***

Майские грозы громкие,

будто колокола.

Вскинется сердце – ломкое,

словно осколок стекла.

Шепот фортепиано

слетает с клавишных губ.

Грозы гремят. Бездыханно

гляжу, – то ли вдаль, то ли вглубь.

***

Давай возьмемся за руки, пройдемся по ребрам причала

в чаше летнего вечера, пока ночь стремглав не примчала:

к чему поднимать столбом пыль ложного звездного света? –

в горле першит вопрос, но нет на него ответа.

Давай возьмемся за руки. Что воздевать их к небу,

холодному до безмолвия, сбитому на потребу

тем, кто жаждет поблажки или взывает к мщению,

даже не встав на путь от грехопадения к всепрощению.

Давай возьмемся за руки: пусть перетекают токи

между двумя вселенными, что так ревниво жестоки,

требуя, будто косая, полного одиночества.

Ночь налетит, – и отчаливать. Умирать до смерти не хочется!..

Давай возьмемся и вместе сбросим глыбу горя

с вершины страданий и опыта: пусть катится к чертям, в море

невзгод, печалей и радостей, что бьется о сваи причала.

Давай возьмемся за руки!.. И ад начнется сначала.

Но память хотя бы на миг вернет нас к самому нежному…

Молю, возьмемся за руки. Пусть кажется, – все по-прежнему.

Первая встреча. Молчание. Шаток настил причала.

Возьмемся покрепче за руки!.. Смерть еще не примчала.

Не разомкнула пальцы, души, ток поцелуя.

Давай развернемся к вечности, – плечом к плечу, вплотную.

Пускай Господь любуется, – не зря, мол, истратил глину,

слепив мужчину и женщину, женщину и мужчину.

***

Я теперь умею умирать.

Возложите в изголовье небо,

а в ногах – нет слов, вам рассказать, –

прожитое, будто ломоть хлеба.

Я теперь и мирен, и смирен,

молчалив, как каменная глыба

недвижим, – не ждать мне ни арен,

ни наград, ни скорби, ни улыбок,

ни плевков под ноги, ни измен,

ни забвения обид, ошибок,

ни сражений, ни нелепых сшибок,

ни любви, ни прочих перемен.

***

По одним и тем же тропам

я хожу за тем же виски

каждый день. И продавщица

глаз давно не поднимает:

ей известны хриплый кашель,

шарканье и сип: "Спасибо!.."

Я бы ездил по Европам –

чудный шанс взлохматить киски! –

круглый год. Но подавиться

мне горячим расстегаем,

если ситцевую Russia

променяю на Антиб я,

где гуляет у водицы

средиземноморский ветер,

дерзко задирая юбки –

бес, охальник и зараза! –

до небес, округлость зада

обнажая без затей.

Да у нашей продавщицы

он такой, что нет на свете

ничего чудесней: хлюпки

все иные!.. К ней три раза

в день за виски я из ада

продерусь сквозь сто чертей!..

***

Трезвонят звонко колокольчики

в полях под вольной синью мая…

Прикончу виски во флакончике,

и, ничего не понимая,

отдамся зычной тишине,

что резонирует во мне…

Минует май, июнь, июль,

истает зноем пыльный август,

и я пойму: пей, пьяно блюй,

но жизни капли не осталось.

Зря колокольчатая синь

звенит и манит: дзинь-дзинь-дзинь!..

***

Шпарит летний дождик.

Может, перестанет,

а не то галоши

у меня на грани

полной энтропии:

в них зияют дыры, –

зря певца стихии

заждались трактиры.

Зря гляжу на небо, –

не проглянет просинь.

Дождик шпарит слепо.

Скоро осень.

Зря зачем-то медлю,

воздух пью гортанью.

Руки вяжут петлю.

До свиданья!..

Не нужны прощанья.

Вот мои галоши –

радость обнищанья.

Все, хорошие…

***

Задыхаюсь, как бык в аромате корриды.

Мне бы к морю, на волю!.. В ночь, слушая плеск его,

видишь звезды в киношном формате 3D.

Небосвод крутозадые кариатиды

подпирают… И нет – Бог, привет! – мира плоского:

черепахи, слонов и, тем более, стишков Бродского.

Дорожу каждым днем, будто эфемериды,

воспаряя уже от бокала бордосского…

Протрезвев, как ударившись оземь, на небо сердит я,

если снились коррида, платочек мифичной Фриды,

Фарос, дымный маяк, тень Колосса Родосского, –

плоский мир и – избави Господь! – стишки Бродского.

***

Помирать, конечно, не хочется.

Тем более, в одиночку.

Прожитое перед глазами корчится –

никак не сгрудится в точку.

Там, позади, чего только не было!..

Одна Марина Ивановна

чего стоила: имела тело – во!..

И как подминала диваны… Но

впереди, в затхлом месиве буден –

Марина Ивановна с планеты съехала –

ничего такого уже не будет,

кроме мимолетного эха.

***

Здесь, где чумные тучи

пляшут над головами,

пишу я, быть может, лучше,

чем Мураками.

Я никому не известен.

И это вселяет надежду:

не испоганят песен,

не втиснут словечко между

лезвием и аортой,

ужасом и отчаянием,

предсмертным хрипом и горлом,

вечностью и молчанием,

между тоской и винной

чашей в гулкой гостиной,

мной и тобой, безвинной,

между гробом и глиной.

***

И. Б.

Не закрывайся от мира. Даже на дне бутылки.

Зачем тебе водка, если ты не в Бутырке?

За "Правдой" к киоску – тенью, обратно с газетной ложью –

не подлежит сомненью – в дом ужом хаос тоже.

О, не закрывайся от мира, не затворяй всех окон.

Потому что сиротство, словно невидимый кокон,

стягивает навеки. А если придет неземная

любовь, – ее не заметишь, кокона не снимая.

Не закрывайся от мира; живи, – душа нараспашку.

Нищие духом здесь там заслужат поблажку.

Зачем закрываться, если пьяный в дымину анатом

легко извлечет из сердца и самый сокрытый атом.

О, не закрывайся от мира. В нем, будто смычком по струнам,

елозит по нервам каждый, кто прошмыгнул к трибунам.

Сбрось наземь груз забот, – новая станет лишней.

Ты написал много букв; не плюнул в них только ближний.

Не закрывайся от мира. О, пускай вся Вселенная

глядит на твои чудачества – грядущая и современная:

близок – когито, эрго сум – век идиосинкразии.

Не закрывайся от мира! Даруй эту блажь России.

Не будь гордецом! Будь тем, чем угодно случаю.

Не закрывайся от мира! То есть впади в падучую –

слейся с толпой на площади. Сожги с ней все, что на папирусе

черкал о хроносе, космосе, эросе, расе, вирусе.

***

Счастье б вывезло, да лопнула подпруга.

Быть поэтом – значит, в бой идти без рати.

Зря ль беда мне будто верная подруга –

от зари и до зари в моей кровати.

Так тирану не живется без холопа –

вечно хочется рабу заехать в рыло.

Но хоть тысячу рабов на то ухлопай,

легче вряд ли станет, если грусть накрыла…

Мне бы крылья – упорхнуть в родные дали.

На чужбине жизнь забавна по приезде.

А затем как будто что-то недодали

или у дверей нагадили из мести.

Мастерам пера, конечно, было легче –

им эпохи выпадали позанятней:

кто под пулю лез, кто в петлю, кто за вечер

надирался вдребадан, не клят не мят. И

нынче – квасят… В основном, мозги народам:

даром, что ли, собирают с них налоги,

за глаза привычно величая сбродом,

а в глаза – "Ко мне идите, бандерлоги!.."

А затем в своих берлогах строят планы –

намерения наивностью прелестны:

верных клоунов – в парламент на диваны,

остальных – по шпалам, как в известной песне…

Ясный день порой тревожен – ждешь, как в бурю:

вскоре где-то что-то рухнет непременно, –

переменные зубрили в школе сдуру,

а в награду – плесневелый фарш в пельменной.

И Емеля на печи мечтал о счастье.

Где-то в проруби в тоске металась щука.

Вскоре встретились: посыпались напасти, –

не отбиться от беды, хоть тресни, сука…

Угораздит же оставить печь не к месту,

не ко времени, без денег и с похмелья…

А теперь валяй, воюй себе невесту,

но что делать с ней затем, скажи, Емеля!..

Быть поэтом – значит, в бой идти без рати.

И погибнуть на виду, в осаде круга.

Но что толку горевать о той утрате:

счастье б вывезло, да лопнула подпруга.

***

Кто предложил бы обмен – в ситуации,

если жизнь протекает вотще,

а у симпатии менструации

нерегулярны ва-аще, –

мыслями, планами, чертежами

воздушных замков… В душе

ужас и паника чертят ужами –

безумие не за горами уже.

Голова – логово сновидений.

Где-то там в уголке,

мстя, как молох, за позор унижений,

тлеет пожар в угольке.

Как угорелый мечусь по комнате –

мерещится сизый дым.

Вырвать бы сердца кровавый ком – нате,

носитесь, живите с ним.

Ждете пожара, – жара вам мало…

Займется, – только держись!..

Но не приближайтесь ко мне: потрава,

не лезь, – побереги жизнь…

***

Здравствуй, друг! В Риме осень. Задуло

волглым ветром, к досаде франтих…

Как ты сам? Чаю я, из загула

вышел, жив. И пожар в тебе стих…

Помнишь, я посылал из Катулла

пару фраз: любовь к Лесбии в них

воспевалась. Средь гвалта и гула

римских дебрей поэтов таких

нынче нет… Впрочем, помнят Катулла

здесь немногие. Чти его стих!..

Пусть судьба и крива, и сутула,

я признателен ей, что постиг:

быть влюбленным – счастливейший миг…

Так солдат, избежав караула

в зной иль стужу, ликует. Старик,

мой совет: заучи из Катулла, –

да спасет тебя этот родник.

Стань смирен… Как говаривал Сулла,

кто в гребцах был, – и в кормчих велик.

***

Серебряная река,

ты катишь издалека:

истоки твои невесть где,

а в устье – тысячелетья…

Звезды садят бока

в заводи. Глубока

серебряная река

Времени… А пока

в лодчонке без весел я –

с похмелья не до веселья –

скольжу на шалом ветру

по зыбкому серебру.

Извилисты берега:

память зря ль сберегла

и голоса, и лица…

Жаль, жизнь живым только снится.

Клокочут и дни, и века…

Но в воды не бросить венка,

не встретиться вновь, не проститься.

Горит серебром водица.

Мне б прикоснуться к губам,

но как пристать к берегам!..

Катит поток, серебрится, –

луна на беду полнолица…

И остается – казниться,

что прежде не выжгло глазницы…

Биться увечной птицей

во снах, как в силках, обрекла

серебряная река!..

***

Ни пером, ни винцом не балуюсь.

Шало в бубен колотит судьба.

В небе ворон кружит, будто Пауэрс

на лихом самолете У-2.

Уда Господа, видно, оборвана, –

зря ль душа не идет на крючок.

Так пляши, не тужи… Оба-на!

Отжигай на все сто, старичок…

Балагань! – враз делишки наладятся.

На лесе стянет бес узелок.

Подсечет молодца: хрусть, – и маска с лица.

И болтайся в петле, ангелок.

***

Вновь молчу на пределе себя самого.

Говорить вроде б незачем, не с кем и не о чем…

По утрам позлословить лезет солнце в окно –

сонно тянет лучи, словно ладонь с мелочью.

Чур, у жизни я милостыни не просил!..

И у смерти вовек не просил смерти.

Выдирал у безмолвия звук из последних сил,

стиснув зубы и не жалея себя, поверьте.

И дерьмо бытия обходил стороной.

И ронял слова, и, бывало, – сплевывал.

И вынашивал образ стогранный, живой,

рухнув замертво в травы, как спиленный ствол.

Волноваться? – нет, не о чем: строчу в стол,

уступая трибуну героям да неучам…

И тянусь на пределе себя самого, что яремный вол.

Говорить?.. Вроде б незачем, не с кем и не о чем.

***

Храм слова обрекли на слом,

как будто девушку с веслом

подростки в парке городском

снасильничали для потехи.

Сметает храмы в хлам ковшом

бульдозер жизни. Hi!.. Шалом!..

Аукционным молотком

мир пригвождают без помехи

к триумфу фальши и безличья,

швырянью денег в грязь. И птичья

готовность петь псевдовеличье

ошеломляет. И молчу,

к изгнанию приговоренный

судом лжепастырей и овнов,

им блеющих. И говор оный

ни знать, ни слышать не хочу.

***

Я качаю, качаю, качаю говно…

Ассенизатору все говно всем равно,

лишь бы было пожиже.

Помню, летом с женой зажигали в Париже.

Мона Лиза и все такое…

Какое-то пожухлое, наносное.

Я так скажу, мужики: в гараже домино –

это жизнь!.. А музеи Парижа – говно.

Такое же, как и наше:

ни хуже, ни лучше, чем в параше, на пляже,

под аркой в парке, за гаражами,

в подъезде, под дверью консьержа, – чо заржали? –

на вернисаже гаражного искусства и даже,

прости меня, Господи, в Эрмитаже!..

***

Где-то там, где болотные топи

упираются в мерзлоту,

повстречал я однажды – утопия! –

несказанную красоту.

Красота та, недолго думая,

пока я под юлу пурги

городил ей стишки – безумие! –

укатила к югам с другим.

Гимны спеты. Готов ли реквием?.. –

зычен зов пурги неспроста.

Боже, дай наглядеться, прежде чем

навсегда сбежит красота.

***

Я на окраину рвану, в лихой район…

Там, на задворках, где не считано ворон,

зайду в замызганный стеклянный павильон,

знакомый с незапамятных времен,

и выпью пива у разбитой стойки.

И голоса друзей, что загремели в рай, – он

дарован был им, словно вобла за столом, –

вдруг зазвучат, как наяву, со всех сторон,

и молния сверкнет, и грянет гром,

и я спрошу у бармена хмельной настойки.

И вспомню дни и битв, и похорон, –

твоя ладья не устает, Харон!..

Одних в снега увез столыпинский вагон,

других трубач призвал под свод знамен, –

мы были храбры от попойки до попойки…

От тех времен остались гулкий перезвон

колоколов, кресты да карканье ворон,

когда-то видевших, как лезут на рожон,

припрятав для себя один патрон,

мальчишки, знавшие ли, нет, о птице тройке.

***

Льняные, юные, красивые –

призвали будто на подбор! –

легли за матушку Россию вы

в сырую землю. И от гор

Кавказа до седого Севера –

из века в век один расклад –

вас не хранят ни царь, ни вера,

ни страх, ни штык, ни автомат.

***

Ветер вдруг переменился

и принес, – благие дали! –

с берегов лазурной Ниццы

все, что прежде недодали.

Вдруг свежо запахло морем,

вдруг овеяло прибоем,

солнцем, леностью и зноем,

расставанием и горем.

Жив, блажу вдали от Ниццы!.. –

что мне волны и причалы.

Но мерцают вереницы

дней, исполненных печали.

В них нечаянные встречи,

шорох моря, выкрик птицы,

горечь губ… В невзрачный вечер

суждено навек проститься.

***

Взгляд устремлен куда-то в небо,

а ноги к месту приросли…

Очнись, поэт!.. Известна небыль.

Не жить пророку на Руси.

Еще бросает в жар и пот,

еще то трезв, то пьян в дымину,

а уж зовут – пожалте в гроб!..

Хрясть, – и уложат в домовину.

И ни к чему мечтать о славе –

поэтам нынче глыб не ставят,

чтоб вознести на постамент

провидца мрачных перемен.

Чтоб кто-то мог – я, он иль ты –

в какой-нибудь дождливый вечер

к подножью возложить цветы:

мол, ты прости наш шкурный мир,

оракул, трубадур, кумир,

мол, скоро свидимся. До встречи!..

А может, – чтоб у ног твоих,

что приросли, у взгляда в небо

я ей взахлеб читал стихи,

мечтая: быть поэтом мне бы!..

***

Там, где из грязи не вылезти,

где нищета глубока,

где на приволье, без привязи,

греет теленок бока,

глядя в безликие дали, –

мол, дела нет до того,

что скотобойни заждались

только его одного, –

там, где ни капли в колодце,

где ждет спина батога,

где не в чести инородцы, –

гнать их – и вся недолга! –

там, где ни черта, ни бога,

где взявший мзду возьмет впредь,

где, начинаясь, дорога

тут же спешит захиреть,

там, где от жизни нет прока,

где злой петух влез на жердь, –

вмиг готов выклевать око,

если кто сунется в клеть, –

там, где и в счастье – морока,

где ни к чему и умнеть,

там, где душе одиноко,

вышел мне срок умереть.

***

Да не знать вам жизни без водки! Кара сия злая…

Взамен ничего не достанется, кроме клетки и попугая.

Он будет кряхтеть о чем-то, трезвому – не расслышать.

Ша! – вскрикнете вы; и взмокнете, словно заныла грыжа.

Рыжая осень грязью измазана, будто бухая

блядь на вокзальной площади – не старая, но и не молодая…

К таким – поиметь на шару! – лезут бомжи и стражи порядка,

но огребают по роже, – значит, накладка.

Кладезь жизни – не водка, хотя водичка – живая:

стоит свинтить пробку, и взвинтится мостовая.

И ключ реминисценций вдруг хлынет из ниоткуда:

даже чекушки хватит гальванизировать чудо.

Чудится и попугаю, что отворили дверь клетки:

можно лететь на волю, не доедать объедки,

не биться о прутья мыслей, неисполнимых желаний,

не призывать к милосердию, не протягивать дланей.

Едок туман иллюзий; крик застревает в глотке,

иссохшей, как старое русло, – по слову, а не по водке.

Наткнулся на рейтинг поэтов. Боже, рейнского гению! –

дружно стоят в затылок. Лицом к забвению.

***

Злобно враги голосили –

оценка хору: best! –

глядя, как гроблю силы,

гну горб – пру на гору крест.

В столпотворении будней

трудно самым живым.

Стих, в стол творенный, грудью

ширю, слывя блажным…

Голгофа кишит, что квартира.

У-у, коммуналка чертова!..

Прочь… Ухожу из мира,

при жизни мертвее мертвого.

***

Не трать усилия даром. Не становись на лыжи.

Сдуешь с места пушинку, – не избежать грыжи.

Не поднимай ничего, что потяжелей стакана,

девичьей груди и того самого мальчугана.

О, не трать усилия даром, смело требуй оплаты

от публики и небес счетов больничной палаты,

где твой единственный друг – видавшая виды утка:

привязанность тела к ней сродни любви к проституткам.

Не трать усилия даром; гляди, – оберут до нитки.

И благодарно проводят пинком прямиком к калитке.

Поздно смазывать пятки и очко скипидаром:

даром успел приметить, – ничего не дается даром.

О, не трать усилия даром. Очнись, – представь воочию

монотонность движений днем и особенно ночью.

Утром после всех этих ерзаний сердце – сплошная рана,

но помирать уже поздно, а жить – тошнотворно рано.

Не трать усилия даром. Воздастся за все сторицей.

Сто раз отмерят горя, один раз погост – за столицей,

у самой дальней окраины, площадью два на метр,

в России, не мною высланной на сто первый километр.

Не трать усилия даром! Будь щепкой на волнах покоя.

Бог наделил "Солнцедаром", как перспективой запоя.

Нет ничего прекраснее, – зажмуриться от цирроза.

Это выбор поэта. Все остальное – проза.

***

Вот и все. В поле гаснут ромашки.

Сердце бьется, как муха в жмене.

Не допустит Господь промашки

ни по одной мишени.

Мне ли выйдет завидная участь

незадачливого жокея

под копыта слететь, не мучась,

ни о чем не жалея…

Листопад. Зябнут медные вязы.

Золотится в саду паутина…

С жизнью рвутся последние связи

весьма картинно.

***

Остановись, пока не поздно!..

Не открывай беспечно дверь.

Не все, кто днем покинет гнезда,

вернутся вечером, поверь.

Не всем дарована свобода

метаться: стол – окно – кровать.

И, вдруг заслышав слово Бога,

в горячке что-то там кропать.

Не всем дано таиться грозно,

безумствовать, как лютый зверь.

Остановись!.. Еще не поздно.

Не отпирай на волю дверь.

***

Нет огнецветных пионов.

Юна весна –

в дымчатом кимоно

лимонного сна

бродит, будто Нарцисс,

по оси абсцисс,

по оси ординат ломит свет,

обжигая тюльпаны, –

пламенеют тюрбаны!..

Пионов нет.

Copyright © 2015 Степанов С.