***

Верь мне, Ницца!.. Вереница

схлынет – дел, сует и слов.

Круг событий прояснится…

Сердцем я давно готов,

пестрым мотыльком порхая,

быть к лазурным берегам,

чтобы там, у кромки рая,

вызывать восторги дам.

И кружить, приметив шляпку…

И резвиться. И дружить.

Поцелуй, как астр охапку,

вдруг сорвать… Все может быть.

И, тайком сбежав из дома,

с вами под руку, мой друг,

провожать отход парома

в тесной заводи фелюг.

И нашептывать признанья.

И болтать невесть о чем…

Ах, любви очарованье! –

погибать под башмачком.

Сердцу есть ли что отрадней,

чем, не ведая стыда,

вдруг увлечься… Деликатней

буду я: как никогда,

вам отдам поэта душу

в услуженье!.. Да беда…

Пуст карман. Ноябрь. Стужа.

Сникли крылья. Навсегда ль…

И не снится больше Ницца.

И не бриз гуляет в рань.

И не те толкутся лица…

Глушь. Дыра. Тмутаракань. 

***

Длань тщеты… Пощечина поэту.

Суете плачу дань, день кляня…

Казначей не верит так билету

банковскому. И, ему подобен, я

сомневаюсь в подлинности быта:

бита ль карта честно, без жулья…

Жив ли я… Да и удел пиита –

пиетет иль пропасть Бытия?..

И, тая, как тать, любовь от сглаза

и глазея на безумный мир,

Рим покинув, стал я волопасом.

И "Аз есмь…" хриплю без флейт и лир.

И эфир колышется упруго.

У дороги в храме ждет потир,

мирра курится в сиянье круга, –

но моя ль заслуга в этом, Сир…

Сиротливо сумрак входит в сени.

Осенен тщетой, спадает день.

Суете дань выплатив, я тени

отворяю двери, сжав кистень.

***

Я уйду от вас, просветленный.

Сожалеть ли, казниться горько,

что – не узнанный, не прочтенный…

Я поэт, скоморох, и только!

Книжный червь и пьянчужка… Вряд ли

есть под солнцем, хотя б один,

сознающий, насколько дряблы

наши мускулы. Господин

всего сущего, милый Боженька!

Ты прости нам бездумность дней…

И бессовестность, что легошенька

нашим душенькам. Набекрень

носим кепи сует мы, Господи.

И, поди, надоели уж

наши лица: их шрамы, оспины

и гримасы… Безликость луж,

стекленеющих ранним утром

в ноябре, заметет зима –

вмиг залепит глазницы пудрой.

Так стирает следы она.

***

Мои ночи прекраснее ваших дней.

Я свободен в них, словно птица,

устремившаяся от Пиренеев

в долину Роны – воды напиться.

И крыла мои так туги!..

В синь взмывая над облаками

суеты, недоступен я вам – враги

и друзья, что забылись снами.

И забились в скорлупы трескучих дней,

в норы давних своих привычек,

предпочтя небесам духоту церквей,

а простору фраз – тесноту кавычек.

Пусть обрушен извечный порядок вещей,

и полет мой к истокам едва ль продлится, –

мои ночи прекраснее ваших дней

потому хотя б, что не вижу лиц я.

***

Ты вновь до нитки вымокла, весна!..

Сна нет как нет. И, видимо, не будет.

И неизбежно выпаденье дна –

дань ржавчине, изъевшей остов судеб.

И дальше – пропасть. В ней пропасть бы… Лопасть

Времен все перемелет. И в подарок

оставит будущему лишь свечной огарок,

внушая уважение и робость…

Вновь дебоширит май! И гром, как крепкий ром,

дурманит головы. И дождь мотыжит землю,

ненужный на небе. И всполошен в крик дом.

И молниям, как озаренью, внемлю

я – неизменный зритель твой, гроза!..

Но в страхе роза жмется у беседки –

к плетению приникла, вся в слезах.

Сняв кепи, низко кланяюсь соседке.

***

Силуэты. Силу эту

распознать ли так, вдруг.

Рассупонились поэты:

Пушкин – друг!..

И выводят пируэты,

встав в круг.

И мерцают силуэты

их заслуг.

Как грузны авторитеты

в нише брюк!..

Мельтешат не силуэты –

тень брюх.

Знать, душе тесны жилеты

петь вслух.

Не слышны мне силуэты, –

дайте звук!

Жизнерадостны банкеты:

глянь, – ашуг!..

Славно гнется силуэта

каучук.

Пусть отставлены сонеты, –

недосуг, 

возвышает силуэты

что? Каблук!..

Но невидимы портреты.

Дрожь рук…

Проступают силуэты.

И во тьму, –

фук!..

***

Вид на небо, вам скажу, просторный самый –

не с вершин, а из глубин мятежных душ.

Вот бы вечно наслаждаться панорамой!..

Так и лезет на глаза зеркальность луж,

а в них куполом изогнутое небо,

солнце яблоком! Ну, разве не чудесно…

Может быть, и я желал служить бы Фебом,

только место это занято железно.

Застывает взгляд на некогда начертанных

Богом в приступе величья силуэтах –

от глазниц до горизонта все исчерпано!..

И незнаемое – в нас, но не в предметах.

Человечество впустить бы гостем в душу,

по старинке закатить пиры до неба!..

Да опаска есть, что обтрясут, как грушу:

так жулье гребет на огонек вертепа…

Влезут в окна, а не в двери, – выбьют стекла,

изрисуют матом стены. И в руины

превратят недавний храм. Душа издрогла,

представляя неизбежные картины.

***

В белом смокинге, под парами,

выхожу за порог жилища –

в жизнь, расталкивая локтями

расплодившиеся тыщи

лиц, снующих, себя ища.

Нам столкнуться нос к носу,

по любому вопросу,

и держись-ка на троне, Господи, –

береги небеса от копоти:

жди безжалостного побоища!..

Пусть из города светофоры

вытесняют жизнь на окраины,

среди чахлых побегов флоры

я один – представитель фауны –

кораблем плыву в красной бабочке,

с личным ангелом на плече.

В парусиновых – ретро! – тапочках, –

свеж, удачлив и жизнерадостен,

с папироской во рту, благостной

белозубой улыбкой, и вообще…

Встречным дамочкам впасть бы в обморок –

видят статного жеребца!..

Но трещат, сбившись стайкой сорок,

да прожекторы взглядов бьют пониже лица…

Дескать, вот бы с ним нынче вечером,

мне б такого же мужичка…

Но до вечера делать нечего.

В этом смокинге, человечиной

непутевым, на счастье венчанным,

я на солнышко вышел – испить пивка!..

***

Вечер лезвием вонзился под ребро

и пронзает болью ощущений…

За окном горячим серебром

проливается Луна, сминая тени

на стене… Стенает ли февраль

или август шлет душе удушье,

Бытия божественный Грааль

возношу я. И небрежно тушью

вывожу ль что, порчу ль полотно

или кляксы множу, будто лужи…

Вечер лезвием вонзился под ребро.

И обмяк, жалея душу вчуже.

***

Пророкам ли присуща ясность взгляда…

Врата раскрыты, и не только ада.

И "да" и "нет" – извечная преграда.

И победителя ли ждет награда…

Да, нет надежд. Как нет и ожиданий.

И дань судьбе – сидеть на чемодане

и день оплакивать. Переизданий

не знает жизнь, издав тираж страданий…

Да не иссякнет вечное ничто!..

Ничтожество проносится в ландо,

на мир взирая в меховом манто, –

давно на ладан дышит шапито…

Шипит шампанское гюрзой в бокале.

"Алле!.." – звенит удар хлыста в финале.

Вуаль отброшена. И вертикали

в скандале валятся в горизонтали.

В опале все. Прожитое избыто.

Из быта, словно ржавое корыто,

исторгнуто и напрочь позабыто

божественное. Дверь полуоткрыта –

костры горят. И освящают ложе,

уже последнее. Одно и то же –

жетон судьбы, и вот уж на рогоже

в погожий день выносит, кто моложе.

***

Ах, грудь обвислая, тебя ли я люблю!..

Взаправду ли блестит осколок неба…

Иль небожители, призвав на помощь Феба,

блефуют, мне являя жизнь мою.

Маячит ли что-либо в океане

неочевидного… А может, кораблю

причал лишь мнится в утреннем тумане.

Ах, дева милая, тебя ли я люблю!..

***

Как усталы – вглядись! – силуэты людей:

будто только прознали, чем жизнь обернется…

И никто, как закатный пожар, не ворвется –

протрубить в алый горн на груди площадей

о любви или том, что ведет к пониманию

этой мании – жить и дышать без причины.

Все претензии могут быть лишь к мирозданию,

разродившемуся птенцом ранимым.

И казниться ли тем, что все так бесполезно…

Так бесплодно – бродить по лесам одичалым

человеком, не знающим ни начала,

ни конца одиночеству. Где-то бездна

затаилась и ждет. Да, признаться, и рад я…

Дали меркнут в ночи. И ужасна ты, близость

неизбежного. И досаждают армады,

обнаруживающие общность и низость

жадных помыслов и то ли душ побуждений,

то ли просто пристрастий к обжорству и лени.

Под закатный пожар угасает жизнь – тени

языками метут ступени.

***

На сломе судеб и эпох не так уж плох,

душа, твой выбор – клясть себя, не Бога,

когда так горько все, и стоптанный сапог

тщеты, подлец, натер до крови ногу.

О, горе мне! О, горе, горе, горе…

Горе Афон молебны ни к чему.

Мучительно и тесно на просторе

вселенских нив, Господь! Да и пойму ль,

чем плох я в счастье, в горе – чем отличен.

Душе воздастся ль по ее делам…

Сфинкс не пустыней – нами обезличен.

Ткань мироздания трещит по хлипким швам.

И дело швах! Да есть ли – это дело…

И вглядываться в глинистую мглу

могилы Бытия – опасливо ли, смело, –

бессмысленно. И смерть свою иглу

готовит загодя. Любезная подруга

всегда таится рядом, за спиной,

подталкивая и тесня по кругу –

поближе к яме – дружеской рукой.

Copyright © 2015 Степанов С.