Вопрос отношения к традиции – один из основных для нашей культуры. Я, конечно, имею в виду не очищенные от ржавчины духовные скрепы, а общее самоощущение нашей творческой интеллигенции и даже, не побоюсь этого слова, отдельных интеллектуалов. Именно из-за понимания традиции в целом и способов установления связи с ней бьются наши поэтические журналы и различные литературные партии. Одним больше нравятся авангард и модернистские практики, другие тяготеют к «классическому» XIX веку, а некоторые, самые продвинутые, вообще обращают свое внимание на XVIII век. Всюду царят красота и благообразие, и единственное противоречие, казалось бы, находится исключительно в сфере понимания этой самой традиции. Такая страстная любовь к прошлому имеет своим естественным следствием отвращение к настоящему. Ну, или наоборот, именно отвращение к советскому настоящему могло когда-то стать причиной такой светлой и неугасимой любви к дореволюционному прошлому. Тем не менее факт остается фактом – наше литературное настоящее не только менее важно для нас, чем прошлое, оно вообще опознается как литературное только в том случае, если ему находится соответствующий историко-литературный аналог.
Эта мировоззренческая категория может иметь двойную природу. Во-первых, на воспроизводстве традиции и следовании канону основан классицизм. Понятно, что традиция на всем протяжении этой эпохи могла пониматься по-разному и даже нечувствительно для ее носителей переосмысляться, но для нас тут в первую очередь важно то, что общий вектор был направлен именно в прошлое. Во-вторых, прошлое может стать частью романтической оппозиции. Как известно, одним из главных конструктивных принципов романтизма является двоемирие, то есть противопоставление ужасного и кошмарного мира-здесь прекрасному и недостижимому миру-там. И вот как раз одним из вариантов мира-там и могло стать прошлое. Но на мой взгляд, современная любовь к прошлому, учитывая общие параметры советской культуры, имеет все-таки скорее классицистское, чем романтическое происхождение.
Связано это еще и с тем, что эта любовь к прошлому на самом деле совершенно не исторична и полностью оторвана от какого-либо осознания имеющейся в наличии реальности. В результате получается (и это уже, наверное, нельзя отнести к классицизму), что времени как бы не существует, а все культурные события, видимо исторически разнесенные, на самом деле происходят одновременно. В таком случае история литературы никуда не движется или же движется исключительно по кругу. Именно это представление, как мне кажется, и затрудняет нормальный теоретический анализ современной литературы. Не отсутствие соответствующих интеллектуальных сил или же разработанной методологии, а именно представление о времени как всеобщем таком болоте, в котором одновременно барахтаются поэты и прошлого и настоящего. Я ни в коем случае не утверждаю, что рациональное начало лучше и важнее иррационального, просто в вопросах научного литературоведческого анализа без жестких рациональных конструкций не обойтись. А если наука у нас предстает в виде хаотического облака из разного рода категорий и значений, бессмысленно ждать от нее какого-то адекватного объяснения происходящего.
Впрочем, написать я хотела совсем не об этом, а о странном обыкновении многих современных литераторов считать себя прямыми наследниками модернистской культуры. Я понимаю, что культуру эту мы можем безответно любить, можем изо всех сил к ней тянуться, но какое право мы имеем прямо отождествлять себя с ее носителями? Кто-нибудь хотя бы раз задавался вопросом, кто мы такие? Никто не задавался, потому что ответ тут вполне однозначный – мы все являемся продуктами советского воспитания и образования, мы все – дети советской культуры. И кстати, не только культуры. Даже если кому-то (как, например, мне) повезло, и среди его прямых предков нет ни гэбэшников, ни даже партийных, то все равно и наши деды, и наши родители принимали непосредственное участие в строительстве того общества всеобщего благоденствия, с которым оказалась совершенно не совместима высокая модернистская культура. Мы сами учились в советской школе и по советским учебникам, и даже если поверить в возможность полного внутреннего отстранения, все равно не имеет смысла отрицать влияние советского образования на формирования каких-то черт характера, а то и в целом всей личности. Мы выращены и воспитаны тем самым строем, который уничтожил Мандельштама и сделал все, чтобы его стихи не имели читателей. И поразительный исторический парадокс, а может быть, даже и самая настоящая трагедия заключаются в том, что этот прекрасный новый мир, построенный нашими дедами и прадедами на костях гениальных поэтов и художников, нам, их наследникам, оказался не нужен.
Более того, некоторые из нас вообще предпочли позабыть свое непосредственное родство, вычеркнуть 70 лет из истории страны и своей семьи и вести свою духовную родословную прямо из 1917 года. Особенно непримиримым к любым проявлениям советского является, как известно, поэт Олег Юрьев, который родился в 1959 году, окончил Ленинградский финансово-экономический институт и в 1991 году, то есть уже вполне взрослым сложившимся человеком, вместе с семьей эмигрировал в Германию. Вот теперь оттуда, из Германии, Олег Юрьев пытается выкорчевать из современной русской литературы любые следы советского прошлого. Но методы, которыми он пользуется, то жесткое деление литературного мира на черное и белое, а поэтов – на неподцензурных овец и официальных козлищ, унаследованы им именно из той эпохи, все следы которой ему так хочется уничтожить. И вся литературная публицистика Олега Юрьева по своему стилю и энергическому бойцовскому задору – это почти та же советская публицистика, только с обратным знаком.
Этот поэт хочет вести себя так, как будто его заморозили где-нибудь в сентябре 1917 года и разморозили обратно в 1991 году, как будто он не посещал советскую школу, не изучал историю КПСС, истмат и диамат на лекциях в своем институте, как будто он не был ни пионером, ни комсомольцем. Но можно ли вот так взять и стереть без следа семь десятилетий? Конечно нет. Советская система абсолютно на всех оставила свой отпечаток. И даже борцы с ней все равно так или иначе являлись ее же продуктами. И можно сколько угодно воспарять в эмпиреи и делать вид, что прошлого не существует, но все равно не стереть из самой структуры сознания хотя бы пионерской непримиримости, столь характерной для того же, к примеру, Юрьева. Мне вообще, кстати, иногда кажется, что этот поэт пытается убить советское прежде всего в самом себе и что вся эта титаническая по своему размаху борьба, свидетелями которой мы так или иначе являемся, есть именно его борьба с самим собой. В сущности, это ведь тоже конфликт, по глубине и основательности вполне достойный древнегреческой трагедии.
Или возьмем вот поэта Олега Дозморова, который провозглашает одним из своих эстетических принципов следование традиции и, в частности, даже несколько склонен соотносить себя с Владиславом Ходасевичем. Кроме того, в его стихах – и в их форме и в содержании, как это отмечается многими рецензентами, в полной мере отражается тоска по убитой модернистской культуре. Но кем же по своему воспитанию и образованию является Олег Дозморов? Вот на этот вопрос мне ответить намного легче, потому что мы с ним практически ровесники. Олег Дозморов, как и я, во второй половине 1970-х годов ходил в советский детский сад, где ему читали книжки про доброго дедушку Ленина. Олег Дозморов, как и я, в начале 1980-х поступил в советскую школу, где учился по советскому букварю: «У москвички две косички, у узбечки двадцать пять» и так далее. В школе его приняли сначала в октябрята, потом в пионеры, потом в комсомольцы, попутно объяснив, что он живет в самой лучшей стране на свете.
Впрочем, довольно быстро, даже еще до комсомола, примерно с 1986 года все начало потихоньку разваливаться. Да, в школе нам еще успели преподать три признака революционной ситуации и три источника с тремя составными частями марксизма, но уже в последних классах историю мы учили не по учебникам, а по вырезкам из газет, в которых печатали запрещенные когда-то материалы. В новых учебных пособиях по истории – только что отпечатанных тоненьких книжечках – прямо говорилась о репрессиях и громадных жертвах нашего социального эксперимента. И конечно, никакой истории КПСС, а также истмата с диаматом в университете мы уже не учили (историю КПСС, кстати, что очень символично, заменили историей религии, которая фактически свелась к пересказу Библии православным священником). Но значит ли это, что советская идеология не произвела на нас никакого воздействия? Не знаю, как там Дозморову, но лично мне до сих пор близки и так называемая «революционная романтика» и антиэстетическая грубость энергичных революционных песен. Но при этом я прекрасно понимаю, что и мой способ мышления, и мои черты характера, и мое поведение в Советском Союзе были бы невозможны. В обществе, где важен не реальный результат, а слаженное коллективное деяние, я бы не смогла состояться, а быть может, даже и выжить.
И тем не менее при всем отвращении к коллективизму и прочим чертам советской эпохи у меня и мысли никогда не было взять и вычеркнуть все это из своей жизни, вообразив себя какой-нибудь размороженной декадентской поэтессой. Да, осознавать себя в какой-то степени духовным наследником тех, кто уничтожил Мандельштама, мягко скажем, весьма и весьма неприятно. Но гораздо хуже и, по-моему, совершенно аморально делать вид, что никакой проблемы тут нет и что этого советского наследия не существует вовсе. Разумеется, прямо мы в уничтожении модернистской культуры не виноваты, но то, что мы невольно причастны к этому уничтожению, отрицать не имеет смысла. Всем нам, как мне кажется, необходимо покаяние. Не знаю, в какой форме оно может и должно происходить, но без осознания своего прошлого и без раскаяния в содеянном нашими предками у нас вряд ли может быть какое-то достойное будущее. И конечно, некоторым поэтам следует хорошо подумать, прежде чем отождествлять себя с Ходасевичем, которого выжили из страны специально ради того, чтобы у нас могло быть «счастливое советское детство».