Здравствуйте, дорогие читатели! Новый год хочется начать с чего-то совершенно бессмысленного, например, с рассуждений о сущности поэзии. Дело это именно такое, во-первых, потому что крайне несвоевременное – сейчас важнее рассуждать не о поэзии, а о видах и способах гражданского сопротивления, и во-вторых, потому что представления о сущности поэзии – это штука абсолютно индивидуальная, и у каждого они свои. Тем не менее, вот почему-то захотелось мне в Новый год поделиться собственным опытом отношения с поэтическим словом. При желании даже можно считать эту заметку мемуарной или, скажем так, наброском для будущей мемуарной записи.
С чего начиналась поэзия для советского ребенка? Со стишков в детском саду? Вряд ли, потому что именно как стихи это все не воспринималось. То же самое касается и разнообразных детских стихотворных произведений типа «Наша Таня громко плачет» – все это мило, конечно, и в рифму, и с картинками, но ничего такого сверхъестественного в них не было. Родители, разумеется, читали мне Пушкина, но и его я воспринимала больше с сюжетной стороны. Особенно нравилась поэма «Руслан и Людмила», в которой необыкновенно поражала и дразнила детское сознание огромная голова. Немало времени в детстве ушло на попытки представить, как внутри этой самой головы мог поместиться меч. Вполне себе, кстати, неудачные – видимо, так и не хватило воображения. Потом была школа и школьные уроки литературы, которые в основном вызывали чувства тошноты и зубодробительной скуки, с настоящей поэзией, разумеется, несовместимые. На этих уроках нас заставляли учить стихи наизусть, пересказывать их содержание своими словами, писать о них сочинения, но чем же поэзия отличается от прозы, так и не объяснили. В те времена я их, собственно, и не различала, воспринимая поэзию исключительно как формально переусложненный вид прозы, в основном как некий несколько ущербный нарратив. Наличие ритма и рифмы, из-за которых наши современные любители традиционной поэзии до сих пор чуть ли не насмерть бьются с несчастными верлибристами, для меня даже в школьные времена аргументом различения не являлось. Уже тогда я вполне улавливала сложную внутреннюю структуру фразы Толстого или Достоевского. Их ритмические периоды, фонетический рисунок были для меня вполне очевидными. Уже тогда я понимала, хотя, конечно, так прямо и не формулировала, что писателя такого уровня делает не только и не столько умение поднять и переработать актуальные общественные вопросы или отразить общемировую философскую проблематику, сколько врожденное словесное чутье и отработанная способность выстроить фразу с высочайшей степенью виртуозности. Любой текст – это система, соответственно текст гениальный – это сложнейшим образом организованная многоуровневая система, которая только на первый профанный взгляд может показаться простой и понятной.
Впрочем, что-то я тут отвлеклась от сущности поэзии. Короче говоря, ни в плане формы, ни в плане содержания особых отличий поэзии от прозы я не видела. И вообще в определенный момент гораздо более поэтичными казались алгебра или химия – в их стройных выверенных формулах было гораздо больше гармонии, расчисленной красоты и абсолютной чуждости обыденному языку. Вот, собственно говоря, чего не хватало поэтической речи – момента полного отчуждения, какого-то явного знака абсолютной инаковости, иноприродности. Это присуще также и прозе, но от нее в таком проявленном виде все-таки не требуется. Поэзия должна быть чем-то другим, и это другое должно быть очевидным хотя бы на первоначальном этапе различения. И помогло тут, как ни странно, изучение немецкого языка. Ведь чужой язык был в полном смысле слова чуждым. Все смыслы в нем словно бы рождались заново, и родившись, были уже немножко другими, не такими привычными. Этот момент уподобления с одновременным несовпадением был на редкость завораживающим. Слово звучало совсем по-другому, слово даже и значило уже что-то другое. И вот в этой разнице, в этой паузе, в этом пробеле действительно вдруг проявилось нечто таинственное. Поэтому неудивительно, что именно немецкие стихи для меня впервые зазвучали именно стихами.
Проще всего это объяснить на примере стихотворения Шиллера «Перчатка» («Der Handschuh») и его перевода, сделанного Жуковским. Этот перевод нравился мне задолго до того, как я ознакомилась с оригиналом. Нравился, конечно же, своей историей и загадкой финала – почему же красавица бросила перчатку и почему рыцарь Делорж потом бросил красавицу? В варианте Жуковского ответа на этот вопрос не было. И вот наконец мне попал в руки оригинал, я прочла его и просто остолбенела от восторга. Оказалось, что в передаче Жуковского стихотворение Шиллера утратило почти всю свою прелесть. Во-первых, он зачем-то дал переводу подзаголовок «повесть», которого у Шиллера нет, тем самым подчеркнув момент эпического спокойствия и сняв драматическую напряженность. Во-вторых, Жуковскому не удалось передать нарастающую агрессию – как в поведении животных, так и в отношениях любовной пары. У Шиллера обе части стихотворения – описание выхода зверей на арену и повествование о перчатке – тесно взаимосвязаны. Оба конфликта – между зверями и между рыцарем и его возлюбленной развиваются параллельно. С появлением каждого нового зверя атмосфера становится все более напряженной. Шиллер так подбирает слова, что они еще и своим звучанием передают движения и звуки, издаваемые громадными кошками. Ничего этого у Жуковского нет. В его стихотворении конфликт между животными фактически утрачен, остается только галантное недоразумение между рыцарем и его дамой. Пропадает и вся мастерская звукопись Шиллера, которая еще дополнительно нагнетает мрачность и угрожающее напряжение. Ожидание неизбежного убийства разрешается в столкновении Делоржа и Кунигунды (имя дамы Жуковский тоже почему-то оставил «за кадром»). Ну и самое главное – Жуковский вообще не перевел самую мою любимую строчку из этого стихотворения: «von Mordsucht heiss» (все вместе – «Und herum im Kreis / von Mordsuchtheiss / lagern sich die greulichen Katzen»). Ее практически невозможно адекватно перевести на русский – ни «горячие от жажды убийства», ни «разгоряченные жаждой убийства» не имеют той краткости и необыкновенной силы, которые характерны для оригинала. Жуковский заменил ее на нейтральное – «Оскалив зубы, отошли, / И зарычали, и легли». Хотя на самом деле Шиллер говорит о том, что готовые к убийству громадные кошки легли по кругу и наступила тишина. В результате дикое бешенство и застилающая глаза ярость, которые Шиллеру было угодно вложить в эти два слова, оказались утраченными. А ведь без них совершенно непонятно, почему Fraeulein Kunigund говорит своему рыцарю: «ist Eure Lieb so heiss». Любовь и жажда убийства оказываются явлениями одного порядка. И рыцарь Делорж, бросая перчатку обратно в лицо своей даме, как раз и побеждает в этом вечном поединке.
Можно ли было бы обо всем этом сказать прозой? Конечно, нет. Вернее, для воплощения всего того, что заложено в этом относительно небольшом стихотворении, понадобилось бы написать целый роман. Это стихотворение в сгущенном виде хранит неимоверное количество самой разной информации. И вот после этого я так и определила для себя поэзию – как художественную информацию в крайней степени сгущения. Если хотите, это нечто вроде своеобразного словесного бульонного кубика, и в чистом виде потреблять это практически невозможно. Мне кажется, что на самом деле стихотворение нельзя прочитать, с ним нужно совпасть, и далеко не всякое время и всякое место пригодны для подобного совпадения. Впрочем, речь здесь идет именно о вершинных произведениях, тех, что действительно становятся национальным достоянием. Но ведь, кроме них, бывают еще и другие стихи. В конце концов, «Наша Таня громко плачет» тоже нужно и необходимо, как необходима и гражданская лирика, и бесконечные постмодернистские (и они же – средневековые) перечни, и барочная витиеватость иных стихотворений. Все это нужно, это важно, все это только обогащает нашу культуру. Но мне как максималисту, конечно, интересны только вершинные вещи, только самое лучшее. Ну ладно, и так уже меня упрекают в том, что я тут пишу исключительно банальности. Ну и что? Пусть будут банальности, зато эти несвоевременные неоригинальные рассуждения помогли мне не напиться в новогоднюю ночь, что принесло безусловную пользу моему здоровью и непременно окажет положительное влияние на предстоящие в наступившем году новые свершения и удивительные подвиги. Еще раз с праздником вас, дорогие читатели!