыше выросло деревце

и мой взгляд восхищённый ловит.

Непонятно, на чём всё держится –

на соплях и на честном слове.


Ураганы свалили прочие,

а оно стоит – как невеста…

Может, это самое прочное –

что не вовремя и не к месту.


***

Звуки мира медленно стихают,

как бывает лишь перед концом...

Смотрит с неба, криво усмехаясь,

месяц с человеческим лицом.


Я устала, словно Прозерпина,

ад ночной выращивать в душе.

У атлантов сгорбленные спины,

руки разжимаются уже.


Небо – неподъемлемая ноша,

с каждым днём всё ниже, тяжелей.

Месяц вынимает острый ножик,

загоняя в темноту аллей.


Ну, вспори же старую обшивку,

капли звёзд проступят словно кровь.

Это будет платой за ошибку,

за не устоявшую любовь...


На конфорке я огонь убавлю.

(По привычке – как всегда, двоим).

И второй прибор пустой поставлю

перед одиночеством своим.


***

Под черёмухою души так близки…

Как слова мои, губами их лови –

бело-розовые кружат лепестки...

Это музыка для тех, кто ждёт любви.


Взявшись за руки, средь зелени аллей,

в мир, что движется от солнца и светил...

Нежно кружатся пушинки тополей...

Это музыка для тех, кто полюбил.


Это было всё у нас или у вас,

провожая с колыбели до могил.

А деревья закружил осенний вальс...

Это музыка для тех, кто отлюбил.


***


Дремлющий город воскресный…

Манят, всему вопреки,

шорох аллеи древесный,

солнечных пятен круги.


Вспугнутая синица…

Пиво, пролитое в пыль…

То ли мне всё это снится,

то ли унылая быль.


Редкий спешащий прохожий…

Общее место лица…

Всё это очень похоже

на ожиданье конца.


Тут и прожить, умереть тут,

в небо уставив глаза,

так никого и не встретив,

и ничего не сказав.


***

Битвы республик братских,

переворот эпох…

Мир вегетарианский

был уж не так и плох.


Прежний наш мир угроблен,

воет из-под колёс.

Время пролитой крови,

ненависти и слёз.


Снова пейзаж заполнен

заревом огневым.

Ты навсегда запомни

дом, обращённый в дым.


Вопли немые Мунка,

грубо воткнутый кляп…

Скомкано время в муках –

Бога убогий ляп.


В топку, в печи горенье,

радуйся, сатана!

Не удалось творенье,

не удалась страна.


***

На помин тебя легка,

у окна застыла я.

Улыбались облака

мне улыбкой милого.


Ласточки, мелькнув крылом,

мечутся, парят себе...

Сердце любит напролом,

через все препятствия.


Здесь всегда живёт с тобой,

грея по-отечески,

запредельная любовь,

выше человеческой.


***

Человек донельзя одинокий

пристально глядит перед собой,

вспоминая дорогих немногих,

что ушли, не взяв его с собой.


Всё горит души его лампада,

еле слышный шёпот улови:

«Возвращайтесь! Сном ли, листопадом,

по печальной улице любви…»


Возвращайся, встреченный однажды,

бросивший, убитый на войне…

Как тебя сейчас увидеть жажду,

мёртвый, но не умерший во мне!


Как же мелко всё, что нам мешало

встретиться, обняться, полюбить...

Только поздно… Сердце обветшало…

Дважды в эту реку не вступить.


Человек, донельзя одинокий,

Тютчева читает у огня:

«Тяжело мне… Замирают ноги…

Друг мой милый, видишь ли меня?..»


***

Мне ничего не надо.

Пусть тебе будет тепло.

Сердце согреть тебя радо,

пряча в своё дупло.


Даже тоска и боль же –

в чём-то и благодать.

Ждать ли от жизни больше,

чем она может дать.


Не увидать воочью,

всюду брожу с огнём...

Может, отыщется ночью

то, что потеряно днём.

***

Не нужно плакать, каяться,

ошибок клясть позор, –

у Бога всё слагается

в причудливый узор.


Нас бес попутать силится,

крадётся словно тать,

но то, во что всё выльется –

отсюда не видать.


Быть может, нам отпетыми

свободнее идти…

Неведомы, неведомы

Господнии пути.


И правы, кто отважится

сорваться вниз с блесны...

А то, что чёрным кажется –

со временем окажется

светлее белизны.


***

Жизнь уходит в закат, в листопад,

никакой перспективы.

Но зато какой рифм водопад

и какие мотивы…


Всё плакучее ивы вокруг,

всё горючее горе,

но спасательный круг верных рук

держит тонущих в море.


А когда и руки уже нет,

и следы затерялись,

помнить, что и заря есть, и свет,

и сама я не зря есть.


***

Нет следа тех домов, как когда-то молочных зубов.

Новых зданий оскал засверкал удалённого вместо.

Отчего же тогда сумасшедшая эта любовь

к пыльным улицам старым, к забытому господом месту?


Это всё из числа неизбытых прекрасных основ...

Там идёт мне навстречу отец, улыбается мама...

И встаёт Атлантида лазурных узорчатых снов

в тех местах, где могла бы быть тухлая ваша реклама.


Птица феникс, вовек не сгорая, как рана горит,

возвращая нам то, что нельзя заменить и подделать.

И безвременью этому, что так победно царит,

с моей памятью бедной живой ничего не поделать.


***

Я бреду по дорожкам сквера,

где деревья с пеньками в ряд,

чьи убогие флора и сфера

ни о чём мне не говорят.


А внутри – бурелом и чаща,

продираюсь сквозь дебри снов,

к той себе, живой, настоящей,

из глубин коренных основ.


Я траву ногой приминаю,

припадаю к истокам лет,

вспоминаю вас, вспоминаю,

всех, кого в этой жизни нет.


Вспоминаю вас без запинки –

ваши лица, глаза, слова...

Сквозь заросшие мхом тропинки

пробираюсь, сквозь котлован,


смертью выкопанный свирепо,

где подземные бьют ключи,

где дерев вековые скрепы

к нашим тайнам хранят ключи...


Я иду по пустой дорожке,

по следам от былой любви,

молча радуясь каждой крошке,

как синицы и воробьи.


Эти скверы, кусты, скамейки,

жалких ёлочек мягкий плюш –

как пародии и ремейки

диких зарослей наших душ.


***

Я бы целыми днями сидела

под каштаном, раскрывшим крыла,

просто так, безо всякого дела,

и к тебе сквозь дремоту брела.


Где-то страны, селения, люди,

красоты и роскошества пир,

но то место, которое любим,

заключает в себе целый мир.


Здесь страна меня нежит иная,

укрывает зелёный шатёр,

что на самом-то деле – я знаю –

это ты надо мной распростёр.


Ах, любовь, она вышла из моды,

все считают, что это враньё,

и остались одни лишь юроды,

что по-прежнему верят в неё.


Пусть ладони пусты без улова,

но я знаю особый секрет:

если долго твердить это слово –

станет истиной лепет и бред.


В небесах голубая расцветка,

мир меня обнимает как свой.

И кивает певучая ветка:

«Это я! Я с тобой! Я живой!»


О помедли, летящее лето!

Но несёт меня дальше, скользя,

мой балкон, уплывающий в Лету,

в ту, в которую дважды нельзя.


***

Свет глаз моих, серебряный мой князь,

как наша связь преображает небыль...

Деревья, надо мною накренясь,

атлантами удерживают небо.


Меж нами пролегает горизонт –

так вот где был ты, улетевший чижик!

А сверху твой призор, как вечный зонт,

спасающий от шишек или выжиг.


А я тебя не то чтоб жду-пожду,

но лишь живу в режиме ожиданья.

Мне утоляет острую нужду

в тебе – очарование каштанье.


Пусть путь мой непутёв и бестолков,

но мне с него всё видится далёко.

В душе покой, добро без кулаков,

любовь твоя без страха и упрёка.


***

А вот моя любимая скамейка.

Аллейки убегающая змейка.

В исчезнувшее прошлое лазейка,

ветвями затушёванный туннель.

И я сквозь них гляжу как сквозь ресницы

и вижу проплывающие лица,

и слёзы, не успевшие пролиться,

и взглядов не задевшую шрапнель.


Привет, мой сквер, сороки и вороны,

я здесь своя, я никого не трону,

мы вместе с вами держим оборону

от шумных магистралей и шоссе.

Я против них невидимо бастую.

Устала окликать тебя впустую,

но снова на своём сижу посту я...

Заря и небо – вот мои НЗ.


Они не знают убыли, ущерба…

Привет тебе, акация и верба,

я ваш охранник, добровольный цербер,

любовных глаз от вас не отводя.

С меня же солнце глаз сейчас не сводит,

средь облаков привычно верховодит

и потихоньку грусть мою уводит

под тучи не пролитого дождя.


***

Мы все виноваты, и друг перед другом,

и перед самими собой,

себя окружив как спасательным кругом,

заботой, борьбой и гульбой.


Ну сколько тех лет остаётся нам вместе

общаться, смеяться, тужить?

Мы думаем, все как обычно на месте,

что можно ещё не спешить...


Потом разойдёмся по личным могилам –

родные, чужие, друзья,

так и ничего не сказав своим милым,

с собою любовь унеся...


Как мы безразличны, тупы и спокойны,

как рвём эту хрупкую нить...

Неужто нужны лишь болезни и войны,

чтоб жизнь научиться ценить?


***

А подарки жизни были ярки,

Бог бросал мне сверху их: лови!

Собирала фантики и марки,

а потом признания в любви.


Жизнь промчалась быстро, без заминки.

Растеряла всех своих ферзей...

Собирала на твои поминки

уцелевших близких и друзей.


Но, идя за новыми гробами,

шелестя, как палая листва,

собираю памяти гербарий,

коллекционирую слова.


Собираю сердце по кусочкам

и приметы прошлого коплю.

Как в букет осенний худосочный,

собираю всех, кого люблю.


Дорогие тени собираю,

перья от небесного крыла...

Может, оттого не умираю,

что не всё ещё я собрала.


***

Забываю, какое сегодня число –

это первый вопрос психиатра,

и куда меня ветром каким занесло

погорелого жизни театра.


Прозреваю Альцгеймера тайный посыл,

Диогена с закрытою клетью,

отчего Пастернак небожителем слыл –

мол, какое там тысячелетье.


Век мой зверь, мартобря, а число унесло,

и беспамятство как оборона,

коль несёт меня вниз по теченью весло

охреневшего старого Хрона.


Я времён и часов наблюдать не хочу,

может в этом и кроется счастье.

Просто мне наблюдать это не по плечу,

как кроится земля на запчасти.


Запихай меня лучше как шапку в рукав,

чем гордиться войны урожаем.

А скелеты уже не вмещаются в шкаф –

потому он многоуважаем.


Я укроюсь в расщелине между веков,

в полумгле меж собакой и волком,

я запру свою душу на сотню замков,

замурую в молчании долгом...


О куда этим вихрем меня занесло,

я не та теперь? Или всё та ли?

Знать не знаю какое сегодня число,

но боюсь, что меня сосчитали.


***

Пришли счета за воду в мае,

за мусор, что я выношу,

за то, что место занимаю

и вашим воздухом дышу,


что от чужого каравая

не перепало нашим ртам,

за то, что я ещё живая,

за всё расплата по счетам.


Вношу поправку в Пастернака –

февраль ли, август или март –

достать деньжат, платить и плакать,

привычно сдерживая мат.


***

Сотри случайные черты

хотя бы с чёрного квадрата.

И что под ним увидишь ты?

Сама тому не будешь рада.


Быть может, там ещё черней –

что он замазал чёрным цветом,

ещё страннее и страшней,

и лучше нам не знать об этом.


Быть может, это он вчерне

хотел явить набросок мира,

но испугался чертовне,

проникшей в потайные дыры.


О, пусть то видел он один!

Замазал лист… Так безопасней.

Он наши души пощадил

повязкой глаз, как перед казнью.


***

Всех, кого когда любила –

позабыться им бы…

Время их с котурнов сбило,

посрывало нимбы.


Мужиков на свете толпы,

человека нету.

Диоген их не нашёл бы,

обойдя планету.


О вы все, к кому летелось,

отзовитесь дружно...

То, что телу бы хотелось –

то душе не нужно.


За семью они морями,

не доходят герцы...

Я ищу с пятью огнями

человечье сердце.


***

На что любовь моя похожа,

когда б её нарисовать?

На лучик солнечный на коже

и одинокую кровать.


На связку писем недошедших

и поезд, что их вдаль увёз,

на шёпот в ухо сумасшедший

и свет от падающих звёзд.


На занесённые дороги,

на вальс кружащейся листвы

и в долгожданном диалоге

на ты сменившееся вы.


На лёгкий поцелуй воздушный

и иероглиф на песке,

на слово нежности ненужной

на непонятном языке.


***

Луна помята, как щека подушкой,

и звёзды вышивают ей наряд…

А я тебе сказала бы на ушко

слова, которых днём не говорят.


Но ты и так давным-давно их знаешь,

ведь ими все заполнены тылы.

Они как будто только что из сна лишь –

изнеженны, пушисты и теплы.


Ну вот опять прекрасный день рожденья,

как повод для признаний и даров.

И я прошу по щучьему хотенью,

чтоб был ты жив, и счастлив, и здоров.


Зажгу на торте праздничные свечи,

скажу спонтанно взбалмошную речь,

чтоб улыбнулся милый человечек,

и это, право слово, стоит свеч.


Потом опять махать тебе из окон,

сменить наряд на золушкин халат,

как бабочке опять вернуться в кокон –

не самая большая из расплат.


И оживлять на плёнке фотоснимки –

как будто к тайне прошлого ключи,

весёлые домашние поминки

по встрече, растворившейся в ночи.


И сомкнутые губы и ресницы,

вспорхнувшие с печального лица –

пусть это будет длиться, длиться, длиться,

как песня без начала и конца...

***

Птица поёт: «Фью-фью!»

мне по утрам: «ну встань же!»

Некому слово «люблю»

мне говорить, как раньше.


Всюду включаю свет,

чтоб веселее стало.

У меня никого нет.

Но и это немало.


Я не сойду с ума

среди жилых массивов.

Буду любить сама.

Это ведь так красиво.


***

Не убивай в себе живого,

позволь ему в себе цвести.

Пусть ранит снова, мучит снова,

не оттолкни, не отпусти.


Пусть жизнь уходит понемногу

и ничего нам не сулит –

глаза в слезах солгать не могут,

душа жива, пока болит.


В конце темнее, чем вначале,

и всё ж молю Тебя вдали:

не утоли моя печали,

не удали, не умали.


Пусть как русалочке мне доля

ходить по лезвию ножа...

Любви не может быть без боли,

когда изнежена душа.


***

В изголовье наш с тобой портрет,

где меня ты крепко обнимаешь.

И какой бы ни несла я бред –

ты внимаешь… Всё ты понимаешь.


Ты держи меня, не отпускай,

обнимай неистовей и крепче.

А не то возьмёт в тиски тоска,

унесёт кому-нибудь навстречу.


Только ты бы смог не отпустить,

когда мне опять придёт причуда

на балконе небо навестить,

убедиться, что бывает чудо.


А квадрат в окошке голубой

пострашнее чёрного бывает,

когда манит птицей за собой,

а земля всё ниже уплывает.


Я портрет прижму к себе сильней –

там светло, всё остальное тьма лишь...

Я сама, боюсь, не справлюсь с ней.

Приходи опять ко мне во сне,

чтобы вспомнить, как ты обнимаешь…


***

Костяк отношений, скелет.

Нюансами не заморочен.

Ни жизни, ни нежности нет,

зато несгибаем и прочен.


Тут мяса души не найдёшь,

телесного нету ни грамма.

Но выверен точно чертёж,

надёжно сколочена рама.


Что будет в ней? Чёрный квадрат?

Ни теней, ни смутных видений.

Зато и не будет утрат,

коль не было приобретений.


Рассеется юности цвет,

поблёкнут осенние краски,

слова, что казались навек,

слетят, как ненужные маски.


Но сколько б ни минуло лет,

он выживет в залежах мора –

любви чёрно-белой скелет,

костяк, основанье, опора.


***

Смерть другое лицо обрела –

маски сброшены, вынуты каски.

Вот теперь-то вконец умерла

жизнь, пришедшая к чёрной развязке.

Перевёртыши славят убийц.

Кто вы, клоуны там или клоны?

Верноподданных толпы тупиц

мясом тел пополняют колонны.

Величавое дело войны! –

Гумилёв, перевёрнутый в гробе.

Прокажённый бубень сатаны,

зачумленное место в Европе.

Что нам делать, в ком мозг не угас,

кого чёрт догадал тут родиться?

Вопиющий беспомощен глас,

пущен по ветру ворох петиций.

Ибо всем верховодит пахан,

а наградой для лижущих сладко –

чечевичной похлёбки лохань

и серебренников тридцатка.


***

Свобода приходит нагая,

уходит закутанной в плащ.

Теперь она стала другая,

ей клич заменили на плач.


Подвальные длятся мытарства,

где люди подобны мышам.

Но велено нам государством

не верить глазам и ушам.


Но если ты видишь: не птичка

невинная в клетке, а слон,

то верь не словам на табличке,

а верь, что там всё-таки он.


Однако сказать в этом мире,

что вертится всё же земля,

что дважды два – это четыре –

огромная смелость, друзья!


Забудьте, что в школе учили,

законы, свободы, права.

Навеки они опочили

и выросла сверху трава.


***

Ручкой и мышью снимается стресс,

жизни срастаются части.

Сон этот, бред этот, вечный мой крест –

это ведь в сущности счастье.


Ждать от небес долгожданную весть,

строчек возделывать грядки...

Жизнь после смерти, возможно, и есть,

после поэзии – вряд ли.


И потому я срываю печать

с губ, чтобы вам улыбнуться...

Музам поскольку не замолчать –

пушкам придётся заткнуться.


***

Не знаю, что это такое к тебе –

колючий дичок, светлячок в темноте,

не так это важно, как можно назвать,

а важно, что можно окликнуть, позвать.


Когда же как нищему вместо монет

в ладони ложится тяжёлое «нет» –

к нему добавляю «ещё» и «пока» –

и сразу становится тяжесть легка.


Мне хочется медленно-медленно жить,

в остывшем костре угольки ворошить,

высматривать звёзды в прозрачной реке,

выгадывать счастье себе по руке.


Солдатика сердце сгорело в огне.

Была для тебя огонёчком в окне...

Но радуга долго не может гореть –

иначе привыкнут, не будут смотреть.


Осталась я там, где меня ты забыл.

На шорох случайный – бессмысленный пыл.

И нет ничего мне на свете важней

того, что с годами нежней и нежней.


Стихи, что я выпущу в жизнь, не стерев,

взметнутся под небо, как птицы с дерев,

и будут порой, пролетая в окне,

кому-нибудь напоминать обо мне.


«Ну всё как и в жизни», сказали, прочтя,

хотя это был только сон и мечта.

По небу плывут и плывут облака,

меня окликая издалека.


***

Огонь погас, осталась дымка

от жизни брезжущей былой.

И я как будто невидимка

вишу меж небом и землёй.


Каштан всё тянется куда-то,

навек застывший на бегу...

Мой собеседник, соглядатай,

хранитель, сторож, опекун.


И верить хочется наивно,

что он со мной не потому,

что пригвождён судьбою дивной

навек к балкону моему.


А потому, что тоже любит,

и мы с ним не разлей-друзья,

и никогда его не срубят,

поскольку без любви нельзя.


Он в душу врос мою корнями,

ещё запомнив молодой,

и ветви листики роняли

как слёзы на мою ладонь.


Но не напрасно цвет защитный

его парит над головой.

Любви смятенной, беззащитной

он словно памятник живой.


***

Я слишком тебя люблю,

чтоб воспринимать серьёзно,

но этим не умалю,

когда умиляюсь слёзно:


как птенчик или зверёк,

нуждающийся в опеке,

на нежность к себе обрёк,

что вдруг увлажняет веки,


когда вместо взрослых слов –

блаженный сюсюк и лепет,

как птица несёт улов

и гнёздышко в сердце лепит.


Сильнее те, кто слабы.

Любить как дитя, зверушку,

и тушку своей судьбы

бросать тебе как игрушку,


чтоб сердце твоё – дитя –

лишь тешилось, утешалось,

я буду любить шутя,

душа в себе боль и жалость.


***

О вездесущая душа,

твои лукавые уловки:

напиться с Млечного ковша,

луну погладить по головке.


В моих блуждающих мирах

отныне смещены границы.

Теперь на свой мне риск и страх

от неба не оборониться.


Оттуда смотрят сотни глаз

и я для них как на ладони.

А я гляжу и вижу нас

в волшебном этом новом доме.


Как украшаешь ты его

гирляндами и огоньками...

Всего осталось ничего,

и будем жить мы в нём веками.


***

Поляны звёзд, деревьев череда –

моя литературная среда.

В своём соку варюсь себе варюсь,

не налюбуюсь и не налюблюсь.


Зачем мне модный круг и броский грант,

когда мне Бог сам-друг и ангел брат,

когда с руки стихи мои клюют

и птицы на рассвете их поют.


Тот день, когда пришёл ты, был среда.

От прочих сред не надо мне вреда.

Бессмысленны бомонд и литфсоюз,

когда мне небеса играют блюз.


«Нельзя писать без творческой среды», –

сказал мне Кушнер на мои труды.

Но в этом деле было бы грехом

посредничать меж мною и стихом.


«Посредственность», «среда», «середняки» –

недаром те слова как двойники.

Я слушаюсь лишь своего ума,

и мне среда – вселенная сама.


***

Где прячется моя тоска –

быть может в этой стылой луже,

иль в туче, что ползёт, низка,

иль в ветре, что свистит мне в уши?


В каком дупле лежит яйцо,

а в нём игла смертельной муки?

Там, где любимое лицо

и где несбыточные руки...


Как муха вьётся у виска,

комар, моей набухший кровью –

вокруг меня живёт тоска,

а я молчу, не дрогнув бровью.


Пускай сосёт, пускай грызёт,

но не скажу вовек «доколе?»

Не каждому так повезёт –

и боль, и сласть в одном флаконе.


***

Как ширится пропагандистская ложь –

она уж не с вошь, а уж с лошадь!

Собою заполонила всё сплошь,

но как это можно всё слушать!


Под вас не прогнусь, тупорылая гнусь,

не веря поганым легендам.

Я выйду на площадь! А коль не вернусь –

считайте меня иногентом.


***

Слова все лишние между нами,

как будто стекло стены,

и мне не надо твоих признаний,

достаточно тишины.


Когда я читаю твой хмурый голос,

улыбку в пол-уголка,

то всё, чего нет может ни на волос,

что я беру с потолка,


как ловкий фокусник и картёжник, –

то мой неземной улов

куда вещественней и надёжней

бесцветных сосудов слов.


Не вырвать времени и клещами

ресницы твои и смех,

и щёку тёплую на прощанье,

и взмах руки снизу вверх.


Как будто Богом всё это снято –

вот подпись, печать, число...

Не правда ли, всё ведь и так понятно,

всё ясно и так без слов.


***

Отсмеялось и отплясалось,

а душе не до мук и плах.

Столько нежности затесалось

в затемнённых её углах.


На кого же ещё мне тратить

эти краски и звуков медь?

Пусть хоть всё суждено утратить –

а ему умереть не сметь.


Я дыханием отогрею

для тебя этот хмурый день,

чтоб тебе в нём жилось добрее,

чтобы свет не затмила тень.


Ты, идущий сквозь снег и дождик,

вечный мальчик всех матерей,

приложи к душе подорожник –

этот дактиль или хорей.


И почувствуешь в одночасье,

как повеяло вдруг теплом.

Заждалось тебя твоё счастье,

где-то прячется за углом.


Слышишь, как повторяют снова

это ласточки и грачи?

Не забыть бы мне это слово,

как звучит оно, как горчит.


Дай же Бог, чтоб тебя хранил бы

и будил по утрам июль

звоном ливней, кастрюль и гимнов,

но не воем сирен и пуль.


Пусть тревога не потревожит

и исполнятся все мечты...

Ошибаться июль не может,

хоть он зелен и юн, как ты.


***

Я захлопну ворот как дверцу,

словно горло залью свинцом,

чтоб не видел голого сердца,

трепыхающегося птенцом.


Затушую в нейтральном тоне –

не наружу, не напоказ,

чтобы ты ничего не понял

и не видел горючих глаз.


На краю неземной чужбины

я махну тебе плавником,

уплывая в свои глубины,

в мир, который нам незнаком.


Жизнь струится водой сквозь пальцы,

и уносит меня река...

В этом плавном прощальном танце

я держусь за пустой рукав.


Несчастливый летит билетик…

Наша ниша, приют берлог.

Это чувству в далёком лете

оскорблённому уголок.


Под дождём свои слёзы спрячу.

Слышишь, как наш трамвай бренчит?

Этот кофе такой горячий.

Это счастье слегка горчит.


Дальше мне одной до конечной

вдоль по улице ледяной.

А тебе вспоминать то нечто,

что давным-давно было мной.


***

Когда порою сносит крышу –

всё ближе то, что высоко.

Смотрю на звёздный рой и вижу

своей судьбы калейдоскоп.


В глазах небес ко мне участье:

так ясны, словно в свете дня –

недосвиданье, полусчастье

и мир, неполный без меня.


Окликнут «девушка!» кого-то –

я по привычке оглянусь,

и, кажется, в том мире — вот он –

я на плече твоём проснусь.


Я в это до безумья верю

и тихо говорю «люблю»,

как будто маленького зверя

в себе голодного кормлю.


Какая сумрачная млечность,

как бледная луна...

Какая маленькая вечность.

Как скоро кончится она.

***

Хорошо быть немного забытой,

хорошо быть немного одной,

обойдённой бедой и обидой,

отделённой от мира стеной.


Отрешиться от суетной смуты,

оборвать неразрывности нить...

Но чтоб знать — что в любую минуту

можно встретиться и позвонить.


Чтоб в заборе – хоть малая щёлка,

чтоб куда-то везли поезда...

Быть одною — но только недолго,

быть забытой – но не навсегда.


Мама

До участка «7-8 е»,

до зелёной потом цистерны –

путь к оградке, к скамье, к семье,

к моей маме затвержен верно.


Помню домик наш, невелик,

коммуналки многоголовье.

И сикстинской мадонны лик

над младенческим изголовьем.


В тех чертах я видала то,

что в тебе озаряло светом.

И жила с ощущеньем, что

я расту под твоим портретом.


Я иду к тебе по тропе,

что прервётся у края поля.

С каждым годом и днём к тебе

приближаюсь всё боле, боле.


Принимаю подарки твои –

лучик, бабочка или цветик.

Ты любовью меня напои,

передай от тебя приветик.


Как из рук твоих молоко,

как в твоих волосах заколка...

Мама, мне тут недалеко.

Мне уже до тебя недолго.


***

Призрак милого лица…

Счастья столько было,

что казалось без конца…

Но не тут-то было.


Кто-то в жизнь чертополох

добавляет малость,

чтоб она нам не дай бог

мёдом не казалась.


Только этим не известь

счастья в человеке.

Если было – значит есть.

Значит есть навеки.


Как бы ни был день мой плох –

прошлое нетленно.

Где-то рядом ты и Бог.

И плечо вселенной.


***

Мама, где же ты задержалась?

Всех забрали давно из сада.

А сама не помню — вот жалость,

адрес нашего дома с садом.


Сказку некому перед смертью

рассказать, как всегда, балуя.

А когда я умру — не верьте.

Я уснула до поцелуя.


Мою маму с работы Боже

отпустил, и мой принц всё ближе...

Моя рыжая Линда тоже

подбежит и меня оближет.


Ну какой мне ещё поживы?

Ну какой мне ещё медали?

Все на месте, все здесь, все живы...

Нас по осени посчитали.


***

Изо рта нам не вырвать кляпа,

горло певческое в петле.

Эй, вы, небо, снимите шляпу

перед мёртвыми на земле!


Когда звёзды сверкают дружно –

это нужно тебе и мне.

Но кому это было нужно –

чтоб пылали мы в том огне?


Если бомбой солдату – ноги,

если в клочья — старух, детей,

как кощунственны и убоги

награждения их смертей.


Как слова их подлы и скользки,

вяжут общей для всех бедой...

Что сказал бы им Маяковский

с ананасной в руках водой?

***

Когда-нибудь мне приснится:

безоблачный полдень, штиль,

румяное солнце пиццы,

кафе «Азиатский стиль».


Бесчисленные невесты,

рождавшиеся из пен,

из ткани морской, небесной,

в преддверии перемен...


Каким он тогда нелепым

казался мне, этот день,

когда под палящим небом

мы тщетно искали тень.


На набережной палимой,

в гуляний парад-алле

осталась неисцелимой

душа об одном крыле.


Когда-то я это вспомню,

как, отодвигая смерть,

июльское солнце полдня

пыталось нас обогреть.


И влажную сладость морса,

и нежное крем-брюле –

как будто азбуку морзе

на тонущем корабле.


***

На стене уже солнца полосы…

Просыпаешься еле-еле.

Как Мюнхгаузен, за волосы

тащишь прочь себя из постели.


Поднимаюсь куда-то в веси я…

Сон же тащит назад: «Куда, ну?»

Просыпается лишь поэзия,

а сама я никак не встану.


Вроде тонкая сон материя,

а не рвётся, меняя позу...

В ход – тяжёлая артиллерия:

грохот-скрежет мусоровоза.


Ну казалось бы – встать – безделица!

Кофе, ласковая водица...

Моё утро мычит-не телится

и никак всё не разродится.

***

Мы жили не разлей-с тобой-вода.

Дни календарь проглатывал беспечно.

Я думала, что это навсегда.

И оказалось, что это навечно.


И выжила надежде вопреки

любовь моя, как дерево в пустыне.

На что её судьба ни обреки –

не высохнет она и не остынет.


Не бойтесь за меня – я проживу

в миру, где так бездонно и бездомно,

где звёзды назначают рандеву

и смерть потом приходит бессимптомно.


Но Бог меня у нежити крадёт,

душа открыта бурям и щедротам,

и кажется, что что-то меня ждёт

у жизни на углу за поворотом.


***

Гром грозит порвать на части,

я гляжу во все глаза:

о какое это счастье –

просто летняя гроза!


Не ракеты, не снаряды,

не сирены – просто гром!

Мокнут нежные наряды,

луж не вычерпать ведром.


Ливень льёт, гроза шалеет,

по воде народ бредёт,

но любовь не заржавеет,

не утонет, не пройдёт.


Как же это приключилось,

что глагол «любить, люблю»,

впавший в высшую немилость,

заменил «убить, убью»?!


Вспышка молний нас снимает,

мы спасёмся под навес...

А кого-то осеняет

смерть гремящая с небес.


Разве думали когда-то,

что на мирный двор и дом

будут сыпаться гранаты,

что военным станет гром,


что искриться будет смертью

амбразур циклопий глаз,

и сметёт с земли как смерчем

не кого-то там, а нас.


***

Расстояние между нами

всё растёт, растёт и растёт...

Но не гасит разлука пламя,

разжигая сильней костёр.


На бессменном своём посту я:

говорю с тобой тет-а-тет,

декорирую жизнь пустую,

ей придумываю сюжет.


То ли небыли, то ли были,

но живые, не муляжи.

Мне всегда незнакомы были

получувство и полужизнь.


И вовеки не перестанет

что-то брезжить внутри, блажить…

И тебя, и меня не станет,

а любовь будет жить и жить.

***

Вспомнишь изредка – как уколешься...

Мама в сны мои всё стучится.

– Ну чего ты зря беспокоишься?

Ничего со мной не случится.


Так легко на свободе дышится.

От опеки не отвертеться...

Что с часами? Они не движутся.

Только громко тикает сердце.


Мамин прах под землёй покоится,

запорошен денёк тот летний.

Больше некому беспокоиться

и глядеть из окошка вслед мне.


О словах тех её мечтается...

Время вихрем под горку мчится.

Ничего со мной не случается.

Ничего уже не случится.


***

Кто ты, гнущий деревья и судьбы,

как просить тебя, как уломать?

Кто вы, высшие силы и судьи,

чтобы жизнь об колено ломать?


Не способный – да ладно там счастье –

нам ни волю дать и ни покой,

только сердце всё рвать бы на части, –

Бог, а собственно, кто ты такой?


***

Сколько там уж осталось веку-то,

а в тетрадке с собой суды.

Перечёркивать дальше некуда,

места нет уже у судьбы.


Недалёко уже до бережка,

где придётся ответ держать.

Каждый день начинаешь бережно –

не запачкать, не оплошать.


Только к вечеру сможешь выдохнуть:

всё проверено на горбе –

мин тут не было, нет и выхода,

жизнь замкнулась лишь на себе.


Ни одной страницы не выдрано,

в строчки вставлено, удержав.

Я не знаю другого выбора,

кроме тех, что даёт душа.


На подъёмы уже ленива я,

но за жизни держусь края.

Пусть не шибкая, но любимая,

пусть с ошибками, но моя.


***

Вновь отпускаю кораблик в тумане я,

словно обиду и злость.

Я мастерица давать им названия,

чтобы полегче плылось.


Как назову? «Вдалеке»? «Одиночество»?

Или «Родимый причал»?

Чтобы душа не обуглилась дочиста,

чтоб огонёчек встречал.


Чтобы в свободном безудержном плаванье

знал бы дорогу домой,

чтобы в любой независимой гавани

знал бы, что всё-таки мой.


После разлуки свидание радостней,

сладостней горечи мёд.

Как назовёшь свой единственный парусник,

так он и поплывёт.


***

Нет и нет, и всё же да, и ещё раз да!

Я с тобою никогда, я с тобой всегда.


Одиночеством до дна комната полна,

но одна и та ж видна из окна луна.


Те же птицы нам поют и шумит листва,

кружевной плетут уют светлые слова.


Недоступен абонент, нет на нет суда,

но приходишь ты во сне именно сюда.


То ли сердце, то ль часы тикают во тьме,

и колеблются весы так, как нужно мне.


И прожжёт бронежилет лучиком звезда...

Это лишь снаружи нет, а по сути – да!


***

С кровавых полей не вернувшись, солдаты,

теперь превращаются не в журавлей,

а в то, чем их близкие станут богаты,

в машины и льготы, в надгробный елей.


Спасибо за счёт, нарастающий в банке,

в обмен на останки недавних детей,

за душ поголовье, где глухо как в танке,

умы без извилин, мечты без затей.


Как жить среди этих руин колизея,

теней, что когда-то казались людьми...

Брожу среди стен, как хранитель музея,

где нет ничего, кроме мёртвой любви.


***

Ты мой детский секретик за тонким стеклом,

что пыталась согреть я дыханья теплом.


Когда было приказано сердцу убить

то, что холить хотелось, ласкать и любить,


я его утаила в знакомом лесу,

закопала и знала, что этим спасу.


Кто-нибудь извлечёт через тысячу лет:

лист засушенный, шишку, трамвайный билет,


цветик с кладбища, фантик, блокнотный листок –

позабытого чувства сухой лепесток.


И любовь всё расскажет своим языком

даже тем, кто был с нею совсем не знаком,


языком листопада, колосьев и трав,

власть распада, и злости, и смерти поправ.

***

Мы не знаем, что постигнет нас,

растеряв оборванные звенья,

и бываем счастливы подчас

за минуту до исчезновенья.


Мы не знаем будущей судьбы,

вьём гнездо над кручею отвесной,

строим жизнь под крышею избы,

что висит, качается над бездной.


А душа на связи, на мази.

Жаль, друзей с годами убывает.

МЧС, сбербанк и магазин

обо мне зато не забывают.


Но стараюсь быть подальше от

этой безголовой биомассы,

той, что видит всё наоборот,

с душами из камня и пластмассы.


Поживи ещё, покуда цел,

привыкай к повадкам в новом стиле,

в мире, где мы взяты на прицел,

словно на охоте или в тире.


Правду как всегда шельмует ложь,

побеждает фишинговый имидж,

Бруты и Вараввы всюду сплошь,

но любовь и память не отнимешь.


Под ногами разверзалась твердь,

жизней сор сметая в одночасье...

Впереди мучения и смерть,

а в глазах застыли слёзы счастья.


***

Я хочу быть дезертиром,

зайцем, беглецом –

но не с вашим командиром

подлецом бойцом.


Хоть куда-нибудь забиться,

чтобы не при чём,

не иудой, не убийцей

и не палачом.


Как страна моя убога,

где народ профан,

где сжирает мир и Бога

зверь Левиафан.


Спи, младенец мой безвинный,

вечным сном навек,

где для бомбы или мины

нужен человек.


В этом мире-кровопийце

не родись, молю.

Здесь сквозь злобу не пробиться

нежному «люблю».


Спи, младенец мой прекрасный,

до других времён,

пока путь твой чем-то красным

не был обагрён.


Я качаю как младенца

боль-тоску свою,

успокаиваю сердце:

баюшки-баю...


***

Господи, зачем ты нас дразнил?

Что дарил – тотчас же отнимал.

Сны такие наяву мне снил

и руками милых обнимал.


Оказалось, всё обман, дурман,

отдалённый колокольный звон…

Из души в разорванный карман

все богатства вылетели вон.


Но смотрю – а снова их не счесть…

Не оставит радость нас в беде.

Господи, спасибо, что Ты есть,

даже если нет Тебя нигде.


***

Когда я хочу обратиться

о чём-то житейском к тебе,

слова начинают светиться

и пахнуть цветеньем степей.


И, кажется, что, их роняя,

я тут же упала б без сил,

как будто бы до меня их

никто не произносил.


Но мы так давно уж знакомы,

что я говорю, как и все,

слова торопливо скомкав,

убив их во всей красе.


Я им наступаю на горло,

и мой монолог нарочит.

Любить – это вовсе не гордо,

а горько порою звучит.


***

Утро застать врасплох –

хмурым и без улыбки...

Не повторяй, мой бог,

этой его ошибки.


Как бы ни был в уме

полон противоречий,

ты улыбайся мне,

если иду навстречу.


Хмурый ещё со сна,

но – просияй приветом...

Это бесспорный знак,

это любви примета.


И никакой устой,

и никакие слитки

мне не заменят той

вспыхнувшей вдруг улыбки.


***

Всё, всё, что в жизни происходит

твоей, беда ль, пустяк любой –

всё в душу без зазора входит,

вмещается в мою любовь.


Морщинки, седина ль, усталость,

смеёшься или хмуришь бровь –

всё прибираю без остатка,

впускаю в жизнь свою и кровь.


Ты думаешь, что независим

и пребываешь где-то вне,

а ты давно во мне прописан,

и проживаешь ты во мне.


Неволи пуще та охота,

но так мне хочется самой.

Ты сам не знаешь, до чего ты

со всеми потрохами мой.


***

Обменяла жизнь на поэзию,

но надеялась, что господь

всё ж для пущего равновесия

мне оставит хотя б щепоть.


Нет, всю жизнь я свою прогрезила,

видя сны одни из-под век.

Мне одна лишь стезя – поэзия,

как репрессия на весь век.


Но не страшен мне мир укусами

в невесомом моём тылу.

Я в тарелке своей, в соку своём,

я в стихии своей плыву.


Паутинку в себе разматывать

и плести из неё узор…

Понимаю хоть и сама-то ведь,

что кому-то всё это – сор,


что пылинкою незамеченной

буду сдунута в никуда.

Но как крестиком чьим помеченной

загорится в ночи звезда...


Как живёте вы без поэзии,

без воды её ключевой?

Ничего нет её полезнее

и болезненней ничего.


***

Какая разница, что нет

тебя со мной теперь.

Со мной твоё тепло и свет –

лекарство от потерь.


Что это — истина иль блажь,

иль знаки высших сил?

Но лёгкость собственных поклаж

нам прибавляет сил.


В глаза мои течёт лазурь

и золото небес.

И я не знаю, это дурь

иль чудо из чудес.


Пусть впереди у нас века,

я знаю, Бог не врёт.

Я буду ждать тебя, пока

наступит мой черёд.


***

Совесть, милосердие и жалость

впору в книгу гиннесса занесть.

Ничего нам больше не осталось,

как войны безудержная жесть.


То, что называть нельзя отныне,

но что делать можно без стыда...

Этнос, проведённый на мякине,

вновь идёт куда-то не туда.


Мы за всё по гроб теперь в ответе.

Извините, что ещё жива.

«Мой навеки», «никому на свете» –

молодые жадные слова.


В пустоту теперь их повторяю,

пробираясь ощупью во мгле.

Я боюсь, что я тебя теряю.

Я себя теряю на земле.


Этот мир, чудовищно-прекрасный,

где живут птенцы или слепцы,

перечёркнутый крест-накрест красным,

все, кто в нём — отныне не жильцы.

***

Я с тобой немыслимо нежна –

словно облекаю в облака.

Просто потому что не нужна

и невыносимо далека.


Дремлешь ты, жемчужинка моя,

в раковине сердца моего.

Омывают волнами моря,

как дитя баюкают его.


Спи спокойно, милый мой моллюск,

я храню тебя от бурь и бед.

За тебя я мысленно молюсь,

из себя творю тебе обед.


Я живу и радуюсь вдвойне –

это для меня как есть и пить.

Ничего не остаётся мне

кроме как без памяти любить.


Но хотелось бы в последний миг,

когда мой придёт прощальный час –

чтобы затуманился твой лик

и небесный свет на миг погас.


***

Солнышко в окно моё святится.

Я на волю голову сую.

И опять высвистывают птицы

жизненную версию свою.


До чего гипотеза простая –

жить — любить — и радоваться дню.

Я в окно врастаю – вырастаю…

И как будто длю себя и длю.


Всё, что было, всё, что я любила –

как в картине светится в окне.

Даже те, кого я позабыла –

вы не забывайте обо мне.


***

Много чудных краёв, но по сути –

всё сведётся к мельканию блиц.

Интересней всего – это люди,

вереницы, коллекции лиц.


Как спешат, обгоняя друг друга

по тропе своей личной судьбы,

вырываясь из тесного круга,

выделяясь из общей толпы.


С выраженьем любви и печали,

замирая в угаснувшем дне,

безоглядно, и не замечая,

что мы в сущности все в западне.


***

Любовь и немного утопии,

как солнца в холодной воде...

По образу все и подобию,

и в радости мы, и в беде.


О счастье с заглавными буквами,

ты в нижнем регистре живёшь.

Даёшься с великими муками,

в душе учиняя грабёж.


Разреженный воздух губителен.

Слова словно гроздья висят.

Тот адрес уже недействителен,

там выбыл уже адресат.


Но смерть заберёт, чего не было,

а с нами останется здесь

то, что восставало из небыли,

и ныне, и присно, и днесь.


***

Взяв у смерти бюллетень,

возвращаюсь к жизни прежней.

Надо мной сияет день,

всё нежнее и безбрежней.


Как дитя, открывши рот,

я на мир честной взираю.

Крохи божеских щедрот

собираю, собираю.


То, что на моих весах

перевешивает вечно:

радость детская в глазах,

уголок улыбки встречной.


Облака плывут гурьбой,

так бездумно и бездомно,

что судьбы своей рабой

быть отныне неудобно.


Мои мысли угадав,

небо радугой ответит,

или, бурею обдав,

душу выпустит на ветер.


Чтоб дышала, не гнила,

возродясь из пепла ада...

Господи, я поняла.

Хватит, господи, не надо.


***

Я представила: вдруг не станет

наших споров, размолвок, ссор.

Тот моторчик внутри устанет,

что в стихи превращает сор.


Мы попрячемся по берлогам,

независимый сделав вид.

Жизнь без поручней, без предлогов,

без объятий и без обид.


Это в чём-то быть может проще,

безопаснее и мудрей.

Проходить налегке, не морщась,

мимо окон твоих, дверей.


Асфальтированная дорога...

Нет ухабов ни там, ни тут.

И пряма она, и упруга,

но цветы на ней не растут.


Пусть дурное сорвётся слово,

рук протянутых не свести...

Но идти по ухабам снова,

чтоб друга друга вновь обрести.


***

Найдутся ли такие встречи,

глаза такие, голос, речи,

что успокоили бы боль.

Чтоб прозвучало снова, снова:

да, да, я знаю, всё хреново,

но я же рядом, я с тобой.


И всё, и это как отрада,

и больше ничего не надо –

плечо, и губы, и рука...

Дождя натянутые струны,

а внешне кажется, что струи –

струятся, как с небес река.


К тебе протянутые руки –

как память и мечта о друге

и как о помощи мольба…

А мир господень беззаботен,

хотя огонь из преисподен

и с неба слышится пальба.


Молчите, проклятые книги,

замрите, крохотные миги,

молчанье далее везде.

Пусть зуб неймёт, но видит око,

и я уже не одинока,

не на земле, так на звезде.


***

Я была неправедно печальна.

Невесёлый тон тебя взбесил.

Я хранила маленькую тайну

от небрежных рук что было сил.


В пересказе это было б блёкло.

Одинокий глас тонул в песках.

Мы глядим как будто через стёкла,

говорим на разных языках.


Меж твоими грустными глазами

и моими, что ещё грустней,

что-то так сияет несказанно,

что молчанье было бы честней.


Может, на день, может быть на месяц

мы опять друг друга лишены.

Меж твоей улыбкой и моею

сорок сантиметров тишины.


Неприкосновенная граница,

никогда её не перейти...

Как же мне ещё оборониться

от родного сердца на пути?


***


Всё пройдёт, всё когда-нибудь сгинет...

А могло не пройти никогда.

Помоги мне, прошу, помоги мне

донести этот свет сквозь года.


На какой бы ни были голгофе,

сколько лет бы ни утекло,

сохранить бы как в термосе кофе –

эту ласку, любовь и тепло.


Всё кругом превратится в обломки,

всё растает как снег по весне,

но судеб наших головоломки

будут долго являться во сне.


Ни слова не важны, ни поступки

и не то, что свершиться могло.

Облетят они словно скорлупки,

а под ними – живое тепло…


Это то, что в себе потом носишь,

удивлённо любуясь: смотри!

ничего не желаешь, не просишь,

согреваясь теплом изнутри.


***


Что, сынок, не ушибся? –

сердце планеты вослед.

Царь Соломон ошибся.

Ничего не проходит, нет.


О, урожай из боли!

Путь из неё так далёк...

Русское минное поле,

я чёрный твой уголёк.


Под сливой или оливой

уже тебя не любить...

Хотелось мне быть счастливой.

Теперь лишь бы просто быть.

***

Мне снилось, что я к тебе еду.

Удобно ли — так, без звонка?

И думаю: там ли ты? Где ты?

И к горлу — такая тоска…


Я еду знакомым маршрутом,

что выучен мной наизусть,

и чудится, что я умру там –

такая вселенская грусть…


Я ехать к тебе не устану,

но как-то тиха и бледна,

и чувствую, что не застану,

что нет тебя там и следа.


Во сне я не знаю о смерти

и что нам потом суждено,

но сердце как будто на вертел

горящий насаждено.


Я еду всё ближе и ближе,

и страх продолжает расти,

о лишь бы застать тебя, лишь бы –

а там хоть трава не расти…


***

Реки, полные крови,

руки мёртвые и веки –

это фон моей любви,

искажения, помехи.


То, что нас уже с тобой

не скрепляют больше путы –

это вирус или сбой,

это просто бес попутал.


Как случайные черты

я стираю их, стираю,

чтобы снова я и ты

оказались в сердце рая.


Ты да я, да мы с тобой –

и никто вокруг не мучит.

Тон небесно-голубой –

никаких помех и тучек.


Убирайся, солдафон,

прочь, орудия и каски.

Ваши войны — это фон,

только фон любви и ласки.


***

Древесный шёпот и птичий оклик –

и это всё.

Немые вопли кто слышать мог ли,

что в сон несём…


Какая пропасть вдали зияет…

О что нас ждёт?!.

Никто не видит, никто не знает

и не придёт.


Какой промозглый осенний холод,

о не пугай!

И каждый холодом тем уколот,

как льдинкой Кай.


А я не верю в свою потерю,

в людей вражду.

Ищу чего-то всё в ноосфере,

чего-то жду.


Даль одинока и ты далёко,

но жив в крови

древесный лепет и птичий клёкот –

язык любви.


***

Телефонная перекличка –

как ты? Жив и здоров? Пока!

То замолвишь словечко в личку,

то на почту бежит строка.


Поредели родные святцы,

к опустевшим бредём дворам...

Только главное — не теряться,

окликаться по вечерам.


Всяк забился в свою берлогу,

словно там, впереди – века...

– Жив-здоров? Ну и слава богу.

И я тоже ещё пока.


Каждый щепка тут, невеличка,

ничего, ещё не пипец…

Телефонная перекличка.

Перестукиванье сердец.


Не достанет нас смерть-паскуда,

не ударит лицом нас в грязь,

пока живы мы и покуда

не теряем друг с другом связь.


***

Единственный способ любовь сохранить –

держаться подальше, подальше.

Тогда не порвётся тончайшая нить,

не будет обмана и фальши.


Сегодня печаль моя выглядит так:

к окошку прижавшийся голубь,

часов монотонный сердечный тик-так

и двор обезлюдевший голый.


Стою на балконе. Какая тоска.

И месяц впивается остро.

Сегодня печаль мне настолько близка,

что мы с ней как кровные сёстры.


И эта родня мне как будто броня,

хотя я осталась всё той же.

Но только подальше, любовь, от меня,

ты так сохранишься подольше.


***

Я живу по каким-то своим законам,

и свой мир сотворяю с терпеньем воловьем.

Такая луна лишь у меня над балконом.

Такая звезда лишь у меня в изголовье.


Я создаю цветники на могилах.

Жизнь свою приношу тебе в клюве.

И так, как я люблю своих милых –

никто никогда никого не полюбит.


Я всё та же Ассоль и всё та же Герда.

(Старая девочка — не молодая старуха).

Я словно сказка стара, но бессмертна,

и шепчу стихи свои миру на ухо.


Говорю деревьям: спокойной ночи.

Они до утра меня тут охраняют.

А сверху смотрят небесные очи

и надо мною слёзы роняют.


***

С утра в окошко слышится: воробышки поют.

Дыши, покуда дышится. Живи, пока дают.


Кому-то всё воюется, завалы мёртвых тел...

Люби, покуда любится. Гуляй, покуда цел.


В подвалах люди маются, взрываются дома,

а тут обеды варятся, читаются тома.


Не покидай нас, молодость, дай жить среди весны,

как будто нет ни подлости, ни смерти, ни войны.


Как будто все мы вечные, и через дней пяток

не угодим, увечные, в кладбищенский поток.


***

Искать тебя не знаю где ж ещё?

Где ты, нечаянная радость?

Любовь — последнее прибежище.

Она одна у нас осталась.


Мои стихи – как эпитафии,

они уже не громче писка.

И выцветают фотографии,

бледнеют буквы на записках.


Но это только лишь формальности,

поскольку – верьте иль не верьте –

мечта реальнее реальности,

любовь могущественней смерти.


Все мы друг другу кем-то розданы

и выживаем чем-то детским

в преступном мире, словно созданном

каким-то новым Достоевским.


***

Порой то явь они, то небыль,

в оправе скобок, запятых...

Они спускаются мне с неба

на тонких нитях золотых.


Они на ножках эротичных

вбегают в пушкинскую речь...

И я люблю их фанатично,

мечтая холить и беречь.


Они бесценны и бесплатны,

их свет чуть брезжит впереди.

Они как звёздные заплаты

на месте пропасти в груди.


Слова, как туфельки хрустальны,

алмазы выплаканных фраз,

что не круты и не брутальны,

без ухищрений и прикрас...


Стихи мои, застав с поличным,

выплёскивают боль и смех.

Они всегда о самом личном,

и потому нужны для всех.


***

В сказке жила со счастливым концом

и любовалась любимым лицом.

Я — Маргарита, Сольвейг, Ассоль.

Пели ступеньки: до-ре-ми-фа-соль...


Мы разминулись с тобой в темноте.

Хоть мы всё те же, нас нету нигде.

Больше ступеньки уже не поют,

в доме часы словно колокол бьют.


Осень убила лето тепла.

Медленно Лета мимо текла...

Я Ярославна. Слышишь мой вой?

Как же мы славно жили с тобой.


***

Жизнь — спектакль, что идёт сто лет

средь сменяемых декораций.

Жизнью платим мы за билет,

чтоб узнать, что не знал Гораций.


Забирает с собою смерть –

чего не было в самом деле.

Ну а те, кто сумел посметь –

остаются с тем, что имели.


Опустеет сцена к концу.

В пустоту мы бормочем речи.

Но к любимым, к отцу, к птенцу –

руки тянутся всё навстречу.

Даже тот, кто всё отрицал –

распахнёт потайную дверцу...

Что не снилось и мудрецам –

каждый смертный увидит сердцем.

***

Куда глаза мои бредут,

пока я сплю внутри?

Куски грядущего крадут,

приносят мне: смотри!


Моё неведомое, ты

завесу подняло

над тем, что светит с высоты,

что счастьем обдало.


Так вот как это может быть,

так вот что значит Бог!

А утром надо всё забыть,

как отлетевший вздох.


Что это было за кино,

что были за миры?

Лишь сердце знает, но оно

не скажет до поры.


***

Я радуюсь тому, о чём мечтаю,

как будто бы оно произошло.

Прорехи дней надеждами латаю,

вынашиваю слово «хорошо».


Оно не терпит пышного убранства,

а просто, бескорыстно и щедро,

вне времени оно и вне пространства,

поскольку с нами не произошло.


Оно ещё не олицетворилось,

не обретя материю и плоть,

но с ним уже та божеская милость,

что может всю судьбу перемолоть.


Я мучилась и всё же научилась

у голоса, что слышится в груди,

не горевать о том, что не случилось,

а верить в то, что это впереди.


***

Бог не зря молчал всё это время,

подбирал нам знаки и мостки.

В души нам заброшенное семя

по весне даёт свои ростки.


А когда вылущиваем колос,

чьё зерно поможет стать людьми,

мы в себе выслушиваем голос,

голос веры, правды и любви.


Этот голос заменяет опыт.

Он так тих, что кажется порой,

будто это еле слышный шёпот

под земною толстою корой.


Он подскажет сердцу нужный выбор,

пусть вокруг ни Бога, ни души –

как прожить без низости, без выгод,

под высокий благовест души.


***

Сколько чудится утешений –

листик, пёрышко голубое...

Это отзвуки отношений,

как когда-то – у нас с тобою.


Все мы в этом мире мишени –

никуда от расплат не деться.

Но вокруг – полно утешений,

стоит только лишь приглядеться.


Жизнь полна кривых искажений,

но под ними мир юн, прекрасен.

Как мне хочется утешений, –

нежных струн, соловьиных басен.


Я шаги твои сердцем слышу,

словно мы одной крови, круга.

Все мы знаки, что кем-то свыше

посылаются друг для друга.


***

Как на лодке плыли мы по реке,

а потом лежали на берегу...

Как мне сладко спалось на твоей руке,

просыпалось от прикосновенья губ…


А сейчас я которую ночь не сплю,

вспоминаю ту лодку, песчаный плёс…

Это сладкое, сладкое слово люблю

для меня теперь солоно всё от слёз.


Мне с тобой земля была как альков,

а сейчас как снегом всё занесло.

Нет ни звёзд на небе, ни облаков,

всё вокруг застыло без тёплых слов.


Я живу бесцельно и вопреки,

по обрывам снов по ночам скользя,

без твоей руки, без родной реки,

той, в которую дважды уже нельзя…


***

Как ребёнка я тебя балую.

Обнимаю плечиков броню.

Там в прихожей – кучка поцелуев.

Я их соберу и сохраню.


За порог куда-то закатились,

столько лет мне были не видны.

Где-то по углам они ютились,

так малы, тверды и холодны.


Их возьму, дыханьем отогрею,

положу на мягкую кровать.

А потом пошлю тебе скорее –

можешь снова ими целовать!


***

Хоть с ума не сошла я пока,

и не мистик,

но хотела б сберечь на века

каждый листик.


И в остывших уже угольках,

и у тучек,

и у глаз твоих там, в уголках, –

каждый лучик.


Растеряют леса свой убор

в одночасье...

Я тепла и родства крохобор,

сборщик счастья.


***

Сегодня нет ни звёзд, ни облаков.

Пустое небо, как душа пустая.

А я ищу добро без кулаков,

любовь, что умирает, облетая.


Я добываю счастье из всего,

что под рукой случайно завалялось,

и даже из отсутствия его,

или того, что мне во сне являлось.


Сны плавно наплывают на судьбу...

Я существо вечернее, ночное.

Мне больно жить, и Страшному суду

проблем не будет, видимо, со мною.


***

Ландыши, колокольчики –

слишком они нежны.

Этой любви укольчики

больше нам не нужны.


Но как они отчаянно

смотрят туда, где ты...

Эти всегда печальные,

плачущие цветы.


Жизни – на самом кончике,

но – словно свет из тьмы:

ландыши, колокольчики,

что собирали мы…


***

Так много ниш, укромных зон…

В стихах я прячусь за звучание,

ночами — в книгу или в сон,

а в разговоре за молчание.


На мне спасательный жилет

иль кокон для застывшей бабочки.

Но вот пройдёт немного лет –

и вновь в душе зажгутся лампочки.


И месяц, таявший в серпе,

блеснёт улыбкою неверною.

И всё, что пряталось в себе –

проснётся спящею царевною.


***

Любовь без знаков препинания,

идущая сплошным потоком

признания и бессознания,

не потом что разит, а током.


Безадресная, беззаконная,

любовь без права переписки,

чьи имена в тетради скомканы,

и ты последний в этом списке.


Любовь, допитая до донышка...

И я гляжу там как с мольберта,

как ненаряженная Золушка,

как несмирившаяся Герда.


Любовь моя, что не изнежена,

гармоний сбившиеся герцы...

А пульс колотится как бешеный.

Сказать, о чём стучало сердце?


***

Чашка твоего имени,

мамина пиала...

Видишь ли ты и ты меня,

как я из них пила?


Все предметы как стёртые,

а чашки со мной всегда.

Всё без вас стало мёртвое,

но там – живая вода.


И сколько, Бог, ни караешь ты,

и как бы мир ни был скуп –

но я припадаю к краешку,

где след тепла ваших губ.


Тяну ту минуту, длю её,

от чая – как во хмелю.

И пью как будто целую я,

и верую, и люблю.


***

Можно на окне задёрнуть шторы

или в небо устремить глаза,

чтобы сквозь душевные затворы

не пробились злые голоса.


Отпускать обидевшее с миром,

укрываться в теплоту как в плед,

поднимать себя над этим миром,

отделяя мухи от котлет.


Замечать невидимое диво,

вырывать воткнутый в горло кляп...

Вот и весь секрет, как быть счастливой.

Или не повеситься хотя б.


Очертить себя как в детстве мелом –

чур меня, я в домике, друзья!

Пусть я быть счастливой не сумела,

но достать меня уже нельзя.


***

Купила к встрече платье,

как из ажурных струй...

Короткое объятье

и беглый поцелуй.


Мы изредка встречались,

но вот уже пора,

и так всегда кончались

все наши вечера.


Машу тебе с балкона

и отпускаю в ночь.

И этого закона,

увы, не превозмочь.


Опять душа без тела,

опять надежда врёт.

И платье-то надела

я задом наперёд.


С калашного ли ряда

мне подан знак судьбы:

не для меня наряды –

нежны и голубы.


Прощальное объятье,

короткий поцелуй…

Смени мне, фея, платье,

судьбу перелицуй.


***

И пока не прояснились

контуры конца –

без конца черты мне снились

тонкого лица.


Уголок полуулыбки

и волос атлас,

и раскрытые калитки

сумеречных глаз.


Скоро, скоро пробужденье,

отрезвленье дня...

О ночное наважденье,

не покинь меня!


***

Никому не скажу уже: «жду, люблю».

И никто не встревожится: что ж не идёт?..

И когда порог я переступлю –

слов «я дома» тоже никто не ждёт.


Чей-то смех за стенкою, голоса...

Кое-где полуночные окна горят.

Но они, так похожие на глаза,

ничего мне больше не говорят.


Надо мною сгущается ночи мгла,

тускло светит единственная звезда.

Сколько раз счастливою я была,

но об этом просто не знала тогда.


А сейчас ценю уже каждый миг,

чёрно-белое жизни моей кино,

и ночник, и любимые строчки книг,

и луну, что заглядывает в окно.


***

Как на Клеопатре шейку

змейка обвила и жжёт,

у меня своя мишенька –

змейка шва через живот.


Жизнь животная, мясная,

чашки прыгают весов.

Полосная, полосная,

под наркозом пять часов.


Таю, таю, улетаю,

по реке Тудань гребу...

Всё пройдёт и я оттаю,

как царевна та в гробу.


Буду думать, что мне снится

эта люстра и кровать,

и как страшный сон больницу

потихоньку забывать.


***

Если б пошла направо –

была бы детей орава,

если б пошла налево –

жила бы как королева,

но я так была упряма –

что шла всегда только прямо.


Но в сущности и направо –

где слава и крики браво,

но в сущности и налево –

где сытость и сладость чрева,

и прямо, пути итожа –

всё будет одно и то же, –


поскольку ведь я всё та же,

всё та же одна Наташа.


***

Пришли такие холода,

всё замерзает, глядь.

Не будем же осколков льда

друг в друга добавлять.


Душа ведь это не коктейль,

где холод только в кайф,

и не гостиничный отель,

где любит вечность Кай.


Но есть спасенье от тоски,

что студит сквозняком:

объятье, тёплые носки

и кофе с коньяком,


и слов рассыпанных драже,

и горький шоколад,

и вот увидишь, всё в душе

пойдёт уже на лад.


Растопит холода стекло –

хоть я не фармацевт –

тепло, тепло, одно тепло –

единственный рецепт.


***

Как внезапно кончилось лето –

недосказанно, недопето,

словно фраза на полуслове,

как задачка, где лишь условье…


Я ведь думала, что успею,

принимала за эпопею,

а хватило на пол-абзаца

быстро спёкшегося азартца.


Приучили нас жить в июле,

а потом в ноябрь обернули,

как из пекла – в остылый студень,

из каникул – в унылость буден,


как негаданно и нежданно,

как ненадобно и бездарно!

Лето, лето, вернись с вокзала,

ты не всё ещё нам сказало!


Жизнь короткая как мизинчик,

быстро кончился твой бензинчик,

то бишь порох в пороховницах...

Будет всё теперь только сниться.


***

Летят снаряды, ликует демон,

дома горят...

Мои родные висят по стенам,

меня хранят.


Любимых руки, глаза и плечи,

мой рай земной.

Ваш образ млечен и вы далече,

но вы со мной.


И отступает куда-то горе,

и свет в окне...

Ну вот мы снова как прежде в сборе.

Лишь смерти нет.


***

Вы думаете, я одна?

А я и не одна.

Ведь вы не видите до дна.

Я вся вам не видна.


Бледна, бедна и холодна

моя судьба на вид.

Но только мне она родна,

ведь там со мной Давид.


Его звезда среди планет –

теперь моя семья.

И никого на свете нет

счастливее, чем я.


Со мною голос и портрет,

и память о былом.

И даже этот сон и бред

полны его теплом.


***

Забыли о Хатыни,

о горьком пепле сёл…

Язык мой, враг мой, ты ли

до Киева довёл?


Довёл до слёз, до вопля,

до ручки, до греха...

Как мы ещё не сдохли,

не всё ещё – труха?


Была нам Украина,

теперь враги навек.

Кровавые руины,

звериный человек.


«Но помнит мир спасённый...»

Он всё запомнит, да,

все города и сёла,

спалённые тогда.


Опять в чести Варрава,

не с Богом мы, а без.

И звёзды так кроваво

глядят из-под небес...

***

Вам по секрету: вовсе не спроста

в окне всегда я оставляю щёлку

для бабочки, для пёрышка, листа,

погладивших мне щёку или чёлку,


как для всего, что может быть тобой,

любой приметой с чёрточкой людскою.

Впускаю в сердце воздух голубой

и лунный взгляд с посмертною тоскою...


Вольна в себе я или не вольна,

но что-то совершается с часами,

и вот уже печаль моя полна

любимыми живыми голосами.


Из зарева рассветного в окне

в заката попадаю я полымя...

И дерева, что тянется ко мне,

я знаю человеческое имя.


***

Настоящее – то, что застанет врасплох,

что нахлынет, когда и не ждёшь.

Вдруг взметнётся до неба горящий всполох –

и за ним как лунатик идёшь.


Ты как будто доверчивое дитя

и не слышишь разумных речей.

Это то, что само выбирает тебя

и швыряет как щепку в ручей.


И не важно, что было с тобою давно,

лишь на это сиянье смотри.

Это то, что потом, когда станет темно,

освещает тебя изнутри.


***

Обнажается даль и деревья стоят оробело,

красотой не привлечь и теперь надо чем-то другим.

Лес редеет и нам оставляет пустоты, пробелы,

чтобы мы их заполнили чем-то своим дорогим.


Облетает листва. Облетают последние годы.

Как гола наша жизнь, мы дрожим на осеннем ветру.

Это ветер последней разлуки, тоски и свободы,

это шёпот мертвеющий леса: «я весь не умру».


Да, мы все не умрём, мы останемся в том, что любили,

перелив свою кровь в этот новый слепящий поток,

что шуметь будет вечно о том, как мы жили и были,

и как бабочка плавно слетать будет в руки листок.


А потом эти листья взовьются клубящимся дымом,

превратятся из искр в ясноглазые звёзд огоньки.

И кто будет смотреть на них – станут опять молодыми,

и как деньги звенеть будут нам дорогие деньки.


***

Минздрав об этом не предупреждал,

молчали нострадамусы и глобы.

Никто в тот день войны не ожидал,

такой коварной подлости и злобы.


Прошло полгода после февраля.

Ушли все шансы, кончились все сроки.

Корабль пьян. Безумец у руля.

Молчит народ, безмолвствуют пророки.


А с неба этот насморочный плач,

и ветер за окном поёт и стонет,

и тонет в луже наш планетный мяч,

хоть обещал стишок, что не утонет.


Он тонет в лужах крови, посмотри,

солёной влагой пропитало кожу.

Наш прежний мир пускает пузыри,

его ничто спасти уже не может.


Тебе не снилось, Агния Барто,

как к небесам летят рыданья танек,

как оказался жизни за бортом

наш мяч земной, упоротый титаник.


Поскольку мы привязаны к стране –

то с ней на дно… Не Стикса ли водица?

А кто-то её видит на коне,

не уставая Родиной гордиться.


Мораль проста – пока идут бои –

всё спишется. Захватчик неподсуден.

Пусть жгут, взрывают, но они свои.

Своим всё можно. С нами бог и путин.


Бог отступился видимо от нас.

Когда бы мог – он сам отсюда выбыл.

И эту чашу нам испить до дна,

как некогда Сократ цикуту выпил.


***

Это кровь иль заря

в феврале мартобря?


Можно жечь, убивать.

Но нельзя называть.


Мы привыкли к гробам.

Только — палец к губам.


Нам хана в двадцать лет.

На, Творец, твой билет.


Антиутопия. Сладкие сны.

Мёртвые дети приходят с войны.


Золушка вышла, разрывши золу.

Оруэлл, Кафка курят в углу.


Мир или братство? Вор на воре?

Нету теперь этих слов в словаре.


Как же назвать этот дикий пипец?

Надпись в аду: «операция-спец»!


***

Ревную к траве, что тебя обнимает,

и рву её, не терпя.

А дома стены, что не помогают,

рубашки твои без тебя.


Как в детстве, помнишь – иду искать я,

не спрятался – не виноват...

Ты спрятался может быть в том закате,

что алой зарёй чреват?


Ты маленький мальчик в земельном чреве,

быть может родишься вновь,

прорвавшись сквозь неживое время,

услышав мою любовь?


В любой толпе я тебя узнаю,

почувствую на бегу,

по стуку сердца, знакомой фразе,

изгибу любимых губ.


Брожу сомнамбулою по свету,

повсюду ищу тебя,

любовью этой всегда согрета,

мой старец, юнец, дитя.


***

Ответил Лорка: «хочу, чтоб меня любили»,

в ответ на то, зачем он писал стихи.

Его за эти стихи потом и убили,

что были нежней и круче любых стихий.


Поэт, достигший в песне вселенской мощи,

падёт от пули, что пустит в него дебил.

Чтоб все любили – это намного проще...

А я хочу, чтобы ты лишь меня любил.


Спасти ли жизнь, в свою заползая норку?

Спасти ли мир, пропадая там ни за грош?

Стреляйте, гады. Я вам отомщу за Лорку

суровой правдой строк, победивших ложь.


***

О побольше событий, картин бытия,

впечатлений запасы набить,

чтоб потом, когда вовсе не будет житья,

было б что вспоминать и любить.


Собирать побольше гостей, новостей,

расправлять над землёй крыла.

Расставлять побольше на жизнь сетей,

чтобы мимо не проплыла.


Собирать, набивать ею закрома,

запасаться как можно впрок,

чтоб когда пойдут косяком гроба –

продержаться какой-то срок.


***

Зуб неймёт – это бог с ним, с зубом,

лишь бы око глядело всласть,

вопреки всем земным скорлупам

проникать в них имело власть.


Открывало б любую дверцу

без ключа глубоко внутри,

было зорко бы словно сердце

Антуана Экзюпери.


Мне хватило бы счастья во как –

лишь бы видеть сто раз на дню...

Зуб даю – мне хватило б ока,

остальною досочиню.


***

Нет, не война. Операция ради спасенья.

Как ваш язык повернулся такое сказать?

Нет, не бомбёжка… оставьте свои опасенья

и прекратите петиции всюду писать.


Это не кровь, а брусника.. читали у Блока?

Трупы, гробы?.. Двадцать лет за такие слова!

Если что стёрли с земли – то не мы, и немного,

это они, как унтер-офицера вдова!


Мама, не верьте, что нет нас, убитые – фейки,

вы приглядитесь, когда успокоится шок,

это у Вия лишь не поднимаются веки,

мы же живые, вот денег нас полный мешок!


Верите иноагентам, врагам, фотошопам,

вместо того, чтобы минные славить поля.

Что ж вы не видите – это не голая ж…,

а несусветно богатый наряд короля!


***

Не всё ль равно кто – ворон

иль чёрный воронок,

измором или скоро,

зола или венок.


Не всё ль равно, кто громко

иль робко крикнет «пли!»,

затянет ли воронка

небес или земли.


Вивальди или Верди,

враги или друзья...

Но дайте перед смертью

сказать, чего нельзя.


***

И только тени, тени

деревьями окне –

как отблески видений

ночами машут мне.


Вот снова эти взмахи –

мелькают рукава,

как чёрные рубахи,

чья поза рокова,


как горькое распятье,

как страшное кино,

как мёртвое объятье,

стучащее в окно.


И я заснуть не в силах,

когда опять в окне

крыла ушедших милых

оттуда машут мне.


Я знаю, это ветер,

деревья, лунный свет…

Но ближе всех на свете

мне те, кого там нет.


***

Оконная хлопает дверца.

Растрёпанный веник в углу.

И чашки разбитое сердце

лежит на холодном полу.


Как будто над чашкой рыдала.

Читала аббата Прево.

Любовь ко мне из виртуала,

а рядом и нет никого.


Часов тихо тикает сердце....

Осколки привычно смету.

И чайник поставлю согреться

на газовую плиту.


По чашке рыдать уже поздно –

лишь быть осторожнее впредь...

А то, что навеки замёрзло –

уже никогда не согреть.

***

Закат стыда пылает над страной,

которая от ужаса застыла.

И смерть уже не ходит стороной,

а жадно дышит каждому в затылок.


Доволен тот, кто всё ещё не сдох,

кто дал приказ явиться в ад с вещами.

Побойтесь бога! Где же этот Бог?

Но как же так?! Ведь нам же обещали!


Кто защищал однажды рубежи,

за то теперь поплатится примерно.

Служил? Теперь пожизненно служи,

вернее, не пожизненно – посмертно.


Получишь всё: и льготы, и пайки,

и деньги на машину для семейства.

Ну а пока погонят вас в пинки

осуществлять преступное злодейство.


Священный долг – бомбить и убивать,

и ты уже покойник иль калека.

Гробов не будет, чтоб не горевать.

Ведь жалость унижает человека.


О прятки, прятки, детская игра,

пока им тьма глаза позакрывала,

давай с тобой слиняем со двора,

забьёмся в щели, в трещины, в подвалы.


Авось не доглядит драконий взгляд

того, кто став уже богаче шейха,

горазд считать по осени цыплят,

сворачивать им тоненькие шейки.


Писали: «миру мир», «мы не рабы» –

где эти тени прошлого витают?

Мы спрячемся в могилы и гробы –

и нас уже тогда не сосчитают.


21 сентября 2022 года



***

Я золушка без туфельки хрустальной,

без феи и без принца на балу.

Я знаю только жизни сон летальный,

стихи из сора, пепел и золу.


Я знаю только тыкву без кареты,

планету эту, взятую внаём,

и прелесть сна, фантазии и бреда,

как мы вдвоём под музыку плывём.


Я обойдусь горохом и фасолью,

не надо платья, туфелек и фей,

а только берег, где бегу босою,

и ты, у жизни вырванный трофей.


На волосах ромашковый веночек,

и нас кружит волшебный вальс-бостон...

Но стрелка уже близится к полночи.

Прощай, мечта, утопия, фантом.


***

Марина всё бросала в топку,

чтоб и горела, и светила –

что к сердцу находило тропку,

что в жизни с ней происходило.


А я всё складываю в стопку

листков израненную кожу,

дни пережёвывая робко,

судьбу свою в стихи скукожа.


Я не сторонница сожжений

в аду души, дойдя до края.

Крупицы наших отношений

выращиваю, собираю.


Стихи для них, а не напротив,

когда перо лишь пожелает –

поэзия, разинув ротик,

жизнь без остатка пожирает.


***

Есть ли там любовь за небесами?

Или всё кончается в гробах?

Ангелы со злыми голосами,

с бешеною пеной на губах...


Есть ли что-то высшее над нами?

Или там лишь чёрная дыра?

Ангелы с железными крылами,

с кулаками, полными добра…


Всех гребёт военная гребёнка,

добывая блага для пожив

не одной слезинкою ребёнка,

сотни тысяч жизней положив.


Гибнут люди, женщины и дети,

чтоб Бонанно перстнями блистать.

Есть ли кто-то в небесах свидетель,

есть кому возмездие воздать?!


Отправляем сыновей на муку,

смерть растёт и ширится стократ...

Тишина в ответ на крики Мунка

и в окне Малевича квадрат.

***

Велась охота на свободу,

на правду, помыслы, слова,

теперь уже идёт по ходу

на всё, чем жизнь ещё жива.


Чей ни был бы — тамбовский, брянский –

на горло вековых терпил

уже не вегетарианский –

год людоедский наступил.


И вот опять идёт охота

на руки, ноги, черепа –

о, как сожрать их вам охота,

всех, до последнего раба.


Старик забрасывает невод –

но вместо рыбки там народ.

А Бог привычно ставит неуд

за то, что всё наоборот.


Ему глядеть на это скушно.

Как эта песня не нова...

И в том, что хочется им кушать –

опять ягнёнок виноват.


***

Это фарс иль пародия –

отвергая враньё, –

защищаться от родины,

защищать от неё.


И юнца шаловливого,

и кому шестьдесят –

Русь как чушка гугнивая

ест своих поросят.


Божьи силы, укройте нас,

и отцов, и детей,

защитите от родины,

от её челюстей.


Только этой молитвою

мы сегодня живём.

Не дадим вашей битвою

себя слопать живьём.


***

Небо плавает в луже.

Я утонула в быте.

Мне как домашней клуше

хочется в дождик выйти.


Хочется встрепенуться,

встретив любимый облик.

Хочется оглянуться

на твой загробный оклик.


Платье теперь в облипку,

всю меня оголяя.

С тёплым дождём в обнимку

я не одна гуляю.


Знаю, что это поздно,

и потому печальна.

В лужах плавают звёзды,

как это ни банально.


***

Бабочка – баба – бабушка –

женщины путь унылый

до гробового камушка

и темноты могилы.


Бабушка — баба – бабочка –

пусть всё в таком лишь стиле,

чтобы свеча и лампочка

смерть мою осветили.


Чтоб, опаляя крылышки,

всё же успеть согреться.

Большего не открыли же

способа или средства.


Как же всё быстро минуло –

бабушка – баба – детка...

Хоть и была ты длинною,

жизнь моя-однодневка.


***

Пояса затяните, зашейте рты,

а теперь шагом марш на плаху.

Что нахохлились, вам ведь не всем кранты,

и не всех ещё он оттрахал.


Ну и что – дракон, а зато же свой,

со страной он одной кровянки.

Так что все пожалуйте на убой

под щемящий мотив «Славянки».


***

Бегут, бегут года куда-то вдаль.

Из девочки старуха вырастает,

а мой нетерпеливый календарь

листы всё дальше истово листает.


Всё в мире изменяется, течёт,

впадая в реку, что не примет дважды.

Но помню до сих пор наперечёт

все наши дни, которых снова жажду.


А жизнь всё крутит старое кино,

свеча горит, вовек не догорая...

Какая ночь зияет за окном!

И ей не видно ни конца, ни края.


***

А серенький день туманный

укутывает, как в пальто.

И это даже гуманно,

когда не видит никто.


Поблёкли былые краски,

и звуки слабей слышны,

но в дне таком столько ласки,

сочувствия, тишины.


И всё, что меня томило –

не мучает так уже.

И кажется, кто-то милый

склонился к моей душе.


***

Хворост нежности подброшу,

сердце растоплю.

Никогда тебя не брошу.

Я тебя люблю.


Если вдруг ты заболеешь,

станешь горевать,

сердцем лучше батареи

буду согревать.


Если от обид заплачу

или разозлю –

это ничего не значит.

Я тебя люблю.


Это просто, очень просто,

как растить цветы.

У меня в душе есть остров.

Он зовётся Ты.


***

Наступает опять одиночество,

и, как водится, не в одиночку.

До чего ему, сволочи, хочется,

чтобы я не спала эту ночку.


И изводит меня, беззащитную,

бесконечной ночною длиннотой,

вереницей слонов неподсчитанных,

комариной зудящею нотой.


Это высоколобое зодчество,

от которого нету нам спасу...

Одиночество выгрызло дочиста

все любви многолюдной запасы.


Ну чего от меня тебе хочется?

И с какою преследуешь целью?

Мы с тобою как имя и отчество,

неразлучною спаяны цепью.


***

От себя не уйти, своей шкурки змеиной не сбросить,

но вписаться в какой-то иной непохожий контекст,

обновить декорацию пьесы, чего-то сморозить,

совершить хоть одно из каких-нибудь маленьких бегств.


Я смогу решиться на то, что покуда лишь снится.

Я сменю причёску, фасон и цвет, дефис на тире.

Я могу поменять колею, пересечь границу,

только вот от себя не уйти, даже если к тебе.


***

Я просыпалась утром рано,

но не затягивалась рана.

Руками разводило время:

лечить я больше не могу.

Порой я не ложилась вовсе –

не становилось легче после,

и я носила это бремя

и знала, что не убегу.


Я обживалась на голгофе,

я напивалась чёрным кофе,

с собой играла в чёт и нечет,

искала истину в вине.

Но эту истину увидев,

придётся жить, возненавидев,

а я любить хочу, но нечем:

меня убило на войне.


Страна воров, рабов и орков,

тебе хотелось бы восторгов,

чтоб в воздух чепчики бросали

при звуках маршей боевых.

Ты хочешь удали и пляса,

но мы лишь пушечное мясо,

вы нам повестки подписали

и не оставили в живых.


***

Я вышла на балкон с утра, раздвинув сумрак ночи.

Акация ещё спала, не видела меня.

Ночь начинала отступать и делалась короче,

и солнце брезжило, маня в незнаемое дня.


А я парила над землёй, презрев её законы.

Акация, меня узнав, затрепетала вся.

А я глядела на неё с высокого балкона,

над тем, что было и что есть, на ниточке вися.


Что день грядущий на плите на завтрак нам готовит?

О мироздание моё, привет тебе, привет!

Попробуй снова доказать, что жить на свете стоит.

Ночь кончилась, а в свете дня не хочется реветь.


Как хорошо встречать рассвет такою светлой ранью,

когда всё в мире говорит: живи, не умирай!

И может повернётся жизнь какой-то новой гранью…

Но снова ранит эта грань: заточен каждый край.


***

Любовь умирает, когда не нужна,

когда её нежность другому смешна.

И словно цветок среди вечных песков

она засыхает без ласковых слов.


Но если б могла, я сказала б любви:

о не умирай, умоляю, живи!

Пусть ты безутешна, нездешна, смешна,

но мне ты нужна, мне самой ты нужна!


Пускай ты бездомна, бесплотна, ничья

и выглядишь жалко в глазах дурачья,

но только тебе отворится Сезам,

когда ты поверишь любимым глазам.


Любовь не для слабых и не для юнцов,

не знает она ни начал, ни концов.

Пускай она сердцу с три короба врёт,

пускай никогда-никогда не умрёт.


***

Что ж, всё идёт по плану, по порядку всех

выстраивают в очередь до ада.

Страна идёт искать… а кто не спрятался –

она, как и всегда, не виновата.


Уже нельзя послать к такой-то матери –

по коридору поступь командора.

Ни двери не спасут, ни юбка матери

от смерти, преступленья и позора.


Солдатики, игрушки оловянные,

вы тычетесь во все лазейки слепо.

Остались только норки деревянные,

лишь поезда, летящие по небу.


***

Как ребёнок в детском саду,

что забыли когда-то забрать

и оставили тут на беду

одному догорать...


Жизнь промчалась – иду, иду!

Тебе не с кем в саду играть.

Я несу для тебя еду...

А уж умирать.


Что за с временем ерунда,

словно ветром его отнесло...

Это божья соломинка, да?

Нет, Харона весло.


Я хотела к тебе скорей,

но была другим занята.

Почему тут вместо дверей

отлита плита?


***

День сдаёт свои параметры,

свет уходит прочь...

И однажды утром ранним ты

вдруг увидишь ночь.


Это осень тихой сапою

пробралась в окно.

Даже с самой мощной лампою

без любви темно.


Даже и с обогревателем

холодно в дому,

если мы тепло спровадили

и пригрели тьму.


***

Со мной Ты и ныне и присно,

в глазах моих божья роса.

Я небо люблю бескорыстно,

его ни о чём не прося.


Его вековая громада

мне более не рокова.

И всё, что душе моей надо,

я вытяну из рукава.


Глядит на меня с укоризной

Великое из Ничего...

Я Бога люблю бескорыстно,

поскольку не верю в него.


***

Твердь железобетонна –

не достучаться никак.

Смерть моя бессимптомна.

Переношу на ногах.


Блок живым притворялся,

мир свой творил на костях,

с вьюгою целовался,

и ветер гулял в гостях.


А я брожу среди комнат,

не зажигая огня.

Кто думает — знает, – помнит

на самом деле меня.


***

Ты где-то там, среди отживших праздников,

в сугробах прошлогодних февралей,

у прошлого в загашниках, в запасниках,

в сиянии волшебных фонарей.


На стенах тени — странные видения…

Тебя я вижу в призрачной дали, –

как будто накануне возрождения

спишь в животе у матери-земли.


Оставшись навсегда в том нашем лете я,

услышу вдруг сквозь толщу голосов,

как сквозь соцветья и тысячелетия

ты вновь родишься, услыхав мой зов.


И где б ты ни был – на земле, на облаке –

в любой толпе, я знаю, я смогу

тебя узнать и в незнакомом облике

по свету глаз или рисунку губ.


Разглаживаю складки фотокарточки,

как все твои морщинки на лице,

и вижу свою жизнь в домашнем фартучке,

не знающую, что же там в конце…


***

Разглаживаю скомканную жизнь,

выискиваю радости улики

и говорю сама себе: держись,

хотя б за эти солнечные блики.


За всё, что нам по духу и с руки,

за всё, что горячо и бесполезно,

за тонкую соломинку руки,

протянутую дружески над бездной.


За то, что не забрал ещё фашизм,

за то, что не ночно и не аптечно,

за эту нашу конченную жизнь,

которая по сути бесконечна.


***

О снов моих утешность,

их горечь, соль и сласть,

заснеженная нежность,

оранжевая страсть...


Я передать их градус,

их колер не берусь.

Коралловая радость,

сиреневая грусть…


Прохладная астральность,

серебряный родник...

И грубая реальность,

вторгавшаяся в них –


гудком мусоровоза,

шуршанием метлы –

суровой жизни проза,

и сны уже мертвы.


Разорванные в клочья,

останками души…

Они срастутся ночью,

ожившие в тиши.


И, потерпев фиаско,

опять со мной на ты

фиалковая ласка

с оттенком золотым…


***

Гора родила мышь. Точнее, крыса

родила мышь… А шуму на весь свет!

Весь мир в экраны по уши зарылся –

вот-вот на всё получим мы ответ!


Всеобщей ожидали, иль объявы

конца войны, иль атомных угроз,

но снова многослышанный слюнявый

словесный этот старческий понос!


Всё та же фишка, старая идея,

что если б не напали – нам хана,

то нас бы тут атаковали геи,

сменили пол, когда бы не война...


И верный люд, развесив уши, внемлет

тому, кто шлёт на смерть их, не щадя...

Да здравствуют присвоенные земли

и пляска мертвецов на площадях!


***

Огонь в сосуде? Конь в пальто?

Кто ты в моей судьбе?

Тебя ли я люблю иль то,

что светится в тебе?


То, что свечой горит в окне,

возносит над толпой?

Иль то, что светится во мне,

зажжённое тобой?


Тебя ли вижу или сквозь

тебя далёкий свет?

Ты гость или навеки свой?..

Никто не даст ответ.

***

На воздушном замке – амбарный замок,

он уже никому не сдаётся.

Только сердца бьётся тугой комок,

равнодушию не сдаётся.


А с небес струится живая вода,

но надежда нам снова врёт всё.

И повестки листьев летят в никуда,

в край, откуда никто не вернётся.

***

Нас ведёт к персональному раю

в белом венчике сам сатана,

и путей своих не разбирает

пуля-дура и дура-страна.


Наша пища из телеэкрана,

путь особый у нас и стезя.

Только кровь так же льётся из раны,

так же хочется жить, но нельзя.


Ты вернёшься железобетонным,

на гробах нарыдаются всласть.

Что ж с тобою, с дурилкой картонным,

сотворила сатрапная власть?


Посвящали отчизне порывы,

защищая, тянулись из жил...

Ну а ты, погибая от взрыва,

за кого свою жизнь положил?

***

Не узнаю свой голос –

тих он и нежен был...

Диаметральный полюс

тех, кто стонал и выл.


Пусть прозвучит он грубо –

мне это по фонарю.

Я этих мёртвых рупор.

Я за них говорю.


Слово уже не облако –

твёрдое, как гранит.

Не колокольчик – колокол

в сердце моём гремит.

***


Марионетки и кукловоды –

быть ими мало чести.

С теми, кто водит сейчас хороводы –

я не хочу быть вместе.


С теми, кто празднует юбилеи

избранным пышным кругом,

кто окружает вождя елеем,

словно селёдку луком.


Сколько же выпито и убито,

как же здесь зажигают,

когда кровью земля залита,

когда людей сжигают.


Что же, пируйте, чума в разгаре,

режьте пирог планеты.

Но слава богу, что в этой сваре

с вами меня там нету.


***

Мы все мишени. Все исходы летальны.

И я, сама себе бог и судья,

даю подписку о разглашении тайны,

о невыезде из себя.


Мир проклятый как зуб расшатан,

да, облажался наш демиург...

Я – соглядатай и разглашатай

всего, что вижу вокруг.


Любовь моя, обернись, воскресни,

меня помани прозрачной рукой…

Но мы живые ещё, хоть тресни,

и нету страны другой.


Народ из родных пенатов выжит,

но правда расставит всё по местам.

А если не будет возмездия свыше –

за всё тогда Аз Воздам.


***

Кровь рекою течёт – ничего не меняется,

ощущение дежавю:

так же власть над народом своим измывается,

уподобив его червю.


Но никак до сих пор в меня не вмещается,

что, выпутываясь из сетей,

наш народ от родины защищается,

от неё спасает детей.


Да, была когда-то такая профессия –

свою родину защищать.

А теперь репрессии, мракобесие –

выжить, выстоять, не прощать.

***

Почему одиночество круглое?

Нет, оно из острых углов.

Обитание в нём очень трудное,

если б не соломка из слов.


Натыкаешься и ушибаешься

о картинки прошедших лет

и теперь уже не ошибаешься,

как тогда ошибалась, нет,


уж теперь-то ты знаешь истину,

как исправить, спасти, продлить…

Но бессмысленно и безжизненно,

и тоски той не утолить.


Вся душа об углы изранена,

но а может быть – как взглянуть –

то алмазными неба гранями

устилает судьба мой путь.


Одиночество как проклятие,

без всего, что не смог сберечь...

А круглы лишь одни объятия

и глаза от радости встреч.


***

Геростратовой славою

нас прославит судьба.

Наше дело неправое,

наше дело труба.


Выживаем под плёткою,

под трещотку словес

чечевичной похлёбкою,

а не манной небес.


Были слабыми, глупыми

и отчизне верны,

а теперь стали трупами

по приказу страны.


Осчастливлены льготами,

по гробам улеглись...

Это всё, чем пригодны мы,

для чего родились.


***

Светлое будущее стало чёрным.

Хаты, что с краю – горят.

Модный наряд и прочее – к чёрту,

лишь не попал бы снаряд.


Жизнь поменяла приоритеты.

Многому стало взамен –

выжить, запомнить, призвать к ответу

всех, кто страну отымел.


И да поможет Толстой и Пушкин

смерть до конца нам убить,

снова заставить заткнуться пушки.

Вновь научиться любить.


***

И каким бы ни было твоё отношенье –

изменить в мою пользу его не прошу.

Ты моё утешенье, моё утешенье,

я в душе тебя как контрабанду ношу.


Одиноких прямых параллельно скольженье,

мы не пересечёмся на этом свету.

Ты моё утешенье, моё утешенье,

пусть в другую ты сторону смотришь, не ту.


Моей жизни посланье тебе, приношенье,

бескорыстный подарок, спасательный круг –

пусть тебе в утешенье, тебе в утешенье,

когда будет вдруг всё безутешно вокруг.


***

Выхода нет. Посторонним В.

А я везде посторонняя.

Я не езжу на БМВ.

Ближе к белой вороне я.


Только выход любой – смотри –

эврика, класс, брависсимо! –

открывается изнутри,

от замков независимо.


Я проникаю поверх дверей,

в звёздной парю короне я.

Я посторонняя? нет, скорей,

просто потусторонняя.


Я не смотрю это гэ ТВ,

не понимаю гаджеты.

Мне везде «Посторонним В».

Да и не больно надо-то.


***


Свой человек – не мой человек...

А я сама не своя.

Ищу, что было б моим навек,

как родина, как семья.


Ищу, во что я могла бы впасть

как в ересь, как в ступор, в транс,

но что бы мне не дало пропасть

на этот – последний – раз.


Но не работает микрофон

и брешет собака ру.

Я против теченья, из ряда вон,

не к месту, не ко двору.


Но лучше буду паршивой овцой

иль даже сорной травой,

чем стада отчего стать мясцом,

поля удобрять собой.


Я знаю, с кем я быть не хочу

на этой – моей – земле.

Но лишь к родному припасть плечу

и душу согреть в тепле...


Свой человек – не мой человек –

почувствуешь это враз,

по свету из полуприкрытых век,

по первым обрывкам фраз.


Возникнет счастье из ничего,

узнает во мне свою.

И я, как в детство, впаду в него,

как в родину, как в семью.


***

Между бровями складка,

ласковых слов ручей…

В памяти как закладка –

всё ярче и горячей:


в небе луны заплатка,

ночь в золотом луче…

Как же мне было сладко

спать на твоём плече!


***

Небо застыло в звёздном ковше,

осень тоску мою длит.

Всё затемняю, что не по душе,

и нажимаю «Delete».

Прочь, изыди... ушло уже!

Звёзд рассыпанное драже...

Но всё равно болит.


***


Мой балкон среди клёнов,

я б тут сидела век.

Словно в волнах зелёных

в небе плывёт ковчег.


Надо всем, что немило,

высоко вознеси,

всех, кого я любила,

сохрани и спаси.


Небо из звёзд над нами,

нравственный в нас закон...

Из сокровенных знаний

смутно он мне знаком.


Я улетаю в небыль

и растворяюсь в дым

между землёй и небом,

будущим и былым.


***

Алфавитная книжка прошедших времён,

всем знакомым дававшая кров.

Сколько лишних уже и забытых имён,

невостребованных номеров.


Кто уже не поднимет сомкнувшихся век,

кто на дальнем живёт рубеже,

с кем поссорилась и поругалась навек,

хоть причины не вспомнить уже.


Тот, о чьё опиралась когда-то плечо,

тот, кто мне говорил, что любил...

Но душе уже не говорят ни о чём

эти мёртвые числа мобил.


Словно я позабыла какой-то язык,

на котором болтала давно.

Он теперь бессловесен, бесцветен, безлик,

и значенье его мне темно.


Алфавитная книжка разбухла от цифр,

их когда-то мой палец искал...

Но душе непонятен уже этот шифр,

что когда-то сердца отмыкал.


***

Слёзы дождя крокодильевы,

радуги коромысло...

Лес, где столько бродили мы,

лаской твоею выстлан.


Кажется, снова рядом мы.

Как твоя речь близка мне...

Где те слова запрятаны –

под кустом или камнем?


Как мои гладил волосы –

помню до помраченья...

И словно слышу голос твой:

«Холодно… горячее...»


Кажется, птичьи оклики

имя твоё кричали...

Где ты? В каком же облике

я тебя повстречаю?


***

В месяца родиться разные

нам с тобою вышла карта.

Ты июль собой обрадовал,

я же из начала марта.


Ты живёшь в разгар цветения,

с жизнью жаркого свиданья,

я ж одной ногой с метелями,

на пороге ожиданья.


Ты в обнимку с лесом, с волнами

и с плодов снимаешь пробу.

Я ж ещё зимой наполнена,

лишь вылажу из сугроба.


Голос твой – чтоб петь и праздновать,

ну а мой – от плача сиплый.

Вот такие очень разные

мы с тобою, друг мой ситный.


***

Чем занимаюсь в своём закуточке:

а будоражу умы я,

соединяю далёкие точки,

пересекаю прямые.


С глаз снимаю я паутину,

ну а с ушей – спагетти,

в душах растапливаю льдины,

ибо за всё в ответе.


Я обживаю красные зоны,

зябну, но не прозябаю.

И планете в ночи бессонной

тихо пою: баю-баю…


Я раскапываю истоки,

как бы ни было гадко...

И пытаюсь понять в итоге

жизни своей разгадку.


***

Человек просыпается. Всё как всегда.

Не коснулась болезнь и боязнь.

Вдруг нежданно за ворот хватает беда:

«Приглашенье возьмите. На казнь».


Вот приказ. Вот указ. Вот и пробил твой час.

Убегать. Убивать. Умирать.

Что б ни выбрал – ты умер сегодня, сейчас.

Слишком поздно уже выбирать.


Мышеловка захлопнулась. Ты в западне.

Твоя жизнь уже в пепле, в золе.

Ты в последнем, быть может, единственном дне,

что остался в семье и в тепле.


А вослед улюлюканье и торжество,

злопыхательство и неприязнь

тех, к кому ты почувствовать должен родство,

кто уже пережил эту казнь.

***

Там гибнут и сдаются в плен поротно...

Словечек сколько новых: мобик, нацик!

Достать чернил и плакать старомодно,

достать бы ствол и застрелиться нафиг.


Нам подменили жизнь, страну и душу.

На воздух выделяют жёсткий график.

Пусть кто-то сможет, я уже не сдюжу.

Не надо ствол, сгодится даже шарфик.


Когда-нибудь прорвётся этот чирий.

Злодеи на виду, их жребий ясен.

Но бойся равнодушных в этом мире,

тех, кто на всё подписан и согласен.


***

Как многие остались там, внизу…

Я птица невысокого полёта,

но всё-таки летаю, не ползу,

за волосы поднявшись из болота.


Мне далеко до ястреба того,

что залетел в слои ионосферы,

и я спускаюсь в прежний статус-кво,

где ждут мои пенаты и химеры.


Погасший разжигаю уголёк,

преграды разрушаю и плотины.

Ты кажешься порою мне далёк,

как ястреб тот, вовек необратимый.


Быть может, это просто полоса,

и всё в конце концов могу понять я...

Но как страшны холодные глаза,

замкнутый слух, разжатые объятья.


***

Да, жизнь возьмёт своё, но где ж моё,

которое, коль голос дан, то взято?

Кто взял его, отдайте, ё моё,

хотя б ополовинено и смято.


И кто это придумал – баш на баш,

за свой же дар – нещадная расплата.

Но коль возьмёшь – накажет карандаш,

а без него не надо благ и злата.


«Я безо всех теперь и без всего, –

писала где-то некогда Марина, –

ну а зато...» Какое Ничего!

Любое ваше всё с ним не сравнимо!


***

Законы возможного мы превзошли,

руками разводит Всевышний.

Мы дважды в кровавую реку вошли,

и больше оттуда не вышли.


Народ без ума, но с царём в голове,

всегда без вины виноватый.

Мозги, доверяющие Москве,

надёжно обложены ватой.


Повязана кровью, сплотилась семья,

великая участь за нею...

Бог хоть и не выдал, но съела свинья.

Она оказалась сильнее.

***

Поэзия – моя реальность,

я в ней живу, плыву, дышу,

а жизнь реальная – формальность,

которой мало дорожу.


О жизнь корявую поранясь,

спешу в поэзии реал,

где отстранённость и астральность,

и где никто не умирал.


Моя хибара и химера,

печаль, и радость, и восторг,

моя любовь, надежда, вера –

всё уложилось между строк.


Реальность – это спёртый воздух,

корабль, затянутый на мель.

Поэзия – покой и роздых,

простор за тридевять земель.


Реальность – это лишь корытце,

что норовит разбитым быть.

В поэзии спешу укрыться,

где не достать и не убить.


***

Никому не обуза,

тихо пером скрипя...

Я ведь не чья-то муза –

муза самой себя.


Если и посвящали

где-то когда стихи, –

душу не освещали,

мимо с неё стекли.


Муза моя плутовка

жарит своё рагу.

Каждое лыко ловко

ставит в мою строку.


Голосу я внимаю,

тонкое рву по шву...

Но я не понимаю,

как без тебя живу.


***

Жизнь декорации всё меняла –

лето на осень, шило на мыло.

Как бы она бока нам не мяла –

всё по прошествии станет мило.


День так стремителен и невечен,

капли заката – о том, что поздно,

но впереди ещё мой невечер,

и впереди ещё час мой звёздный.


Верой спасаюсь в свои химеры,

в то, что хранимо, благословенно.

Жизнь поменяет лишь интерьеры,

главное будет неприкосновенно.


***

Ты тонок, словно этот месяц,

и большей частью скрыт во тьме.

Не подобрать к тебе мне лестниц

и ты не спустишься ко мне.


Напрасно близость затеваю –

края души твоей остры

и часто ранят, задевая,

мои непрочные миры.


Всё жду я, ссадины латая,

когда устанешь быть клинком,

и сердцевина золотая

тебя заполнит целиком.


Но жизнь довольствуется частью,

что так прекрасна и слаба,

как половинчатое счастье,

незавершённая судьба.


***

Я жила, стихи кропала,

были в сердце А и Б.

А упало, Б пропало,

я осталась на трубе.


И живу как неживая,

дыры штопая в судьбе.

К небесам в мольбе взываю:

где мои вы, А и Б?!


Дом стоит пустой и тёмный,

и душа моя кровит.

Мир уже без вас неполный,

алфавит не алфавит.


Я одна за всё в ответе,

всё несу я на горбе,

потому что нет на свете

никого без А и Б.


***

Я привыкла никем не значиться,

затерявшись в любой толпе.

То не дождик окошку плачется,

а душа моя по тебе.


Всё ищу у судьбы аналога,

на небесном скачу коне...

Если вспыхнула робко радуга –

это мост от тебя ко мне.


Вот на небе луны заплатина,

что на смену пришла лучу.

Посмотри, как она заплакана.

Догадайся, о чём молчу.


***

Я тогда бы последним гадом была,

если б это мне было вмочь.

Я совсем не это загадывала

в новогоднюю ночь.


Я была бы последней сволочью,

если б это мне было в масть,

чтоб поддерживать власть разбойничью,

целовать её в пасть.


Рвотно видеть, как та облизывалась,

как причмокивала страна.

Я на всё это не подписывалась.

Отойди, сатана.


Лишь одно будет душу радовать –

то желанье, вот Богу б смочь –

что весь мир теперь будет загадывать

в новогоднюю ночь.


Броненосца, метлы, бульдозера,

кто бы смёл эту мразь и бредь.

А потом «Лебединое озеро»

по ТВ посмотреть.


***

Увидеть Париж – и тогда умереть…

Но это красивая фраза.

А вот не увидеть — и озвереть,

уйти, не увидев ни разу…


Узнай же меня в этой пёстрой толпе,

во сне хоть себя подари же.

Мне кажется, что в параллельной судьбе

я счастье искала в Париже.


Ты страстно, безбашенно в небе паришь...

Сумняшеся я и ничтоже.

Прощай, не увиденный мною Париж,

меня не увидевший тоже.


***

Божия коровка, принеси мне неба,

только не горелого, в пепле и огне,

мирно-голубого так хотелось мне бы,

всему миру чтобы, а не только мне.


Батюшка, не нужен аленький цветочек,

мне бы уголёчек, вырытый в золе,

мне б такое чудо из горячих точек,

чтобы кровь цветами стала на земле.


Золотая рыбка, ничего не надо,

новое корыто – словно новый гроб.

Я была бы миру, только миру рада,

больше всех чудесных сказочных даров.


***

То, что ищешь – уносит поток.

И уже не найти.

На пепелище вырос цветок.

Трудно ему расти.


Я слезами его полью,

сорняки пополю.

Назову его «Ай лав ю».

Трудно сказать «люблю».


Там другие цветы не растут.

Мне он необходим –

как лекарство, принять красоту

от холодов и зим.


В мёртвом свете пустых планет

лепестки просят пить...

Там, где жизни давно уж нет –

можно ещё любить.


***

Звонки трамвайные вместо твоих,

листьев воздушные поцелуи…

Что ж, принимаю хотя бы их

и обживаю судьбу нежилую.


Будь благосклонен ко мне, небосклон!

С бору по сосенке, с миру по нитке...

Эквиваленты, дженерики, клон –

всё ж помогают открыться калитке,


что отворяется лишь изнутри

в сад соловьиный, в эдемское царство...

Листьев сердечки летят, посмотри,

словно эмблемы любви и мытарства.


Не колокольный – трамвайный трезвон,

ближе к земному, помельче, попроще.

Пусть здесь не кущи, всего лишь газон,

сердце моё не бунтует, не ропщет.


С мира паршивого – шерсти клочок,

вот и раздетому вышла сорочка.

Дальше ещё не молчанье – молчок,

от тишины замогильной отсрочка.


Я опускаю глаза свои вниз,

мысли купаю в пыли придорожной.

Это с собой небольшой компромисс,

сделка с душой не от жизни хорошей.


***

Сколько бывших живых и желанных Оттуда,

тех, кого не взяла вековая остуда,

чья улыбка нам светит из разных сторон.

И скользят, не касаясь нас, мёртвые взгляды

тех, кем прочно забыты, зарыты, закляты,

хоть им и далеко до своих похорон.


Относительно всё и условно на свете.

Те, кто нам никогда на любовь не ответит,

манекенами кажутся из-за витрин.

Ну а те, положившие душу за други,

и оттуда к нам тянут доверчиво руки,

и не важно, что это лишь только внутри.


Пусть он эти слова никогда не услышит,

но когда ветерок тихо зелень колышет

или пёрышко птица роняет с небес,

и по звёздам читаем любимое имя,

мы уже не одни, мы воистину с ними,

ну а те, что лишь мнимо живые, те без.


***

Похоже порой на пытку –

удерживаться на краю.

Как шарик держат за нитку,

держу я душу свою.


Так пальцам легко разжаться

и в высь её отпустить.

Я не устаю поражаться,

как тонка эта нить.


Но шарик затем и создан,

чтоб улететь далеко,

туда, где луна и звёзды,

и облаков молоко.


Туда, где так неотлучно

от нас родные глаза,

куда всё зовут беззвучно

любимые голоса.

***

Когда-то кончится зима.

Когда-то кончится.

Она пройдёт себе сама,

в ручьях размочится.


Осколок льда, попавший в глаз,

растопит лучиком.

Сойдёт с души тяжёлый пласт

и станет лучше нам.


Когда-то кончится тоска.

Когда-то кончится.

С уже обжитого шестка

сойти захочется.


Как будто радость бытия

ещё в наличии...

И повстречаю я тебя

в другом обличии.


Когда-то кончится война.

Когда-то кончится.

Забудем, что у пахана

есть имя-отчество.


Всем паханам придёт хана,

сполна отмерится.

Когда-то кончится она…

А мне не верится.


***

Ты где-то в области до ре ми,

а я где-то в ля и соль.

Ты там, где будни, реальность, СМИ,

а я — где сказка Ассоль.


Сонаты, увы, не выйдет из нас

Бетховенской № 2.

Поэтому и такой диссонанс,

когда сойдёмся едва.


Хотя между нами не сто морей,

и даже не пол-реки,

тебе не вытянуть ноты моей,

а мне твоя не с руки.


Но Богу любые октавы в масть,

всё музыка у него.

И нам в его лишь руках совпасть

шедевром из ничего.


***

Я стрекоза накануне зимы.

Хоть не в пример муравью

понаписала на срок Колымы,

но всё равно ай лав ю.


Да я всё пела и петь буду впредь

и танцевать свою жизнь.

Пусть муравьи обрекают на смерть

и говорят: отвяжись.


Путь стрекозы от материй далёк –

это полёт, огонёк,

это на высшее счастье намёк,

а муравью невдомёк.


Для муравья только будни и долг,

горы земли и песка.

Лучше уж страшный в лесу серый волк,

чем тот премудрый пескарь.


О стрекозиная радость моя,

пусть от дыханья зимы

ты улетела в другие края,

где ни морозов, ни тьмы,


а для меня лишь осталось «фью-фью» –

этого хватит вполне...

Я не приду на поклон к муравью.

Пусть он завидует мне.


***

Располагайся в моём стихе,

чувствуй себя как дома.

Здесь как хочется всё тебе.

Здесь тебе всё знакомо.


Пусть здесь дышится нам легко,

пусть всегда будет лето.

Это в жизни ты далеко,

здесь тебя ближе нету.


Здесь мы чувствуем в унисон,

совпадаем по фазам.

И поверить мне есть резон

всем несказанным фразам.


Здесь как будто мы влюблены

и – как венец творенья –

нет – гляди – никакой войны

в этом стихотворенье.


***

«Какое там у вас тысячелетье?..»

О лучше бы, поэт, тебе не знать,

какое наступило лихолетье,

как раскололся мир на чернь и знать.


Пусть Лета все следы к нему залижет...

Будь с Байроном, кури с Эдгаром По, –

они тебе, ей-богу, будут ближе,

чем это чмо, что глухо и тупо.


Какие слесаря и слобожане!

Все те, кого хотел ты обожать,

погибли, арестованы, сбежали,

а этим и руки нельзя пожать.


Да, да, февраль, когда в такую ж слякоть

брат шёл на брата, расстреляв любовь.

И нечем жить, и нечем больше плакать,

чернил уж нет, их заменила кровь.


О если б видел ты из фортки неба,

кто тропку к нашей двери проторил...

Ты б не поверил и подумал: небыль,

увидев этих молей и горилл.


Скорей обратно, по небесным сходням,

пока ещё стоит у горла песнь...

Смертельной оказалась бы сегодня

поэтова высокая болезнь.


***

Четыре года без тебя,

как целая война, –

сказала, словно сор сметя,

а тут и впрямь она.


Война, война, как ночь черна,

на, жизнь мою, возьми.

А кой-кому ты мать родна,

кто топит печь людьми.


Война, нашествие гробов,

привычный глазу ад.

Змеится очередь рабов

лизать державный зад.


Душа уже как решето,

дома и города...

Любой из нас никтым-никто

и канет в никуда.


Слова для счастья и любви,

для жизни на земле

теперь измазаны в крови,

обуглены в золе.


Но всё же тлеет уголёк,

надеждою тепля...

И от меня ты так далёк,

что ближе нет тебя.


***

Почему-то эти годы что ни делаю –

жизнь не клеится и не идут дела.

После чёрной полосы должна быть белая,

а она ещё чернее, чем была.


Где же помощь в эту полночь, немочь бледную,

неужели ангел с чёртом заодно?

Бог, смени свою палитру одноцветную,

что-то у тебя заклинило давно.


***

Потому что люблю, потому что люблю...

Я слова те у Бога с ладони клюю.

Я ему глубоко доверяю,

даже если когда умираю.


Мой любимый глядит из кладбищенских плит,

он со мною отныне пожизненно слит.

Здесь избушка его земляная.

Я всё это откуда-то знаю.


Иногда прилетает тот самый щегол,

и тогда оживает любимый глагол,

небо нежно висит голубое…

Это связано как-то с тобою.


Пересохшее сердце земли просит пить...

На тот случай, коль некого больше любить –

есть растения, звери и птицы.

Твоё имя повсюду святится.


***

Москва поверила слезам.

Гробов разбитые корыта...

Не открывайся мне, сезам,

ведь там чудовище закрыто.


Хотя сокровищем звалось...

Не поднимайте веки, шторы,

не выпускайте месть и злость,

не отворяйте ларь Пандоры.


Напрасно сдерживаем их,

летящих из горящих точек.

Чужие мы среди своих,

стучит напрасно молоточек.


Как наши голоса тонки,

души не прошибают бункер...

Как будто в никуда звонки

в забытой телефонной будке.


***

Каштан свои визитки раздаёт,

ни пуха ни пера желают птицы.

Мне Бог не по заслугам воздаёт,

умея в то и в это воплотиться.


Пока ещё не полностью кранты –

принять бы – на весах своих отмерьте –

ещё чуть-чуть любви и красоты

от горя, равнодушия и смерти.


Опять собой заполню я пейзаж,

сольюсь с толпой, с обманутым народом,

и совершу свой высший пилотаж

у жизни на углу за поворотом.


***

Опять синичка прилетела –

та самая или другая?

Какое платьице надела,

ах, иногентка дорогая!


Ну, коль и ты за Украину –

моя синичка в жёлто-синем,

хоть вся земля лежит в руинах,

мы точно выдюжим, не сгинем.


***

Как я буду без себя,

когда здесь меня не станет?

Как я буду – не любя

этих лиц, деревьев, зданий?


Опрокинута во тьму,

как я будут там без милых?

Кажется, вот-вот пойму,

и никак понять не в силах.


Ведь меня из вас изъять

смерть не сможет даже с кровью.

Жизнь, любимые и я –

это всё одно трехсловье.


***

Любовь прошла лишь по касательной,

кость не задета, обошлось.

Всё было так не обязательно,

сияло тихо, а не жглось.


Ты не заметил, стало пусто как

и жизней разошлись края...

Как под наркозом, не почувствовал,

что ампутировалась я.


***

В прошлое взяв билетики,

вспомним и я, и ты,

как прятали мы секретики –

камешки да цветы.


Сверху прикрывши стёклышком

и слоем сырой земли,

чтоб ни за что, никто бы чтоб

найти бы их не смогли.


Жизни моей секретики

вышли давно в тираж.

И никакой конкретики –

прихоть, каприз, мираж.


Годы неслышно тикали,

прятали под гранит...

Смерть как зима под льдинками

секретики сохранит.


***

Любви всё равно, какая она по счёту,

она не умеет, не хочет, не будет считать.

Она только первая, первая, первая, что ты,

и ей суждено, только ей лишь последнею стать.


Её не удержат преграды или канаты,

или какое-нибудь – какое ещё рожно.

Она настаёт, как будто бы так и надо,

как будто бы это не стыдно и не смешно.


Она не боится обмана, облома и ляпа.

За нею природа, что чувствует, ей каково.

Листва рукоплещет, а небо снимает шляпу

пред тем, что превыше и чище его самого.


***

А светлое будущее устало обманывать

и всем предлагать свой бесплатный сыр.

От долгого времени стало пованивать,

от долгих взглядов протёрлось до дыр.


Оно как и флаги давно не стирано,

уже не светлое, а цвета беж.

Из этого будущего столько стырено,

когда перешагивали рубеж.


Когда-то верила, что в нём буду ещё,

считала, сколько осталось лет...

Какое светлое к чёрту будущее,

когда настоящего больше нет.


***

А бессонница – это к жизни любовь,

нежеланье расстаться с ней,

когда снов разматывается клубок

и ты тонешь в миру теней.


Я в обнимку сижу со вчерашним днём,

что мне стал уже как родной.

Вспоминаю, что лучшего было в нём,

до того как уснуть одной.


Пока с жизнью ещё не прервалась нить,

не пришла забытья пора,

как мне хочется вечер всё длить и длить,

донеся живым до утра.


***

Недавно фильм на эту тему шёл,

запомнилось название тогда.

Всё непременно будет хорошо,

но неизвестно только лишь когда.


В какой аптеке есть тот порошок,

что нас бы осчастливил наяву?

Я верю, что всё будет хорошо,

но до того уже не доживу.


Гниёт страна как рыба с головы,

война к зиме ей белый саван шьёт.

Всё будет хорошо, но лишь, увы,

до той поры никто не доживёт.


***

Ни в одном кошмаре не снилось,

как все дружно идут ко дну...

Красная рамка чёрной сменилась,

я не вписываюсь ни в одну.


Я выламываюсь из рамок,

убежать из квадрата хочу...

Нет, не замок воздушный – амок,

прямо в пасть лечу палачу.


И уже никуда не скроюсь,

лишь когда подойдёт пора –

от него ладонью закроюсь,

как Лизавета от топора.


***

Луна – как начищенный Богом пятак,

и солнце днём с небосвода не сходит.

Но что-то всё же идёт не так.

Чего-то важного не происходит.


Ну что неймётся, ни встать, ни сесть,

как будто чёрт какой верховодит...

Всё на месте и всё вроде есть –

чего-то важного не происходит.


Если порой сама себе врёшь –

тогда и строка у тебя не выходит.

Если ты как-то не так живёшь –

чего-то важного не происходит.

***

За тобою я не охочусь,

но не в силах быть в стороне.

Если я люблю — я забочусь,

чтоб в тепле ты был как в броне.


Я не зритель, не созерцатель,

не попутчица, не жена,

но защитница и спасатель,

хотя вроде бы не должна.


Не задену рукой иль взглядом,

я гляжу как с других планет.

Но ты знай всегда, что я рядом,

даже если меня уж нет.


***

Надо жить не здесь и сейчас,

не в единственно непреложном,

а и в прошлых, в будущих нас,

и в несбывшемся-невозможном.


Надо жить, прорубая кров,

в небеса пуская росточки,

разрастаться до ста миров,

доходить до последней точки.


Чтоб не только Муза вела,

но и музычка или музка,

чтобы всюду душа была!

Жить сейчас – это очень узко.


Новизна или старина,

всё незыблемо или бренно, –

жить бы нам по всем временам,

быть повсюду одновременно.


***

Слова как пальцы замёрзли

и некому их согреть.

Приходят на помощь грёзы,

фантазии, ересь, бредь.


Сама себя разогрею,

лучами озолочу.

Не надо мне как на деле,

а надо как я хочу.


Но жизнь мечте не покорна,

жестокая, как дитя.

И тихо касаются горла

холодные пальцы дождя.


***

Мы порой не ведаем и сами,

что таится в нашей глубине.

Широко закрытыми глазами

смотрит пережитое во сне.


Что-то без начала и финала,

всё соединяющая связь...

Кажется, что я себя узнала

той, какой была я отродясь.


Увидала там морское дно я,

снежных гор сияющий венец...

Здравствуй, моё странное родное,

я тебя узрела наконец!


Смыслы слов листают листопады,

и ответ до удивленья прост,

когда за минуту до распада

тень его ухвачена за хвост.


Скрепы, перекосы, парадоксы,

даль, пересекающая близь...

Сириусы, ирисы и флоксы

в неземной букет переплелись.


Счастье шелестело и порхало

с облаков слетающим письмом,

и, презрев все штампы и лекала,

я парила на небе седьмом.


Не в свои порой садимся сани,

о своей не ведав глубине...

Широко закрытыми глазами

смотрит пережитое во сне.


***

Дурак был выпить не дурак,

но был дурак охоч

до всяких президентских врак,

и тут уж не помочь.


О если б ведал тот дурак,

примерный сын страны,

какой на самом деле мрак

и чем засорены


его извилины в мозгу

всем тем, что он слыхал,

и понял, кто несёт пургу –

он лучше бы бухал.


***

По городу нашему долго бродила,

но прошлое прятал засов.

Как прежнюю радость в себе ни будила –

она мой не слышала зов.


По городу нашему мне не идётся,

родных не встречается глаз.

Мне кажется, что он легко обойдётся

без прежних и нынешних нас.


Нет тех уголков, где часы коротали,

шептались о том и о сём.

Наш город уплыл в несусветные дали,

и мы его там не спасём.


А этот чужой, он уже и не помнит,

как здорово было вдвоём.

Наш город любви Атлантидою тонет

в заплаканном сердце моём.


***

Пью чай «Клубника со сливками». Ах, какой он душистый.

Но испытываю неловкость и смутное чувство вины.

Свет готов провалиться. Повсюду рулят фашисты.

А я наслаждаюсь чаем и мне словно хоть бы хны.


Я ненавижу фашистов и свету не дам провалиться.

Но так в то же время хочется хотя бы на час, на миг,

чтоб мир был белый пушистый, и рядом родные лица,

и мы б упивались чаем, цитируя строки книг.


Но есть человек подполья, погрязший в своём богатстве,

он жаждет провала света, лишь только б ему чай пить.

Он будет пупом вселенной в невинной крови купаться,

и ради своих амбиций планету готов сгубить.


Желаю ему захлебнуться и отравиться тем чаем,

и взамен бутерброда – чтоб тысячу ножевых.

А мы новый день встречаем, дожить поскорей не чаем,

когда сможем выпить чаю с оставшимися в живых.


***

Как стая лебедей – седоголовых лет –

летит их череда всё дальше и всё тише…

Ненастье за окном. Закутываюсь в плед.

На свете счастья нет. Но счастья нет и свыше.


Но сладко вспоминать, как расступалась тьма,

как пелось в унисон, любилось как легко нам,

как удалось потом мне не сойти с ума

и выжить вопреки логическим законам.


Но жизнь идёт вперёд, что там ни говори,

и я ращу цветок средь засухи и жути,

как Лиса приручал Принц Сент Экзюпери,

как Виллем Рагнарссон заботился о Джуде.


***

Как Алисе в стране чудес

нам в стране нашей всё страннее...

Часто слышится мне с небес:

утро вечера мудренее.


Но не надо мне по утрам

этой мудрости пескариной.

Пусть предстанет жизнь как игра,

ребус, тайнопись, викторина.


И разгадки я не хочу...

В этом, собственно, вся и прелесть, –

брать от утра лишь по лучу,

чтоб слова от него согрелись.


Начинаю любить с утра...

Утро доброе — это мудро.

От добра не искать добра.

Лишь бы просто настало утро.


Семь четверостиший


***

Не распрямиться в стране прокрустовой –

крылья обломаны, жизни обрублены.

Звёзды смотрят глазами грустными,

мы отвечаем словами грубыми.


***

Обернись, моя радость, из прошлого,

помаши мне прозрачной рукой.

Столько было с тобою хорошего,

унесённого в дали рекой.


***

Город пуст без тебя и тёмен,

хоть горят вокруг фонари.

Обескровлен и обездомен,

словно выключен изнутри.


***

Мы в гробах как в шелках,

в тесноте да в обиде.

И как прежде в веках

Бог в упор нас не видит.


***

Забудут люди, как это – любить,

оставшись без никого.

Последнее слово станет «убить»,

а после убьют и его.


***

Человек ведь не зверь и не птица,

ему мало лишь пить и есть.

Надо много страдать и трудиться,

чтобы сделаться тем, кто ты есть.


***

В человеке вмещается вся вселенная,

если правильно уложить.

И стихи народятся на свет нетленные,

если правильно будешь жить.


***

Как люди легковерны и слепы.

Как трудно оставаться им людьми.

Всё глуше наша музыка судьбы.

Всё уже узы дружбы и любви.


Всё ближе подступают холода...

Не предавай меня, не забывай.

Извечное «вы звери, господа!»...

Извечный в бездну мчащийся трамвай.


***

Я обольщаюсь, обнадёживаюсь,

понять неведомое тщусь.

От взгляда Божьего поёживаюсь,

прекраснодушию учусь.


От прозы быта, приземлённости

нужна прививка красоты.

Вечнозелёные влюблённости

в душе растят свои сады.


И побеждает всё ничтожное,

хламьё земное и хамьё –

Несбывшееся, Невозможное,

Необходимое моё…


***

Порой бывает, что в запале

вдруг ощутишь надежды сласть,

что мы Туда, Туда попали,

хотя туда нельзя попасть.


Как солнце в щёлочку из ставней,

как эхо звука за стеной,

приснившийся из жизни давней

далёкий призрак неземной..


Когда над ним дрожишь часами

и, кажется, могла б года –

он вдруг берёт и исчезает

и ускользает в никуда.


Ну что ж, и эту боль нанижешь,

пытаясь дальше как-то быть.

И ничего тут не попишешь.

Хотя напишешь может быть.

Двустишия


***

От жизни домашней совсем одичала.

Торчу у причала. Хочу всё сначала.


***

Любовь побледнела, но не умерла.

Петь раненым горлом, как пить из горла.


***

Синичка вглядывалась в окно –

словно меня не видала давно.


***

Меня как сивку укатали горки,

но это лучше, чем война и орки.


***

Выметаю сор из избы –

всякий вздор из своей судьбы.


***


Мечтаем о завтрашнем дне,

не ведая, что в западне.


***

Мне слышатся шаги того, кто не придёт,

и шёпот слов, что не произносили.

Как будто всё, что в жизни не произойдёт –

вдруг оживёт и снова будет в силе.


Меж было – не было граница так тонка,

что пересечь её совсем легко нам.

От мёртвой тишины – до твоего звонка...

От стен глухих – к родимых лиц иконам...


Я защищаю свою радость как окоп

от всех предательств как кинжалов в спинах,

от равнодушья, пошлости оков,

от всех отсутствий близких и любимых.


***

...Если б знали вы, сколько огня,

Сколько жизни, растраченной даром,

И какой героический пыл

На случайную тень и на шорох...

И как сердце мне испепелил

Этот даром истраченный порох!

Марина Цветаева


Этот порох, что всё ещё есть, –

о недаром, недаром, недаром

эта боль, эта бредь, эта жесть,

что следит за сердечным радаром,

за Мюнхгаузеном на луну,

в неоглядные светлые дали,

пусть меня лишь отправит одну,

пусть вы мне ничего и не дали,


до конца пусть испепелит

этот порох мой в пороховницах,

всё что видится, тлеет, болит

в незабвенных мучительных лицах.


***

Всё дождь да дождь. Песнь вечного ручья…

И кажется, что он не смолкнет вовсе.

Дождь кончится, но раньше кончусь я.

(Невольно подсказал строку Иосиф).


Долбят дождинки всё одно и то ж,

до наших душ пытаясь достучаться.

И каждая свой предлагает грош,

моля впустить в семью как домочадца.


Но Беллы опыт я не повторю

и не пущу его в свои пенаты.

Не верю октябрю и ноябрю,

в их слёзы и тоскливые сонаты.


Поскольку эти слёзы лишь вода

и в глубине их злые льдинки зреют,

поскольку дождь приносит холода

и никогда нам души не согреет.


***

Рано или поздно, через пень-колоду,

но всегда сбываются мечты.

Жаль, что чаще поздно, через многи годы,

иль когда придут уже кранты.


Может, в преисподней иль в небесной тверди,

может, у друзей или родни,

может после жизни, может после смерти,

но всегда сбываются они.


На стене однажды выстрелит двустволка

и пронзит удача словно меч...

Только жить придётся очень-очень долго,

чтоб дождаться сбычи этих мечт.


А когда дождёшься, вопреки всем бедам,

и добычей скрасив свой удел,

то поймёшь, что счастье-то совсем не в этом,

и ты зря так этого хотел.


***

Молочная река, кисельный берег…

Так вот откуда тяга к киселю!

Кисельный берег – он не из америк,

он там, куда его я поселю.


Кисель хлебать без устали я рада,

и за семь вёрст хлебать его пойду.

Не в первый раз расхлёбывать утраты,

дудеть в дуду, гореть в своём аду.


Я киселём сегодня стол украшу,

стихом об этом вас повеселю.

Да, не коньяк, не виски и не бражка,

но я «люблю» скажу лишь киселю.


Когда ничья не действует приманка

и все надежды снова на нуле –

накладываю доверху в креманку

я розовое нежное желе.


Сравнится ли банальная котлета

с изящной этой вазочкой в руках?

И видится молочная мне Лета,

текущая в кисельных берегах…


Причуды в нашем деле не помехи,

не рушат поэтических структур.

Простые удовольствия – утехи

для сложных и изысканных натур.


***

В лес – не за ягодой, не за грибами,

в лес – ради леса, его самого,

что ни руками не взять, ни губами,

а лишь почувствовать, как своего.


Просто послушать лесову душу,

шёпот деревьев, птиц голоса…

И ничего в нём не взяв, не нарушив,

долго глядеться в лесные глаза.


А человек – не таинственней ль леса?

Сам по себе не важнее ль всего?

Вот и к нему – не за чем-нибудь лезу,

а только ради него самого.


***

Сколько случайностей, казусов, сбоев

и совпадений случиться должно,

чтоб родилось что зовём мы любовью,

чтоб лишь однажды случилось оно.


Ну а потом час собаки и волка,

мрак, лютый холод, тоска бытия,

всё, от чего так совсем ненадолго

чья-нибудь нежность укрыла тебя.


***

Радость моя ни с того ни с сего,

как растревожу опять я –

наше трамвайное ничего,

небыли, необъятья,


наши несказанные слова,

не приютившие страны,

души, касающиеся едва,

необъяснимо и странно...


Десять и двадцать пройдёт или сто –

здесь или Там ли уж буду, –

но, что идёт после слов «а зато» –

я никогда не забуду.


***

Жизнь – дорога с росой медвяной...

Повстречался в её конце

мне солдатик там оловянный,

принц и нищий в одном лице.


Узы, связанные так хлипко,

след на сердце от колеса...

Неуверенная улыбка

и оливковые глаза.


Было твёрдым его сердечко,

что не знало добра и зла.

Но оно не сгорело в печке,

я спасла его, я спасла.


Где-то ждёт его дом старинный,

мир неведомый и чужой,

балерина с ногою длинной

и с безжизненною душой.


***

Я теперь почти уже не с вами,

но, уйдя, я обернусь словами,

чтоб они горящими дровами

согревали мёрзлые сердца.

Я уже не плачу и не ною,

мне б в ковчег к какому-нибудь Ною,

чтобы то, что раньше было мною,

где-то сохранилось до конца.


Я живу инако, инородно,

в чём-то может быть, антинародно.

Лето так ушло бесповоротно,

словно не вернётся никогда...

А луна гола и одинока,

на меня наставленное око,

хоть нужна ей, лох и лежебока,

как собаке пятая нога.


Только тем, кто любят и любили,

кто меня хранит в своём мобиле

или ждёт меня в своей могиле,

заклиная: «выдержи, держись!»

Я держусь, хотя уже у края,

может быть, уже в преддверье рая,

но живу, хотя и презираю

эту мелкотравчатую жизнь.


***

Что мне дано? Смотрю в окно.

Там жизни крутится кино.

Меня там нету в этой ленте,

я не снимаюсь уж давно.


Не отыскать меня уж, не,

на современном полотне,

а только в старых киноплёнках,

где я была ещё вполне.


Пусть ни кола и ни копья,

и улетучилась семья,

смотреть до умопомраченья,

а вдруг тебя увижу я...


Но ты отсутствуешь в окне.

Зато присутствуешь во мне,

на самом дне души и зренья,

в любой ночи и в каждом дне.


И там судьбы моей кино,

и там любви моей вино,

и сколько б дней не пролетело –

пускай не кончится оно.


***

Нет, не испанский и не местный –

учу язык я поднебесный,

язык всех мёртвых, но любимых –

за жизнь мы столько накопим их!


Вдруг наш язык они забыли,

ведь там другие дали, были.

Их мир, высокий и прекрасный,

земной язык не слышит грязный.


Я изучаю, постигаю,

оберегаю, обрекаю

себя на истинное слово,

всё остальное лишь полова.


Язык сирени и сирен,

вернувшихся из музык пен,

язык святого Ничего,

и ангелов, и Самого.


***

Потеряв однажды сходу,

я искала счастье.

Разбирала дни и годы,

рылась в каждой части.


Знать бы раньше – запасла бы,

им набила щёки.

А теперь его так слабы

крошки да намёки.


Раскопала я остатки

в складках старых платьев,

в шоколадке были сладки,

в корочке оладьев.


Счастье – в звёздочках сирени,

в циферках трамвайных.

А ещё – в стихотворенье,

в неоткрытых тайнах...


Так вот, с мира собирая

по клочку, по нитке,

доберёмся и до рая

с скоростью улитки.


Но во избежанье боли

или дрязг с душою –

не теряйте счастье больше,

первое, большое.


***

Туча сильнее солнца. Тёмной своею тушей

может его задвинуть, вытеснить, зачернить.

Туча тревогу сеет, мраком наполнив души,

всякие неудобства любит земле чинить.


Тень бросает на имя, светлые лица хмуря,

громом пугая в страхе Божьего ждать суда,

может наслать ненастье, может затеять бурю,

но туча – это на время, а солнце нам навсегда.


Тучи и божьи страхи – это лишь до предела,

до поры, сколь позволим душу свою гнобить.

Есть ли Бог или нет ли – это его лишь дело.

А наше дело телячье – радовать и любить.


***

Клюю любви твоей крупинки,

как эта птичка на тропинке.

Клюю, люблю, клюю, люблю…

Всё держится на том клею.


Тем, что люблю я и лелею,

я жизнь свою скрою и склею.

И пусть крупинок больше нет –

от них остался сладкий след.


***

Ветер меня осыпает листьями –

это ласка небес.

Как от неё я сейчас зависима,

как потом буду без.


В холод нос на балкон не высунешь,

если он весь в снегу.

Но о тебе и зимою мысли лишь,

как без тебя смогу.


Все пути мои перепутаны,

были бы лишь честны.

Ветром и снегом тепло укутана,

буду я ждать весны.


***

Я с отраженьем незнакома.

Любила мама не меня.

Движеньем жизненным влекома,

живу, той прежней изменя.


Печаль очей, души оскома,

о сколько я на дне таю...

С собою будто незнакома,

себе руки не подаю.


Надвинет ночи глаукома

повязку миру на глаза,

и чтобы стало вдруг легко нам,

приснятся милых голоса.


Их отогрета окруженьем,

я воспаряю в небесах...

Не верь зеркальным отраженьям,

а только тем, что в их глазах.


***

Будто на сто веков рассчитана,

Лета медленная текла.

И сладка она, и горчит она,

и как будто вся из стекла.


В свои сны окунаюсь снова я,

в чары лунного божества.

Написать хочу что-то сновое,

из нездешнего вещества.


Обернись же ко мне из прошлого,

помаши прозрачной рукой.

Столько было с тобой хорошего,

унесённого той рекой.


А теперь на земле-детдомовке

жизнь без чудного и без тайн.

Эти Глуповы и Обломовки,

мировая Тмутаракань.


***

Свет отключили – подумаешь, дело,

столько такого бывает на дню.

Но я строку записать не успела,

в тысячный раз написать, что люблю.


Кто чертыхнулся, кому-то шутнулось,

а у меня нашатырь в пузырьке.

Солнце погасло и всё пошатнулось,

мир мой держался на этой строке.


Что бы потом мы уже ни строчили,

той уж не будет – лови-не лови...

Я умоляю – во днях ли, в ночи ли,

но пока Свет этот не отключили –

всем успевайте сказать о любви.


***

Стучат в груди, стучат судьбы колёса,

и жизни всей уж на один укус.

О, эти мои сладостные слёзы

и сны, солоноватые на вкус.


Чьи руки на мои ложатся веки,

чей, обернувшись, я увижу лик?

Я думала, что мы с тобой навеки,

а оказалось, это был лишь миг.


А жизнь летит, как ветра дуновенье,

и облака целуются слегка...

Мы встретились как будто на мгновенье,

а оказалось, это на века.


***

Не гордячкой быть и не слабачкой

на пути, что нищ и одинок,

а хотела б маленькой собачкой,

той, что и до старости щенок.


Той, о ком заботятся, лелея,

той, что завиток на завитке,

что бежит по жизненной аллее

на коротком божьем поводке.


Если что – отбрешется ругачкой,

ей не страшно получить пинок.

И не властно время над собачкой –

ведь она до старости щенок.


Заживает всё как на собаке,

отряхнулась – вся и недолга!

И стихи нужны ей в жизни таки,

как собаке пятая нога.


Хорошо быть маленькой собачкой

с вечно юным хвостиком торчком,

а не рифмы ловящей рыбачкой,

пойманною старости сачком.


***

Лиловый ливень пролистал

тетрадку ночи, клякс наставил,

к рассвету выдохся, устал

и в одиночестве оставил.


Казалось, лето миф и блеф.

За ним пришла пора другая.

Живое золото дерев

сгребали в кучи, поджигая.


И дым от листьев шёл, смердя...

Лес состоял из чётких линий.

Потом объявлен был смертябрь.

И смерти были вместо ливней.


***

Кто Там? Что Там? Покажись!

Приоткрой лицо...

Может, там другая жизнь

с мамой и отцом?


Может, музыка и свет?

Или пустота?

И мигает мне в ответ

Додина звезда.


Вдруг наперерез мечтам

в дверь звонок двойной.

Страшно мне спросить: «Кто там?»

Вдруг это за мной?


Не узнать ни у богов,

ни у карт Таро...

Открываю: никого.

Ничего. Зеро.


***

Гляжу из окна, не включая свет,

и меня не видно в ответ.

Стою, укрытая темнотой,

и жизни шепчу: постой.


Молчу вослед твоей темноты,

туда, где должен быть ты.

И ты мне тоже молчишь в ответ,

и шлёшь невидимый свет.


Порой и письма из строчек-звёзд,

и шифр их довольно прост.

А если долго стою одна,

придёт телеграмма: луна.


***

Пусть не вместе, но где-то возле,

и не важно, что будет после,

лишь бы не прерывалась нить.

Как налаживаю я связи

меж предметами без боязни,

так пытаюсь соединить


то, что так далеко на деле,

то, что теплится еле-еле

и устало себя мне снить,

сердце, порванное на части,

соберу, и умру от счастья,

никого прося не винить.


***

Хожу под Богом. Он мне вроде крыши. 500

И радуга вздымает лихо бровь.

Смешны мне богатеи, нувориши, –

им не понять, что мне волнует кровь.


И, выдуманный мной наполовину,

а может быть, и полностью мираж,

он, как ни странно, подставляет спину,

когда мне трудно, гуру мой и страж.


Нет, я не с Богом, только лишь под Богом,

открытая и каре, и любви.

Но легче жить в своём краю убогом,

когда лишь Бог возвышен над людьми.


В золе и пепле, в веке этом грозном,

среди сражений, холода и тьмы,

я отдышу как на стекле морозном

кружок тепла у смерти и зимы.


Под взглядом Бога я хожу прямее

и лучше вижу, кто мне враг и друг.

Хожу под Богом, чтобы, как камею,

мне истину принять из первых рук.


***

По трещинкам на асфальте,

по линиям на листке

гадаю я как по карте,

что ждёт меня, где и с кем.


О линия, покажись мне,

и вот она, се ля ви:

короткая, что у жизни,

и длинная у любви.


В асфальте уходит в землю,

а в листике рвётся ввысь.

Я линиям этим внемлю.

О Боже, не ошибись!


Храни в земной круговерти,

в моей судьбе удлиня

любовь, что длиннее смерти,

и жизнь, что длинней меня.


***

Я ищу прошлогодний снег

и твои следы,

и улыбку из мёртвых век

от живой воды.


Я о мёртвом плачу как о живом,

но ведь ты живой.

И душа перечеркнута накрест швом,

как плита травой.


Что одолеет в ночной грызне, –

кровь и боль? Бинты?..

Кто-нибудь видит меня во сне?

Может, это ты?..


***

Каждым утром она мне машет,

чтоб на сердце растаял ком.

А потом что-то тихо скажет

человеческим языком.


Вот такое случится чудо –

скажет шёпотом на ветру:

я побуду с тобой, побуду,

не оставлю тебя в миру.


Ты поверь, что конец не вечен,

не печаль своего лица.

Тот, кто крестиком неба мечен,

не умрёт уже до конца.


Я добра от твоих дарений

и сильнее день ото дня, –

моё дерево, лепет древний,

корни, держащие меня.


***

Нет, не прощай, приветик,

ты всё равно со мной,

мой облетевший цветик,

месяц мой ледяной.


Я о тебе печалюсь

капельками дождя.

Я с тобой не прощаюсь,

даже совсем уйдя.


Кроны в златом уборе,

море стихов тебе.

Успокаивать горе

лучше всего в ходьбе.


Расцветут по аллее

фонари как цветы...

Просто мне жить теплее,

зная, что где-то ты.


***

Одна брожу среди тьмы я.

Не пересечёмся мы.

Некоторые прямые

слишком, увы, прямы.


Я это давно допетрила,

когда оставалась одна.

Не люблю геометрию.

Безжалостная она.


Но всё, что мы не сказали,

я понимаю легко.

Слова в одиноком зале

слышатся далеко.


Жизнь не была Сивиллою,

хоть мы и одних кровей.

Но этих рельсов силою

не изогнуть кривей.


Осенью мир обоссан,

но он и не это снёс...

Тычется мокрым носом

мне в ладони как пёс.


Да, красивей звучало бы,

если б сказала: в слезах...

Но была бы как жалоба,

а я хочу как лоза.


Чтоб писалось как дышится –

яростней и острей.

Жизнь понапрасну пыжится,

лепится как репей.


Резус у нас положительный

и группа крови одна...

С неба обворожительно

ухмыльнулась луна.


***

Международный День объятий — праздник, отмечаемый 21 января, 4 декабря и в другие дни. Согласно традиции праздника, заключить в дружеские объятия можно даже незнакомых людей.


День объятий – вот это праздник!

Правду ли говорят? –

кто бы ни были – всяких-разных

обнимаем подряд.


И душа легко поддаётся,

ибо благая цель.

Так энергия передаётся –

мы замыкаем цепь.


За день объятий должно быть нормой –

восемь, хотя бы семь.

А душе лишь любовь стать кормом –

это понять бы всем.


Нет объятия постоянней,

руки мои возьми.

Это кратчайшее расстоянье

между двумя людьми.


Все сдвигаемся с мёртвой точки

и обнимаемся враз,

чтобы злой ветер по одиночке

не разметал всех нас.


***

Широк и жёлт вечерний свет…

Круг от лампы жёлтый…

А. Ахматова


Лампу ищу настольную

в долгие вечера…

Эта привычка школьная:

чур меня мир, чура.


Вечер вкрадчивой лапою

жёлтый очертит круг...

Только лишь я под лампою

и никого вокруг.


Там до уюта падкою

я коротала дни.

Мне хорошо с тетрадкою.

Время, повремени...


Но вот сломалась, надо же!

Я обошла весь свет,

только беда, нет ламп уж тех,

лампочек жёлтых нет.


Всюду одни диодные –

мертвенные тона,

лампочки идиотные,

нету от них тепла.


Разве они для чтения

или же для стихов?

Нету того свечения

из глубины веков.


Как бы хотелось в прошлое,

в жёлтый вечерний след,

чтобы ещё не прожиты

были десятки лет.


И на задворках памяти,

среди былых брошюр

вытащить цвета камеди

старенький абажур.


А вокруг этой лампочки

словно во сне, в мечте

чтобы кружились бабочки,

бабочки в животе…


Свет золотистый в комнате,

как же с ним хорошо!

Ёжик в тумане, помните,

он на свет лампы шёл…


***

Если пишу тебе – значит ты есть.

И пока я пишу – ты жив.

В этом вся суть моя, радость, жесть

и жажда моих пожив.


Кружатся жёлтые листья судьбы,

стихов моих листопад...

Дворники с этим сором грубы,

сбрасывают с лопат.


А я прижимаю его к груди,

как когда-то тебя.

И верю, что всё ещё впереди,

что выживу, всё стерпя.


Петь раненым горлом, как пить с горла,

как в горн поутру трубить...

Любовь побледнела, но не умерла.

Она продолжает любить.


***

Мой ангел со мной измучился,

но мы всегда к ним глухи.

Снова весь день улетучился,

переливаясь в стихи.


Столько дел недоделано,

разум корит: не дури!..

Но уж так захотело оно,

то, что горит внутри.


Мир, освещённый лампочкой,

ночью до боли свой.

К компу пришпиленной бабочкой

я трепыхаюсь живой.


День потонул как в облаке,

строчки взамен подаря.

Чьи-то сердечные отклики

скажут мне: всё не зря.


***

Я за тебя в огонь и в воду,

и там, в огне том и воде,

ещё и суп сварю в угоду,

и подогрею на плите.


Своею прихотью ведома,

тебе настряпаю котлет,

чтобы ты чувствовал: ты дома,

когда бываешь раз в сто лет.


Ты скажешь мне: с какой же стати?

А очень просто: для меня

ты оловянный тот солдатик,

спасённый мною из огня.


От нелюбви и от забвенья,

от неудач и маяты

приют дала в стихотворенье,

где будешь жить как дома ты.


***

Луна – словно круглое одиночество

высится надо мной.

Словно ей никого и не хочется,

и хорошо одной.


Только украдкой в окна заглядывать

ей тогда для чего?

Чтоб одиночество скрашивать, скрадывать

в жизни без ничего.


Сохнет она на глазах от изъятия

жизни – чёрной дырой...

Месяц – как половинка объятия

и не хватает второй.


***

Но не простыл твой след, ещё горяч,

и не к лицу тебе холодный мрамор.

Попутчик мой, советчик, светоч, врач,

о смерти твоей слух родился рано.


Стихов моих тебя закроет рать.

Прильну к тебе, а ты меня укрой-ка...

Ты не приучен жизнью умирать.

Нет опции такой в твоих настройках.


Но хорошо, что ты не видишь мет

на днях моих, зарубок зла и горя.

Гармония погибла, а момент

её был превращён в мементо мори.


Умчи меня в элизиум теней...

Но нет ещё такого пироскафа.

И дерева качается скелет,

как будто только выбрался из шкафа.

***

Все уходят на удалёнку,

ну а я хочу на продлёнку.

На продлёнку жизни, тепла, любви.

На продлёнку того, что не за рубли.

Хоть немного, боже, продли, продли…


***

Месяц откроет скобку –

в ней чего только нет!

Млечная в вечность тропка,

россыпь звёздных монет.


Туч набежавших клочья,

кружево облаков...

Видится ярче ночью,

слышится далеко.


Месяц откроет скобку

и позабудет закрыть.

Словно проложит тропку,

чтоб по ней во всю прыть.


Путь открыт в бесконечность,

в никуда, в никогда,

чтоб летели беспечно

в бездну наши года…


***

Как важно сохранить в себе тепло

в противовес врывающейся стуже.

Должно быть, чтоб оно не утекло,

внутри всегда теплее, чем снаружи.


Несу в себе светящийся сосуд –

не расплескать бы драгоценной влаги,

а то потом уже не прорастут

целебно-чудодейственные злаки.


Как мёд пчела из чашечки цветка

тепло я собираю по крупицам.

И даже из души твоей ледка –

оно ведь и туда могло забиться.


Как в детстве, когда ищется сюрприз:

теплее... горячей… холодновато…

Ищи его, пусть это мой каприз.

А коль найдёшь — то я не виновата.


Как в термосе храню в себе тепло

в тиши застывших от молчанья комнат.

И руки грею словно о стекло

о сердце, что до мелочи всё помнит.


***

Вместо моих восклицаний, отточий –

ты ставишь точку легко.

Чувств перепутанный мой моточек

катится далеко.


Ты же его остановишь с лёту,

твёрдой рукой накрыв.

О мечта, воздержись от полётов,

в той стороне обрыв.


Если б не знаки те препинанья –

в космос бы унесло.

Но хорошо – навигатор с нами,

компас, штурвал, весло.


Только в пепел не вбить гвоздочка,

в бездну открыта дверь.

Если ты где-нибудь ставишь точку –

я добавляю две.


И никакой самый чёткий зодчий

не построит меня.

Я на цыпочках многоточий

ухожу, не шумя…


***

Мир без тебя чудовищен и напоминает гетто,

я не успела спрятаться, бездна разинула пасть.

Но у меня предчувствие, что жив ты, что есть ты где-то,

просто мне не попасть туда, мне туда не попасть…


Если читаю заполночь, то ты говоришь: «ложись» мне.

То ты мне машешь веткою, то мигаешь звездой.

А когда я на ниточке, на волосок от нежизни,

ты от окна отталкиваешь, и мне говоришь «постой».


Нет такой вещи в комнате, что бы тобой не дышала.

Ты мой сновидец, родственник, принц, домочадец, гость...

Пусть тебе не успела я, но вам донесу, пожалуй,

весть мою сокровенную, слов последнюю горсть.


***

Ты сейчас в том краю, где уже не больно,

где тебе, наверное, дышится вольно,

и шаги твои как облака тихи...

Ты, наверное, там говоришь на идиш,

и ещё мне кажется, ты меня видишь

и с улыбкой читаешь мои стихи.


Всё что нас не убило — тогда обозналось,

иль стрелка-дебила сморила усталость,

но убило лишь половину нас.

Потому что общая жизнь и тело,

потому что так душа захотела,

потому что так захотел Парнас.


Где руины были – большая стройка.

Лишь любить и быть – у судьбы в настройках.

«Умереть и уснуть» – там опции нет.

Только я по утрам выпиваю кофе

не на Парнасе, а на Голгофе

и на ней сочиняю тебе сонет.


***

Плотное, подсвеченное розовым,

облако сияло надо мной...

Это то, что держит словно тросами,

что понятно только мне одной.


Как же вы не видите, прохожие,

то не просто облако и куст.

Это люди, хоть и непохожие…

Но ваш взгляд так будничен и пуст.


Вот Марина понимала, слышала,

что тот куст хотел её души...

Я, быть может, потому и выжила,

что со мною были миражи.


***

Мне весной было не до весны,

как и летом тогда не до лета.

Лишь осенние дни мне ясны,

когда мёртвые листья честны,

как Творцу возвращенье билета.


Ибо он не услышит мольбы

с пепелища пылающей лавы.

Среди этой безумной пальбы

не до жизни мне, не до гульбы,

не до радости и не до славы.


Только щели души утепля,

как бы не было это нелепо,

мне всегда до тебя, до тебя,

как последним лучам до стебля,

как земле опалённой до неба.


***

Конец не вечен, жизнь дана на вырост.

Как хочется поверить без причин,

что проскользнём в какие-нибудь дыры

из царства минусовых величин.


Что сможет донести до небосвода

забившегося в трещины клопа

обугленная горькая свобода

и к лучшему кровавая тропа.


***

Ты мой прошеный гость, ты не хуже татарина,

приходи просто так, мимоходом, на чай.

Моя жизнь тебе файлом единым подарена,

ты его сохрани, не сотри невзначай.


Столько девственных слов, как одежд ненадёванных,

под замком там таится до лучших времён...

Среди будней пустых, непутёвых, задёрганных

будешь ими отмолен и заговорён.


В те слова заповедные хакер не сунется.

Я срываю их с неба, беру с потолка...

И стучит каблучками по лестницам, улицам

просто жизнь, что стихами не стала пока.


***

Слова мои летят как воробьи,

в надежде, что их кто-нибудь поймает...

Они войдут потом в состав крови,

но это лишь у тех, кто понимает.


У тех, кому стихи не для утех –

для учащения сердцебиенья...

И я пишу, дышу для этих Тех

и жизнь свою переливаю в пенье.


Как тот художник превратил в цветы,

я превращаю в облако из боли,

в осколки счастья, в замок для мечты...

Я вам пишу… чего ж ещё вам боле.


***

Несносен этот дождь и осень.

Нет правды в мокнущих ногах.

В лесу брожу я из трёх сосен,

и мне не выбраться никак.


Когда б свеча в окне светилась –

другой бы вышел разговор.

Я заблудилась, заблудилась…

И заблуждаюсь до сих пор.


Сменилась льдом и снегом слякоть.

С души слетает чешуя...

И как же мне, скажи, не плакать? –

(из сказки голос слышу я).


От слёз снегурочкой истаешь...

А ты одну б хоть обронил.

Чернил теперь и не достанешь…

А как же плакать без чернил?


Их Пастернак однажды выпил,

когда Нейгауз отбивал.

И почву из под нас он выбил,

убил строкою наповал.


Той, что как дождь искрится, льётся

и каплей может нависать...

Теперь лишь плакать остаётся,

что так, как он, не написать.


***


Мы могли бы жить с тобой в другом городе

и в другой стране.

И другие вещи там были б дороги

и тебе и мне.


По другим бежали бы траекториям

наши судьбы там,

расставляя жизненные истории

по другим местам.


Среди новой мебели, новой дебили,

избежав сумы,

может мы бы там уже и не те были,

будто и не мы.


И когда не мы бы там снова встретились,

в первый раз не врозь,

как в другой реальности, на другой планете ли –

что-то бы срослось…


***

Жизнь сменила пластинку, сменила начинку,

и меня отдаёт то и дело в починку,

словно тришкин кафтан на покрой.

И порою мне чудится, грезится, мнится,

будто здесь за меня доживает двойница,

органично вошедшая в роль.


Так что вы, увидав меня – очень не верьте...

Это всё лишь побочки моей недосмерти,

что со мною теперь визави.

Лишь во сне и в стихах я как прежде живая,

по кусочкам себя неумело сшивая,

под всеобщим наркозом любви.


Скоро будет пять лет, как всё тянется сон тот…

Я ушла за тобой сквозь просвет горизонта,

не поняв это сразу сама.

А теперь в этом месте сгущаются тучи,

словно ждёт нас всеобщий конец неминучий…

Впереди неизбежность: зима.


***

Так любить, чтоб снег похрустывал,

тая от лучей,

чтобы на щеке почувствовал

ветер горячей.


Перелиться в тень под кущею,

в воздух над тобой.

Путь показывать бегущею

лёгкою тропой.


И совсем не обязательно

мне при этом быть,

чтоб касаться по касательной,

походя любить.


Мимоходом обволакивать

облака теплом...

По ночам потом оплакивать

то, что утекло.


Но опять, не чуя бремени

звёзд, что так легли,

строить через реку времени

мостики любви.


***

Растаял детства след вдали,

мелькая школьной лентой.

Прощай навеки, не боли...

Но вспомнился зачем-то


кружок для кройки и шитья,

куда ходили сёстры

и злостно не ходила я,

возненавидев остро.


Меня просила вся родня

не нарушать традиций,

мол в жизни вся эта кройня

мне может пригодиться.


И сёстры в скроенных с трудом

обновках щеголяли,

и укорял меня весь дом –

могла бы так же я ли?


А я в укромье уголков

в своих мечтах парила,

и там из звуков и слогов

свою судьбу кроила.


Никто не знает, что же нам

в грядущем пригодится.

Была счастливая жена,

летала словно птица.


Была я скрипкою в руках,

Ассолью и Одеттой...

Ему не важно было, как,

во что была одета.


Стою у жизни на краю,

отринув всё пустое.

Быть может, в общем том строю

я ничего не стою,


но убеждалась много раз

в любом из измерений:

любовь нас любит без прикрас,

без страз и ухищрений.


Любовь — аппендикс, атавизм,

укройся от хирурга,

что нас кроит, хоть удавись,

с апломбом демиурга.


Но сохрани в любой беде

то, что в душе святится,

что может нам – кто знает где? –

то ль на земле, то ль на звезде

однажды пригодиться.


***

И тогда случайно якобы,

словно со стола,

я тебе под видом яблока

сердце отдала.


Спелое и крутолобое,

райское, ранет.

Если ты его попробуешь –

то не скажешь нет.


Хочешь, на компот нарежь его,

хочешь, на пирог.

Или засуши, чтоб нежило,

в книге между строк.

***

Я отделяла от половы

слова, чтоб делались легки,

и на светящееся слово

ко мне слетались мотыльки.


Как у поэта, крылышкуя,

кружился в воздухе их сонм.

А я плела строку, шикуя

летучим золотописьмом.


Но тот, кого стихи кохали,

не отвечал улыбкой мне...

Слова как бабочки порхали

и обгорали на огне.


***

Седовласая зимья внешность,

снега кружево, словно сплю...

Как последняя жизни нежность,

цепенеющее люблю.


Как с подушек, что взбиты пышно,

доносящиеся едва

к нам последние еле слышно

умирающего слова.


В них такая таится сила

и бессмертия торжество...

Разве может быть так красиво

то, что замерло и мертво?


Как кузнечики тут звенели...

Лес, ты помнишь нас здесь, скажи?

Вышли мы из твоей шинели,

мы всё те же, не миражи.


Да, лес кончился, дальше поле.

А ещё ведь можно летать...

Сколько нежности, сколько боли,

даже в смерти есть благодать.


О зима, забинтуй мне раны,

дай мне выжить ценой любой.

Умирать ещё слишком рано,

если в сердце жива любовь.


***

Ад кромешный, геенну, тартар

повстречать нам пришла пора.

Тихой сапой подкралось завтра,

чтоб швырнуть нас в позавчера.


Чёрным будущее явилось,

маску светлости сняв с клыков.

Вот тебе и господня милость –

смерть, летящая с облаков.


«Я рождён в девяносто четвёртом...» –

как вернулся к нам Мандельштам!

Будем мы завидовать мёртвым –

тем, что сраму не имут там.


Посмотри, я ведь как живая,

меня даже можно узнать.

На живую нитку сшиваю

строки, вырванные у сна.


Как мечтали мы вдруг проснуться –

чтоб растаял кошмар скорей...

А теперь не хочу вернуться

в мир вандалов и дикарей.


Как ни делай лицо суровей –

вместо сердца не жить с дырой.

Потому что не волк по крови

тот, кто думает, что герой.


***

Звёздочка сорвалась с небосвода.

Я её пригрела как птенца.

Приносила пищу ей и воду,

чтобы не погасла до конца.


Любовалась крохотною искрой,

укрывала в ливень или зной.

Стала мне она до боли близкой

и по-настоящему земной.


Звёздочка… Какая всё же малость!

Нет ни губ, ни глаз и ни волос...

Между нами вечность состоялась.

Только, жалко, жизни не сбылось.


***

Строчки пишутся между делом,

улетают пухом...

Я к тебе и душой и телом,

ты ни сном ни духом.


Сколько чудных ушло мгновений,

а тебе, профану,

фиолетово всё, до фени

и по барабану.


Превратилось платье в футболку,

а карета в тыкву.

Я ждала тебя долго-долго…

А потом привыкла.


***

Холодно в доме, а как тебе холодно там,

где твоё стынет горячее пылкое сердце…

Нас разбросало по разным далёким местам,

нам друг без друга уже никогда не согреться.


Можно пить кофе с ликёром, глинтвейн или грог,

но не согреться внутри, как бы я ни хотела,

где каждый нерв у меня до прожилок продрог

без твоих слов, твоих губ и горячего тела.


Я тебе выплачу ворох своих новостей.

Слёзы горючими видно не зря называют,

что, как горючее, землю прожгут до костей,

и ты поймёшь, что я здесь, что такое бывает.


***

Из осени ныряю в зиму

с надеждой, что хотя б она

не будет так невыносима,

а вслед за ней придёт весна.


И в ожиданье скором фарта

я буду думать: всё не зря.

И ждать начну начала марта,

не дожидаясь декабря.


Слова любви стоят у горла –

вот-вот они сорвутся с губ,

в них ясный свет и воздух горний,

и жизнь, что рвётся из скорлуп.


О ветер, ветер, хватит дуться,

рвать шарф и горло обнажать.

Слова любви вот-вот сорвутся –

держите, мне не удержать.


***

Я звёзды тебе пригашу

и облака одеялом

прикрою, и попрошу,

чтоб около постояла.


Мы встретимся на том сне,

на потустороннем свете,

в той сороковой весне,

что не довелось нам встретить.


Ты жди меня там домой,

и встретишь под небесами

бумажный кораблик мой

под алыми парусами.


Тот самый, в котором ты

однажды приплыл из сказки...

На вечном холсте мечты –

гляди – не тускнеют краски.


И кто тут Орфей, кто Грей –

смешались роли и крови.

Лечу через сто морей,

целую глаза и брови.


Гляжу я на твой портрет

и верю светло и слепо...

Услышь же ночной мой бред,

ответь на азбуке неба.


***

Новый год стоит за дверью –

что в нём, боже мой?!

Так встречали сорок первый

и тридцать седьмой.


Думали, что через месяц

кончится война.

Верили, страна советов

нам как мать родна.


Что потом случилось с нами –

помнят те года…

Говорили, это зная –

больше никогда!


Но опять на те же грабли

дали встать стране.

Тонет, тонет наш кораблик,

он уже на дне.


Двадцать третий, двадцать третий,

я тебя боюсь.

Ты рифмуешься со смертью,

с павшими в бою.


За волной мобилизаций –

новая волна.

Не сбежать, не отвязаться

от тебя, война.


Не отмыть вовеки флага

и кровавых рук.

Новый год, юнец, салага,

ждёт тебя хирург.


Будешь телом изувечен

и подлец душой,

будешь уши нам и плечи

украшать лапшой.


И готовить миру мщенье,

и плодить вражду...

Я со страхом, отвращеньем

будущего жду.


***

И выцветшие обои

напомнят, как жизнь назад

нас было с тобою двое,

и мир был не ад, а сад...


Сегодня весь город в блёстках,

и дождь предо мной завис,

как занавес на подмостках,

как будто идёт на бис.


Он тоже того замеса

и знает закон игры...

Что там, за его завесой

скрывается до поры?


О, не заслоняй дорогу

и не размывай тот след.

А вдруг к моему порогу

придёт тот, кого уж нет.


***

Как будто крутится пластинка

о чьей-то юности былой...

А у меня в глазах картинка,

как ты танцуешь вальс с метлой.


Придёт зима. Придётся туго.

Мороз и ночь длиннее дня.

Снежинки поцелуют в губы.

Пусть это будет от меня.


Прохожие как новосёлы

ступают трепетно на лёд,

а ты идёшь себе, весёлый,

под песенку «А снег идёт».


***

В снегу следы пернатых лапок –

их босоногие штрихи.

Как путь по первопутку сладок...

А может, это их стихи?


Ещё пройдусь хотя бы часик,

о жизнь, меня куда-то день...

Как ночь нежна! – воскликнул классик.

Нежнее ночи этот день.


Но вот я дома, кофе допит.

Смотрю в окошко на звезду.

А у тебя опять не топят...

Глаголом жечь тебя пойду.


***

Ногам нужна земля, глазам – звезда,

душе – участье.

Ты – тот, что никогда и навсегда.

Беда и счастье.


Я знаю, мы на разных полюсах,

и что не та я.

Я, может, упаду в твоих глазах,

но Там – летаю!


Несказанные нежные слова,

как хороши вы…

Ещё не вечер, ластится листва.

Ещё мы живы.


Но всюду обступают пустыри...

Куда мне деться?

Как холодно снаружи и внутри.

Как жарко сердцу.


***

Когда зима этот мир остудит –

что же останется тут от нас?

Я бы ушла бы… но там не будет

твоей улыбки, голоса, глаз.


Что мне подскажет шестое чувство?

Что означает парад планет?

Внутри разъятых объятий пусто.

Там нету правды и счастья нет.


Но как бы ни был тот миг отравлен,

моё ай лав ю растопит снег.

Что б ни случилось – я не оставлю

твою улыбку, глаза и смех.


Наши неласковости, невстречи

прячутся где-то меж высших ниш.

Я бы ушла бы… но вдруг в тот вечер

ты как раз мне и позвонишь?


***

Ромашка сбылась, сирень,

и даже билет трамвайный.

А всё же судьба — кремень,

и счастье —в чужом кармане.


На гуще примусь гадать,

на картах или по звёздам.

Ну где же ты, благодать?

К каким улетела гнёздам?


Напрасно машу флажком,

ищу у небес участья.

Плетётся поди пешком

бескрылая птица счастья.


Вся синяя от натуг –

уж силы не те, болезни.

В глазах её жар потух

и пёрышки все облезли.


Дождусь ли свой звёздный час?

Скорей распадусь на части...

Какие мы все сейчас –

такая и птица счастья.


***

Но как продолжить время радости

и скоротать нам время горя?

Вот птицы, солнце, кофе, сладости,

вот лес в серебряном уборе.


Пока, продрогшие, заблудшие,

ещё не падаем под ношей,

давайте верить только в лучшее,

давайте думать о хорошем.


Руками разведу беду мою

и наколдую всем удачу,

пока я о тебе лишь думаю,

и о тебе смеюсь и плачу.


В своей светлице темнооконной

живу, ресниц не поднимая,

не выходя на свет из кокона,

тебя лишь сердцем обнимая.


***

Нам бессмертие Бог обещал сгоряча.

Я на слове его не ловлю.

Но молитва моя как ничья горяча.

Все бессмертны, кого я люблю.


Мой порушенный мир, что по милу хорош,

по ночам пред глазами встаёт.

И луна в утешенье свой ломаный грош

мне как нищей в ночи подаёт.


Этой сказке волшебной хоть верь иль не верь –

но вдруг даль обращается в близь.

Как ни в чём ни бывало откроется дверь

и откуда придёшь ни возьмись…


Перемелется всё, и из сора слова

лебедой с лопухами взойдут.

И откроется жизни иная глава,

что пока не читается тут.


Будет лёгкою тенью витать вопреки,

тенью, тающей где-то вдали,

безобманной безудержной этой строки

и моей безотзывной любви.


***

Как нежный цвет от яблоневых веток,

летят слова, пока ещё ничьи.

Нет мудрости ещё у малолеток,

они пока не реки, а ручьи.


Они ещё неопытны и куцы,

и, постигая тысячи вещей,

не ведают, в чьих душах отзовутся,

и отзовутся как-нибудь вообще.


Когда же расцветут и не зачахнут,

когда пройдут сквозь плоть мою и кровь,

то лишь тогда над ними кто-то ахнет,

приподнимая удивлённо бровь.


И те слова границу переступят,

чтоб все чужие стали как семья...

Мне верится, что всё ещё наступит,

и даже то — чего не знаю я.


***

Всё, что говорится, всё это ля-ля

делить нужно на шесть и на семь.

Как терпит бумага, как носит земля,

как небо не сверзнется наземь!


Как ложь упыря смертоносно-сладка,

в софитах восторженной свиты.

Мы все изувечены этим слегка

и даже немножко убиты.


***

«Хотят ли русские…» а дальше — многоточье.

Уже не важно, что они хотят.

А дальше тишина и обесточье.

«И женщины в затылки нам глядят».


Глядите напоследок им в затылки,

тем, кто навек покинули свой кров.

(Ну, чтобы не погибли от бутылки

или от всяких автокатастроф).


Ты можешь уничтожить хоть пол-мира,

но только – тс-с! про это не болтай!

И «мир-труд-май» теперь уже без мира,

и скоро без труда оставим май.


Минуточку… а бога отменили?

А это можно, как там – «не убий»?

Пока ещё нам это не вменили,

жить привыкай без мира, без любви.


Планета, ты уже молилась на ночь?

Пока ещё живём единым днём,

пока ещё нас не убили напрочь –

обнимемся и воздуху глотнём.


Переходя границы...

***

Переходя границы красной зоны,

сжигала все мосты свои дотла,

но ни в абзац и ни в формат казённый

я никогда вписаться не могла.


А вот теперь, судьбу свою итожа,

я чувствую её полутона.

И контуры прокрустового ложа

мне будто впору стали, вот те на.


***

А. Белый в форточку выкрикивал

и вытанцовывал строку.

Но то, чего могли великие,

я, к сожаленью, не могу.


Какие-то манеры дикие...

Я тихо засвечу свечу.

То, что он в форточку выкрикивал –

на ушко миру прошепчу.


***

А душа – словно связка воздушных шариков,

на которых к небу взлетает плоть,

но которые может какой-нибудь Шариков

так цинично походя проколоть.


***

Когда сам воздух кажется отравлен

всем тем, что называть теперь нельзя,

мне снятся нецелованные грабли

и бывшие любимые друзья.


***

Между нами зыблется и колышется

хрупкий мост.

Между тем, что скажется и услышится –

тыща вёрст.


***

Что-то брезжит там вдали –

тайный костерок...

Сколько прячется любви

между этих строк.


***

Светит мне знакомая звезда,

к моему прикованная дому.

Звёзд на небе может быть до ста,

но лишь ею буду я ведома.


***

Легче станет заживать,

если нежно жить.

Раны мира зашивать,

а не ворошить.


***

Я, как и все, хожу под Богом,

шаги тихи,

чтоб никому не вышли боком

мои стихи.



***

Буду память в бреду допрашивать:

покажи мне меня, меня,

ничего не дав приукрашивать

в неподкупных софитах дня.


Это та, вдали – неужели я?..

но в ответ лишь легенда, миф,

и одно твоё отражение

в умилённых зрачках моих.


Где граница проходит ярая,

что проводит, кто не велит,

где твоя рука, где моя рука,

у кого теперь что болит.


***

Непоцелованная сроду

в макушку Богом никогда...

Звезда целует только воду.

А я земля, а не вода.


Кто за меня теперь в ответе,

когда ты скрылся вдалеке?

Меня ласкает только ветер

и солнце гладит по щеке.


Ушло тепло как не бывало,

и дождик разве чмокнет в нос.

А Блока вьюга целовала

и снегом Бог его занёс.


***

Говорю, не смущаясь повтора:

пусть меня только равный убьёт,

но не эта постыдная свора,

и не тот – не из книг – идиот.


Их с моей мне орбиты не видно –

только морок, рассеянный в дым.

Было б, право же, очень обидно

быть убитою быдлом тупым.


Не хочу, чтобы как Мандельштама,

Гумилёва, Эфрона и Райх.

Что-то большее этого штампа

пусть отправит в иное мой прах.


И прошу я украдкой у Бога,

чтобы дал умереть от любви...

Занеси меня вьюгой, как Блока,

как Рубцова, в объятьях сдави.


Пусть бы лишь от высокой болезни,

чтобы след мой кого-то согрел.

Как Губанов – с улыбкою в кресле,

или Белый – от солнечных стрел…


***

Любовь – это страсть или жалость?

Мечта или жизнь наяву?

Казалось бы, экая малость,

а я лишь на этом живу,


горючем, которое выжжет

отметину, словно на лбу.

И вечный тот двигатель движет

светила и нашу судьбу.


Любви не бывает без грусти,

как верно подметил народ.

Она никого не отпустит

и вечно стоит у ворот.


Ты с нею не разминёшься,

не скроешься в снег или дождь,

на мине её подорвёшься,

когда того вовсе не ждёшь.


Но смерть от неё – это праздник,

а жизнь без неё – это смерть…

Любовь манит пальчиком, дразнит,

очки нам пытаясь втереть.


***

За чистоту души борясь,

ищу особые слова я.

Смываю с тела пот и грязь,

но строк печальных не смываю.


Когда ныряю в реку, в душ,

как будто делаюсь нова я.

Смываю краску, пудру, тушь,

но строк печальных не смываю.


Вот проба с кушанья снята –

всё пересолено, бывает.

Смываю ужин в унитаз,

но строк печальных не смываю.


О Пушкин, Пушкин, это ты ль?

Ведь это я, ещё живая,

смываю жизнь свою в утиль,

но строк печальных не смываю.


***

Не осталось ни одной надежды,

удалось их родине убить.

Не оставь меня, прошу, в беде ж ты,

помоги мне верить и любить.


А к кому взываю я, не знаю...

Есть Там что, неведомое нам,

то, что смутно чуяла из сна я,

то, что очевидно только снам?..


Я на строчки эти опираюсь,

как когда-то на твоё плечо,

и Туда тихонько добираюсь –

вот теплее… ближе… горячо.


***


Прежде чем растаять как виденье,

отобрав последние права,

подари ты мне на день рожденья

маленькие круглые слова.


Те, что не царапают, не колят

и не исчезают без следа,

чтоб хранить их в сердца медальоне,

ночью вынимая иногда.


***

Листок висит на волоске,

как жизнь моя в преддверье ветра,

на честном слове, на тоске,

на ожидании ответа.


С тревогой выгляну в окно

и с облегчением вздыхаю –

ещё висит, уже давно,

на тонкой ножке трепыхаясь.


И страшно, если упадёт...

Мне хочется его приклеить.

Куда лететь, что нас там ждёт,

кто будет холить и лелеять.


Останься, листик, до весны,

одной моей любовью целый…

Но мысли осени ясны

за пол-минуты до прицела.


***

Побег от близких – как по-русски,

как по-толстовски, по-мужски.

Когда объятья слишком узки –

то тянет в поле и в пески.


Бежать, бежать, глаза зажмуря, –

в груди не сердце, а мотор, –

туда, где парусник и буря,

туда, где воздух и простор.


Кто смотрит вслед и где-то плачет,

и шлёт письмо нам за письмом, –

неважно, ничего не значит,

живи не сердцем, а умом.


Как сладостно сбежать от милых,

кто всё простит и всё поймёт,

когда так долго до могилы,

а ласки слишком сладок мёд.


Но отрезвление наступит,

едва почувствуешь нутром,

что нет с тобою тех, кто любит,

и в мире покати шаром.


И не захочешь больше странствий,

а только дома и тепла.

Возьмите личное пространство,

верните тесноту угла.


Толстой, ты был свободы гений

и мастер связи разрывать,

сменив кольцо из рук сплетений

на одинокую кровать.


Ты твёрже был полярной льдины,

но если выжил бы в ту ночь –

то ты б вернулся к той родимой,

что лишь одна могла помочь.


***

Колобок — это гений побега,

он свободы и воли гарант,

и никто на пути не помеха, –

пофигист, дезертир, эмигрант.


Колобок – из особого теста,

он толстовец, беглец из семьи.

Не нужны ни фига, если честно,

ни чужие ему, ни свои.


Он спасётся не вашей молитвой,

дав обет в том, что он – не обед,

победитель невидимой битвы,

алиментщик, мудрец, интроверт.


На старуху бывает проруха,

колобок же был юн, без бабла…

И лисица, крутая маруха,

на мякине его провела.


Колобок, мы ведь тоже не боги.

Ты сейчас бы, до нас докатись –

стал бы символом этой эпохи:

убегать, не попасться, спастись.


Словно яблочко, что докатилось

до гражданской когда-то войны,

словно солнышко, что закатилось

в пасть голодную нищей страны.

***

Боже, как нам прожить без любви?

Ничего не бывает глупей.

Нас учили всегда: не убий.

А теперь говорят нам: убей.


Человек – это гордо, пойми!

Но теперь это всё не про нас.

Да, когда-то мы были людьми.

А теперь нам командуют: фас!


Вспомни Гамлета гордый ответ –

как на флейте, на нём не сыграть.

Мандельштамовских строчек завет:

я ещё не хочу умирать…


Отойди от меня, сатана! –

заклинал ненавидевший Блок.

Сохрани нам хоть жизни, страна,

коль из совести вырвала клок.


***

Михаилу Казинику

Какой счастливый человек,

какой счастливый.

Как счастливы, что лицезреть

его могли вы.


Спросите всех, кого не счесть,

хоть в магазине,

вам скажут, кто на свете есть

такой Казиник.


Его эмоций фейерверк

рутину застит.

Он обитатель высших сфер,

кудесник, мастер.


И эта вздёрнутая бровь,

улыбка эта

дарит нам веру и любовь,

мечту поэта.


Маэстро, возвращай нас к снам,

дли страсть и жалость,

и то немногое, что нам

ещё осталось.


***

Обезвреживаю мины

твоих вылетевших фраз,

чтобы мимо, чтобы мимо,

а не в сердце, как сейчас.


Может, на год, может на день

жизнь мою они скостят.

Может быть, со мною сладят,

может, мимо просвистят.


Это вовсе не витийство –

даже стих от дрожи стих...

Не умышлено убийство,

по неосторожности.


***

Лучи потянулись спросонья,

просунули пальцы в окно:

а ну просыпайся-ка, соня,

на улице утро давно!


Поспать – да нельзя – бы подольше,

а после отправиться жить...

И вдруг вспоминаешь, что больше

не нужно куда-то спешить.


Готовить любимому завтрак,

успеть до восьми к проходной...

Сегодня, вчера или завтра –

навеки теперь выходной.


И чтобы заставить проснуться –

такой нужен стимул уже,

чтоб звоном разбитого блюдца

воспрянуло что-то в душе,


чтоб стуком за стенкой ремонта

твоей тишине вопреки,

сквозь лень, теплоту и дремоту

вдруг выплыла рыба строки.


***

Я утром перед зеркалом примерю

улыбку и счастливые глаза.

И может быть сама тогда поверю,

что светлая настала полоса.


Достану я оранжевое платье,

как фокусник из детства рукава,

и извлеку любимого объятья

из встречи той, что станет рокова.


На ровном месте счастлива я буду

и высосу из пальца целый мир...

И, может, хоть на миг один забуду,

в какой чуме затеиваю пир.


***

Богу я молюсь кустарно,

в моей вере много дыр.

В первый раз неблагодарна

я ему за этот мир.


Мир, что в пламени всполохов,

мир, в котором льётся кровь.

И с надеждой тоже плохо...

Выжила одна любовь.


***

Снег не снег и дождь не дождь –

искорки на солнце.

Кажется, в ладонь возьмёшь –

сможешь уколоться.


Из окна на мир глазей –

искорки так ярки...

Это от вселенной всей

для меня подарки.


Я-то знаю, не само

небо заискрилось,

это нежное письмо

сердцу говорилось.


То, что нас в обход мобил

и могил голубит,

ото всех, кто так любил,

что поныне любит.


***

И это пройдёт, но сначала

промучит, пронижет дотла,

чтоб жизнь все концы и начала

в горячую точку свела.


Пройдёт по земле как цунами

и будет терзать до зари

горящее небо над нами,

горячая точка внутри.


И дети, взамен колыбельных

под звуки сирен, не крича,

уснут в своих норках земельных

в свой мёртвый детсадовский час.


Лет двести пройдёт или триста –

но это никто не простит.

Какой-нибудь граф монте-кристо

за всё им сполна отомстит.


***

Это не мираж, не аппликация,

но какое чудо, боже мой! –

сохранила для меня акация

листики зелёные зимой.


Столько раз соседями калечилась,

граблями кромсалась и ножом,

но тянулась так нечеловечески,

что сравнялась с третьим этажом.


И глядят вандалы тупорожие

на стволы, пронзившие запрет.

Не поймёт ни дворник, ни прохожие,

только мы с ней знаем тот секрет.


Что бы кто бы там ни говорили мне,

как бы ни грозили топором,

но с моей акацией парили мы

над внизу оставшимся двором.


Это всё твой замысел, вселенная,

опыты, забавы ли небес,

чтоб моя красавица нетленная

золушкой взошла из затрапез.


Все деревья, подчиняясь хроносу,

отдали себя ему во власть,

а моя, с таким необщим голосом,

ветру до конца не поддалась.


И смотрю на кисточки влюблённо я –

это вызов, бунт на корабле –

слабенькая, но ещё зелёная,

памятником жизни на земле.


***

Ты звезда моя, что далека,

что одна из ста.

Ни тепла с неё, ни молока,

только красота.


Да мне и не надо своего,

только подмигни.

Потому что ближе нам всего

дальние огни.


Свет от звёзд идёт так много лет.

Я не доживу.

Только отголосок, только след

от его «je vous ...»


Остальное – через тыщи вёрст,

через дебри сна…

В тёмном небе хороводы звёзд.

А нужна одна…


***

Я собою бы быть не хотела,

повстречать не дай бог на пути.

Не хотела б иметь с собой дела

и в разведку куда-то идти.


По ТВ многоумный психолог

объяснял, как себя полюбить.

Но когда себя видишь как голой,

то готова скорее убить.


Я себя не люблю, не жалею,

потому что себе я не вру,

и от этого, может, болею,

а когда-нибудь даже умру.


Пусть грехов у меня в изобилье,

и сам Бог бы от них ошалел,

но хочу, чтобы люди любили,

и хочу, чтобы ты пожалел.


***

Если жизнь даёт по морде —

не печалься, не сердись.

Лучше азбукою Морзе

с этим миром объяснись.


Где не справятся глаголы

или ноты до и ре,

как порезы и уколы –

эти точки и тире.


Различи же эту муку,

сердце рвущую и мозг,

этот крик безумный Мунка,

умоляющее SOS.


Каждый звук — как вопль бесслёзный

над пучиною морской.

Это больше чем серьёзно –

крик о помощи людской.


Так писать – как будто дышишь,

как «морзянкою» – «спаси!»

И тогда меня услышишь...

И примчишься на такси.

***

Трель звонка как трубный зов.

Голосов зарубки.

Мерный бой твоих часов

в телефонной трубке.


Когда слышу этот звук –

на душе спокойней.

Будто нет ни бед, ни мук,

ни смертельной бойни.


Разговоров тёплый след.

Ниточки так хрупки...

Сколько там пробило лет

в телефонной трубке?


***

Я влюбляюсь в интонацию,

в выражение лица,

в человеческую грацию

жеста, мысли и словца, –


красного или не красного,

лишь бы этот аромат,

лишь бы в сущности прекрасного,

даже если ненормат.


Я влюбляюсь в строчку куцую,

в междустрочье и подтекст.

И не нужно быть Конфуцием

тем, кто душу мне проест.


Я влюбляюсь в эфемерное,

в то, что к делу не подшить,

то единственное верное,

что удерживает жить.


***

Смерть была нежней зимы...

Белый свет страшнее тьмы.

Неужели, неужели,

неужели это мы?!


Обнимите ваших чад.

Спите, дети. Мёртвый час.

Наше чудное мгновенье

остановится сейчас.


От земли дымится след.

Лишь луна глядит в лорнет.

Вот теперь я верю, верю,

что на свете бога нет.


***

Стихи, отложенные в стол,

как хлеб, со временем черствеют.

Когда живому скажешь: стоп, –

оно как будто соловеет.


Стихи тогда лишь хороши –

век у живого знать короткий –

когда они слетят с души

как с раскалённой сковородки.


Не оставляй их на потом.

Отложишь – и уже не вспомнишь,

как пах тот сорванный бутон,

когда ты грезила о том лишь.


Стихи, отложенные в стол,

похожи на сухой гербарий.

Уже не возродится то,

что родилось в слепом угаре.


Ты отшлифуешь, отскоблишь,

живое подержав в неволе,

и станет мёртвым слепком лишь

комок из трепета и боли.


***

Церковный пол таранить лбом

и возлагать венок...

За родину отдать слабо

хотя бы пару ног?


Не в бой идёте – на убой,

не по своей вине...

(В моих словах сарказм и боль,

и ненависть к войне).


***

Как тебя там по батюшке, родина,

я тебе признаюсь в нелюбви.

Хоть любила когда-то же вроде бы,

пока не было велено: «пли!».


Всё, что дорого, близко, лелеемо –

на распыл, на убой, хенде хох!

Всё, что ценного в жизни имели мы,

всё, что нам заповедывал Бог.


Перевёрнуто всё с ног на голову,

перечёркнуто, обнулено.

Слово правды, залитое оловом,

операцией удалено.


Всё живое забито, задушено,

и осталось лишь только любить

тех немногих с мозгами и душами,

что ещё не успели убить.


***

Наступить на горло своей песне –

всё равно что сердцу и весне.

И по жизни просыпаться мне с ней

радостней, конечно, чем не с ней.


Но был ею мир уже закормлен.

Руки песне велено связать.

Только ком от слов, застывших в горле,

потому что некому сказать.


И пока не выйдем из окопов –

будем тропки тайные торить, –

изучать опять язык эзопов,

азбукою морзе говорить.


***

Перегорела лампочка. Как быстро

исправить можно эту тьму на свет.

Но как нам быть, когда ни зги, ни искры

не пропускает этот белый свет.


Что делать с беспросветностью тех завтра,

что не наступят может быть вообще...

Свобода, обманувшая, как правда,

пришла нагая, но ушла в плаще.


Мы ждём рассвета, а его всё нету.

И некто, кто и страшен, и смешон,

вдруг замахнётся на лицо планеты

и в бешенстве надвинет капюшон.


Не верится. Не хочется. Не снится.

Сгущающийся сумрак за окном.

И окна – словно тёмные глазницы,

как зеркала с завешанным сукном.


***

Ёжик замёрзший пытался согреться,

но, приближаясь к другому ежу –

только сильнее укалывал сердце,

ранит защита подобно ножу.


Можно согреться, лишь сбросив иголки

и прижимаясь телами к телам.

Дождь ли, метелица, ветер ли колкий,

всё нипочём будет, всё пополам.


И человек – не такой же ли случай?

Хочется-колется сердцу опять.

Что же ты смотришь, как ёжик колючий,

не подойти к тебе и не обнять.


***

Не просила Бога: помоги мне.

Знала, что с судьбой проигран бой.

Я умру, не узнанной другими.

Я уйду, не узнанной собой.


На балах не мне игрались вальсы.

Затворялись двери предо мной.

А другие – нет, не открывались,

как нам обещали – ни одной.


Но пишу, как будто в бальном зале

я одна под музыку кружусь,

всё, что губы в жизни б не сказали,

всё, чего страшусь или стыжусь,


что словами обжигает нёбо,

чтобы ты там из небытия

вдруг меня узнал бы до озноба,

и тогда скажу я: «Вот и я»!


***

Бог сквозь луны глядит лорнет:

сплошной поток переселенья...

Не эмиграция, о нет, –

эвакуация, спасенье.


Бегут от смерти – не гостить...

Спасайся, братия, кто может!

Ковчег не сможет всех вместить.

Харон оставшимся поможет.


Мы остаёмся – не в укор,

не от хорошей жизни вовсе.

Пусть приговор не будет скор,

мы не во зле, а только возле.


Нам страшно гибнуть на борту,

когда ко дну корабль тянет.

Оркестр играет как в бреду,

не покидая свой Титаник.


Не все способны выживать,

но умирать мы научились.

Нам не на кого уповать.

Страна у нас не получилась.


Пусть с вами будет благодать,

а нас оставьте для помина –

сумевших совесть не продать,

страну любивших не взаимно.


***

Любить – всегда преувеличивать, –

с заглавной буквы, с верхней до,

приумножать и возвеличивать,

не в десять-двадцать раз, а в сто.


Любить – махать – (не как Раскольников, –

как Маяковский) – топором,

крамольником быть, наглым школьником,

гореть не гаснущим костром.


Любить – не к месту, не по адресу,

не вовремя, как пить с утра,

стремясь к невиданному градусу,

каких не знали доктора.


Любить – над бездной мироздания

идти, срываясь и скользя...

Такая вот гигантомания.

А по-другому тут нельзя.


***

Наша жизнь средь близких и чужих

короткометражна.

Пока тот, кого ты любишь, жив –

ничего не страшно.


Голос твой, меня заворожив,

словно холод звёздный.

Пока тот, кого ты любишь, жив –

ничего не поздно.


Лишь бы голос жизни был не лжив,

сердце не бездушно.

Пока тот, кого ты любишь, жив –

большего не нужно.


***

Ты живёшь отдельно от моей любви,

с мухами котлеты не мешая.

Может так и надо с близкими людьми,

им своею жизнью не мешая.


Пусть нас разделяет тонкая вуаль,

лёгкая заоблачная дымка.

Из окошка вечно манящая даль,

нежность-недотрога, невидимка.


И переношу разлуку я вполне,

без тоски, обиды или гнева.

Потому что вы давно уже не вне,

а давно находитесь во мне вы.


***

Сколько было мной рук отпущено,

не удержанных над пучиной...

Сколько было любви упущено,

просиявшей свечой в ночи нам…


Сколько было мне Там отпущено

заблуждений, грехов, ошибок?

Сколько мне ещё тут отпущено

милых глаз, голосов, улыбок?


О вина моя и тоска моя,

с моей жизни снимая слепок,

отпусти мне… Не отпускай меня…

Дай вздохнуть ещё напоследок.


***

Я хочу не счастья ломтик,

а всего всерьёз.

На коленях чтобы котик,

на пороге пёс.


И хочу, чтоб кто-то зонтик

надо мною нёс.

Чтоб глаза мои в заботе

утирал от слёз.


Я бы открывала ротик,

как птенцы из гнёзд,

а в него мне – бутербродик,

вместо с неба звёзд.


Чтоб опять была жена я,

чтоб долой лета...

Вот такая вот смешная

глупая мечта.


***

В завтра вчера своё перенесу.

В прошлое впасть бы, как в детство впадают...

Кажется, с ним-то я перенесу

всё, что сегодняшней ношею давит.


Прошлое, мне бы озона глоток,

я ненадолго, мне только согреться.

Мир настоящий суров и жесток.

В нём не прижиться ранимому сердцу.


Бог не услышит, моли – не моли,

только то царство, откуда мы родом...

Прошлое манит и тает вдали...

Смерть исчезает за поворотом…


***

Дом как без глаз, без окон.

Город окнами в ад.

И на экране – вот он,

кто во всём виноват.


Что нам всем с этим делать?

Можно разбить экран.

Только планеты тело

не излечить от ран.


Не вразумить заблудших,

дружбы не возродить,

не залечить нам души,

мёртвых не разбудить.


Нам теперь остаётся

только лишь «not to be».

Потому что не бьётся

с этим всем – «не убий».


***

Упасть бы в этот белый снег

и там лежать, смежив ресницы,

как слово из восточных нег

на чистой простыне страницы.


Декабрь – он с виду лишь суров...

И пусть меня заносит вьюга,

чтоб сладко обнимал сугроб

руками умершего друга.


Пусть кружит музыкой метель...

Моя любовь неизлечима.

Она – лучина в темноте,

она – всему первопричина.


***

Мне в жизнь удалось-таки влиться,

и я замерла над листом,

с тех пор, как мелькавшие лица

твоим заменились лицом.


Зерно отметало полову,

слетала с плода шелуха.

Ты был как то первое слово,

что стало предвестьем стиха.


Мы жили в обнимку, впритирку...

В начало вернулся финал.

Те прежние были копиркой,

и ты лишь оригинал.


***

Где ты прячешься, где, хоть во сне покажись.

В тихом вальсе сплелись твоя смерть, моя жизнь.

Где одна, где другая, уже не понять.

О тоска вековая, что тебя не обнять…


В этом замкнутом круге бессмысленно жить,

и ненужные руки как крылья сложить.

Наша общая книга подходит к концу...

Ты прочтёшь, как люблю, у меня по лицу,


как читаю тебя сейчас по небесам,

где меня обучаешь ты счастья азам.

Обнимай меня снегом, дождём и лучом.

Ты как ангел всегда у меня за плечом.


***

Надели свадебные блузы

деревья в свете фонарей,

как будто сквер примерил бусы

из яшмы или янтарей.


И я иду по их указке,

стремясь за дальний поворот,

в волшебных бликах словно в сказке,

забыв, что всё наоборот.


Как будто там, в конце аллеи,

меня невиданное ждёт –

конец войны и бармалея,

и мой единственный придёт.

***

На волнах памяти качаемся...

О одиночество ночей!

Живём, как будто не печалимся,

и я ничья, и ты ничей.


Слова догонят, схватят за душу,

а после бросят тут одну...

Обрывок песни, запах ландыша

заденут тайную струну.


И образ прошлый, словно вылитый,

сверкнёт на дальнем берегу...

О нас ещё не позабыли там

и душу сверху стерегут.


Мы словно пух от одуванчиков,

летим куда-то в полумгле...

И небо всё из звёздных мальчиков,

что маму ищут на земле.


***

Я стучу в окошко небесной обители

и прошу неведомо там кого:

выдай мне желаемое за действительное,

выдай желаемого, всего одного.


Знаю, что скажете — где это видано,

так ведь не принято у людей:

сколько вымечтано – столько и выдано –

на, распишись, получи, владей!


Но обращаюсь я к нежити заново,

видя блуждающие огни:

ты утешаешь, меня не обманывая,

а ты обмани меня, ты обмани.


Знаю, что всё это безответственно,

и подавляю невольный вздох...

Если желаемое не действенно –

значит, бездействующий там Бог.


Выдай хоть ради прикола, выходки,

ну что тебе стоит поворожить…

Я просто не вижу другого выхода.

Мне без желаемого не прожить.


Это розовое очковтирательство,

вымысел на голубом глазу –

всё для того, чтобы не утратить всё,

принимая за божью росу.


***

Игра та не стоит свеч

и выеденного яйца,

но я так хочу сберечь

черты твоего лица.


Хмурую твою речь

и улыбку сквозь тьму...

Ни для чего сберечь,

непонятно к чему.


Щей из них не сварить,

душу не обогреть,

только лишь сотворить

очередную бредь.


Это как перестук

в камере за стеной:

ты меня слышишь, друг?

ты там живой, родной?


Значит, и я жива,

значит и впредь одной

мне плести кружева

нежности потайной.


Пробудишься от сна –

что-то произошло?..

Ты и не будешь знать,

отчего хорошо.


***

Отвяжись, я тебя умоляю,

отойди от меня, сатана!

Я не сплю, не гуглю, не гуляю,

ты заполнил всю жизнь дополна.


Мирный мир только в снах обитает,

бледный день перекрасила ночь.

Тень Набокова, Блока витает,

но не в силах ничем нам помочь.


И куда нам всем миром спасаться?

Для чего ты был послан, кому?

Даже взглядом к тебе прикасаться,

даже мыслью противно уму.


Ухмыляется криво исчадье...

Бог как мог свою ношу тянул,

но тот кто повернёт выключатель,

уже руку к нему протянул.


***

Трамвай заблудился и в пропасть несётся.

А мы в нём остались. Никто не спасётся.

И в шесть часов вечера после войны

никто не ответит нам из тишины.


Явиться с вещами по адресу ада...

Как та Лизавета ладонью: не надо!

Но неумолимо топор занесён.

«Она утонула». Никто не спасён.


Врагу не сдаётся по-прежнему гордый,

когда надвигаются орки и орды.

Куда же ты, милый? Я тоже умру...

Не будет могилы. Не стой на ветру.


Я жизнь как ромашку стою обрываю...

Я на шестерых этот стол накрываю.

Ах, где эта улица? Где этот дом?

Их нам не найти ни сейчас, ни потом.


***

Луна как окошко зияла,

как вход в поднебесный проём,

и чувство когда-то сияло,

что мы никогда не умрём.


Умрём мы за милую душу,

а жизни на то хоть бы хны,

лишь в небе в тот миг обнаружу

кривую ухмылку луны.


Как снег укрывает порошей

всю прозу земную, грехи,

так я пребываю хорошей,

когда выпадают стихи.


И мне бы хотелось, конечно,

когда я исчезну из дня,

чтоб как эта снежная нежность,

остались они за меня.


Не зная полей и границы,

летели б, со мною слиты,

чтоб чистые эти страницы

впечатали ваши следы.


***

Я не пригублю этих губ и век,

я лишь прикоснусь душой...

У каждого должен быть свой человек.

Пусть даже он чужой.


Это как хор цикад в темноте,

это как ветер в листве…

Люди единственные — не те,

что нам видны в большинстве.


Их ты из жизни своей удали,

иди по своей тропе.

Но главное, чтобы кто-то вдали

помнил бы о тебе.


Пусть он где-то на том берегу,

но это не важно для чувств.

Я перед душою своей в долгу

и жизнью лишь расплачусь.


***

Даже когда хоть в петлю

и на луну чуть не вою –

я тебя очень люблю.

(Слово люблю – ключевое).


Даже когда гвозди звёзд,

кажется, небо распяли,

я осушаю от слёз

слово, что было Вначале.


Только до слова ещё

были ладони, ресницы,

тёплое было плечо –

то, что теперь только снится.


Сумрачный ветер колюч.

Плачу не знаю с чего я...

Я запираю на ключ

слово моё ключевое.


***

Я при взгляде на цены немею,

только вырвется вдруг «ё-моё!»

Я широкой ноги не имею,

но хотела бы жить на неё.


И загрызло меня самоедство –

как мне быть, чтоб богатою быть?

Я хотела бы жить не по средствам,

только где это средство добыть?


***

Когда арестовали Мандельштама,

он возмущался, не приемля плен,

что мать не для того его рождала,

что он не создан для тюремных стен.


И к белым попадал он или красным –

в агенты зачисляли те и те.

И тем и тем казался он опасным,

хотя служил лишь музе и мечте.


Людей пугает всё, что непохоже

на них самих, что выше сапога.

Он был убит, а кажется, что ожил,

и Надя с ним глядит на облака.


История вращается по кругу,

на круги возвращается своя.

И снова брат на брата, друг на друга,

и тот же во главе Руси всея.


– А что, у вас невинных выпускают? –

спросил у конвоира Мандельштам.

Теперь туда лишь их и запускают,

других почти не держат больше там.


Как жили мы, страны своей не чуя,

так и теперь живём с зажатым ртом.

Лишь как свечой стихами подсвечу я –

куда мы все отправимся гуртом.


***

Ваши письма и ваши спасибо,

что всем сердцем читаются вновь, –

то, что жить прибавляет мне силы,

заменяет большую любовь.


А большая любовь, если честно, –

то, что было дано мне давно, –

никуда не ушла, не исчезла,

лишь легла на души моей дно.


Там навеки пребудет нетленным –

что лелеяла в жизни былой,

не развеянное во вселенной,

лишь в другой перешедшее слой.


Ну а вам всем спасибо, спасибо

за слова, перелитые в кровь.

Ведь любовь – это очень красиво,

даже если в ответ нелюбовь.


***

Хрупкие изнеженные строчки

на поверку твёрже, чем гранит.

Всё, что эфемерно – очень прочно.

Это то, что душу нам хранит.


А отчизну я люблю не слепо,

и порой стихи о ней странны,

будто это я снимаю слепок

с мёртвого лица моей страны.


Но когда-то лёд весною треснет

и, всплывая в облаке из грёз,

может быть, она ещё воскреснет

под живой водою наших слёз.


И тогда увижу не из сна я

то, что не удастся сокрушить...

Ведь в России – все мы это знаем –

надо очень-очень долго жить.


***

Вслед за тобой уйдут слова:

«привет, родной», «ты где?», «я дома».

Начнётся новая глава,

где я бедой одной ведома.


Исчезнут праздники вдвоём

и чтение взахлёб друг другу,

и сон мой на плече твоём, –

всё прикарманит смерть-ворюга.


Надежда старая с клюкой

уже давно на ладан дышит.

За мной плетётся день-деньской,

почти не видит и не слышит.


Но всё трепещет на ветру,

дрожа в своей накидке летней,

и ждёт, когда же я умру,

чтоб умереть как встарь последней.

***

А он бежит – вперёд, вперёд, вперёд,

а сзади пули – в руку, в ногу, в спину,

что бывший друг вгоняет… не берёт

его никак смертельная дробина!


И вдруг она – вся в белом, как в дыму,

ему навстречу, распластавши руки,

она бежит к нему, к нему, к нему,

они души не чаяли друг в друге.


О русская мечта – ограбить банк,

сметая всё, как ураганный ветер,

лезть на рожон, войти в пике, ва-банк –

ради неё, единственной на свете.


Спалить мосты и жизнь не западло,

а после – счастье в домике у моря,

пусть без него, но лишь бы ей тепло,

всему виной любовь, любовь, амори!


И он умрёт с улыбкой на лице,

она его своим укроет телом,

но где-то там, за титрами, в конце,

она ещё бежит к нему, вся в белом.


И до сих пор в себя я не приду

от этого ночного сериала,

и вспоминаю кадры как в бреду,

как будто что-то в жизни потеряла.


Как обнялись они в последний миг...

Что мне борьба, афганское их братство!

Все банки мира нищи перед их

нетленным несгорающим богатством.


***

Храню в своём сердечном мавзолее –

что жизнью без остатка сожжено,

но что когда-то вырыла в золе я,

поскольку это очень мне нужно.


Рисую на окне заветный вензель,

и проступают вдруг из темноты

судьбы моей невыплаченный вексель,

просроченные цели и мечты...


Их было столько, что собьюсь со счёта,

но думаю, одну себя виня:

пока я жду от жизни хоть чего-то,

чего-то где-то может ждёт меня.


И, может быть, мы снова разминулись,

но вряд ли что уже произойдёт,

поскольку на круги своя вернулись

и оба ждём, что кто-то нас найдёт.


А надо отрываться, заблуждаться,

идти, идти по Млечному пути,

чтоб будущему в руки попадаться,

чтобы тебя когда-нибудь найти.


***

Есть растенья, которые любят свет,

есть, которые любят тень.

Так и люди встречаются, чей расцвет

наступает лишь в темноте.


Я люблю, когда в душе тишина,

занавешены все углы,

когда я в себя лишь погружена

под укрытием милой мглы.


Словно бабочке кокона тёплый кров

иль царевне хрустальный гроб –

бережёт от мира, что так суров,

сокровенная тьма утроб.


Здесь не страшен взгляда холодный нож –

в своей нише, не на виду.

Если ты мне что-то тихо шепнёшь –

я услышу и расцвету.


***

Если огонь в камине горит –

согреет на час иль два.

Если огонь у тебя внутри –

то будет тепло всегда.


Если подарков тебе не счесть –

богатство то на года.

Если ты отдаёшь что есть –

то будешь богат всегда.


Если любят тебя – с тобой

счастливых дней череда.

Если ж сам ты даришь любовь –

то будешь счастлив всегда.


***

Утихни, ретивое, ну чего я?

Должно всё успокоиться зимой.

И небо кучевое, кочевое

одержит верх над участью земной.


Оно как будто чьими-то руками

над нами держит бесконечный зонт.

И машут на прощание платками

деревья, уходя за горизонт.


Шаги в пустынных переулках гулки.

Заносит снег далёкий плач и смех...

Места, где обрываются прогулки,

меня всегда манили больше всех.


***

Радость можно придумать и сочинить.

Лишь бы не обрывалась меж нами нить.


Как корабль назовёшь, так он и поплывёт.

Пусть мне сердце опять во спасение врёт.


Я в другом измеренье счастливо живу.

Открываю там новую жизни главу.


Слышишь, слова стеклянный звенит бубенец?

Я придумаю сказке счастливый конец.


***

Психолог советует мудро

мне выйти из зоны комфорта,

сменяя на ясное утро

бессонных фантазий аккорды.


Но мне возвышенье обмана

живительней низости истин.

Я плаваю в волнах тумана,

кружусь, как осенние листья.


Не выйду из зоны комфорта

наружу, где явная зона,

где будут не лики, а морды,

миазмы заместо озона.


Из круга любви я не выйду

на эту продутую площадь,

своих заморочек не выдам

за то, что бездушней и проще.


Из комнаты – в мёрзлую нежить,

из света сердечного – в холод…

Я лучше себя буду нежить

и жечь своё сердце глаголом.


***

Мы слишком хорошо друг друга знаем,

и в этом наше счастье и беда.

И слишком ясно видела из сна я

всё то, чего не будет никогда.


Так просто открывается замочек,

где спрятаны не мы, а ты и я.

Несочинённость строчек-заморочек,

невымышленность стихо-бытия.


И помнит лишь лесок юго-востока

круженье листьев, зелень твоих глаз...

Жизнь так трезва, правдива и жестока,

что без анестезии режет нас.


***

У маститых такого не встретишь,

у матёрых – ни боли, ни слёз.

Не жонглёрство словами, не ретушь

тут, а полная гибель всерьёз.


Это искренность, что без пощады,

на разрыв, отворение жил.

О душа без любви, как нища ты!

Кто не знал её — будто не жил.


Это радость моя и отрава,

то, что каждый у Бога просил,

то, на что не имею я права

и уже не имею я сил.


Это то, что подхватит как ветер

и поглотит, как ястреба мгла...

Но написан давно уже Вертер

и Цветаева тоже была.


Но я рада, что строчки не мёртвы,

и что в них – не игра, не враньё.

Если вдруг разорвётся аорта –

это только из-за неё.

***

Душа на цыпочки встаёт,

но до небес не достаёт.

И устаёт она тянуться,

а после быть перестаёт.


И я на цыпочках живу,

и назначаю рандеву

деревьям, птицам, солнцу, звёздам,

пусть это всё не наяву.


Чтоб там, в прекрасном далеке,

когда душа войдёт в пике,

успеть послать хотя бы строчку

вам на небесном языке.