Книга Сергея Степанова "Улисс. Флейта лета" увидела свет в ноябре 2022 года в США. И сразу включена издательством Smashwords, Inc.* в список избранных новых релизов не только в жанре русской поэзии (первое место), но и в общем рейтинге поэтических книг авторов из самых разных стран.

Жанровая принадлежность книги "Улисс. Флейта лета" определена как роман психологических состояний. Лирический герой уподоблен Улиссу, что одиноко странствует по волнам памяти в океане Времени на утлом чёлне мировоззрения под истрёпанным парусом эмоциональных влечений и восприятий. Автор будто ведёт читателя по ступеням болезненного созревания только ещё пробуждающейся души. Это движение от явного – к сокровенному, от слабого и нерешительного, ещё не осознанного в глубинах сердца – к проявленному действию выстраданных чувств. Некое внутреннее усилие, которое открывает путь от привычных, прозаических реакций на события и обстоятельства окружающей действительности – к вдумчивому осмыслению себя как уникальной личности, осознанию своего подлинного места в чужеродном и порой откровенно враждебном мире, к принятию мысли об исконной трагичности человеческого существования перед неизбежностью смерти, – её мотив постоянно присутствует в произведениях поэта.

И через эту плотно наполненную метафорами и звучными образами трансформацию собственных ощущений и размышлений происходит напряжённый прорыв к просветлённому состоянию духа, прозрению, которое позволяет видеть высокое в низком, безграничное – в ничтожном, прекрасное – в безобразном, созидательное начало – в разрушительном вихре, радостный свет единения с вечным – в сумраке собственных страхов, сомнений и парализующей немоты…

"Улисс. Флейта лета" (ISBN 9781005311353 – 394 с.) – часть тетралогии, куда также входят романы Сергея Степанова "Улисс. Зимние грёзы", "Улисс. Сны весны" и "Улисс. Песни осени".

Поэтическая речь – приём, призванный раскрыть сокровенные и сакральные грани обыденного. В фокусе внимания – размышления о смерти, пустоте и холоде, призрачности земного счастья. Языком метафор демонстрируется личностное движение лирического героя к духовному росту. За пристальным всматриванием в самые обычные события окружающего мира кроется трудный поиск ответов на главные вопросы Бытия: кто я? зачем я здесь? откуда и куда иду?.. Возникает эффект некой отстранённости от происходящего вокруг и вместе с тем – одновременного осмысления действительности через призму тонких и точных психологических восприятий.

Аллегорически представлено ментальное странствие, в центре которого перерождение души из фактического небытия – состояния эмбриона – к осознанию уникальности своего "Я" в стремительно меняющемся мире. И неизбежность трагического возвращения в небытие, которое проявляется предчувствием смерти. Восприятие всего окружающего необычайно острое и при этом сведено к минималистским образам, отражающим предельно повседневные события. Мироощущение и тектонические сдвиги в мировоззрении лирического героя представлены на фоне контрастных коннотаций дня и ночи, света и мрака, предгрозового затишья и бури, расцвета и угасания природы, эмоционального покоя на грани безразличия ко всему и взрывной экспрессии, всплеска горячей страсти и горького разочарования, погружения в бездну невозвратного прошлого и прорицания грядущего, динамики деятельного акта и духовного ступора, вовлеченности в социум и беспредельности одиночества, дарованной озарённости словом и безысходной немоты… Ярко выраженный элемент монотонного повторения усиливает трагический отсвет на сиюминутное уготованного провидением впереди. Хрупкое духовное начало, применённое к делу, предстаёт как обречённое предприятие, – звучит тема беспомощности искусства.

Автор стремится воплотить в образе лирического героя некую общечеловеческую сущность. Дарованный Богом и преображённый деяниями человека мир воспринимается как мелочный, пошлый. Мучительный поиск духовного начала не даёт сознанию укорениться в истине. Стихотворная форма романа позволяет читать книгу не подряд, а там, где она откроется… Так читатель оказывается на той или другой странице, ведомый волей случая, предчувствием, быть может, – судьбой. Как и в жизни, всё выступает в связке, но не последовательно, от прошлого – к будущему, а под неожиданными плоскостями, порой – одновременно или обращено вспять…

Ностальгия по Духовному Отцу и милосердию как символу единосущия, предстояние перед метафизическими безднами Бытия и собственной души проявляется в прозаическом "вещном" мире аллегорией "расколотого сознания". Идея автора в том, что любой, самый непримечательный жизненный путь, включает те же стадии проживания бытийного, что и мифологическая "Одиссея", – разлуки и потери, искушения, принятие своей конечности – смертности. Лирический герой экзистенциального романа, как и мифический Улисс, обречён преодолевать подспудные испытания в потайном мире сознания, блуждания мысли, эмоциональных впечатлений на вечном пути обретения своего истинного "Я". По автору, это и есть подлинно живая жизнь.

Обращает на себя внимание эпиграф к роману:

"Вокруг тебя спят люди… А ты бодрствуешь, ты один из стражей и, чтобы увидеть другого, размахиваешь горящей головешкой, взятой из кучи хвороста рядом с тобой. Отчего же ты бодрствуешь? Но ведь сказано, что кто-то должен быть на страже. Бодрствовать кто-то должен."

"Ночью". Франц Кафка.

_______________

* Издательская платформа Smashwords, Inc. в течение ряда лет подряд признавалась американским журналом "Forbes" мировым отраслевым лидером по темпам развития.

"Вокруг тебя спят люди… А ты бодрствуешь, ты один из стражей и, чтобы увидеть другого, размахиваешь горящей головешкой, взятой из кучи хвороста рядом с тобой. Отчего же ты бодрствуешь? Но ведь сказано, что кто-то должен быть на страже. Бодрствовать кто-то должен."

"Ночью". Франц Кафка.

***

Бытия краткость невосполнима

ни одиночеством, ни прогулкой

от фонаря за углом, по гулкой

улице, до дежурного магазина.

Шпилей распятия так знакомы

местным голубкам, богиням крыши,

и голубкам, что летают выше

звонницы, души спасая из комы.

Смыслы искомы, но в мешанине

слов не дано нам ни днём, ни ночью

ни уловить, ни увидеть воочию

то, что сокрыто Богом в картине

мира. Похоже, это издёвка.

За парапетом плещут каналы.

Пимен, уставший вести анналы,

ищет, где мыло, а где – верёвка.

Плещет усталость потоком сонным

под рыбаком, оседлавшим лодку

на мелководье. Ему вдогонку

сырость ползёт над мостом бетонным.

Еле ползу я, прогулкой мучен.

Выведет к дому нить парапета,

может быть, если будет воспета

улиц изогнутость – прелесть излучин

у площадей. Берегитесь трамвая

в людных местах – это так опасно:

у бакалеи литровку масла

разбила Аннушка всеблагая –

юбку изгадила непоправимо.

Вот незадача! Сиди, да гумкай…

Бытия краткость невосполнима

ни одиночеством, ни прогулкой.

***

Встаёт с рассветом ветер восприятий

и к нам спешит по рёбрам облаков.

Звенит будильник, старый мой приятель.

И я впадаю в облако штанов.

И в облако из чувств и впечатлений.

И проплываю в тусклых зеркалах,

в них застревая клочьями сомнений,

представленных в изношенных штанах.

И вваливаюсь облаком печали

в ваш радостный и неказистый мир.

И снова, с вами вместе, я в начале

событий. И колышется эфир,

присутствием неясностей стеснённый.

И смысл перетекает на словах

из уст в уста, никем не просветлённый.

И ветер вновь гуляет в головах.

И гонит души в облаках к закату.

И там они падут за горизонт…

Дождя не будет, кажется. Раскату

нам верить грома ли, с собой таская зонт.

И пробуждаться надо ли, не знаю.

К чему по кругу заведённый бег…

И в облако чернил я окунаю

перо раздумий, неба человек.

***

Экскурсия окончена. И гид

прощается, ничем не озабочен.

Его рассудок вычерпан. И спит,

как сытый червь в утробе червоточин.

И точен шпиль, вонзившийся в клубок

из туч и молний. И уж нет сомнений,

что дождь прольётся на собор. И Бог

почтит собой амвонные ступени.

А, впрочем, нет. Сойдёт лишь дождь. Не весь,

а только тот, что слёзно выжмет туча,

нам лужи выплеснув под ноги. Смесь

из сумерек и готики гремуча.

Брусчатка площадей ходьбой людей

изношена. Плевки экскурсовода

заметами оставлены на ней.

И шпили, как штыри громоотвода,

приманивают молнии к себе.

И сотрясают вслед за ними громы

дома и души, павшие в мольбе

наладить переправы и паромы

из суеты к возвышенности дней.

Соборы к воскресенью непригодны.

И шпилями пронзают до костей,

экскурсоводам высью неугодны.

***

Я устал. И что-то нервы… Не в порядке

что-то в самой сердцевине млечной лужи.

Или в Солнечной системе неполадки.

Снова пятна на светиле или хуже.

Здесь, у нас, пространство мало ощутимо.

Всё углы да ребра, пики, полукруги.

Рассветёт едва, – и день проходит мимо.

По ночам теснятся люди – друг на друге.

Много воздуха. Но он почти не виден.

В жаркий полдень миражи в глухой пустыне

да синь неба… Вот и всё явленье истин.

Было так в веках. Да будет ли отныне…

Океаны душ зажаты в тесных скалах.

Скалы жмутся к небесам под мёрзлым снегом.

Вся история записана в анналах.

Сожжены они пожаром прошлым веком.

А всему виною галлы. Их нашествий

избежать не удалось. И Публий Муций,

адвокат, трибун, не пожалел сестерций

и Annales воссоздал без контрибуций.

В них затмения – и лунные, и Солнца,

и знамения, и сведенья о войнах:

Александр, – сын Филиппа, македонца, –

что взял Персию, был воином не промах…

Впрочем, прошлое кого интересует…

Раздобыть бы для начала пропитанье.

Имя Божие тут поминают всуе.

Слышен шёпот – про восстанье и братанье.

Здесь животные мигрируют стадами.

Всюду кастовость. Всем правят гоминиды.

Их скопления прозвали городами.

Среди них иные очень знамениты.

В основном, своих пещер архитектурой –

из углов и рёбер, шпилей, закруглений.

Здесь расплачиваться принято натурой

за отсутствием сомнений, мыслей, мнений.

Есть отсутствие себя перед рассветом.

Сон – правитель Бытия – спасеньем славен.

Встрепенулся чуть, – и стражник с пистолетом.

Потому совет: не раскрывайте ставен.

И, конечно же, не раскрывайте душу.

Слышал я, опасно это в понедельник.

(Здесь в неделе дней зачем-то семь.) Как грушу,

обнесут. Когда б не Пасха да сочельник…

Да, – любовь, одно из местных наваждений.

Не понять, что это. Только все покорны.

И бордели – это опыт наблюдений –

посещаются охотно и повторно.

Обмен жидкостями вовсе не тлетворен.

Мне сказали, жизнь таится в млечной луже.

Без потомства пусть союз и не бесспорен,

но без пятен на постели только хуже.

А ещё здесь изучают части речи.

Дескать, это отличит от обезьяны.

Отличает. Но не всех и недалече.

Мать-природа так являет нам изъяны.

В целом, мило. Реки, горы и озера.

Стайки бабочек в лугах. Лесные виды.

И приятен кисло-сладкий вкус бельфлёра…

Но, куда ни глянь, повсюду гоминиды.

Я устал. И что-то нервы… Не в порядке

ход времён. Куда-то ветер гонит лужи

за окном. Сбежать и мне бы, без оглядки.

Но накажут воскрешеньем или хуже.

***

Схождением дождей ход дней нарушен.

Как зачарованный, ступаю в лужи,

и отражением уже не нужен

ни зеркалам, ни теням. И простужен

мой голос. И не так уж важен

я сам себе. И тем обескуражен.

И, безысходностью времён приважен,

хотел бы скрыться от секунд и сажен

пространства. Только некуда, наверно…

Быть может, в Альпы. Там цветёт люцерна.

И тучные стада хотят безмерно

всё поглотить – с достоинством примерным,

не ведая, что будут съедены чуть позже

с ножом и вилкой. Повар осторожен

при выборе продуктов, огорошен

тем, что гуляш без мяса невозможен.

Зато возможен мир без осмыслений,

в котором мы не ведаем сомнений,

никто ни в чём. И прирождённый гений

всегда объект насмешек и гонений.

Как это скучно… В лужи небеса

закрались. Травам выпала роса

так рясно. И в тумане голоса

звучат напрасно… На пример овса

дарована нам речь, стадам пещерным,

что шествуют по пажитям бесценным

путём неведомым, – навряд ли верным,

но безвозвратным. Словом эфемерным

мир перевешен к гибели. И лужи

возьмутся коркой льда, в уступку стуже.

Так модный повар кухней офранцужен,

безвкусием нисколько не сконфужен.

Но все мы мясо. Все пригодны в пищу.

Никто не брезгует ничем. И липнут к днищу

морских судов улитки. И так тыщу

миль путешествуют. Себя очищу,

предвосхищая долгий путь. Словесность

ведёт, тропинками петляя, в вечность.

Кругами, видимо… И бесконечность

нам испытанием на человечность.

***

Трагическое достоинство Бытия.

Бабье лето. Липкая паутина. И я

между ними сонной мухой всё ещё длю жизнь,

покачиваясь на ветру, как под мухой,

весь, будто раковина морская, слухом

обратившись к истинам и впав в лиризм.

Это, конечно, комично, до колик, – со стороны.

Но люди шествуют мимо, подслеповаты,

как рыбы, – не замечая меня, подтянув штаны

заблуждений. Законопачены ватой

их души, как щели, в плену бессмыслий.

И рты полны прогнивающих слов. И лица кислы…

Улыбки натянуты на шарниры лжи.

Спины гнутся под ветром лозой прибрежной.

Так, мне помнится, склоняются падежи –

неизбежно, порой изысканно и небрежно,

отступая лакеем назад. Мол, готово… 

На ладони расклад души: ключ к познанию – слово.

Но не надо!.. Проехали… Забирайте слова

обратно, в кладезь. И моя распухшая голова

плечам не в радость. Человечеству по душе,

после душа, с бокалом и неглиже,

дивана совесть. Имитация счастья в постели

уже не новость. Полушария растеклись

болотом слизи. И летит на ветру писчий лист

чистым – к матери своей, таёжной ели.

Ну, а мне ли лететь за ним… Паутина.

И в засаде смерть паучком. И картина

та ещё – глупое трепыхание, без битья.

Как будто не терпится проститься с летом,

оборвав налетевшим осенним ветром

трагическое достоинство Бытия.

***

Я бы Бога призвал, – погостить на планете,

поглазеть, что за шум и гам в балаганчике!..

Да не вымолить ни за что на свете…

Возлежу бревном на диванчике –

в такт планете покачиваюсь на волнах

гравитации во вселенском колодце…

Впереди желтком проплывает подсолнух,

где-то в долинах Роны – предгорных

или низинных – выросший инородцем

и взволновавший Винсента Ван Гога.

Холст. Мазок… Так дотягиваются до Бога

кистью. Или чем там ещё… С трудом –

что за каторжная работа! –

душа протискивается к воротам,

где избранных судят судом

последним. Остальные неинтересны,

пропахшие перегаром и потом,

ни Богу, ни дьяволу – есть песни,

что приедаются сразу после эфира.

В них и вслушиваться не стоит, –

если, конечно, не закалённый стоик…

На дне колодца ни зеркала, ни антимира.

Не высмотреть будущего, как ни стараться

скрыть, что на деле ты – параноик,

в венецианском прогнившем палаццо

глотающий вязкую жижу воздуха,

не давая прокуренным лёгким роздыха

на пути к вдохновенью… Мы все наркоманы

этой планеты. И обезьяны

хором твердят наизусть суть абзаца

первого – дескать, приемлю:

"В начале сотворил Бог небо и землю…"

Нам, гоминидам, абзаца понятного

очевидностью невероятного

лишь потому, что эрзаца

не предложили иного, не столь занятного.

Жаль, но душе – иль чему там ещё! –

не выразить никакими словами

колошения внутри нас и промеж нами

того, что, казалось бы, так общо

и обезличено. Например, в Интернете,

где, как в аду, перемешано всё на свете…

Но где-то вовне – во мне! – торжествует Матисс,

обессилевший от извлечения из

себя эмоций в пластике форм и цвете.

И притяженье подсолнухов душ к планете –

нечто большее, чем сверкание риз.

Эх, вы, человечество!.. Сукины дети.

Вымышленного Бога каприз.

***

В белом смокинге, под парами,

выхожу за порог жилища –

в жизнь, расталкивая локтями

расплодившиеся тыщи

лиц, снующих, себя ища.

Нам столкнуться нос к носу,

по любому вопросу,

и держись-ка на троне, Господи, –

береги небеса от копоти:

жди безжалостного побоища!..

Пусть из города светофоры

вытесняют жизнь на окраины,

среди чахлых побегов флоры

я один – представитель фауны –

кораблём плыву в красной бабочке,

с личным ангелом на плече.

В парусиновых – ретро! – тапочках, –

свеж, удачлив и жизнерадостен,

с папироской во рту, благостной

белозубой улыбкой, и вообще…

Встречным дамочкам впасть бы в обморок –

видят статного жеребца!..

Но трещат, сбившись стайкой сорок,

да прожекторы взглядов бьют пониже лица…

Дескать, вот бы с ним нынче вечером,

мне б такого же мужичка…

Но до вечера делать нечего.

В этом смокинге, человечиной

непутёвым, на счастье венчанным,

я на солнышко вышел – испить пивка!..

***

Ах, истина, дарована ль ты Богом!..

В убогом домике на берегу реки

реку тебя ли… Спит Луна над стогом –

ей птичий гомон скучен. От тоски

не скрыться, нет! – везде найдёт, слепая.

Но каяться ли в чём… Пока закат

горит карминовым отсветом рая,

роятся истины. И бьёт душа в набат!..

***

Вечер лезвием вонзился под ребро

и пронзает болью ощущений…

За окном горячим серебром

проливается Луна, сминая тени

на стене… Стенает ли февраль

или август шлёт душе удушье,

Бытия божественный Грааль

возношу я. И небрежно тушью

вывожу ль что, порчу ль полотно

или кляксы множу, будто лужи…

Вечер лезвием вонзился под ребро.

И обмяк, жалея душу вчуже.

***

Задуть ли солнце – чахлый фитилёк…

Ах, Время!.. Скрип секунд. И неизбежность

теснит за край закат, сбиваясь с ног.

Но злости нет как нет. Лишь теплота и нежность.

И неожиданно с небес нисходит грусть.

Унылый дождь так месит в грязь окрестность…

Я вытвердил реальность наизусть.

Тревог – за край, но где же безмятежность!

Стряхнуть ли солнце со своих волос…

В закат шлёт волопас стада в долину.

Там тени опрокинуты в низину

и мокнут в бисере просыпавшихся рос.

***

Синих глаз глубина хрустальная

необъятней любого простора.

Любоваться – мала мне спальная:

высота нужна для обзора.

Мне б взобраться не на забор,

не на башню сторожевую. Выше!..

И с разбегу – в хрустальный простор:

сигануть в синеву, как с крыши.

Миг безумства… Без дерзновений

жизнь скучна, как вояж без историй.

В полдень наземь падают тени

переживших паденье Трои.

Троекратно: ура!.. И кепку –

на простор синевы, в дар облаку.

Обнажая чело, крепко

я божусь: с этих пор – всё побоку!..

Тишина. Покой. Безмятежность.

Паутина бабьего лета.

Визави – синеглазая нежность

изливается в сердце поэта.

Жил я в прошлом, – одни заторы.

Завтра, знаю, грядёт заминка…

А сегодня – любви просторы.

Изумительная картинка!..

***

Небо выстлано облаками,

как булыжная мостовая.

Гулко Время гремит громами –

грозно катится,

отмечая

вехи молниями мгновений.

Беспощадная колесница!

Ты не знаешь отдохновений…

Человек –

твой слепой возница.

***

Какая скверная угроза!

Гроза сверкает, шлёт проклятья…

В дождь в сквер я вышел и… Ух, роза

в каверне чаши ждёт приятеля!

И на сердце уже не скверно.

Как верный паж, встаю я в позу:

в дождь зря, быть может, вышел в сквер, но

я шляпой прикрываю розу

от гроз и недоразумений…

Свиданье сорвано, как видно.

Дождь льёт, но не до разумений –

так одиноким быть обидно!

***

Будто в лузу загнан биток:

слово взял на язык – бьёт ток

сопряжённых переживаний.

Никаких пережевываний!

Руда фраз – прозы нагромождение.

Стих – молния! Грома рождение:

раскаты стереозвонки –

лопаются зрячих душ перепонки,

пронзены спицей слога.

Слово царствует солнцеоко!

Отверзи глаза да уши.

Гляди. Слушай!..

***

На родине Эмпедокла –

там, где бушует Этна, –

Время на миг приметно

в тени олив примолкло.

На родине Эмпедокла

на лире бренчит Расин.

И Этна глядится в стёкла

домов, где жгут керосин.

На родине Эмпедокла

вид на восток красив:

Этна от лавы взмокла –

тужится, что есть сил…

Следом за Эмпедоклом,

шагнувшим в жерло отважно,

себя представляю богом, –

впрочем, это ли важно…

На родине Эмпедокла

бессмертия ищет Расин:

с моста камнем в Сену – мокро,

а посуху – где взять сил.

Дыхание Этны прогоркло…

Среди бессмертных олив

на родине Эмпедокла

в каждом философ жив!..

Вижу во сне картинку:

песнь затянул Расин

с эллинами в обнимку.

И Эмпедокл с ним!..

***

Чад и гам в коммунальной квартире.

Проходите вперёд, кто гордый:

ждёт петля в привокзальном сортире

или нож поперёк аорты!..

Городам досаждают орды.

На ветрах колокольни дрогнут.

В подворотнях кривые морды…

Небосвод под поступью Бога вогнут.

Горизонт грозой в зонт выгнут.

В роддомах что ни день – аборты:

не успеешь вложить, как вынут…

Откуда орды?..

Эпидемии лжи бьют рекорды.

И когорты давно нетвёрды:

ордена на груди, – гнут хорды.

Орды!.. Орды.

***

Юность рвётся из блузки…

Взгляды встречных огрузли –

залпы бьют по мишени.

Животы в напряжении,

глотки тянут слюну.

Ну и ну!..

Прохожие, на грибы похожие,

бледные, рябокожие,

глаз не отводят от блузки –

юности вытачки узки!

Пялятся на образа

в храме жизни блюдца-глаза…

Где коромысло да вёдра, –

гляди-ка: слепил Бог бёдра!..

Сорваны тормоза –

не вынести перегрузки, –

пуговицы на блузке

срезают бритвы-глаза!..

***

Горе. Горе… Глупа, как курица!.. –

клювом в лужу воркует горлица,

возжелав испить мёртвой водицы.

Удалиться… Пожить у вдовицы

в древнем доме в окрестностях Ниццы.

Целоваться. Ущипывать ягодицы…

Горе. Горе… Корёжит улица

тени, души, потные лица.

Век назад здесь плескалась криница,

а теперь – в страшном сне не приснится! –

стоколёсная куролесица.

В пробках бесится, – как блудница

под горячей плетью возницы, –

возжелавшая мести столица:

только б вырваться, и – к бойницам.

Горе. Горе… Рабам – к гробницам.

Мне – на гору, к ночным зарницам –

удавиться на серпе месяца.

***

Ветра Атлантики сих мест не достигают, –

что им края косматых пыльных бурь…

Колючий мяч верблюд выводит в аут,

одним ударом выбивая дурь

тягучих мыслей, пагубных сомнений.

Куда ни плюнь, кругом одна тоска!..

Здесь караваны диких поколений

веками бродят реками песка –

всё ищут зев забытого колодца:

то трусят наискось, то тянутся по краю.

Будь проклята ты, участь инородца!..

Ветра Атлантики меня не достигают.

***

Губы, пригубив горя,

рябятся в соль. А пока –

апокалипсис: в гарь горят

рябиновые облака.

Лакают из битого блюдца

целебный кумыс луны

льняные сумерки. Бьются

в стёкла незрячие сны.

С ними как будто легче

человеку, – болят бока,

но вот удаётся прилечь, и –

с плеч ночи млечное яблоко!..

Око рассвета туманно.

Вон оно – солнце. Здрасьте!..

Сбро-осьте небесную манну

мякоти губ на ра-адостя-ах!..

***

Бродяжа, сторонюсь просторных улиц.

По ним курсируют пронырливые тени

и тянут за собой колонны лиц,

как баржу бурлаки… И, неврастеник,

готов споткнуться я – расквасить нос, пасть ниц,

паяц и безнадежнейший из пьяниц.

Piazza del Popolo*, в тебе ль моё спасение!..

Египетская кость** не знает крена.

Здесь мраморные львы, храня презрение,

блюют на всех. И Ромула и Рема

волчица кормит, толпы лицезря.

И тень Нерона – Рим сожжён им зря! –

глазеет на зевак, шпану, блудниц,

не узнавая ни имён, ни лиц…

На пьяцца тени мечутся, сутулясь.

В зрачках туристов, будто блёклый ценник

(клокочет вечность в горле римских улиц),

всё то же значится: пьянчужка, неврастеник…

Santa Maria dei Miracoli***,

укрой меня хотя бы на мгновение!..

Я в панике к колоннам жмусь. Доколе

терять мне тень себя… Без сожаления

я, мстя за пораженье филистимлян,

блюю вином на сандалеты римлян.

_____________________

* Piazza del Popolo (итал.) – площадь в Риме (Здесь и далее – прим. авт.).

** Древнеегипетский обелиск, установленный на Piazza del Popolo.

*** Santa Maria dei Miracoli (итал.) – церковь на Piazza del Popolo.

***

Ночь, поди прочь!.. Торжествуя вотще,

приветствую утро, танцующее

по кровле за рыжим котом

с обрюзгшим – старик! – животом,

спешащим на случку ещё…

А следом мосластым скотом

с заплечной котомкой – с котом?! –

и сам я бреду сквозь сущее,

под лейкой солнца растущее

бесплодным, как смерть, кустом.

***

Громы трезвонят! Души трясутся.

Тряска – извечная суть Бытия.

Звезды трясутся в галактиках-блюдцах:

ти-хо дрожат… Но не против и я

с вами на пару в повозке трястись

на большаке, именуемом Жизнь!..

***

Давай возьмёмся за руки, пройдёмся по рёбрам причала

в чаше летнего вечера, пока ночь стремглав не примчала:

к чему поднимать столбом пыль ложного звёздного света? –

в горле першит вопрос, но нет на него ответа.

Давай возьмёмся за руки. Что воздевать их к небу,

холодному до безмолвия, сбитому на потребу

тем, кто жаждет поблажки или взывает к мщению,

даже не встав на путь от грехопадения к всепрощению.

Давай возьмёмся за руки: пусть перетекают токи

между двумя вселенными, что так ревниво жестоки,

требуя, будто косая, полного одиночества.

Ночь налетит, – и отчаливать. Умирать до смерти не хочется!..

Давай возьмёмся и вместе сбросим глыбу горя

с вершины страданий и опыта: пусть катится к чертям, в море

невзгод, печалей и радостей, что бьётся о сваи причала.

Давай возьмёмся за руки!.. И ад начнётся сначала.

Но память хотя бы на миг вернёт нас к самому нежному…

Молю, возьмёмся за руки. Пусть кажется, – всё по-прежнему.

Первая встреча. Молчание. Шаток настил причала.

Возьмёмся покрепче за руки!.. Смерть ещё не примчала.

Не разомкнула пальцы, души, ток поцелуя.

Давай развернёмся к вечности, – плечом к плечу, вплотную.

Пускай Господь любуется, – не зря, мол, истратил глину,

слепив мужчину и женщину, женщину и мужчину.

***

По одним и тем же тропам

я хожу за тем же виски

каждый день. И продавщица

глаз давно не поднимает:

ей известны хриплый кашель,

шарканье и сип: "Спасибо!.."

Я бы ездил по Европам –

чудный шанс взлохматить киски! –

круглый год. Но подавиться

мне горячим расстегаем,

если ситцевую Russia

променяю на Антиб я,

где гуляет у водицы

средиземноморский ветер,

дерзко задирая юбки –

бес, охальник и зараза! –

до небес, округлость зада

обнажая без затей.

Да у нашей продавщицы

он такой, что нет на свете

ничего чудесней: хлюпки

все иные!.. К ней три раза

в день за виски я из ада

продерусь сквозь сто чертей!..

***

Шпарит летний дождик.

Может, перестанет,

а не то галоши

у меня на грани

полной энтропии:

в них зияют дыры, –

зря певца стихии

заждались трактиры.

Зря гляжу на небо, –

не проглянет просинь.

Дождик шпарит слепо.

Скоро осень.

Зря зачем-то медлю,

воздух пью гортанью.

Руки вяжут петлю.

До свиданья!..

Не нужны прощанья.

Вот мои галоши –

радость обнищанья.

Всё, хорошие…

***

Задыхаюсь, как бык в аромате корриды.

Мне бы к морю, на волю!.. В ночь, слушая плеск его,

видишь звёзды в киношном формате 3D.

Небосвод крутозадые кариатиды

подпирают… И нет – Бог, привет! – мира плоского:

черепахи, слонов и, тем более, стишков Бродского.

Дорожу каждым днём, будто эфемериды,

воспаряя уже от бокала бордосского…

Протрезвев, как ударившись оземь, на небо сердит я,

если снились коррида, платочек мифичной Фриды,

Фарос, дымный маяк, тень Колосса Родосского, –

плоский мир и – избави Господь! – стишки Бродского.

***

Нежданный зыбкий дождь едва скользит по глади

зеркальных зябких луж. Такая благодать, –

быть тем, кто всюду вхож, быть ни зачем, не ради…

И полукружья дружб и ссор на миг разъять

сиротством, дымкой грёз. В них каждый будто птица:

лечу, куда хочу, над радугой, над всем…

И нет прощальных слёз, и будущность не мнится.

Что тихий летний дождь, скольжу над бытием.

***

Забыл, как цветут ромашки

на ситцах твоих, Россия.

В изгнании без промашки

на лопухи моросил я:

мёртвые степи, канавы…

А где-то ждут реки-скатерти,

берёзы, хмельные травы,

могилы отца и матери.

***

Что-то мне не спится… Где ты, тишь да гладь?

Чёрная собака вышла погулять.

Под окном спросонок вскинулся скворец.

Месяц – злой бесёнок! – лезет во дворец,

где нагие звёзды водят хоровод, –

без заминки рогом взрезал небосвод…

Где бы мне укрыться от грядущих бед?

Чёрная собака взвыла – ищет след.

Выйдет ей добыча – гордая душа:

налетит – пожива будет хороша…

Где ты задержался, розовый рассвет?

Спи, скворец, не видишь разве – утра нет:

темень как в темнице, сердцу – не помочь!

Что-то мне не спится… Сонно стонет ночь –

месяц жадно впился в звёздные соски.

Чёрная собака щерит пасть тоски.

***

Аквамариновая бабочка

влетела в серое окно.

Ужель тебе не всё равно,

где погибать… Прочь, мчи на волю,

а не кружи в углах впотьмах:

здесь ни травины, ни цветочка, –

лишь запустение и мрак,

мне напророченные в долю.

Огня не жгу давным-давно:

слепа смерть – ей во тьме дано

всплеснуть ладонями… Бах!.. Точка.

***

Худой тропинкой выйду к морю.

И здесь, в шумливой тишине,

себя приуготовлю к горю,

как неизбежности во мне.

Чуть горьковатый привкус брызг

волны, разбившейся о камни,

меня напоит пьяно, вдрызг,

как будто проза Мураками.

И, бросив взгляд на карамель

тревожного, как сон, заката,

покину берег, словно мель

под парусом любви когда-то…

Вернувшись в дом, под кров, к делам,

лепя прекрасное из глины,

сорву покров с души и сам

сорвусь во тьму неотвратимо.

***

Жизнь прошла, будто белая ночь, –

утомительно, вязко, тоскливо…

От луны отломился ломоть

плесневелого квёлого сыра.

От души отвалилась тоска.

Про запас ничего не осталось:

сыт младенец – сопит у соска,

вдосталь высосав маткину жалость.

***

Оса на медовой капле.

Пленительный отблеск моря.

Орнамент. Фигура цапли,

застывшей в изгибе горя.

Горячий песок. Сок вишен

на терпких губах темнеет.

К тебе, будто смерть, приближен

я или даже теснее.

Снега неизбежно грянут.

И души выдохнут холод…

А ныне страсть тянет в яму –

терзает любовный голод.

Он долог, не утоляем,

и вдруг, как экстаз, скоротечен…

Я буду тобой вспоминаем! –

случаен, к разлуке встречен.

***

Вновь кружу в синеве с наслаждением птицы,

подминающей крыльями вольный простор:

сердцу есть чем дышать, взору – чем озариться…

О, хрустальность иллюзий!.. О, вечный задор

неуёмной души!.. Нет бы – угомониться,

жить и ползать, как все, по греховной земле,

натыкаясь на слизь ложных слов, сонмы лиц и

молиться неистово страхам и мгле.

***

Где нет железных подоконников,

там дождь призывно не стучит.

И втайне призраки покойников

не ищут от дверей ключи, –

войти под шум дождя во тьме,

шепча, что помнят о тебе…

Где нет железных подоконников,

там дождь качается в седле.

Не усидеть без подлокотников

божкам, приписанным к Земле

и отвечающим за души

в такой глуши!.. О, что есть хуже…

Где нет железных подоконников,

там у дождя, хоть век ищи,

не обнаружите поклонников…

Но я точу карандаши:

мне дробь дождя диктует строки, –

они и чувственны, и строги.

Где нет железных подоконников,

там шелестит невнятный шум

из сплетен недругов, сторонников…

Стихи, что дождь, идут на ум:

они беззвучны, но слышны

на подоконнике души!..

***

Куда сбежать, в какую мглу, –

от встреч, разлук, тревожных строк:

найти укрывище в углу,

где не разыщет даже Бог…

От всех забот, тягот, борений

в глуши души уединиться.

О, одиночество, – криница

до боли горьких озарений!..

Пусть солнце – шумных дней возница –

собьётся в поисках меня…

Сбежать! С надеждами проститься,

ни миг, ни вечность не кляня.

И обрести на острие

невыносимого сиротства

неосязаемое сходство

с цветком, забытым на скамье.

***

Как дождливо нынче лето! –

в лужах чёрная вода…

Будет песенка пропета

без надежды, в никуда.

В этой песне нет припева,

позабыт её мотив:

в небо вдруг душа взлетела –

видно, кто-то поманил.

И опять вернулась в лето,

в рябь листвы и чёрных луж,

к встречам в вечер, снам, приметам, 

в немоту ненужных дружб…

К демонстрации бесстыдства,

взрывам страсти в темноте,

к ощущению, что лица

окружающих не те…

К ожиданию успеха,

отрицанью неудач,

вскрикам и раскатам смеха

в глубине старинных дач…

К мукам совести и счастью

обретения любви, –

жаль, что юность не украсть у

к нам безжалостной судьбы!..

К расставанию с желанным

на пороге новых бед,

к взглядам – долгим, томным, странным!.. –

будто смерти вовсе нет…

Вновь дожди сгустились где-то, –

с громом схлынут, как года…

Эта песенка пропета

без надежды, в никуда.

***

Ах, как было!.. Счастье плыло

средь кувшинок по реке.

Неужели разлюбила?..

Лодка меркнет вдалеке.

С берегов ползут туманы.

Холодком ползёт печаль

прямо к сердцу. Ах, обманы!..

Одинокость. Ночь. Причал.

***

В Ареццо счастлив был Вазари.

Свезло. Родился не в Самаре…

Бог век за веком жмёт на кнопки

незримой адовой машины.

Что изменилось… Ночь. Мрак. Шины

шуршат всё так же. Словно лодки

варягов, мчатся облака

сквозь Млечный путь – его лакал

так алчно пёс моей тоски…

На полотне окна мазки

кладёт рассвет. Вот-вот гроза

разбудит сонную Самару.

Закрыть глаза. Снять тормоза.

Покинуть землю и сансару.

***

Говорят, что было лето.

Мне б узнать, оно какое…

Говорят, в нём много света –

жарит солнце золотое.

А порой гуляют тучи,

злые грозы и дожди…

Жизнь летит с высокой кручи.

Сердце бьётся: жди… Жди. Жди!

Жди, что вдруг спадут тревоги.

Жди. Господь пришлёт гонца.

Скрипнет липа у дороги.

Жди без счёту, до конца.

***

Обратная сторона солнца.

Протуберанцы – жилы.

Сполна излита смоль. На лицах

и пот, и едкая соль: конца

нет вечным трудам, – еле живы…

Просторов земных старожилы –

полынь посреди солонца,

ковыль и степные кобылы,

такыры, овраги, аилы…

Обратная сторона солнца.

***

Под сенью старых дачных лип

в кругу поросшей мхом беседки

я восседаю, как халиф,

внимая лепету соседки.

Здесь чаем потчуют: с малиной,

янтарным мёдом, мятным льдом…

О, храм земных надежд, – родимый,

незаменимый сердцу дом!..

О, нежность жизнь познавших душ…

Непреходящая усталость.

Бездумный говор. Отблеск луж

в щербатых чашках. Эка малость

ещё потребна… Дни летят.

А вечера ползут неспешно.

И что там будет, – рай иль ад,

лишь Богу ведомо, конечно.

Закат зажёг верхушки лип

всего на миг прощальным светом.

Я восседаю, как халиф, –

ни царств, ни подданных при этом.

***

Кончилось лето. Плачь.

Незабываемо счастье, –

солнце, лужайка, мяч,

смех, поцелуй в запястье.

Тихая речь реки,

сплетни прибрежных ив…

Как вы теперь далеки!..

С кем ликовать, что жив…

Где твой зовущий взгляд?..

Где моя жажда тела…

В воздухе грусть и чад.

Осень. Жизнь онемела.

***

Невзгоды тропки сузили.

Глаза мокры от грусти ли…

Грома гремят без устали.

Тянуть воз дней до хруста ли…

Высоких годы сгорбили.

Душа нема от скорби ли….

А до небес расти, расти.

Душа поёт от радости!..

***

Когда душа вконец измождена,

не выручат ни дети, ни жена,

ни близкий друг, ни даже круг подруг,

ни голос совести, – она умолкла вдруг,

ни череда забот, ни мука сна,

ни вид дождя из мутного окна,

ни беспокойство, ни покой, ни бег

никчёмных мыслей, ни внезапный смех

кого-то рядом, ни молитва Богу,

ни Лермонтов, что вышел на дорогу,

ни фото юности с "Люблю!" на обороте,

ни лай дворняги в тёмной подворотне,

ни бренди с кубиком седеющего льда,

ни календарь, – десятое, среда,

ни черновик, где стих не довершён,

ни вздох, ни вскрик, ни что-нибудь ещё.

***

Найти ли опору для духа,

помимо невидимых вех…

Улыбка от уха до уха.

Сквозь слёзы неслышимый смех.

Сквозь шелест листвы тихий выплеск.

Родник стойко верен себе:

из сил выбиваясь, он вылез

и вытек по грешной земле.

Лекарства спасают немногих.

А ноги несут не туда…

Кто впал в состояние грогги,

не знает тягот и труда.

Давайте расстанемся мирно.

Мир тесен для выгод и дружб.

Истаяли свечи и миро.

Зря ряжены служки для служб.

И тяжбы излишне жестоки.

Кивают верхушки осин.

Ветрами тревожат жизнь боги

без счёту среди стылых зим.

Следы замести без остатка.

Сдаётся мне, Вечность права:

идёт жизнь ни шатко, ни валко…

Всё прочее – только слова.

Ловите без сна скользких рыбин

в своих неразгаданных снах…

Кто вырос из солнца и глыби,

тому не сидится в стенах.

И – ах!.. – он выходит на волю.

Улыбка от уха до уха

сквозь слёзы, что мешаны с солью

и смехом, не слышным для слуха.

***

Нежат важные бока

на закате облака.

Я гляжу на них в окно:

им, беспечным, всё равно,

что в немом окне поэт

озирает белый свет –

кроны, шпили, крыши, –

будто ангел, – свыше.

***

Жена жжёт в дому можжевельник, –

он греет озябшую душу.

И тем выжигает похмелье

и скуку в январскую стужу.

Но жечь можжевельник в июле, –

причуда, достойная Кафки.

Глаза приоткроешь, – как в сюрре,

мерцают размолвки и ласки…

И дух можжевельника тяжек,

когда небом посланный ангел

над грудой расколотых чашек

рыдает… Ты сам его ранил.

Жена жжёт и жжёт можжевельник.

Гудит растревоженный улей…

Поэт, одинокий бездельник,

изменит, но разве что с пулей.

Вновь в жертву идёт можжевельник.

И быт заедает всё злее…

Но, может быть, сторож и мельник,

Господь будет к Еве добрее.

***

Время бодяжить, бродяжить, бражничать.

Всем, кто беспечен, – честь и почёт.

Незачем биться об стену, важничать:

чёт или нечет, – всё один чёрт!..

Мечется челядь: годен, не годен

быть в батраках у чужих надежд…

Пыжится жадность в солнечный полдень.

Ночь ждёт в объятия без одежд.

Но обнажённые души хрупки.

Бьются об скалы до мелких брызг

волны, несущие хлипкие шлюпки.

Чуть зазевался, и счастье – вдрызг!..

Тычет в смартфоны чёртово племя:

точит балясы – в раже чат…

За разговорами трачено время.

Айда бродяжить, бражничать!..

***

Жизнь растрачена в дикой стране,

в стороне от проезжих дорог.

Горы встали вокруг, как в броне,

и над ними Луны трубный рог.

Бирюзовые глади глядят

в поднебесье мерцающим взором.

Отраженье Луны в них – медяк,

что украден удачливым вором.

Бурных речек седая вода

не приносит в долину прохлады.

С горных круч туч немая орда

шлёт в далёкие земли армады.

Ветер гонит, как встарь, табуны.

Где-то слышится говор варгана.

Взрезал грудь, как ножом, рог Луны:

всё – ничто, всё – кровавая рана.

***

Если ты не знаешь, нынче август

распластал горячие персты

в пекле улиц, площадей… Лишь жар уст

жадно свеж: передо мною – ты…

Пролетает жизнь беспутно, блудно, –

так опутан паутиной сон.

Чувства зреют потаённо, смутно…

Кракелюры – патина времён.

Бьётся страсть в ночи невзрачной птицей,

вдруг ожившей для былой любви.

И она всё длится, длится, длится…

В август ветры вихри вьют в пыли.

В август чувства плавятся так жарко…

Задержались в будущем дожди.

Мне сгореть в твоём жару не жалко –

тают искры без следа в груди…

Зол предвестник скорых расставаний.

Беспощадных. Слёзных. Навсегда.

Где ты, юность… Рельсы расстояний

невозвратно скручены в года.

***

Спи, мальчик, спи в своей постели.

Нагрянут хлёсткие дожди, –

они давным-давно поспели:

жмут ходко… Жди.

Прольются, смоют сны и чувства,

тревожа дробью тишину.

Довериться дождям – искусство:

прыжок во тьму…

А, впрочем, спи без пробуждений:

дожди окраиной пройдут.

Что им век смут и противлений!..

Вдох, выдох, вздох… Посильный труд.

Под дых ударит вдруг виденье, –

ты вновь рождён: блеск молний, гром!..

Все ложь. Очнись, – и где мгновенье…

Дождь. Шелест крон.

***

Мчат прочь дни и ночи.

Дух бродит, где хочет.

Где хочет, дух дышит.

Прислушайтесь. Тише…

Стих шелест листвы:

ветер сник за окном.

Слетели листы, –

ждут судьбы под столом.

Лишь кто-то вздыхает, –

о доме, о рае…

О чём-то молчит

или молит в ночи.

Душа будто дремлет.

Смежаются очи.

Ни ночи, ни дня нет…

Дух дышит, где хочет.

***

Резвятся медовые зайцы

в цветистой душистой траве:

"Мы, яркого солнца посланцы,

дарованы летней поре!.."

И сам я, как солнечный зайчик,

резвился всласть в дивную пору…

Дымок сигареты. Стаканчик.

И солнце садится за гору.

***

Скоро издохну в этом аду,

где бродят тени, дудят в дуду:

на торг сзывают, – всласть обдерут…

– Господь, откликнись, Ты где?..

– Я тут!..

Приходит утро. Свои бока

трёт солнце оземь, как пёс, пока

я раскрываю в день щели век

и ужасаюсь, что человек.

Зря ль мостик мысли изломан вдрызг, –

все в бездну канут с него без брызг.

Взлетают души, – нас не берут…

– Господь, откликнись, Ты где?..

– Я тут!..

***

Хитёр замок. Но найден ключ.

И всё же дверь не поддаётся.

Зря ль ветер зол, дождлив, колюч.

Шлёт темень, как на дне колодца.

И сердце жаждет уколоться

и обрести желанный ритм.

О, как снести скол лет с лица!..

И вырвать напрочь жилы рифм!..

И из рифлёного стекла

собрать седые витражи

по тайным выгибам лекал,

что чертят в воздухе стрижи.

Иже еси на небеси!..

О, дивный дар – изъять из туч

свет молнии: блескучий ключ

к замку… Стих ветер – нем, без сил.

***

Невыразимый дискомфорт.

Хранить дистанцию от орд.

Но как? Но с кем… Дымят костры.

И лезвия невзгод остры.

И странен душный дух сиротства.

С ушедшим нет ни капли сходства.

Граница – темень, немота.

И флейта нежная мертва.

***

Месяц взялся серебряным мелом.

Озарит Дею, – взгляд украду…

Эта бледная девочка в белом –

будто белая роза в саду.

Клялся, – нет, не приду!.. Но примчался.

Где ты, радость растраченных лет…

О, последнее – мнимое – счастье

в добела побледневший рассвет!..

***

Всё трачено – всё бито молью.

Склоняет летний день к застолью,

а осень – к пиршеству сиротства:

в нём с миром вовсе нет родства.

Строги мгновения к живущим.

Крупицы истин в лживой гуще

затеряны, – их не извлечь,

пока не скинешь груз лет с плеч.

Чуть подналечь, и вот – свободен.

Прозрение дано как орден

за подвиги во имя розы, –

за жизнь вне прозы…

***

Здравствуй, раздольная сирая Русь!..

Как заждалась возврата

сына ты, матушка… Знай, я вернусь, –

настежь лазурные врата!

Жди меня соколом резвым с небес

прямо в твои объятия, –

шумные кроны берёз-невест,

реки, болотные гати… Я

истосковался по ясным очам –

синим озёрам. Залётным ветром,

чаю, взгляну по-сыновьи сам

в них грозовым рассветом.

***

Вот и лету – кирдык.

Лью хандру за кадык.

Дык, до неба – впритык!..

Иль оземь.

Время гладит под дых.

Выдох боли как продых.

Вдох, – но где же, блядь, воздух!..

Осень.

Copyright © 2022 Степанов С.