И я остановилась прямо перед лужей. Лужа была большая, разлившаяся на всю дорогу, до краев заполненная холодной талой водой. Справа и слева от нее высились огромные обледенелые сугробы. Пути дальше не было. Сойдя с электрички, я решила срезать – пройти по железнодорожному поселку. Неместному человеку делать этого не рекомендуется, потому что поселок полон хулиганов. Встретившиеся по дороге компании подростков подозрительно косились в мою сторону. Но я была в своем праве, потому что ходила здесь еще тогда, когда эти хулиганы были отвратительными комочками протоплазмы, так что хотела б я посмотреть на того, кто попытается мне здесь что-то сказать. И вот, бодро промаршировав по самым темным и опасным углам, я оказалась прямо перед лужей, которую было невозможно ни обойти, ни перепрыгнуть. Какое отношение лужа в полукриминальном железнодорожном поселке города Твери имеет к московскому поэту, спросит меня любопытный читатель? Да ровным счетом никакого. Просто захотелось вот написать, что стоит отъехать от Москвы всего лишь на 160 км, как жизнь совершенно меняется – причем во всех своих проявлениях, от бытовых до психологических. Но и это тоже не имеет никакого отношения к поэту Всеволоду Емелину. Разве что оттуда, из города Твери с его обледенелыми тротуарами и протоптанными на них тоненькими тропинками, громадными лужами, на дне которых коварно дожидается пешехода чистейший лед, и гигантскими сугробами, ждущими первых теплых дней, чтобы затопить все дороги и подвалы домов, весь этот наш литературный процесс видится несколько по-другому.
За последние несколько месяцев случились две истории, вызвавшие шквал самых разнообразных откликов, которые практически невозможно свести к единому знаменателю. Это присуждение Букеровской премии роману Елены Колядиной и обвинение поэта Всеволода Емелина в экстремизме. Обе эти истории обнаружили в образованном сообществе полное отсутствие единомыслия и не менее полное неумение прислушиваться друг к другу. Первый случай, на мой взгляд, продемонстрировал кризис существующей в современной литературе системы, второй – тоже отчасти является результатом системного сбоя. Но только отчасти, так как изначальной причиной случившегося непонимания является конфликт интерпретаций стихов Емелина – разные читатели вычитывают из них совершенно разные, подчас прямо противоположные смыслы. Что касается нашего государства, то оно, как и в советские времена, продолжает слишком серьезно и буквально относиться к слову, в том случае, разумеется, когда аудитория этого слова превышает какое-то определенное количество человек. Таким образом, обвинение поэта в экстремизме явилось следствием того, что каким-то более или менее значительным количеством читателей его стихи были именно так и прочитаны. Государство, подавляющее свободу слова, разумеется, всегда виновато по определению. Но вот кто виноват в поводе к возникновению этой истории – сам поэт или его читатели? Вопрос этот, не правда ли, обретает в наших условиях прямо шекспировскую мощь и увесистость монолога «Быть иль не быть». Ответ же на него, думается, находится не где-нибудь, а в области теоретического литературоведения, столь презираемого современными спонтанными независимыми гениями и столь страстно отрицаемого не умеющими пользоваться методологическим инструментарием литературными критиками.
Поэта Всеволода Емелина называют сатириком и иронистом. Однако и сатира, и ирония – это явления системные, то есть в художественной системе всегда должно существовать два полюса – некий идеал и осмеиваемая с точки зрения несоответствия этому идеалу реальность. Если же речь идет о постмодернистской иронии, то, согласно определению, с одной условной художественной реальностью сопоставляется не идеал, а другая столь же условная художественная реальность. Однако в стихах Емелина такой второй точки, с которой соотносится ироническое или же сатирическое высказывание, нет. Нет ее и в его публичных рассуждениях (см., например, статью «Хватит шакалить, товарищи поэты»), представляющих читателям и критикам достаточно монолитный образ «постсоветского быдла», от имени которого как раз и пишутся Емелиным стихи. В блогах неоднократно высказывалось мнение, что маска эта так прочно приросла к поэту, что ее просто невозможно уже отличить от его подлинной внешности. Тем не менее, часть поэтического сообщества продолжает считать Емелина поэтом-иронистом, и это, видимо, не случайно. Дело в том, что поэтика Емелина имеет рецептивный характер, так что этой самой второй точкой художественной системы является ни кто иной как его читатель. Именно читатель Емелина должен опознать степень ироничности высказывания и определить величину расстояния между поэтом и его лирическим персонажем. И читатель квалифицированный, а в данном случае это значит – лично знакомый с постмодернистскими практиками бытования текста, действительно оказывается способным это сделать. Читатель же неквалифицированный или квалифицированный, но не придерживающийся постмодернистских принципов отношения к слову, этот второй слой в стихах Емелина не прочитывает. А может, просто-напросто не хочет прочитывать – ведь постмодернистская литературная ситуация, оставляющая читателю значительную степень свободы, предусматривает и такую вероятность.
Пока все эти варианты существовали в рамках чисто литературной полемики, особых проблем не было. Современная литературная ситуация, на мой взгляд, давно уже перестала быть постмодернистской, но некоторый постмодернистский сегмент в ней, безусловно, сохраняется до сих пор, что и позволяет соответствующим образом опознавать и интерпретировать стихи Емелина. В дополнение к этому существует относительно большое количество наивных читателей, воспринимающих стихи Емелина безо всякой иронии как «настоящую жизненную правду». Проблема возникла тогда, когда в роли наивного читателя выступило государство в лице своих репрессивных органов, что фактически закрепило один из вариантов прочтения стихов. Это в свою очередь поставило литературное сообщество перед выбором – защищать ли право поэта писать любые стихи, включая черносотенные, или же признать стихи Емелина чисто постмодернистскими, то есть высмеивающими абсолютно все, в том числе и соответствующую идеологию. И этот выбор, тем более, что попутно предлагалось по-быстрому определить, что такое поэзия вообще и что такое современная поэзия в частности, сообществу крайне не понравился, что и породило всю последовавшую за этим полемику. Из-за особенностей поэтики Емелина конфликт, на мой взгляд, был неизбежен. Но конфликт этот в первую очередь является именно столкновением читательских интерпретаций. Каждая из сторон прочитывает стихи Емелина через увеличительное стекло собственных эстетических ожиданий. Вот почему именно здесь были локализованы и реализованы многие современные проблемы, причем не только литературные.
А что же сам поэт Емелин, спросит любопытный читатель, где же нам искать его самого среди столкновений этих разнонаправленных читательских прочтений? Увы, дорогой читатель, с точки зрения только что изложенной гипотезы получается, что никакого поэта Емелина «самого по себе», помимо читательского восприятия, не существует. Плюс рецептивной поэтики в том, что поэт не может обойтись без читателя, он вынужден тем или иным образом всегда брать его в расчет, так или иначе с ним работать, что не может не способствовать естественному росту его популярности. Очевидный же минус в том, что такая поэтика не обладает имманентной ценностью. Сам автор не властен над своими стихами, так как из этой поэтики нельзя убрать благоприятно настроенного читателя, он обязан в ней присутствовать, иначе не работает вторая точка художественной системы. Говоря проще, поэта Емелина создают его читатели. И уже от позиции этого читателя, от его образования и квалификации как раз и зависит, какими именно станут эти стихи и каким именно поэтом сделается Емелин. Для соблюдения принципа демократизма вопрос этот я оставляю открытым, хотя лично для меня ответ на него – при имеющемся предпочтении количества перед качеством – вполне очевиден.
Ну а теперь пора вернуться к родной луже. Памятуя о том, что безвыходных ситуаций в родимом отечестве не бывает, я сдвинулась к правой обочине и обнаружила на самой вершине обледенелого сугроба едва намеченную народную тропу. Следующие пять минут прошли в неприятном балансировании между засыпанной мокрым слежавшимся снегом канавой справа и глубокой заполненной ледяной водой лужей слева. Ни одного фонаря, не светится даже ни одно окно, и только из-за забора злобно лают сторожевые собаки. Эта ситуация почти полного отсутствия точки опоры весьма напоминает мне положение современного российского интеллектуала. С одной стороны – холодный непригодный для жизни постмодернизм, с другой стороны – неизвестно что таящее в себе наивное народное сознание. Стоит только поскользнуться – и многочисленные переломы конечностей обеспечены. И, тем не менее, все обошлось. Это ж родные места – что тут может со мной случиться плохого?! Ничего и не случилось.