Местоимения и абстрактные классификаторы

Местоимения и абстрактные классификаторы, как дограмматические системы неочевидных чередований

Словоизменительная парадигма языка не всегда была такой, какой мы ее знаем. И речь даже не идет о самых первых учебниках грамматики по сравнению с современными. Система падежей и спряжений во многих языках менялась, порой, до неузнаваемости. Остатки правил словоизменения времен глубокой архаики (когда существовала иная картина мира и другие связи между людьми, предметами, явлениями природы и животными) в русском языке утрачены в своем большинстве. Но можно предполагать, что дограмматическая система со специфическим или неявным разделением на морфемные классы сохранилась, например, в местоимениях (прономенах).

Форманты местоименного происхождения выявлены во всех языках мира. Этот факт навел ученых на мысль о глубокой древности прономенов. Исследователи отмечали, что категория местоимений выделилась даже раньше формального разграничения глагола и имени. [Tauli, 1958. - P. 11] Прономены появляются уже в аморфную эпоху развития языков, сначала просто в качестве особого класса слов с обобщенным (абстрактным) значением. [Яковлев, Ашхамаф, 1941. - С. 283-284]

Чаще всего человек говорит о себе, поэтому большая часть языковых изменений связана с морфологией и синтаксисом 1-го лица, изменения во 2-м и 3-м лицах происходит позже; таким образом, становление грамматической категории происходит неравномерно - в 1-м лице на каком-то этапе развития может быть иная система времен глаголов, чем в 3-м лице. [Николаева, Диахроническая...]

Принято считать, что этой части речи был изначально свойственен супплетивизм. [Майтинская, 1969. - С. 181] Иначе сложно объяснить, почему прономены образованы от разных основ, а их падежные показатели не совпадают со стандартными: я - мы, нас, наш… [1] Исторически супплетивизм объясняется объединением форм двух первоначально разных лексем в одной словоизменительной парадигме (например, он и его - в древности были формами двух разных местоимений). Ср. иные косвенные основы личных местоимений в аварском языке - dun:mun (я:ты), но dir:dur, die:due (мой:твой, мне:тебе).

Хотя есть примеры, когда логика пронизывает всю местоименную парадигму. Например, в китайском языке множественное число местоимений образуется однотипно: wǒ - ‘я’, nǐ - ‘ты’, tā - ‘он’; wǒmen - ‘мы’, nǐmen - ‘вы’, tāmen - ‘они’. Аналитически формируется и притяжательность: wǒde - ‘мой’, wǒmende - ‘наш’ и т.д.

Есть примеры из уральских (финно-угорских и самодийских), турецкого, а также тамильского языков, в которых формы единственного и множественного числа личных местоимений образованы от одной основы. [Мыркин,1964. - С. 79] Ср. в турецком ben:sen (я:ты) - biz:siz (мы:вы); тамильском nān:nāngal (я:ты), nī:nīngal (мы:вы), avan - aval - avar - avai (он - она - они - они, животные и предметы).

Другой случай, когда исконный супплетивизм устраняется выравниванием по какой-нибудь одной основе. Например, в литовском языке - по номинативу: mẽs - 'мы', mū́sų - 'нас' (генитив), mùms - 'нам', mùs - 'нас (аккузатив)', mumìs - 'нами', mumysè - 'нас' (локатив). В греческом и латыни такое выпрямление произошло по косвенной основе: nōs, nōstrum, nōbīs. [Erhart, 1982]

Как бы там ни было, но можно сказать, что нынешняя парадигма местоимений и склонение прономенов по падежам представляют собой сильно измененную систему. Она совсем не та, что была изначально. Скорее всего, как мы постараемся это показать, изначально структура прономенов несла на себе отпечаток определенной логики. То есть это не просто случайное нагромождение лексем разного онтологического статуса.

То, что сейчас для нас кажется запутанным клубком инноваций и доисторических окаменелостей некогда представлялось стройным и этимологически ясным. Для сравнения вспомним “тотемический оператор”. [Леви-Стросс, 1994] Вот, наверное, с чем можно сравнить местоименную структуру и методику порождения прономенов в эпоху архаической стандартизации человеческого языка. Стихийный структурализм “первобытного мышления” демонстрирует сложность понятийного аппарата, которым могут располагать системы классификаций. Это - по сути схема, образованная противопоставлением (контрастом) и аналогиями (рифмами). “В зависимости от избранного кода, логическая строгость оппозиций может быть неравно выраженной, что не подразумевает тем самым различия в их характере”. [Леви-Стросс, 1994. - С. 230-234]

* * *

Наверное, многие, кто углублялся в изучение исторической грамматики местоимений, задавался вопросом - где пределы этимологии? Насколько могут делиться морфемы и протоморфемы? А может, есть некие изначальные основы, которые возникают произвольно или целенаправленно и искать их толкование бессмысленно? А уже из этих конструктивистских (искусственных) элементов создаются естественные языки.

Исследователям языков народов архаичной культуры известно явление, когда многие слова менялись по воле местных жрецов за относительно короткий промежуток времени. Как правило, такие новации “первобытной Академии наук”, состоящей из местных знахарей и ворожей, были вызваны ритуальными запретами. Например, если имя недавно умершего уважаемого человека напоминало ходовое слово, бытовавшее в наречии племени. [2]

C другой стороны, этимология междометий, ономатопоэтических (звукоподражательных) слов и детской лексики - не такая уж и простая задача.

Есть набор корней, которые обнаруживаются по всему земному шару на уровне поверхностного сходства. Например, - mama, papa. Многие считают, что это примеры так называемого элементарного родства, потому что это как бы одни из первых звуков детской речи - губные согласные m, p. Но есть чрезвычайно распространенное слово - название старшего брата aka или kaka. И это трудно объяснить звукоподражанием. Вполне возможно, что подобные слова могут восходить к очень древним истокам. Или “лист”, английское leaf, корень lep~lop обнаруживается в этом значении в сино-тибетских, и северокавказских, афразийский, австралийский языках. Это уже совершенно не детское слово. И таких глобальных этимологий найдено довольно много. [Старостин, 2003]

В апории «Ахиллес и черепаха» речь идет о дроблении пути и времени на малые отрезки и кратчайшие мгновения. Но можно ли вообще делить пространство и время на сколь угодно мелкие доли? Возможно ли их неограниченное, бесконечное дробление? [Чернин, 1987- С. 26-27] Сказанное можно отнести и к этимологии слов. Насколько глубоко можно докопаться до изначального смысла слов, все ли они поддаются толкованию? “Атомы” речи - это фонемы, слоги или полисиллабические корни? [3]

В 20 в. доминировал постулат Ф. Соссюра о произвольности знака, однако в нач. 1980-х гг. А. Кибрик и Дж. Хэйман напомнили о принципе иконичности, т.е. непроизвольном, мотивированном соответствии между формой и функцией. [Кибрик, Функционализм...]

Для нас представляет интерес предположение о возникновении местоименных слов из первичных диффузных по функции коммуникативных элементов. [Николаева, Универсалии...]

В данном исследовании мы попытаемся проследить связь личных местоимений с понятием “человек” (мужчина, man). Более того, оппозиция 1-го и 2-го лица может быть отнесена к разного рода бинарным корреляциям и полярным сущностям - я:ты, men:ten (den), мама (няня) : тата (дядя), ма (нет) : да (есть), иметь:дать, one (од.ин) : two (два), ночь:день... В таком контексте противопоставление носовых зубным (m//n:d//t) проходит красной нитью через многие системы, сложившиеся в дописьменную эпоху, когда существовала другая парадигма спряжений и склонений.

К этим так называемым дограмматическим системам можно отнести абстрактные классификаторы - начальные числа (óin:du, one:two, unos:dos, μόνος:δύο), термины ближайшего родства (мама:тата, няня:тятя, баба:деда), соматические маркеры, запретно-позволительные частицы (нет:да, в литовском ne:taip, в осетинском не//ма : о), подзывные и экспрессивные междометия, а также союзные слова и однозвучные глаголы (имать:дать). Сюда же можно отнести, скорее всего, цветовую символику (белый:черный, мелос:лейкос, ночь:день), мерос (понятия левого и правого - шуйца:десница, цоб:цобе) и пространственное членение (west:east).

В свою очередь, эта система бинарных оппозиций формируется главным образом за счет чередований, особого ритма, связанного, вероятно с магическими и мифопоэтическими представлениями. А эти чередования коррелируют с показателями именных классов (дородовых таксономических категорий). В формальном плане происхождение классных показателей связывается обычно с местоименными (дейктическими) элементами (в частности, с показателями определенности, как указывает Дж. X. Гринберг), десемантизированными и превратившимися в аффиксы.

Ниже мы рассмотрим основные способы, за счет которых происходило словообразование в допадежную эпоху. Это - редупликация, инверсия, палиндромы и анаграммы, рифмы, а также другие не совсем очевидные чередования.

В контексте исследуемой нами тему любопытна попытка В. Чермака изобразить местоименные слова не как источник формальных признаков слов при возникновении частей речи, а как источник слов другого лексического содержания. [Czermak, 1927. - P. 206-222.] Ученый считает, что в конечном счете любое языковое выражение восходит к выражениям пространственных восприятий. Постепенно усложняясь, данные представления трансформировались в оппозиционные пары типа здесь:там, видимое:невидимо, известное:неизвестное, полное:пустое, жизнь:смерть, действие:пассивность и т.д. В процесс словарного первотворчества включалась и звуковая символика. Следы преобразования слов пространственного значения Чермак пытается найти в африканских языках - в совпадениях первых звуков корневых элементов у ряда знаменательных слов с начальными звуками корней местоименных слов. [Майтинская, 1969]

* * *

Прежде, чем начать распутывать эту запутанную историю этимологии прономенов, остановимся на некоторых фактах, явных и не совсем очевидных.

Во-первых, местоимения (по крайней мере в индоевропейских языках) отличаются от существительных архаичной структурой слова. Как правило, прономены односложны: CV (где C - любой согласный, а V - любой гласный). [Beekes, 2011] Такая структура слога сближает местоимения с такими словами, как предлоги, частицы и междометия.

Прономены играют важную роль в языках, где отсутствует падежное склонение. В таких случаях краткие формы местоимений (клитики) дублируют прямой объект. Так, в македонском языке: “го видав него” (видел его; букв. “его видел его”), “Учителот го праша ученикот” (Учитель спрашивает ученика). В валлийском языке притяжательные прономены ставятся перед определяемым именем, за которым может следовать соответствующая форма личного местоимения: fy mara i (мой хлеб; букв. “мой хлеб я”), dy fara di (твой хлеб), ei fara fe (его хлеб).

В некоторых языках число выражается только в местоимениях. Например, в хануноо: ’мы’ - mih (эксклюзив), tah (двойственная форма), tam (инклюзив).

В абхазском языке распределение ролей в предложении осуществляется за счет классно-личных префиксальных морфем в структуре глагола: сы.б.б.оит, где сара (сы) - 'ты, женщина', бара (б) - 'меня', абара (б) - 'видеть,' оит - показатель настоящего времени. В итоге складывается предложение “Ты, женщина, меня видишь". Другой пример: Лара амшын ахь д.ц.оит - “Она море на она.идти.настоящее время” (Она идет на море). Абхазский язык - один из наглядных примеров, подтверждающий тезис одного из родоначальников функционализма в лингвистике Т. Гивона о том, что “сегодняшняя морфология - это вчерашний синтаксис”. [Кибрик, Функционализм...]

Язык аборигенов Австралии аранта - эргативный, но с местоимениями используется номинативный строй предложения.

Во-вторых, местоимения 1-го и 2-го лица - наиболее древние и консервативные формы. Во многих языках они сохранились лучше всего, не претерпев больших изменений. А вот 3-е лицо - это позднее нововведение. Как правило, современные местоимения типа он/она/оно возникли из указательных частиц (типа 'вон') и обладают особой спецификой. Например, в русском языке только в 3-м лице местоимения склоняются по трем родам.

Местоимения - это зачастую “заповедник архаизмов”. Даже в тех языках, где утрачены падежи, местоимения сохраняют склонения. Так, в английском прономены склоняются в нескольких случаях по трем падежам (I, me, my - я, мне, мой; we, us, our - мы, нас/нам, наш; he, him, his - он, ему, его), в других примерах - по двум (she<*hēo, her<*hire - она, ее; you, your - ты, тебе; they<*hīe, them - они, им). Вся парадигма дана почти полностью для того, чтобы показать - есть языки, где супплетивизм местоимений приглушен или не развит. Сравните, в английском продуктивные аффиксы -s (генитив), -m (датив), -r (поссесив), которые составляют корреляцию с окончаниями -с, -м, -ш в русских местоимениях, таких, как нас, нам, наш. Чередование r/ш напоминает примеры ротацизма (исторический переход какого-либо звука в ‘r’). В английском was/were (ср. в немецком war - ‘был’), hare (в нем. Hase - ‘заяц’), iron (нем. Eisen - ‘железо’). Еще в русском просторечии: мурской<мужской. Ср. в адыгейском: а - ‘тот/та/то’, ар - ‘он/она’ (в именительном падеже), ащ - ‘он/она’ (в эргативном падеже). В этом языке -r - показатель местоименного номинатива (в современном адыгейском этот формант -r считается неким подобием определенного постпозитивного артикля: кIалэ - ‘какой-то юноша’, кIалэр - ‘этот юноша’. [Рогава, Керашева, 1966] [4]

В-третьих, в ряде языков местоимения обладают особым морфологическим статусом и формируют собственную местоименную фонетико-семантическую подсистему.

В чеченском языке только в числительных ворхI и бархI (‘7’ и ‘8’) есть специфический глухой звук рхI (придыхательный дрожащий сонант). [Алироев, 2005] В адыгейском языке числительное блы [bɮə] (‘7’) содержит в себе редкий звонкий альвеолярный латеральный щелевой согласный ɮ (артикуляционно близкий к l и ž), который на письме не обозначается. Любопытно, что похожая фонема встречается в аналогичном монгольском нумеративе ‘7’ - долоо [tɔɮɔː]. В валлийском число ‘6’ - chwe [ʍeː] содержит звук, похожий на задувание свечи. В полинезийском языке лаай число ‘4’ - vëk [ɥæk] содержит лабиопалатальный аппроксимант, похожий на свист (этот звук кодифицирован в абхазском языке буквой ҩ). Ср. похожий на свист звук в русском слове 'все' [ɥs’e].

В русском числительном 'пять' есть очень редкий звук, встречающийся в крайне ограниченном количестве слов (мясо, взять, вязь). Речь идет о полумягком ä <*ę (ѧ), который происходит из носового. Кстати, ä присутствует в той же функции в словацком языке (этот звук характерен для книжного стиля и в повседневной речи заменяется обычным 'e'). Ср. в польском pięć, словацком päť (пять). [Иванов, 1983. С. 79-82]

Можно также вспомнить русскую букву ‘э’, которая используется (не считая иностранных слов) исключительно в указательных местоимениях (этот, поэтому) и междометиях (эх, эге). Этот звук возник из придыхательного he [Ɣe]. [Иванов, 1983. С. 303]

В кушитском языке дахало звук [j] отмечен лишь в одном корне, а именно в слове 'мать'  [jáːjo]. 

Кроме окказиональных звуков местоименная система содержит и специфические явления межслоговой ассимиляции. Уже в дописьменную эпоху древнерусского языка появилась характерная особенность в склонении добавлять протетический n- в косвенных падежах после предлогов, которые ранее содержали окончание -*n: *вън>в, *кън>к *сън>с. Позже эта манера распространилась и на другие предлоги и союзы (“у него”, “кроме него”), а в диалектах и без предлогов (“сказал нему”). [Иванов, 1983. С. 299-300] После форм сравнительной степени прилагательных и наречий н- в личном местоимении факультативен (“лучше нее” и “лучше ее”). В современном русском языке существуют еще более тонкие нюансы: ср. “смотри на ее руки” и “смотри на нее”; “внутри его дома”, “внутри него” (такая “нунация” носит артиклеподобный характер указания на конкретное лицо).

Похожее явление есть в других языках.

В осетинском протеза й- появляется перед краткой формой местоимения в 3-м лице в тех случаях, когда слово перед краткой формой местоимений заканчивается на гласную букву (æз ын - “я ему”, ды йын - “ты ему”).

В юкатекском языке (семья майя-киче) префикс y- ставят после местоимения u, приставку w- добавляют вслед местоимений in или a: atan (жена), a watan (твоя жена), u yatan (его жена).

Помимо числительных редкие звуки, как правило, не фиксирующиеся на письме, характерны для подзывных междометий. В русском языке есть специфические щелкающие звуки, как в койсанских языках. [5] Например, - киссаунд ʘ (букв. “звук поцелуя”) для подманивания собаки. В литературном языке он передается сочетанием "дбурц!". Кучерский сигнал остановки лошади - "тпру!" (губной вибрант). Глухой смычно-дрожащий губно-губной “тпру!” коррелирует со звонким междометием “дбрц!”. Кстати, похожие звуки встречаются, как нормативные, в абхазской речи. [Реформатский, 1999. С. 179] А в английском языке воздушный поцелуй передается сочетанием mwah.

М. Фасмер упоминает междометия тпру́га! - подзывание коров, тпру́сень! - подманивание теленка у вятских крестьян; тпрселя! - ласкательное обращение к лошади, тпрсё! (тпрсель!) - подзывание лошади у белорусов (говор Витебска). [Фасмер, 1996] Можно также вспомнить подзывание белки боковым щелчком - цк!. Цокание языком, втяжное безгласное ц-ц! (ца-ца!, в английском пишется tut! или tsk!), как восхищение, втяжное ф-ф! при ожоге, звук символического плевка тьфу! (в немецком pfui!), звук задувания свечи ʍ!. В английских в словах этот глухой лабиализованный велярный фрикатив (ʍ) содержится в вопросительных местоимениях which (который), what (что), where (где), who (кто), why (почему), в звукоподражательных образованиях типа whine (хныкать, скулить). [6] Аналогичный звук есть в полинезийских языках: wha - '4', whitu - '7' (язык маори), ср. эти же нумеративы fa, fitu в тонга и ha, hitu в рапануи о. Пасхи.

Любопытно отметить, что "задувательный" ʍ использовался в английских междометных слова типа кучерского 'тпру!' - whoa! [ʍou] (отсюда возглас wow - 'вау!') и звукоподражательное whir [ʍə:] - 'жужжать'. Особо интересным для нас представляется отметить еще одно английское слово с этим звуком - white (белый), восходящее к праиндоевропейскому *kwid- и родственное санскритскому śveta и общеславянскому světъ.

В мокшанских (это один из мордовских языков) междометных словах иногда могут появляться не характерные сочетания кж, тж, чж, вф: кжнамс - 'хрипеть', тжнамс - 'шипеть', увф - 'гул', чжнамс - 'визг пилы'. Есть междометия, которые состоят из одних согласных: крф - 'храп', бзф - 'жужжание', чрф - 'шум ручья', врхт - 'шмыг!' (шнырь!).

Некодифицированные звуки, отсутствующие в литературном языке, встречаются в частицах ответа "да-нет". Ср. гортанную смычку в русском просторечии ʔuʔu, neʔa в значении 'нет'. В южных диалектах итальянского языка однократное цоканье языком (зубной кликс, как в койсанских языках) используется для отрицательного ответа. Аналогичное цоканье в русском языке означает крайнюю степень неудовольствия.

* * *

Давайте теперь проведем такой эксперимент - попытаемся упорядочить массив русских личных местоимений таким образом, чтобы сохранялась преемственность основ в прямом и косвенных падежах. Другими словами, нужно сделать так, чтобы свести супплетивизм к минимуму.

В современной парадигме прономенов заметны разные основы: ya ~ m-, on- ~ ye-. Причем, наиболее явно такая рассогласованность касается сингулярных местоимений. И, наоборот, прономены во множественном числе проявляют некую логику - nas, nam, nami, naš; vas, vam, vami, vaš. Более того, такое единообразие прослеживается не только в склонениях по падежам, но и по лицам: nam - vam - im.

Поэтому мы возьмем за основу нашей “реконструкции” [7] формы множественного числа косвенных падежей. И через них выйдем на исходные среднестатистические элементы. За счет минимальных манипуляций получим местоименные базисы: ны - 'мы', вы - 'вы', и (<*йы) - 'они' (<*и).

Местоимения единственного числа строятся на основе своих плюральных коррелятов. Более того, при склонении по падежам к сингулярным прономенам присоединяются формы множественного числа: ме-нас (меня), те-вас (тебя), я-йс<*я-ис (её<*ея)...

По результатам выстроенной схемы получается, что множественное местоимение 3-го лица относится к женскому роду. Следуя логике принятых допущений, мы тогда вынуждены предположить, что в реконструируемой парадигме должны быть другие корреляты прономену ‘они’ - в мужском и среднем роде. Эти местоимения гипотетические; по некоторым косвенным признакам предположим, что они могли бы звучать так - у ('они' муж. рода) и го ('они' ср. рода).

Местоимения единственного числа в номинативе получаем: ме (я), те (ты), я<*йа (она), е<*йе (он), ё<*йо (оно).

На первый взгляд, предложенная нами "модель выравнивания местоимений" по формам множественного числа может показаться странной. Однако в языках мира есть немало примеров, когда сингулярные имена образовывались от плюративных (собирательных) существительных. Например, в русском языке - лук ~ луковица, в украинском - люд (люди) ~ людина (человек).

В валлийском языке ряд существительных образовывают единственное число от множественного за счет суффикса -yn (для муж. рода) или -en (для жен. рода): plant - ‘дети’ и plentyn - ‘ребенок’, coed - ‘лес’ и coeden - ‘дерево’. В этих случаях в словарях плюратив предшествует единственному числу. [King, 2003. - P. 13]

В берберском языке шильхов Марокко (ташельхит) феминатив t…t используется не только как уменьшительный формант, но и для образования единичного числа от множественного: asngar (кукуруза) ~ tasngart (початок), ififl (перец) ~ tififlt (перчинина).

В аккадском языке падежное склонение некоторых существительных в единственном числе можно возвести к плюративам: šarr-ū, šarr-ī (цари, царей) - šarr-u.m, šarr-i.m (царь, царя).

По разъяснению ираниста В. Абаева, в древности понятие коллектива было первичным, а индивида - вторичным. Так, в осетинском: адæм (люди) ~ адæймаг (человек), ир (осетины), ирон (осетин); в абхазском: áуа - ‘сородич’ (áуаа - ‘люди’), ауаҩы - ‘человек’.

В японском, чукотском, нивхском, ительменском языках распространена редупликация (как полная, так и частичная). В чукотском она служит для выражения назывной формы (ед. число, абсолютный падеж): лиглиг - ‘яйцо’, линглинг – ‘сердце’ (ср. в ильменском лвилх и лиӈч), тумгытум - 'товарищ', тиркытир - 'солнце'. Введение в словоформу любого аффикса (например плюративного показателя -т) разрушает эту структуру: тумгыт (товарищи), тиркыт (солнца). [Володин, Скорик, 1997]

Речь и язык в древнеиндийских Ведах рассматривались как нечто первичное, из которого возникают слова и буквы, а не наоборот, как полагали, например, финикийцы. Именно эта методология дедукции получает разработку в индийском языковедении Бхартрихари в 5-6 вв. Веды представлялись сотканными из мантр, по своей протяженности равным как минимум строфе стиха. Вот характерная цитата из Ригведы: "Древние провидцы придали форму языку, просеивая его сквозь сито, словно прожаренное зерно". [Рудой, 2001]

Предложенная реконструкция снимает проблему супплетивизма основ прямого и косвенных падежей в личных местоимениях 1-го лица, если предположить, что ‘я’ раньше означало *мы~*ме, а мы - *ны~*на. Случившийся в более позднюю эпоху семантический сдвиг (Semantic change) [8] затронул только основы в именительном падеже, в косвенных остались старые формы - меня, мне, мною; нас, нам, нами. Архаичная форма ‘ны’ сохранялась в древнерусском и старославянском языках, но обозначала уже местоимение ‘мы’ в аккузативе - ‘нас’ (‘ны’ родственно авестийскому nå и албанскому në). Возможно, этот прономен связан с ‘ныне’ (теперь, сейча), который состоит из ‘ны’ и ‘не’ (как). Ср. зане, понеже и др. формы в значении ‘потому что’. В этом примере возводится 'не' к относительному местоимению иже, еже (индоевропейское *jos) с нарощенным н-. [Фасмер, 1996] 

Что касается ‘на’, то в старославянском языке это слово означало - ‘нас двоих’, а также энклитическую форма ‘нам’). Ср. древнеиндийское nāu, авестийское nā, греческое nō в значении ‘мы оба’, ‘нас’.

Кстати, в валлийском языке ni - ‘мы’, (f)i [(в)ы] - ‘я’, албанском ne - ‘мы’, латыни nōs - ‘мы’.

* * * 

Сложнее говорить, откуда взялось современное местоимение аз>яз>я (ср. в литовском - aš, латышском - es, в древнепрусском - as) и почему со временем отпал конечный ‘-з’? [9] Можно предположить, что в ходе семантического сдвига не совсем ясной природы исходными формами некоторых прономенов могли стать окончания. Причем этот феномен затронул многие языки и, по-видимому, универсален. Скорее всего ‘аз’ - заимствование флексии из плюратива н.аш / н.ас, в.ас / в.аш.

Наверное, не случайны такие совпадения, как в греческом ‘я’ - ἐγώ, ‘меня’ (род. падеж) - ἐμοῦ, ‘мы’ - ἡμεῖς и русские косвенные основы ‘его’, ‘ему’, ‘ими’.  В немецком языке местоимение 1-го лица ich напоминает окончание в косвенных падежах mich (меня), dich (тебя), euch (вас). Ср. русское местоимение в косвенном падеже 'их'.

В хеттском языке энклитическая форма ‘я’ в винительном и дательном падежах -naš (ср. с русским местоимением ‘наш’ и чеченским показателем множественного числа ‘-(н)аш’). Если формы винительного и именительного падежей часто совпадают (в хеттском ‘вас’ - sumēs / sumās), то можно предположить, что древние основы прономенов кроются в аккузативе. Ср. я:меня - в хеттском (ūk:ammuk) и санскрите (ahám:mām). Таким образом, возможно, что роль местоимения 1-го лица стала играть флексия.

Обратим также внимание на то, что элемент -az [-ац] содержится в составе хеттских местоимений, являясь показателем аблатива (отложительного падежа): ūk - ammēdaz (я - от меня), ammuk (мне/меня), zīk - tuēdaz (ты - от тебя), tuk (тебе), wēs - anzēdaz (мы - от нас), anzās (нам), sumēs - sumēdaz (вы - от вас). [Kloekhorst, 2008. - P. 113-114].

Перечисленные явления характерны не только для языков индоевропейского круга. Похожие примеры можно найти на Древнем Востоке. Парадигма древнеассирийских (аккадских) местоимений тоже выглядит многослойной: anāku - ‘я’, yāti - ‘меня’, yāšim - ‘мне’. Однако, если мы посмотрим на плюративы, то увидим, например, что nīnu (мы) включает в себя показатель множественного числа -(n)u (atta:attanu, atti:attinu - ты:вы противопоставлены по муж. и жен. роду). Предположим, что первоначально ‘я’ было *(n)i. В пользу этой гипотезы говорят склонения аккадских суффиксальных местоимений. Особо примечателен суффикс -ni (‘меня’ в аккузативе).

Рассмотрим местоименный супплетивизм грузинского языка: я: ты (me:šen), мы:вы (čven:tkven), он:они (is:isini). Скорее всего, čven (мы) < *š.men (ты и я), isini < *is(i)men (он и я).

Позиция личных местоимений в некоторых кавказских языках строго фиксирована. Например, в абхазском, если сочетаются в предложении 1-е и 2-е лицо, то первую позицию занимает второе лицо. Так, нельзя сказать «я и ты» (сареи уареи). Правильно говорить «ты и я» (уареи сареи). [Ханагуа, 2012. – С. 17]

Местоимения в косвенных падежах могут открывать более древние основы, существовавшие, вероятно, еще до семантического сдвига. Так, в монгольском языке я:ты (би:чи), мы:вы (бид:та). Скорее всего, би <*ми. Ср. две параллельные генитивные формы этого местоимения бидний / манай (нас). Что касается местоимения бид, то это вторичное образование, его архаичная форма проступает в косвенных падежах – над, намайг, надаас, надаар (мне, меня, от меня, мной). Можно предположить, что в более раннюю эпоху система монгольских местоимений выглядела по-другому: *na (я), **nar (мы). Монгольский плюратив -nar (ср. общетюркский аналогичный показатель -lar) объединяет людей одной профессии или состоящих в одинаковых родственных отношениях. Семантический сдвиг мог объясняться совпадением с табуистической лексикой, в монгольском языке nar – 'солнце’. Ср. в тамильском языке nān:nām (я:ты), ñāṟu - 'солнце’. (Здесь можно вспомнить еще китайское 男 nán - 'мужчина')  Кстати, некоторые ученые считали, что название общекавказского эпоса «Нарты» восходит к монгольской этимологии. [Абаев, 1990. – Т. I. С. 264.] [Гуриев, 1971. – С. 39] Можно согласиться с этой концепцией с одной поправкой nartə - не «сыновья солнца», как предполагают упомянутые исследователи, а «мы» (коллектив людей, состоящих в одинаковых родственных отношениях).

Аналогичным образом можно предположить, что в древнеиндийском языке mam~man означало ‘я’ (ср. в сингальском mama - 'я'). В санскрите местоимение 1-го лица aham, но в косвенных падежах другая основа: в аккузативе - mam, в генитиве - mama. Более того, количественные формы прономенов связаны между собой в винительном падеже: as.man - ‘мы’ yus.man - ‘вы’ (ср. в литовском языке aš - ‘я’ jūs - ‘вы’).

Отдельно надо сказать о наблюдаемых в индоевропейских прономенах чередованиях з//с//ш//х (в русских: нас//наш, наш//их; индоарийских: aham - azam; балто-славянских: az - aš). Местоимения современного русского языка носят следы падежного склонения праиндоевропейского периода. Так, в прономенах ‘нас’, ‘вас’ прослеживается древний генитив на -*s, а последний звук в прономенах ‘наш’, ‘ваш’ - это результат стяжения *s+*j.

Некоторые ученые считали допустимым возводить индоевропейское окончание номинатива на -s к указательному местоимению *so. Таким образом, при помощи суффикса -s указывалось, что соответствующее субстантивное понятие в предложении выдвигается на первый план. [Brugmann, Delbrück , - P. 475.]

Интересно, что похожие чередования неявной этимологии есть и в не-индоеввропейских языках. Например, в майя-киче - мы:вы (ih:iš), в эламском чередуются глагольные окончания в зависимости от лица - -h:-š (я:он), в чеченском - прономены в эргативном падеже я:ты:вы (ас:ахь:аш). Кстати, в чеченском тоже встречается в личных местоимениях “беглый” формант -z: и~иза (он/она/оно), уьш~уьзаш (они). Ср. в адыгейском языке: а - ‘тот/та/то’, ар - ‘он/она’ (в именительном падеже), ащ - ‘он/она’ (в эргативном падеже), берберском языке шильхов; as - ‘он’, венгерском az:ez (тот:этот), древнеиндийском yas, yad, ja (который), в языке коми as (aś, ač) - основа усилительных личных местоимений. Отметим также, что фонетически похожее оформление (a + фрикатив) обнаруживают междометия и противительные частицы, например, в мокшанском af - ‘не’ aš - ‘нет’.

* * * 

Славянские местоимения 3-го лица отличаются тем, что здесь сквозной темой является "йотация". Прономены этого разряда строятся на конфигурации и~й, чем напоминают местоимение 1-го лица ‘я’ (в праславянском языке звучание *ja совпало в словах ‘она’ и ‘его’). В пример можно привести аналогичную корреляцию в австронезийских языках, например, в бугийском: ia' - ia (я - он/она). Ср. в адыгейском языке: яий / я (полная и краткая форма местоимения ‘их’).

Йотация дополняется перемежающимися гласными, ср. в древнерусском: i - ‘он’, je - ‘оно’, ja - ‘она’, ju - ‘ее’ (в аккузативе). Эти формы в именительном падеже исчезли очень рано; предполагают даже в праславянский период (в русском языке они играют роль окончаний в полных формах прилагательный: зелены.й, зелена.я, зелено.е - зелен.он, зелена.она, зелено.оно), а их место заменили указательные местоимения ‘он’, ‘она’, ‘оно’ (буквально: этот, эта, это). [10]

Кстати, ‘i’ в значении ‘он’ (m-//n- - ‘я’) встречается во многих языках, европейских, америндских (индейских), австронезийских и кавказских (в адыгейском: ий - ‘его/ее’). Ср. в эламскм языке ni - nika (мы - вы); в амурском диалекте нивхского i(f) - n'i - n’ɨŋ (он - я - мы); в ительменском кэ.мма - кэ.зза - эзза (я - ты - он), музаʔн - тузаʔн - итх (мы - вы - они).

От местоимения ‘и’ происходит созвучный с ним союз ‘и’. [Фасмер, 1996. Т. 2. С. 112] Ср. похожую омонимию в адыгейском языке: ары - ‘да’, ар - ‘он/она’.

* * * 

Теперь остановимся на выявленном в ходе нашей реконструкции явлении. Если предположить основы личных местоимений *me- и *te, то непонятно, откуда в косвенных падежах появляются вставки -n- и -b- (-v-). Интересно, что именно эти согласные являются базовыми для плюративных форм личных местоимений - *ny, *vy (мы, вы).

Если попытаться выстроить логически обоснованную парадигму, то можно предположить - местоимения единственного числа строятся на основе своих плюральных коррелятов. К тому же, при склонении по падежам к сингулярным прономенам присоединяются формы множественного числа: ме-нас (меня), те-вас (тебя).

Возможно, похожий феномен прослеживается и в праиндоевропейском языке. Так, в склонении местоимения 2-го лица *teue (вин. падеж), *tué (род. падеж) можно увидеть прономен *uei (мы), а в падежных формах местоимения 1-го лица *h₁méǵʰio (мне) - прономен *iuH (вы). [Beekes, 2011]

В тохарском А языке tu (ты), в тохарском Б аналогичное местоимение - tuwe, которое, скорее всего, содержало прономен wes (мы).

Образование косвенных форм личных местоимений за счет объединения нескольких прономенов - явление, распространенное во многих языках (праиндоевропейское *ņs-més - 'мы', по видимому состоит из двух частей nos и mes с аналогичным одинаковым значением [Савченко, 1962. - С. 79]). Как частный случай этого явление - редупликация корней. Увидеть это можно, если сравнить склонение местоимений 1-го и 2-го лица. Зачастую эти прономены склоняются по-разному, как в русском 'тебя - меня'. В первом случае появляется вставка -b-, во втором -n-. Похожие вставки появляются в латинских местоимениях: mihi - tibi (мне - тебе); а также в некоторых архаичных языках. Например, в  языке австралоидов Шри-Ланки ведда: meeatto - topan (я -ты; здесь -atto - показатель одушевленности).  

Ср. в шумерском похожие местоименные вставки -de- (?) и -ze- (-zu - ‘ты’): me(n)de(n) - ‘мы’, me(n)ze(n) - ‘вы’.

Похожий принцип асимметричного склонения есть в венгерском языке: engen -teged (меня - тебя), minket - titeket (нам - вам). Первая венгерская пара напоминает палиндромы, когда местоименные основы дублируются в обратном порядке, группируясь вокруг условного ядра. А в финском языке плюративные прономены короче сингулярных: minä - sinä - hän (я - ты - он), me - te - he (мы - вы - они). Скорее всего, второй повторяющийся элемент - это усилительное наращение (ср. näma - 'эти'). В языке коми в падежах местоимений множественного числа появляется основа притяжательной формы: ме - тэ (я - ты); миян (наш), миянкöд (с нами), миянтöс (без нас). Ср. мекöд (со мной), метöс (без меня).

В чувашском языке личных местоименных плюративах можно опознать сингулярное числительное: эп - 'я', эпир - 'мы' (*эн.пӗрре - 'я+один'). В турецком языке, если учесть, что в пратюркском *r>z: biz (*biŕ) - 'мы',  bir (*bīr) - 'один'. Ср. в армянском menq:mekə (мы:один).  Кстати, в тохарских языках существовал особый плюратив, который образовывался с помощью окончания -aiwenta < *oi-wo- (праиндоевропейское 'один') и использовался для выражения понятия «каждый в отдельности», «по одному».  Наверное, этим можно объяснит использование слова «один» для образования множественности.

* * * 

Далее попытаемся разобраться в этимологии личных местоимений. Большинство исследователей предполагает, что ключевые прономены *me~*my (я) восходят к понятию ‘человек’. Здесь любопытно вспомнить шумерские притяжательные клитики me - ‘мы’, mu - ‘я’, а также me - ‘быть’.  Ср. данные языка австралийских аборигенов кламас, в котором указательное местоимение ge / ke восходит к глаголу gi (быть, существовать). [Sommerfelt, 1938. - P. 69-70 ] В тюркских языках (туркменском, узбекском) ‘я’ - men, в иранских - man, в гавайском и грузинском - me, в зулу - mina, в финском - minä, в этрусском - mi. В аккадском языке mann- (кто), древнеегипетском m- (кто/что), ташельхит mi-:ma- (кто:что), тайском man (มัน) - 'оно' .

Скорее всего, прономен 1-го лица в форме *mV(n) близок основе man в значении ‘человек’. Корень *man- есть в праиндоевропейском языке, в санскрите - manu-, в славянских языках - monž (мѫжь, муж).  Ср. 'мы' в западном диалекте пушту - mūẓ̌ , в восточном - mūng.

Похожее слово в значении 'человек' известно в разных языках мира, - например, в суахили - mtu, в хауса - mutum, в корейском - möng  (устаревшее значение). К этой же семантике примыкают этнонимы ряда народов - моны, мяо-хмонги, мыонги (mon, mual), семанги (menik, monik, mendi) в Юго-Восточной Азии и мунда в Индии, горцы мандайя, мангиан, манобо на Филипинах, манси, маньчжуры в Сибире, мандинго, мумуйе в Африке, возможно, также монголы и мадьяры (венгры). Ср. самоназвание лаосцев lao, которое означает одновременно 'человек' и местоимение 'он/она' (в греческом λᾱός - 'народ'). [11]

В свое время оригинальную теорию происхождения слова 'человек' от частицы неопределенных местоимений предложил минский ученый В. Мартынов, на которого, кстати ссылается М. Фасмер в своем многотомнике. Речь идет о редком и малоисследованном форманте kolwiek в старопольском языке (čtokolwiek, ktokolwiek - 'кто-то', 'что-то'). Эта частица удивительным образом напоминает общеславянскую реконструкцию *kolvĕkъ (человек). Местоименный характер слова 'человек' обнаруживается и в других языках. Например, в финском kuka ikäna (кто бы ни), где второй компонент означает 'возраст'.  [Русское..., 1972]

Название man часто подвергается инверсии nam~nan, но значение остается то же самое - ‘люди’: нымыланы (коряки Камчатки), нялма (самоназвание маньчжур; ср. китайское 男 nán - 'мужчина'), нанайцы, ненцы, нгасаны (ня), нивхи, нихон, или нипон (японцы), ныма (индейцы США шошоны), нама (койсаны Намибии). Ср. немцы и германское name - ‘имя’.

Зачастую в опровержение универсальности корреляции *m- "человек - я" ссылаются на северокавказские языки, где другое фонемно-семантическое соотношение. Однако эту окказиональность можно объяснить семантическим сдвигом. Ср. в адыгейском мы - 'этот', сэ - 'я' (в славянских языках противоположная ситуация: my - se; мы - это). Даже в близкородственных языках у одинаковых местоименных основ может быть иное семантическое распределение. Например, в финском языке me (мы), minä (я), в коми me (я), mi (мы).

Можно предположить и обратную связь, когда местоимением 1-го лица обозначали человека. Во многих языках (грузинском, осетинском, тюркских, иранских) словом adam обозначают человека (людей). Принято считать, что эта основа заимствована из арабского языка [Абаев, 1958. - С. 29], а ранее из авраамических религий и восходит к имени первого человека, сотворенного Богом из праха земного. ʾĀḏām в переводе с древнееврейского - это красный цвет земли или само название земли (ср. в латинском homo - humus, в литовском žmogus - žemė и название племени жемайтов, в древнегреческом ἥρως - Ἥρα  - герой). Интересно, что слово adam также используется в Библии как местоимение, индивидуально в значении ‘человек’ и в коллективном смысле ‘человечество’. [Hendel, 2000]

Однако давайте посмотрим на то, как менялось произношение местоимения ‘я’ (праславянское *аzъ) в индоиранских языках: в древнеиндийском - ahám, в авестийском - azǝm и, наконец, в древнеперсидском - аdаm. Возможно, от древнеперсидской формы личного прономена 1-го лица и пошло это кочующее по Средней Азии название человека. Ср. в шумерском **ada>*ad>a - ‘отец ’. [12]

* * *

Есть две конкурирующие теории появления богатой именной флексии в праиндоевропейском языке - агглютинативная и адаптационная. Согласно одной, падежные аффиксы изначально были послелогами, которые со временем срослись с корнем слова. Согласно второй, разные основы, образованные от одного корня, сформировали парадигму и приобрели падежные функции. [Erhart, 1982. - P. 99] Падежные окончания могут восходить к местоимениям. В грузинском языке -m, -is - показатели эргатива и генитива. Ср. местоимения me (я) и is (он/она).

Как бы то ни было, но падежная грамматика - сравнительно поздняя инновация. Можно предположить, что на каком-то раннем этапе развития языка словоизменение и словообразование происходило за счет специфических чередований, характерных в наше время для поэтических конструкций. В первую очередь речь идет о таких приемах, как инверсия, палиндромы и анаграммы (ср. морфа > форма, фамилия > мафия, ладонь < долонь), рифмы и редупликация.

Дискуссионными остаются вопросы о функциональной стороне этих приемов, их грамматическом или каком-то ином статусе, об их месте в системе способов словопроизводства, о соотношениях с аффиксацией и словосложением. [Крючкова, 2000] 

Давайте рассмотрим этот феномен более подробно.

1. Начнем с инверсии. Это, когда антонимы образуются за счет произнесения звуков в слове в обратном направлении. В современных естественных языках инверсия (полная или частичная) - непродуктивная деривация. В большинстве встречающихся случаев дискуссионным является вопрос случайности таких примеров. В финском языке äti:isä (мать:отец), хорватском ti:it (ты:это), древнегреческом μῖσ-:σύμ- (ненависть:совместность), русском до:од (от), за:из, ход:дох, раб:барин, село:лес, муж:жена, голова:волога (влага).  

Ср. гомогенную инверсию: горб - брог (стог сена); гора - рога, лебедь - дебел (дебёлый), рот - тор (тропа), род - дор (дратва). Интересен также пример со словом 'муж' (мѫжь, monž), которое напоминает инверсию литовского žmоnės 'люди'. 

Можно отметить ряд примеров из мифологии, где заметна инверсия теонимов (Agni - Inga / Indra / Linga) или других персонажей священного предания. Например, в Ветхом завете имена Наваль и Лаван (злодей : белый/благой).

В чеченском языке частичную инверсию обнаруживают некоторые местоимения, противопоставляемые в именительном и падеже и эргативе - со:ас (я), тхо:ох (мы), хьо:ахь (ты), шу:аш (вы).

Ср. в себу item:puti (черный:белый, *itum:*muti), в киргизском kara:ak (черный:белый). Возможно *negat:*tagen (ночь:день, в немецком nacht:tag, ср. нет/нед : день, английское night 'ночь', немецкое nicht 'нет' и русское 'никто').

Этим приемом пользуются конлангеры при конструировании искусственных языком. Например, в языке сольресоль применяется слоговая инверсия: фаля:ляфа (хорошо:плохо), Домисоль:Сольмидо (Бог:Дьявол).

Но наиболее характерен в этой связи малоизвестный лингвопроект универсаль [Василевский, 1976], который наряду с редупликацией и аблаутом (внутренней флексией) использует инверсию: fino:nifo (начало:конец), bona:noba (хороший:плохой), рrodu:dorpu (производить:потреблять), simpatu:mispatu (сочувствовать : относиться недоброжелательно), deno:nedo (день:ночь), masa:sama (массовый:единичный), jen:nej (да:нет), do:od (к:от), za:az (определенный и неопределенный артикли), al:la (он:она).

Принцип функционализма языка универсаль определяет подчинение морфологии синтаксису и семантике: Al gefinu о fargu kaj egnifu о grafu - “Он закончил читать и начинает писать”. 

2. Палиндромы - тоже довольно редкое явление в лингвистике. Можно только предполагать (как и в случае инверсии), что когда-то этот прием использовался в словообразовании или словоизменении. 

В русском языке палиндромный характер, как правило, у служебных слов (еле, или, обо, ото, еже, еще), междометий (угу, ага, ого), местоимений (как, тот, оно, ими) и некоторых других слов (боб, дед, шиш, око). В других случаях палиндромы возникают при словоизменении, когда основа дополняется аффиксами: ид.и, ищ.и ли.л, уч.у уж.у ум.у ус.у ух.у.

Грамматикализованные палиндромы могут появляться в ингушском языке: в-аха-в - ‘ушел’, й-аха-й - ‘ушла’. Здесь один и тот же показатель класса имен (в, й) употребляется дважды (зеркально, как конфикс) в глагольных формах непроизводных глаголов.

Любопытны примеры образования некоторых местоимений в венгерском языке, за счет перегруппировки одинаковых элементов с гаммированной вставкой-: én - te (я - ты), engen - teged (меня - тебя).

Палиндромный характер некоторых терминов родства (в шумерском šeš - ‘брат’, nin - ‘сестра’) - это, скорее всего, неполная редупликация. См. ниже.

В берберских языках грамматикализация палиндромов связана с феминативной рамочной конструкцией t...t. Это - конфикс, образующий преимущественно женский род и уменьшительную категорию: t.aka.t (камин). Впрочем, сами основы могут обладать палиндромным характером: в языке шильхов - iri (хотеть), ili (существовать), ini (говорить); в абхазском - арҭра (созревать), архра (косить), арпра (копать), аркра (запирать), арӡра (потерять), арчра (вздуться), аршра (разогреть).

3. Рифма - пожалуй самый продуктивный прием порождения новых слов. Замечено, что немало слов противоположной семантики отличаются всего одним-двумя звуками. Наглядный пример - чеченский язык, где бинарные противопоставления связаны с чередованиями: вахар:валар (жизнь:смерть), урс:турс (нож:щит), суьйре:Iуйре (вечер:утро), аьрру:аьтту (левый:правый), в баскском eguna:gaua (день:ночь), греческом πῦρ:ὑγρός (огонь:жидкий). Аналогичные примеры есть и в других языках - финском akka:ukko (старуха:старик), lauta:rauta (доска:железо), бакве (языки кру) ka:kra (закрывать:открывать), латинском male:female (мужчина:женщина), греческом κακό:καλό (плохо:хорошо), английском west:east (запад:восток), light:night (свет:ночь), thick:thin (толстый:тонкий), weight:height (вес:рост), ирландском thiar:thoir (запад:восток) исландском svartur:hvítur (черный:белый).

Как правило, рифмуются названия частей человеческого тела. Ср. в чеченском мIара - мара (ноготь - нос), ког - куьг (нога - рука), лерг - церг (ухо - зуб), корта - ворта (голова - часть шеи ниже затылка); в осетинском кус - кух - ках (ухо - рука - нога); в адыгейском языке: нэ - пэ - жэ - цэ - Iэ (глаз - нос - рот - зуб - рука). [13]

Похожая ритмика присутствует и в названиях светил: у абхазов Амра - Амза, лакцев Барг - Барз (Солнце - Луна).

В баскском языке некоторые глаголы обнаруживают рифму: izan (быть), esan (говорить), etzan (лежать), ukan (иметь), egon (быть в каком-то месте). Похожая вербальная корреляция есть в адыгейском языке: лъэн (прыгать), лъэтэн (лететь), лъэфын (тащить), лъэхъэн (путать), лъэIуэн (просить), (йы)лъын (лежать <внутри>). Эти глаголы связаны с лъэ (нога). Ср. созвучные антонимы в русском языке бежать:лежать, красть:класть. 

Кстати, в русском языке есть и другие примеры похожего плана. Конечно, они не сводятся к приставочным (вход:выход, послушник:ослушник, беда:победа) или аблаутным словам (дышать:душить). Есть более контрастные корреляты - смерть:сметь (смертный - смелый), дорог:ворог (друг:враг), солод:голод, молк:толк, труд:трут (ср. трутень), труды:траты, полый:полный, радость:гадость, морить:молить (молвить), великий:мелкий, грозы:грёзы, болезный:полезный, слух:глух, сох:сок (сошный:сочный), хромой:прямой, барин:парень, чудо:худо, зияние:сияние, сверкнуть:меркнуть, длить:медлить, крыло:рыло, краса:крыса, вояка:бояка (ср. бой:баять), хворь:творь (хмарь:тварь), тяга:нега (ср. в стихотворении у О. Мандельштама, “Сестры - тяжесть и нежность - одинаковы ваши приметы”...). 

В этом ряду есть примеры, где семантическая противоположность фонетически сходных сущностей подкрепляется этико-мифологическим дуализмом - явь:навь, хвала:хула, славный:срамной, правда:кривда, чудь:людь (чужой:людской; ср. в английском feod:leod - земельный надел : вассал, в скандинавских языках jarl:karl - князь:мужик, в английском earl:keorl). Некоторые оппозиции носят, вероятно, универсальный характер - количество:качество (ср. в греческом ποσότητα:ποιότητα, в латинском quantitas:qualitas, в сомали tirada:tayada).

В русском языке рифмованность прослеживается и в целом ряде соматических классификаторах: чело - тело (ср. цело), зев - зоб - зог (клюв) - зор (ср. зов), ум - уд, перст - перси, шкура - скула (ср. щурить), ресница - десница, губы - зубы, бровь - кровь, волос - голос. [14]

Для нас будут будут интересны цветовые созвучные антонимы черный:чермный, красный:грязный, морок (мрак) : молоко. 

Иногда встречаются комплексы, состоящие из слов, связанных неявными чередованиями, семантическими аллюзиями и реминисценциями. Например, оппозиция хвала:хула, слава - свала - свара - свора - хвала, сильный:хвилый, слава - слово - волос. Скорее всего, чередования выдают существовавшие в глубокой древности отождествления и противопоставления. Ср. зор - зол (ср. глаз - сглаз), зрак - злак, рожь - ложь (в английском rye - lye).

Рифмы (а точнее будет сказать, созвучные антонимы) используются в поэтическом творчестве и в частности в пословицах и поговорках: “Не буди лихо пока оно тихо”; “Из грязи в князи”; “Семеро с ложкой, один с сошкой”; “Жалует царь, да не жалует псарь”. Ср. зачин русской народной сказки: “Была у Зайца лубяная избушка, а у Лисы - ледяная”. Здесь рифма предопределяет не только оппозицию Добра и Зла (кривды и правды, зимы и лета), но материал, из которого сделаны жилища двух главных персонажей, и этот материал (лёд:луб), скорее всего обусловлен аллитерацией. Поэтам известен феномен, когда дальнейшее неожиданное развития сюжета стихотворения задается рифмой. Или, наоборот, планируемое автором развертывание мысли оказывается невозможным из-за ограниченности рифмованных слов.

На омофонной оппозиции халгани:хагани (народный:царский) строит свое знаменитое стихотворение персидский поэт Ширвани:

“Не хотел бы я отныне называться Хагани,
Я поэт простых и бедных, Халгани я, Халгани!”

В романе Ю. Тынянова “Пушкин” автором смоделировано отношение семилетнего поэта к стихотворному слову: “Кто писал без рифмы - писал, боясь проверки… Рифмы, подтверждающие верность всего». Рифма у него - “доказательство истинности происшествия”. 

С. Эйзенштейн считал ритм наиболее сильным внушающим фактором структуры художественного текста. И связано это с древнейшими механизмами манипуляций с психикой - общими с магическими практиками жрецов. [Иванов, 1976. - С. 70]

Чешский лингвист В. Махек, сближая слово ‘краса’ с литовскими предполагаемыми коррелятами grõžis (красота) и gražùs (красивый), предполагал древнее колебание глухой:звонкий (ср. мир:мил, берёза:белёсый). [Фасмер, 1996] Эти колебания можно найти и в других примерах ‘морок’ и ‘молоко’. Первоначальное значение этих слов - туман, муть. В созвучных антонимах 'сень' (сияние) и 'тень' пытались найти исходную форму - стень.

Антонимы могут появляться в результате поляризации значений, т.е. расщепления прежнего нейтрального значения на два противоположных. Например, латинское hastis - 'враг' и русское 'гость', изначально означало ‘чужеземец’. В древнеяпонском языке широко представлено явление, когда одно слово обозначает прямо противоположное значение: kaga:kaga.mi (тень:зеркало), aka (красный ~ свет ~ грязь). Ср. в русском красный:грязный.

Явление, когда происходит внутрисловная антонимия и совмещается в семантике слова противоположные значения, носит название энантиосемии. Этот феномен может прослеживаться не только в языках с общим генетическим родством: в английском black - ‘черный’, в испанском blanco - “белый'; оппозиция ‘черный:белый’ в баскском - beltza:zuri, в албанском - ze:bardhë.

4. Редупликация и ономатопоэтика (ономатопея).

В русском редупликация обозначает интенсивность: еле-еле, подражание звукам, издаваемым животными (гав-гав), растениями (кукуруза) или предметами (кап-кап) а также детьми (цаца, кака). На повторении слогов строятся термины родства (мама, папа, тетя, дядя и т.д.), а также экзоэтнонимы (варвары, берберы) и названия животных. 

В разных языках повтор одинаковых слогов означает уменьшительность, множественность, частоту, меньшую или большую интенсивность (как в русском языке: ходишь-ходишь, еле-еле), краткость действия. В некоторых случаях редупликация носит грамматический характер. Например, в койсанском языке к!хонг она используется для образования каузативов, а в индоевропейском праязыке вместе с аблаутом корня и системой личных окончаний повтор слогов выражал значение перфекта: в древнегреческом βέβηκα - “я пришел и нахожусь здесь”, в древнеиндийском śaśāda - “я сел и сижу”. В эламском языке частичный повтор слогов означал страдательный залог: peši - ‘строить’, pepši - ‘быть построенным’, kuti - ‘охранять’, kukti - ‘быть охраняемым’.

Скорее всего грамматическое значение (страдательный залог или совершенное действие) имела редупликация в шумерских словах субстратных языков долины Тигра (ср. имена богов Иннана, Бунене, Хувава, Забаба).

Говоря о полной редупликации, стоит отметить, что повторы свойственны особенно детской речи и связано это с процессом овладения связи речи с ритмикой и рифмовым созвучием. По мнению ученых, склонность к ритму, рифме является врожденной, генетически обусловленной особенностью восприятия. [Голубовский, 2011]

Вместе с тем, существует немало “недетских” слов, основанных на полном или частичном повторе слогов: в древнегреческом мрамор, цикл, оратор - μάρμαρος, κύκλος, ρήτορας. Здесь интересно привести такой пример. В адыгейском языке орэд - ‘песня’. Схожесть с греческим ρήτορας, скорее всего, можно объяснить звукоподражательностью этого слова (ср. адыгейское кукумяу и греческое κουκουβάγια в значении 'сыч' и 'сова'). Можно предположить, что имя адыгского князя Редедя также связано с аналогичной редупликацией традиционного напева орэр-орэд-орэд.

Чаще редупликация связана с подражанием звукам предметов (колокол, соска, барабан, дудка, в финском laulu - ‘песня’), птиц (кукушка, тетерев, гагара, гоголь, чечет, удод) или насекомых (шершень, ср. литовское bimbilis - ‘овод’, чеченское бумбари - ‘шмель’) или растений (шишка, кукуруза, сосна, ср. армянское название платана - sosi), а также особенностями человеческой речи (глагол, бубнить, тараторить).

Особый разговор об экзоэтнонимах - названий народов со слов иноплеменников. Самый известный пример такого ряда, наверное, - варвары (ср. в санскрите barabaras - тараторка, в хауса wawa - ‘глупец’). Похожим образом строятся другие этнонимы - берберы, кавказские гаргары (ср. гIалгIай - ‘ингуш’), татары (ср. в калмыцком tatr - ‘заика’), чечены, черчесы (ср. осетинское цæргæс - ‘орел’). Примечателен пример индейцев шошонов. Их самоназвание - ныма, что значит ‘люди’, а имя шошоны им дали соседние племена по двум тотемам - высокой траве или змее.

Заклинания, мантры и прочие композиции слов магической практики строятся, как правило, на дивергентной редупликации - абра-кадабра, авада-кедавра, абраксас, крибле-крабле-бус, крепс-пекс-фекс.

* * *

Как в тотемизме стержневым является звериный код, так и местоимения в архаичную эпоху выступали концептуальным инструментом для множества возможностей. Прономены - это не просто абстрактное понятие живой сущности, а элементы в системе первобытного мышления посредством аналогий и противопоставлений. [Леви-Стросс, 1994. С. 230] В этой системе важна кодировка лексических элементов категориальными оппозициями разного уровня - социального (в терминах родства), пространственного и соматического (соотношение левого и правого, частей света и тела), числовой и цветовой символики, противительной модальности (понятия для “да-нет”).

Можно предположить, что эти перечисленные абстрактные классификаторы, как и местоимения строились по похожим схемам с использованием игры на схожести и контрасте звуков.

Наша задача - не столько выяснить первичную семантику слов, сколько выявить одинаковые соотношения. Если говорить о личных местоимениях, то фонетический набор, как правило ограничен. За счет семантического сдвига значения прономенов может колебаться с точностью до наоборот, но набор элементов в разных языках меняется слабо.

Для примера возьмем разные языки и посмотрим, как обозначаются в них личные местоимения.

Оппозиция я:ты - в грузинском me:šen, нивхском н’и:чи, баскском ni:zu. Ср. в шумерском (a)ni:zu (он:ты), валлийском ni:chi (я:вы), майя-киче in:iš (я:вы), навахо ni:ši (ты:я).

Здесь заметно противопоставление сонорных (m~n) зубным и фрикативным (s~h~š/č). Как частный случай - частая встречаемость оппозиции m:t (в майя-киче in:at - я:ты, китайском nǐ:tā - ты:он), которая может заслоняться разными добавочными элементами: в чукотском гы.м:гы.т (я:ты), м.ури:т.ури (мы:вы); в ительменском м.узʔан:т.узʔан (мы:вы). Иногда оппозиция достигается за счет чередования гласных, как в юкагирском языке - mẹt:tẹt, mit:tit (я:ты, мы:вы), венгерском - te:ti (ты:вы), горнонубийских диалектах - tẹ:ti (он:они).

Наибольшие контрасты достигаются за счет двух треугольников из гласных (a-i-u) и согласных (m-t-s) с артикуляционно близкими расширениями.

В фонологии принято считать, что все звуки распределяются между двумя полюсами - голосом и шумом - a | p. [Реформатский, 1999. - С. 170-171] На этом принципе фонемы можно расположить на воображаемой оси:

aeoiu | mnlryw || vzž |:| bdg :||: fsšh ||| ptk

В звуках речи крайними точками сонорности могут служить гласная [a] и шумная согласная [п]. Характерное для [a] звучание состоит из чисто тонального эффекта. Наоборот для звука [п] тональные эффекты сведены к нулю. Между этими двумя полюсами в убывающем по сонорности порядке располагаются (благодаря уменьшающемуся раствору рта) [э], [о], [и], [у] и звуки, переходные от сонорных к шумным: звонкие шумные длительные (в, з, ж), мгновенные (б, д, г), глухие шумные длительные (ф, с, ш, х) и мгновенные (п, т, к). 

Интересно заметить, что генерация местоимений происходит за счет оппозиция смычных и сонорных, чаще дентальных и лабиальных (зубных и губных). Схемы такие - t//d:m//n, s:w. Далее мы покажем, что аналогичные схемы представлены и в других абстрактных классификаторах.

* * *

А теперь давайте рассмотрим предполагаемую структурную связь местоимений с абстрактными классификаторами. Первые в отличие от вторых представляют систему, элементы которой соединены грамматикой. Прономены - это своего рода “таблица падежей”, языковая матрица в миниатюре.

Для начала отметим, что к абстрактным классификаторам можно отнести и падежные форманты. Далеко не все фонемы могут участвовать в словоизменении, а количество падежей, скорее всего зависит от числа гласных. Как, например, в аккадском, угаритском и арабском языках - три базовые вокалических элемента и три падежа: именительный -u, винительный -a, родительный -i. [14a] Скудость вокализма может приводить к отсутствию падежной грамматики, как в абхазском, где два базовых гласных (а, ы). И наоборот, в языках с разросшейся вокалической системой, как правило, падежей много. Например, в финском их 14-16, в чеченском - 8.

В горнонубийских языках Судана практические все гласные, противопоставленные по степени подъема, означают местоимения: ẹ:i - a:u (я:мы - ты:вы). [Kauczor, 1920. - P. 96.] 

Три начальных числительных в чукотском языке различаются всего одним гласным звуком: 2 - ӈирэӄ, 3 - ӈироӄ, 4 - ӈираӄ. Стремление использовать разные гласные в числительных можно объяснить контрастом, необходимым для лучшего понимания. Наиболее характерно этот феномен представлен в тамильских числовых префиксах: 1 - ōr-, 2 - īr-, 3 - mū-, 4 - nāṉ-, 5 - ai-, 6 - āṟ(u)-, 7 - ēḻ(u)-, 8 - eṇ-, 9 - ton-. Эти префиксы хорошо согласуются с преимущественно трехкомпонентными протодравидскими нумеративами: *oru *iru *muC *nān *cayN *caṟu *eḻu *eţţu *tol. [Альбедиль, 1994] Здесь в каждом базовом числительном все гласные разные, более того, вокалическая основа оформлена сонантами -r, -ṟ, n-,-ṉ, -ṇ, -n, m-, -ḻ. Можно предположить, что подбор сонантического “окружения” обусловлено качеством гласного звука. 

В тамильском языке демонстративы (указательные местоменные частицы) распределены между тремя гласными: i - это форма близкого дейксиса, которая демонстрирует объекты вокруг или рядом с говорящим, a - дальний дейксис, демонстрирующий объекты, находящиеся рядом с третьим лицом, u - использовалась для обозначения объектов рядом со вторым лицом (частица e- обозначала вопросительные местоимения). Получалось, что ivan (он со мной), avan (он с ним), uvan (он с тобой), evan (кто).

В этих случаях, как и в примере с аккадскими флексиями видится некая условность, позволяющая говорить о присутствии волюнтаристских методов в естественных процессах формировании языков. Интересно, что аналогичный схематизм использовался в искусственных языках. В эсперанто каждый класс морфем маркирован своим окончанием: существительные - o, прилагательные - a, глаголы в неопределенной форме -i, производные наречий - e.  А в искусственном языке ро простые числительные от 1 до 9 генерируются формулой za+C(b...r). Так, 1 - zab, 2 - zac [заш], 3 - zad... Десятки можно описать формулой ze+C(b...r): 10 - zeb, 20 - zec, 30 - zed… (11 - zebzab, 12 - zebzac). Для обозначения сотен в базовой формуле гласная меняется на -i-, тысяч - на -o-, миллионов - на -u-. Получается, что 100 - zib, 1000 - zob, миллион - zub и т.д. [Foster, 1913. - P. 92-93] 

МАТЬ-ОТЕЦ

Местоимения можно представить, как некую систему классификаций, упорядочивающую социальные отношения. Эта система ограничена не только фонетикой, но и некоторыми другими факторами, которые нам сейчас кажутся малопонятными.

Личные местоимения строятся по тем же схемам, что и термины родства мать-отец (папа-мама, тятя/батя-няня). Прономен 1-го лица, как мы уже отмечали, наиболее часто кодируется сонорным комплексом *man~mam, а 2-е лицо - *ta~*da. Ср. в сингальском языке mama:apa, в санскрите máma:tava (местоимения 1-го и 2-го лица в родительном падеже). В суахили mimi (я); в сомали aniga:adiga, в корейском na:dangsin (я:ты). В латышском tēvs:tāvs (отец:твой), māte:mana (мать:моя); в литовском tėvas:tavo (отец:твой), mama:mano (мать:моя). Ср. игру рифмой в киргизском: сенин атаӊ - менин апам (мой отец - моя мать), в себуанском: imong amahan - akong anahan (мой отец - моя мать),

Оппозиция зубных и губных звуков присутствует и в аффирмативно-негативных частицах. Ср. в тамильском āmām, арабском nʔam, кхмерском bat (да); в хауса babu, сомали maya, тайском mi (нет).

Во многих языках отрицательная частица звучит, как ma (ср. в детской речи ‘ма!’ в значении ‘нет’). Скорее всего, в русском языке ‘ма!’ возникло как усечение ‘нема’<’не имеется’. В этой связи можно предположить, что глаголу ‘иметь’ (имать, мать, меть) противопоставлен вербальный коррелят ‘дать’. Их основы напоминают термины родства мать:отец (mother:dad).

В осетинском языке для выражения глагольного отрицания используются две частицы - ма (только при условном и повелительном наклонении) и нæ: Æз нæ цæуын “Я не иду” - Æз ма цæуон “Мне не идти”. [Абаев 1959, 104-105] Ср. в греческом языке одну из отрицательных частиц - μη (mi).

ДА-НЕТ

Подробнее остановимся на противительных модальностях, или, как их еще называют, аффирмативно-негативных частицах (хотя иногда их считают междометиями). Сразу скажем, что ‘нет’ более устойчиво, а ‘да’ даже в близкородственных языках звучит иначе (например, в украинском - ‘так’, в чешском - ano), а само слово da может выполнять роль подчинительных союзов (в болгарском - ‘и’, ‘но’, ‘чтобы’; старочешском - ‘поистине’, ‘конечно’, в польском - ‘с тем, чтобы’).  Ср. в языке индейцев навахо doo - dóó  (не - и).

Исследователи отмечают связь противительных модальностей с междометиями и местоимениями. В европейских языках si, ja в значении 'да' напоминают славянские указательные местоимения se и ja, а также глагольные связки в значении ‘есть’. Ср. в адыгейском сэ - ‘я’, яий / я (полная и краткая форма местоимения ‘их’); в армянском yes:du - я:ты (ср. английскую утвердительную частицу yes); в мокшанском aš - ‘нет’ (ср. в литовском aš - ‘я’, в адыгейском ащ - ‘он/она’ в эргативном падеже, в ташильхит as - ‘он’). 

Также отмечается распространение омонимии: в адыгейском языке ары - ‘он’ и ‘да’, в русском утвердительная частица ‘да’ может обозначать соединительный союз ‘и’ (а сам этот союз, скорее всего, имеет отношение к древнеславянскому указательному местоимению i - ‘он’). [15] В якутском языке числительное 'два' может использоваться в роли союза: Ийэ.м аҕа.м икки - "Моя мать и мой отец".

Вообще, частицы и междометия семантически мобильны и могут заимствоваться неродственными языками за счет культурного влияния. Например, латинское слово sic (так) в румынском языке поначалу приобрело значение ‘да’ (și). Но под влиянием славянского соединительного слова ‘и’ și стало обозначать аналогичную союзную частицу. 

Частица ‘да’ коррелирует с праиндоевропейским местоимением *do- наряду с *di-. Ср. древнепрусское din- (его), авестийское и древнеперсидское dim (его/ее, винительный падеж). [Фасмер, 1996. Т. 1, С. 480] Кроме того, есть определенная аналогия с глаголом ‘дать’ (можно предполагать и некое соответствие с числительным ‘2’; Ср. в литовском du:duoti, хауса biyu:bayarwa - два:давать). В противоположность этому частица ‘нет’ связана с вербоидом ‘несть’ > не-есть. [16] В ирландском частицы ‘да’ и ‘нет’ (tá, níl) происходят от глаголов tá - ‘есть’ (аналог английского is), níl - ‘не-есть’ (isn’t); в валлийском - ie и nage (ср. в шумерском nige - ‘ничто’).

А. Соболевский возводит частицу 'нет' в русском языке к более старой форме ‘нету’ (не-ту). Ср. в просторечие ‘нетути’, где ‘ти’ - датив ‘тебе’. А вот другая противительная частица ‘ни’ происходит из *nei (ne-i), где последний формант - указательная частица (возможно, местоимение i - ‘он’). Ср. частое использование ni в качестве личного местоимения во многих языках мира.

Можно предположить, что отрицательная модальность связана с числительным ‘один/един’: нет < ne+*ed(inъ) - ‘не+один’. Аналогичную этимологию дают немецкой негативной частице nein < ne-ein - ‘не+один’ и среднеанглийской none (ne-one). Ср. в абхазском акы (кык) - ‘один’, ҟаи - ‘нет’.

Интересно отметить, что противительные частицы, как и личные местоимения строятся на контрасте зубных и сонорных согласных d//t:m//n. При этом фонемно-семантическое соотношение утверждения или отрицания жестко не фиксируется. В большинстве индоевропейских языков за сонорным n- закреплено негативное значение, но семантика может быть и противоположной: в греческом ναί (да) - όχι (нет), в провансальском non (нет) - oc (да), в арабском na’am (да) - la (нет). Или, например, в английском yes (да), в баскском ez (нет). Обратный случай, когда в неродственных языках противительные частицы звучат похоже: в греческом ‘нет’ - den, а в балийском - ten (это слово, кстати является инверсией русского net). [Yes and…, 2020]

ДЕНЬ-НОЧЬ

Мы уже писали о рифме как одном из самом продуктивном приеме порождения новых слов, который, наверное, существовал в дограмматическую эпоху. Один из любопытных примеров “созвучных антонимов” день:тень. Ср. примечательную оппозицию день:ночь в албанском ditën:natën, грузинском dghe:ghame, киргизском и казахском күн:түн, в японском hiru:yoru, в баскском eguna:gaua.

Обычно слово ‘тень’ объясняется из *tēmnь и связывается с *tьmа, *tьmьnъ (тьма, темень). Бросается в глаза отсутствие древних примеров формы 'тень'. Были попытки доказать общее происхождение со словом ‘стень’ или со ‘стень’ и ‘сень’, объясняя “колебание начала слова мотивами табу”. [Фасмер, 1996. Т. 4. С. 43] 

Предположим, что названия дня и ночи формировались в архаичный период за счет анаграмм и зачастую - по уже упоминавшейся схеме фонетического контраста d//t:m//n. Возможно, протоформы дня и ночи представляли собой инверсию друг друга *negat:*tagen (в латинском negativus - ‘отрицательный’, в немецком tagen - ‘встреча’ от tag - ‘день’). Ср. в русском языке инверсию день/тень:нет; в греческом ‘нет’ - den.

Более того, обращает на себя внимание связь отрицательных местоимений с именованием ночи. Так, в немецком nacht:nichts, литовском naktis:nieko, украинском нiч:нiщо (ночь:ничто); в греческом όχι (нет) и в ирландском oíche (ночь). При этом, аналогичное явление можно проследить не только в индоевропейских языках. Так, в финском ‘ночь’ (yö), ‘нет’ (ei); арабском ‘ночь’ (layla), что похоже на удвоение отрицательной частицы ‘нет’ (la). Ср. в ирландском lá (день), венгерском ma (сегодня).

ЧЕРНЫЙ-БЕЛЫЙ

Цветовая символика также напоминает абстрактные классификаторы, необходимость в которых возникла в глубокой древности. Сами термины ‘цвет’ и ‘свет’ обнаруживают связь с местоимениями. К праславянскому корню *květъ и праиндоевропейскому *kwid- (цвет) восходит, например, английское white (белый) с особым звуком в начале слова - wh [ʍ]. Он характерен в основном для вопросительных местоимений what, which, when и т.д. Ср. праиндоевропейскую основу вопросительных местоимений *kwi~*kwo-.

Что касается слова ‘свет’, то оно может содержать местоименную основу *sve-/*sva- (свой, собственный), как в слове ‘сват’.

Оппозицию черного цвета белому можно проследить на звуковом уровне по схемам, какие мы уже находили в личных местоимениях (b:f, c//s//z:p//k//h//b, y:f//b, m//n:b//p, č:b//m, š:w//l, w//l:k, w//l:p//m и т.д.). Более того, эти схемы артикуляционного противопоставления согласных могут совпадать в прономенах и цветовом дуализме. Например, в грузинском šavi:tetri (черный:белый) - šen:tkven (ты:вы), валлийском du:gwyn - di:chi. Аналогии в таких схемах могут просматриваться в языках с неясными генетическими связями: в албанском ze:bardhë, баскском beltza:zuri (черный:белый), шумерском -bi:-zu (<неодушевленный>он:ты).

Символика цветового дуализма чередованиями слогов напоминает термины родства: в хауса baki:fari (черный:белый) - uba:uwa (отец:мать), йоруба dudu:funfu - baba:iya. Иногда цветовая символика связана с терминами papa:mama опосредованно: в зулу mnyama:mhlophe, сомали madow:’ad, мальгашском mainty:fotsy, маори pango:ma.

Высказанное в предыдущем абзаце предположение также связано с архаичными представлениями об извечном дуализме и взаимном переходе явлений в свою противоположность. Наиболее наглядно эта концепция представлена в китайской натурфилософии даосизма и ицзинизма, где тьма и свят представляют собой непрекращающуюся борьбу мужского и женского начал. [Щуцкий, 1992]

Вспомним также название романа К. Воннегута “Мать Тьма”, которое взято из монолога Мефистофеля в “Фаусте” И.В. Гёте. Добавим к этому нашумевшую в советское время графическую работу поэта А. Вознесенского “МАТЬМАТЬМАТЬМА”. В ней движется по кругу слово “мать”, переходя в другое слово - “тьма” и образуя, по словам автора, быть может, круг жизни человеческой. [Кваскова, 2002]

Кстати, во многих языках мира фонетическая матрица *mətə используется для именования смерти (в малайском mati - ‘смерть’, в семитских языках *mṷt - 'умирать').

Тьма - это не только чернота, с этим словом связано понятие тучности и неисчислимости. В индуизме черный цвет бога Кришны (на санскрите kṛṣṇa - ‘черный’) объясняется окраской грозовой тучи, полной живительной влаги. В индоевропейской системе исчисления тьмой (в авестийском dvanman/dunman - ‘облако’, ‘туман’) обозначались многопорядковые цифры, как правило, 10.000. 

С чернотой связано название красного цвета. Выше уже отмечалось явление созвучных антонимов, таких, как красный:грязный (ср. в древнеяпонском языке слово aka, которое обозначает ‘красный’, ‘свет’ и ‘грязь’). Такие созвучные антонимы есть и в русском языке - черный:чермный (черный:красный), - что указывает на сходную семантику этих цветов в древности. Чермный происходит от слова червь (червец - насекомое семейства равнокрылых, из которых получали красную краску). Кстати, в абхазском языке, как и в русском, прослеживается аналогичная связь: аҟаҧшь - ‘красный’, аҟанҷ - ‘шелковичный червь’.

‘Черный’ (праславянская основа *čьrnъ из *čьrхnъ) могло нести еще и другое значение - черно-белый, пятнистый, красивый. Именно такая семантика у литовского слова keršas (ср. литовское karšìs - ‘лещ’, латинское carassius - ‘карась’). Понятие пестроты, ряби и красной краски тесно связано с охотничьей магией, позже эстетическое превосходство шкуры животного породило ассоциацию с узорами и письменным текстом. Скорее всего, слово ‘красный’ восходит к глаголу ‘крапать’ (капать, ставить пятна, точки), ‘крапля/капля’.  Ср. в ахазском аҟаҧшь (красный).

ОДИН-ДВА

Личные местоимения можно сопоставить и с другими абстрактными классификаторами - с двумя первыми числами.

Известны исследователи, которые задавались вопросом: не считать ли числительные подгруппой местоимений? Ведь нумеративы, как и прономены, являются заменителями имен. Например, английские числительные, как и местоимения, отличаются от имен тем, что у них нет сравнительной степени, они не могут дополняться наречиями и т.д. [Deutschbein, 1953, - P. 214.] 

Использование чисел в качестве прономенов не такая уж и редкость. Например, в русском языке в сложных предложениях действующие лица могут кодироваться словами ‘первый’ и ‘второй’ (другой). В древнеанглийском, как и в современном немецком, прономен man (человек) использовался в значении ‘один’: Man muss mit den Wölfen heulen (Один должен выть с волками). Этимология французского неопределенно-личного местоимения on выводится из существительного homme (человек).

В гавайском языке в составе личных местоимений двойственного числа выявляется компонент -na, восходящий к нумеративу ‘два', а в составе личных местоимений множественного числа выявляется суффикс-kou, близкий к протомалайско-полинезийскому слову *tolu > kolu (три). [Forchheimer, 1953 - P. 18-19, 82] В венгерских личных местоимениях множественного числа minket:titeket (нам:вам) можно увидеть повторяющийся формант két (два). Аналогично в якутском языке: эн - 'ты', эhиги - 'вы' (*эн.икки - 'ты.два'). [17]  Интересно, что в чувашском языке в личных местоименных плюративах можно опознать сингулярное числительное: эп - 'я', эпир - 'мы' (*эн.пӗрре - 'я.один'). В турецком языке, если учесть, что в пратюркском *r>z: biz (*biŕ) - 'мы',  bir (*bīr) - 'один'. Ср. в армянском menq:mekə (мы:один).

Такое обозначение плюратива посредством добавление сингулярного форманта можно объяснить примером из индоевропейских тохарских языков.  В них была характерная особенность - множественное число образовывалось с помощью окончания -aiwenta < *oi-wo- (праиндоевропейское 'один') и использовалось для выражения дистрибутивного (распределительного) плюратива, обозначающего что-то типа "каждый в отдельности".

Ранее мы уже обращались к данным шумерского языка, где одно из названий для единицы - aš. Эта комбинация звуков известна во многих языках мира в качестве местоимения (в литовском aš - ‘я’, адыгейском ащ - эргатив ‘он/она’, ташильхит as - ‘он’, чеченском аш - эргатив ‘вы’). Примечательны и два других шумерских числительных: diš:min (один:два) - -gu:-me (клитика я:мы). 

Интересно, что реконструкция протоавтронезийских числительных дают формы *əsa:*duSa, которые напоминают индоевропейские личные местоимения, например, в литовском aš:tu (я:ты), армянском yes:du.

В индоевропейских языках прослеживается параллелизм в построении числительных и местоимений: в санскрите eka:duva (1:2) - aham:tvam (я:ты), албанском një:dy (1:2) - unë:ti (я:ты). Ср. обозначение 1:2 в готском ains:twa, ирландском óin:dí, греческом οἴνη:δύο, латыни unus:duo. Обратим также внимание на то, что местоимение 1-го лица в готском ik, хеттском ūk, греческом ἐγώ, латыни ego. Ср. название единицы в санскрите eka, армянском mekə.

Еще одно праиндоевропейское обозначение единицы - *sem-, которое можно сопоставить с общеславянским местоимением *samъ и с латинскими словами semel (однажды), simplex (простой). Есть гипотеза, что того же корня и числительное семь. Если она верна, то можно предполагать, что в глубокую архаику существовала восьмеричная система счета, как, например, у некоторых папуасских народов. В таких случаях счет велся без учета больших пальцев (в древнерусском языке перстами назывались только четыре пальца на каждой руке).

Параллелизм местоимений (а также независимых клитик) и числительных можно выявить и в некоторых других языках. Ср. в нивхском н'и:мэр (я:мы) - ңи:мэн (1:2) [Панфилов, 1962], чувашском эп:вӗсем (я:они) - пӗрре:виҫҫӗ (1:3), чеченском тхо:шу (мы:вы) - цхьаь:шиъ (один:два), ташильхит yan/yat : sin/sit (1:2) - yyi:as (я:он).

Можно увидеть параллелизм числительных и некоторых терминов родства. 

Слово ‘отец’ восходит к праславянскому *otьcь < *otь+cь. В русских диалектах отик - “самец животного”, в латинском atta, в албанском at - ‘отец’ (ср. в албанском ati - ‘они’). [Фасмер, 1996. Т. 3. С. 170] Похожим образом строится слово ‘один’ < *od+inъ. Вторая часть заключает в себе *inъ (иной) и связана с латинским unus (один).

Существуют попытки увязать числительное ‘два’ с указательным местоимением в значении “тот (более далекий)”. Однако можно проследить корреляцию со словами ‘дитя’, ‘дева’, ‘близнецы’. Ср. в английском two - twink (два - близнецы). Праславянское название ребенка *dētь (заметьте, что оно формируется так же, как *otьcь) возводят к праиндоевропейскому *dhēḭ (доить, кормить грудью, сосать). К этому семантическому ряду примыкает слово ‘дождь’ в значении облачного неба - *dьždžь < *dus ~ *dḭus. Ср. древнеиндийское dyu, deva (небо). Сюда же можно отнести и имена небесных божеств - в санскрите Deva (dív - ‘день’), в древнерусском Див, в древнегреческом Ζεύς (микенское Di-we).

Различие в основах nebo и deva (литовское debesis), которые означают практически одно и то же - “облачность, туман, космическую тьму, ночь” (в латинском nebul, исландском nifl), напоминают аналогичные чередования в славянском названии числительного *devęt- / *nevęt- (ср. название девятки в древнеиндийском nava и в латыни novem).

Показатели множественного числа, возможно, восходят к местоимениям и числительным: в славянских языках -i (праславянское местоимение *ji - 'они'), в венгерском -k (két - '2'), в осетинском -тæ  (дыууæ - '2').

ЛЕВО-ПРАВО 

В завершение остановимся на абстрактных классификаторах пространственной ориентации. На наш взгляд, они тоже строятся на фонетическом контрасте - преимущественно на оппозиции зубных и сонорных, как и система прономенов. Более того, названия пространственных ориентиров можно увязать с другими абстрактными классификаторами, о которых уже шла речь ранее, - например, день:ночь, белый:черный, зима:лето, один:два.

Существуют лингвистические данные, указывающие на древнейшую мифо-нумерологическую связь числовой символики и пространственных категорий. [Иванов, Топоров, 1994] Например, в древнеармянском гимне Вахагну проводилась параллель между словами ‘два’ и ‘три’ (yerku и yerekh), а также 'земля' и 'небо' (erkin и erkir). В ирландском общеиндоевропейское числительное ‘два’ соотносилось со словом duine (‘человек’ < ‘смертный’). Числительное 'три' зачастую представлялось, как водная стихия (в ирландском ‘море’ − triath; в греческом сын морского бога - Тритон). В санскрите число ‘два’ (dva) и ‘небо’ (devá); в латинском 3 (tri) и ‘земля’ (terra). Ср. в венгерском egy:ég (один:небо).

Названия правой и левой стороны строились по уже упоминавшемуся принципу созвучных антонимов - в чеченском аьрру:аьтту, албанском majtas:djathtas, бенгальском bāma:dāna, грузинском marcxena:marjena, сомали bidix:midig, казахском sol:on, баскском ezker:eskuin (левый:правый). Ср. украинский и польский возглас, которым погоняют волов цоб-цобе, где цоб < к сóбi (к себе) - ‘налево’, цобе < од себе (от себя) - ‘направо’.

В архаический период существовали отдельные названия для правой и левой руки: в русском языке десница:шуица, латинском dextra:sinister, греческом δεξί:αριστερά. Видно, что название правой руки более устойчиво, чем левой, и связано, вероятно, с числом 10. Ср. десница:десять, dextra:decem, δεξί:δέκα. Такие параллели можно найти и в других языках - казахском он:оң, валлийском dde:deg, албанском djathtas:dhjetë, хауса dama:goma, В арабском число 10 соотносится с левой стороной - yasar:ašr.

С оппозицией правый:левый связаны названия частей света. Правая сторона чаще всего отождествляется с югом (в санскрите dakṣiṇa - ‘правый/южный’), а левый - с севером. Существует гипотеза о связи балто-славянского названия севера с праиндоевропейским *seu- - ‘левый’ (ср. в древнепрусском semo - ‘зима’).

Север во многих языках ассоциируется с ночью (в венгерском észak:éjszaka - север:ночь, в украинском північ:ніч), зимой (в латышском ziemeļi:ziema - север:зима).

* * *

Местоимения - одна из классификационных схем. Они, как и тотемический оператор, образуют множество вариаций вокруг общей темы, когда меняется лишь семантический уровень, а между элементами сохраняется, как говорил К. Леви-Стросс, “логическая нестабильность”. Поначалу простая оппозиция “свой-чужой” расходится по нескольким направлениям - нумерологическом, цветовом, пространственном, генеалогическом… 

Примечания:

[1] Как пример супплетивизма иногда приводят слова ‘ходить’ и ‘шел’. Однако на самом деле они этимологически близки и восходят к корню *sed- (сидеть). Супплетивизм возник из-за чередований h//s//š, а само слово ‘ходить’ изначально передавало смысл “передвигаться, сидя в повозке”. [Фасмер, 1996. Т. 4. С. 252]

[2] "Если имя покойного совпадает с названием какого-нибудь предмета общего обихода, например растения, огня, воды, считается необходимым такое имя исключить из разговорного языка и заменить другим. Этот обычай, очевидно, является мощным фактором изменения словарного фонда языка; в зоне его распространения происходит постоянная замена устаревших слов новыми... Новые по сообщению миссионера Добрицхоффера, ежегодно вырастали, как грибы после дождя, потому что все слова, имевшие сходство с именами умерших, особым объявлением исключались из языка и на их место придумывались новые.

"Чеканка" слов находилась в ведении старейших женщин племени, так что слова, получившие их одобрение и пущенные ими в обращение, тут же без ропота принимались всеми абипонами [племя в Парагвае] и, подобно языкам пламени, распространялись по всем стоянкам и поселениям. Вас, возможно удивит, добавляет тот же миссионер, покорность, с какой целый народ подчиняется решению какой-нибудь старой ведьмы, и та быстрота, с какой старые привычные слова полностью выходят из обращения и никогда, разве что в силу привычки или по забывчивости, более не произносятся. На протяжении семи лет, которые Добрицхоффер провел у абипонов, туземное слово “ягуар“ поменялось трижды; те же превращения, только в меньшей степени, претерпели слова, означающие крокодила, колючку, убой скота. Словари миссионеров, в силу этого обычая, буквально кишели исправлениями". [Фрэзер, 1980. - С. 287-289]

[3] “Теория относительности заимствует из классической физики представление о непрерывном и бесконечно делимом времени... Квантовая теория говорит нам, что рождение кванта происходит единым актом. Она, однако, утверждает, что момент времени, в которой этот акт совершился, остается фиксированным неточно: здесь, как и в других квантовых явлениях, имеется неустранимая неопределенность. Неопределенность во времени оценивается по соотношению неопределенностей «время энергия».

И эта неделимость времени принципиальна - она никак не связана с несовершенством измерительных приборов. Она лежит в природе вещей.

Существуют физические величины, которые никогда не могут иметь значение, меньше некоторого. Таков, например, электрический заряд, который не допускает бесконечного дробления. Теми же свойствами обладают и некоторые другие физические величины, например, момент импульса. 

Эксперименты пока показывают, что ни время, ни пространство не обнаруживают свойств атомарности вплоть до 10^-27 секунд и 10^-18 метра. Существовали гипотезы о некоторой минимальной фундаментальной длине (10^-35 м это значение трех констант - скорость света в пустоте, гравитационная постоянная Ньютона и квантовая постоянная Планка) далее которой дробление невозможно, а само пространство каким-то образом резко меняется”. [Чернин, 1987 - С. 184-187]

[4] Адыгейские артиклеподобные аффиксы -r и -m, маркирующие номинатив и эргатив находят некоторую аналогию с системой именных классов в эламском языке. Эламские одушевленные существительные различались по числам и лицам: сингулярными показателями были -r, -k, -t (sunkir - ‘царь-он’, sunkik - ‘царь-я’, sunkik - ‘царь-ты’), плюральным - -p (sunkip - ‘цари’). Для неодушевленных понятий существовал один формант - -me (sunkime - ‘царство’). В эламском языке функцию распределения ролей в предложении выполняли не падежи, а местоименные клитики.

[5] “Койсанские языки замечательны тем, что они имеют класс звуков, которых больше нет нигде в мире. Это - кликсы, щелкающие согласные. И проблема - исконны ли они, приобретены ли они вторично, откуда они вообще взялись и чему они соответствуют за пределами койсанских языков? В случае архаичности кликсов гораздо легче предположить, что они были утрачены один раз - при отделении первой «некликсовой» ветви, - чем предполагать позднейшую независимую утрату кликсов во всех ареалах. И тогда нужно считать, что первым дроблением человеческого языка было разделение на кликсовую и некликсовую ветви. Это один из главных вопросов сейчас: понять, что значит ситуация с койсанскими языками”. [Старостин, 2003]

[6] В конечном счете, английские вопросительные местоимения (те, которые начинаются с wh в дополнение к слову how) происходят от праиндоевропейского корня *kwo- или *kwi, первый из которых был отражен в протогерманском, как χwa- или khwa-, следуя закону Гримма.

[7] Наша реконструированная матрица местоимений строится на статистике встречаемости звуков и их сочетаний, а также принципах логического единообразия и фонетических ассоциаций.

[8] Не будем касаться причин и хронологических рамок этого семантического сдвига. Сошлемся здесь на работы А. Бланка, который попытался систематизировать факторы, вызывавшие феномен. Среди них исследователь находил лингвистические, психологические и социокультурные причины. [Blank, 1999. P. 61-99] Ср. в древнеяпонском языке papa - ‘мать’, mama - ‘сводный брат’, в грузинском mama - ‘отец’, древнеиндийском māma - ‘дядя’, в болгарском мамо - ‘отец’.

[9] По крайней мере, в 11-12 вв. возникла новая форма местоимения ‘я’ <*jazъ <*azъ. Принято считать, что отпадение -z связано с тем, что этот прономен 1-го лица [a.zŏ] был двусложным, тогда как другие местоимения были односложными (мы, ты, вы…). [Иванов, 1983. С. 295] Однако М. Фасмер считал такое объяснение невероятным и поддерживал другую точку зрения о двусоставности местоимения 1-го лица: a-ězъ, где первый элемент - усилительная частица. [Фасмер, 1996. Т. IV. С. 538]

Формы ‘меня’, ‘тебя’ (из ‘мене’, ‘тебе’) возникли к 14 в.

[10] Ср. следы местоименных клитик в падежных флексиях: ей, сестр.е; им, сестр.ам; о них, о сестр.ах; ими, сестр.ами.

[11] Моны (manè - букв. ‘люди’) и родственные им кхмеры ‒ древнейший этнос Индокитая, реликт автохтонной расы негритосов, которая в чистом виде представлена веддами Цейлона, малаккскими семангами, андаманцами Индии и аэта Филиппин. 

[12] Ср. самоназвание чеченцев 'нох', которое в народной этимологии трактуется, как восходящее к имени ветхозаветного патриарха Ноя (Нох, Нух).  А дравидоязычные племена брахуи на территории Пакистана возводят свой этноним к brāhō – сокращенной форме имени Ибрагим [Elfenbein, 1998] 

[13] Н. Яковлев в рамках идеи статической реконструкции сводил все типы абхазо-адыгских основ к односложным корням типа C+V. В индоевропеистике эту теорию единой модели корня обосновывал Э. Бенвенист.  См. Яковлев Н.Ф. Материалы для кабардинского словаря. Вып. 1. Словарь односложных коренных слов и корней типа открытого слога.-М., 1927.

По Э. Бенвенисту, древнейший и.-е. ко-

рень был «трехбуквенным» – с двумя согласными в начале и в кон-

це корня и с гласным е между ними. Все остальные гласные (осо-

бенно долгие) явились, главным образом, результатом воздействия

так называемых «ларингалов», которыми он заменил «сонантиче-

ские коэффициенты» Ф. де Соссюра. Корней, начинающихся с

гласных, по мнению Э. Бенвениста, не было. В начале таких корней

в дальнейшем был утрачен все тот же «ларингал».

 Бенвенист Э., Индоевропейское именное словообразование. М., 1955. - С.

187-204 (рус. перевод с французского издания 1935 г.).

[14] В андаманских языках, которые считаются одними из самых архаичных в мире существуют соматические префиксы «зависимых сущностей» (частей целого, как правило, это - части тела), которые служат специфическим средстом деривации. Например, в языке беа 7 таких формантов: ot - голова / сердце, ong - рука / нога, aka - язык / рот, ab - туловище, i (ig) - глаз / лицо / рука / грудь, ar - зад / спина / бедро, ôto - талия. Например, слово yop означает 'мягкий', но в сочетании с соматическими классами это абстрактное значение уточняется. Так, о подушке андаманцы скажут ot-yop (нечто круглое и мягкое), о тростинке - ôto-yop (гибкая), о карандаше - aka-yop (мягко пишущий), об упавшем дереве - ar-yop (гнилое).

Аналогично будет со словом beri.nga (хороший): un-beri.nga - умный (букв. рука-хороший), ig-beri.nga - зоркий (глаз-хороший), aka-beri.nga – красноязычный (язык-хороший), ot-beri.nga - доброкачественный (сердце-хороший).

Соматические форманты имеют и глаголы: on-a-yo-be - ‘кто-то приходит’, m-i-wana-be - ‘я плачу’ (я-глаз-плакать-время).

Зависимые сущности обязательно прономинализованы, т.е. содержат еще и местоименные префиксы, которых свыше 10-и: d - я, мой; ng - ты, твой, вы, ваш; a - он, его, она, ее, это, этого; m - мы, наш; l - они, их. Относительные местоимения k (это) и t (то). Просто сказать 'голова' нельзя, обязательно уточняется, чья она (моя, его, твоя). В языке онге: ön-o-tabe ‘чья-то голова’, g-u-ge ‘его нога’, m-a-lange ‘мой рот’, dīə-abūlə ‘мой человек’, d-ōt-čētə ‘моя голова’, d-ər-ōdire ‘мой сын’, d-əi-īkyātə ‘моя жена’, ə-d-īkyātə ‘мой муж’.

Перемена осново­обра­зу­ю­ще­го классификатора (в языке онге) влечет изменение семантики слова: m-i-daŋe ‘моя кость’, m-o-daŋe ‘мой череп’. [Burenhult, 1996]

[14a] Любопытно в этом отношении рассмотреть имя ветхозаветного бога Яхве, которое в интерпретации древних античных авторов состоит из одних гласных. Например, у христианского богослова 2 в. Климента Александрийского - Иаоу (Ἰαού). Возможно, совокупность этих четырех базовых гласных древнееврейского языка передавалась в виде священного тетраграмматона JHWH (יהוה), символизирующего непроизносимость имени Бога. Заметим, что эти буквы известны семитологам, как "матрес лекционес" (матери чтения), поскольку они обладали двоякой природой и могли обозначать, как гласные, так и согласные. Как изначально звучало имя Яхве доподлинно не известно. Рискнем предположить, что комбинация букв в тетраграмматоне является искусственной, хотя и не случайной. Аналогичная священная комбинаторика (aum, iao, aoi) встречается в ведической, друидической литературе и, например, в старофранцузской поэзии. 

Возможно, имя Иаоу было табуировано и забыто из-за того, что гласные в такой же последовательности встречались в древнегреческом Διάβολος.

[15] В наиболее древних языках (например, шумерском и эламском) не было соединительного союза и, эта частица возникла в более позднюю эпоху под влиянием аккадского и древнеперсидского языков. 

Вплоть до 16 в., например, в латышском языке не было частицы ‘да’ (обычным способом утвердительного ответа было повторение глагола в вопроса). Современное слово jā заимствовано из немецкого и впервые появилось в религиозных текстах.

[16] Кстати, есть языки, где глагольная этимология противительных частиц сохраняет свою очевидность. В валлийском, финском и китайском используется “эхо-ответ”, когда после вопроса повторяется глагол в утвердительной или отрицательной форме. Например, валлийский язык используются формы глагола ‘быть’: на любой вопрос ответ будет строится по двум схемам - либо Ydw (Я есть), либо Nac ydw (Я не есть). Глагол bod (быть) отличается крайней нерегулярностью спряжения по четырем временам, лицам, числу, вопросительным и утвердительным формам. Ср. "Ydy Ffred yn dod?" ("Is Ffred coming?") - "Ydy" (He is <coming>) или "Nac ydy" (He is not <coming>). Нечто похожее можно встретить в английском: "Did you hear?" - "I heard / I did".

[17]  Если предположить, что в славянских местоимениях существовала похожая система "прономенного плюратива" +Num, то как бы выглядело местоимение "мы"? Возможно, к архаичной основе  *me (1 лицо множественного числа) добавлялось числительное (скорее всего, dva/dve). Таким образом получаем "мы" - *me-dve(d).

Литература:

Абаев В.И. Историко-этимологический словарь осетинского языка, М.-Л., т. 1, 1958.

Абаев В.И., Дети Солнца // Избранные труды, Владикавказ, 1990.

Алироев И.Ю., Самоучитель чеченского языка, М., 2005.

Альбедиль М.Ф., Протоиндийская цивилизация. Очерки культуры, М., 1994. 

Василевский Л.И., Неизвестная страница в истории отечественной интерлингвистики - язык Universal (1925 г.) // Проблемы интерлингвистики. Типология и эволюция международных искусственных языков. М.: Наука, 1976. 

Володин А.П., Скорик П.Я., Чукотский язык // Языки мира. Палеоазиатские языки. - М., 1997.

Голубовский М.Д., Слова-повторы в языке (редупликация). // “Нева”, 2011, № 7. 

Гуриев Т.А., К проблеме генезиса осетинского нартовского эпоса, Орджоникидзе, 1971.

Иванов В.В., Очерки по истории семиотики в СССР, М., 1976.

Иванов В.В., Историческая грамматика русского языка, М., 1983.

Иванов В.В., Топоров В.Н., Индоевропейская мифология // Мифы народов мира. Энциклопедия, М., 1994.

Кваскова Е., Чужой я жизнью не расплачивался // "Новая газета", № 37, 27.05.2002.

Кибрик А., Функционализм в лингвистике // Энциклопедия Кругосвет. [Электронный ресурс] – 31.03.2009. – Режим доступа: krugosvet.ru/enc/gumanitarnye_nauki/lingvistika/FUNKTSIONALIZM_V_LINGVISTIKE.html, свободный. Загл. с экрана. – Данные соответствуют 19.07.2020.

Кравченко А.Н., Славянские и балтийские местоимения в отношении к местоимениям других индоевропейских языков // "Научные доклады высшей школы". Филологические науки. М., 1962, вып. 3.

Крючкова О.Ю., Редупликация как явление русского словообразования: Историческое развитие и типологическая специфика, 2000 // Электронная библиотека диссертаций. [Электронный ресурс] – 10.02.2001. – Режим доступа: https://www.dissercat.com/content/reduplikatsiya-kak-yavlenie-russkogo-slovoobrazovaniya-istoricheskoe-razvitie-i-tipologiches, свободный. Загл. с экрана. – Данные соответствуют 1.08.2020.

Леви-Стросс К. Первобытное мышление. М., 1994.

Майтинская К.Е., Местоимения разных систем, М., 1969.

Мыркин В.И. ,Типология личного местоимения и вопросы реконструкции его в индоевропейском аспекте // Вопросы языкознания, 1964, № 5.

Николаева Т.М., Диахроническая типология // Лингвистический энциклопедический словарь / Гл. ред. В.Н. Ярцева, М., 1990.

Николаева Т.М., Универсалии // Лингвистический энциклопедический словарь / Гл. ред. В.Н. Ярцева, М., 1990.

Панфилов В.З., Грамматика нивхского языка, т. 1. М.-Л., 1962. 

Реформатский А.А., Введение в языкознание / Под ред. В.А. Виноградова, М., 1999.

Рогава Г.В., Керашева З.И., Грамматика адыгейского языка, Краснодар - Майкоп, 1966.

Рудой В.И., Островская Е.П., Санскрит в индийской культуре // Санскрит, СПб, 2001.

Русское и славянское языкознание. К 70-летию члена-корреспондента АН СССР Р. И. Аванесова, М., 1972.

Старостин С.А., У человечества был единый праязык // Знание - сила, М., 2003, № 8.

Сыромятников Н.А., Древнеяпонский язык. М., 2002. 

Фасмер М., Этимологический словарь русского языка: В 4 т. / Пер. с нем. и доп. О.Н. Трубачева; под ред. и с предисл. Б.А. Ларина, СПб,. 1996.

Фрэзер Дж., Золотая ветвь: Исследование магии и религии. М., 1980. 

Ханагуа И.Г., Функциональная характеристика местоимений в абхазском языке в сопоставлении с немецким языком, Махачкала, 2012.

Чернин А.Д., Физика времени, М., 1987. Б-чка «Квант». Вып. 59.

Щуцкий Ю.К., Китайская классическая «Книга Перемен», СПб., 1992.

Яковлев Н., Ашхамаф Д., Грамматика адыгейского литературного языка. М.-Л., 1941. 

Beekes R., Comparative Indo-European Linguistics: An Introduction, S.P., 2011.

Blank, Andreas. Why do new meanings occur? A cognitive typology of the motivations for lexical Semantic change // Blank, A.; Koch, P. Historical Semantics and Cognition, Berlin - New York, 1999.

Brugmann K., Delbrück B., Grundriss der vergleichenden Grammatik der indogermanischen Sprachen, Bd. 2, T. 2, Lief. 1. Straßburg, 1909. 

Burenhult N., Deep linguistic prehistory with particular reference to Andamanese. Working Papers 45, 5–24. Lund University: Department of Linguistics, 1996.

Deutschbein M., Grammatik der englischen Sprache auf wissenschaftlicher Grundlage. Anfl. 14. Heidelberg, 1953. 

Elfenbein J., Brahui // Sanford B. Steever (Hrsg.): The Dravidian Languages. London: Routledge, 1998.

Erhart A., Indoevropské jazyky, Praha, 1982.

Forchheimer P. The categorie of person in language. Berlin, 1953. 

Foster E.P., Ru ro, outline of the universal language, Marietta, 1913. 

Hendel R., "Adam". In David Noel Freedman (ed.). Eerdmans Dictionary of the Bible. Eerdmans, 2000.

Kauczor D., Die bergnubische Sprache. Wien, 1920.

King, G., Modern Welsh: A Comprehensive Gramma, N.Y., 2003. - P. 13.

Kloekhorst A., Etymological Dictionary of the Hittite Inherited Lexicon, Leiden - Boston, 2008. 

Sommerfelt A., La langue et la société. Caractères sociaux d’une langue du type archaïque . Oslo, 1938. 

Tauli V., The Structural Tendencies of Languages. T. I. General Tendencies. «Annales Academiae Fennicae», ser. B, t. 115. Helsinki, 1958.

Yes and No in many languages // Omniglot.com [Электронный ресурс] – 24.08.2020. – Режим доступа: https://omniglot.com/language/phrases/yesnomaybe.htm, свободный. Загл. с экрана. – Данные соответствуют 24.08.2020.

Условные обозначения:

: противопоставленность (семантическая и фонетическая оппозиция). Например, предлоги од:до (от:до), местоимения мы:вы;

/ "или"

// чередования (русские местоимения нас//наш;

~ вариативность (русские предлоги с~со);

<, > (“происходит из”, “восходит к”);

*, ** реконструируемые формы слов протоязыкового состояния, первого и второго (более архаичного) уровня.

© Карасев И.В. , 2020