Анташкевич Инна

Авила и знахарская книга

Авила сидел за столом и обедал. На большом деревянном рубленном столе, вышарканном до блеска стояли: и дымящаяся картошечка, заправленная салом, и борщ с большим куском мяса, и пластики квашенной капустки, и солонина, и мочёная брусника, и солёные груздочки, отливающие голубовато-матовым блеском,  с капельками рассола на мохнатых бочках, и самое главное – 3-х литровый  эмалированный зелёный чайник с бражкой.

Все эти яства хранились в погребе, дно которого устилалось кусками льда, а тот в свою очередь добывали во время ледокола реки Зея . Бражка стояла в логушке́, — большой деревянной бочке с крышкой-втулкой и краником внизу. Делали бражку из сахара, самодельных дрожжей и воды, иногда добавляли мочёную ягоду.

Авила не был пьяница, но за столом грех было не пропустить стаканчик.  Фелонины, жены,  дома не было, накрыла на стол и ушла по каким-то неотложным делам. Дети разбежались кто куда. Обычно, если Авила дома, они прятались по углам и не маячили перед ним, особенно, когда он чинно садился за обеденный стол.

В этот раз у Авилы было прекрасное настроение, самодовольство и чувство собственной важности, так и переполняли его, и он готов был хоть с кем-то поговорить. Его глаза стали узенькими щёлочками, совсем потерявшимися на лице, как будто-то расплылись…

Именно этот взгляд перехватила Анна, которая намеревалась проскользнуть мимо Авилы во двор от греха подальше, потому что этот взгляд не сулил для неё ничего хорошего. Но не в этот раз, как оказалось…  Анна — па́дчерка, не родная дочь Авилы.

Когда Анна пыталась прошмыгнуть мимо Авилы, тот прицелился и ловко схватил её за руку своими огромными цепкими пальцами-клешнями.

— Анка, стой, куды «Куль рогожный» пошла? Ис-сса, садись на лавку, ска́зывать буду. И он постучал своей кистью-лопатой по лавке, указывая Анне куда сесть.

Анна зыркнула своими большими голубыми глазищами, шмыгнула носом и с опаской присела на указанное место. Отроду ей было лет двенадцать. В этом доме её не жаловали, все самые тяжёлые работы доставались ей, её детская фигурка целый день мелькала то там, то тут. В её обязанности входило: пригон для скота почистить, поросятам сварить еду и накормить, коровам дать сена. И всё это два раза в день. А так же в избе прибираться, посуду мыть, один раз в неделю генеральную уборку сделать. Вещей было не много, но зато пол… Он был не крашеный и сосновые доски драились песком, и выметались веником-голяком. Крашеный пол был только у богатых людей.

Авила, подлил себе бражки, подцепил ложкой огурец, выпил, крякнул… Огурчик, как в яму провалился  в его широкий рот, щетина на щеках задвигалась. Авила дохрустел огурчиком и посмотрел на Анну.

Анна старалась не смотреть ему в глаза, ей было жутковато. Потому что, в особенные минуты,  его взгляд проникал глубоко до самого донышка. Глаза становились глубокого, ярко-синего необычайного цвета, и Анна тонула в них, как в жутком колодце, холодном и бездонном.

Глаза затянули девочку на самое дно. Тут Авила спросил:

—А хочешь, я научу тебя хво́ри лечить? Всему, что знаю.

Авила многозначительно выдержал паузу и шёпотом спросил:

— Секреты можешь хорони́ть?

Анна ждала момента, чтобы сбежать, но этот вопрос застал её врасплох, ей стало интересно. Елизавета, её старшая сестра, родная Авилу, упрашивала его обучить этому ремеслу, а он ни в какую…

И Анна всё же решилась спросить, не смотря на то, что её слегка потряхивало от страха:

— А как?…. Расскажи мне, как ты людей лечишь? Да́вечи, Машку мою подругу вылечил от змеи, а она уж посинела, помирать собралась.

А дело было на берегу Зеи. Машу укусила змея, там она и упала, нога начала раздуваться от яда, у Маши началось удушье, ей становилось всё хуже и хуже. Недалеко от этого места оказалась Фелонина, жена Авилы. Она знала, что он умеет лечить такую хворь, побежала домой в и́збу. Выложила всё мужу, но Авила даже бровью не повёл, сказал:

— Дык, пущай подыхает, мне дела нет.

Фелонина, хорошо зная своего мужа, поняла, что уговаривать бесполезно и побежала к Ефросинии, матери Машки. Через некоторое время к ним примчалась Ефросиния, упала в ноги к Авилу и начала их целовать и голосить, умолять помочь дочери…

И только после этого он согласился. Взял с собой уголёк из печки, пришёл на берег, присел уже почти к бездыханному телу Машки, начертил какую-то линию угольком, что-то пошептал, опустил укушенную ногу Маши на землю и сказал Ефросинии:

— Не трогай её, пущай спит сколько хочет, пока не проснётся.

Машка моментально уснула, но буквально через три минуты встала и пошла к своей избе, как ни в чём не бывало. Правда прихрамывала, когда опиралась на опухшую ногу.

…Авила посмотрел на Анну, почмокал губами, призадумался. Потом облокотился о тёплую стену рубленной избы, вытянул длинные ноги в штанах галифе… Галифе тогда, в послевоенное время были в моде и у Авилы были лёгкие летние и зимние стяжённые галифе, которые сшила ему Фелонина.

…Почему он решил рассказать всё именно Анне, сам не знает, просто захотелось поделиться, хоть частично снять с себя тяжёлую ношу сделанной ошибки, и разделить её… Па́дчерка для этой цели очень хорошо подходила, так как сильно заикалась и не смогла бы рассказать кому-то, да и не болтлива была.  Эту историю он не рассказывал никому, даже Фелонине, своей жене, которую крепко по мужски любил, но держал в строгости.

А тут дерзкие глаза Анны, (за которые ей конечно ой, как доставалось, и не раз) раззадорили подвыпившего отчима и он начал свой рассказ:

— Ладно, Анка, ска́зывать буду. Как вылечить от укуса змеи я прочитал в книге. Но у меня сейчас её нет, — немного помолчав, тихо сказал отчим.

Анна заёрзала на стуле.  Не выдержала и задала отчиму дерзкий вопрос в свою очередь:

— Как же так? Ты же грамоте не обучен…

И действительно, Авила читать и писать не умел, мог только расписаться в бумагах несколькими каракулями.

Авила насмешливо оскалил свои большие зубы, это была его характерная улыбка, если собеседник явно чего-то не знал. В детстве в его деревне у него было прозвище Волчьи Зубы, все так его и звали.

— Дык, для этой книги грамота не нужна. Открываешь и всё понимаешь, что написано.

Анна не очень-то ему поверила, но продолжала слушать.

— Пошёл я как-то в баню один, попариться. Дык, дело было ночью. Захожу, начал раздеваться, поднял глаза, а на ка́менке сидит  Сам, — весь красный, огнём пышет, ноги длинные с копытами, глаза тоже красные, на голове рога и большие ослиные уши, язык большущий, свешивается на бок.

Небольшое отступление дорогие читатели. В силу своего особого отношения к жизни, стараюсь не говорить и не думать, а уж тем более не писать образов и слов, имеющих негативное воздействие на нашу жизнь и, самое главное, — на Матушку Землю. Поэтому вы меня поймёте, о ком я хотела сказать, дабы не упоминать его имени и не притягивать его энергии в вашу и мою жизнь.

Авила продолжал:

— Он мне говорит человеческим голосом:

— А не хочешь ли ты Авила, научиться всех лечить, от любой хво́ри?

Я вначале испужа́лся, потом разглядел его как следоват, глаз не отвёл, подумал и ска́зывал:

— А как это так? Я же ничо не умею.

Тут же у Самого в руках оказалась книга, под стать  амбарной, в толстом кожаном переплёте. Он помахал книгой в воздухе и прохрипел:

— Вот. Книга такая есть, тут всё написано.

— Я тода гова́ривал  ему, что не обучен грамоте совсем.

Тот расхохотался! Да так, что несколько камней в ка́менке раскололись.

— Не робей, кто книгу откроет, да начнёт листать, всё прочитает, хоть и не грамотен. Найдёшь ответ на любой вопрос, коли задашь. Главное – захотеть и иметь дар, а у тебя он есть, от пращуров достался.

Тут Авила снова посмотрел на Анну своими синющими глазами-колодцами. Анна так и прилипла к лавке, и смотрела на отчима во все глаза, не пропуская не единого слова.

— Но за это надобно моё поручение выполнить, придёт час, скажу какое, — продолжал Авила, повторяя сказанные ему слова. Сам оставил книгу и исчез. Я принялся читать её. Остановиться было невозможно, на любой вопрос был ответ.

И тут перед моим взором между мной и книгой появилось лицо моего деда, а он был батюшкой в нашей деревне, по нашей Старообрядческой Вере.

— Волчьи Зубы, что ты творишь,?! Да ра́зе так можно?! Ты Душу Самому продаёшь, весь наш род подставляешь. Мой тебе наказ — отдай ему книгу и расторгни ваш уговор.

— Меня как колодезной водой из ведра, — продолжала Авила. Я тут же побежал в баню и вызвал Самого. Гова́ривал, что не надобно мне его книгу и расторгаю наш уговор. Тот потянулся ко мне, я так и обомлел от страха, исподняя рубаха к спине от холодного пота прилипла.  Вспомнил деда своего и тут же припомнил про ла́данку, кото́ру мне батя сам выстрогал из берёзы, а на ней написана молитва. Достал я эту ладанку и направил в его сторону. Он попятился, стал как бы растворяться, будто кислотой плеснули. Рассердился, да как хлопнет по ка́менке, та так и рассыпалась, пришлось потом новую складывать. И всё, больше я его не видел. А ладанка у меня всегда на шее висит, — и Авила поверх исподней рубахи погладил выпячивающий бугорок на груди.  

Небольшое отступление от повествования, дорогой читатель. Не могу это не упомянуть, поскольку считаю важным.

В те лихие годы Ежовщина в нашей стране была, как смерч прокатилась, унося с собой человеческие Души, мечты и надежды, и названа по имени начальника НКВД Ежова Н. И., который на этой должности правил недолго, но в разгар Великой чистки  много народу успел сгубить, да не простого, а самого работящего. По его милости были пытки и массовые аресты, и смертей не счесть.

Во время Ежовщины  Авила и попал в тюрьму.  А в Великой Отечественной Войне служил в штрафной роте, в сухопутных войсках. Дошёл до Берлина, и там, они с солдатами зашли в дом, чтобы отдохнуть. Авила присел около разобранной печи, облокотился о трубу и тут в этот дом попал снаряд и разорвался. Погибли все, кто там был, кроме Авилы, у него не было ни одной царапины. Ладанка спасла. Всю войну прошёл в штрафной роте и вернулся целёхоньким.

А написаны там были слова: «Непобедимая Божественная Сила Честного Животворящего Креста Господня. Не оставь меня Господи, раба Божьего Авилу. Уповаю на тя, Аминь!»

Авила закончил свой рассказ словами:

— Дык… Всё, что я успел запомнить, тем и пользуюсь. Вот так-то, Анка. А коли ты хочешь всё знать, беги в баню, да покличь Самого, он мигом прилетит.

Последние слова Отчим прошипел страшным сдавленным голосом, и было понятно, что ему самому жутко вспоминать эту историю. Анна долго не могла уснуть в ту ночь, она почему-то верила отчиму, и рассказ был страшен и поучителен. Как не крути, — за всё нужно в этом мире платить.

Проверять, правдива ли эта история, Анна конечно не стала. Не было интереса таким способом получить знания. А в баню одна ходить она как-то разлюбила.

20.04.2023