revolt2218

В конце сентября 1905 года Витте столкнулся с еще одной проблемой, имевшей и личный, и политический характер. Отправляясь 16 сентября на «Штандарт», он отдал фактически распоряжение Коковцову пригласить французских банкиров для заключения займа. Позже у Витте язык не повернулся объяснить Коковцову, что он погорячился, и с вызовом банкиров следовало бы повременить.

Приглашение было послано, и в ближайшее время Витте ожидал скандал: прибывшие финансисты, не получив соответствующих гарантий российского правительства (ведь демарш Николая перед Вильгельмом пока ни к каким формальным результатам не привел), были обязаны отказаться от выполнения своей миссии. Все это должно было произойти при непосредственном участии Коковцова как министра финансов. Хлестаковская роль Витте стала бы Коковцову очевидной; предвкушение этого делало положение Витте невыносимым, и разжигало его раздражение против ничего не подозревавшего министра.

Кроме того, рейтинг Коковцова, никак не затронутого борьбой вокруг Бьеркского соглашения, должен был подняться: царь не имел никаких обид на него. И без того самый компетентный из тогдашних министров, Коковцов получал дополнительные шансы на премьерство, хотя сам и не подозревал об этом. И Витте счел необходимым начать борьбу против Коковцова – своего давнего и преданного соратника.

В двадцатых числах сентября Витте появился на заседаниях Особого совещания, созванного еще в конце августа 1905 года. Совещание обсуждало предложение, представленное Д.Ф. Треповым и разработанное А.В. Кривошеиным, о реорганизации кабинета министров в единое правительство во главе с председателем. Это была новаторская реформа для России, где царь до сих пор управлял с помощью министров каждым министерством совершенно автономно от остальных (при возникновении спорных ситуаций царь собирал специальные заседания). Совещание проходило под руководством графа Д.М. Сольского – председателя Государственного Совета.

В этой аудитории Витте уверенно играл роль будущего премьера; участникам и в голову не приходило, насколько далеки в данный момент его вожделения от реальности. Сольский, искренне поддерживающий стремление Витте к премьерству, естественно, ему подыгрывал.

Разумеется, участники совещания пытались обеспечить и собственные интересы. Коковцов, не претендующий на премьерство, но уверенно руководящий министерством финансов, ратовал за сохранение большей автономии министров от премьера – об этом он должен был горько жалеть, когда сам стал премьером в 1911 году.

Витте, воспользовавшись возникшими разногласиями, обрушил на него убийственную критику. Это было совершенно неожиданно и для Коковцова, и для всех присутствовавших, тем более, что в форме выражений Витте не стеснялся. Коковцов вспоминал: Витте «отдал особенную честь мне, сказавши, что немало глупостей слышал он на своем веку, но таких, до которых договорился министр финансов, он еще не слыхал»[1]. Это возобновлялось и на последующих заседаниях.

Уже накануне самого назначения Витте премьер-министром его мотивы были высказаны им вслух: «Придавая своему голосу совершенно искусственную сдержанность, он положительно выходил из себя, тяжело дышал, как-то мучительно хрипел, стучал кулаком по столу, подыскивая наиболее язвительные выражения, чтобы уколоть меня, и, наконец, бросил мне прямо в лицо такую фразу, которая ясно сохранилась в моей памяти: „С такими идеями, которые проповедует господин министр финансов, можно управлять разве зулусами, и я предложу Его Величеству остановить его выбор на нем для замещения должности председателя Совета министров, а если этот крест выпадет на мою долю, то попрошу Государя избавить меня от сотрудничества подобных деятелей“»[2].

Следствием было то, что при назначении Витте премьером Коковцов немедленно подал в отставку. Здесь Витте явно переусердствовал: Коковцов на пост премьера в этот период все же не котировался (у Витте оказались другие соперники), а ожидаемый скандал с французскими финансистами сошел вполне гладко.

Последние прибыли в Петербург прямо накануне Октябрьской стачки, когда Витте еще премьером не был, а Коковцов министром оставался. Вопреки впечатлениям русских, французы забастовкой были не очень обескуражены – Франция в ХIХ веке видывала и не такое! Но они не получили обещанных гарантий российского правительства от войны с Германией, а потому и убрались восвояси. Коковцов и все прочие истинной причины этого просто не поняли. Российской стороне показалось весьма естественным, что заем не был предоставлен потому, что состояние России оставляло желать лучшего: французским визитерам для отъезда даже понадобилось нанять особый пароход, поскольку бастовали железные дороги. Личный престиж Витте, вопреки его опасениям, вовсе не пострадал. Витте, как мы покажем, даже сумел извлечь выгоду из их отъезда. Зато в лице Коковцова Витте лишился самого толкового и надежного помощника.

Но не бюрократические склоки возвели Витте на премьерский пост. Сделала это революция, которая и стала самой грандиозной интригой Витте.

С начала сентября 1905 года оппозиционное настроение в стране медленно, но неуклонно повышалось. Значительную роль играли митинги, беспрерывно проходившие в высших учебных заведениях; в них все больше и больше втягивалась усиленно зазываемая туда публика – особенно в Москве и Петербурге. Агитация привела и к событиям, происходящим уже вне студенческих аудиторий.

19 сентября началась чисто экономическая забастовка печатников в типографии Сытина в Москве, но с 20 сентября к ней стали присоединяться другие типографии, а потом и рабочие других профессий. 21 сентября забастовали булочники; 25 сентября около булочной Филиппова произошло подлинное сражение забастовщиков с полицией – были убитые и раненые. С 24 сентября в Москве остановились трамваи и совершенно прекратился выпуск газет.

3 октября в Петербурге началась забастовка солидарности печатников. Образовавшийся в результате информационный вакуум сыграл огромную роль во всем последующем.

В разгар этих событий против студенческой революционной агитации выступил князь С.Н. Трубецкой, избранный ректором Московского университета. Он призывал студентов к учебе, а в противном случае грозил закрыть университет, что и сделал 22 сентября – это только частично помешало митингам, происходившим и в формально закрытом университете. Сам Трубецкой выехал в Петербург – добиваться у начальства свободы собраний вообще, чтобы прекратить использование нового университетского устава в чисто революционных целях. На совещании у министра народного просвещения 29 сентября ему стало дурно, и он скончался от внезапного сердечного приступа. Его похороны 3 октября в Москве были превращены в грандиозную революционную демонстрацию.

Но не студенты и не рабочие сыграли главную роль в надвигающихся событиях.

В 1909-1911 годы большой авторский коллектив, состоявший в основном из теоретиков меньшевизма во главе с Л. Мартовым, П.П. Масловым и А.Н. Потресовым, выпустил многотомный труд «Общественное движение в России в начале ХХ-го века», посвященный главным образом анализу прошедшей революции. До сего времени это издание остается наиболее полной и объективной энциклопедией политических событий начала века. Вот что там написано об Октябрьской стачке 1905 года:

«Центральное место в забастовке играли несомненно железные дороги. В железнодорожной же забастовке рядом с рабочими и мелкими служащими играли большую роль и служащие, занимающие сравнительно высокое положение. Только благодаря железнодорожной интеллигенции могла быть вообще проведена забастовка на линии; без ее объединяющей и руководящей роли линейные рабочие и низшие служащие по своей разъединенности и слабой сознательности, конечно, не в состоянии были бы провести железнодорожную забастовку. Хотя, затем, железнодорожная забастовка началась стихийно, но сплочение и единодушное выступление железнодорожной массы несомненно обязано объединяющему влиянию, с одной стороны, всероссийского железнодорожного союза, с другой – заседавшего во время забастовки делегатского съезда железных дорог, созванного незадолго до забастовки правительством. /.../ По составу же своему этот съезд только в меньшинстве своем состоял из рабочих, большинство же его составляли инженеры, помощники юрисконсультантов и агенты разных служб.

Остальная интеллигентская масса не играла в октябрьской забастовке такой крупной роли, как железнодорожная интеллигенция, но она дружно поддержала забастовку»[3].

Рассмотрим внимательнее, как же развивалась забастовка, особенно ее «стихийное» начало.

Упомянутый съезд был созван министром путей сообщения князем М.И. Хилковым – давним другом Витте. Задачи съезда состояли в обсуждении реформы пенсионного обеспечения железнодорожников. Съезд открылся 20 сентября в Петербурге.

Уже с первых часов работы делегаты стали выходить за рамки предварительно обозначенной программы – сначала расширялись экономические требования, а затем возникли и политические. Выступления становились все смелее; началась типичная психологическая цепная реакция – делегаты явно заводили друг друга. Этот неожиданный разворот событий поставил съезд в центр внимания всей российской общественности. Бездействие властей (особенно характерное именно для этого периода) вызывало удивление и порождало надежды; в то же время не верилось, что подобные речи могут безнаказанно звучать под крышей казенного учреждения. Естественно, росло опасение, что власти должны расправиться с таким рассадником оппозиционной агитации. И ожидаемые события разразились, но в весьма странной, «стихийной» форме.

7 октября 1905 года по Москве разнеслись слухи, что железнодорожный съезд в Петербурге арестован. Слухи были основным способом передачи информации: газеты (точнее – типографии) бастовали, радио и телевидения не существовало, телефоны были доступны единицам. Кто был источником этих сведений – так никогда и не выяснилось. В тот же день участники съезда сообщили по телефону из Петербурга в Москву, что слухи не верны и съезд продолжает работу (если это можно было назвать работой!). Но донести эту информацию до массы железнодорожников в силу упомянутых причин было нелегко. И провокация свое дело сделала: на всех дорогах Московского узла тут же образовались стачечные комитеты, а один из них – комитет Московско-Казанской железной дороги – немедленно объявил забастовку протеста.

Мало того, этот стачечный комитет тут же принял и распространил по телеграфу призыв ко всеобщей железнодорожной забастовке, сопровождаемый требованиями, в том числе: «свободы собраний, сходок, союзов, организаций, совести, печати и стачек, неприкосновенности личности и жилища; /.../ созыва народных представителей с законодательной властью, выбранных всем населением страны всеобщим, прямым, равным и тайным голосованием, без различия национальности, пола и вероисповедания, для выработки новых основных законов страны в интересах трудящихся классов; /.../ неприкосновенности всех участников забастовки и возвращения всех пострадавших за так называемые политические и религиозные преступления»[4] – совсем неплохо для совершенно безвестного комитета одной из многих десятков железных дорог страны!

На следующий день, 8 октября, несмотря на попытки опровергнуть слухи об аресте железнодорожного съезда, забастовали все дороги Московского железнодорожного узла, кроме Николаевской (Петербург-Москва). Стало ясно, что дело уже не в поводе для забастовки, а в демонстрации солидарности всех железнодорожников с их коллегами на Московско-Казанской дороге. Поэтому 9 октября сам съезд в Петербурге принял резолюцию, присоединяющуюся к требованиям стачечного комитета Московско-Казанской дороги, и тиражировал ее телеграфом. Пока не было речи об объявлении всероссийской железнодорожной забастовки. Решение о ней было принято чуть позже – 12 октября.

Удивление вызывает не то, что лозунги забастовки были даны каким-то безвестным комитетом одной из железных дорог и тут же в едином порыве подхвачены подавляющим большинством всех рабочих и служащих страны (но не большинством всего населения!). Гораздо большее удивление и восхищение вызывает то, что поезда по всей стране в течение двух дней после решения о старте забастовки действительно остановились. При этом весь подвижной состав благополучно проследовал в свои депо, а все рабочие и служащие дорог могли спокойно отправиться по домам. Только вокзалы были заполнены ошалевшими пассажирами, высаженными из вагонов посреди своего пути.

Если иметь хоть малейшее представление о том, как составляется железнодорожное расписание в масштабах всей страны, и о том, каких усилий требует его поддержание, то становится ясно, что была решена принципиально новая организационно-техническая задача невероятной сложности. Не менее сложная задача была решена спустя весьма короткий срок: когда было принято централизованное решение о прекращении забастовки, то 19-21 октября 1905 года было восстановлено железнодорожное движение практически сразу по всей стране (кроме дальневосточной части Транссибирской магистрали, где бушевали демобилизованные солдаты, рвущиеся по домам – в Европейскую Россию).

Теперь понятно, что имели в виду историки революции, объясняющие, что рабочим и низшим служащим такая забастовка была просто не по плечу. И уж тем более нелепым представляется их тезис о «стихийном» начале забастовки.

Железнодорожная забастовка октября 1905 года была шедевром, коллективно сотворенным всем составом инженерно-технического корпуса Министерства путей сообщения. Эти специалисты неоднократно демонстрировали свои выдающиеся способности (например – осуществив почти без сбоев мобилизационные перевозки в июле-сентябре 1914 года). Никакой стихийности при решении таких задач быть не может: все должно быть заранее спланировано, действия отдельных элементов согласованы и состыкованы с остальными, а импровизация если и возникает (без нее обойтись невозможно!), то осуществляется специалистами, прекрасно понимающими общую задачу и владеющими своим собственным маневром.

Подготовка решения такой задачи занимает не мало времени и требует огромных творческих усилий. Отдадим же должное Железнодорожному союзу, который все это осуществил, разумеется, до принятия конкретного решения о старте забастовки. Отдадим должное и агитационному аппарату оппозиционной интеллигенции, добившемуся того, что весь Железнодорожный союз действовал под едиными лозунгами, выдвинуть которые могло любое из его подразделений – в данном случае это сделали работники Московско-Казанской дороги. Ясно было и то, что Союз был готов выступить по единому сигналу, которым и оказался слух об аресте железнодорожного съезда. Вот только к этому акту и можно применить термин «стихийный».

Но как раз это последнее и представляется наиболее сомнительным.

Планы всеобщей забастовки можно было составлять за много месяцев до ее начала, но старт мог произойти только тогда, когда они были доведены до нескольких сотен конкретных исполнителей, руководивших движением на всех дорогах, усвоены и творчески осмыслены этими людьми. Следовательно, и сигнал на начало забастовки не мог быть дан ни раньше, ни позже вполне определенного промежутка времени – в противном случае действительно могли начаться стихийные действия, и операция утратила бы стройность и целенаправленность. Ничего подобного во время Октябрьской забастовки не происходило: она была идеально и спланирована, и осуществлена. Значит, и сигнал на ее начало был подан точно и своевременно. Так кто же его дал?

Современники оставили вопрос открытым – никто не пожелал взять на себя ответственность за начало железнодорожной забастовки (очевидно – по скромности). Попробуем найти ответ, действуя методом исключения, т.е. выяснив, кто не мог практически принять решение об этом.

Этого не могли сделать революционеры. Почти все лидеры революционных партий были в эмиграции, узнали о начале забастовки только из зарубежной прессы, и, лишь убедившись в реальности происходивших революционных событий, двинулись в Россию. Раньше всех в Петербурге оказался Троцкий; дело было не в его прозорливости, а в том, что он больше других был готов рискнуть и сыграть в революции выдающуюся роль, что ему в 1905 году и удалось лучше, чем остальным революционным вождям.

Троцкий живо реагировал на «Кровавое воскресенье» и уже в феврале 1905 года прибыл из-за границы – сначала в Киев, потом в Петербург. Но летом он понял, что делать пока нечего, а риск пребывания на нелегальном положении ничем не оправдан – и убыл в Финляндию. Оттуда он и возник снова, но было это уже после 17 октября. Едва ли его или его коллег по революционному движению можно заподозрить в касательстве к началу железнодорожной забастовки; тем более у них не могло быть никаких мотивов замалчивать подобный подвиг в своих воспоминаниях.

Крупную роль в руководстве сначала забастовками, а потом и восстаниями играли Советы рабочих депутатов. Первый такой Совет руководил, как известно, стачкой иваново-вознесенских ткачей в мае-июле 1905 года; тогда же он и прекратил свое существование. Летом 1905 года недолго существовал и аналогичный Совет в Костроме.

К созданию Петербургского Совета, вождями которого стали П.А. Хрусталев-Носарь, Парвус (А.Л. Гельфанд) и Троцкий, было решено приступить только 13 октября 1905 года, а реально функционировать он начал двумя днями позже. Остальные Советы создались еще позднее (Московский – даже 22 ноября 1905 года). Следовательно, все они не имеют отношения к началу забастовки.

Логично было бы предположить, что старт железнодорожной забастовке дали кадеты. Они внесли наибольший вклад в агитацию и в максимальной степени обеспечили единство политических требований Октябрьской стачки. Но сигнал на ее начало дали не они, т.к. они были заняты совершенно иными делами. Хотя Партия Народной Свободы фактически существовала уже не один месяц, но ее первый учредительный съезд происходил в Москве как раз с 12 по 18 октября 1905 года. Решение о съезде было принято заранее, но никак не откорректировано в связи со внезапным развитием событий. Часть делегатов съезда так на него и не попала, будучи отрезана остановкой движения.

Такую глупость, как созыв съезда в Москве, изолированной от столицы железнодорожной забастовкой (с таким же успехом его могли собрать и в Саратове или в Перми), не смог бы допустить и П.Н. Милюков, если бы он был хоть немного в курсе предстоящих событий – ведь в Петербурге должен был решиться вопрос о новом строе и новой власти! К тому же Милюков не в единственном числе представлял кадетское руководство – были там люди и поумнее, хотя и не столь честолюбивые. Следовательно, кадеты – скорее пострадавшие от забастовки, нежели ее инициаторы.

На таких же основаниях можно отбросить и более правых оппозиционеров – А.И. Гучкова, Д.Н. Шипова и прочих. Эти и вовсе в первую половину октября ни в чем не были замечены, а развернули свою деятельность только после 17 октября.

Ближе всех к центру событий оказался «Союз Союзов» – объединение профсоюзов работников в основном интеллигентного труда, образовавшихся вследствии реформ, провозглашенных в марте 1905 года. После августовского ареста Милюкова и его коллег руководство «Союзом Союзов» перешло к другим деятелям. Любопытно, однако, что их имена в 1905 году секрета не составляли, но уже в историю, писавшуюся несколькими годами позже, они не вошли: очевидно потому, что факт участия в руководстве «Союза Союзов» не украшал ни их послужной список, ни историю революции – все они занимали достаточно высокое административное положение и вскоре отошли от революционной борьбы.

Тем не менее, в октябре 1905 года руководство «Союза Союзов» находилось в Петербурге, занимало позиции более радикальные, чем кадеты (в частности – безоговорочно стояло за бойкот Думы), и вполне по духу было готово и начать, и возглавить забастовку. Оно так и сделало, но несколько позже: 12 октября «Союз Союзов» впервые обсуждал вопрос о поддержке железнодорожников. Его опередили два отделения Союза инженеров – Московское и Петербургское, которые в тот же день, 12 октября, сразу постановили начать забастовку. В определенной степени и это были запоздалые решения: все заводы Москвы уже бастовали, а 11 октября начали останавливаться и крупнейшие заводы Петербурга. И лишь 14 октября, когда встали все железные дороги, «Союз Союзов» и все Союзы, входящие в него, заявили о присоединении к забастовке – железнодорожная забастовка переросла во всероссийскую стачку.

Относительно пассивная роль «Союза Союзов» в октябре особенно интересна ввиду того, что он явно стоял у истоков идеи всеобщей забастовки. Следы того, как это происходило, обнаружили западные советологи в 1970-е годы. Обобщая их открытия, Р. Пайпс пишет: «Идея обратиться к всеобщей забастовке, чтобы поставить правительство на колени, была на повестке дня „Союза союзов“ вскоре после цусимской трагедии. В это время Центральное бюро „Союза“ приняло по наущению наиболее радикальных своих ответвлений – Союза  железнодорожных служащих и рабочих и Союза инженеров – резолюции об организации всеобщей политической забастовки. С этой целью был организован специальный комитет, который, впрочем, не успел сделать ничего особенного до начала октября»[5], – последнее утверждение следует понимать так, что никаких письменных следов деятельности таинственного комитета не обнаружено. Подготовка  всеобщей железнодорожной забастовки, которая осуществлялась в это время, – это, конечно, ничего особенного. Однако, Пайпс, очевидно, прав в том смысле, что едва ли остановку поездов подготовил какой-то комитет, подконтрольный «Союзу Союзов», оказавшемуся в октябре в хвосте происходивших событий. Вероятно, с этим справились сами железнодорожники – те самые, что выдвинули идею забастовки еще в конце мая 1905 года или, еще вернее, те, кто стояли за их спиной.

Подводя итоги вышесказанному, можно с уверенностью заявить, что весь конгломерат политических сил, выступавших против правительства, не имел никакого отношения к старту железнодорожной забастовки и даже не подозревал о ее возможности. Это фундаментальный факт.

Инициаторов забастовки, следовательно, нужно искать в другом месте. И здесь метод исключения неприменим: сигнал на начало забастовки должен был исходить из центра управления всеми железнодорожными перевозками. Этот центр, несомненно, был если не инициатором, то непременным участником разработки планов забастовки. Число подозреваемых невелико, но нам они совершенно не известны. Изучение персонального состава руководителей всероссийского железнодорожного транспорта, которое можно осуществить по архивным материалам, едва ли поможет выяснению их истинного политического лица.

Зато очень просто обнаружить единственного политического лидера, которому забастовка была необходима, который мог знать о ее подготовке, для которого она не явилась неожиданностью и который сумел извлечь из нее максимум личных выгод.

И начало событий, приведших к «Кровавому воскресенью», и начало Октябрьской стачки имеют большое сходство: и то, и другое сопровождалось, казалось бы, мелкой, но очень целенаправленной и результативной провокацией. В декабре 1904 года было необоснованно уволено четверо рабочих Путиловского завода, а в октябре 1905 года запущен ложный слух об аресте железнодорожного съезда.

В обоих случаях конкретный инициатор формально не был обнаружен. Но в декабре 1904 года им, несомненно, был Витте. Тогда он использовал свой колоссальный авторитет реформатора российской экономики и свои связи с руководством крупнейших промышленных предприятий для того, чтобы втянуть последнее в свои не слишком благовидные действия. Но ведь еще большим авторитетом и связями Витте обладал в железнодорожном ведомстве!

Витте служил на железной дороге с 1870 по 1892 год, пройдя путь от достаточно скромного администратора до министра путей сообщений. Он сам когда-то принадлежал к когорте специалистов, управляющих движением. После 1892 года его авторитет в этом ведомстве только рос, ибо Витте, будучи министром финансов, был главным инициатором развития железнодорожного транспорта.

Витте наверняка обладал возможностями, позволяющими ему не только из-за кулис дирижировать железнодорожным съездом, но даже и приурочить его начало к своему возвращению из-за границы. Очевидно, это и было запасным вариантом Витте, который, не получив вожделенный пост российского премьера, не побоялся выступить против двух влиятельнейших монархов Европы, сорвав их тайное соглашение.

Вероятно, идея железнодорожной забастовки созрела давно – в мае-июне 1905 года, как об этом и пишет Пайпс. Гапоновская стачка продемонстрировала реальность подобных начинаний, а рождение Железнодорожного союза и «Союза Союзов» создало административный аппарат для управления забастовкой. Невозможно представить себе, чтобы Витте, не получивший вплоть до конца июня 1905 года назначения на переговоры в Портсмут, терял бы время даром и не зондировал другие возможности вторжения в активную политику. Несомненно, он не мог не заметить возникновение идеи железнодорожной забастовки, перерастающей во всеобщую, даже если и не был сам ее автором. До конца июня это и был его единственный шанс вызвать новые политические потрясения.

Во время пребывания Витте в Америке издание Манифеста о куцей Булыгинской Думе и арест руководства «Союза Союзов» показали, что мирное соглашение оппозиции с властью едва ли возможно. Ситуация получила формальную оценку на очередном Земском съезде, который проходил в Москве 12-15 сентября – накануне возвращения Витте из-за границы. Съезд высказался за бойкот Булыгинской Думы и необходимость расширения политической борьбы. Ничего практического, тем не менее, эта публика не сделала, но стимулировала деятельность других.

Именно в это время чисто теоретические планы, которые могли разрабатываться очень немногочисленными сторонниками Витте в аппарате управления движением, должны были довестись до уровня руководителей движения отдельных железнодорожных узлов.

Железнодорожным чиновникам по долгу службы полагалось поддерживать между собой тесные связи – иначе никаким движением не поуправляешь. И по личным каналам, налаженным годами совместной работы, планы забастовки распространялись вширь и вглубь. Это должно было происходить еще до Железнодорожного съезда в Петербурге: такое собрание не могло быть инициатором возникновения и секретного распространения плана забастовки – это было бы попиранием самых элементарных принципов конспирации.

Однако, собранный 20 сентября съезд свел вместе значительное число заговорщиков и выявил уже достигнутую степень общей готовности. Одновременно заговорщики могли проводить и завершающие мероприятия по координации планов забастовки.

Вот тут-то и выяснилось, что принять решение о начале забастовки некому: делегаты съезда дружно критиковали порядки и правительство, но выступить с инициативой забастовки никто из них не решился. Говорильня продолжалась уже третью неделю, власти на нее не реагировали и поводов к началу забастовки не давали.

Ситуация становилась все более и более нелепой. К старту забастовки все уже было готово, но не издавать же приказ о ней от лица Хилкова или какого-нибудь другого чиновника (мы не знаем, кто из заговорщиков занимал в железнодорожном ведомстве наиболее высокое положение)!

Стало ясно, что нужен какой-то дополнительный толчок, который и приведет в движение весь план. Стачка печатников в Москве и Петербурге позволила найти подходящую форму искомого решения. Слух об аресте съезда послужил сигналом всем посвященным и, в конечном итоге, спровоцировал на выступление и всех непосвященных.

Самым поучительным в этой истории было то, что вся подготовка забастовки оказалась совершенно вне поля зрения полиции. Сфера деятельности последней была неоправданно сужена. Полиция прекрасно контролировала революционное движение, но оказалась слепа и глуха по отношению к внешне лояльным подданным, руководящим промышленностью, торговлей и транспортом. В этой среде явно не хватало стукачей, а в полицейском аппарате – специалистов, способных оценивать информацию. Уроки частично были извлечены, и накануне февраля 1917 года полиция уже великолепно анализировала и прогнозировала события; зато правительство на это реагировало весьма слабо.

Вот попробовали бы подготовить железнодорожную забастовку при наркомах путей сообщения Троцком, Дзержинском или Кагановиче!

Практически одновременно с подачей сигнала на начало забастовки в борьбу вступил и сам Витте.

6 октября 1905 года Витте письменно обратился к царю (якобы уступая настойчивым советам графа Сольского) с просьбой об аудиенции, на которой он смог бы изложить свои соображения о современном политическом положении. Не дожидаясь ответа, Витте в тот же день передал в канцелярию Комитета министров, подчиненную ему, свои материалы для окончательной редакции всеподданнейшего доклада.

Царь с ответом не торопился, и 7 октября, как бы для того, чтобы его мысли приняли более определенное направление, из Петербурга в Москву и последовало ложное сообщение об аресте железнодорожного съезда.

8 октября царь соизволил прислать Витте ответ, где говорилось, что он и сам имел в виду его вызвать; Витте приглашался в Петергоф на вечер 9 октября. В это время уже забастовали железные дороги Московского узла. Одновременно корреспондент лондонской «Таймс» прислал в редакцию сообщение, что Витте ведет переговоры с одним из лидеров оппозиции И.В. Гессеном. По завершении этих переговоров Гессен выехал в Москву на кадетский съезд по единственной дороге, еще связывавшей Москву с остальной Россией.

9-го вечером Витте прибыл в Петергоф. Очевидно, он ожидал развития железнодорожной забастовки с минуты на минуту: хотя поезда в Петергоф еще ходили, но Витте, чтобы не оказаться там в изоляции, использовал для проезда туда и обратно специальный пароход. Начиная с 12 октября путь морем оставался основным средством перемещения царедворцев из столицы в царскую резиденцию и обратно (можно было пользоваться, как в старину, и конным транспортом).

Доклад, привезенный Витте, был составлен в решительных тонах. Даже в опубликованном варианте, сильно смягченном по сравнению с тем, который Витте вручил царю 9 октября, говорилось:

«Волнение, охватившее разнообразные слои русского общества, не может быть рассмотрено как следствие частичных несовершенств государственного и социального устроения, или только как результат организованных крайних партий.

Корни этого волнения залегают глубже. Они в нарушенном равновесии между идейными стремлениями русского мыслящего общества и внешними формами его жизни. Россия переросла форму существующего строя и стремится к строю правовому на основе гражданской свободы», – и до сих пор стремится – добавим мы! – «Для осуществления этого необходимыми условиями являются однородность состава правительства и единство преследуемых им целей. /.../ Положение дела требует от власти приемов, свидетельствующих об искренности и прямоте ее намерений. /.../ Правительство не должно являться элементом противодействия решениям Думы /.../. /.../ положение о Думе подлежит дальнейшему развитию в зависимости от выяснившихся несовершенств и запросов времени.

Правительству надлежит выяснить и установить эти запросы, /.../ удовлетворение желаний широких слоев общества путем той или иной формулировки гражданского порядка необходимо. /.../ Следует верить в политический такт русского общества, так как немыслимо, чтобы русское общество желало анархии, угрожающей, помимо ужасов борьбы, расчленением государства»[6], – если Витте действительно верил в подобный такт, то он, как показали последующие события, очень и очень ошибался.

В целом же, выдвинув такую программу, Витте сознательно выставлял себя перед царем глашатаем общественной воли. Свой устный доклад Витте завершил, однако, не требованием власти, а следующим пассажем, оказавшимся, на наш взгляд, чересчур хитроумным (он пытался избежать будущих нареканий за чрезмерное давление на царя, но все равно не избежал их): «может быть два выхода: или стать на путь, указываемый в записке /.../, или облечь соответствующее лицо (диктатора) полновластием, дабы с непоколебимой энергией путем силы подавить смуту во всех ее проявлениях. Для этой задачи следует выбрать человека решительного и военного. Первый путь представлялся бы более соответственным, но может быть, что такое мнение ошибочно, а потому было бы желательно обсудить этот вопрос с лицами царской семьи, коих это дело может существенно коснуться»[7].

Именно за последнюю возможность царь и уцепился, и Витте своим предложением по существу сам проиграл всю свою блестяще разработанную политическую кампанию. 9 октября царь, выслушав Витте, отпустил его безо всяких комментариев.

На следующий день Витте был снова вызван в Петергоф, где и повторил свой доклад уже в присутствии безмолвствовавшей императрицы; также без комментариев он был снова отпущен. Супружеская чета, правящая Россией, очевидно полагала, что на их тяжкие раздумья отпущено неограниченное время.

Между тем, 9-10 октября было последним сроком, когда Россия могла избежать пучины революционного кризиса и получить новый режим с влиятельным и уважаемым правительством во главе.

9 октября железнодорожный съезд, как было указано, выразил солидарность с требованиями забастовочного комитета Московско-Казанской дороги. Реальная обстановка позволяла сделать паузу, но только очень кратковременную: бастующий Московский узел создавал существенные затруднения всему железнодорожному движению страны, и эту ситуацию, чрезвычайно тяжелую для управления, следовало немедленно упрощать: либо останавливать и прочие дороги, либо прекращать забастовку Московского узла (9 и 10 октября забастовка стала частично расползаться и на дороги, примыкающие к Московскому узлу – это становилось уже отчасти вынужденным процессом).

Такая альтернатива позволяла предъявить ультиматум правительству, что и было сделано. Поддержав забастовщиков, съезд высказался за переговоры с правительством. И здесь руководство съезда очутилось в том же положении, что и Гапон накануне 9 января: вести переговоры было просто не с кем. Никто из министров не имел полномочий решать проблемы политического устройства России, а добиваться приема у царя было и хлопотно, и бесполезно: помпезные встречи царя с рабочими 19 января и с земцами 6 июня 1905 года, организованные Треповым, наглядно показали, что ожидать от монарха живой и решительной реакции просто невозможно – этого не смог добиться в эти дни даже сам Витте!..

Тем не менее, съезд решил выполнить свой долг и избрал две делегации по 5 человек в каждой для переговоров с Хилковым и с Витте. 10 октября эти переговоры состоялись.

Если бы Витте уже был назначен премьером или хотя бы имел гарантии такого назначения, то прием делегации железнодорожного съезда мог стать первым публичным шагом и первым триумфом нового правительства. Имея полномочия немедленно решить если не все, то наиболее важные вопросы, поставленные железнодорожниками, Витте мог достичь с ними соглашения, предотвратить всероссийскую забастовку и открыть новую эру – эру фактического согласия правительства с оппозиционным обществом. Это был единственный и неповторимый шанс в истории России, и он был безвозвратно упущен!

Витте оставался в подвешенном состоянии. Перед царем он не боялся выставлять себя глашатаем народной воли, а вот перед представителями этой воли (по крайней мере они себя считали таковыми и имели для этого некоторые основания) – не смог. Он продолжал ждать высочайшего решения и не рискнул взять на себя роль, которую издавна приписывала ему молва – лидера революционной России, вернейшего кандидата на руководство ее правительством. В этот критический момент карьерист и царский слуга, живший в душе Витте, победил обретавшего там же оппозиционера и потенциального народного трибуна. Витте спасовал, и одним махом перечеркнул надежды, которые действительно возлагали на него массы интеллигентов. Назначение Витте премьером постфактум к забастовке уже не могло реанимировать похороненную веру в него.

Витте, продолжавший ждать желанного назначения, не рискнул ни солидаризироваться с пришедшими делегатами, ни откровенно высказаться перед ними. А ведь скорее всего их визит входил в его заранее составленные планы, но в них не была предусмотрена пауза, затеянная царем!

Встреча превратилась в пустую и малосодержательную беседу. Витте согласился со справедливостью всех экономических требований, но затеял дискуссию о всеобщем избирательном праве. Витте уверял, что в Америке капиталисты скупают голоса избирателей, и что для трудящихся гораздо полезнее находиться под опекой заботливой администрации, чем становиться жертвой буржуазной демократии. В какой степени Витте был прав – это не имело в данный момент никакого значения: делегация явилась не на научно-теоретический семинар, а для того, чтобы решать вопрос о прекращении или расширении забастовки. Витте вполне определенно советовал забастовку прекратить, но складывалось впечатление, что это мнение только частного лица, не собирающегося предпринимать никаких решительных действий. Трудно переоценить разочарование делегатов.

Витте по существу повторил ту же роль, что сыграл 8 января 1905 года перед инициативной группой литераторов во главе с Гессеном. Но его бездействие, не предотвратившее «Кровавое воскресенье», носило не столь преступный характер: хоть и тогда он был инициатором конфликта, приведшего к трагедии, но сама группа литераторов не имела ни полномочий, ни возможности влиять на ход событий. Иное дело теперь, 10 октября, – от мнения этих делегатов зависела судьба революции, стоявшей на пороге России. И Витте, заняв уклончивую позицию, фактически санкционировал революцию. Вероятно, он не понял, что ставит тем самым крест и на своей предстоящей премьерской карьере, еще не успев ее начать.

Обескураженные делегаты (те, что ходили к Хилкову, вернулись в таком же настроении) 11 октября докладывали результаты своей миссии столичным железнодорожникам. На митинге в Петербургском университете их собралось 5-6 тысяч человек. Митинг единогласно принял резолюцию об остановке движения всех дорог Петербургского узла со следующего дня – 12 октября, что и было осуществлено.

12 октября резолюцию о всероссийской забастовке принял и железнодорожный съезд. В ней прямо говорилось: «Съезд, выслушав доклад депутаций о результатах посещения председателя комитета министров и министра путей сообщения, пришел к заключению, что труженикам железнодорожного дела остается надеяться только на свои силы и силы трудящихся классов...»[8]

Первая и последняя в истории России забастовка всех железных дорог страны развернулась 12-14 октября 1905 года.

Железные дороги были гордостью России, символом ее новейшего экономического могущества. За полвека бурного железнодорожного строительства они если и не проникли в каждый российский медвежий угол, то во всяком случае, жители этих углов в большинстве своем могли без особого труда добраться до станции и воспользоваться этим достижением прогресса. Поэтому вся страна испытала шок, когда железные дороги в октябре 1905 года прекратили движение.

Хотя кое-где волна стачек опережала железнодорожную забастовку (например – в Москве), но именно последняя сделала стачку общероссийской и всеобщей.

В Москве поезда остановились еще 8 октября (до 12 октября продолжалось движение лишь по Николаевской дороге), а всеобщей забастовка стала 10 октября. Не захватила она только государственные учреждения, больницы и водопровод. Однако, 13 октября было принято постановление общемосковского забастовочного комитета о присоединении к забастовке персонала и больниц, и водопровода – с 14 октября забастовка приняла самые жестокие и крайние формы.

В провинции также кое-где забастовочное движение опередило всероссийскую железнодорожную стачку, но ненадолго – на день-два. 12 октября в Саратове забастовали служащие земской и городской управы и все городские учреждения, за исключением больниц и водопровода. В Самаре в тот же день закрылись все банки и государственные учреждения за исключением губернского правления и канцелярии губернатора, а в Харькове, уже захваченном остановкой поездов, произошло столкновение толпы учащейся молодежи с войсками.

В Петербурге железные дороги встали, как указывалось, 12 октября; тогда же прекратили работу и все учреждения столичного округа путей сообщения. 13 октября столицу поразило закрытие 87 аптек; в тот же день было объявлено о прекращении деятельности судебных учреждений (!) – ввиду невозможности работы в напряженной политической обстановке.

Между тем, 11 и 12 октября Витте не получал никаких известий о решениях, принятых царем: Николай II погрузился в напряженную мыслительную деятельность. Ее естественным результатом стала новая попытка введения диктатуры.

12 октября Николай II подчинил все вооруженные силы округа петербургскому генерал-губернатору и товарищу министра внутренних дел Д.Ф. Трепову, вручив ему и неограниченные полномочия.

Сам Витте именно в это время предпринял чрезвычайно любопытный демарш в отношении делегации французских финансистов, прибывших, как рассказывалось выше, для переговоров о заключении займа. Переговоры эти были, как тоже уже объяснялось, совершенно бесперспективными: обязательное условие французского правительства – российская гарантия от агрессивных устремлений Германии – продолжало висеть в воздухе. Но теперь, при начале всероссийской железнодорожной стачки, выжидательная позиция французов выглядела вполне естественной, и можно было избежать скандального для Витте провала переговоров. Поэтому поначалу он не вмешивался в дебаты, которые вел Коковцов, но затем, воспользовавшись обострением российской внутриполитической ситуации, решил положить им конец.

В конфиденциальной беседе с главой делегации Э. Нецлиным (последний изложил все подробности в отчете своему правительству) Витте рекомендовал французам немедленно покинуть Россию, пока связь с внешним миром не прервалась полностью. При этом Витте считал вынужденный перерыв в переговорах сугубо временным, намекал на предстоящие позитивные перемены в российском руководстве и трижды (!) повторил заверение, что Россия не отступится от своих союзнических обязательств перед Францией (!!!). Делегация поспешила воспользоваться советом Витте и ретировалась.

Пожалуй, это не было государственным преступлением и предательством со стороны Витте, хотя злостный срыв переговоров, столь необходимых России, был налицо. Но переговоры, повторяем, все равно были обречены на неуспех.

Однако Витте, спровоцировав их разрыв именно в данный момент, не только смог избежать нареканий за инициативу преждевременного приглашения французов, но и обеспечил мощную политическую демонстрацию, показав царю и его ближайшему окружению безнадежность их позиции в глазах французского правительства, финансовых кругов и международного общественного мнения. Похоже, что это произвело некоторое впечатление.

13 октября вечером Витте получил телеграмму от царя с предложением принять пост председателя Совета министров. Поскольку, однако, при этом ни слова не было о политической программе нового правительства, то Витте вполне обоснованно посчитал, что имеет место очередное жульничество Николая II: царь не брал на себя никаких обязательств, а просто рассчитывал использовать авторитет Витте для успокоения в стране. Примерно так же за год до этого было проделано со Святополк-Мирским.

Последующие события показали, что в эти дни Николай II еще надеялся избежать реформ, предлагаемых Витте. Последний решил назначение не принимать, а выехать в Петергоф объясняться с царем. О поездке рассказывает Н.И. Вуич, руководивший в эти дни канцелярией Комитета министров, – фактический соавтор доклада, представленного Витте царю:

«14 октября погода была немного скверная, снег с дождем, и пароход изрядно качало. Дорогою перечитывали еще раз доклад, и С.Ю. [Витте] говорил, что не может принять должность председателя Совета, если доклад этот не будет утвержден.

Говорили также о постыдности положения, при котором верноподданные должны добираться к своему государю чуть ли не вплавь. С.Ю. поехал с пристани прямо во дворец, где оставался до часу, затем приехал завтракать в приготовленное помещение и говорил, что мог настоять на немедленном утверждении доклада, но не захотел вырвать согласие, и потому ему предложили еще раз вернуться во дворец.

Со второй аудиенции С.Ю. возвратился на пароход после пяти часов, так что назад ехали в темноте. Положение оставалось то же самое, и решение отложено до завтра»[9].

Неясно, понимал ли Витте, насколько опасна затянувшаяся пауза, а если понимал, то были ли у него действительно реальные возможности ее сократить.

Между тем, Трепов всерьез взялся диктаторствовать. Днем 14 октября по столице был распространен его знаменитый приказ – «патронов не жалеть»! Эффект оказался прямо противоположным ожидаемому.

Надо заметить, что петербуржцы четко усвоили урок «Кровавого воскресенья» и, в отличие от москвичей и других горожан, вовсе не злоупотребляли в 1905 году демонстрациями, против которых и может быть полезным массовый расход патронов. Зато никакое количество патронов неспособно двинуть в путь поезда и пустить в ход учреждения и фабрики, оставленные персоналом. Это было ясно всем, кроме Трепова.

К вечеру 14 октября к университету со всех сторон двинулись толпы горожан и заняли под митинги несколько десятков крупнейших аудиторий. «Союз Союзов» сам по себе и все 17 Союзов, входящих в это время в него, сепаратно приняли решение о всеобщей забастовке, начиная с 15 октября. Это стало великолепным ответом треповскому приказу!

На следующий день Трепов приказал окружить университет войсками и не допускать в него посторонних. Неизвестно, могла бы эта мера помочь накануне, но теперь было слишком поздно.

Витте со своей стороны также счел нужным срочно реагировать. Не обладая никакими официальными полномочиями, но имея возможность размахивать телеграммой, полученной накануне от царя, он собрал поздно вечером 14 октября совещание для обсуждения создавшегося положения. Витте пригласил военного министра генерала А.Ф. Редигера, министра путей сообщения М.И. Хилкова, Трепова и кого-то еще. Обсуждение привело к выводу, что воинских сил достаточно, чтобы при необходимости навести порядок в столице и в местностях, прилегающих к царским дворцам, но нет никаких практических возможностей для восстановления железнодорожного движения хотя бы от столицы до Петергофа.

Трепов был явно посрамлен и, как человек импульсивный и эмоциональный, понял бесполезность собственной диктатуры. Поэтому, когда в ночь с 15 на 16 октября последовал запрос царя о возможности водворения спокойствия в столице, Трепов честно ответил, что ничего гарантировать не может. Он определеннно советовал идти на уступки, в частности считал: «Свобода печати, совести, собраний и союзов должна быть дана». Такой провал «диктатуры», очевидно, и был целью Витте, вполне им достигнутой.

Не менее Трепова оказался обескуражен и Хилков, что подвигло его на решительные действия. Считая, что гнездо забастовщиков находится в Москве, Хилков решил туда добраться и сумел это осуществить. Там он надеялся уговорить бастующих машинистов, к цеху которых сам принадлежал с полным основанием, ибо в молодости начинал карьеру машинистом паровоза. Тогда это не было таким уж редчайшим исключением для интеллигентной молодежи – профессия машиниста казалась не менее романтической, чем позже профессия летчика, а еще позже – космонавта. Интеллигентом был, например, и член ПСР машинист А.В. Ухтомский, расстрелянный в декабре 1905 года под Москвой на станции, носящей после 1917 года его имя. В Москве князь Хилков попытался личным примером прекратить забастовку, запустил паровоз и начал на нем маневрировать, но добился только насмешек.

В ночь на 15 октября забастовщики в столице действовали крайне энергично. Все Союзы образовали стачечные комитеты, которые, в свою очередь, принялись организовывать делегации, направляемые 15 октября на предприятия и в учреждения для присоединения их к забастовке. Делегаты являлись в банки, технические конторы, правления, промышленные общества, учебные заведения, даже в Сенат – и отнюдь не без успеха.

Уже утром 15 октября в столице не вышли газеты. В течение дня встало буквально все – от заводов и фабрик до вузов и начальных школ, причем бастовали и учителя, и ученики. Как и в январе 1905 года город остался без электричества и транспорта. Апофеозом Октябрьской стачки стала забастовка всего состава служащих Министерства финансов – не больше и не меньше!

По всей стране поезда остановились не позднее 13-14 октября. 15 октября стали распространяться вести о решениях, принятых «Союзом Союзов», и о забастовке в столице. 15-17 октября стачка стала всероссийской и всеобщей. Весьма существенно, что всюду прекратил работу и телеграф.

Почти повсюду инициаторами забастовки были интеллигенты, к которым сразу присоединялись рабочие: ни на каком производстве рабочие не могут работать, если отсутствует инженерно-технический персонал. Напоминаем, что все это еще происходило и при самом минимальном влиянии революционного подполья, вожди которого по-прежнему прохлаждались за границей, а местные функционеры в Петербурге и Москве не сильно отличались в данный момент своими настроениями и выступлениями от прочих интеллигентов, дошедших до крайней степени возбуждения.

В некоторых случаях инициаторами забастовки были даже капиталисты. Единицы из них действовали по собственному почину; самый известный пример – владелец мебельной фабрики на Пресне в Москве Н.П. Шмит (родственник С.Т. Морозова), закрывший фабрику, а позже и за свой счет вооруживший рабочих. Другие до таких крайностей не доходили, но воспользовались возможностью сделать хорошую мину при плохой игре: прекращение железнодорожных перевозок, а позже – отключение электроэнергии, кое-где водопровода, невозможность обычных банковских операций – все это так или иначе заставляло сокращать или останавливать производство. Теперь же это можно было сделать, выражая солидарность забастовке и требуя гражданских свобод. Последние ничем капиталистам не угрожали – так, по крайней мере, считали они сами. Зато рабочие существенно отвлекались от борьбы за собственные нужды.

В результате такого странного сочетания различных стремлений и интересов, размах Октябрьской стачки намного превысил уровень, который в лучшей степени отражал бы общее настроение в стране; события последующих месяцев продемонстрировали это с исчерпывающей ясностью. Но в октябре 1905 года это было еще далеко и далеко не очевидно.

Помимо забастовок в эти дни обнаружилась и ненадежность войск. К концу японской войны было призвано более полумиллиона резервистов – армия выросла почти наполовину. По закону со дня заключения мира (а он был ратифицирован, напоминаем, 1 октября 1905 года) их надлежало демобилизовать. Они были рассеяны по воинским частям как на Дальнем Востоке, так и в Европейской России, где ими заменяли частично убывший на фронт кадровый состав. Все они жаждали, а после начала октябрьских событий и требовали отправки по домам. Железнодорожная забастовка внесла помехи и, естественно, спровоцировала возмущение. По-прежнему надежными оставались лишь воинские части, не затронутые предшествовавшими кадровыми пертурбациями; это были гвардейские полки в столице и ее окрестностях и еще несколько полков в Польше и на Кавказе. Поддерживали дисциплину и казаки, которые еще по старой традиции считали себя на пожизненной государственной службе. Но остальные воинские части не только не играли роль гарантов спокойствия, но и сами нередко становились источником беспорядков, что было грозным предзнаменованием событий 1917 года.

Вот на таком фоне и продолжались политические игры в Петербурге и Петергофе.

[1] В.Н.Коковцов. Из моего прошлого. Воспоминания 1903-1919 гг. М., 1992, Книга 1, с. 95.

[2] Там же, с. 96.

[3] Общественное движение в России в начале ХХ-го века, т. II, часть вторая, СПб., 1910, с. 191, 194.

[4] Там же, с. 191.

[5] Р.Пайпс. Русская революция, часть первая, с. 45.

[6] С.Ю.Витте. Воспоминания в трех томах, т. 3, с. 4-7.

[7] Там же, с. 11.

[8] Общественное движение в России в начале ХХ-го века, т. II, часть вторая, СПб., 1910, с. 194.

[9] С.Ю.Витте. Воспоминания в трех томах, т. 3, с. 20.