1. Варкалось…

Колёсико в пальцах крутанулось, выбивая искры. Суховатый треск пришлось додумать самому. Чонгук провернул колёсико снова и потом опять — пламя вспыхнуло, и он держал палец, пока жар стал нестерпимым. Он в очередной раз бессильно прислушался, в надежде различить, как шипят остатки газа в дешёвом пластике, который он забрал с витрины заброшенной автозаправки у склона горы.

Пламя слепило глаза, но смотреть ни вверх, на склон с узкой петлёй дороги, ни вниз, на раскинувшийся недалеко городок не хотелось. Оба пейзажа бетонной массой придавливали к земле так, что становилось тяжело дышать.

Он затянулся как можно глубже. Посмотрел на сигарету в пальцах — ещё на затяжку не хватит, загорится фильтр. Выдохнул дым и швырнул окурок вниз. Тот, рассыпая искры, запрыгал по каменистому склону....

А ведь всего пару месяцев назад здесь была трава. И кусты, и деревья. Высокие сосны, и клёны, и каштаны, и белки носились с ветки на ветку, а в свежей весенней поросли можно было встретить лису или ежа. В детстве он чуть на змею на наступил, но отец уверял его потом, что это был всего лишь безобидный уж, а ядовитых змей у них в краях и не водится...

Хорошо, что он не дожил. Нет, правда хорошо.

Мост не назывался никак — просто Мост. Будь их в округе много, может, он бы и получил название, обязательно что-нибудь устрашающее, потому что в Ущелье под ним заглядывать было и правда страшно. Но Мост был один, аккурат между плато, на котором раскинулся Итэвилль, и тоннелем в Странной горе. Он высовывал асфальтовый язык, облизывая им весь город, и кончиком касался старых построек научных лабораторий у самого подножия Итэпу. Хорошее, крепкое, надёжное инженерное сооружение послевоенных годов. Шериф в шутку называл его «наш Мост над Не-Большим каньоном», но Чонгук никогда не был в Большом каньоне, чтобы понимать эту шутку. Ма натужно улыбалась каждый раз, и старалась увести Чонгука подальше: шутил шериф только когда был навеселе, а когда он был навеселе, не оберёшься проблем — особенно если батя тоже был навеселе.

Они с Ма в такие дни частенько гуляли до Моста и обратно. Покупали мороженое, или пончики с кофе на заправке, и сидели на скамейках вдоль обрыва, слушая, как гудит ветер в стальных балках. Совсем в детстве Чонгуку была интересна сумасшедшая высота под Мостом. Потом он, как и любой подросток, осознавший, что вообще-то немножечко смертен, стал его бояться. Но приходил по привычке, после смерти Ма — чаще. В принципе, в небольшом Итэвилле от пьяного бати было прятаться особо и некуда. А под Мостом, на сваях, особенно если по-хитрому обвязать верёвку вокруг талии, было почти безопасно: хрен его там найдёшь, а если и найдёшь, то хрен достанешь. А потом перестал бояться снова — когда завязал с армейскими контрактами после смерти бати. Он видел столько бездн под ногами за эти годы, что родное Итэвилльское Ущелье под Мостом нынче вызывало умиление, ничуть не пугая.

Ну и собственно, на Мосту, год назад, он увидел его…

Он был… иной. Все остальные из его группы были жёсткие, напряжённые, насквозь проадреналиненные, пропахшие скалами, камнями, по́том, верёвками и железом, а этот словно бы парил, ловя ветер и блики солнца в рыжий переплёт волос. И глаза у него были другие — не колкие, и не едкие, а мягкий серый туман с озорными болотными огоньками. Гибкий, высокий, в яркой одежде, и улыбка… ох, какая же у него была улыбка! За эту улыбку можно было бы душу закладывать, лишь бы только доставалась она не всем подряд, а ему, Чонгуку, одному. А Мост… Мост бетоном, и асфальтом, и мерным гудением ветра между опорными столбами оправлял его бесценной рамкой, и Чонгуку немедленно захотелось спрятать его от остальных — лишь бы никто больше не видел Тэхёна таким. Такой Тэхён — с улыбкой, взвесью детского интереса и вполне себе взрослого лукавства в глазах, — был только его. И поцеловал Чонгук его в первый раз на Мосту. И их первый прыжок, двойной, с Тэхёновым любимым парашютом, тоже рыжим, как апельсин, был с Моста. И остаться в Итэвилле Чонгук тоже предложил на Мосту — когда все его «друзяки» сваливали на зиму в места потеплее, где колючий ветер не так сильно кусает за щёки. Чонгук смотрел вслед, стоя на равнодушном асфальте между гудящих бетонных столбов, а холод разъедал уголки глаз, пробирался в рукава, и под полы, леденил кости, а сердце словно бы проваливалось в пустоту. Но минибус «друзяк», набирающий скорость, вдруг тормознул перед самой пастью тоннеля в Большой Мир. И Чонгук поймал в объятия рыжее, солнечное, задорное своё чудо, когда тот вдруг вылетел из тормознувшей машины, с пыхтеньем вытащил из открывшегося багажника рюкзак, и ринулся к нему.

Исчез Тэхён тоже именно на Мосту.

Точнее — вместе с Мостом. 

2. И вдруг граахнул гром…

Чонгук стукнул пару раз кулаком по капоту раздолбанного старого Форда и всё-таки посмотрел вниз.

В Итэвилле царила тишина. Центральные улицы с магазинами и кафешками пустовали. Будь сейчас сумерки, даже трети небольшого городка в горах не светилось бы — в домиках спальных районов почти некому было включать электричество. Только в районе заброшенных лабораторий и спешно организованного за ними кладбища вроде бы двигались люди.

Ну да, с тех пор, как жители снарядили его для похода на гору Итэпу, работы у них там прибавилось...

Самым странным ощущением стали ледяные руки. Чонгуку казалось, что помнить он будет множество вещей с того дня, но запомнились почему-то собственные холодные пальцы. Он ещё даже не понял, что что-то случилось — просто глаза тётки-мороженщицы напротив разом вдруг изменились, превратились из счастливых поросячьих щёлочек в два перепуганных пятака. А у него разом заледенели ладони, будто фисташковое и карамельное весь свой холод неведомой силой отправили в его руки.

Он обернулся — как раз чтобы увидеть, как исчезает Мост. Хороший, надёжный, железный мост, аккурат в празднование своего семидесятидвухлетия просто… исчез. Будто огромный невидимый дракон сомкнул челюсти посередине, и выкусил часть от Итэвилльского шоссе до тоннеля в Странной горе. Сменой всего двух кадров, почти без шума и пыли: есть мост — нет моста. Торчат только обломки арматуры и асфальт щерится неровными обломанными зубьями.

Крики людей, которые стояли чуть дальше Чонгука, почти на пороге образовавшей дыры, ударили по нервам. Поверхность под ним пошатнулась, и он упал на колени, опёрся на ледяные ладони. Асфальт больно ударил по пальцам. Перед глазами отпечаталась странная картина: мороженое в двух вафельных стаканчиках будто бы разложилось на составляющие — потекла вода, мутной каплей в лужице застыли сливки с яркими зелёными и коричневыми разводами, а вафля расползлась до состояния белёсого противного теста, в котором медленно таял отпечаток сетки. Воздух из лёгких вылетел, и пришлось сделать усилие, чтобы сделать вдох, вздёрнуть себя на ноги — и броситься туда, к дыре, к оборванным перилам, где минутой раньше стоял Тэхён. Стоял со своими «друзяками», что снова вернулись сюда на лето, и шутил, и смеялся, и помогал проверить снаряжение, все эти крепежи и тросы, потому что мэр разрешил в честь празднования устроить что-то типа шоу — спрыгнуть им всем вниз, в Ущелье, пронестись вместе с ветром до равнины, чтобы народ мог полюбоваться на новенькие красивые купола парашютов…

— Тэхёёёёёён!!! — заорал Чонгук во всю силу вдоха и ринулся вперёд. Кто-то подсёк его под коленки, и он впечатался в асфальт, не отрывая взгляда от обломка перил. Кто-то — кажется, помощник шерифа, — отчаянно засипел ему на ухо.

— Они прыгнули, Чонгук, слышишь? Они успели, они прыгнули, за секунду до! И Тэхён вместе с ними, клянусь, я сам видел!

— Как? — голос вырвался из груди вороньим хриплым карканьем. Ладони, кажется, превратились совсем в лёд — тронь и рассыплются. Руки помощника, что вцепились в его плечи и талию, были такими же ледяными, хоть на секунду возвращаясь в реальность, заставляя очумело мотать головой. — Он же был без парашюта!

— А то это им помеха! Ты же их знаешь, вцепляются друг в друга и приземляются нормально! Чонгук, стой, не лезь туда! Помоги… помоги увести отсюда народ, давай! А потом вниз пойдёшь, искать и Тэхёна, и всех… все вниз пойдём.

Чонгук разогнулся. Воздух снова прошёл в лёгкие — теперь уже не так натужно, не так больно. Он вытер всё ещё ледяные ладони о штаны, пачкая их в липкой смеси фисташкового и карамельного, и подумал, что Тэхён его прибьёт, когда вернётся — тот терпеть не мог, когда Чонгук выглядел неопрятно. Эта мысль почему-то принесла облегчение. Ох, и влетит же ему от Тэхёна! Прямо как позавчера, когда он помог старику Дрю дотащить телегу с навозом до клумбы, и превратил белую футболку в чёрно-зелёную абстракцию. Ох и влетит…

Только бы влетело!

Мост скрипел, гудел, стонал. Асфальт начал осыпаться. Народ и так разбегался подальше от торчащего ныне над пропастью обломка, на твёрдую землю, и ещё дальше — а вдруг это обвал и сейчас вся часть плато поедет вниз? Чонгук держался рядом с помощником, но присматривать за людьми не мог — глаза то и дело будто сами по себе поворачивались туда, где три минуты назад стоял у перил Тэхён. А ещё — что было очень странно, — хотелось замереть, повернуть голову и уставиться на вершину Итэпу, будто в зелёной макушке горы таилось что-то до жути интересное.

Чонгук отвернулся, стиснул челюсти и подгоняя людей, пошёл вперёд, подальше от пропасти. 

3. Как мюмзики в мове.

Чонгук потёр глаза, постарался выбросить из головы лишние мысли. Ни к чему ему они сейчас, совершенно. Передумано уже всё давным-давно. И то, что помощи извне не будет — то ли их бросили, а то ли Он не позволяет сюда к ним проникнуть. И что самим не выбраться — Мост разрушен, а если пытаться уйти лесами, то так и будешь кружить по округе сутками, пока рано или не поздно не окажешься у Пещеры, или у Грота, где Он тебя поджидает...

И то, что выбора-то у них у всех особо и не было на самом деле.

Веранду они не доделали.

Доски были сложены у окна, вдоль стены, на них сиротливо лежали синие яркие рабочие перчатки Тэхёна. Под отодвинутым в сторону скрипучим пошарпанным столиком валялись молоток и гвозди в коробке из-под пиццы. Качели были сняты с цепей, а сами цепи, покрытые за столько лет грязью и ржавчиной, Чонгук бросил в раствор, который Тэхён притащил из единственного на весь город магазинчика стройматериалов. Они там так и остались, на дне старой огромной кастрюли, блестя сквозь жидкость освобождёнными от ржавчины боками, как готовые к броску железные змеи. На поверхности плавали жёлтые мелкие листья уже изрядно облетевший акации. Сам куст рядом с верандой пожелтел почти весь, хоть июнь только-только начался. Ступени они сняли как раз перед праздником города, бросив вместо них старую столешницу из сарая. Лучше подниматься в горку, чем рисковать ногами на прогнивших ступенях. Все горшки и садовые фигурки, которые так любила Ма, и которые Чонгук упорно притаскивал из сарая каждую весну и аккуратно убирал каждую осень, они снесли вниз, к клумбам с анютиными глазками. Хорошо пока выглядели только перила: новые, крепкие, из хорошего дерева, вкусно пахнущие лаком.

Чонгук медленно поставил на них кружку и плотно прижал к дереву ладонь. Прикрыл глаза, поднимая голову к небу и вспоминая, как неделю назад под ней точно таким же утром лежала рука Тэхёна. И как пару месяцев назад, едва сошёл снег, а птицы вовсю распевали весенние серенады среди первых проклюнувшихся почек, он притащил сюда инструменты.

Он с каким-то странным удовольствием отдирал старые перекошенные перила, с сожалением избавлялся от резных и красивых, зато почти полностью сгнивших балясин — заменить ему их было нечем, были только самые простые столбики. Ему казалось, что Ма эти балясины нравились, и он пообещал себе, что обязательно купит инструменты и займётся резкой по дереву на досуге. Он выреза́л, пилил, строгал — А Тэхён оторвался от своего ноутбука и пришёл к нему только на третий день, с любопытством глядя на Чонгука сквозь пар первой утренней чашки.

— А ты что делаешь?

— Да вот, — Чонгук аккуратно зачерпнул кистью лак из банки и начал наносить на хорошо отшлифованное дерево, — надо бы починить веранду... Мне вроде как податься некуда, так что надо позаботиться о ногах, а то переломаем нах на этих ступенях...

Тэхён осторожно прошёлся мимо разбросанных досок и инструментов. Веранда без перил, даже без старых и почти развалившихся, смотрелась неуютно и беззащитно.

— Вот сюда нужно ещё по стойке добавить, — заметил он, и Чонгук с изумлением оторвался от покраски очередной части перил. Тэхён указал на угловой столб у края веранды, тыча пальцем вниз.

— Это ещё зачем? — удивлённо спросил Чонгук. Ну ладно, этот его дизайнер на удалёнке шарит в прыжках с парашютом, ибо ну а как ещё размяться после сидячей работы? Но где Тэхён и где строительство?

Тэхён поперхнулся и вроде как смутился, прячась за чашкой и долгим медленным глотком.

— Чувак, я точно знаю. Ну, типа, я вроде как учился, типа на архитектора, ну или инженера… в общем, в стройке я шарю.

— Где учился? — ещё больше удивился Чонгук.

— Да пофиг, — поморщился Тэхён, одним глотком приканчивая кофе. — Это было в той, ненастоящей жизни.

Тэхён так и не стал уточнять, почему Чонгуку «вроде как и некуда податься»

А Чонгук оставил в том полудне вопрос, что за «ненастоящая жизнь» была у Тэхёна до Итэвилля.

«Друзяк» на лето, аккурат к празднику города, приехало семеро. Как умудрились влезть в минибус, да ещё со снаряжением — загадка века. Три девчонки и четыре парня, и девчонки, едва увидав Тэхёна, облепили его как цыплята маму-кошку. Двое новеньких парней прибалдели сначала, с чего их девушки так ластятся к высокому рыжему парню, а тот их обнимает совсем беспардонно, и треплет за волосы. Пришлось оставшимся двоим объяснять, что вот тот высокий и мрачный за рыжим — его парень, и вообще, этим двоим девчонок можно доверить как себе. И пахли «друзяки» все одинаково: стальными канатами тросов, и ветром, и бьющим в парусину воздухом, и адреналином — почти как Тэхён вначале.

Чонгук смотрел вниз, на перила, тянул пальцами по гладкому дереву и вспоминал руку Тэхёна под своей. И следом в голове всплывали «друзяки»: Ника, гибкая, темноволосая, хищная, чем-то и правда похожая пантеру, и её то ли Бен, а то ли Нед, здоровый, бородатый и спокойный, рядом с эдакой хищницей напоминающий добродушного пса; молчаливая Йошики со смешными заколками; наглухо влюблённый в неё Валентин, чуточку нервничающий примерно из-за всего и по пятьсот раз проверяющий своё и чужое снаряжение; новички Кэйт и Эдгар, которые появились вместо Тэхёна, а ещё они поженились по приколу в Вегасе, да так почему-то до сих пор и не развелись; Боруи, немножечко болтун, который всюду таскал с собой гитару, и который играл на ней просто ужасно, но когда начинал петь — ему прощалось примерно всё.

И как они смеялись и шутили, и в их голосах звенели ветер и сталь, и свобода, которой Чонгук будто не чувствовал никогда до Тэхёна. Сейчас его свобода пахла рыжими солнечными бликами, и болотными огоньками, отличным кофе и разогретым пластиком его ноутбука, и улыбкой, от которой у Чонгука сердце проваливалось куда-то вниз, сколько бы раз за день Тэхён ему не улыбался.

Он поднял глаза от перил, когда к его дому подъехала машина шерифа и тот медленно пошёл к нему: грузный усталый мужчина с пышными усами, пробитыми за эти дни сединой, который то и дело рукавом форменной куртки отирал пот со лба.

— Вы собрали людей, Фил? — вместо приветствия спросил Чонгук. 

4. …пырялись по наве…

Он поднял глаза. Вверх, свернуть налево, обходя огромный валун, приросший к горе в незапамятные времена, голый, будто его как следует вымыли водой. Ни мха, на травы. Даже насекомых тут больше нет. Обойти огромный камень, направо, и снова вверх-вверх-вверх, на узкую площадку, в кривой, как оскал древнего скелета, тёмный зев пещеры.

Чонгук скосил глаза — метрах в двадцати мёртвым высохшим остовом застыли перила к ступенькам вниз, в Овраг. Английский плющ, густой шапкой обычно вися на них всё лето, безжизненными плетьми еле колыхался, когда клубы тумана снизу поднимались особенно высоко. Кажется, именно сюда сунулся малыш Чимин-и…

Чонгук сунул руку в открытый багажник, забрал оружие, громко хлопнул капотом и двинулся вперёд.

Чимин, чувствуя, как мокрая от пота ладонь скользит по деревянным перилам, крепко вцепился в ограду и заглянул вниз.

Он Овраг с детства не любил. Мама рассказывала: пугался и начинал орать, даже когда его просто близко подносили. Бабушка, конечно, тоже молодец — шуганула пару раз, заявив, что если он слушаться не будет, то его туда страшный паук утащит. Настоящих пауков Чимин не боялся, а вот этого, из Оврага — очень даже. В его представлении он был совсем не как страшные пауки из кино — всего лишь увеличенной копией. Паук из Оврага был грязным комком плотного тумана, ноги из которого вырастали внезапно, мгновенно появляясь броском кобры из дырчатого тела и впиваясь в жертву острым когтём на конце. Ещё у этого Паука не было глаз, зато были рты — множество ужасных ртов, беззубых, липких и оттого пугающих ещё больше.

В общем, Овраг и Паук тёмными пугалами сидели на краю Чиминова сознания, пока однажды друг, прознавший про страх, не подговорил других его туда затащить. Чисто по приколу. Мальчишки в своей дружбе иногда приближаются к абсолютной жестокости исключительно из лучших побуждений. Другу было весело играть на дне Оврага, огибающего Итэпу: там был забавный ручеёк с мелкими камушками и ящерицами, классные большие валуны, на которых можно было прыгать, а перед самым обрывом в пропасть водилась семейка енотов.

Десятилетний Чимин не оценил. Едва его заставили силой скататься с обрыва вниз, он прилип к стенке и пытался выбраться, ничего не видя и не слыша перед собой. Не раз его ругали за разговорчивость, за слишком громкий голос — а сейчас он молчал, как безумный роя пальцами землю, и вызывая небольшие обвалы из камушков и травы, сыплющейся на его кроссовки. Ему казалось, что ему сейчас разорвёт горло и лёгкие, если он немедленно не выберется наверх, не добежит до дома и не спрячется в руках родичей — мамы, бабушки, отца, сестры — лишь бы кто-то из них там был!

Кто-то дёрнул его за рубашку — и он наконец заорал, так пронзительно и громко, что дёрнувший закрыл уши. Друг не выдержал — он не ожидал, что Чимин будто сойдёт с ума, и наблюдал за ним огромными испуганными глазами. Друг схватил его за спину, потащил к протоптанной тропинке наверх и Чимин ринулся по ней, видя лишь путь к спасению.

Он после этого болел ещё неделю, пропуская драгоценные жаркие дни летних каникул. А когда вернулся, как ни в чём не бывало дурачился, и кричал громче всех, гоняя в салочки, носился на велосипедах и самокатах, и уплетая с лучшим другом мороженое на выданные родителями карманные деньги.

К Оврагу, как его ни звали, он больше не подходил никогда. Особенно в компании. Смотрел издалека, как скрываются на тропинке, ныряющей прямо в Овраг, встрёпанные головы друзей-мальчишек, а затем как ни в чём ни бывало вприпрыжку скакал домой.

А сейчас шестнадцатилетний Чимин смотрел вниз. Овраг прятал дно в тумане — ужасно липком противном тумане, которого не должно было быть посреди солнечного дня. Ему-то казалось, что он вырос, повзрослел, забыл — но тяжёлые молочно-грязные клубы в самом низу так сильно совпадали с придуманной детской страшилкой, что хотелось как в детстве, развернуться и кинуться домой, и чтобы кто-нибудь обнял его, пряча в родном и уютном запахе. Вот только дома никого не было: бабуля умерла, сойдя на нет за день, будто что-то оборвалось в бодрой старушке после исчезновения Моста. Мама сильно сдала и больше не напевала, когда готовила и убирала. А отец, рейнджер, уйдя за помощью После Моста, пропал двое суток назад. Именно тут, в Овраге.

Чимин отошёл назад, поднял голову к небу, зажмурился от ярких лучей. Его пригибало к земле странным контрастом: стоило поднять голову, как всё было почти хорошо — яркий солнечный мирный день, щебет птиц, привычные звуки работающего города за его спиной. Но стоило опустить взгляд — Овраг с туманом на дне пугал до чёртиков, зловещим питоном обвив Итэпу, хвост которого падал вниз, в Ущелье, а голова упиралась в Грот, тёмной пастью зияющий у самого дна. Грот вообще-то, как рассказывали друзья, страшным не был — всего пяток шагов вглубь. Оттуда давным-давно наладились добывать белый камень, да по каким-то причинам бросили, едва начав.

— Надо, — прошептал он сам себе, снова потеющими ладонями касаясь деревянной ограды вдоль протоптанной дорожки. — Там же папа…

Город со своими привычными звуками притворялся, что с ним всё в порядке. Но слишком много людей обращалось в больницу, птицы оккупировали Закатный парк, как сумасшедшие ныряя вниз, в Ущелье, а Итэпу, разодетая в начале лета осенними красками листвы, была совсем-совсем не привычной.

Отца Чимина попросту некому было искать.

Чимин сделал шаг вниз. Земля посыпалась, он схватился за ограду, невольно не сдержав всхлипа. Часто и мелко дыша, отёр рукой вспотевший лоб. Снова посмотрел на небо, словно набираясь храбрости от летних солнечных лучей и яркой синевы, и решительно двинулся вниз, в густой туман, вытекающий, казалось, прямо из тёмного Грота. 

5. Высоких полон дум…

Металл быстро нагрелся от ладони; лежал в ней привычной тяжестью. Всего-то три дня на тренировки, а как же легко мышцы подстроились, срослись со смертоносным железом... И всё равно оно оттягивало руку. Отдавалось в правый висок стреляющей болью горьких мыслей, больных покорёженных решений, от которых там, внизу, хотелось орать и кататься по земле.

Тут остались тяжесть и тепло в ладони, и холод по спине и шее.

И твёрдая, непоколебимая решимость, крепко приправленная лютой, слепящей ненавистью.

Хорошо, что отец не застал, как самая ядовитая тварь в мире практически захватила их в плен.

Чонгук оглянулся, облизнув губы, сморгнул раз, другой, а затем мотнул головой и двинулся вперёд.

Привет, Ма. Прости, что пишу коряво — палец вот недавно порезал, ноет и ноет. Хотел твои лилии королевские накануне прибрать — а они... завяли, в общем. Вчера ещё рыжели вечером на закате, а сегодня выхожу утром с тяпкой, а они уже всё... Но я за анютины глазки взялся, те прут, как на дрожжах, всю клумбу усыпали, ещё и на дорожку пару побегов вылезло. Красивые, чертяки, даже жалко было выпаливать. Думал, как справлюсь, с ноющим пальцем? Но ничего, осилил. Только листья у лилий все так пожухли, будто осень. Хотя ведь июнь сейчас, самая для них пора.

Ты там спрашиваешь, чего я в твой огород попёрся? Ну так... понимаешь, в городе неспокойно как-то. События все эти — у аптеки наш клуб старпёров уже не сидит, половины из них и нету, а остальные не в шашки свои дуются, а орут друг на друга. Шерифа вечно на месте нет — ну типа, идёшь вот мимо, а его нет, и дверь в участок заперта, это ж видно, это ж все знают. То есть и помощника нет... Тревожно, от этого-то всего, сама же знаешь — если всё в городе ладно, то они там сиднем сидят, чаи гоняют. Помнишь кипрейник, которым нас помощник угощал? Вку-усный тогда был, прямо очень. У меня осталось вроде немного, он мне его на Пасху дарил, ну, как всегда, пакетик. Вернусь домой — заварю обязательно…

Хотя это всё из-за Чимина, наверное, ма. Помнишь Чонхи, подругу свою? Её ж повысили, кстати! Чимин её, мелкий совсем, вы нас всё свести пытались поиграть, ну так он вообще тогда сопля был, мне с ним скучно было. А нынче, после повышения матушки, такой важный стал, на самокате новом гоняет, со мной и не здоровается… Подростки, чё. Так вот, пропал он. Я ж в поисковики вчера пошёл, всёу вокруг обошли — а его нет. И в городе нет. Мы уже все подвалы облазили, ну нет пацана... Наверное, потому и шерифа нет. И помощника, ищут, наверное... Я вот поспал пару часов, сейчас опять искать пойду. Не знаю, что там на сонные глаза увижу, глаза слипаются, сил нет. Да и вообще устал, будто старик какой, спать всё время хочется. Палец этот грёбаный ноет ещё...

Так что лилий я тебе и не принёс, ма. Анютиных глазок только. Они красивые, и много их. Сейчас их поставлю, и посижу, буквально пять минуточек. Сил чего-то совсем нет. Но, наверное, всё из-за того, что не сплю, точнее, сплю, но плохо. Знаешь... не могу толком спать. Ну, после того, как мост тогда обвалился, и когда Тэхён пропал... Так и не нашли, ма. Батя небось, там говорит, что он меня кинул, и сбежал куда подальше, от меня, засранца, но только ты там ему не верь, ма. Тэхён — он не такой. Он... он мой. Совсем мой, вот как лилии — они твои, так и Тэхён — мой. Он бы не сбежал. Ну, в смысле, без письма, или весточки, или ещё чего. Так что точно чего-то с ним нехорошее. Я с Чимином и его опять поищу…

И палец... капец просто как болит. Помнишь, на мне всё заживало, как на собаке, ма?

Теперь вот не заживает... совсем. 

6. Хливкие шорьки.

Первые шаги дались с трудом. Чёрный провал пещеры притягивал взгляд и не давал переставлять ноги, как знак «стоп» на аварийной дороге. Чонгук опустил голову вниз.

Три шага вперёд.

На периферии зрения мелькнула вышка связи, оплывшая, словно свечка на именинном торте. И ведь не сразу же заметили, пока в панике от исчезнувшего Моста метались туда-сюда.

Ни тебе грозы, ни молний, ни тебе шипения, или искр с треском. Вообще ничего. Просто вдруг мир в их смартфонах, и планшетах, и ноутбуках исчез. Потёки металла на остатке башни и капли вокруг смотрелись до жути обыденно, когда город немного очухался После Моста, попытался поймать сигнал, и обнаружил себя в реальности сто лет тому назад.

Будь всё как прежде, миссис Кронштертайн приветствовала бы мистера Вудса привычным «Раскрой секрет молодости, Кэл!», а мистер Грохин, посмеиваясь и раскуривая первую за вечер трубку, произнёс бы «знаем, знаем, всё-то вы там в своей больничке экспериментите». А Кэлвин Вудс, снимая шляпу, и устраивая её на четвёртом стуле, присел за уличный столик прямо перед огромным прозрачным окном-витриной с изогнутыми витиеватыми буквами «Аптека», и с загадочной улыбкой помахал бы Донни, девчонке-подростку за стойкой.

Будь всё как прежде, Донни притащила бы им привычный набор на блестящем серебряном подносе: солидную глиняную кружку с фазаном и надписью «Maß», с густой пивной шапкой; китайский набор для заваривания чая и кучку баночек с травами; и самую обычную чашку кофе.

Мистер Грохин и Мистер Вудс одновременно поднесли бы свои кружки к губам: один долго бы смаковал вкус отличного домашнего пива, второй медленно отпил и прикрыл глаза, наслаждаясь вкусом кофе не из больничного автомата. Миссис Кронштертайн долго перебирала бы баночки, тихо ворча что-то под нос, а потом по щепотке сложила заварку в крохотный глиняный чайник с китайскими иероглифами, залила водой и медленно прикрыла крышку. Худыми белыми пальцами, вечно перепачканными то зелёнкой, то марганцовкой, завела бы маленький серебристый таймер — один коллекционер как-то предлагал ей за него целое состояние и десять новомодных электронных штуковин впридачу, но она решительно отказалась, посоветовав отличную смазку для засовывания штуковин в одно интересное место мистеру коллекционеру. Не в её возрасте менять привычки, частенько говаривала она Донни.

Будь всё как прежде, они бы помолчали минут пять-семь, наслаждаясь ароматом отличного кофе, и отличного пива, и тонкой ноткой свежезаваренного необычного чая из удивительной смеси несомненно лечебных горных трав, которые миссис Кронштертайн лично собирала летом. А затем неспешно начали бы обсуждать новости: о том, что в больнице люди нынче мрут просто по страшному — никак, После Моста к ним опять занесло какую заразу; и о том, что мэру надо бы послать на Большую землю вертолёт за помощью, а не беречь его на «крайний случай»; о том, что адреналинщиков-парашютистов так и не нашли ещё, да и Хосоковские рейнджеры что-то не возвращаются уже какой день; и связи никакой — вон, вышка стоит оплавленной свечой на чьём-то жутком дне рождения. А вышку-то вышку — не сразу ведь заметили, так тогда перепугались все, когда исчез Мост! Но вот нате вам, ни связи, ни уехать. Правда, эти, из лабораторий, вроде как там что-то пытаются сделать со старой аппаратурой, ну дак ей в обед сто лет. А если детали какие нужны будут — где их возьмут-то? Связи-то с Большой Землёй нет. И что шериф зря хорохорится — мол, ну подумаешь, что мы и раньше без связи не оставались? Зимы были долгие, и дорогу ниже Странной горы то заносило, то оползнем закидывало — и ничего. А сейчас начало лета, что страшного-то? Фермы в порядке, урожай в порядке — вон, поговаривают, После Моста всё в рост пошло, как на дрожжах. А ещё он того солдатика, Чонгука вроде, ну помните, сынок алкаша с окраины? Так вот, вроде уговорил его ещё одну группу собрать ребят, помоложе, и через Ущелье вниз сходить — а там до 44-го рукой подать. А ещё вот работы прибавилось в ритуальном бюро, потому как люди почему-то мрут по-страшному, особенно старики, хоть ты помощника нанимай, красить их на последнее прощание — все старые, просто жуть. Вдову помните, что жила на Яблоневой? Красавица женщина была, в свои пятьдесят пять, всего-то на десяток лет младше нас, а привезли — костлявая как смерть. Донни, подработка не нужна? Что, стремаешься с мёртвыми работать? А что стрематься-то, они мирные, лежат себе спокойненько, молча…

Будь всё как прежде, они бы обсудили все новости города, пошутили бы над Донни, отправив вечером девчонку спать — миссис Кронштертайн всегда аптеку закрывала сама. Перездоровались бы и поделились новостями с кучей прохожих на почти центральной улице — аптека была как раз за углом площади перед Ратушей, и народ по этой уличке, полной вечером смеха, сплетен, негромкой музыки и вечерних ароматов кофе, пива и пирожных, прогуливался куда охотнее, чем по чинной и слишком уж строгой площади. А затем в полуночных сумерках медленно бы разошлись…

Но было как сейчас — все трое уже были два дня как мертвы. 

7. А в глуще рымит исполин.

Взгляд упёрся в камень. Пальцы невольно потянулись, погладили шероховатую поверхность. Понадобилось двенадцать шагов по узкой тропке, чтобы обойти эту громадину.

Валун остался за спиной. Наверное, раньше здесь были деревья — много вековых огромных деревьев, иначе никак не объяснить, почему тропинка так петляла. Он мог бы просто пройти напрямик, по мелким камням и коре, но упорно шёл по утоптанному слежавшемуся песку. Вокруг осталась только труха и кора — без мха и плесени, и без опавших листьев, и без насекомых — жуткое зрелище лесных гигантов, из которых в одночасье высосали жизнь, оставив на земле жалкие ошмётки.

Тридцать восемь шагов влево, до нового поворота.

Людей добраться до Большой Земли они и правда собрали.

После Моста шериф вместе с местным отрядом рейнджеров кое-как уговорил народ успокоиться. Всё могло бы быть как в плохом кино, но вот забавно — стоило упомянуть эти самые плохие сериалы, как люди мигом поостыли, перебирая идиотов, которые пачками гибли на экране из-за собственной глупости или дурного характера. Парочка старпёров сбегала за старинными рациями, надеясь пробить сигнал, но те так безнадёжно устарели, что даже включались со скрипом.

Как-то само по себе подразумевалось, что выбираться с маленького горного плато будут рейнджеры Хосока, благо, хватало среди них ребят с навыками альпинизма. А ещё нашлись два парашюта, и народ от этой новости изрядно повеселел.

Пока обсуждали, начало темнеть. Чонгук, не выдержав, ушёл — кому надо, найдут, всё равно ни спуск, ни прыжки с парашютом организуют не раньше завтрашнего утра. Он до бездонной звёздной черноты ночи бродил вдоль Ущелья, строя в голове миллион сценариев. Заснуть казалось невозможным, и лишь под утро, вернувшись домой и устроившись на диване в гостиной, он провалился в кошмар, в котором почему-то убегал от Тэхёна, и который до смерти его чем-то пугал.

За ночь и Джина и Хосока шериф, этот хитрый лис, уговорил остаться. Мол, вы молодцы, у Хосока так ребята вообще огонь, но если вы нам тут понадобитесь? А ребята сами справятся…

Как в воду глядел.

Хосок поморщился: он терпеть не мог уступать шерифу во-первых, бросать своих ребят во-вторых, но со скрипом согласился с аргументами. Снарядил шесть человек и отправился с ними к юго-восточной части Итэпу. Там в одном месте Овраг круто нырял вниз, и обрыв был чуть более гладким, кустистым. Вроде там можно было до темноты спуститься на равнину под горой. Пешком-то, конечно, потом до 44-гого ох-хо сколько, считай, ещё почти день пилить, но ближе к шоссе уже вроде должна была быть связь. Да и был шанс встретить «друзяк» с их минибусом — авось уже вызвали спасателей?

Двух парашютистов Чонгук и Джин нашли с трудом. Не то чтобы было из кого выбирать. Город хирел, кое-как держась на эко-туризме, эко-плантациях местных фермеров, и сдаче старых лабораторий под коворкинги и хакерспейсы. Джин, которому как раз одна из таких лабораторий принадлежала, еле успокоил истерику среди арендаторов, внезапно выкинутых из двадцать первого века. Кликнул клич и таки нашёл среди них парочку тех, кто был в теме, что такое парашют. Убедившись, что ребята и правда прыгали раньше, он предложил «слетать за подмогой».

Нет, они могли бы и вдвоём это сделать. Чонгук в армии и с Тэхёном напрыгался достаточно, чтобы справиться самому, а Джин, сын мэра, тоже в молодости любил побаловаться этим сортом адреналина. Но Джину, кроме шерифа, отец весомо поднёс к носу кулак, а Чонгука отговорил тот же шериф. Среди нынешнего населения — местных фермеров, туристов, приехавших на праздник города, и айтишников, которые, конечно, умные, но фиг там спортивные, ребят из армии было раз-два и обчёлся.

Как в воду глядел — 2.

Самое разумное было идти к остаткам Моста. Но Джин свой красный Хаммер, которым жутко гордился, вдруг развернул на развилке в сторону Трущоб. Словно прочитал мысли Чонгука, у которого так и стоял уже вторые сутки перед глазами Тэхён с «друзяками» на Мосту перед прыжком.

— Там хрен спрыгнешь с остатков шоссе, — негромко заметил Джин сквозь рёв мотора. — Склон внизу слишком близко. Да и не нравится мне теперь это место…

Чонгук был с ним абсолютно согласен. Крыша собственного дома мелькнула за зеленью деревьев, и Джин остановил машину у Закатного парка.

Не зря его так прозвали. Сделали его тоже не зря, ещё в шестидесятых. Вроде как для учёных, чтобы, мол, вдохновлялись прекрасным видом. Вид отсюда и правда был обалденным. Тройные пики Странной горы за Ущельем, подсвеченные вечерним солнцем, так и просились на какую-нибудь открытку. Дух захватывало, что ни говори, и по вечерам скамейки с видом на закат частенько были забиты народом, если, конечно, погода была подходящей.

Сегодня погода тоже была подходящей, но в парке было пусто. Народ заедал и запивал нервы в местных пабах и кафешках, отчаянно пытаясь найти себе занятие без интернета. Чонгук, вытаскивая парашюты, подумал, что шериф был чертовски прав, оставив тут и Хосока, и Джина, и его, и что ему, вероятно, придётся много драться в эти дни — иначе некоторые горячие головы не успокоишь. Джину тоже, кажется, придётся армейские навыки вспомнить, хоть он и на пять лет старше…

— А ты в курсе, что я в тебя был влюблён по уши в школе? — ни с того ни с сего спросил Чонгук у Джина, когда они в четыре руки проверяли подвесную систему и стропы парашюта Йошики. Та с Моста уходила на двойной прыжок с Валентином, растянув лодыжку накануне и не рискнув прыгать в одиночку.

Джин нервно икнул и выпрямился, ошалело глядя на Чонгука. Вдруг усмехнулся и дёрнул рукой, будто оказавшись в детстве, когда Чонгук был мелким пацаном с большими глазами, то и дело доверчиво прилипая взглядом к красавцу-старшекласснику. Но так и не погладил по голове, а только отмахнулся и снова принялся за работу.

— Балда, у тебя на лице всё написано было. Знал. Но ты в курсе, что у меня уже тогда была Лоис?

Чонгук промолчал, дёргая крепления, чтобы убедиться в их надёжности.

В курсе, конечно. Просто верить не хотел.

Двое парней-добровольцев, поддаваясь нервному напряжению, сдержанно хихикали над собственными именами. Одного звали Рональд, второго — Дональд, и это почему-то жутко их веселило. Впрочем, Чонгук знал это предвкушение, этот азарт, тщательно скрывающий страх.

Они с Джином по триста раз повторили инструкцию. Показали на рупоры — мол, их будет слышно какое-то время. Жаль, что они не могут им дать с собой уоки-токи: те, как и всё остальное, тоже молчали. Всего-то делов: прыгнуть, на «три» раскрыть парашют, а потом следовать за ветром вдоль Ущелья, и едва они окажутся над равниной — приземлиться и идти к шоссе.

Не такая уж и сложная задача.

Рон и Дон перелезли через перила смотровой площадки. Дали друг другу пятюни, долго стояли, собираясь с духом, а потом по очереди — сначала Рон, потом Дон, — с дурацкими воплями «Джеронимо-о!» бросились вниз.

Чонгук смотрел, как они падают, и ему казалось, что время замедлилось. Вроде всё так же обдувал лицо лёгкий ветерок, вроде с той же скоростью стучало сердце, но Рон и Дон падали как будто медленнее, чем положено двум здоровым молодым людям по девяносто кг весом. Они выкинули парашюты — ровно по инструкции, на «три», сначала Рон, потом Дон. Над тёмно-зелёным, мохнато-лиственным ковром ущелья расцвели два круга — красно-белый Йошики и старенький выцветший оранжевый Тэхёна. Чонгук услышал два слитных торжествующих вопля и почти с облегчением выдохнул. Самое главное, раскрыть парашюты, и они молодцы, справились! А дальше дело за ветром, что постоянно дул из Ущелья в сторону равнины под плато.

Он разжал намертво слепленные на железных перилах пальцы, склонился, упираясь ладонями в колени, несколько раз встряхнул головой, отпуская нервное напряжение — и услышал тихое, изумлённое, испуганно-ошалелое Джиново:

— Ебать…

Распрямившись как пружина, Чонгук опять прилип ладонями к перилам и уставился на два ярких пятна над Ущельем. До него донеслись крики Рона и Дона, изменявших тональность с торжествующих на отчаянные.

Против ветра их тащило в противоположную сторону от равнины, в темноту леса под горой Итэпу. 

8. Он так свирлеп и дик

Когда-то здесь росли три ивы — огромные, раскидистые, три прекрасных природных шатра. Второй пит-стоп на пути к вершине для любителей пеших походов — первый обычно был у того самого валуна. Скамейки делать никто не стал, но натащили камней, пару старых брёвен, соорудив под каждым из шатров что-то вроде столиков и сидений. В жару здесь было прохладно-тенисто, а в пасмурную погоду можно было укрыться от дождя. Да и просто красиво — кружевная вязь длинных тонких ивовых листьев была почти книжным романтичным оформлением. Впрочем, до Тэхёна Чонгук, приходя сюда, никогда не думал о романтике. Тропинка виляла среди этих трёх ив, никак не желая выпрямляться — и Чонгук сейчас шёл строго по ней, почти не поднимая глаз, не желая чувствовать новый шрам на сердце от пустоты вместо трёх ив, и хрупкой ломкой коры вокруг неподвижно застывших камней-сидений…

Итэвилль продержался два дня. Два дня Хосоку с оставшимися рейнджерами, и Джину с отцом, и шерифу хватало терпения и сил урезонивать самых истеричных. Два дня город держал в оковах чинно-приличных улиц, магазинов, кафешек страх, нетерпение и истерику. Два дня он ждал сигнала, какого угодно: сигнальной ракеты с равнины; или машины спасателей в тёмном провале тоннеля Странной горы, на противоположном краю исчезнувшего Моста; да хоть вертолёт национальной гвардии.

Два дня…

А потом прямиком в бар к Галаганну примчался один из фермеров с северо-восточной окраины, бросив трактор поперёк стоянки. Бородатый, мокрый как мышь, с крупными бисеринами пота на лбу, в синем рабочем комбезе, перемазанном зеленью и землёй, он просто выхватил кружку с пивом у первого попавшегося посетителя и опорожнил её одним глотком. И всё время шарил рукой по комбезу, а когда пиво закончилось, таки нашарил смартфон, и все в бара увидели одну-единственную фотографию.

В саду фермера, в ветвях яблонь и груш запутался выцветший оранжевый парашют. В стропах висел Дон — одежда, во всяком случае, была точно его. Вот только высохший скелет, обтянутый морщинистой кожей, мало напоминал весёлого румяного шатена, который отчаянно вопил «Джеронимо!», прыгая вниз…

Фермер с трудом мог связать два слова, и один из рейнджеров Хосока кое-как смог от него добиться, что труп на ферму притащил ветер из Оврага вокруг Итэпу.

Город держался два дня, и конец этому положила толпа, вывалив из бара Галаганна и как по команде уставившись на гору. Все наконец-то увидели, что Итэпу вместо привычной летней зелени разоделась в яркие осенние краски в середине июня.

К вечеру истерика в городе достигла первого пика.

Местные магнаты и парочка самых богатых туристов требовали у мэра немедленно вывезти их отсюда на вертолёте. Мелкая «Стрекоза», в которой было только четыре места, легко могла доставить их на шоссе. Решение сутки назад — оставить вертолёт на самый-самый крайний случай, — перестало казаться правильным. Желание убраться из Итэвилля подальше немедленно любым способом жутким иррациональным коконом окутало практически всех. Истерику подогрел слух, что на плато всего два пилота – один работает помощником мэра, а второй – рейнджер, который два дня назад ушёл в Овраг.

Мэр сдался ему первым. Нормальный вроде был мужик, но когда его помощник пришёл для обсуждения эвакуации, тот, пригрозив ему пистолетом, заставил сесть в вертолёт, забрав с собой жену и младшую дочь.

Толпа, которая окружила его дом и требовала принять меры, только увидела, как с дальней площадки поднялся вертолёт.  Ворота и двери снесли за несколько минут. Но ворвавшиеся в дом перепуганные и обозлённые люди застали только Джина, который обречённо сидел на ступенях мраморной лестницы.

Чонгук успел его вытащить в последний момент, иначе сына мэра попросту линчевали. Хватило двух выстрелов в воздух, — не столько испугать, сколько на долю секунды ошеломить и переключить внимание толпы, чтобы в эту щель ворваться и утащить в красный хаммер изрядно побитого парня.

Возможно, ему бы не удалось, если бы не взрыв. Но те, кто стоял на крыше дома мэра, кровожадно наблюдая за почти состоявшейся казнью и с отчаянием – за улетающим вертолётом, вдруг заорали, завизжали, и следом за этим на Итэпу что-то грохнуло, взлетело к небу облаком пламени и потянулось серым обречённым дымом.

Убежать мэру не удалось.

Погромы начались почти сразу. Кто-то остервенело запасался продуктами. Кто-то тащил только бухло, с надеждой пережить кошмар в пьяном угаре. Кто-то просто выплёскивал отчаяние и злость, круша всё подряд. Кто-то кинулся в магазины со снаряжением, в безумном желании выбраться с плато самому. Рейнджеры и полиция не успевали ловить этих отчаянных смельчаков. Никогда ещё столько народу не оказывалось в Овраге. Но, пожалуй, именно благодаря этой толпе нашли двоих — тех самых, что ушли на равнину два дня назад.

Наверное, они так и кружили вокруг Итэпу: несколько часов в одну сторону вдоль подножия горы до обрыва вниз, в ущелье, потом обратно в другую, теряя одного за другим из шести человек, почему-то не в силах выбраться со смертельной тропы.

Найденные рейнджеры были старыми. Двадцатипятилетние ребята выглядели как семидесятилетние старики, и в больнице врачи пришли в ужас от того, как быстро те стали прахом фактически у них на руках. Они ничего не могли объяснить, не узнавали родных, не помнили ни себя, ни собственных имён, и только твердили как заведённые — Тэхён, Тэхён, Тэхён... 

9. О светозарный мальчик мой!

А вот теперь шагов сорок почти по прямой, до следующего не крутого поворота.

Брать Тэхёна особенно нравилось Чонгуку по утрам. Сонного, вялого, что-то невнятно булькающего и расслабленного.

Это не вечерний энерджайзер, сверкающий улыбкой и флиртующий напропалую со всеми подряд, от Чонгука до пса миссис Кинси. Это нечто домашнее, сладкое, отдающееся с особой остротой для Чонгука, и позволяющее самые смелые эксперименты.

Чонгук по армейской привычке ложился строго 23:00 и без будильника вскакивал в 5:30. Тэхён полуночничал: мог бесконечно чатиться с друзьями со всех концов света, или умчаться в бар к Галаганну, или упереться с этой своей компашкой альпинистов в ночные горы. Но во сколько бы он не укладывался: в полночь, в два, в четыре, или вместе с Чонгуком в 23:00, в шесть неизменно просыпался, полз на кухню и возился с кофеваркой. Так же сонно клевал носом за столом, глотал горячий напиток и обрубался спать дальше — если, разумеется, ночного сна не хватало.

Попробовав его такого первый раз, Чонгук подсел на него сразу и намертво, как на хороший наркотик. Это было бесценно — вжать его бёдрами в стол, прихватив в ладонь вялый пока член, и чувствовать, как тот оживает под рукой, твёрдая и увеличиваясь. В отличие от Тэхёна, который сквозь сонное марево даже, кажется, не соображал, что к чему — так и продолжал наливать воду, сыпать хорошо прожаренную арабику из банки заранее припасённой мерной ложкой, и тыча на кнопку. Чонгук не мешал этим действиям, просто залезал ладонью под футболку, ласково скользил ладонью по груди и животу, целуя шею. Но едва Тэхён тапал на кнопку, как тут же настырно лез руками в штаны, вытягивал медленным движением ствол Тэхён, выбивая первый изумлённый выдох. И укладывал на обеденный стол в зависимости от настроения: то на живот, не раздевая, а лишь приспуская резинку пижамных штанов, чтобы впиваться пальцами в сочные булочки, разводить и смотреть, как засасывает хорошо разработанная Тэхёнова дырка его крепкий член. Брать иногда пальцами за шею, давить на поясницу локтем, чтобы тот сосками проезжали по твёрдому дереву. Или укладывать такого мягкого и податливого на спину, задирая его ноги к потолку. Вдалбливаться жёстко и сильно, то беспардонно запихивая пальцы в рот, то скользя ими по Тэхёнову члену и пережимая его так, чтобы не дать кончить. Тэхён по утрам всегда кончал без рук, от одних только толчков и Чонгуковых ласк, в сонном состоянии едва ли понимая, что его берут грубо и зло, как оплаченную шлюху.

 Чонгук тащился от хлюпанья и смачных толчков, глядя, как Тэхён кончает, изгибаясь в пояснице и пачкая себя или стол спермой. Как раз напротив того места, где ещё до армейки отец за каждым завтраком, обедом и ужином не уставал проклинать Чонгука за то, что тот уродился ёбаным пидором.

А затем, в качестве извинения, он утаскивал сонного Тэхёна в спальню, приносил ему его кофе и валялся с ним, пока тот либо снова не засыпал, либо окончательно не просыпался.

Надо ли говорить, что везде, кроме утренних эскапад, Чонгук предпочитал быть нижним. 

10. Но взял он меч, и взял он щит

Поворот. Теперь только по прямой, до самого верха.

Юнги сказал «Излучение». Юнги сказал «сразу После Моста». Юнги сказал «ну как будто прямо из Пещеры, и ещё иногда немножко из Грота», и те, кто был ещё способен слушать, снова посмотрели на Итэпу.

Та облетала. Осенний наряд стремительно исчезал с июньских склонов горы, как волосы с головы ракового больного после химиотерапии. Листья не устилали землю золотым ковром, превращаясь в прах прямо на ветках и осыпаясь вниз серой пылью. И жутким ртом с обломанными зубами ближе к вершине темнел провал Пещеры.

А Юнги, ботан с Большой Земли, вдохновлённый трудами тех, кто чуть не сто лет назад и построил, собственно, Итэвилль, знать не знал ни про Рона и Дона, и отряд Хосока, и что бар Галаганна, и полицейский участок, и дом мэра сожгли, и что их Мудрая троица — Кронштертайн, Вудс и Грохин — обрела свой вечный покой.

Он просто сидел в старых научных лабораториях почти под горой, мысленно визжа от счастья, что ему досталось такое открытие и предвкушая, разумеется, Нобелевку.

Намджун, такой же ботаник, только местный, напомнил ему, что городок — бывший государственный НИИ по изучению как раз-таки полей и излучений, построенный после войны. Он тоже безвылазно сидел с Юнги в одной из заброшенных лабораторий с оборудованием а-ля ретро-футуризм, и подтвердил, что странное излучение, которое приборы зафиксировали за долю секунду до исчезновения Моста, сильнее всего почти на самой вершине Итэпу.

Паника среди горожан, которую уже успокоить не могли никакие обидные слова про глупость, прошла свой пик, разорив и разрушив город. Все попрятались в щелях. Новые сведения заставили их оттуда выползти и убраться из центра Итэвилля в Трущобы: подальше от Итэпу и поближе к Бывшему Мосту. Дом Чонгука, самый приличный в этом районе, отдали матерям с детьми помладше. В Закатном парке вырубили все деревья, а из белых отшлифованных камней, которые были расставлены в парке как естественные скамейки, сложили громадное «SOS».

Шериф, долго глядя на себя в зеркало утром, никак не мог поверить, что ещё три дня назад у него на голове были волосы. Ну да, сорок пять — солидный вроде возраст, которому вполне соответствует намечающаяся лысина. Но за три дня превратиться в обрюзгшую версию Брюса Уиллиса? Он долго сидел на краю кровати, никак не реагируя на «дорогой, ты как?» и «дорогой, ты собираешься на работу?» от жены.

А потом поехал к Юнги и Намджуну. В заброшенных лабораториях нашлось место и остаткам рейнджеров, и полиции, одну из комнат превратили в лазарет, где в снотворном трансе лечился после избиения Джин. Хватило места и Чонгуку, бросившему походный рюкзак в угол одной из пустых кладовок.

И ещё хватило места Чимину — шестнадцатилетнему малышу Чимину, ныне худющему, как скелет, седому как лунь, трясущемуся пятидесятилетнему мужику, кожа которого была покрыта возрастными пятнами, и с ломкими ногтями на старческих морщинистых пальцах. Он почти ничего не соображал после того, как в беспамятстве примчался на одну из ферм, не в силах объяснить, как сам выбрался из Оврага. Но всё равно говорил. Много говорил.

И был первым, кто смог внятно сказать, что такое Тэхён.

Он говорил про Грот. Говорил, что там есть тропа — хотя все рейнджеры, ползавшие в Грот как минимум раз в год, точно знали, что в гладкой стене из белого камня нет никакой тропы, норы или щели. Но Чимин говорил «тропа, чёрная, как паучья нить», и «тёплый жёлтый свет», а потом истерично кричал, корёжась в конвульсиях, «Паук Тэхён». Страшный чёрно-золотой Паук Тэхён с красными глазами.

Он звал маму, но мать после исчезновения мужа и сына слегла и больше не встала, шепча про себя только «слава Аллаху, что Мина на Большой земле».

Кое-как успокоить Чимина смог только Чонгук. Он говорил с ним мягко и ласково, вспоминал, как классно они проводили время с Тэхёном — а помнишь, он как-то всем вам, пацанам, покупал горячие вафли? Чимин помнил. Кое-как помнил, и кажется, воспоминание о другой, прошлой жизни До Моста на мгновение вернуло ему разум. Он посмотрел ужасно выцветшими несчастными глазами на Чонгука и тихо сказал:

— Это тоже Тэхён. Только он больше не Тэхён. Он Тварь…

Пожалуй, это было последнее разумное, что он сказал.

— Ты не идёшь, — коротко припечатал шериф, когда на следующее утро отряд из оставшихся шести человек — трое рейнджеров и трое полицейских — как-то сам по себе собрался и приготовился идти к Пещере.

— Там Тэхён, — веско заметил Чонгук.

— Именно поэтому и не идёшь. Идём я с Хосоком. А ты, дурень, будешь ждать нас либо с Тэхёном, либо станешь во главе города — оглянись, твою мать, всё равно больше никого не осталось, кроме тебя и Джина.

Чонгук покосился в сторону импровизированного лазарета. Джин, которому здорово повредили ногу, сжав зубы, упорно пытался встать на костыли. Отсутствие связи его убивало, ибо где-то там на ферме, слишком близко к Итэпу, была его драгоценная Лоис.

— Ты. Не. Идёшь, — так же веско и коротко припечатал Хосок, проходя мимо, и Чонгуку только и осталось, что сжимать кулаки, глядя вслед маленькому отряду. За его спиной остались Юнги с Намджуном, жёны шерифа и Хосока, несколько врачей из больницы, да ещё с десяток парней и девчонок помоложе, которые были сейчас как сорокалетние дяди и тёти.

К вечеру отряд не вернулся. Утром сунуться на гору рискнули Намджун с Юнги в старых защитных комбезах, и нашли его, раскиданного от подножия почти до пещеры — семь полицейских и рейнджеров, худых и истощённх, будто им всем было по сто лет.

Восьмым, который смог спуститься почти до подножия, был Хосок, неведомым образом сохранивший рассудок. Невероятно старый и глухой. У него выпали зубы, но он говорил, очень старательно и понятно, как может только говорить выживший морпех, которому надо из последних сил доложить о задании.

Он говорил, что Тварь быстрая. Очень быстрая. Что она уклоняется от пуль. Что они всё равно в неё попали, но железо ему не вредит. Что Тварь схватила шерифа, и тот скончался сразу и быстро, как в страшной сказке, постарев сразу до смерти. Что потом он схватил Хосока, но рукав Хосока был в крови, и Тварь завизжала, и отскочила, и они смогли уйти под безумный несмолкаемый визг, рвущий барабанные перепонки.

Хосоку пришлось разжимать пальцы после смерти. Живым он сам этого делать не смог, хотя вроде бы хотел. Он только твердил как заведённый про кровь, тыкал второй рукой в жуткую рану на рёбрах, к которым прикоснулась Тварь. Он, на глазах седея и покрываясь морщинами, виноватыми глазами смотрел на Чонгука, твердя одно и то же под самый конец: «Тварь это Тэхён».

Связи как нет, так и не было, но камеры работали у всех, и на той, что нашли на Хосоке, были чётко видны кадры, где пули отлетали от тёмной тени в золотом свете, как от грёбаного Супермена.

В кулаке они обнаружили треугольный ороговевший кусок — то ли коготь, то ли чешуя, а то ли чёрт знает что.

Впрочем, для анализа Намджуну с Юнги хватило. 

11. Под дерево Тумтум.

Чонгук покрепче сжал оружие. Они все говорили, что гул в голове начинается уже там, где он оставил машину. Но тяжесть в ладони словно его разгоняла. Это было до странности обидно — так хорошо себя чувствовать. Ну да, он после армии про тренировки не забывал никогда. Но разве герою не положено быть там, раненым, например, контуженным, на грани нервного срыва, что ли, перед последним боем? Совсем как-то не по-киношному выходит...

Забавно, но не было никакой разницы, куда шагать — вверх по тропинке, прямиком в логово Твари, или сделать шаг вниз — в глубокий и гулкий туман ущелья. Исход был бы один…

Исхода не было вообще. Не с тех пор, как он сбежал из импровизированного лазарета и нашёл всю её семью в виде высохших мумий прямо в доме. Старая миссис прахом, в котором едва угадывались кости, так и лежала в любимом кресле-качалке. Отец, казалось, заснул перед телеком, вот только голова слишком странно, слишком далеко откинулась на спинку дивана. Мать явно упала прямо на кухне, рядом с бесчисленными кастрюльками и сковородками — готовила она отменно.

А Лоис лежала под деревом. Явно опять за своим котом полезла — Джин уже устал на них двоих ругаться, кто неугомонее: то ли рыжий чертила, который всё пытался на огромном раскидистом дубе поймать пичужек, и застревал там, то ли Лоис, что вечно лазила за ним, по своей дурной привычке прикусывая кончик языка зубами.

Наверное, он что-то плохое в прошлой жизни сделал, не иначе. За что бы его так наказала карма: найти Лоис отдельно, а этот самый кончик — отдельно…

К Пещере он пошёл, как был, сжимая кончик в левом кулаке, а правой попросту выдернув жердину из изгороди, окружающей фермерский дом в низине между Итэвиллем и Итэпу.

Каждая пядь пути была словно киноплёнкой с повышенной резкостью, откладываясь в памяти болезненными вспышками слишком ярких для сумерек цветов, слишком пронзительными для леса звуками. Камушки больно впивались в подошвы, даже сквозь его тяжёлые гриндерсы. Ветер то опалял, то морозил кожу. И страх… страх рашпилем скрежетал по нервам, не позволяя нормально вдохнуть.

Он на середине дороги почувствовал, что устал. Не просто устал, а именно так, как в книгах пишут — смертельно. Когда выбор между следующим шагом и падением не выбор, а пытка. Когда можно заснуть на ходу, погрузившись в сладкую тьму, где нет ужасно старой, сморщившейся, седой, худющей как скелет, лежащей на пожухлой траве Лоис. Его юной, прекрасной Лоис, его любви с первого совместного вдоха, дождавшейся его из армии, упорно влюблённой в него, несмотря на всё недовольство обоих семей…

Джин с хрипом выдохнул. Замер, пытаясь растерянно понять, куда ставить ногу: то ли вверх, к логову Твари, или вниз, к трупу девушки под семейным дубом. А то ли вбок, в серый манящий туман Оврага…

— Стой, — хриплый голос Намджуна откуда-то снизу застал почти врасплох. — Стой. Не так. Только не так! Я же знаю что ты, дурак, сейчас сделаешь…

— А как?.. — собственный голос захлебнулся чем-то едким и кислым во рту. Желчь потекла по подбородку — у него даже вытереть сил не было.

— Мы… мы нашли способ, — Намджун уселся прямо на тропинку— мужчина под пятьдесят, в паспорте которого значилось всего тридцать один. — Плохой, но способ. Если ты твёрдо решил, то … давай лучше по-нашему, а? Это… ужасно, но… но так будет польза. А по-твоему — ты даже не дойдёшь до входа в Пещеру…

Джин молчал. Мыслей в голове не осталось. Больше не было ни Лоис, ни кончика её языка в сжатой ладони, которую вряд ли теперь хоть кто-нибудь когда-нибудь разожмёт. Ни Пещеры, зияющей в его голове, в которой затаилась, хихикая злорадно и предвкушающе, Тварь. Ничего — только противный тягучий звук, После Моста вибрирующий прямо в костях.

Отросшие за лето густые волосы, теперь седые, с каждым порывом ветра осыпались, открывая вид на смертельно уставшего, почти такого же старого Намджуна.

— Beware the Jubjub bird, and shun, — Джин развернулся, невесть откуда взяв себе остатки сил и поднимая на ноги друга. — The frumious Bandersnatch…

Больше Намджун не услышал от него ничего.

Ни когда привёл его в лабораторию.

Ни когда они подключили его к аппарату.

Ни когда Джин, засыпая в последний раз, с улыбкой прижал сжатую в кулак левую руку к сердцу. 

12. Взы-взы — стрижает меч

Он замер перед провалом. Тьмы не было на самом деле, в глубине за поворотом виднелся слабый желтоватый свет. Из пещеры сильно пахло озоном, почему-то расплавленным металлом, и ещё чем-то органическим, чужеродным, от чего хотелось свернуться в клубок, спрятаться, закрыть глаза и не открывать их совсем.

— Это ... этот... как его, Тэхён... он, понимаешь, сжимает время.

— Сжимает? — переспросил тогда Чонгук.

— Сплющивает, спрессовывают, получает из этого энергию и жрёт, если можно так выразиться. Ну, употребляет однозначно, — пояснял Юнги. Лаборатория в стиле ретро-футуризма, дополненная современными приборами бытовой техники, кое-как перепаянными под их нужды , мигала огоньками индикаторов, гудела и пищала неведомыми датчиками. И ещё в ней царил почему-то холод. Но кажется, холодно было только Чонгуку, и только в области груди, когда он смотрел на поседевшего Юнги, который теперь выглядел вдвое старше, и совсем облысевшего Намджуна, который подслеповато щурился, разглядывая что-то в микроскоп. А ведь оба почти ровесники ... И оба не были у проклятой горы. Но, кажется, работа с тем же излучением, что убивало город, не проходило бесследно. Чонгук посмотрел на перчатку в руке, и подумал, хватит ли этого комбеза образца прошлого века, чтобы защитить его от старения?

— Эта штука, она будто окружена каким-то защитным полем, — объяснял тем времени Юнги, кивая на постамент, внутри которого находились остатки той «штуки», которую они извлекли из пальцев Хосока. — Но стоит к нему поднести что-то железное, как оно разрушается. Правда, железо разрушает всего лишь поле, самому веществу он не вредит, оно покрепче усиленного титана. А вот кровь...

— Разъедает его, как молоко печеньку, — старческим скрипучим голосом добавил Намджун.

— Это штука что, антивампир, что ли?

Неловкая попытка пошутить была встречена гробовым молчанием.

— Мы позавчера нашли Джина... Он, кажется, окончательно сбрендил, потому что бродил вокруг остатков вышки связи и бормотал что-то вроде «the frumious Bandersnatch», седой, как лунь... Мы... В общем, он… он даже не особо сопротивлялся, когда мы ему всё рассказали... А мы ... — Юнги замолчал, глядя куда-то в сторону, где стояла огромная центрифуга.

— Мы выкачали кровь, отфильтровали и получили примерно четыре грамма железа, — тихо, жёстко и безнадёжно, словно зачитывая список покупок в бакалейной лавке, проскрипел Намджун. — Оно разрушает одновременно и поле и плоть.

Чонгук медленно оглянулся в поисках стула. Тупо пошарил взглядом вокруг себя и сел прямо на грязный пол.

— Четыре грамма? — пересохшим гордом спросил Чонгук.

— Из одного человека, — больным тающим голосом ответил Юнги.

Те, первые двадцать, все были добровольцами. В основном старики, из которых сила уходила слишком быстро. Они уже ничего боялись, и страх за детей-внуков, которые слишком стремительно росли, взрослели и старели, оказался сильнее страха смерти.

К сожалению, жертва была напрасной.

Чонгук проделал тогда весь путь по этой тропинке впервые. Кое-где ещё была пожухлая трава, голые ветки кустов, валялись остовы рухнувших в одночасье деревьев. Но провал в горе чернел точно так же, и точно так же светилось жёлтым пятно. Оно разрасталось и разрасталось, пока Чонгук не прошёл через узкий каменный коридор и над ним не разросся свод, по бокам поднялись неровными громадами стены, а впереди свет не превратился в яркое золотое пятно, перевитое тёмными нитями, будто липкой нефтяной паутиной. В голове у Чонгука стоял неравномерный гул, как от сотни очень далёких сирен скорой помощи. Перед глазами пятно расплывалось, и он прищурился, поднимая руку и стараясь сосредоточиться. Пятно плыло, превращалось в силуэт – такой знакомый, такой привычный, если бы не клятый чёрно-золотой цвет…

Чонгук вскину руку и прицелился прямо в сердце.

Зря.

Тэхён оказался быстрым. Очень быстрым. Едва прозвучал первый щелчок, как он метнулся вправо, потом влево, потом прыгнул вверх, склонился вниз, и всё это — непрерывно придвигаясь вперёд, ближе к Чонгуку.

Так близко, что после очередного выстрела схватил его за руку.

Кисть обожгло. Пальцы разжались. Sauer полетел вниз.

Он едва успел подхватить его левой рукой, очень удачно, прямо за рукоятку. Прямо как настоящий Зимний Солдат, ей-богу. Дёрнуть оружие и выстрелить ещё раз.

Тварь правда была быстрой, настолько, что выстрел вместо того, чтобы размозжить ей голову, попал всего лишь в плечо. А следом раздался такой визг, что Чонгука уронило на пол, и он покатился, открывая рот и задыхаясь, как рыба, вытащенная не просто на берег, а сразу на раскалённую сковородку. Тело на одних лишь инстинктах поползло подальше, за каменный поворот, там кое-как вздёрнуло себя на карачки, сбивая колени и локти в кровь, добралось до выхода наружу. Визг не прекращался, боль сконцентрировалась на шее, подбородке, груди — там, куда попала чужая кровь. Чонгук вывалился за порожек и покатился вниз по склону, лишь иногда тормозя безумный спуск, до валуна, и только когда оказался за ним, смог вздохнуть, вздёрнуть себя на ноги и ринуться вниз, к машине.

Он не слышал, как клацали и щёлкали камушки под ногами, пока он бежал, как хлопнула дверца, как взревел мотор...

Как в городе люди, тоже держась за уши от болезненного вопля, спрашивали, получилось ли у него.

Он больше вообще ничего не слышал.

Слух не вернулся. Двум оставшимся врачам из больницы пришлось срезать повреждённую кожу, и по пласту мяса под ней, чтобы отодрать спёкшуюся чужую кровь, похожую на резиновую нашлёпку. Чонгука заперли в изоляторе, залечивая, пытаясь вернуть слух, и делая кучу тестов на вирусы и бактерии.

Ничего, кроме того, что Чонгук потерял слух и лет пятнадцать жизни. И муки совести, изнутри сжирающие мозг сильнее, чем тотальная тишина снаружи.

У него не получилось. Двадцать человек, что пожертвовали собой ради семнадцати пуль 9-го калибра — полный магазин для его любимого надёжного SIG Sauer M18.

И он облажался.

— Но ты же его ранил, — возразил ему Юнги, написав фразу на экране смартфона. Срезанная с Чонгука чужая кровь теперь маячила на отдельном постаменте, рядом то ли с чешуйкой, то ли с когтём. Место Намджуна было пустым.

— Не думаю, что он из тех, кто просто возьмёт и сдохнет, — вяло ответил Чонгук.

Когда пропала семья из трёх человек прямиком из Трущоб, город погрузился в траур. Понимать, что им придётся сделать, оказалось страшнее, чем ждать, кого же заберут следующим.

Через неделю, когда пропало ещё несколько, ставших стариками и обнаруженных потом под горой, жена шерифа, взяв на себя роль хоть какого-то управления, пришла к Чонгуку с одним-единственным вопросам — пойдёт ли он туда второй раз.

Чонгук, глядя на мирное лицо Юнги в рамочке с чёрной лентой у себя на столе, только молча кивнул. Слов у него не было.

К лаборатории потянулись первые добровольцы. К сожалению, их было немного. Остальных выбирали жеребьёвкой... Меньшинству, которым не повезло в лотерее, большинство шансов не дало, расправившись с ними быстро, а главное — бескровно, прямо на площади, где проходило голосование.

Чонгук всего этого, разумеется, не слышал. Он молча тренировался и ждал, когда за ним придёт жена шерифа с обещанным оружием.

Он отжимался, старательно отрабатывал приёмы с палкой от швабры в руках, и никак не мог признаться себе, что рад — лучше он уйдёт в последний бой, чем так, как...

... остальные. 

13. Барабардает с плеч.

 Всё было ровно так, как и в прошлый раз — гул в ушах непрерывным глиссандо далёких сирен. Золотое свечение, перевитое тёмными нитями. И силуэт, что формировался, медленно выплывая из тьмы и золота.

Только в этот раз Чонгук торопиться не стал. Он ждал, пока тень сформируется окончательно.

— Ты-ы-ы.... — раскатился по пещере полный ненависти ядовитый шёпот. Эта ненависть была ощутимой, облепляя Чонгука, как рой мошек на вечернем берегу реки. Вроде и не кусают, но противно до жути, а смахнёшь ладонью десяток, на его место усядется сто.

Чонгук стиснул зубы, застыв в молчаливом напряжённом ожидании. Силуэт вдруг обрёл черты и линии. Из золота и тьмы появился человек: руки, ноги, голова, вокруг которой ореолом плавали золотые и чёрные пряди. И лицо... Невыносимо, остро-болезненно знакомое лицо — идеально вылепленные черты, красивые настолько, что малейшая эмоция, искажающая безупречную симметрию, мгновенно делала его уродливой маской. Но хуже всего были глаза — сплошная пелена ярко-алого глазного яблока, будто в глазницы впихнули два шёлковых гладких красных мячика: ни радужки, ни зрачков. Сплошная упругая ненависть, готовая сожрать целиком.

Чонгук сделал шаг вперёд. Рука с оружием застыла за спиной. Он понятия не имел, чует ли Тэхён оружие, или, может, видит — но если нет, то он не собирался выдавать то, что было его единственным преимуществом.

— С-сам приш-шёл... — Тварь открывала рот, как мультяшная рыба, звук исходил из открытого рта, но губы двигались не в такт слогам.

Чонгук сделал ещё шаг.

Тэхён правда был очень быстрым. Метнулся вперёд, как юркая ящерица, протянул руку, хватая за горло.

Только сжаться на горле как следует пальцы с чёрными когтями не успели. Рот Тэхёна открылся, и Чонгук рассмотрел, что у того ни гортани, ни языка, ни нёба — сплошной частокол таких же чёрных острых зубов, как когти, уходящих прямиком в глотку. Алые глаза без зрачков расширились, идеальные черты исказились гримасой удивления и боли.

Оба опустили головы вниз.

Железный меч торчал из груди Тэхёна точно на месте сердца.

Золотая кровь заливала руку, и грудь, и живот, и ноги, и Чонгук буквально чувствовал, как эта мерцающая субстанция, похожая на ананасовое желе, высасывает из него жизнь.

Он ударил Тэхёна в челюсть, роняя на пол. Тот, к его удивлению, оказался лёгким, без сопротивления падая вниз.

— Ты-ы-ы.... — просипел он. Чонгук, как ни странно, вслушивался внимательно, ибо эти звуки были единственными за последние две недели, что он мог по-настоящему слышать. — Ты забрал их вс-сех? Я бы взял только с-сотню... И уш-шёл... А ты-ы-ы... С-с-сколько же ты-ы-ы забрал?..

Скрюченные на рукоятке пальцы закостенели. Чонгук усилием вытащил меч и замахнулся для второго удара...

Спустя пару минут он, шатаясь, выбрался из пещеры. Прислонился к каменной стене у порога, сполз по ней, укладывая железный меч поперёк колен. Трясущимися руками вытащил из кармана почти пустую пачку, достал специально прибережённую на этот случай сигарету. Колёсико крутанулось с сухим неслышным щелчком, и он затянулся, тут же закашлявшись. Пальцы выглядели ужасно — морщинистые, в возрастных рыже-коричневых пятнах, перемешанных с брызгами золотой крови. Брызги по краю стремительно чернели и невыносимо жгли, высасывая из Чонгука остатки жизни.

Он затянулся ещё раз. Поднял глаза вверх, сквозь седую спутанную чёлку полюбовался на закатное небо. Подумал, что для общего драматизма не хватает какого-нибудь дурацкого символа, вроде стаи пролетающих птиц. Но вместо птиц чёрной точкой перед глазами мелькнула муха. Чонгук невольно проследил взглядом, и та беспрепятственно уселась на притащенный из пещеры предмет рядом с ним.

Чонгук смотрел, как муха бродит по отрубленной голове Твари, жужжа и потирая лапки, не собираясь ни стареть, ни умирать.

— Триста шестьдесят, — произнёс он так, будто слова жгли язык. Веки закрывались, больше не в силах держать глаза открытыми. Он почти невозможным усилием затянулся, и рука упала рядом с телом. Сигарета ткнулась в камень зажжённым концом, потухая. Чонгуку удалось ещё раз вдохнуть и всё же оставить последнее слово за собой, — их было триста шестьдесят...

Муха как ни в чём не бывало продолжала ползать по голове Тэхёна.

Конец.