В своем углу: субъективные заметки о книгах и об их авторах
Краткое предисловие
Со всех сторон слышатся стоны об упадке современной литературной критики. А, по-моему, дело обстоит ровным счетом наоборот. Как раз с литературной критикой у нас все просто великолепно. Любое мало-мальски интересное явление будет тут же замечено, описано и встроено в подробно разработанную классификацию. Более того, критика наша дошла до такой степени совершенства, что уже при жизни поэта или прозаика известно, какую именно славу он обретет в грядущих веках и что именно напишут о нем в будущих учебниках литературы многоуважаемые будущие филологи. Такого совершенства, пожалуй, вообще еще не было за всю не слишком долгую историю развития нашей литературы. Ворчат же по углам Живого журнала и по разным маргинальным изданиям в основном те, кого эта критика обделила своим вниманием и не внесла в списки гениев, значительных талантов, литераторов приятных во всех отношениях и литераторов просто приятных. Сразу же отмечу, что восстановление справедливости в мои задачи вовсе не входит. И библиографическая колонка, которую мне любезно предложил вести в журнале «Новая реальность» его редактор Александр Петрушкин, названа «В своем углу» не из солидарности с поэтами униженными и угнетенными, а по совершенно другим причинам.
Во-первых, несмотря на все великолепие и разнообразие современной критики, в ней, на мой взгляд, катастрофически не хватает личностного высказывания. Каждый критик считает своим долгом влезть на некую кафедру и вещать оттуда с точки зрения прошедших и будущих веков. И потому после каждой такой статьи хочется сказать: «Да, это все прекрасно и замечательно, и не исключено, что так оно все и есть на самом деле, но вот что ты сам – читатель опытный и профессиональный – думаешь об этой книге? Что тебя в ней зацепило, что понравилось, а что оставило в недоумении?» И ответа на этот вопрос, если только вам не случалось употреблять алкоголь в компании данного критика, получить невозможно. Во-вторых, мною была защищена кандидатская диссертация о литературной критике Василия Васильевича Розанова, весьма славившегося своим пристрастным субъективным критическим высказыванием. Розанов, как некоторым, должно быть, хорошо известно, вел в журнале «Новый путь» колонку, которая как раз и называлась «В своем углу». Колонку эту, конечно, никак нельзя было назвать «библиографической», но здесь, по-моему, достаточно важен сам принцип свободного субъективного высказывания. Не говоря уже о том, что определенная перекличка журнальных названий – «Новый путь» и «Новая реальность» – невольно способствует такой вот странной непрямой преемственности некоторых стилистических тенденций.
Так что не ждите здесь взвешенного обоснованного мнения – заметки эти будут в первую очередь основаны на моих впечатлениях от прочитанных книжек и на моих собственных литературных вкусах. Вкусы эти достаточно, но не бесконечно, разнообразны и в основном восходят к эстетике модернизма и к художественному опыту начала ХХ века. Чтобы предупредить – ведь предотвратить их все равно невозможно – упреки в публичной демонстрации комплекса неполноценности, считаю своим долгом сообщить, что, как и большинство современных литераторов, являюсь одновременно не только критиком, но и поэтом, прозаиком, редактором, издателем и, кроме того, имею еще некоторый опыт организации литературных мероприятий. Впрочем, хоть я и не могу назвать этот опыт совсем уж бесполезным, без значительной его части вполне можно было бы обойтись. Критическая деятельность, однако, является для общего творческого развития частью вполне органичной, не говоря уже о том, что целиком и полностью соответствует складу моего характера и умственным наклонностям. Честно говоря, любовью к высказыванию своего мнения я отличаюсь с самого детства. Кроме того, нигде в нашей уважаемой конституции не записано, что человек пишущий обязан воздерживаться от суждений о текстах своих более или менее удачливых собратьев. И до тех пор, покуда такой закон не будет принят в установленном порядке, никакие претензии со стороны обиженных и их сторонников не принимаются. Пишите свои собственные заметки, а чье мнение окажется более правильным – пусть рассудит история. Для самой первой колонки, тем не менее, я выбрала книги весьма симпатичных мне поэтов – Марии Галиной, Владимира Тучкова и Екатерины Завершневой.
Мария Галина. На двух ногах: Четвертая книга стихов. – М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2009. – 88 с. – Книжный проект журнала «Воздух», вып. 44.
Несмотря на частый упрек в излишне пристрастном внимании к творчеству своих друзей и знакомых, личное общение с автором является для критического исследования скорее преимуществом, чем недостатком. В самом деле, учитывая достаточно проблемное положение с публикациями и нередкий редакторский произвол, есть большая вероятность, что до читателя дойдет лишь определенный срез творчества того или иного поэта. И потому именно личное знакомство помогает обычно составить более или менее полное мнение о творческой манере исследуемого автора. Конечно, могут мне возразить, поэт не обязан во всякое время дня и ночи быть именно поэтом, и в определенные моменты он может быть малодушно погружен в разные суетные заботы, но, тем не менее, есть некие общие законы действия художественного сознания, которые одинаково проявляются и в жизни, и в стихотворениях.
Так вот, это правило совершенно не сработало на стихах Марии Галиной. Возможно, впрочем, произошло это еще и потому, что мне неоднократно приходилось их слышать в авторском чтении, во время которого Галина акцентировала скорее какие-то сюжетные аспекты своих стихотворений, чем их сложную, временами почти избыточную, какую-то, если так можно выразиться, ветвистую образность. Эта манера чтения хорошо вписывалась в рамки сложившегося у меня представления о Галиной как о весьма интересном прозаике, который строит свои романы на событийном сюжете. Точно так же и в стихотворениях, казалось мне, она в первую очередь рассказывает именно истории. Впечатление это было в корне неправильным. Стихи Марии Галиной, безусловно, нужно читать глазами и не один раз – и тогда вдруг оказывается, что вопреки сложившемуся критическому мнению не стихи Галиной растут из прозы, а, наоборот, как раз проза является более упрощенным аналогом ее сложной и многозначной поэзии. Думается, что разбираться тут придется еще долго. Пока что хотелось бы остановиться на двух моментах – работе с мифологическим опытом и точном воссоздании реалий советского быта.
Элементы мифологии могут выполнять в стихах и прозе самые разные задачи – от основных структурообразующих до орнаментальных. Однако крайне важно с самого начала понимать, с чем именно мы имеем дело – с элементами, если так можно выразиться, «чистого» мифологического сознания или же с мифологией, пропущенной через достижения мировой культуры. В стихах Галиной, как мне кажется, представлен именно второй случай. В качестве примера первой модели можно привести прозу Сергея Клычкова («Сахарный немец», «Чертухинский балакирь»), очень удачно сочетавшего утонченную модернистскую поэтику с непосредственно пережитым мифологическим опытом. Стихи Галиной устроены по-другому, для нее мифология – это, скорее, способ наглядного обозначения того неведомого, что находится за гранью человеческого восприятия, а также той бездны, которую можно найти в душе каждого человека. Главным же в этих стихах, по-моему, является чувство экзистенциального одиночества, полной беззащитности отдельного человека, его затерянности в огромном и страшном мире.
С этой точки зрения ключевым в книге, конечно же, является стихотворение «Человечек» (с. 46; или http://maniaizodessy.livejournal.com/214889.html), в котором Галина описывает ощущения, знакомые практически всем. Герой ее стихотворения летит на самолете среди холода и мрака непонятно куда и непонятно зачем. Но в отличие от обычных пассажиров он не боится авиакатастрофы, а совсем наоборот – хочет, чтобы она случилась, потому что тогда в его жизни появится хоть какой-то смысле и он будет хоть кому-то нужен: «Ах, как сладко, когда вселенную теребя / Бортовыми огнями, ищут во тьме тебя». Человечек внутренне готовится к испытанию, но ничего не происходит, и он по-прежнему остается абсолютно одиноким и никому не нужным. И довольно жуткое впечатление после этого остается от слов «надежды нет», завершающих стихотворение. Как и в ее прозе, самым страшным в стихах Галиной оказывается не какое-то враждебное человеку сверхъестественное явление, а его собственная одинокая душа.
Не знаю, могут ли читатели, не имеющие непосредственного опыта жизни в Советском Союзе, восстановить по стихам Галиной ту незабвенную атмосферу, но для меня отдельные детали ее стихотворений становятся чем-то вроде прустовской магдаленки, сразу же погружающей в давно прошедшее прошлое. Возьмем, к примеру, стихотворение «Красная шапочка» (с 14; или http://ng68.livejournal.com/225791.html). Достаточно дойти до строчек: «пионерский галстук с рваными уголками», «у нее рукава перепачканы мелом», «у нее на шее болтается ключ от дома», – как сразу же удивительным образом возвращается собственное школьное детство. Галиной свойственна потрясающая точность в изображении детали – ведь действительно уголки у пионерских галстуков быстро рвались и распускались, школьный мел оставлял на коричневых платьях заметные пятна, а ключ от дома вешался на шею на длинном ботиночном шнурке. И вот именно в таких деталях и мелких бытовых подробностях у Галиной и воскресает советская эпоха – не как навсегда утраченный идеал или, наоборот, некая экзистенциальная страшилка, а как своеобразная Атлантида, навсегда скрывшаяся в волнах истории.
Хочется также еще отметить, что по сравнению с предыдущим поэтическим сборником «Неземля», за который Мария Галина получила премию «Московский счет», книга «На двух ногах» представляется мне более компактной и целостной, более ярко и отчетливо проявляющей основные тенденции ее поэтического творчества.
Владимир Тучков. Майор Азии: стихи. – М.: Издательство Р. Элинина, 2009. – 58 с.
Владимир Тучков, в отличие от Марии Галиной, в настоящий момент больше известен как прозаик. По его собственному признанию, последние лет десять он практически не выступает как поэт. Его предыдущая поэтическая книга «Заблудившиеся в зеркалах» вышла в 1995 г. Что касается прозы, то здесь Тучков, с одной стороны, тяготеет к минимализму, с другой, к циклизации, хотя, конечно, одно никак не отменяет другого. Чтение отдельных его произведений оставляет стойкое впечатление того, что этот писатель вполне мог бы стать автором современного «Русского Декамерона», если бы на какое-то время смог отодвинуть в сторону опыт русской классической литературы, вылезающей у него из-за угла в самых неожиданных для читателя местах. Точно так же и вышедший в этом году поэтический сборник производит впечатление весьма разнообразное и многозначное.
Вначале мне хотелось бы остановиться на сущностной разнице между поэтической книгой и сборником стихов. Вопрос этот довольно-таки неплохо исследован в научной литературе, и если перевести обширные филологические рассуждения с птичьего языка на нормальный, то получится примерно следующее: сборник стихов имеет более или менее случайный состав, поэтическая книга является метатекстом, т.е. фактически – самостоятельным художественным произведением. Над поэтической книгой автор работает специально, и значение в ней имеет все – и расположение стихов, и разделы, и заголовки, и даты, если они есть, и даже иногда – оглавление. «На двух ногах» Марии Галиной в этом отношении ближе к поэтической книге, а «Майор Азии» Владимира Тучкова – это именно сборник, в котором помещены очень разные стихотворения – от несколько экспрессионистической лирики до коротких жестких текстов, тяготеющих к литературе абсурда. Между этими стихами, на мой взгляд, почти нет никаких очевидных смысловых или стилистических перекличек. Сравним, к примеру, вот эту стихотворную ироническую реплику:
из последних сил
держать себя
в рамках гуманизма
по отношению к самому себе
и вот это сложное эмоционально насыщенное стихотворение, образную структуру которого можно расшифровывать чуть ли не бесконечно:
Случайным цветком,
что колотится головой о кирпич на ветру.
Так и проходит жизнь бликов листвы,
бессчетных глаз дерева –
кому неподвижен голубь утренний и вечерний,
пересыпающийся в калейдоскопе
бесконечного детства
симметричной кляксой
насиненных век,
расходящихся веером,
вереницей бессчетной,
пристально-нежной,
где ты – случайным цветком,
что колотится головой о кирпич на ветру.
Словно чей-то.
Конечно, можно сказать, что и в том, и в другом случае представлено примерно одинаковое отношение к жизни – и это утверждение не будет неверным, но с художественной точки зрения они, как мне кажется, все-таки практически не сочетаются.
Еще один интересный вопрос, возникший у меня во время чтения книги «Майор Азии», касается лирического субъекта. Для стихотворений Владимира Тучкова характерна сложная поэтика, элементы которой имеют прямые аналоги в литературе модернизма, однако более или менее четкого представления о том, кто все это видит и чувствует, у меня почему-то не складывается. Возникает странный парадокс – индивидуальная поэтика есть, а лирического субъекта – нет, вернее, есть лишь намек на него, слабый призрак, проходящий по стихам, как проходит по осеннему лесу «последний грибник» – один из любимых персонажей Тучкова. Для примера и просто потому, что оно мне очень понравилось, приведу еще одно стихотворение:
В Вестминстер! –
он кричал. И хвоя осыпалась.
В Вестминстер! –
морозный воздух ярче чем неон –
и вдаль, и вкривь.
И ночь не ночь, а лишь мешок на голову.
В Вест-мин-стер! –
кричал надсадно.
На эР вибрируя, перемешивая за спиной:
табак, соль, гильзы, порох, спички.
Пар шел столбом,
скрывая 18 звезд и 6 коронок.
В Вест-мин-стер! –
на пределе, когда огонь, засасывая
спичку, доходил до пальцев,
обрубая даль.
В Вест-мин-стер! –
волки молча и потупясь
не находя знакомой «У»,
разинувшись вокруг.
Ожидая знакомого «сУр-гУт».
Но всё:
В Вест-мин-стер! –
Вмерзая в шапку.
No questions.
Как видим, это стихотворение прекрасно выстроено – и с точки зрения образной структуры, и по своей интонации, в нем есть свой внутренний сюжет, эмоциональная динамика, есть загадка, которую каждый читатель должен разгадать самостоятельно. И все это, конечно, заставляет в очередной раз пожалеть о том, что в последние десять лет Владимир Тучков уделяет так мало внимания своему поэтическому творчеству.
Екатерина Завершнева. Над морем: стихи. – М.: Издательство Р. Элинина, 2009. – 112 с.
Книга Екатерины Завершневой снабжена целыми тремя отзывами. В развернутом предисловии Рафаэль Левчин уделяет большое внимание визуальности поэзии Завершневой, противопоставляя ее стихи «ходульности», «надрыву», переполненности «подробностями собственной физиологии», характерными, по его мнению, для современной лже-поэзии. Елена Фанайлова отмечает у Завершневой отвлеченность от своего «я» и аналитичность. Сергей Круглов относит ее стихи к «барочной поэзии», пронизанной «неярким солнцем христианства». Все это, вероятно, имеет какое-то отношение к этой книге, хотя больше, по-моему, говорит о том, что хотели бы в ней вычитать авторы отзывов, чем о действительном содержании стихов Екатерины Завершневой. И в то же время нельзя с ними не согласиться в общей положительной направленности того неуловимого впечатления, которое производит эта теплая и задумчивая поэзия.
Для начала, впрочем, стоит оспорить сделанное Рафаэлем Левчиным противопоставление «взрослых» стихов Екатерины Завершневой современной «инфантильной» поэзии. Опыт чтения различных критических статей и разного рода историко-поэтических сочинений подсказывает простую и несколько обескураживающую мысль о том, что поэзия с удивительным упорством сопротивляется любым попыткам дать ей определение. И как только мы говорим – «поэзия есть то-то, то-то и то-то» – она сразу же меняется и становится чем-то совершенно другим. Возможно, происходит это потому, что поэзия не есть нечто раз и навсегда застывшее, она существует исключительно в движении, а любая остановка означает прекращение развития и, следовательно, немедленный конец поэзии. Так что и ходульность, и надрыв, и внимание к подробностям собственной физиологии вполне могут быть предметом и поэзии, и литературы в целом. К примеру, убери из нее надрыв – сразу же из истории литературы исчезнет Марина Цветаева. Убери ходульность – и можно вычеркивать большую часть творчества Владимира Маяковского. Убери физиологию – и тут же на свалку истории отправляется джойсовский «Улисс». Важно все-таки, по-моему, не с чем работает автор, а как он это делает и что у него выходит в результате. И если этот результат эстетически убедителен, то какие тут вообще могут быть претензии?!
И в то же время можно, наверное, понять, что заставило Рафаэля Левчина сделать такой вывод – стихи Екатерины Завершневой при первом взгляде на них действительно производят такое вот немного отстраненное и вневременное впечатление, тем более, что очень часто речь там идет о солнце, старых камнях и обточенных временем исторических памятниках. Но все это визуальное великолепие, как мне кажется, является лишь способом показать то, что происходит в душе лирического персонажа. Пейзаж тут теснейшим образом связан с внутренним миром и самым непосредственным образом представляет нам не что иное как лирическое «я» автора. Этот прием в теории литературы получил название «параллелизма». Он имеет фольклорное происхождение, хотя наиболее активно разрабатывался и применялся романтиками. И как раз если рассматривать стихи Екатерины Завершневой с точки зрения этого приема, становится понятно, что они только кажутся «обезличенными» и отстраненными. Возьмем, к примеру, небольшое стихотворение из одноименного всей книге цикла «Над морем»:
* * *
Звуки улицы
В сумерках плыть
Весенним вечером
Прозрачные рачки планктон
Светящийся в темноте
В стеклянном шаре батискафа
Кто-то смотрит на нас
Темно-синяя постель
Розовые креветки
На воздушных пузырьках
Думают, что они на дне
Толковать эти строчки можно по-разному, мне же они представляются точнейшим описанием того, что чувствует человек, неторопливо идущий по весенней сумеречной улице среди огней и прозрачных витрин. «Стеклянный шар батискафа» может быть ярко освещенным кафе с выпуклым стеклянным эркером. Сидящие за столиками смотрят на проходящих мимо как на обитателей какой-то совершенно другой вселенной. «Темно-синяя постель» – это может быть витрина, а может – вся улица или даже весь город, чем-то напоминающий огромный аквариум, заполненный темно-синим вечерним весенним воздухом. Как видим, все эти ассоциации не имеют ничего общего с коллективным опытом или же наиболее распространенными мифологемами. Стихотворение требует от читателя индивидуальной настройки и соотнесения с собственными эстетическими переживаниями.
Елена Фанайлова в своем отзыве противопоставляет мир и поэта, вернее, его лирическое «я». По ее мнению, поэт не должен бояться «впускать в себя мир большими дозами». По отношению к стихам Екатерины Завершневой это замечание, безусловно, верное. Более того, никакого противоречия между миром и «я» у Завершневой вообще не существует. Это очень хорошо прописано в стихотворении «… о том, как ночью плывет / безмолвно на зов / умноженная в повороте / ставрида» (с 58). В конце стихотворения поэт признается – «я знаю / что значит быть / всем», то есть здесь как раз речь идет о полном взаимопроникновении мира и лирического «я». И этот момент острого ощущения всеобщей экзистенциальной тождественности весьма напоминает известную сцену у костра из «Войны и мира». Поэт фактически вбирает в себя весь мир, присваивает его вместе со всей мировой культурой, но при этом – что самое удивительное – не растворяется в нем, а наоборот – одухотворяет и придает черты своей собственной личности. В некоторых стихах, кстати, лирический персонаж Завершневой почему-то напоминает мне древнего римлянина, печально бродящего по развалинам собственной великой культуры.
* * *
И нет ни правых ни виноватых
Кинохроники наводнения
Остовы зданий
Высохшие пятна медуз
Это море наступило и ушло
Схлынуло сорвало одежду
Обнажило обокрало
<…> (с. 103)
Отсюда возникает очень любопытный мотив одинокого смирения и принятия жизни такой, какая она есть. Лирический персонаж Завершневой – не один, но он, как мне кажется, все равно как-то внутренне одинок. Есть поэт, есть мир – и все остальные люди как часть этого мира – и есть Бог, а вот Другого, равного, со-беседника – нет. Именно поэтому, на мой взгляд, имеющая множество романтических черт поэзия Екатерины Завершневой в конечном итоге оказывается бесконфликтной, что крайне нехарактерно для этого литературного направления. Главные черты ее мира – это гармоничность и равновесие, а единственный оппонент-собеседник – это она же сама. И потому, видимо, лирика Завершневой исключительно созерцательна, в ее стихотворениях ничего не происходит – герой, готовый к событию, есть, а самого события – нет. Кстати, совершенно обратная ситуация представлена в стихах Владимира Тучкова – у него, наоборот, есть событие, но нет совершающего его героя. Что ж, будем с нетерпением ждать следующей книги Екатерины Завершневой. И если с точки зрения развития современной русской литературы хотелось бы увидеть разрушение подобной гармонии, то в чисто бытовом плане, конечно же, наоборот стоит пожелать поэту сохранения этой кристально чистой ясности взгляда и проникновенной тонкости экзистенциальных ощущений.