***

В памяти вашей останусь ли я

или сверкнувшая искрой в огранке

книжных страниц – под резцом Бытия! –

мысль, неподвластная смерти-мещанке.

Чтить ли вам чтение… Не знаю я

лучшего времяпрепровождения:

высвобождает из плена вранья

сонные души стиха творение!

Впрочем, к чертям эти нравоучения!

За барышом не бежать мне к меняле…

Бог – и поэты! – не знают сомнения:

именно Слово было в начале.

***

Недели, месяцы и годы –

дозорные Времен. Свободы

вдохнуть глоток хотя бы… Своды

миров приземисты и всходы

в них гибнут втуне. Нужен вдруг

душе, как воздух, Святой Дух!..

На обод дней одни невзгоды

наматывает. Переходы

для орд губительны: народы

на гибель в реках ищут броды, –

им трубно гимны тешат слух…

Ух, нужен воздух – Святой Дух!..

Живи, как все, – и выйдет рвота…

Уймитесь, скопища!.. Свобода,

что радуга средь небосвода, –

недосягаема для сброда…

Как душам душен груз брюх!

Благословен будь, Святой Дух!..

Ключицы вывернет ломота.

Плююсь я кровью, – несвобода…

И легким тяжела мокрота

раба, ослепшего от пота.

Но, задыхаясь от потуг,

вдыхаю благо – Святой Дух!..

***

С трибун глаголю не манифест!

Сегодня праздник. Глаголофест.

Горласто – в рупор и до упора –

погромче грома глаголет Слово.

О том, что было, и том, что будет,

о Че Геваре, Пабло Неруде,

Голгофе, совести, вознесении –

и в искупление, и во спасение, –

над повседневностью и веками

дворами, арками и площадями –

по всей Вселенной, над всеми нами,

сметая меты в один присест,

гремит раскатисто Глаголофест.

Упорно. Рупорно. Круша просторы,

глаголет Слово. Отставьте споры…

Я вам талдычу не манифест.

Манит как благовест Глаголофест!..

***

Боже…

Боже! Зачем я Тобой оставлен…

Жарок шепот за створками ставен:

через слово – "Аминь!.." да "Амен!.."

Всяк желает быть благодарен.

Боже!

Боже… Зачем Ты меня оставил!..

Гнев толпы – гроздь кровавых капель.

Вознесение – только после травель, –

знал ли это апостол Павел…

Потаен Твой лик или явен, –

не узреть. В тесноте овчарен

сытно пастырям. Но вне храмин – пламень.

Боже…

Боже! Зачем я Тобой оставлен…

***

Вот бы поплясать, да побряцать на лютне,

вот бы песню спеть, иль сочинить стихи.

Выйти б в короли, да сиюминутно!..

А потом в святоши, – отмолить грехи.

Вот бы – в командоры, во главе армады!..

Можно и в драгуны, да ушли полки.

Мне бы в кавалеры, – дамы были б рады…

Или в менестрели, да туги колки.

Выйти бы в актеры, – где же режиссеры…

Только не в герои, – короток их век.

Гамлету на публике не нужны суфлеры.

Ранит фраза острая!.. Занавес. Успех.

А когда отпляшут тени на экране,

да когда армады станут на ночлег,

вот бы призадуматься, сидя на диване,

отчего по миру бродит человек.

Да к чему он любит, кто его голубит,

и о чем мечтает, думает о ком…

Что с другими было, знать, и с нами будет,

а иного ожидать – быть, брат, дураком!..

***

Студеный дождь нагонит стужу

в ночь… Неизбежность, как фонарь,

мерцает, освещая даль,

что заждалась, встречая душу.

Тропа все уже. Ушко туже –

в игольное пролезть не худо…

Но жизнь, увы, так неуклюжа –

плетется поступью верблюда!..

Тюками памяти навьючен,

за караванщиком – судьбой –

трушу раскисшею тропой.

И колокольчик мой… беззвучен.

Душа все тужит… О досужем

шептаться ли под фонарем

с дождем, что шляется по лужам,

простуд не зная, босиком.

Немилосерден караванщик!..

Ему что дождь, что снег, что зной, –

упрямо тащит за собой.

Куда? Отпрянь!.. Палач. Обманщик…

***

Взбаламучен закатом день.

В вечер вышел я –

набекрень

кепка, крепкие сапоги,

брюки клеш, будто утюги,

гладят трещины на асфальте…

Вы поглядывайте,

да не пяльтесь!.. –

я подмигиваю прохожим,

милым лицам и кислым рожам:

мол, за пазухой, под рубахой,

знайте,

сердце щебечет птахой…

Не для критиков,

не для дам –

просто так, под закатный гам.

Алый купол не знает края,

распростерт от меня до рая!.. –

горизонт разбросал свой жар.

…Клеши, знамо, утюжат в бар.

***

Я, возможно, умру от зависти:

не к другим, а к себе, – живому!..

Уступая известной слабости,

с винной чашей брожу по дому –

распеваюсь скворцом в акафисте,

бос и наг… Будто к гастроному

и обратно, как сбой в грамзаписи, –

пролегает тропа в хоромы

Бога… И слова увядают в завязи

намерений, предчувствий, мыслей.

Не польешь росток, – нет спасения.

Я распят, как на коромысле…

Но глоток-другой, – вдохновение

бьет фонтаном. Захочешь, высмей!.. –

жизнь, конечно же, потрясение.

Смерть известна повадкой крысьей.

И лебяжьей груди явление –

только тень той, что нет обвислей…

А эстетика впечатлений –

это вымысел графоманов.

Одиночество ищет келий.

Из огня не добыть каштанов

ни за что, если ты – не гений.

Проклят этот век балаганов!..

Лишь грядущее – вне подозрений.

В нем призывна дробь барабанов, –

прозреваю для песнопений.

***

Не берут у меня автографов, –

видно, нет в стране авторучек.

Нет ни критиков, ни биографов,

кроме нескольких белоручек.

Нет и книжек моих на полках

ни столичных, ни сельских лавок.

Да издатели, как на иголках, –

не желают ни глав, ни главок

лично знать: ни к чему им автор –

своенравный, с душой ребенка…

Пленник образов и метафор,

наспех выведенных, не емко.

Да и ладно!.. Зато есть слово –

континентов души географ.

У него, как у часового

Бытия, я беру автограф!..

***

Не осталось ни звука, ни эха.

Эхма, тихо как!.. Смерть душе…

В лифтах запах мочи как веха, –

в пах сапог им! – достал уже.

Но ужели жалеть о прошлом, –

шло на слом, знаю, не такое…

Катит, будто бульдозер, пошлость.

Ложь глумится над красотою.

Сатанеет народ без Бога:

ох, холопство – еще не вера!..

С корнем вырвать бы зло, да плохо

без него добру – нет примера.

***

Пусть я жизнью и клят, и мят,

но все тот же – поэт и повеса.

Что мне Муза!.. Один лишь взгляд, –

и хоть в ад ради дамского интереса.

К черту слухи!.. Привычен к дезе я.

Сплетню кинут в лицо, – скручу в рог бараний.

Только, дамочки, отчего поэзия, –

гляньте, в ней весь я! – вас не манит?

Оттого ль, что в занозах, не шкурена?

Не угодлива? Не приносит денег?..

Я, не спорю, карикатурен, но

если лгать в глаза, – куда лица денем!..

При стишках, как кинжал при эфесе, я.

Да, колюч!.. Вечно в хлам, за душой – ни песо…

Но, молю, не ревнуйте в сердцах к поэзии!..

К вам, с нижайшим…

Серега –

поэт, повеса.

***

Там, куда я иду, только тьма!..

Так спешить ли, обужу сбивая,

если нет ничего краше рая

за окном – у подножья холма

сад разбит. И в нем зреет хурма.

Глянь, – красавица ждет, изнывая,

но меня ли… Завистница злая,

ты, судьба, шлешь во тьму без ярма!..

***

Вечереет. Сипит на столе самовар.

Визави синий сумрак клубит – мол, пора бы к чаю…

Самоварное горло – вдох-выдох – гоняет пар.

У стола, делать нечего, вечер я привечаю,

величая в лицо… Жаль, пасть сахарницы пуста.

В битом блюдце кузнечик голодно вертит усами.

Две надколотых чашки ждут, когда припадут уста

к ним… Желаете чаю? Прошу!.. Не ошпарьтесь сами…

Я?.. Увольте. Испито давно самоварное дно.

Жизнь – не сахар, крупицы надежды не чаю.

Ни к чему мне чай!.. Одиночество, как вино,

кружит голову, жарко шепчет: бла-го-слов-ля-ю!..

***

Страсть, прощай!.. Сто тысяч голосов

в тишину обрушилось. И счастье,

словно дым ноябрьских злых костров,

чадным стало. Стылое ненастье –

гость незваный. Жертвенно листва

догорает, небо согревая…

Не осталось в сердце озорства –

взялась пеплом осень золотая.

***

Ржавые листья тоски

пристали к стеклу. У сарая

радостная Аглая

с лаем выложила соски

соскучившимся щенятам.

Темень спешит в плаще мятом –

мягко поскрипывают мостки.

Хлестки розги дождя,

ждавшего за забором вором

случая – за разговором

сорвать барабан с гвоздя.

И разбудить округу,

дробью разбив фрамугу

остекленевшего в лени дня.

***

Стихия. Я. Стихи. И яки

на пастбищах по склонам гор.

И горделиво рдеют маки.

И длят угрюмый разговор

ветра над ребрами ущелий.

И ястреб в мертвой вышине

кружит, – кто знает, не по мне ль…

Гляжу вокруг. Я жив ужели?..

Ужели кем-то узнаваем,

а кем-то, верить ли, любим…

Узнали псы, – зло лезут с лаем:

их бесит, что я нелюдим…

Мне машут – кличут – пастухи:

в котле уже заждался ужин.

Ужели я кому-то нужен!..

Стихия. Я. Тихи стихи.

***

Ложь как правда, –

только пригубь.

Боже, праведных приголубь!..

Омут тронь-ка, –

нет дна.

Тонут вон как! –

хроника дня.

В лужу лжи –

бултых!

Что там страх…

С бухты-барахты, впопыхах –

хлоп брюхом!

Молва кругами:

утоп плугом,

с сапогами…

Будни – болото.

Гляди в глубь:

губит не омут,

а муть.

Лжи жирна жижа,

но родники

ложь разжижают, –

правду реки!..

***

А в Лондоне заладили дожди.

И жди беды!..

В дождь пел здесь Паваротти

в Гайд-парке некогда…

Ах, Время, подожди!

К чему так жать на каждом повороте…

Но ты все мчишь –

гремишь да ворожишь…

А дальше – тишь.

Тс-с!..

Дальше –

тише! –

тишь.

***

Еще душиста резеда и зелены, как юность, клены.

Поэт в тиши – куда спешить! – строчит стихи…

Но черный дрозд – грядет беда! – пророчит горести влюбленным:

вторженье лжи предвосхищает со стрехи.

Весною хлынет с гор вода и смоет хижины и троны.

И воцарится всюду месть; ее наследница – вражда.

Падут вслед нравам города. И с ног собьются почтальоны –

любовь и честь покинут землю навсегда.

…Клинок поэту – что перо, а кровь – не гуще, чем чернила.

Настигнет смерть – так это, братцы, ерунда!..

Печаль, ты – спутница пьеро: где, укажи, его могила…

Веди за дверь – в объятья вечности! – дрозда.

Злодея выдает тавро, а милосердье неприметно.

Но станет тетивой строка – и луки будут вновь туги.

Займется колосом добро, а зло поймет – злодейство тщетно.

И на века в друзья запишутся враги.

Судьба с провидцами груба и насылает батальоны

невзгод и бед – как испытанья нелегки!..

В последний бой зовет труба – поэт штурмует бастионы…

В той битве битв звенят не шпаги, но стихи!

***

Неизреченные серьезны.

Болтливые во сне смирны.

По солнцу Бог меняет блесны.

Форель глядит из глубины.

Ловцу строптивцы интересны.

Приманкой служит зов весны.

И языки летят из бездны –

всевластна жажда новизны.

***

Как в глыбе мрамора провидеть барельеф…

Едва ль дано отсечь хотя бы часть и –

явить прилюдно!.. Бык, орел и лев

из плена вырвутся на волю в одночасье.

Несчастье, счастье ли – исчеркан напрочь стих,

и гений мастера – не сметка подмастерья…

Мерцают бык, орел и лев. Непрочен миг, –

я высекаю барельеф бессмертья.

***

Хотя б немного сонного покоя,

пока я не совсем сошел с ума.

И, суматошно небо матом кроя,

в дырявом вретище забытого покроя

за край себя не вышел, – где ж сума…

Умыслить Бога суждено немногим.

Уверовать – во что? – горазд любой.

Так боязно лечь в землю одиноким:

кем ты ни будь, но все выходит боком.

В ком жмется нечто там, за мутною слюдой

досужих мыслей… Жизнь течет рекою.

Корявым почерком течет ручей письма.

И сомневаться ли: Бог, я – нас только двое…

Хотя б немного сонного покоя,

пока я не совсем сошел с ума!..

***

Свезен урожай, обнажилась межа –

слов тучно зерно, язык – мельница.

Сомлел… Мне бы, Боже, на небо взбежать –

по лестнице к рожкам месяца.

Амбары души пожирает пожар –

огонь как безумный бесится…

Брандмейстер небес, жаром взялся кошмар!.. –

пролей серебро месяца.

Искрятся слова, пламенеют снопы, –

занятная куролесица!..

Вонзаются в сердце фразы-серпы,

как острые рожки месяца.

В граните не вырезать, – в пламень тетрадь…

Я венчан на вечность молчания:

трескучи слова, что разрывы петард, –

уносят их ветры отчаяния.

***

Ночь. Дворник шарканьем метлы

мгновенья гонит, – скоро утро.

В душе першит. Сомнений пудра

летит на задние дворы.

Там нет ни дворника, ни утра, –

одни подвалы, сырость, мрак…

И в мутных окнах – скрытый страх:

судьба стирает в пыль как будто…

К задворкам метены проспекты,

но кто ты, что ты, как ты, где ты… –

давно не ведомо и Богу.

С метлой смерть ходит на дорогу.

И сердце не огородить

от неизбежных впечатлений.

Взметает утро пыль сомнений –

ни выкашлять, ни проглотить!..

***

В чистом поле ветры дики –

разрывают тучи в клочья…

Нем Орфей без Эвридики.

Горло промочить не прочь я

чем-нибудь… Гарсон, наполни!

Как стихи – не нервы – тихи…

Что мне громы, жала молний.

Нем Орфей без Эвридики.

В чистом поле ночь сереет.

Бродит дождь в худой тунике.

Эй, гарсон, вина скорее!..

Нем Орфей без Эвридики.

Одиночество. Усталость.

Песнь оборвана на вскрике.

Ветры, прочь!.. К чему мне жалость.

Мертв Орфей без Эвридики.

***

Жарко взяли, будто в тиски,

горло выжженные пески.

Мертво держит якорь тоски

посреди тошнотворной пустыни.

Стынет чай. Стынет жизнь. Стыну я.

Стынет месиво Бытия.

Одиночество – желчный судья –

торжествует на троне гордыни.

***

Мне безделье, что визг дворняг…

Смокинг. Бабочка. Рву на площадь,

ошалев от изжоги дня,

как разъевшаяся цирковая лошадь.

А на площади – суета,

дефилируют гимназистки…

Бьется колоколом тщета!..

Время тянется, как ириски.

К черту праздность! Займусь-ка делом:

бармен, в дружбу, – начисли пойла…

Гарцевать надоело в белом.

Изваляюсь в грязи, – и в стойло.

***

Волны ладью разнести не прочь.

Штормовой натиск свеж.

Ветер, как злобный пес, гонит в ночь

по океану надежд.

Ждать ли… Вернусь ли, не знаю сам.

Молнии бьют вдали,

путь озаряя не к островам, –

острым рифам любви…

***

Закрою шторы. Спи, клоака.

Прости-прощай, безумный мир…

Зло лает за окном собака

на смирных жителей квартир,

в которых каждый беззащитен

ввиду грядущих перемен

за шторами лоскутных истин

и лжи, предательств и измен.

Зло лает за окном собака.

Грозит ей эхом тишина.

Сцепились насмерть у барака –

одна другой покой должна…

Закрою шторы. Спи, клоака,

пока зловещий Альтаир,

из неизведанного мрака

взойдя, могил не растворил.

***

Пожар – жар и гул за стенами:

залетные искры горят…

Жаль, полюбоваться огнями

в мой угол не вызвать наяд.

Мечусь, непокорная сущность,

затиснут в каморку Времен.

Мне в искрах мерещится будущность,

когда бьюсь челом о бетон.

***

Времена изменились... А люди?

Неужели иные пошли?..

Да все те же. И вскормлены грудью.

Зауряднейшие типажи.

И, пожалуйста, не говорите

ни на идише, ни на иврите,

ни на финском, немецком, французском,

ни на аглицком – даже на русском! –

ни на черт его знает каком

вдруг взбредет вам молоть языком, –

что вот-вот прекратится бардак…

Это ложь и дурная красивость.

Человек – все такой же дурак.

Ну, а что же тогда изменилось?!

***

Громы трезвонят! Души трясутся.

Тряска – извечная суть Бытия.

Звезды трясутся в галактиках-блюдцах:

ти-хо дрожат… Но не против и я

с вами на пару в повозке трястись

на большаке, именуемом Жизнь!..

АЗИЯМА

Поэма.

СКВОЗЬ пустыню не ходят прямо:

только наискось. Азияма!

Солнце жжет. Как на дне котлована

жарок полдень твой, Азияма…

Зыбок зев визави – аз и яма.

Миражи дрожат. Азияма!

Жажду сбить бы, да нет бальзама –

жарче чая арак! Азияма.

Добела выгорает панама.

Выцветают глаза. Азияма!

Если воли в горсти ни грамма,

выжигает дотла Азияма…

Тополя лезут в небо упрямо.

Несгибаема ты, Азияма!

Ледники, что пилоны храма,

крыты золотом. Азияма.

Угодишь под заряд бурана

там, в горах, – и кирдык!.. Азияма.

Не взойти, а взлететь бы, знамо,

на вершины твои, Азияма!

Но дана мне макушка бархана…

Эх, камчой бы тебя!.. Азияма.

Огляжусь, и не верю глазам я…

Ты ль жена моя, Азияма!..

*

РВУСЬ на волю, как из капкана.

Нет спасения!.. Азияма.

Ни гражданства, ни агремана –

нет на карте тебя, Азияма!

"Ты, милок, из какого стана?

Накось гривенный…" Азияма.

Если чина нет или сана,

то, считай, пропал… Азияма!

Этим – Этну, тем – Фудзияму…

Мне Господь поднес Азияму.

Как обвыкну среди бедлама,

приберет к себе… Азияма!

Но отчаяние, что рана,

не рубцуется. Азияма.

Зубы стискиваю: нет, рано

в стену крюк вбивать… Азияма!

Я дождусь весной каравана.

И уйду за край… Азияма.

В никуда, по стопам Авраама,

из песков в пески. Азияма!

Истукан на вершине кургана

озирается… Азияма.

Не избавиться от аркана,

что набросила Азияма!..

*

ЗДЕСЬ глазеют на мир не рамы –

юрты, стойбища Азиямы.

И кочевья проносят знамя

предков с гордостью. Азияма!

В ночь над степью кометы снопами:

Млечный путь ведет к Азияме.

Под курганом казна Чингисхана

ждет наследника. Азияма!

Не паноптикум, – панорама:

дремлет дикая Азияма.

Разнотравье в весну так пряно,

но горька полынь. Азияма!

Пилигриму к чему реклама:

за порог шагни, – Азияма.

Нет гортанней и звонче гама,

чем в базарный день! Азияма.

И в гурьбе не найти азяма –

в золотой парче Азияма.

Как огонь на щеках румяна, –

соблазнительна Азияма.

Переливчата песнь байрама

в гуще белых юрт… Азияма!

И варганных гармоний гамма –

гимн твоей души, Азияма!..

*

СЛЫШНЫ наигрыши баяна.

Раззудись, плечо!.. Азияма.

Смех под куполом балагана –

кто-то нос разнес. Азияма!

Сквозняки легки. Тянет пьяно

перегарами… Азияма.

Превзойти бы Омара Хайяма,

но винцо не то… Азияма!

Как приятен дымок кальяна.

Нет изъяна в тебе, Азияма…

Страж порядка засек деляну.

Значит, примут, и – в Азияму!

Отворится вход без Сезама.

А за выход – рупь!.. Азияма.

"Ты, браток, из какого клана?.."

Получи под дых… Азияма!

И бездонны глубины зиндана –

зева зол твоих, Азияма…

Погибаем зазря, искря, мы

в сонном мареве Азиямы!

И комедия ты, и драма

на подмостках эпох, Азияма.

И с запальчивостью смутьяна

горлопаню я: А-зи-я-ма!..

*

ЕСЛИ СОЛНЦЕ с утра багряно,

будет рдяным закат. Азияма!

Здесь за дело берутся рьяно…

Все песком занесет Азияма.

Лью мочу под кустом: монограмма –

очертанья твои, Азияма!

Подпираю дувал плечами:

не дай Бог упасть Азияме…

Смоет жизнь в никуда, вроде шлама…

Торжествуй надо мной, Азияма!

Твои эпосы – вне сафьяна! –

в сердце каждого, Азияма.

Бирюзовых озер амальгама

ярче тысячи солнц!.. Азияма.

И хрустальная диорама

гор – корона твоя, Азияма!

Что ж, привязаны так не зря мы

пуповиной к ветрам Азиямы…

Извлекаю, как из колчана,

стрелы точных слов. Азияма!

Сквозь пустыню не ходят прямо:

только наискось. Азияма…

Мне б добыть керосин для биплана, –

и гудбай навек, А-зи-я-ма-а-а!..

***

Верь мне, Ницца!.. Вереница

схлынет – дел, сует и слов.

Круг событий прояснится…

Сердцем я давно готов,

пестрым мотыльком порхая,

быть к лазурным берегам,

чтобы там, у кромки рая,

вызывать восторги дам.

И кружить, приметив шляпку…

И резвиться. И дружить.

Поцелуй, как астр охапку,

вдруг сорвать… Все может быть.

И, тайком сбежав из дома,

с вами под руку, мой друг,

провожать отход парома

в тесной заводи фелюг.

И нашептывать признанья.

И болтать невесть о чем…

Ах, любви очарованье! –

погибать под башмачком.

Сердцу есть ли что отрадней,

чем, не ведая стыда,

вдруг увлечься… Деликатней

буду я: как никогда,

вам отдам поэта душу

в услуженье!.. Да беда…

Пуст карман. Ноябрь. Стужа.

Сникли крылья. Навсегда ль…

И не снится больше Ницца.

И не бриз гуляет в рань.

И не те толкутся лица…

Глушь. Дыра. Тмутаракань.

***

Воробей вдруг нагрянул в гости,

расчирикался по-приятельски.

Мол, оставьте свой труд писательский.

И к жене: рукоделье бросьте!..

– Ах, пожалуйте крошек и чаю!.. –

Жена к гостю с душой. – Так почетно

принимать знаменитость, души не чая…

Все соседи завидуют нам.

– Да что там!.. Попросил бы без церемоний… –

Воробей развалился в креслах по-свойски.

– Вот, позвольте представить: наш кот Вифоний!..

– Как, коты здесь!.. Надеюсь, не в розыске

этот числится: морда бандитская

у него…

– Нет, давно одомашнен…

Родословная, к слову, изысканная.

И манерам обучен. В-общем, наш он.

– Так держите его в диванах

или гладьте, – вот, на коленях.

Я, признаться, наслышан о странных

этих дрянях. Дурное племя…

Так поэт вы, я вижу!..

– Как бы…

– И признанье случилось?

– Вроде бы…

– Разбираете, значит, тяжбы

перед Богом, что тот юродивый…

– Попросил бы вас…

– Ах, не стоит!..

Не со зла ведь я, – так, в сочувствии…

Вы, я вижу, известный стоик.

Кем же быть еще при отсутствии

меди в жмене, во фляжке – сока…

Да вот, к чаю у вас – только крошки.

Жизнь к поэтам, увы, жестока!

Вы… держите кота… у ножки…

Вдохновением сыт не будешь,

если не вдохновлен читатель.

А такого где взять… Мечтатель

нынче редкий карась. И удишь

эту рыбу в пруду напрасно, –

нет как нет! И в саду гармоний

соловей вопит сладкогласно,

да поет ли душа… Вифоний

мне не нравится ваш, хозяйка!..

Придержите его…

Ах, поздно!..

И метнулась тень грациозно.

И вспорхнула душа, – что стайка! –

загостившегося философа

к ветвям дерева абрикосова.

Пусть на вид не сказать, что грозен, –

но, Вифоний, ты виртуозен.

И тебе, вижу я, не совестно:

хвост трубой да усы щетинятся –

мол, проезжим здесь не гостиница!

Роль исполнена добросовестно…

И журит жена, дрянь эту тиская:

– Прав был гость… Ах, ты, морда бандитская!..

***

Я бы Бога призвал, – погостить на планете,

поглазеть, что за шум и гам в балаганчике!..

Да не вымолить ни за что на свете…

Возлежу бревном на диванчике –

в такт планете покачиваюсь на волнах

гравитации во вселенском колодце…

Впереди желтком проплывает подсолнух,

где-то в долинах Роны – предгорных

или низинных – выросший инородцем

и взволновавший Винсента Ван Гога.

Холст. Мазок… Так дотягиваются до Бога

кистью. Или чем там еще… С трудом –

что за каторжная работа! –

душа протискивается к воротам,

где избранных судят судом

последним. Остальные неинтересны,

пропахшие перегаром и потом,

ни Богу, ни дьяволу – есть песни,

что приедаются сразу после эфира.

В них и вслушиваться не стоит, –

если, конечно, не закаленный стоик…

На дне колодца ни зеркала, ни антимира.

Не высмотреть будущего, как ни стараться

скрыть, что на деле ты – параноик,

в венецианском прогнившем палаццо

глотающий вязкую жижу воздуха,

не давая прокуренным легким роздыха

на пути к вдохновенью… Мы все наркоманы

этой планеты. И обезьяны

хором твердят наизусть суть абзаца

первого – дескать, приемлю:

"В начале сотворил Бог небо и землю…"

Нам, гоминидам, абзаца понятного

очевидностью невероятного

лишь потому, что эрзаца

не предложили иного, не столь занятного.

Жаль, но душе – иль чему там еще! –

не выразить никакими словами

колошения внутри нас и промеж нами

того, что, казалось бы, так общо

и обезличено. Например, в Интернете,

где, как в аду, перемешано все на свете…

Но где-то вовне – во мне! – торжествует Матисс,

обессилевший от извлечения из

себя эмоций в пластике форм и цвете.

И притяженье подсолнухов душ к планете –

нечто большее, чем сверкание риз.

Эх, вы, человечество!.. Сукины дети.

Вымышленного Бога каприз.

К МЯЧУ

Загнан в угол, округл ты сам, с планету

малую, затерянную где-то

в космосе, на краю гравитации.

И никого вокруг. Не гремят овации…

Разве что ступня Бога

нет-нет, да залепит сбоку –

угловой по воротам рая,

наподобие уличного шалопая.

Вничью бы свести человечеству эту

игру небес… Но не только поэту

труден слов залихватский футбол.

Контакты души, что ли, окислены.

Или ничего не решает гол.

Или болельщики малочисленны.

Или рефери – простофили.

Или поле чужое. Или

что там еще… Нам неведомо.

Может, Муза, поэту предана,

встала грудью в воротах,

забыв о рифмах и строфах.

Или мешает страх поражения.

Или пиво желает брожения,

пробудившись в фанатском желудке.

Или нам в дарованном промежутке

между таймами вселенского матча

пора познать, что такое самоотдача…

И Времена примеряют, словно кроссовки,

легко поддающиеся дрессировке

и азарту трибун гоминиды.

Но боевые порядки биты

и трещит по швам бастион защиты.

Атака Времен тотальна. Напор, и… квиты.

Го-о-ол!.. И человек, гол,

предстает перед всевидящим оком.

И не встанешь спиной, не повернешься боком.

И не спишешь грех, будто фол.

Не сошлешься, – травмировал, мол, коленку.

Ты один, и совесть не станет в стенку…

Красотою борьбы маня,

жизнь – игра на любителя:

может быть, Бога, а может, меня –

мазилы, поэта. Финала зрителя.

***

Ноябрь в душу влез незвано – без

любви, надежды, веры. Как меняла,

листву растратил лес… Но знает бес,

что окончаниям вослед грядут начала.

Несносен, осень, твой прощальный час!..

Меня ли ты внезапно возжелала,

вдруг обнажившись и пустившись в пляс

вокруг костров – угарно, запоздало…

Вновь валко холода плывут. В дома

врывается постылая простуда –

извольте здравствовать!.. Заветного письма

напрасно жду: нет весточки оттуда,

где все давно… Не искупить вины.

Кислит винцо тщеты в моем фиале.

Начать бы заново, под перезвон весны, –

не осеняясь осенью в финале.

***

Дух дерзостно смирив, мы входим в круг

немых забот не в праздничных одеждах –

посконном рубище… И вслух

друг перед другом, в тесноте и между

тщетой и прочим, каемся тишком

и неименьем совести казнимся.

И перед Богом падаем ничком, –

быть может, и Ему мы только снимся! –

в траву. Иль навзничь, – в синеву глазами.

И ждем. Чего? – да ведаем ли сами…

Дух дерзостно возвысив, как-то вдруг

впадаем в смуту, буйство и скитанья…

И плуг забыт. Никто не пашет луг –

он зарастает, как воспоминанья,

крапивой лет. И урожая нет.

Есть чувств извечное, нелепое смятенье!..

По гулкой мостовой кабриолет,

промчавшись в полночь, дарит так виденье,

метнувшееся тенью по стене…

И эхо катит вслед – в небытие.

***

Ах, истина, дарована ль ты Богом!..

В убогом домике на берегу реки

реку тебя ли… Спит Луна над стогом –

ей птичий гомон скучен. От тоски

не скрыться, нет! – везде найдет, слепая.

Но каяться ли в чем… Пока закат

горит карминовым отсветом рая,

роятся истины. И бьет душа в набат!..

Copyright © 2016 Степанов С.