Литературный цикл "Римские мемории". Автор Сергей Степанов

***

Миндалевидные глаза,

вы раззолочены закатом…

Созрели ягоды – лоза

горит агатом.

Атомизированный мир.

Рим пал!.. Где римские когорты…

Рим жив!.. Да каски кирасир

в крови аорты.

Бегут тропинки в никуда.

Их манят призрачные дали.

В моей крови одна вода –

поэту счастья недодали.

Миндалевидные глаза

зовут… Куда? Гляжу за вырез…

Созрели ягоды – лоза

всю душу выест.

***

Пустая комната. Её углы как грани

сиротством обрамлённого алмаза…

И тишь, что нищенка в лохмотьях, тянет длани –

ждёт звонкой дани и не сводит глаз, а

за окном весна кружит по саду –

мир адресует ей дурные мадригалы

с упорством тем, с каким на Рим шли галлы,

а гуси им готовили засаду…

Душа пуста, как банка из-под кофе,

что выпит в ожидании удачи.

Исподтишка толкает к катастрофе

Вселенную ряд чисел Фибоначчи…

А за окном весна летит с катушек –

звенит, куражится и всюду сеет семя,

как будто вправду истекает Время

и от бесплодия вдруг запустели души.

***

Длань тщеты… Пощёчина поэту.

Суете плачу дань, день кляня…

Казначей не верит так билету

банковскому. И, ему подобен, я

сомневаюсь в подлинности быта:

бита ль карта честно, без жулья…

Жив ли я… Да и удел пиита –

пиетет иль пропасть Бытия?..

И, тая, как тать, любовь от сглаза

и глазея на безумный мир,

Рим покинув, стал я волопасом.

И "Аз есмь…" хриплю без флейт и лир.

И эфир колышется упруго.

У дороги в храме ждёт потир,

мирра курится в сиянье круга, –

но моя ль заслуга в этом, Сир…

Сиротливо сумрак входит в сени.

Осенён тщетой, спадает день.

Суете дань выплатив, я тени

отворяю двери, сжав кистень.

***

Снова тают снега. А, быть может, и снеги.

И уходят в побег и питают побеги

воды вешние. И так весна в человеке

пробуждает желания и пребывание в неге.

Мокнут ноги в ручьях, по асфальту скользящих

в никуда, кроме зелени, рек и каналов.

Почтальон стороной так обходит мой ящик

с тех времён, когда Рим пал под натиском галлов.

Да и сам я – письмо, что блуждает в конверте

между прошлым и будущим. Слухам не верьте,

что меня уже нет. И в земной круговерти

я – лишь кисть Бытия, что наносит мазок на мольберте

Времён не для выставок или судеб биеннале.

Так луч солнца купается утром в канале

под окном петербургским, по диагонали

Невы, взявшись рябью в финале. И в забытом журнале

так желтеют страницы, в пыли впечатлений

от прочитанных лиц, что почище романов,

где развязка – лишь вымысел: плод преступлений

развращённых доступностью нас графоманов.

Ну, а что там весна, шаловливая девка…

Ей так нравится случка кошачья и спевка

хриплых мартовских орд. А по мне, – всё издёвка:

для любви нам нужна лишь душа. И небес подготовка

к грому майских ночей, соловьиным турнирам

и щемящей тоске служит только гарниром

к безысходности осени… Так повар сыром

тёртым нам присыпает горелую сторону мира.

Впрочем, это неважно. Как, впрочем, и всё остальное.

Перед зеркалом нет никого, – только двое,

разделённых иллюзией существованья

одного из них, – якобы мыслящей тканью.

***

Завтра, – словно заноза…

Неужто наступит завтра.

Откуда исходит угроза

завтрашнего рестарта?..

Вечная безысходность завтра,

словно бекон на завтрак

с яичницей, чёрным кофе

в гостинице в Оберхофе.

Завтра, как казино. Но

ни капли во мне азарта,

когда у крупье давно

краплёная Богом карта.

Так от врага бежит

конница без штандарта.

И наповал убит 

мир приходящим завтра.

И у подножия Альп

как мне дожить до завтра…

Плещется лужицей Гарда.

И на эстраде альт,

смычком из пучка спагетти,

выводит из Доницетти

что-то. И эхом плывёт кварта

над озером – прямо в завтра

туманным изгибом фьорда

возле Рива дель Гарда.

Альту неведомо форте, –

по крайней мере, до завтра.

Здесь снег не лежит до марта.

И граппа покрепче кофе

и шнапса, что в Оберхофе

я пил в ожидании завтра.

И шпага опасна без гарда

соскальзыванием в завтра,

когда, прерывая спор,

рассматривает в упор

нас смерть. Впереди авангарда

лишь враг. Позади – маркитантки

и дочери их. И останки –

добыча Времён. Но – завтра.

А где-то скулит сегодня –

собакой, замёрзшей в стужу.

Судьба, искушённая сводня,

тоскует по року – мужу.

Сегодня я ей не нужен.

Дающая жизнь Астарта

не знает, что путь наш сужен

падением в пропасть завтра.

В ОКЕАНЕ

Бушуют будто в гневе волны.

Тщета кипит, как океан.

Усталость делает безвольным.

И не спасает талисман.

Я в путь пустился без оглядки,

мечтая обрести свой Рим.

И сбился, – дни мои не сладки.

Ветрами всеми я гоним.

А берега недостижимы.

Они маячат вдалеке.

На волнах щепкою кружим я –

брань мечется на языке.

Улисс, вернись!.. Бери мой бриг.

Я не сойду на материк, –

как ни расчетливы движенья,

нет берегов у постиженья.

Стремясь под парусом мечты

в ещё не ведомую гавань,

мы прозреваем средь пути,

что парус тот пойдет… на саван.

Так уходили навсегда

армады бродом Геллеспонта,

не понимая, – никогда

им не достигнуть горизонта.

***

Что поделать, если будни нелегки…

Если раны заживают на собаке,

а на сердце беспросветные деньки

оставляют шрамы, будто после драки.

Что поделать, если нечего терять…

И на Солнце – пятна, в памяти – провалы,

из истории изъяли букву ять

и сожгли и Рим, и древние анналы.

Что поделать, если горе от ума…

И от дурости не оградят и книжки.

Это раньше были посох да сума,

а теперь на душах крепкие задвижки.

Что поделать, если локтем бьют в толпе…

Так бывало в годы прежние, но реже…

Вот бы взять, и сердцем ввериться мольбе,

но, боюсь, на небе боги нынче те же.

Что поделать, если пройден долгий путь…

Понапрасну или с пользой, неизвестно.

И ни в прошлое, ни в завтра заглянуть

достоверно невозможно, что нечестно!..

Что поделать, если ужас правит бал…

И отчаяние накрепко засело!..

Кто на боль другого с болью не взирал,

тот не знает, для чего даётся тело.

Что поделать, если мысли нелегки…

И на новый день надеешься не очень,

но ножом по горлу чикнуть не с руки.

Значит, рано… Подожди ещё денёчек.

***

Бояться смерти не пристало.

Но не бояться – тяжкий труд.

Лишь отблеск синего кристалла

скрывает кущи, где живут

покинутые Богом души, –

Ему теперь не до молитв:

всё больше мути в Млечной луже,

как и предрёк один пиит…

Как холодна любовь металла:

под сердце – нож, и вот он, – труп…

Бояться смерти не пристало.

Но оглядитесь-ка вокруг:

дымится кровь – моря и лужи…

Последствия смертельных битв.

Господь не зря покинул души,

как и предрёк один пиит…

Закат горит. И небо ало.

Вот-вот раздастся голос труб.

Бояться смерти не пристало.

В прах жернова её сотрут

миры. И тем она удружит:

не всем небес угоден вид…

О, как редки живые души,

как и предрёк один пиит…

И Божья матерь причитала.

Но римский стражник был ли груб…

Бояться смерти не пристало.

Как холодна улыбка губ,

когда душа над телом кружит:

прощальный хмель в нее пролит…

Ей Млечный путь – не больше лужи,

как и предрёк один пиит…

***

Твоих восхитительных линий

изгибы, к примеру, бедра,

понравились бы Аполлону.

Безумец Плиний

не стал бы Везувия зову внимать,

на несчастье, когда б

пред взором такую

рабыню имел… И Беллини

Винченцо тебе посвятил бы

канцону. Шальные ветра

гуляли бы в ней над садами

цветущих цинний.

Падут города, словно нравы.

Кочевьями диких племён

наполнится мир, как когда-то.

Восстанут травы

высокие, прах укрывая

сопревших в забвенье времён.

И орды дикарские,

вновь ожидая потравы

полей от соседей, тебя

изваяют. И, ликом пленён,

овалы твои оберегом,

во имя славы,

а также Валгаллы священной,

признает вождь. Это потом

всё будет… А ныне

любуюсь лишь я, как пеной

ступни вуалирует море.

Да вечер, с распахнутым ртом,

твои созерцает изгибы.

И облик явленный

вода отражает, колышась

в отсвете лучей золотом

заката… И мне ли,

как прежде, останешься верной

ты, вечностью вдохновлена ли,

своей ли прозрачной красой,

на галечном том биеннале.

Изгибы линий,

беспомощно и беззащитно,

по листьям стекая росой,

струятся меж пальцев.

Отринув песок, кроны пиний

вонзаются в небо небрежно

прибрежной зеленой каймой.

Под ними туникой воздушной

к бедру богини,

до одури нежная, ночь

припадает душой. И синим

туманом клубится рассвет

за песчаной косой.

И призраком бродит Везувия

склоном отважный Плиний.

И что-то Беллини Винченцо

наигрывает над волной…

И я, погружаясь во сны,

обнимаюсь с рабыней,

средь цинний цветущих

в саду обретая покой.

***

Мой час четвёртый… Время спать. Но всё ищу я

грань между ночью и рассветом. Знает туя,

что под окном растет и лапами мне машет,

что я флиртую с ней. И снова ночь из чаши

по циферблату расплескалась, словно кофе.

И стрелки вязнут. И понадобится профи

отрегулировать моих часов верченье.

И объяснить рассвету дней предназначенье.

И, пожилой скиталец, нрав весёлый свой я

от всех скрываю. Во дворе цветёт секвойя,

что туи выше. И меня не замечает.

И с ней дружил бы я, да в туе вот не чаю

души. И в том признаться ей опять не смею.

И вырезаю из сует сюрприз – камею.

И на секвойе, что всех выше, так прекрасно

рассвет в петле подвесить лично. Беспристрастно.

***

Люта античная эпоха!

О ней и слышать, – сердцу плохо.

Но охать ли о том, о сём…

Зарыта вечность в глинозём.

Зло римляне в веках страдали!

Найти ль бессмертие в Граале.

И Вечный город прошлым жив.

Рассвет. Туманы. Миражи…

Желанен мне нектар в стакане.

И тем желаннее, чем ране…

Им раны я лечу заранее, –

ещё до битв, до поля брани.

***

Не потрафить нашим вкусам невозможно.

Вот бы вылить молоко со дна бутылки.

И смешать его с говном. И осторожно

поднести ко рту… И снять оливку с вилки.

Но не вызовет и это омерзенья

в нас к тому, что напечатано в газетах.

И за что же нам такое невезенье –

проживать в эпоху камер в туалетах.

Впечатленье, что сегодня будет жарко.

Не спасает вечный бег мочи в фонтанах.

В чебуречных в час полуденный запарка.

Праздный плебс глотает вонь в кафешантанах.

И потеют проститутки на бульваре.

Им до вечера раздеться невозможно.

И потеть потом придётся уже в паре.

Или в группе, только очень осторожно.

И асфальт стекает эбонитом в лужи.

Кровь солдат сочилась в битвах Ганнибала

так во славу Карфагена. Но не нужен

оказался Риму этот дар Ваала…

И брусчатка площадей молчит в пометах

голубиных драк и шарканья старушек.

Завтра тоже будет жарко. По приметам,

в туалетах понаставят нам прослушек.

И услышат, что скрывает глубь пространства.

И извилины в мозгу соединятся.

Для того ли оторвались мы от пьянства,

чтоб так шумно и прилюдно обосраться…

Светофоры движут толпы биомассы.

Вам налево, тем – направо. Этим – к Богу.

Нам давно открыты тупики и трассы.

Рассосётся всё, я верю, понемногу.

***

В Твой сад, Господь, врываюсь ветром, –

нет терпежу ждать дозволенья…

А что трублю, гремлю при этом, –

прости за недоразуменье!..

Не до разумности мне ныне –

из сердца грех не извлекаем:

занозой в нём сидит унынье,

что пьяный ключник перед раем.

Жаль, не до замыслов моих

Тебе – в других души не чаешь…

Как ни пронизан смыслом стих, –

меня в упор не замечаешь.

Зря Рим нахрапом брали галлы! –

их ждали гуси на рассвете…

В пыль разбивает лоб о скалы

из рая выдворенный ветер.

***

Бродяжа, сторонюсь просторных улиц.

По ним курсируют пронырливые тени

и тянут за собой колонны лиц,

как баржу бурлаки… И, неврастеник,

готов споткнуться я – расквасить нос, пасть ниц,

паяц и безнадежнейший из пьяниц.

Piazza del Popolo*, в тебе ль моё спасение!..

Египетская кость** не знает крена.

Здесь мраморные львы, храня презрение,

блюют на всех. И Ромула и Рема

волчица кормит, толпы лицезря.

И тень Нерона – Рим сожжён им зря! –

глазеет на зевак, шпану, блудниц,

не узнавая ни имён, ни лиц…

На пьяцца тени мечутся, сутулясь.

В зрачках туристов, будто блёклый ценник

(клокочет вечность в горле римских улиц),

всё то же значится: пьянчужка, неврастеник…

Santa Maria dei Miracoli***,

укрой меня хотя бы на мгновение!..

Я в панике к колоннам жмусь. Доколе

терять мне тень себя… Без сожаления

я, мстя за пораженье филистимлян,

блюю вином на сандалеты римлян.

_______

* Piazza del Popolo (итал.) – площадь в Риме (Прим. авт.).

** Древнеегипетский обелиск, установленный на Piazza del Popolo.

*** Santa Maria dei Miracoli (итал.) – церковь на Piazza del Popolo.

***

Везувий свежемолотого кофе.

Баклажка коньяку. В верблюжьей кофте

сижу. Гляжу. Мерцает глаз камина.

Стук в дверь. Судьба. Ей говорю: come in!.. А

сам едва ли жив, едва ли трезв;

стремглав бежать в окно, – едва ли резв.

Видать, судьба надёжно подловила:

подбросила под ноги, будто мыло,

нежданный, но приятный вечерок.

Глотаю кофе, пряный коньячок,

но что так зябко, что – не хорошеет…

Что, петля, заждалась свиданья с шеей?..

***

Ну, что ты лезешь? Чё те надо…

Ходить в музеи под дождём –

моё пристрастие. Канада –

Россия, первый тайм. Идём

скорей домой. Купи котлеты.

Когда в Москву прикатит лето,

пока свободою горим,

рванём в Антиб, Гримо и Рим.

Гляди, Гагарина Полина!..

Народу сколько на кольце…

Да не споткнись ты на крыльце.

Зачах твой фикус Бенджамина.

Кто чемпион. Кто проиграл…

Канада – нас! Канада, Карл!..

***

Съешь же ещё этих мягких французских булок,

да выпей чаю.

Сам я в игре восхитительной Сандры Буллок

души не чаю…

Римлян держал в узде Луций Корнелий Сулла

из жажды власти.

Днесь дурачьё везде: прочих как ветром сдуло, –

в порыве страсти…

***

В болоте неба топкие прогалины –

глядел Гагарин в них… Отчаян крик в ночи:

как окаянные горят окраины

Вселенной… Разберут на кирпичи

бичи – за Вавилонской башней – Кремль:

падёт, что Древний Рим, оплот Московии.

Блюю навыворот. Я – Третий Рим!.. Я – нем:

нет сил кричать с моста слова сыновии…

Не мне от благ Твоих сума, хлеба и рыба.

Обрушена Голгофа, будто глыба.

И на семи ветрах московских я, как дыба

на людной площади, застыл и жду не крови ли…

Гиперболоид инженера Гарина, –

и жахнуть так!.. Ни гатей, ни прогалин, а?..

Одна надежда – топями Гагарин

(бессмертие – не зряшный Божий дар)

дотянет до пылающих окраин,

и усмирит и гнев Твой, и пожар.

***

таранят мир тираны

тиранят Рим тараны

ритм барабана раны

горн гром тирады Тибр

вор кров кровавый пир

мортиры мор обрыв

армады ядра взрыв

ров варвары прорыв

***

В Ареццо счастлив был Вазари.

Свезло. Родился не в Самаре…

Бог век за веком жмёт на кнопки

незримой адовой машины.

Что изменилось… Ночь. Мрак. Шины

шуршат всё так же. Словно лодки

варягов, мчатся облака

сквозь Млечный путь – его лакал

так алчно пёс моей тоски…

На полотне окна мазки

кладёт рассвет. Вот-вот гроза

разбудит сонную Самару.

Закрыть глаза. Снять тормоза.

Покинуть землю и сансару.

***

Я всем, как и себе, желал бы лёгкой смерти.

Падёт и третий Рим, размолотый до дерти.

Спасение ли выпадет кому…

Пылится холст с наброском на мольберте.

В кафе халдей яд подаёт в десерте, –

пирует мир в бубонную чуму.

К чему ты, чёрный век!.. Зачем молить в соборе

о том иль этом… Горе, словно море,

нас гонит по волнам извечных бед.

Гуляет только ветер на просторе.

И смыслы тонут в общем разговоре.

И души втиснуты в бетонный парапет.

Великий Тибр, как будто тигр в клетке,

неволен Римом, – мечется в разметке

каналов, улиц, людных площадей…

За столиком кафе свеча в розетке

вдруг высветила росчерк на салфетке, –

забытый кем-то тайный знак страстей.

Напрасных, верно. И ничто не вечно.

Эпохи, как и миги, быстротечны.

Придёт твой час. И, варваром тесним,

в пожарах сгинешь ты, бесчеловечный

к чужим народам, праздный и беспечный,

поработивший Время вечный Рим!..

***

Прокрастинация… Будь это

всего лишь блажь, а не порок, –

я мог бы в Рим купить билеты

и снизить болевой порог

принятий важных мне решений.

Но Рим далек, а я – не гений:

стар, лыс, хожу без парика

и жду последнего звонка…

Диакритические знаки

укажут, чей ты человек.

Покой желаннее, чем бег.

На штурм!.. Звучит сигнал к атаке:

та-да-да-дам, та-да-да-дам!..

Не отрекусь. И не предам.

***

Глянь-ка – при свете и в темноте

люди как кошки ебутся.

Эйнштейны рождаются, но уже не те,

бродские по-прежнему остаются

большой удачей блудливых орд,

склонных к деторождению

за-ради умножения римских когорт,

привязанности к лицезрению морд

и непротивления вожделению.

Делить мир на личности незачем!

Ткни – и вырастет человечек,

ни хуже, ни лучше иных, – ничем

не приметный в стаде прочих божьих овечек.

Вечность вечно всем недовольна:

подавай ей пророка! И виждь, и внемли…

Смерть – ростовщица: бери жизнь вольно,

но не вопи, отчего, мол, так больно,

вернёшь с процентом – удобришь землю.

Млеют иные – тычут смело

в распахнутое лоно Вселенной:

без затей, как бы между делом, –

дескать, что мне до целкости ейной…

Ей-же-ей!.. Апофеоз юродского

отношения. Киснут млечные лужи…

Не в силах зачать эйнштейна иль бродского,

даже после бокала бордосского, –

нахер вообще ты нужен!..

***

Я устал. И что-то нервы… Не в порядке

что-то в самой сердцевине млечной лужи.

Или в Солнечной системе неполадки.

Снова пятна на светиле или хуже.

Здесь, у нас, пространство мало ощутимо.

Всё углы да ребра, пики, полукруги.

Рассветёт едва, – и день проходит мимо.

По ночам теснятся люди – друг на друге.

Много воздуха. Но он почти не виден.

В жаркий полдень миражи в глухой пустыне

да синь неба… Вот и всё явленье истин.

Было так в веках. Да будет ли отныне…

Океаны душ зажаты в тесных скалах.

Скалы жмутся к небесам под мерзлым снегом.

Вся история записана в анналах.

Сожжены они пожаром прошлым веком.

А всему виною галлы. Их нашествий

избежать не удалось. И Публий Муций,

адвокат, трибун, не пожалел сестерций

и Annales воссоздал без контрибуций.

В них затмения – и лунные, и Солнца,

и знамения, и сведенья о войнах:

Александр, – сын Филиппа, македонца, –

что взял Персию, был воином не промах…

Впрочем, прошлое кого интересует…

Раздобыть бы для начала пропитанье.

Имя Божие тут поминают всуе.

Слышен шёпот – про восстанье и братанье.

Здесь животные мигрируют стадами.

Всюду кастовость. Всем правят гоминиды.

Их скопления прозвали городами.

Среди них иные очень знамениты.

В основном, своих пещер архитектурой –

из углов и ребер, шпилей, закруглений.

Здесь расплачиваться принято натурой

за отсутствием сомнений, мыслей, мнений.

Есть отсутствие себя перед рассветом.

Сон – правитель Бытия – спасеньем славен.

Встрепенулся чуть, – и стражник с пистолетом.

Потому совет: не раскрывайте ставен.

И, конечно же, не раскрывайте душу.

Слышал я, опасно это в понедельник.

(Здесь в неделе дней зачем-то семь.) Как грушу,

обнесут. Когда б не Пасха да сочельник…

Да, – любовь, одно из местных наваждений.

Не понять, что это. Только все покорны.

И бордели – это опыт наблюдений –

посещаются охотно и повторно.

Обмен жидкостями вовсе не тлетворен.

Мне сказали, жизнь таится в млечной луже.

Без потомства пусть союз и не бесспорен,

но без пятен на постели только хуже.

А ещё здесь изучают части речи.

Дескать, это отличит от обезьяны.

Отличает. Но не всех и недалече.

Мать-природа так являет нам изъяны.

В целом, мило. Реки, горы и озера.

Стайки бабочек в лугах. Лесные виды.

И приятен кисло-сладкий вкус бельфлёра…

Но, куда ни глянь, повсюду гоминиды.

Я устал. И что-то нервы… Не в порядке

ход времён. Куда-то ветер гонит лужи

за окном. Сбежать и мне бы, без оглядки.

Но накажут воскрешеньем или хуже.

***

Я надысь бродил по Ницце.

И полна моя сума:

не шмотья из-за границы, –

недалёкого ума.

Взять архитектуру Рима:

кто не выспался на ней…

Мог бы я пройти и мимо,

но дурею, ей-ей-ей…

После злачных мест Парижа

нет сил голову поднять:

заведётся скоро грыжа, –

по экскурсиям шнырять!..

Как хитра архитектура:

красота её сложна…

На дворцы гляжу, как дура:

не рублю в них ни рожна.

Счастье – шастать с умным видом,

любоваться скукотой…

Нынче болен мир COVIDом:

распрощайтесь с жизнью той!..

Гид привёл к кариатидам:

у него, никак, запой…

Взгляд застыл на месте стыдном:

наслаждаюсь наготой.

***

Я бы Бога призвал, – погостить на планете,

поглазеть, что за шум и гам в балаганчике!..

Да не вымолить ни за что на свете…

Возлежу бревном на диванчике –

в такт планете покачиваюсь на волнах

гравитации во вселенском колодце…

Впереди желтком проплывает подсолнух,

где-то в долинах Роны – предгорных

или низинных – выросший инородцем

и взволновавший Винсента Ван Гога.

Холст. Мазок… Так дотягиваются до Бога

кистью. Или чем там ещё… С трудом –

что за каторжная работа! –

душа протискивается к воротам,

где избранных судят судом

последним. Остальные неинтересны,

пропахшие перегаром и потом,

ни Богу, ни дьяволу – есть песни,

что приедаются сразу после эфира.

В них и вслушиваться не стоит, –

если, конечно, не закалённый стоик…

На дне колодца ни зеркала, ни антимира.

Не высмотреть будущего, как ни стараться

скрыть, что на деле ты – параноик,

в венецианском прогнившем палаццо

глотающий вязкую жижу воздуха,

не давая прокуренным лёгким роздыха

на пути к вдохновенью… Мы все наркоманы

этой планеты. И обезьяны

хором твердят наизусть суть абзаца

первого – дескать, приемлю:

"В начале сотворил Бог небо и землю…"

Нам, гоминидам, абзаца понятного

очевидностью невероятного

лишь потому, что эрзаца

не предложили иного, не столь занятного.

Жаль, но душе – иль чему там ещё! –

не выразить никакими словами

колошения внутри нас и промеж нами

того, что, казалось бы, так общо

и обезличено. Например, в Интернете,

где, как в аду, перемешано всё на свете…

Но где-то вовне – во мне! – торжествует Матисс,

обессилевший от извлечения из

себя эмоций в пластике форм и цвете.

И притяженье подсолнухов душ к планете –

нечто большее, чем сверкание риз.

Эх, вы, человечество!.. Сукины дети.

Вымышленного Бога каприз.

***

Быть иль не быть кем, гуманоид?

Передавай друзьям приветик,

надежды маленький оркестрик

под управлением Android.

А кто другому яму роет,

тот сам в неё и угодит.

Будь осторожен: Google бдит

за тем, как в гаджет тычем строем.

И строим новый дивный мир:

раздать всем сёстрам по смартфону,

а слежку смело вверить дрону.

Как манит в мышеловке сыр!..

Друг Гамлет, "Мышеловка" – пьеска,

не понятая нищим сбродом.

Соцсети зря ль даны народам, –

запостить снедь, затем всё стрескать.

И фрески итальянских магов

для плебса – бредни богомаза.

Фейсбук прилипчив, как зараза!..

Забыты сплетни у продмага.

Роман – эпистолярный фон

безвинно сгинувшей эпохи.

Любовь прошла, дела неплохи.

Звоните Богу на смартфон.

***

Публий Муций, ты сегодня не в фаворе.

Дождь смывает прочь следы кровавых пятен.

Воронье беспечно кружит на просторе –

его резкий гомон громок, но невнятен.

Ты анналы воссоздал. Какого чёрта!..

Нам без них жилось бы проще, безоглядней.

А теперь мы знаем: облако Оорта

с каждым мигом ближе к нам и беспощадней.

И платить за всё придется не по чину.

Да где взять для этой подати сестерций…

Бог не к нам благоволит, а только к Сыну.

Нам дана лишь благодать реминисценций.

И тоска так сушит горло. Кружку б пива…

Да не сдуть мне с Бытия событий пену.

Жить в Венеции желалось, у залива!..

Но приходится мечте искать замену.

И довольствоваться вяленою воблой, –

её к пиву подают за неименьем

наслаждения иного. Ветер волглый

мне за шиворот вползает настроеньем

вязкой мерзости. И тонут в разговоре

голоса. Так меркнет свет в глубинах вмятин…

Публий Муций, ты сегодня не в фаворе.

Дождь надежно смыл следы кровавых пятен.

***

Впадая в крайности, художник

берёт от жизни всё, заложник

Везувия своих страстей.

Но вот в колонке новостей

чернеет скорбная заметка:

"Ушёл из жизни… Мыслил метко.

Позвольте вспомнить эпиграмму…

Достоин… в школьную программу."

Прощай, пьянчужка, дуэлянт,

мот, бабник, скандалист… Талант

растрачен щедро, без помех.

Прими посмертный свой успех.

Да было ль что… Одна полова.

И зёрна царственного слова!..

***

Таинственна природа лени, –

подвешенность во мгле сомнений…

О, тяжкий труд преодолений

ещё не вызревших воззрений

на мир вовне и бездну "Я", –

извергнут жар Везувия:

в глубинах выстывшего пепла –

чуть ощутимый пульс тепла.

Дарован выбор из двух зол,

но есть ли он... Несчастный гений

молчит. Перо чертит узор…

О, тяжкий труд преодолений!..

***

Вы от меня свой пыл не утаите…

Как Поль Гоген с мольбертом на Таити,

готов я воспевать изгибы линий,

которыми бы восхитился Плиний.

Мозаика неясных впечатлений

туманит взор… И, преклонив колени,

готов молить вас даровать мне миг…

– Пойдите прочь, противный злой старик!..

Но как… Зачем? Испорченные нравы.

Вон из Москвы! Ждут витражи Наварры.

О, небеса, где ваша справедливость!..

Злосердие. Пощечина. Немилость.

***

Нет у Времён начала,

печали – не знать конца…

Венеция у причала

моря – образ венца:

сияет чело Европы,

омыто фонтаном брызг.

Но в наводнение стопы

мокнут пьяного вдрызг

меня. Только Кампанила

высится над волной:

площадь Сан-Марко – сила,

не покорённая мной.

Туриста сыскать ли отпетее…

За борт тоску гоня,

вдыхаю влагу столетий я!..

Всё прочее – болтовня.

Укрыть ли любовь за шторой…

Бриз мечется по площадям,

каналам, сердцам. Амфо́рой

веков становлюсь я сам.

Каналы душе – как вера

в божественное весло…

Да денег – нанять гондольера –

ни цента!.. Не повезло.

***

Дрожь в руках – отмирание клеток

мозга. Невозможность быть ещё где-то, –

поздно перекатываться ртути

на пути ото лжи к сути.

Рябь надежд – отражение в луже

жизни. Неизбежно схожденье стужи

в души… Спрыснут день коньяком ночи –

зябко и мерзко очень.

Впрочем, – миф, что спасает движенье

в звеньях. Пошевелишься, и мишенью –

тенью станешь: чётче нет силуэта, –

Бог знает это.

Эталон – лом в пробирной палате

смерти. У кровати сестра в халате

метит вторую смену в вену

шприцем и ждёт подмену.

В Вену – нет, не успеть!.. Нет билета.

Есть в Венецию, но к чему мне эта

лужа – истории мокрая ретушь.

Я и сам душой ветошь.

Вот исход – в никуда ниоткуда

мигом. Зов прожитого перегуда –

книга. Память выдублена в пергамен.

Слово – надгробный камень.

***

Спроважу грусть, – она вернётся…

Бог сдал ей угол без труда.

Так в дом богатого веронца

отважно ломится нужда.

Тень просит хлеба и ночлега,

на торжество обречена:

вглядись, – в личине человека

в лохмотья ряжена чума…

И дом богатого веронца

не ограждает жар молитв.

Спроважу грусть, – она вернётся

и пуще прежнего молчит.

***

Жар рябины на закате

зимний день раскрасит ярко

в Ярославле… Я в осаде

арок площади Сан-Марко –

здесь плевком достать до моря.

Но тоски не сплюнуть, видно…

Дома ждет любви Долорес –

куковать в снегах обидно.

А в Венеции прекрасно –

в номерах диван продавлен

до меня, Долорес… Страстно

мы расстались в Ярославле.

Денег – грош. В карманах – бирки

багажа. Ажурны тени

на воде… В любви придирки

вмиг доводят до измены.

Гондольеры – символ веры:

мол, лагуна – не болотце.

Им привычны адюльтеры –

ночь весло в штанах не гнётся.

Кампанила ли манила,

будто зыбкий свет огарка…

Но неведомая сила

тянет к площади Сан-Марко.

Марки своды. Дни тягучи.

Надираюсь, хорохорясь:

отвернулся даже случай

от меня, моя Долорес…

Бог глядит воловьим взором.

Не намылить ли верёвку…

Не грусти, Долорес!.. Ворон

возвратится – на зимовку.

***

Ещё до третьих петухов

дух-искуситель был таков!..

День душу свёл со скучной прозой.

Но вечер выручил. Вчерне

я что-то набросал. В вине

немало истин дремлет. С дозой

любви опасно перебрать…

Как вдруг является собрат

в плаще, со шпагой и пером, –

порассказать о том, о сём.

Семейства ссорятся в Вероне.

Влюблённых не разъединить…

Мерцай, рубин в моей короне.

Веди из лабиринта, нить.

***

О, чрево Времени!.. Яма с помоями.

В ней Петр Вяземский, Сомерсет Моэм и

кто-то еще благородных кровей…

Может быть, Эрнест Хемингуэй.

В эту же яму – не в небо над озером!.. –

сбросит меня современник бульдозером.

С веком разорвана пуповина.

Будем гнить вместе. Пушкин. Я. Глина.

А где, вы спросите, Иосиф Бродский?..

В Венеции. На элитном погосте.

Курит себе сигаретку там,

глядя, – курится ли фимиам.

***

Смиренно дух свой вверь аскезе:

открыта варежка, – закрой…

Кто знает фрески Веронезе, –

утратил благостный покой.

Кто вызнал брежневский застой, –

"Зубровку", сельди в майонезе… –

уходит в старости в запой

и видит мир в ином разрезе.

Иллюзии в онтогенезе

уводят душу за собой

туда, где фрески Веронезе

даруют благостный покой.

И сердцу толку нет в аскезе,

когда крадётся взгляд за той,

что, бёдра выкатив в разрезе,

покачивает красотой.

***

Нет, не вырваться. Незачем. Не с кем.

Вдоль дороги растёт лебеда.

Круг друзей то ли узок, то ль тесен.

Вслед за радостью лезет беда.

У Да Винчи корявые руки.

Лик Джоконды – нелепый елей.

О, бесплодные дерзкие муки!..

Где ты, няня… Где кружка. Налей.

Кто налево идёт, – жал направо.

Кто недвижен, ещё чем-то жив.

Две-три строчки… И вот крики: "Браво!" –

воплощение истинной лжи.

Вдохновение сменят привычки.

Зря душа ожидает броска.

На надгробии стёрты кавычки,

имя, даты… Ноябрь. Русь. Тоска.

***

Девчонки тычут лифчиками в лица

и требуют то страсти, то оплаты…

О, это лихо!.. Чикой заявиться

в палаты.

Заначивают скудные зарплаты

прижимистые в нежностях мужчины.

Они сбежать от жён в загулы рады

не без причины.

В наличии извечная морока –

не сопряженье личного с приличным.

Но возвращаться в Мурманск из Марокко

придётся, мичман.

По смерть баулы памяти пылятся.

Чердачный хлам манит сжечь в пепел дачу.

В Венеции зимой к сырым палаццо

туман в придачу.

И сдерживать всю жизнь нажим желаний

не удаётся с деньгами ль, без денег…

Когда не оправдал мир ожиданий,

Бог – злой бездельник…

***

О, где ты, древняя Верона!..

"Алло! Звонит телеканал…"

Кто слил им номер телефона,

сгорит в аду. Шекспир не знал,

как мир хорош без "Инстаграма",

ЖЖ, "Фейсбука", "Телеграма"…

Мой друг, волнистый попугай

меня спровадит трёпом в рай:

ему занятно видеть драму

моих уже последних лет, –

как я, несбывшийся поэт,

спешу предать себя бедламу.

О, нет!.. Ужель я плагиат

с подобья Божьего… Мрак. Ад.

***

Источены чувства напрочь. Чествую утончённость

чего-то, что нимб иль обруч… Гудбай, учёность!..

На стены посмертно лезут немые тени.

Пушкин. Некрасов. Бунин. Маркс. Энгельс. Ленин.

Кувшин возжелал вина. И манит отбитой ручкой.

У Джека болит спина. Случался с залётной сучкой.

Пьянит без вина весна. Её не запостить в сети.

На сердце лежит вина. Безвинным страсть всласть не светит.

Ручьями сойдут снега. Ты сам – ледяная глыба.

Встал месяц – блестит серьга. Бесстрастный отсвет улыбок

скользит по усталым лицам. Галдят в смартфоны

Джульетта, Тибальт, Ромео, март и вороны.

***

Когорты в боях поредели.

Прожить невозможно без риска.

Мгновения прут на пределе.

Стишки – это к Богу записка.

Как искренни были порывы…

Дымятся в пожарах руины.

Когорты бросают в прорывы:

кровавый пот – будто рубины.

Зарубины века незримы.

Печальные очи незрячи.

Вновь варвары жгут в центре Рима

анналы – никто их не прячет

за пазухой: там одни камни.

Казалось, победа так близко!..

Лишь вдовы остались от армий.

Стишки мои – к Богу записка.

Copyright © 2023 Степанов С.