Не так давно меня попросили высказаться на тему соотношения современной прозы и современной же поэзии. И не знаю уж, то ли погода на меня подействовала, то ли просто в тот момент наблюдался особенный всплеск мозговой активности, только вдруг раз – и эта важная тема взяла и для меня прояснилась. Вернее, сначала она распалась на две большие части, и только потом стала более или менее понятной. В литературоведении существует много определений поэзии. Наиболее общим является принцип графической записи: поэзия – это слова, записанные в столбик, а, соответственно, проза – слова, записанные в строчку. Однако это определение ничуть не помогает объяснить феномен, известный всем из школьных учебников литературы: почему-то Пушкин назвал «Евгения Онегина» романом, а Гоголь «Мертвые души» – поэмой. Случись это сейчас, ничто не мешало бы выдвинуть «Мертвые души» на премию им. Андрея Белого в разделе «Поэзия», а «Евгения Онегина» – в разделе «Проза». Хотя мы, конечно, все-таки не обращаем внимания на авторские определения и давно уже привыкли считать одно произведение поэзией, а другое – прозой. Впрочем, сама по себе проблема толком так не и прояснилась. Не удивительно, что у нас до сих пор не утихают оживленные споры по поводу книг, чья формальная принадлежность не столь очевидна, и что многие не соглашаются признать стихами многострадальный русский верлибр. Так что вопрос различения поэзии и прозы для современной литературы по-прежнему остается одним из самых насущных.
Как мне кажется, мы до сих пор не можем прийти к определенному мнению по поводу прозы и поэзии, потому что смешиваем два принципиально разных подхода – стилистический и формальный. Согласно первому поэзия и проза – это качественно различные виды текста, согласно второму – они различаются исключительно по формальным признакам, в том числе, к примеру, и графическим. Первый подход включает в себя еще и оценочный момент, то есть поэзия считается чем-то возвышенным, а проза, наоборот, чем-то второстепенным и низменным. Мне уже случалось писать здесь о радикально настроенных интеллектуалах, которые вообще предлагают отделить поэзию от собственно литературы или же хотя бы вывести повествовательную прозу за рамки словесного искусства. Так вот, эти интеллектуалы рассматривают поэзию и прозу именно со стилистической точки зрения. Сюда же примыкают и два наших журнала поэзии – «Арион» и «Воздух», которые, как это следует из самого названия, имеют дело исключительно с поэзий как главным и лучшим видом литературы. И если журнал «Воздух» еще печатает «прозу на грани стиха», то журнал «Арион» вообще не допускает на свои страницы произведения столь низменного характера, ограничиваясь стихами и критикой на стихотворные же, естественно, темы.
Такое отношение к поэзии имеет совершенно определенное историческое происхождение. Оно восходит к теории «трех штилей», еще в середине XVIII века перенесенной на русскую почву и доработанной М.В. Ломоносовым. Позволю себе привести большой фрагмент из энциклопедической статьи, написанной Л. Тимофеевым: «В системе взглядов Ломоносова на поэзию особенно примечательна созданная им теория трех «штилей»: «высокого, посредственного и низкого», в зависимости от того, что «материи, которые словом человеческим изображаются, различествуют по мере разной своей важности». Это различие «штилей» определяется их отношением к церковно-славянскому языку. Выдвигая в поэтической речи на передний план такие моменты, как «важность, великолепие, возвышенность, стремление, сила, изобилие» и т. п., Л. прежде всего проводит резкое различие между поэтической речью, которая для него является «языком богов», и обычной – «подлой» речью. Высокий «штиль» для Л. – это язык «героических поэм, од, прозаичных речей о важных материях, которым они от обыкновенной простоты к важному великолепию возвышаются»; им соответствуют «речения славяно-русские» – язык од Л. и насыщен всякого рода славянизмами, библейскими выражениями, мифологическими образами и т. п. В посредственном, иначе – среднем «штиле», которым по Ломоносову нужно писать «театральные сочинения, в которых требуется обыкновенное человеческое слово к живому представлению действия... стихотворные дружеские письма, сатиры, эклоги и эллегии... в прозе – описания дел достопамятных и учений благородных», Л. допускает «речения больше о российском языке употребленные», наряду с «некоторыми речениями славянскими в высоком штиле употребительными, однако с великой осторожностью, чтобы слог не казался надутым. Равным образом употребить в нем можно низкие слова, однако остерегаться, чтобы не опуститься в подлость». И наконец «низкой штиль», который относится к описанию обыкновенных дел, «комедиям, увеселительным эпиграммам», песням и т. п., «принимает речения» уже не церковно-славянские, а относящиеся к обычному языку. Соответственно возвышенности темы строится следовательно и «возвышенное слово» как в смысле соответствующей поэтической лексики, так и в смысле подбора поэтических тропов» (взято отсюда – http://feb-web.ru/feb/litenc/encyclop/, статья «Ломоносов»).
Как видим, именно Ломоносов резко отделил поэзию – «речь богов» от «подлой» прозы. И это классицистское разделение благополучно дожило до времен Пушкина, как все, конечно, помнят, написавшего: «Быть может, волею небес, / Я перестану быть поэтом, / В меня вселится новый бес, / И, Фебовы презрев угрозы, / Унижусь до смиренной прозы». Здесь очень характерен момент «унижения», снижения высокого поэтического пафоса. Соответственно, называя «Евгения Онегина» романом, Пушкин подчеркивал отсутствие в нем возвышенного, то есть по тем временам – собственно поэтического – начала. И по классификации Ломоносова этот роман, безусловно, относится к среднему «штилю». В случае Гоголя все происходит ровным счетом наоборот. Назвав «Мертвые души» поэмой, писатель подчеркнул именно возвышенное начало, то есть указал на то, что самое важное здесь – это лирические отступления, которые вполне соответствуют высокому «штилю» в определении Ломоносова. Однако какое отношение все эти дела давно минувших дней имеют к поэзии начала XXI века? – непременно возмутится какой-нибудь любопытный читатель. К сожалению, дорогой читатель, самое прямое. Сейчас, как и два с половиной века назад, по-прежнему существует убеждение в том, что проза и поэзия – это принципиально разные вещи. Кроме того, значительная часть литераторов совершенно искренне полагает, что божественная поэтическая речь должна как можно больше отличаться от подлой прозаической речи. Отсюда все эти требования к поэтическому языку, в котором никак не должно быть сниженной лексики или, что гораздо хуже, матерных выражений. В обычной жизни, как открыл еще господин Журден, мы говорим «прозой», следовательно, поэтическая речь должна быть как можно более не похожей на речь прозаическую. Вот почему наши «архаисты» в дополнение к лексическим ограничениям так настаивают на сохранении рифмы и определенных поэтических размеров. Все это призвано оградить современную поэзию от «прозаизации» и, следовательно, от дальнейшего опошления. На страже этих позиций как раз и стоит журнал поэзии «Арион», который можно было бы без особого ущерба для содержания отправить если не прямо в XVIII, то уж точно в начало XIX века – там ему самое место.
Вот, кстати, свежайший пример подобной архаической полемики – обиженный непризнанием своей гениальности Андрей Бауман в комментариях упрекает Николая Кононова за недостаток в его стихах возвышенного и переизбыток сниженного – как в лексике, так и в тематике. Позиция Андрея Баумана тоже относится к началу XIX века, когда люди жили совершенно по-другому. Время тогда текло значительно медленнее, да и заполнялось оно не так плотно. В самом деле, почему бы, проснувшись утром, не выйти на балкон своей барской усадьбы и, глядя на работающих в поле мужичков, не сочинить оду или элегию? Но у нас-то на дворе, дорогой читатель, XXI век с иными скоростями и совершенно другими ритмами. Попробуйте, к примеру, сочинить оду, выйдя на балкон многоэтажного дома и глядя на скопившуюся внизу автомобильную пробку. Боюсь, что без матерной лексики тут уже не обойдется… Ну и самое главное – нельзя жить так, словно мы прямо из начала XIX перешагнули в начало XXI века, полностью игнорируя опыт русских модернистов, поломавших все установленные ранее правила и значительно сместивших представление о художественных возможностях словесного искусства.
Во второй половине XIX века проблема соотношения прозы и поэзии перестала быть актуальной. Произошло это, с одной стороны, из-за утилитарного подхода, надолго занявшего лидирующее положение в критике и соответственно передвинувшего «ненужную» поэзию на второстепенные позиции. С другой стороны, в результате исторического развития литературы поэзия сама по себе утратила присущее ей в период классицизма качество «возвышенного», и ее роль совершенно изменилась. Впрочем, эта тема требует отдельного рассмотрения, и мы сейчас не станем на ней подробно останавливаться. Важно лишь то, что в конце XIX – начале ХХ века оппозиция поэзия/проза уже никого не занимала, а проблема их различения приобрела исключительно формальный характер. Можно считать размеры, можно выявлять ритмическую основу, можно работать с интонацией, можно вычислять количество тропов, можно, в конце концов, ориентироваться на графическую запись – методы здесь могут быть совершенно различными, принципиальное значение имеет только переход от качественного к количественному, то есть от стилистического – к формальному определению. Ну и в завершение этой небольшой заметки предлагаю несколько вольную метафору из области спорта. По-моему, стихотворение похоже на стометровку – в короткое время и на маленьком расстоянии автор должен выложиться полностью и показать все, на что он способен. А прозаическое произведение – это уже забег на несколько километров, тут приходится как-то рассчитывать свои силы и особенно заботиться о ровном дыхании. Но и в том, и в другом случае – это именно «бег», а не мытье полов и не копание канав, то есть одно и то же, пусть и различающееся по форме, художественное усилие.