hitler228

Что должен был немедленно предпринять Гитлер, разбуженный проходившей молочницей ясным летним утром 1908 года на дороге в Шпитале?

Разумеется, немедленно бежать в Вену: с похмелья он не мог даже вспомнить (и так, возможно, никогда не вспомнил и в точности не узнал), что же именно он растрепал в пьяном виде в трактире накануне вечером. Но это были явно неуместные признания, сопровождаемые демонстрацией золотых или серебряных гульденов, извлеченных им из карманов. Какие именно подробности совершенных им преступлений он сумел огласить – этого, повторяем, он мог теперь и сам не знать. Но, судя по тому, что происходило позднее, в трещащей от похмелья голове Гитлера возникло нешуточное опасение, что вчерашние собеседники и собутыльники, тоже, конечно, основательно подвыпившие, могут сегодня, протрезвев и подумав, немедленно донести в полицию, а та, если поверит серьезности возведенного поклепа, также немедленно должна броситься хватать Гитлера. И, не дожидаясь этого, он должен был улепетывать сам.

Мы не можем представить себе в точности, как он мог конкретно решить: задержаться ли еще чуть-чуть, чтобы снова упрятать в тайник уже извлеченную и упакованную часть сокровищ, или немедленно выехать вместе с этой поклажей, рискуя быть пойманным с поличным в случае погони и ареста.

Так или иначе, но в Вену он благополучно выбрался.

Еще в январе-феврале 1908 года Гитлер, оформив получение наследства, должен был положить все законно приобретенные деньги в банк в Линце или Леондинге, а другие деньги (включая, вероятнее всего, «заем» у тетушки Иоганны) иметь при себе в наличном виде. Приехав в феврале в Вену, он должен был открыть новый счет, переведя на него все прежние накопления, или пользоваться старым, но уже из нового для него, венского отделения того же банка. Счет мог быть открыт и в прежние его приезды в Вену. Поэтому перевести на него деньги он мог сразу еще до окончательного выезда из Линца. На этот же венский счет, очевидно, стали поступать и ежемесячные выплаты «сиротской» пенсии.

В любом варианте координаты его венского счета должны были иметься в банке и других официальных учреждениях в Линце и Леондинге.

Кроме того, у Гитлера должна была иметься в Вене и банковская сейфовская ячейка, где он должен был держать свои заведомо нелегальные деньги и часть извлеченных сокровищ, еще не переведенных в современную денежную форму.

Теперь, в августе 1908, добравшись до Вены, Гитлер, отрубая концы, связывающие его со Шпиталем, Линцем и Леондингом, должен был закрыть этот банковский счет, сняв с него все свои денежные накопления и опустошив сейфовскую закладку. Он, вероятно, мог сопроводить эту операцию устным или даже письменным сообщением в банке о том, что поступает так потому, что немедленно отбывает, допустим, в Гаити или Таити (если он знал такие названия!) – нужно было немедленно заметать следы! Лучше бы, заметим, ему действительно было отправиться туда или еще куда-нибудь подальше!

Поэтому очередная выплата пенсии, начисленная Гитлеру с 1 августа 1908 года, вернулась назад к учреждению-отправителю – наверняка с формулировкой: данный счет больше не существует. И в дальнейшем Гитлеру деньги более не высылались, но он, как рассказывалось, получил их позднее, передав часть накопленной суммы в 1911 году в пользу своей сестры Паулы и забрав себе все накопленные остатки в мае 1913 года.

Любопытно, однако, что Гитлер оставался проживать в квартире, где ранее жил и Кубицек, вплоть до 18 ноября 1908 года – это определенно утверждает Мазер[1]. Это означает, что Гитлер не опасался того, что в результате доноса, предположительно совершенного в Шпитале, его немедленно будут разыскивать именно по этому адресу. Это очень интересно и существенно!

Очевидно, что родственники Кубицека, знавшие ранее этот адрес от самого Кубицека, теперь могли не связывать этот адрес с Кубицеком и Гитлером совместно, поскольку знали, что Кубицек отбыл в армию, а что было с Гитлером – они не знали или были целенаправленно ложно информированы об этом. Это и внушало спокойствие Гитлеру, который пока еще пребывал в молодой неопытности и не понимал того, насколько эффективно может всерьез работать полиция.

Зато совершенно очевидно, что этого адреса изначально не знал никто из родственников и знакомых Гитлера в Шпитале, Леондинге, Линце и в самой Вене – иначе Гитлер немедленно должен был покинуть это жилье! Он же, повторяем, оставался там порядка трех месяцев – и бесследно исчез оттуда якобы только накануне возвращения Кубицека из армии. Это означает, что Гитлер с самого февраля 1908 года фактически скрывался от всех родственников без исключений, даже и от тех, к которым заявился в Шпиталь в августе 1908.

Это – красноречивая характеристика того, насколько прочно подвел черту Гитлер под всем своим прошлым еще в самом начале 1908 года! Это же – косвенное свидетельство максимальной серьезности и преступности того, что он совершал в прежние времена, в особенности – в самый последний период, связанный со смертью матери.

Обратим внимание и на такую подробность: что-то не склеивается в рассказе Кубицека. Если Гитлер действительно оставался в их прежней квартире до 18 ноября, то это существенно перекрывает по времени двухмесячную службу Кубицека в армии, начавшуюся еще в августе. Действительно ли Кубицек не виделся с Гитлером после возвращения? Действительно ли Гитлер «не хочет» с ним «встречаться» и «не оставляет ему даже своего нового адреса»[2]? Или это заявление Кубицека, сделанное через тридцать лет, – вынужденный его шаг, подчеркивающий, что ни о чем последующем он свидетельствовать не собирался – явно пытаясь тем самым сохранить свою жизнь в годы правления Гитлера?

Если это так, то тогда имеет смысл присмотреться и к содержанию некоторых интересных свидетельств Кубицека, поскольку они могут относиться по существу к гораздо более поздним временам, чем лето 1908.

Хотя ныне бытует мнение о том, что записки Кубицека – «смесь фантазии и правды»[3], но нам представляется, что они наполнены особым смыслом – подобно тем же показаниям Гестапо-Мюллера, ни в коем случае не являющими собой чистую правду.

Согласно сведениям Мазера, основанным, очевидно, на данных венской полиции, с 18 ноября 1908 по 20 августа 1909 года Гитлер снимает комнату по адресу – Felberstr., 22[4].

С 20 августа по 16 сентября 1909 года Гитлер живет на Sechshauserstr., 58[5].

С 16 сентября по ноябрь 1909 года Гитлер снимает уже не комнату, а угол в квартире на Simon-Denkgasse[6].

Мазер по-видимому прав, когда комментирует это следующим очевидным образом: с 1909 по 1914 год Гитлера «ищет /.../ австрийское военное ведомство, которое не может призвать его на военную службу, так как не знает, где он находится»[7] – это, по крайней мере, соответствует тому, как должны были вести себя власти в соответствии с законом.

Это должен был понимать в свое время и Гитлер, зная притом, что это – не единственный возможный мотив полицейских поисков.

По мере того, однако, как шло время, становилось все более похожим, что едва ли Гитлера ищет полиция по подозрению в совершенных убийствах или крупной краже – в соответствии с предполагаемым доносом в Шпитале: если бы полиция искала его как серьезного преступника, то делала бы это, можно было полагать, гораздо энергичнее. Здесь же, скорее всего, дело ограничивалось тем, что сначала уточнялся адрес Гитлера, затем ему присылалась призывная повестка, затем он менял адрес, затем все повторялось. Но если все действительно происходило подобным образом, то на месте Гитлера следовало бы удивляться странной удачливости подобной схемы для него.

Несколько забегая вперед, мы можем предположить, что уверенность Гитлера могла иметь определенные объективные основания: неповоротливая бюрократическая машина могла смазываться регулярными взятками, получаемыми от него. Но для этого он должен был уметь их давать, а сложность тут в том, чтобы не ошибиться в оценке готовности представителей власти к получению взятки.

Гитлер притом, повторяем, должен был все более надеяться на то, что его шпитальские собутыльники все-таки не поверили его чудовищным саморазоблачениям, хотя и подкрепленным вещественными доказательствами в виде продемонстрированных монет.

Беда в том, что по мере того, как его убежденность в счастливом завершении шпитальского инцидента должна была укрепляться, одновременно возрастала его собственная вина в злостном уклонении от призыва в армию: с каждой задержкой в решении этого вопроса он становился все более очевидным дезертиром! Поэтому скрываться ему приходилось все тщательнее!

В целом складывалась совершенно тупиковая ситуация!

Уехать из страны Гитлер по-прежнему не рисковал: он, во-первых, никак не мог решиться уехать далеко от оставленных им в Шпитале сокровищ, во-вторых – все еще не решался снова заявиться за ними в Шпиталь и, в-третьих, должен был опасаться при нелегальном пересечении границы того самого задержания, которого и пытался избежать. В результате Гитлер психологически превращался в такого же зайца, совершающего якобы спасительные прыжки, каким был его дед Георг Хидлер!

Существенно, что теперь это происходило не в контрабандистском раю в глуши богемских лесов, а посреди столицы империи. Как можно было скрываться в такой ситуации, не заручившись поддержкой достаточно влиятельных людей в столице? Очевидно, что никак! – и Гитлер просто был обязан попытаться обзавестись такой поддержкой!

Что при этом должно было происходить с его финансовыми накоплениями, положенными, разумеется, в какой-то другой венский банк?

Понятно, что они должны были уменьшаться, ничем при этом не восполняясь: совершенно неизвестно о том, чтобы Гитлеру в это время удавалось занимался хоть какой-нибудь полезной деятельностью, приносящей ему существенные доходы.

Должны ли были сократиться в результате его финансовые запасы до самого нуля? В этом нужно очень и очень сомневаться: во-первых, уж больно велики изначально были эти запасы (хотя при желании и при необходимости можно быстро растратить сколь угодно много!); во-вторых, даже очень молодой Гитлер был достаточно разумным и расчетливым человеком, чтобы не тратить последнюю копейку: было бы весьма естественным, чтобы он наложил мораторий на собственные траты при снижении денежных запасов до какого-то низкого критического уровня – одна тысяча крон? две? три?..

Могло быть и так: проблемы с пропиской в полиции явно сокращали периоды времени, когда он задерживался на новом постоянном месте жительства – его, похоже, действительно искали. Поиски эти могли распространиться и на поиски его банковского счета. Это могло происходить и по-настоящему, а могло просто показаться мнительному Гитлеру: предположим, направляясь как-то в банк за деньгами, Гитлер вдруг заметил стоящих поблизости от банка полицейских, и решил что это – подготовленный ему арест; и с того момента он мог вообще не появляться в своем отделении банка!

На Гитлера и многих его родственников такое очень походило бы! Недаром тот же Георг Хидлер так и потерял (скорее всего – зазря) подобающее ему родительское наследство, вынужденно уступив его младшему брату Иоганну Непомуку!

В результате Гитлер действительно мог дойти до настоящего голода, даже еще не успев разориться.

Голодающий богач Гитлер – это нечто!!!

Так или иначе, но в ноябре 1909 Гитлер докатился до ночлежки для бездомных: его местожительством стало Meidlinger Obdachlosenasyl (Мейдлингское убежище для бездомных); в это же время он якобы работал днем на подсобных работах[8].

Гитлеру определенно не нравилось об этом вспоминать – это очень заметно по тексту «Майн Кампф».

Вот как пишет Гитлер, имея в виду себя самого: «Найти работу мне было нетрудно, так как работать приходилось как чернорабочему, а иногда и просто как поденщику. Таким образом я добывал себе кусок хлеба»[9].

А вот как он, якобы углубившись в философский анализ проблем других молодых людей, пишет об этих других (все на той же странице!): «деревенский парень приходит в большой город, имея в кармане кое-какие деньжонки. Ему не приходится дрожать за себя, если по несчастью он не найдет работы сразу. Хуже становится его положение, если, найдя работу, он ее быстро потеряет. Найти новую работу, в особенности в зимнюю пору трудно, если не невозможно. Несколько недель он еще продержится. /.../ ему приходится бродить по улицам на голодный желудок, заложить и продать последнее; его платье становится ветхим, сам он начинает все больше опускаться физически, а затем и морально. Если он еще останется без крова (а это зимой случается особенно часто), его положение становится уже прямо бедственным. Наконец он опять найдет кое-какую работу, но игра повторяется сначала. /.../ Постепенно он научится относиться к своему необеспеченному положению все более и более безразлично. Наконец повторение всего этого входит в привычку»[10].

Поразительно, но ни сам Гитлер, ни его читатели не узрели здесь никаких противоречий: уж либо одно, либо другое!

Можно полагать, что все последнее относится именно к самому Гитлеру – по меньшей мере в течение осени и начала зимы 1909 года: «Конрад Хейден, автор первой значительной биографии Гитлера, установил, что в это время Гитлер, оказавшись в „горькой нужде“, был вынужден несколько ночей провести без крыши над головой и пока не наступили холода ночевать на скамейках в парке и в летних кафе»[11].

В ночлежке, которая выручила его от холода, Гитлер и встретился со своим спасителем – Райнхольдом Ханишем, гораздо более опытным и толковым товарищем, не обуреваемым сверхъестественными амбициями, притом не чуждым искусству и вскоре оценившим художественную квалификацию Гитлера, хотя: «Прежде чем Ханиш предложил продавать картины, они жили попрошайничеством, переноской багажа пассажиров на западном вокзале /.../ или убирали снег на улицах»[12].

Кнопп, однако, замечает: «У нас нет доказательств того, что Гитлер просил милостыню»[13].

Далее благодаря новому знакомцу положение выправляется: «Райнхольд Ханиш, с которым Гитлер познакомился во время кратковременного пребывания в приюте для бездомных, быстро и чаще всего выгодно продает картины оптовым и частным покупателям. Выручку они с Гитлером делят пополам. Гитлер пишет в „Майн кампф“: „В 1909-1910 гг. мое положение... несколько изменилось... Я работал тогда самостоятельно, рисуя небольшие картины и акварели“. Ханиш подтвердил эту информацию, добавив, что „иногда удавалось получить очень хороший заказ“, так что „жить было на что. Но в хороших художественных магазинах работы никогда не принимали /.../“.»[14]

Отметим: «Гитлер считал, что сам он не в состоянии продавать свои работы, потому что „в своей поношенной одежде он не смотрится“.»[15]

Трудно назвать это настоящим художественным творчеством, хотя Мазер и некоторые другие поклонники Гитлера пытаются создать такое впечатление: «Покупателями картин Гитлера, которые он подписывает „А. Гитлер“, „Гитлер“ „А.Г.“ или „Гитлер Адольф“ и после августа 1910 г. в большинстве случаев сам вручает заказчикам, чаще всего были представители еврейской интеллигенции и коммерческих кругов. Даже в 1938 г., когда акварели Гитлера продавались по цене от 2 до 8 тысяч марок, среди владельцев картин Гитлера периода 1909-1913 гг. были такие люди, как еврейский врач Блох, лечивший и мать Гитлера, и его самого [!!!], венгерский инженер еврейского происхождения Речай, венский адвокат доктор Йозеф Файнгольд, который с 1910 по 1914 г. поддерживал молодых способных художников, и продавец рамок для картин Моргенштерн. У многих владельцев отелей и магазинов в Линце и Вене, а также деятелей науки в 1938 г. было даже по несколько картин Гитлера периода „учебы и страданий в Вене“. В замке Лонглит английского коллекционера Генри Фредерика Тинна, лорда Батского по-прежнему хранится 46 подписанных Гитлером картин периода до 1914 года»[16].

Понятно, что все эти сведения не имеют никакого отношения к объективной оценке художественных возможностей Гитлера. Факт, что его произведения были не настолько плохи, чтобы все они были выброшены на помойку в те годы, когда имя Гитлера было почти никому не известно. В то же время ценить их стали лишь тогда, когда имя их автора приобрело широкую популярность – отнюдь не в сфере художественного творчества!

Изображения людей крайне слабо удавались Гитлеру[17]. Но этим страдали многие мастера различных пейзажных жанров – даже такой гений, как Айвазовский. В то же время малоизвестный художник Сталин не оставил ни одного рисунка в цвете, ни одного изображения архитектурного сооружения, но вполне узнаваемо воспроизвел лицо деда автора этих строк[18].

От Ханиша известно, что Гитлер редко создавал самостоятельные работы или даже вообще никогда этого не делал: он, якобы, просто копировал малоизвестные гравюры и картины прежних мастеров – достоверно выяснить это теперь уже, по-видимому, невозможно. Гитлер, до которого подобные слухи дошли в 1944 году, оскорбился и утверждал, что копированием не занимался[19]!

Вполне определенный жизненный сдвиг у Гитлера произошел вскоре после его знакомства с Ханишем: оба они накануне Рождества 1909 года (незадолго до 25 декабря) оказались постояльцами некоего мужского общежития на Meldemfnnstr., 27[20].

Лишь с этого-то момента времени, заметим, Гитлер и получал возможность заняться своими художественными поделками – где он еще мог бы это делать посреди зимы, будучи бездомным? Поэтому материальный сдвиг в быту Гитлера произошел не в результате успехов его художественного творчества, а предшествовал им, имея, таким образом, какую-то иную первопричину. Эта-то невыясненная основа и обеспечила, как минимум, перемещение из ночлежки в общежитие, вовсе не бывшее, как будет показано ниже, благотворительным учреждением для нищих.

Историки, пытавшиеся отыскать все подробности жизни и быта Гитлера, установили, что для него это общежитие оставалось затем постоянным местом дальнейшего жительства в Вене; правда, непрерывность проживания там Гитлера до июня 1910 года документально не подтверждена; зато с 26 июня 1910 и до 24 мая 1913 года, согласно полицейской регистрации, Гитлер постоянно проживал исключительно по этому адресу[21].

Это означает, кроме всего прочего, что именно до 26 июня 1910 года и были утрясены все претензии властей к Адольфу Гитлеру и все претензии Адольфа Гитлера к властям.

Как же это вообще могло произойти?

Вариантов ответа на этот вопрос очень немного.

Первый состоял в том, что Гитлер все-таки попался бы тем, кто его разыскивал.

Далее – вроде бы очевидные последующие возможности: он был бы освобожден от воинской обязанности по состоянию здоровья (так именно и произошло, но только в начале 1914 года), при этом его могли бы подвергнуть штрафу за все-таки немотивированные уклонения от призыва (что в 1914 году сделано не было); поскольку он не был очевидным инвалидом (и достаточно успешно сражался в германской армии в 1914-1918 годах!), то его могли попросту засунуть в армию и заставить отслужить по полной железке, а наихудшая возможность состояла в попадание под суд с перспективой оказаться в тюрьме на не очень длительный срок.

Другой вариант состоял в том, что Гитлер должен был отыскать каких-нибудь влиятельных покровителей, которые утрясли бы его конфликт с военными властями и с государственной полицией, исполняющей волю последних в подобных ситуациях.

В реальности же получилось нечто странное. С одной стороны, власти вроде бы пытались отыскать Гитлера еще в 1908 году, почти наверняка в 1909 и, может быть, даже в начале 1910 года: они, по крайней мере, должны были так поступать, а Гитлер притом, вроде бы, проявлял типичное поведение прячущегося дезертира.

Вслед за тем Гитлер удивительным образом вовсе ничего не опасался со стороны властей, когда в августе 1910 подавал в суд на Ханиша (об этом – ниже), весной 1911 разбирался в судебном конфликте с собственной сестрой Паулой, а в мае 1913 извлекал из государственных органов недоплаченную ему «сиротскую» пенсию, а затем без препятствий выехал за границу!

Еще позднее, в январе 1914, австрийские власти вновь неожиданно проявили заинтересованность в Гитлере, уже переселившимся в Германию, хотя и этот конфликт между ними вроде бы завершился миром: Гитлер был освобожден от службы по состоянию здоровья – притом с совершенно издевательскими по отношению к нему формулировками, обосновывающими такое решение.

Что же происходило?

Рассмотрим внимательнее реальные возможности Гитлера.

Каким вообще образом он мог обзавестись покровительством достаточно авторитетного лица, способного помочь ему в конфликте с властями?

Конечно – лично понравиться кому-нибудь. И в этом у Гитлера имелись различные и очень неплохие возможности.

Кубицек свидетельствует о том, что еще во времена их совместного проживания в Вене Гитлер привлекал внимание и зрелых дам[22], и вполне определенных гомосексуалистов, знакомство с одним из которых описано Кубицеком. Воспроизведем этот последний рассказ, имея в виду необходимость затем заново возвращаться к нему: «На углу Мариахильферштрассе и Нойбау-гассе однажды вечером с нами заговорил хорошо одетый мужчина приличного вида и спросил, чем мы занимаемся. Когда мы объяснили ему, что мы студенты, изучаем музыку и архитектуру, он пригласил нас на ужин в отель „Куммер“. Там он предложил нам заказать все что хотим... При этом он рассказал, что он фабрикант из Феклабрука, не заводит знакомств с женщинами, так как они хотят только денег. Мне особенно импонировали его суждения о музыке, которая ему очень нравилась. Мы поблагодарили его за ужин, он проводил нас на улицу, и мы пошли домой. Дома Адольф спросил, как мне понравился этот господин... „Это гомосексуалист“, – объяснил мне Адольф со знанием дела... Мне показалось само собой разумеющимся то отвращение и презрение, с каким Адольф относился к этому и всем другим сексуальным извращениям большого города. Он отвергал даже распространенный среди молодых людей онанизм и во всех сексуальных делах придерживался строгих жизненных правил, которые он намеревался установить и в своем будущем государстве»[23].

Последняя фраза вызывает, разумеется, особенно скептическое отношение: ну как можно проверить, что кто-то отвергает онанизм – даже если это сосед по общей комнате? Да и не должен был Гитлер венского периода рассуждать о своем будущем государстве – это понятное сочинительство Кубицека, отражающее ситуацию уже 1938 года!

Одинокому молодому мужчине как раз подобало бы иное отношение к онанизму, а вся биография Гитлера заставляла задумываться на вполне определенные темы: «Психолог может написать целую книгу о Гитлере [их и написаны десятки, если не сотни!], начав с описания самого себя в „Моей борьбе“ как Mutterrsöhnchen – маменькиного сынка. Гитлер писал, что он вырос из этого состояния [еще бы!], но на самом деле это было не так. Германии и всему миру еще постояло пострадать от того, что у Гитлера психологические проблемы подобного типа людей разрослись до демонических масштабов. Движущей силой его стремления к власти была гиперкомпенсация его комплекса импотента-онаниста»[24], но импотент и онанист – вовсе не синонимы!

С чем следует согласиться во всех подобных декларациях, звучащих абстрактно и напыщенно, так это с тем, что половая жинь Гитлера заведомо отличалась от нормы. Да и его отношения с Кубицеком носили, в этом определенном смысле, весьма подозрительный характер!

Отметим и знание дела, проявленное Адольфом в рассказе Кубицека. Обратим внимание и на то, что «фабрикант», вроде бы, не напрашивался на продолжение знакомства. Существенно и то, что эпизод весьма запомнился Кубицеку, а происходить он мог, напоминаем, не только до кратковременной службы Кубицека в армии, но и после этого срока...

Вот так-то, с другой стороны, и могло на самом деле происходить знакомство Гитлера с его будущим покровителем!..

Особенно, если у Гитлера уже не было собственных денег на ужин в солидном ресторане!..

Не имел Гитлер (по крайней мере – уже после Первой Мировой войны) и предубеждений против покровительниц.

Гитлер навсегда сохранил притягательность для женщин, а в двадцатые годы многие зрелые дамы и помогали ему материально, и способствовали установлению им полезных деловых связей. «Готфрид Федер[25] даже написал памфлет, в котором обвинял Гитлера в предпочтении „компании красивых женщин“ его обязательствам в качестве главы партии рабочего класса»[26].

Генрих Манн писал вполне определенно: «Он начал свою карьеру при помощи зрелых женщин, которые предлагали ему свои услуги и стали его первой опорой. Он общался с ними только ради их денег, предпочитая, конечно, мужское безрассудство мальчиков. Он сам околдовывал людей женскими чарами»[27].

Мазер писал с явно оправдательным уклоном: «Ценности, полученные от „влюбленных женщин“, он обычно использовал в качестве гарантий под предоставленные кредиты, с помощью которых ему удавалось поддерживать партию в трудных ситуациях»[28] – и приводил конкретные примеры[29].

Но рационально обосновывать собственное поведение могут любые проститутки и сутенеры!..

Никто из этих женщин не добился ничего – чего бы они ни добивались! Неизбежный последующий разрыв отношений сопровождался иногда маленькими демонстрациями, которые они могли себе позволить, например: «Фрау Бехштайн, которая была покровительницей и хорошей знакомой Гитлера еще десяток лет назад, получила от него жалкий букет цветов на свой день рождения, пришла к нему на прием и в лицо назвала ничтожным канцлером»[30]!

Очевидно, однако, что Гитлер не был сексуальным гигантом – иначе бы об этом появилось не единственное позитивное свидетельство его возлюбленной (Марии Рейтер) за всю его жизнь, о котором мы упоминали выше.

Наоборот, о Гитлере всегда велись раговоры прямо противоположного свойства.

Например: «Первый шеф гестапо Рудольф Дильс в 1933 году имел более точные сведения о личной жизни нового рейхсканцлера, которые он кратко резюмировал следующим образом: „«Ведь он не спит с женщинами?» – спросил меня умный психиатр, который был уверен, что одержимый своей идеей не может сохранить нормальные человеческие интересы. Я согласился“.»[31] 

Идеи ли тут были виноваты или не идеи (все идеи, которые Гитлер якобы имел еще в 1908-1914 годах, явно были придуманы во время его работы над «Майн Кампф» в тюремном заключении в 1924 году[32]), но Гитлер вполне определенно, повторяем, не был самцом-супергигантом, и в этом нет ничего особенно обидного для него – такие супермены попадаются достаточно нечасто.

Иное дело в том, что возбужденным женщинам, желающим эксплуатировать привлекательного молодого человека, требуется именно что-нибудь не совсем обычное!

О Гитлере же ходили такие определенные сведения и неопределенные слухи: «Он не умел плавать и не собирался учиться. В общем, я даже и не могу вспомнить, видел ли я его когда-либо в купальном костюме, никто другой тоже не мог этого припомнить. Ходила история, возможно правдивая, что старые армейские товарищи Гитлера, видевшие его в душевой, заметили, что его гениталии сильно недоразвиты, и он, без сомнения, стеснялся показывать свое тело другим»[33].

Так или иначе, но Гитлеру очевидно не могла удасться карьера альфонса, достигающего жизненного успеха, покоряя женщин в постели!

Совсем иное дело – оказаться пассивным гомосексуалистом, развлекающим зрелых мужчин: для этого не требовалось никаких особых природных физических качеств, кроме привлекательности, которой Гитлер располагал в избытке!

Но необходимо было, конечно, отсутствие определенного психологического барьера против развлечений такого рода.

И, похоже, такого барьера у Гитлера в действительности не было: «мягко говоря, он не испытывал явного отвращения к гомосексуалистам»[34]!

Вопреки верноподданничейским разглагольствованиям Кубицека, всю свою жизнь Гитлер откровенно восхищался многими известными гомосексуалистами: «Микеланджело был не единственным гомосексуалистом, которого взял себе за образец Гитлер. Он питал особенную склонность и к баварскому королю Людвигу II»[35].

Откровенным активным гомосексуалистом был, как известно, Эрнст Рем: «Гитлер совершенно точно никогда не имел никаких иллюзий по этому поводу»[36].

«[Карл] Эрнст, еще один гомосексуалист из лидеров СА, в тридцатых годах как-то намекнул, что ему хватает нескольких слов, чтобы успокоить Гитлера, когда по политическим соображениям тот начинал жаловаться на поведение Рема. Возможно, именно поэтому он тоже был расстрелян»[37]. Интересно, что Эрнст был арестован и расстрелян одновременно с Ремом, но притом Карл Эрнст в этот самый момент направлялся в свадебное путешествие вместе с вполне нормальной женщиной сразу после их свадьбы[38]!

«После подавления путча Рема Гитлер тщательно вычистил из своего прошлого все явные проявления гомосексуальных наклонностей. Тем более бросалось в глаза подчеркнутое преклонение Гитлера перед личностью прусского короля Фридриха II, в военном окружении которого имелось социально акцентированное увлечение гомосексуализмом»[39].

Гитлера всегда тянуло к привлекательным мужчинам – мужественным и красивым; это отмечали все, близко сталкивавшиеся с ним после Первой Мировой войны.

Примеров много, один из них – Вальтер Хевель, убитый среди прочих в Берлине 2 мая 1945 года. Они сблизились в заключении в Ландсберге: «Красивый сокамерник Гитлера молодой выходец с Рейна Вальтер Хевель был восхищен фюрером и уже не расставался с ним до конца жизни. В письме от 9 ноября 1924 года он описал всю силу гомоэротического воздействия своего соседа по камере: „Когда Гитлер берет твою руку и смотрит прямо в глаза, испытываешь нечто вроде электрошока и такое чувство силы, энергии, немецкости и всего самого лучшего, что только есть в этом мире“.»[40]

Из той же оперы был и упоминавшийся Шпеер: «Гитлер желал, чтобы его любимец Шпеер всегда был поблизости. В Оберзальцберге у архитектора было ателье, выстроенное в альпийском стиле. Его красивая мастерская в Берлине также располагалась близ фюрера. /.../ Наблюдатели единогласно отмечали, что после встречи со Шпеером у Гитлера „всегда было приподнятое радостное настроение. Он был счастлив и воодушевлен“.»[41]

Это помогает лучше понять, какие именно чувства влекли Шпеера в Берлин к Гитлеру 23 апреля 1945 года, а также и ту степень издевки над ним, какую проявил тогда Гитлер!

Среди прочих называют Гесса и Геббельса, через край покоренных фюрером; но тут, скорее, коллизия противоположного свойства: оба этих не сильно внутренне уверенных в себе человека тянулись к более мужественному Гитлеру. Так что Гитлер явно излучал ауру различных цветов!.. 

Такие влечения позднейших времен, однако, почти наверняка уже не сопровождались практически никакой физической гомосексуальной близостью между Гитлером и его «возлюбленными» разных сортов: далее пожатия рук дело не шло – других свидетельств об этом нет!

И это также очень легко понять: если Гитлер и был пассивным педерастом до Первой Мировой войны, то во время войны он должен был решительно отказаться от этого: за четыре года тоскливой окопной жизни он гарантированно превратился бы в «солдатскую девку», если бы его окопные товарищи распознали такую возможность пользоваться его телом. А это было бы такой утратой любого социального статуса, что гарантированно уничтожило бы всякую возможность активного воздействия Гитлера на окружающих в любой массовой среде при малейшем подозрении о таковой его роли.

Да он и по-настоящему утратил бы в результате все остатки своей и без того не слишком высокой психологической потенции самостоятельного и уверенного в себе мужчины, никогда не смог бы стать политическим лидером массовой партии, а затем – целой нации!

Так что все сексуальные опыты Гитлера в этом отношении были обязаны завершиться сразу в августе 1914 года!

Это, однако, не исключает того, что до 1914 года основные особенности поведения и биографии Гитлера определялись его гомосексуальной сущностью и соответствующим образом жизни.

Более определенно выяснить, в какой же форме происходила половая жизнь Гитлера тех лет (и происходила ли вообще) не представляется возможным.

С одной стороны: «В современной исторической литературе нет никаких фактических подтверждений существования у Гитлера возлюбленной во время его проживания в Линце, Вене, Мюнхене»[42].

С другой стороны, хорошо известны страстные выпады Гитлера в «Майн Кампф» по адресу евреев, соблазняющих немецких девушек: «Черноволосый молодой еврей часами поджидает с сатанинской радостью на своем лице ничего не подозревающую девушку, которую он осквернит своей кровью и похитит ее у народа»[43].

Такого рода заявления принято считать проявлением зависти: «Сам дух обнаженной непристойности, неизменно идущий с тех страниц его книги „Майн Кампф“, когда он пытается облечь в слова свое отвращение [к евреям], не является, разумеется, каким-то случайным внешним признаком или лишь воспоминанием о тоне и стиле /.../ бульварных брошюрок, /.../ – в значительно большей мере тут выражается специфическая природа его неосознанной зависти»[44].

Это – «широко распространенная теория Ольдена, Буллока и Ширера, что Гитлер стал антисемитом вследствие приписываемой ему зависти, возникшей на сексуальной почве»[45].

Но чему же завидовать, если самого Гитлера в те годы женщины попросту не интересовали?

Однако, если никакой девочки на самом деле вовсе и не было, то, может быть, имелся мальчик?

Не следует ли предположить, что это сам Гитлер виделся себе самому той самой ничего не подозревающей девушкой, которую и соблазнил черноволосый молодой еврей с сатанинской радостью на лице?

Если так, то осуществиться это должно было еще до того, как происходила описанная Кубицеком встреча с «фабрикантом из Феклабрука»!..

Кто знает, когда это конкретно могло произойти: может быть, еще в первый (в мае-июне 1906) или во второй (в августе-октябре 1907) приезды Гитлера в Вену?..

Сам Гитлер, заметим, проявлял позднее значительные усилия к тому, чтобы вопрос об его сексуальной жизни данного периода не обрел ясности. В частности информация, о которой мы упоминали, – сообщение Гитлера Ханфштанглю (сделанное не ранее 1922 года) о том, что Гитлер якобы примерно с 1908 года болел сифилисом – служит той же цели: понятно, что человек, больной сифилисом, обязан вести сдержанную и осторожную половую жизнь или вообще сторониться ее – именно такого впечатления о себе и добивался Гитлер.

Разумеется, сексуальной сферой не ограничивались возможности Гитлера, ищущего себе защиту от преследования властей, вызванного его уклонением от воинской службы. Деньги у него пока еще имелись, и он мог попытаться решить свои проблемы, откупившись от властей взяткой – об этом мы уже упоминали.

Это было бы самым надежным способом решения всех проблем – в особенности в России.

Но Гитлер-то жил не в России!

Зато любому человеку, не имевшего в Вене никаких серьезных связей в сферах, заметно противостоящих закону и одновременно имеющих с ним соприкосновения, проще всего было бы обзавестись ими, обратившись к евреям: это наверняка и обеспечило бы каналом, по которому можно было бы рискнуть отдавать взятку, не опасаясь разоблачения в этот опасный момент.

Масса евреев, в виду общего демографического кризиса в Восточной Европе и потока эмиграции из России после погромов 1905-1907 годов, заселяла тогдашнюю Вену. Евреи в принципе направлялись в Америку (некоторые – уже и в Палестину), но были непрочь задержаться надолго или ненадолго в столице империи, поддерживавшей гораздо более либеральную политику по отношению к евреям, нежели тогдашняя царская Россия с ее ограничениями в правах, чертой оседлости и, повторяем, массовыми погромами.

Весь этот еврейский легальный, полулегальный и нелегальный поток искал покровительства у австрийских властей, и мог оказывать услуги в том же всем посторонним – не бесплатно, разумеется.

Конечно, у Гитлера, основательно поистратившегося с весны 1908 года, уже в принципе не могло быть таких больших денег, чтобы легко подкупать полковников и генералов или полковничьих и генеральских жен или любовниц. Но такие значительные средства в общем-то и не требовались для достижения поставленных целей. И в царской России, и в Советском Союзе бытовала пословица: от армии освобождает не воинский начальник (в Советском Союзе говорилось – военком), а писарь!

Действительно, чтобы заручиться благосклонностью бюрократической системы, вовсе не обязательно привлекать к себе благоволение ее верхних этажей. В любой иерархической системе мелкие клерки обладают почти неограниченной властью, будучи способны обеспечивать минимальные отклонения от буквального исполнения инструкций и законов, и доводя, тем не менее, при этом дело до радикальнейших результатов для заинтересованных сторон.

Мы уже достаточно подробно рассматривали подобную коллизию, когда изучали особенности карьеры еще Алоиза Шикльгрубера. Несомненно, что Адольф Гитлер, заботливо воспитанный собственным отцом, должен был изначально неплохо ориентироваться в подобных возможностях, по крайней мере – теоретически. И когда он очутился во вполне понятной затруднительной ситуации 1908-1909 годов, то должен был самостоятельно опробовать такие варианты – следы и последствия таких попыток нетрудно объективно обнаружить.

Сам Гитлер в «Майн Кампф» уверяет притом, что изначально относился к евреям по меньшей мере нейтрально: «Теперь мне трудно, если не невозможно, сказать точно, когда же именно я в первый раз услышал слово „еврей“. Я совершенно не помню, чтобы в доме моих родителей, по крайней мере при жизни отца, я хоть раз слышал это слово. Мой старик, я думаю, в самом подчеркивании слова „еврей“ увидел бы признак культурной отсталости. /.../

Только в возрасте от 14 до 15 лет я стал частенько наталкиваться на слово „еврей“  – отчасти в политических беседах. /.../

В Линце евреев жило совсем мало. /.../

О том, что существует уже какая-то планомерная организованная борьба против еврейства, я не имел представления.

В таком умонастроении приехал я в Вену»[46].

Кубицек противоречит Гитлеру, указывая на антисемизм его отца[47]; но это неубедительно – Кубицек не был знаком с этой семьей при жизни отца Гитлера. Однако слово «еврей» Гитлер должен был слышать в школе – на уроках религии и истории, что и подтверждается нижеследующим:

«Тон, в котором венская антисемитская пресса обличала евреев, казался мне недостойным культурных традиций великого народа. Надо мною тяготели воспоминания об известных событиях средневековой истории, и я вовсе не хотел быть свидетелем повторения таких эпизодов.  /.../ действительно большая пресса отвечала антисемитам на их нападки в тоне бесконечно более достойном, а иногда и не отвечала вовсе – что тогда казалось мне еще более подходящим»[48].

Но еще через несколько лет Гитлер пребывал в совсем иных настроениях:

«Постепенно я начал их ненавидеть.

Я научился уже понимать язык еврейского народа /.../. Еврей говорит для того, чтобы скрывать свои мысли или, по меньшей мере, для того, чтобы их завуалировать. Его подлинную цель надо искать не в том, что у него сказано или написано, а в том, что тщательно запрятано между строк.

Для меня наступила пора наибольшего внутреннего переворота, какой мне когда-либо пришлось пережить. Из расслабленного „гражданина мира“ я стал фанатиком антисемитизма»[49].

Что же послужило этому перевороту? Кроме общих слов, у Гитлера нет никаких объяснений.

И как, позвольте понимать, можно ненавидеть то, что ни сказано, ни написано, ни даже прочитано между строк?

Заметим, однако, что маленькие клерки всесильны лишь тогда, когда занимаются собственными делами, вроде бы не находящимися под контролем начальства: в противных случаях маленькие клерки так и остаются маленькими клерками, которые вынуждены беспрекословно исполнять волю высших руководителей!

А как же обстояло дело в этом смысле в ситуации Гитлера в 1908-1909 годах?

Мы упорно повторяем, что никаких дальнейших трудностей (тех самых, что и вошли в реально осуществившуюся историю) у Гитлера и не должно было бы возникнуть, если бы он не распустил свой язык в шпитальском трактире. Сам Гитлер мог еще какое-то время надеяться на то, что такие трудности так и не возникли. Но, похоже, получилось совсем по-другому.

В Шпитале хорошо знали и помнили Пёльцлей: дедушку и бабушку Адольфа Гитлера, а также и сестру последней Вальбургу Роммедер – все они прожили там долгие жизни, а похоронили их не так уж давно. Должны были помнить там и отца Гитлера – Алоиза. Молодая же мать Гитлера совсем недавно появлялась в родных краях – и была тогда еще достаточно здоровой и цветущей женщиной. Теперь никого из них не было в живых, а приезд в Шпиталь их общего наследника Адольфа Гитлера вполне мог стимулировать толки о странном ходе событий во всем этом семействе.

Пьяные же откровения Гитлера могли произвести впечатление разорвавшейся бомбы: все толки, неясные подозрения и сомнения объединились в результате его признания в едином сюжете, а упорная попытка Адольфа продемонстрировать собравшимся  в трактире то, что он добрался и до запрятанных семейных сокровищ, которые некогда существовали абсолютно у всех в данной местности (!), придала особый колорит и убедительность всем мыслям и чувствам, какие возбудились подобным поворотом событий у всех шпитальцев.

Первоначальная реакция слушателей Гитлера утонула во вполне естественном для них пьяном добродушии – большинство немцев и австрийцев не звереет от выпивки. Поэтому-то Гитлеру и позволили унести ноги сначала из трактира, потом и из Шпиталя вообще. Но в течение следующих дней бедная на новости и события деревенская жизнь побудила свидетелей переосмыслить и переобсудить все происшедшее – и не было бы ничего удивительного в том, что чьи-то сердца загорелись бы жаждой справедливости и возмездия.

Достаточно было бы хотя бы одному из этих деревенских правдоискателей проявить непреклонную настойчивость – и местным полицейским властям пришлось бы принять формальное заявление и официально открыть дело об убийстве и ограблении значительного числа почтенных местных жителей, членов католической общины; далее вступали в ход общие законы движения бюрократической полицейской машины – начатое дело было обречено катиться до какого-либо стандартного завершающего акта.

С самого начала такое расследование не должно было сулить ничего привлекательного местным полицейским властям. Вот если бы Гитлер был схвачен ими на на месте – тогда бы у них еще были бы шансы самостоятельно раскрутить подобное дельце. Теперь же они не могли даже арестовать Гитлера, поскольку не знали, где он находится. Не было у них и достаточных бесспорных оснований для возбуждения вопроса о таком аресте: сам по себе лишь пьяный треп какого-то молокососа – это лишь повод для дальнейшего серьезного расследования, безнадежного для местных  полицейских хотя бы по причине значительной пространственной разнесенности событий, затронутых прозвучавшим признанием.

Поэтому местная полиция поначалу должна была всячески отбиваться от заявителей, охваченных энтузиазмом. Но, хотя у полицейских всегда имеется немало возможностей заглушать дела, которые их не устраивают, иногда им все-таки приходится подчиняться особенно усиленному давлению публики, на стороне которой ее законные права!

Здесь-то и создалась вопиюще заметная ситуация, нашедшая идиотское (извиняемся за справедливое в данном случае выражение!) объяснение у историков типа Мазера: «Живущие в Шпитале его дяди и тетки, двоюродные братья и сестры, племянники и племянницы после последнего отпуска [Гитлера] с фронта (с 10 по 27 сентября 1918 г.) больше никогда не видели его воочию. /.../ Гитлер избегал встреч с большинством из своих родственников не потому, что они были „недостаточно хороши“ для него, а из опасений, что они начнут жаловаться ему на что-нибудь или просить об одолжении, что могло вылиться ему во „вредную семейственность“. Это он постоянно ставил в упрек Наполеону I как грубую политическую ошибку»[50].

Но никаких политических ошибок тут не было и быть не могло – ни у Гитлера, ни со стороны родственников последнего: каких-таких одолжений могли бы домогаться шпитальцы, чтобы излишнее потакание им могло бы вылиться в политическую ошибку?!

Объяснение Мазера абсолютно несостоятельно: главное-то тут было в том, что шпитальские родственники никогда не обращались к Гитлеру за помощью! Но почему же они этого не делали? Был, что ли, издан специальный декрет, запрещающий им любые такие просьбы? Или они обязаны были знать, как отзывается о Наполеоне их великий родственник в кругу ближайших приближенных?

Вот разглагольствования о Наполеоне, действительно тащившим своих родственников на высочайшие должности, не случайно появлялись в беседах Гитлера с Герингом, Геббельсом, Гиммлером и всеми прочими: те должны были поражаться тому, почему родственники Гитлера не осаждают его просьбами, в то время как их собственные родственники ведут себя противоположным и вполне понятным образом – и Гитлеру приходилось оправдываться столь хитрым способом!

Ясно, что шпитальцы вполне основательно вложились в обвинение своего родственничка в 1908 году в убийствах и кражах, и не их вина оказалась в том, что это не привело к окончательным и вполне оправданным результатам.

Позднее это должно было привести их к разочарованию – и в их поредевших рядах Гитлер уже не обнаружил должного возмущения и отпора при своем появлении в 1917 и в 1918 годах. Характерно, однако, что еще позднее он все-таки предпочел там совсем не возникать – задолго до того, как достиг положения, привлекающего какие-либо возможные просьбы и ходатайства!

А вот после прихода Гитлера к власти сначала в Германии, а затем и в Австрии, всех шпитальцев должен был охватить подлинный ужас. Им оставалось ждать лишь мести с его стороны – о каких контактах и жалобах тут могла идти речь?!.

Характерно, что все их потомки уже после Второй Мировой войны практически ничего не могли рассказать историкам: настолько прочным оказался заговор молчания, охвативший эти места задолго не только гибели «тысячелетнего» Рейха, но и его провозглашения! Совсем как в стародавние разбойничьи времена!..

Гитлер же, уничтоживший миллионы людей во множестве стран, никак не мог решиться сделать что-либо устрашающее и карающее по отношению к собственным родственникам и их односельчанам, как бы ни желал этого: тогда бы его собственную вину было бы чрезвычайно трудно укрыть даже от верноподданых ученых-гитлероведов!

У местной полиции, вынужденно повесившей на себя в 1908 году безнадежное дело обвинения будущего диктатора (о чем тогда никто не мог догадываться!), появлялась забота, которую требовалось разрешать вполне определенным образом: обставить поневоле сложившуюся ситуацию так, чтобы не выглядеть затем полными идиотами в глазах собственного непосредственного начальства.

Поэтому, в конце концов, когда формально были приняты исходные заявления шпитальцев, то начались и определенные розыскные действия, долженствующие затем представить усилия местной полиции в позитивном свете. Все сообщенные сведения были, насколько возможно, объективно проверены, различные показания сопоставлены, а при необходимости дополнены и исправлены, собраны все необходимые справки о прошедших временах, представлены копии соответствующих актов – и на это должно было уйти немало времени.

В таком виде дело, не возбуждавшее теперь никаких сомнений в обоснованности местной инициативы, и начало свое плавание по полицейским инстанциям, пока не причалило на каком-то достаточно высоком уровне уже в полицейском управлении города Вены.

К этому времени упомянутый Кубицек уже должен был заканчивать свой кратковременный срок службы в армии и возвращаться в Вену.

В Вене могли двояко отнестись к присланному из провинции кирпичу бумаг: сразу проявить к нему интерес или поначалу отмахнуться от такой непрошенной инициативы снизу.

В любом варианте законы бюрократии – это законы бюрократии: присланное дело нельзя было так просто выбросить в корзину. Следовало, как минимум, допросить подозреваемого Адольфа Гитлера, вынести квалифицированное заключение, что все обвинения – полный бред, отправить дело в архив, а в сторону Шпиталя – благожелательное пожелание работать получше!

Однако странная невозможность вот так, сразу, найти этого Адольфа Гитлера, чтобы допросить и отпустить его, не позволила осуществиться простейшему и немедленному результату: никто, почему-то, не смог объяснить, где же этот Гитлер находится сию минуту – и это в стране с тотальной пропиской! И вот это-то возникшее недоумение в свою очередь послужило дополнительным основанием к стремлению полиции к знакомству с объектом обвинений.

Вот тут-то и сыграло роль то, что полицейское управление Вены было не совсем обычным учреждением среди аналогичных заведений во всех прочих европейских державах. Так уж почему-то сложилось, что это управление оказалось как бы полноценным филиалом военной разведки и контрразведки, что получалось далеко не в каждой стране.

Например, один из виднейших российских военных разведчиков и контрразведчиков накануне и во время Первой Мировой войны, генерал Н.С. Батюшин сожалел: «Постоянной головной болью для руководителя являлось все, связанное с установлением правильных служебных отношений с сотрудниками пограничных и таможенных служб и особенно – с жандармскими и полицейскими чинами»[51].

Максимилиан Ронге был офицером австрийского Генерального штаба. С 1907 года он поступил на службу в разведывательное бюро данного штаба, позднее заведывал агентурным отделением этого бюро, с апреля 1914 года возглавил само бюро – и оставался на данном посту до конца Первой Мировой войны.

Рассказывая в своих воспоминаниях о многочисленных трудностях работы еще в довоенное время (а у кого не бывает трудностей на службе?), Ронге утешался лишь одним: «Светлым моментом были хорошие отношения с полицейским управлением г. Вены. Начальник этого управления содействовал совместной работе толково и предупредительно.

Если бы все гражданские учреждения относились хотя бы приблизительно так к генштабу, как полицейское управление г. Вены, то в монархии дела обстояли бы совсем по-иному и многого можно было бы избежать. Не было даже малейших расхождений, все обдумывалось совместно и также совместно проводилось в жизнь. Все клеилось, и обе стороны радовались успехам.

Не менее сердечными были мои отношения с венским прокурорским надзором, а также и с теми чиновниками венского высшего судебного трибунала по уголовным делам, с которыми я входил в соприкосновение как военный эксперт»[52].

Понятно, что необычное дело, вызвавшее повышенный интерес у кого-то в венской полиции, немедленно было взято в совместное изучение вместе с контрразведчиками: ведь подобные истории не валялись на земле повсеместно!

Хотя, нужно заметить, всем военным было тогда не до таких мелочей: осенью 1908 года как раз разразился Боснийский кризис (Австро-Венгрия объявила об «окончательной» аннексии Боснии и Герцеговины), вызвавший бурю страстей и в соседней Сербии, и в России, да и в прочих европейских державах. Вплоть до февраля 1909 на повестке дня стоял вопрос о возможном военном столкновении между Австро-Венгрией и Россией – это означало бы и общеевропейскую войну.

Понятно, что в такой ситуации разведчики и контрразведчики сбивались с ног: «Число подозреваемых в шпионаже в Австро-Венгрии возросло с 60 (в 1908 г.) до 150 в следующем году, причем мы были убеждены, что еще большее количество шпионов осталось невыясненными»[53].

Вполне понятно, что весь этот накал международных страстей гораздо незначительнее захватил самого Адольфа Гитлера, нежели уже проявивших к нему интерес профессионалов в Австро-Венгерском Генеральном штабе, не имевших, однако, практической возможности энергично действовать на периферийных участках собственных интересов. Вынужденная неторопливость, тем не менее, пошла на пользу их осторожности – и дополнительно усыпила бдительность еще неопытного Гитлера. Это тем более объясняет неожиданность всего последующего для Гитлера, хотя нисколько не оправдывает опрометчивость принятой им собственной стратегии.

В подобных ситуациях Гитлер никогда не признавал себя виновным в совершенных ошибках, но обвинял в них других, кому и приходилось затем жестоко за это расплачиваться.

Вот и в данном случае слепота Гитлера послужила фундаментом для его чудовищных дальнейших претензий к совершенно посторонним людям.

По мере того, как внешнеполитические страсти несколько успокаивались, присланное из Шпиталя дело было внимательно изучено и, возможно, сразу же были произведены дополнительные розыскные действия, недоступные для провинциальных коллег венских шерлок-холмсов.

Например, фамилия Шикльгрубер, наверняка названная в определенном контексте в присланных бумагах, могла побудить к получению соответствующей исторической справки – в результате всплыло судебное дело 1821 года.

Из него логически следовало то же, что из него же и извлек Алоиз Шикльгрубер еще в 1860-е годы: разбойничий клад имел место быть – и властями изъят не был. Все присланное дело приобрело в результате вполне определенный смысл, а потому взглянуть на Адольфа Гитлера захотелось еще сильнее.

Разумеется, не за один день, а за несколько дней или даже недель (с учетом ажиотажа вокруг Боснии-Герцеговины) адрес Гитлера был вычислен, и некий «фабрикант из Феклабрука» якобы случайно, изящно и ненавязчиво познакомился с Гитлером и его ближайшим другом. Учитывая все последующее, случившееся с Гитлером, автор этих строк вполне допускает возможность того, что этим «фабрикантом» мог оказаться даже сам Ронге.

Последний, кажется, не был гомосексуалистом, но разыграть подобную роль, дабы не возбудить тревоги у изучаемого объекта, было вполне возможно для профессионала – заодно и проверить реакцию Гитлера на призывную манеру поведения вполне определенного стиля. Однако в такой роли было бы более естественно выступать другому лицу, которому и в дальнейшем предстояло работать с Гитлером. Ниже мы постараемся вычислить этого человека.

Заметим, что личина гомосексуалиста, подчеркнуто надетая на себя таким ревизором, наверняка свидетельствует и о том, что начинающие охотники за Гитлером уже имели основания подозревать его в подобных наклонностях.

Понятно, что Гитлер – это всегда Гитлер, достаточно ясно выражающий себя сторонним наблюдателям, а настоящий профессиональный контрразведчик – это всегда настоящий профессиональный контрразведчик. Гитлер был тогда еще в совсем юном возрасте – и не ему было тягаться с такими профессионалами. Последние пребывали на уровне, существенно превышавшем Алоиза Гитлера с его специальным опытом и все же провинциальным кругозором. Кто кого в данный момент сумел прочитать насквозь – в том сомнений быть не могло.

«Фабрикант» выяснил все, чего хотел; главным же было четкое впечатление, что подозреваемый вполне соответствует характеру той роли, которую ему приписывало досье, присланное из Шпиталя.

Гитлеру невероятно повезло, что теперь его судьбой занялась контрразведка: в противном случае уже в 1908 или 1909 году наступил бы окончательный исход его только начинавшегося жизненного пути: смертный приговор или длительный каторжный срок (практически минимум до революции 1918 года!) с абсолютно четким разъяснением гнусной сущности совершенных им преступлений. Едва ли это позволило осуществиться его дальнейшей политической карьере.

Но зато не повезло всему остальному человечеству!

Контрразведчиков вовсе не беспокоили вопросы торжества правосудия – их волновало совсем другое. Парнишка из провинции, убивавший родственников направо и налево, мог оказаться бесценным подарком для будущих задумок австрийских рыцарей плаща и кинжала. Ведь такие люди всегда руководствуются принципом: целесообразно это или нет – как и сам Гитлер!

И за Гитлера взялись плотно и всерьез – вовсе не для того, чтобы его наказать.

Как тут не вспомнить Гестапо-Мюллера?!

Нельзя утверждать, что контрразведчикам совершенно сразу стало все ясно и понятно: впечатления – впечатлениями, но нужны были и доказательства – без них оказывались бы невозможны ни обвинения в уже совершенных преступлениях, ни последующая вербовка с помощью шантажа разоблаченного героя на абсолютно грязные роли – а какие еще роли можно было бы предоставить столь беззастенчивому и аморальному убийце?

Первое, что следовало выяснить в кратчайшие сроки, это то, действительно ли располагал Гитлер крупными суммами нелегальных денег. Если это подтверждалось, то тем самым круг обвинений замыкался. Затем следовало брать Гитлера за горло, а для этого вытрясать из него безвозвратно по возможности все имеющиеся у него деньги.

Сложившаяся ситуация подсказывала вполне естественные ходы для этого, не сулившие Гитлеру ничего хорошего.

И Гитлер, и контрразведчики двинулись навстречу друг к другу: они – вполне сознательно и расчетливо, а он – наощупь и ошибочно полагая, что движется совершенно самостоятельно – и вовсе не к ним навстречу.

Почти наверняка первым в оборот был взят Кубицек – он находился под рукой, более всех остальных знал о своем ближайшем друге, хотя о многом не догадывался, и располагал массой сведений, полезных для будущих вербовщиков самого Гитлера.

Не случайно Кубицеку так запомнилась встреча с «фабрикантом». Не случайны и предельно осторожные формулировки Кубицека в его рассказе, адресованные, несомненно, к самому Гитлеру: Кубицек не отрицал, что помнил многое, но демонстрировал предельную сдержанность и лояльность. Мог Кубицек подчеркнуть этим рассказом и то, что запомнил черты лица этого «фабриканта».

Характерно, что после этих показаний Кубицека, сделанных, как упоминалось, в 1938 году, и произошла личная встреча Кубицека с Гитлером в августе 1939 года. Гитлеру теперь понадобилось лично проинспектировать потенциальный источник возможных неприятностей – в то самое время, когда он и принимал самые серьезные политические решения в своей жизни!

Вовсе не исключено, что Кубицек, явно умевший четко излагать собственные мысли и впечатления, при этой встрече дал понять Гитлеру, что его истинные воспоминания уже записаны, тщательно запрятаны и никогда не будут опубликованы, если только жизнь Кубицека не прервется насильственной смертью. Сам же Кубицек ни на что дополнительное не претендовал.

Такое поведение и такие аргументы Кубицека должны были успокоить якобы всесильного диктатора. Но в его интересах было самому проявить инициативу и как-то материально отблагодарить Кубицека. Факт тот, что Кубицек уцелел до послевоенных времен.

В свое время Кубицек, очевидно, также проявил лояльность к Гитлеру: будучи не в силах прервать свое общение с агентами полиции, возможно – с тем же самым «фабрикантом», Кубицек, однако, предупредил Гитлера – тот и скрылся в ноябре 1908. Позднее они поддерживали контакты достаточно конспиративно: Гитлеру тоже было интересно и полезно знать, чем же интересуются его противники. Кубицек, таким образом, оказался тогда «двойным агентом»!

Информация Кубицека уже должна была убедить контрразведку в правильности избранного направления, и нужно было приниматься за деньги Гитлера.

Пока неясно, как же конкретно все это развивалось позднее: то ли контрразведчики сразу подставили Гитлеру своих собственных доверенных людей, то ли сам Гитлер обзавелся поначалу нейтральными доброжелателями и доверенными лицами, а уже позднее они его и сдали контрразведке по инициативе последней!

Австрийская контрразведка вынужденно должна была уделять значительное внимание массовому потоку еврейских мигрантов, о котором упоминалось выше: среди этих людей должно было быть немало иностранных агентов.

Еврейский национальный характер вовсе не чужд шпионажу (надеемся не быть обвиненными в антисемитской шпиономании!), евреи вынужденно или добровольно шпионили и против России, и в ее пользу, а последующая история ХХ века дала массу имен замечательных разведчиков-евреев (хотя прославившийся разведчик – это просто абсурд: лучшие разведчики обречены умирать безвестными!). Понятно, что австрийским властям нужно было держать с ними ухо востро, а евреи могли оказывать австрийской контрразведке немалую пользу.

Вот пример, рассказанный Ронге, относившийся уже к военному времени: «в середине мая 1915 г. в Вене один портной совершенно случайно встретил в ресторане одного офицера, которому он незадолго до того пришивал капитанские знаки различия. Портной обратил внимание на его поведение, несвойственное офицеру»[54] – и немедленно донес в контрразведку. Подозреваемого «задержали для выяснения личности. Задержанный попросил разрешения пойти в уборную и там застрелился. В канализационной трубе было обнаружено 14 ассигнаций по тысяче крон и бумажные рубли, а на его квартире – компрометирующие документы и удостоверения, обычные для русской разведки. /.../ Перед смертью он сознался, что родом он из Галиции /.../ и состоял на службе царской охранки»[55].

Как можно в чем-то сознаваться, уже будучи застрелившимся – мало понятно; столь же непонятен и обратный ход возможных событий: как можно застрелиться уже после сделанного признания в шпионаже? – ниже нам придется столкнуться со вполне похожей ситуацией!

Разумеется, данный персонаж (был он русским шпионом или нет) был убит и ограблен сотрудниками контрразведки, а еврей портной сыграл роль наводчика. Характерный эпизод и для книги Ронге, и, несомненно, для нравов того времени!

Вот это-то и должен был бы учитывать Гитлер, и этого он в должной степени не учитывал!

Интереснейший эпизод, представляющийся Мазеру единым целым, излагается им, начиная с цитаты из «Майн Кампф»: «„/.../ Гуляя однажды по центру города, я вдруг наткнулся на существо в длинном кафтане с черными пейсами“. Кубицек, который старается подтвердить и дополнить описания друга, дает подробное описание и этого эпизода. Он рассказывает, что Гитлер, изучая в Вене „еврейский вопрос“, посещал даже синагогу и однажды выступил в полиции свидетелем против задержанного еврея в кафтане и сапогах, из числа тех, что обычно торговали на улицах и площадях пуговицами, шнурками, подтяжками и другими подобными вещами. Он обвинялся в том, что занимался нищенством, и полиция якобы обнаружила в его карманах 3000 крон. Гитлер пишет, что после встречи с этим евреем [то, что речь у Гитлера шла именно об этом еврее – ничем не обоснованное утверждение Мазера!], которую многие биографы расписывают, не жалея фантазии, он с особым усердием начал изучать всю доступную антисемитскую литературу, чтобы получить максимум информации о евреях»[56].

Здесь у Мазера в ужасную кучу свалены разные эпизоды и разные евреи. Все прочие биографы также увидели во всех таких рассказах лишь одного, обобщенного еврея. Но на самом же деле все это с Гитлером происходило вовсе не абстрактно, а совершенно конкретно – и совсем не так, как представляется Мазеру и прочим.

Первым в хронологической последовательности должен был быть действительно достаточно абстрактный еврей в кафтане, которого Гитлер впервые встретил на венских улицах – это очень красочно описано в «Майн Кампф», и эпизод заведомо относился к первым временам пребывания Гитлера в столице, вероятнее всего – в прежние приезды.

Понятно, что Гитлер был удивлен: в Линце, напоминаем, евреи не имели права постоянно жить до второй половины XIX века; там не было старой традиционной еврейской общины и не попадались классические типы местечковых евреев и их правоверных сородичей из старинных европейских городских гетто. 

Второе свидетельство (никогда не подтверждавшееся самим Гитлером!) относится к его посещениям синагоги. Смысл этого явления нам понятен: там-то Гитлер и искал, и, по-видимому, находил помощь в попытке решения вопроса о том, чтобы откупиться от полиции, преследующей его в связи с его уклонением от воинской повинности. Вполне возможно, повторяем, что Гитлеру даже вполне искренне пытались помочь евреи (не бесплатно, опять же повторяем!), но затем вмешательство полиции или контрразведки пресекло такие благие намерения.

Само по себе посещение синагоги, а не обращение к какому-либо знакомому или даже незнакомому еврею, проливает достаточно ясный свет на истинный смысл такого поступка: именно в синагоге можно было разыскать знакомого еврея, адрес которого, вероятно, оказался утрачен. Но такой же адрес (при точном знании имени и фамилии) можно получить и в адресном бюро. Однако в таких бюро справки не дают кому попало: там нужно как-то представиться, зарегистрироваться и обосновать оправданность запроса. А если нуждающийся в справке находится на нелегальном положении? А если и тот, адрес которого требуется узнать, тоже почему-либо скрывается от полиции? Понятно, что в подобных ситуациях синагога становится необходимой инстанцией, чтобы разыскать какого-то определенного еврея!

Теперь вся цепочка событий, происшедших с Гитлером, приобретает вполне законченный смысл: контрразведчики опрашивают Кубицека, тот предупреждает Гитлера. Естественный выход для Гитлера – обратиться к знакомому еврею, который согласится помочь; это, вероятнее всего, и был его бывший сексуальный партнер, связи с которым прервались со времени прошлых приездов Гитлера в Вену. Единственный ход, минующий полицию, – разыскать нужного человека через синагогу. Затем, вероятно, Гитлер действительно получает помощь – и на целый год спасается от преследования полиции – с ноября 1908 по ноябрь 1909.

Но нужен-то он был не полиции, а контрразведке, которая, не отчаявшись вследствие его исчезновения, снова его нашла.

Вот тут-то евреи, помогавшие Гитлеру до этого, и переходят на противоположную сторону: контрразведка, которая в каком-то конкретном эпизоде видит больший смысл в иной цели, нежели набивание собственных карманов деньгами, становится уже неподкупной, а конфликтовать с ней – какой же обыватель себе позволит? Тем более – не вполне легальный еврей! Да еще ради нееврея! Да еще ради явного преступника и правонарушителя, как, разумеется, было объяснено, хотя и так было понятно, что уклонение от воинской службы – не самое почтенное занятие!

И Гитлер оказался предан и продан: его бывшие друзья стали выполнять полученное задание замарать юнца в попытках противозаконных действий, а заодно вытянуть из него побольше денег – дабы разорить его и обеспечить лучшую покладистость с его стороны.

Так или иначе, Гитлер напрасно в конечном итоге маялся надеждами на благополучный исход, терял время, терял (наверняка – безвозвратно!) деньги – и неудержимо катился к самому дну венской жизни.

Вот тут-то особую роль и сыграл еще один еврей в эпизоде, завершающем приведенную серию эпизодов, уложенных Мазером в бессмысленную единую кучу: у этого еврея отобрали три тысячи крон.

В этом бредовом событии (заметим, что и оно не приводится в собственных текстах самого Гитлера!) нетрудно разобраться.

Можно ли поверить в наличие трех тысяч крон у нищего еврея, торгующего пуговицами? В принципе – да; автору этих строк встречались и не такие истории о богатстве некоторых профессиональных нищих.

Но вот невозможно поверить в то, чтобы профессиональный нищий, находящийся при исполнении служебных обязанностей и подвергающийся риску задержания и обыска, мог носить такую сумму (в современных деньгах это приблизительно эквивалентно сотне тысяч долларов!) с собой в карманах. Анекдотически печальная судьба Шуры Балаганова должна хорошо запомниться поклонникам «Золотого теленка»!

Иное дело – непрофессиональный нищий.

Данный эпизод, скорее всего, относился к декабрю 1909 года, когда нищий и бездомный Гитлер уже не имел никакой возможности припрятать свои последние деньги – и был вынужден постоянно носить их с собой. В последний момент, когда он обнаружил, что подвергается полицейскому налету, он успел спрятать эти деньги где-то рядом или даже передал в руки соседу-нищему, с которым, возможно, был достаточно хорошо знаком. Тот-то его и предал, передав данную пачку полицейским и утверждая, что она принадлежит Гитлеру.

Этот еврей почти наверняка и явился наводчиком в данной операции. Гитлер, уже успевший ощутить, что эти деньги потеряны для него навсегда, должен был немедленно уверять, что это деньги самого еврея. Полицейские, которые провели данный захват недостаточно чисто и аккуратно, были обязаны учинить соответствующее расследование.

Поскольку мы не имеем никаких дополнительных подробностей относительно того, как и когда это происходило, то можно предположить несколько иной и гораздо более осмысленный сюжет: это-то и был момент передачи Гитлером взятки за очередное запланированное его освобождение от воинской повинности.

Тогда еврей, принявший взятку для передачи ее дальше по инстанциям, тем более был и хорошим знакомым Гитлера, и заведомым сообщником полиции. Все же дальнейшие обвинения Гитлера в нарушении закона должны были строиться на показаниях этого еврея и его предполагаемых сообщников. Будучи сделаны официально и под присягой, не одним человеком, а несколькими, они давали достаточно убедительные основания для обвинения Гитлера в попытке подкупа властей. Последний же во всех вариантах должен был открещиваться от этих денег, которые он заведомо потерял безо всякой пользы для себя.

На время полицейского расследования Гитлер был обязан как минимум дать подписку о невыезде, а поскольку оказался бездомным, то его и поместили в упомянутое мужское общежитие – почти что в тюрьму, в которую его пока что не нашли оснований запирать.

Вот там-то, в общежитии, Гитлер и подвергся воздействию очередного (а может быть – и прежнего) «фабриканта», склонявшего его к вынужденному сотрудничеству. То лицо, впрочем, которое мы подозреваем в роли исходного «фабриканта», не должно было быть постоянным обитателем этого общежития, хотя временно там мог появиться всякий, имевший на это санкции от руководства общежитием.

Вероятно, Райнхольд Ханиш также был мелким агентом полиции, уже приставленным к Гитлеру, угодившему в ночлежку – иначе трудно объяснить и его перевод в то же общежитие, где он мог продолжать контролировать поведение Гитлера. Это и объясняет ту относительную свободу, которая была предоставлена еще не окончательно сломленному Гитлеру.

Возможно, Ханиш не был изначально таким агентом, но из него могли постараться сделать такового, дабы обзавестись столь удобным каналом наблюдения за Гитлером, который поначалу не должен был подозревать этого.

Похоже, однако, что Гитлер и в столь безнадежной ситуации оказывал упорное сопротивление, цепляясь за все возможное. Свою собственную способность прожить предшествующие годы без посторонней материальной помощи он наверняка объяснял заемом у тетушки Иоганны, подтвержденным упоминавшейся копией расписки. Не исключено, что и тетушку в это время побеспокоили соответствующими вопросами, что, возможно, приблизило ее кончину. Но вот прижать Адольфа удалось далеко не сразу.

Возможно, он сумел даже отстоять свое право остаться в деле о трех тысячах крон лишь свидетелем. Скорее, однако, это стало лишь «благородным» жестом со стороны полиции – когда уже до всего договорились. И, конечно же, в том, что Гитлер остался лишь свидетелем в этом деле, было еще и изощренное издевательство: все же понимали, что это его деньги!

Гитлер сопротивлялся почти до конца июня 1910 года – только так мы можем трактовать тот факт, что лишь 26 июня положение Гитлера было легализовано официальной полицейской пропиской. Можно полагать, что ровно полгода с момента задержания было и каким-то формальным ограничением срока ведения дела, к которому по уровню и относилось данное дело об обнаруженных трех тысячах крон: полицейские были обязаны уложиться в такой срок – и уложились!

Можно предполагать, что контрразведчики, доламывавшие Гитлера, постепенно вошли при этом во вкус: игра кошки с мышкой сама по себе доставляла им профессиональное удовольствие, а победа явилась уже заветным призом, вполне самоценным – независимо от того, что должно было последовать в дальнейшем – ведь на эту игру Ронге и его коллеги, заметим, затратили в сумме почти два года!

Это оказалось, кроме всего прочего, и очевидным признанием колоссальных способностей юного Адольфа Гитлера – в будущем бесспорно крупнейшего тайного агента ХХ века!

Понятно, что самую решающую роль в победе контрразведчиков стала продемонстрированная ими готовность пойти до конца. Концом же для Гитлера было бы вскрытие могил его предков и проведение экспертизы их останков – это вполне было доступно столь мощной организации, как армейская контрразведка.

Гитлеру, в конце концов, был поставлен мат на шахматной доске жизненной игры, и для падения короля уже не требовались дальнейшие перестановки фигур на доске – в какой-то момент все стало ясно!

Не вполне, однако, остается ясным, дошли ли в контрразведке до полного понимания роли молодого Гитлера во всех тех убийствах, которые мы приписываем ему. В интересах самого Гитлера было бы, чтобы до этого дело не дошло. Поэтому он обязан был сдаться заранее, не дожидаясь того, что будет совсем уже поздно.

Доломанный разнообразными атаками со всех сторон и по всем направлениям, Гитлер был вынужден сдаться – и сделаться тем, чего от него хотели.

А ждали его заготовленные для него немалые, по-настоящему масштабные исторические роли, которые, однако, до сих пор остаются не отображенными историей!

Понятно, что все это, в конечном итоге, ввергло Гитлера в крайнее возмущение предавшими его евреями: «Что касается нравственной чистоты, да и чистоты вообще, то в применении к евреям об этом можно говорить лишь с большим трудом. Что люди эти не особенно любят мыться, это можно было видеть уже по их внешности и ощущать к сожалению часто даже с закрытыми глазами. Меня, по крайней мере, часто начинало тошнить от одного запаха этих господ в длинных кафтанах. Прибавьте к этому неопрятность костюма и малогероическую внешность. /.../

Разве есть на свете хоть одно нечистое дело, хоть одно бесстыдство какого бы то ни было сорта и прежде всего в области культурной жизни народов, в которой не был бы замешан по крайней мере один еврей? Как в любом гнойнике найдешь червя или личинку его, так в любой грязной истории непременно натолкнешься на еврейчика. /.../

Это чума, чума, настоящая духовная чума, хуже той черной смерти, которой когда-то пугали народ»[57].

Так и хочется посочувствовать беспомощному сироте, лишенному родителей, дедушек и бабушек, которые могли бы ему помочь, а вместо этого ему приходилось искать помощи в синагоге – среди грязных и вонючих евреев!

Мазер приводит неверные, на его взгляд, мнения, высказываемые по поводу таких столкновений Гитлера с евреями: «Показательным в ряду многочисленных сомнительных свидетельств психологов и психиатров является вывод Александра Митчерлиха, который утверждает, что в период с 1912 по 1914 г. Гитлер страдал „манией преследования“, которая в значительной степени определяла его решения и образ действия вплоть до самой смерти. Он предполагает, что эта „мания“ стала следствием описанной Гитлером в „Майн кампф“ встречи с евреем в длинном кафтане»[58]. Между тем, такое наблюдение почти совершенно точно отражает то, что происходило тогда с Гитлером.

Чем отличается поведение человека, страдающего манией преследования, от поведения человека, подвергающегося вполне реальному преследованию? С точки зрения принципов поведения жертвы – ничем: различие лишь в объективных обстоятельствах, окружающих человека!

Гитлер в Вене (да и потом, но это мы уже не имеем возможности подробно излагать в данной книге) подвергался самым настоящим преследованиям, а в них принимали определенное участие вполне реальные евреи в настоящих кафтанах!

Гитлер притом (посмотрите вышеприведенный текст из «Майн Кампф») не настаивал на решающей роли этих евреев в тех грязных историях, относительно смысла которых он предпочел не распространяться (это очень заметно!); он был готов признать даже единичность и ограниченность ролей, игравшихся евреями наряду с кем-то еще в каких-то эпизодах этих грязных историй! Но обижен он оказался в наибольшей степени именно на евреев: кто-то другой был изначально противником, а вот евреи-то его предали – несмотря на все его доверие к ним!

Мы не случайно сравнили общежитие, где поселился Гитлер, с тюрьмой – оно действительно многим ее напоминает.

Начнем с того, что у этого заведения не было ничего общего со всякими ночлежками для бездомных и даже с общежитиями для слабо оплачиваемой публики – студентов, сезонных рабочих и т.д.

Общежитие было довольно значительных размеров: в нем было 544 спальных места, а ограничивающим условием для пребывания было требование не превышения личных доходов 1500 кронами в год[59] (не очень низкий, заметим, уровень!) – этим, очевидно, оправдывались какие-то социальные льготы, положенные постояльцам.

Стоимость проживания в отдельной комнате (каковой пользовался и Гитлер) составляла 0,5 кроны в сутки – это в полтора раза выше того, что обычно тратил Гитлер, снимавший комнаты в частных квартирах с весны 1908 по осень 1909 года[60].

Общежитие это, следовательно, являлось для постояльцев по материальному уровню чем-то средним между съемкой площади в частном секторе и проживанием в недорогих венских отелях, стоимость чего была несколько выше.

Под стать этому была и публика, заселявшая общежитие. Она делилась на две категории: постоянно живущие (к ним с лета 1910 относился и Гитлер), каковыми были отставные одинокие офицеры не в самых высших чинах, а также одинокие гражданские пенсионеры, и временные – коммивояжеры, командировочные из провинции – военные и гражданские и т.д.[61]

«/.../ картину и весь быт общежития определяли деклассированные элементы – какие-то авантюристы, обанкротившиеся торговцы, игроки, нищие, ростовщики, отставные офицеры – словом, люмпены из всех уголков Дунайской монархии, ну и, наконец, так называемые торгаши – евреи с восточных окраин империи, пытавшиеся торговлей старьем или вразнос поправить свое материальное положение. Их объединяла общая нищета, а разъединяло жадное желание вырваться из нее, совершить прыжок наверх, чего бы это ни стоило /.../»[62]

Насчет нищеты – тут несколько преувеличено: стоимость проживания свидетельствует сама за себя. Да и нищета отставных офицеров – это нечто не совсем понятное, особенно если отставка сопровождалась положенной пенсией за выслуженные годы.

Один из немногих постояльцев, ухитрившихся заметить абсолютно неприметного в те годы Гитлера, позднее вспоминал: там жили «люди с академическим образованием[63], потерпевшие по тем или иным причинам кораблекрушение, торговые служащие, офицеры в отставке и пенсионеры»[64].

Понятно, чем была эта странная полутюрьма-полуказарма: своеобразным отстойником потенциальных кадров, подходящих для вербовки, а также местом проживания в Вене уже завербованной провинциальной агентуры, периодически появлявшейся с отчетами о работе и для получения новых заданий. Понятно, что всю эту публику старались держать в стороне от потенциально враждебных глаз; в отеле, открытом для появления всех желающих, это было невозможно, а в частных квартирах, рассредоточенных по городу, было бы также невероятно трудно обеспечивать свободу от посторонних наблюдений, да и вообще эффективно и экономно поддерживать функционирование столь децентрализованной системы. Общежитие было идеальным решением всех таких проблем. А необходимая изоляция, которая должна была отсекать отдельных постояльцев друг от друга в каких-то конкретных сюжетных ситуациях, могла достигаться тем, что в Вене было не одно, а по меньшей мере четыре таких общежития[65] – четыре своеобразных лагеря для перемещенных лиц, признанных шпионских гнезд уже после Второй Мировой войны!

Все эти наши утверждения доказываются тем простейшим соображением, что если бы такой вертеп не находился под полным контролем австрийской контрразведки, то он наверняка сделался бы заповедником для множества иностранных разведок!

Совершенно естественно, что Гитлер на завершающей стадии его вербовки и был помещен в такое учреждение под присмотр всей этой массы шпионов и их руководителей нижнего уровня.

Гитлер «принадлежал к небольшой группе постояльцев, приобретших уже некие льготы (ему, например, разрешалось рисовать в читальном зале), которые считали себя „интеллектуалами“ и демонстративно противопоставляли себя временным постояльцам, считая их ниже себя»[66]. Это отчетливо напоминает социальную иерархию тюремных заключенных, в которой верхний слой занимается преступниками с длительным сроком, вполне имеющими право глядеть сверху вниз на мелкую сволочь, ненадолго заполняющую множество соседних камер!

Среди постоянных жильцов и находились профессиональные контрразведчики, главным образом – отставные, управляющие всей этой массой будущих и настоящих шпионов.

Сам же Гитлер занимал особое место даже в этом высшем аристократическом клубе: Гитлера уважали, «у него было постоянное место – его всегда держали для него свободным»[67].

Последние слова нужно понимать так, что Гитлер не каждый день занимал свое место в общежитии, а иногда отсутствовал. Действительно, ниже мы постараемся показать, что в данные годы, 1910-1913, Гитлер не оставался безвыездно в Вене, а наверняка, в частности, посещал Прагу (во избежание недоразумений напоминаем, что до завершения Первой Мировой войны Чехия целиком входила в состав Австро-Венгрии).

При всем при том, несмотря на «дружеское расположение», Гитлер вел себя в общежитии так, чтобы «никому не позволить подойти к себе слишком близко... По отношению к нему не разрешалось никакой фамильярности»[68].

«Гитлер обычно сидел тихо и рисовал, но если кто-то заговаривал о политике или социальных проблемах, в Гитлере это вызывало открытое раздражение. Он менялся в лице, вскакивал и принимался возбужденно разглагольствовать. Все кончалось столь же внезапно, сколь и начиналось: махнув рукой, Гитлер замолкал и снова садился рисовать»[69].

Заметим, однако, что годы спустя никто не смог вспомнить, что же содержалось в этих кратчайших проповедях молодого Гитлера. Точно так же «трудно понять, что же все-таки читал Гитлер»[70].

Все позднейшие утверждения Гитлера, что именно в те годы сформировались его политические убеждения, выглядят неубедительно: «скорее всего /.../ почти на всем протяжении его жизни в Вене у него просто не было никакой четкой политической концепции, а были лишь самые общие /.../ чувства национальной ненависти и вражды. /.../ Позже он сам признавался, что первоначально будучи целиком поглощен честолюбивыми замыслами, связанными с искусством [если бы!], он интересовался политикой лишь „между прочим“, и только „кулак Судьбы“, как он картинно выразился, раскрыл ему затем глаза. И даже в вошедшем потом во все школьные хрестоматии и ставшем неотъемлемой частью легенды о Гитлере эпизоде с молодым рабочим-строителем [эпизод относился, если вообще имел место быть, к 1908-1909 годам], с которым он был на ножах, Гитлер мотивировал свой отказ вступить в профсоюз весьма показательным аргументом – он „в этих делах ничего не понимает“. /.../ Впоследствии он сам говорил, что был в то время очень робким, боялся обратиться к любому человеку, который представлялся ему стоящим выше по социальной лестнице, и не рискнул бы выступить даже перед пятью слушателями»[71] – но вот от этих-то комплексов Гитлер и избавлялся в период пребывания в мужском общежитии!

Гитлер так еще врал об этом времени в «Майн Кампф»: «Пусть даже мои заработки были очень скудными, но я жил не для того, чтобы рисовать, а рисовал, чтобы обеспечить свою жизнь или, точнее говоря, чтобы позволить себе дальнейшее образование»[72].

Но где, когда, как Гитлер занимался дальнейшим образованием? Разве что пару месяцев летом 1919 года! А ведь теоретически ему ничто не мешало все эти уныло проходящие годы где-либо и чему-либо учиться!

Или пребывание в этом общежитии и было дальнейшим образованием?

В чем бы иначе был смысл добровольного сохранения такого образа жизни на протяжении целых трех лет – абсолютно непонятно!

Но в том-то и дело, что никакой добровольности тут наверняка не было.

Однако, будучи почти что заключенным, Гитлер оказывался вовсе не удобным и не приятным объектом для местного начальства, как не был он удобным и приятным учеником на финише своих также вынужденных для него заключительных школьных лет.

Этим-то, по-видимому, и объяснялись его выходки с речами перед окружающими: «Руководство общежития к Гитлеру относилось плохо, считая его „вызывающе политизированным“. „Бывало жарковато, – свидетельствует Ханиш, – такие порой они бросали взгляды, что бывало не по себе“.»[73]

Но Гитлер, очевидно, уже пользовался льготами, позволявшими ему игнорировать эмоции ближайших окружающих; так уже приговоренный к смерти практически приобретает в настоящих тюрьмах абсолютное доминирование надо всеми – включая тюремное начальство!..

Сам же Гитлер, как показали нижеописанные события, оказался в положении осужденного, которому заменили смертную казнь или каторжный срок астрономической продолжительности на относительно кратковременное пребывание в штрафном батальоне, завершить каковое, однако, оставаясь при этом в живых, можно лишь сугубо теоретически!..

«Если не считать Ханиша, у Гитлера друзей в мужском общежитии не было»[74]. Однако одним из первых дел, которые совершил Гитлер, когда у него в определенном смысле развязались руки после июня 1910 года, стало то, что он избавился от Ханиша.

Об этом рассказывается так: «В течение восьми месяцев Ханиш занимался к выгоде своей и Гитлера „распространением“ его работ. /.../ Однако Гитлер, /.../ по мере того как к нему приходит успех, начинает работать с ленцой, более небрежно и поверхностно. Теперь он рисует ровно столько, чтобы пополнить свой точно рассчитанный бюджет. /.../ Ханишу в конце концов приходится искать себе новые возможности для заработка. „В это время, – пишет он, – я получил несколько заказов на гравюры, которые изготовил сам, так как Гитлер полностью запустил работу“.»[75]

Далее события развивались еще хуже для Ханиша: «деловому сотрудничеству Гитлера и Ханиша летом 1910 г. приходит конец. В начале августа Гитлер подает в венский полицейский комиссариат Бригиттенау заявление на своего делового партнера, который исчез и якобы утаил от него причитающуюся ему долю выручки от продажи картины, а также похитил одну из картин. Гитлер сообщает, что Ханиш после продажи акварели (на этой картине, которую Гитлер оценил как минимум в 50 крон, было изображено здание парламента в Вене) /.../ обманул его на 19 крон, а помимо этого украл у него еще одну акварель стоимостью 9 крон. Ханишу пришлось 7 дней отсидеть в тюрьме. „Я не стал опровергать обвинений Гитлера, так как получил от покупателя картины с парламентом большой заказ, который мог бы достаться Гитлеру, если бы я указал место продажи“, – утверждал Ханиш в мае 1933 г.»[76]

«Ханиш /.../ еще раз случайно встретился с Гитлером лишь в 1913 г., когда Гитлер как раз нес акварель новому покупателю»[77] – теперь, очевидно, у Гитлера была уже подходящая одежда, чтобы самому продавать картины!..

Трагический финал этого знакомства наступил много позже – в 1938 году, после Аншлюсса Австрии: Ханиш, «по некоторым ошибочным сведениям, был якобы умерщвлен по приказу Гитлера как ненужный свидетель. На самом деле, Ханиш умер в камере предварительного заключения, куда был помещен после ареста за мошенничество (в том числе и за фальсификацию картин Гитлера).»[78] Узреть какие-либо противоречия в приведенных сведениях, а потому объявить часть их ошибочными, может только немец: любой немец знает, что людей не положено умерщвлять в камерах предварительного заключения; следовательно, этого и не могло происходить!

Все происшедшее становится полностью понятным, если Гитлер посчитал (вероятно – не сразу) Ханиша агентом, приставленным к нему для плотного наблюдения – как мы это уже предположили выше. В июне же 1910 года положение Гитлера резко изменилось: те его функции в контрразведке, о которых мы расскажем ниже, были достаточно сложной и трудоемкой деятельностью; естественным было бы и то, что Гитлер стал получать постоянный оклад или регулярные гонорары от начальства; получил он возможность и вернуться к своим финансовым запасам, если от них что-либо еще оставалось (помимо все еще закопанного в Шпитале).

Ханиш же, как бывший и остающийся мелкий малоценный агент (если он таковым был) по-прежнему был заинтересован в заработках. Конфликт был неизбежен, и Гитлер, научившийся у Ханиша по меньшей мере искусству отмывать продажей художественных поделок деньги, возникающие из таинственных источников, выгнал своего друга как бездомную собаку, которой позволили пару часов обогреться в теплой прихожей!..

В этом, наверняка, был и особый жест Гитлера по отношению к их общему начальству: Гитлер демонстрировал, кто здесь главный – и начальству приходилось уступать!..

Полную же расплату (заслуженную или нет) Ханиш получил уже в 1938 году – в отличие от Кубицека он не смог сообразить, как себя следует вести в столь непростой ситуации!..

Чем занимался Гитлер, служа с июня 1910 года в австрийской контрразведке – это впервые будет рассказано уже в нижеследующей главе.

Но уже очень давно известно, в каких примерно социальных сферах проистекала эта его деятельность: об этом свидетельствовала одежда Гитлера, с которой он переехал из Вены в Мюнхен в мае 1913 года – это была совсем не та одежда, в которой Гитлер поселился в мужском общежитии в конце 1909 года.

Отличалась она и от той, в какой он щеголял затем в читальном зале общежития и, очевидно, в прочих его помещениях: «Гитлер, который с декабря 1909 по май 1913 г. жил в мужском общежитии, во время работы над своими картинами был всегда в поношенном костюме»[79].

Когда Гитлер «поселился в Мюнхене на квартире модного портного Поппа, тот, естественно, должен был обратить внимание на одежду квартиранта. И Поппу, и его семье бросилось в глаза, что у молодого Гитлера не было в багаже „ни одной затрепанной вещи. Его фрак, костюмы, пальто и нижнее белье были в приличном и ухоженном виде“.»[80]

«По данным Йозефа Поппа-младшего и Элизабет Попп (1966-67), Гитлер с удовольствием носил безупречный фрак, который Йозеф Попп-старший иногда готовил ему на выход. С началом первой мировой войны Гитлер тщательно упаковал его и оставил в квартире Поппа»[81].

Понятно, что такая униформа могла применяться лишь во вполне специфических местах: в дорогих ресторанах, дорогих ложах Оперы, на светских приемах и т.д. Высококачественному белью тоже предполагается вполне специфическое применение!

С кем конкретно проводил свое время Гитлер – это доподлинно не известно, однако и на этот счет имеются вполне определенные указания. Эгон Ханфштангль, 1920 года рождения, сын многократно цитированного Эрнста Ханфштангля, делится собственными впечатлениями: «Однажды Гитлер пришел к нам домой, чтобы выпить со мной и моей матерью чашку кофе. Когда мама поставила кофе на стол, он попросил у нее кусочек шоколада. Потом, засунув его в рот, он стал одновременно отхлебывать кофе. Эту привычку, объяснил он, он перенял у австрийских офицеров во время своих голодных лет, проведенных в Вене. Для Гитлера подобный способ пить кофе был равносилен понятию роскошного образа жизни»[82].

Все-таки интересно: о чем думают люди, которые пишут и читают такие строки?..

Зато мы теперь представляем себе, с кем вместе приходилось голодать в Вене Гитлеру, облаченному во фрак, – с австрийскими офицерами!

Но только ли совместно с австрийскими офицерами?

Автор не уверен, сумел бы он когда-либо догадаться, чем же занимался в те годы Гитлер, если бы не получил совершенно четкую подсказку от Мазера.

Мазер, во-первых, подчеркнул, что Гитлер снялся с полицейского учета в общежитии ровно 24 мая 1913 года – и в тот же день отбыл из Вены в Мюнхен[83].

Во-вторых Мазер, как рассказывалось в нашем Введении, указал на то, что Гитлер целенаправленно старался создать впечатление о своем отсутствии в Вене уже с лета и даже с весны 1912 года: что-то там тогда происходило явно такое, в участии в чем Гитлеру категорически не хотелось сознаваться.

В-третьих, Мазер обратил внимание на следующее: «В ночь с 24 на 25 мая в Вене покончил с собой начальник Генерального штаба 8-го корпуса[84] полковник Альфред Редль, которого вследствие его гомосексуальных наклонностей шантажировала и завербовала российская секретная служба, после чего он многие годы работал на Россию, выдавая важные военные тайны. Гитлер узнает об этом в доме своего мюнхенского хозяина квартиры Йозефа Поппа из сообщений газет. Он реагирует на это почти с радостью, так как подтверждается его убеждение, что не имеет никакого смысла служить в австрийской армии. Йозеф Попп, который в молодости работал портным в модных парижских ателье, знает французский язык и убежден, что „кое-чего повидал в мире“, уже 26 мая, в тот день, когда к нему въезжает новый жилец, видит в связи с аферой Редля, что он хорошо разбирается в политических событиях и реагирует на них быстро, определенно и с самостоятельных позиций. Каждый вечер происходят политические дискуссии, которые быстро надоедают еще одному жильцу, с которым Гитлер делит комнату, и тот съезжает с квартиры»[85].

Последняя фраза, что интересно, содержит фактическую ошибку – это мы покажем позднее. Тем не менее, совпадение дат выглядело весьма симптоматично, что и заставило нас всерьез разобраться в знаменитом деле полковника Редля.  

[1] W. Maser. Op. cit. S. 67.

[2] В. Мазер. Указ. сочин., с. 81.

[3] Там же, с. 76.

[4] W. Maser. Op. cit. S. 67.

[5] Ebenda.

[6] Ebenda.

[7] В. Мазер. Указ. сочин., с. 81.

[8] W. Maser. Op. cit. S. 67-68.

[9] А. Гитлер. Указ. сочин., с. 18.

[10] Там же, с. 18-19.

[11] И. Фест. Путь наверх, с. 77.

[12] Д. Сьюард. Указ. сочин., с. 48.

[13] Г. Кнопп. Указ. сочин., с. 150-151.

[14] В. Мазер. Указ. сочин., с. 82-83.

[15] И. Фест. Путь наверх, с. 79.

[16] В. Мазер. Указ. сочин., с. 83.

[17] И. Фест. Путь наверх, с. 81.

[18] Б.С. Илизаров. Указ. сочин., с. 94.

[19] W. Maser. Op. cit. S. 478.

[20] Ebenda, S. 68.

[21] Ebenda.

[22] В. Мазер. Указ. сочин., с. 281-282.

[23] Там же, с. 283.

[24] Э. Ханфштангль. Указ. сочин., с. 206.

[25] Один из основателей НСДАП, инженер, разрабатывал политэкономические идеи социалистической направленности, отошел от активных ролей в 1936 году, умер в сентябре 1941.

[26] Э. Ханфштангль. Указ. сочин., с. 61.

[27] М. Кох-Хиллебрехт. Указ. сочин., с. 304.

[28] В. Мазер. Указ. сочин., с. 288.

[29] Там же, с. 288-289.

[30] Э. Ханфштангль. Указ. сочин., с. 335-336.

[31] М. Кох-Хиллебрехт. Указ. сочин., с. 271.

[32] В. Мазер. Указ. сочин., с. 214.

[33] Э. Ханфштангль. Указ. сочин., с. 167.

[34] Там же, с. 95.

[35] М. Кох-Хиллебрехт. Указ. сочин., с. 325.

[36] Э. Ханфштангль. Указ. сочин., с. 189.

[37] Там же, с. 150.

[38] К. Залесский. НСДАП, с. 640-641.

[39] М. Кох-Хиллебрехт. Указ. сочин., с. 326.

[40] Там же, с. 346.

[41] Там же, с. 331.

[42] Примечание К.А. Залесского // И. Фест. Путь наверх, с. 68.

[43] И. Фест. Путь наверх, с. 69.

[44] Там же, с. 68.

[45] В. Мазер. Указ. сочин., с. 242-243.

[46] А. Гитлер. Указ. сочин., с. 33.

[47] В. Мазер. Указ. сочин., с. 225-226.

[48] А. Гитлер. Указ. сочин., с. 34.

[49] Там же, с. 40.

[50] В. Мазер. Указ. сочин., с. 24-25.

[51] Книга Батюшина издана накануне Второй Мировой войны в эмиграции в Софии, переиздана в наши дни в Москве: Н.С. Батюшин. Тайная военная разведка и борьба с ней. М., 2002. Мы используем электронную версию: http: //www.fictionbook.ru/ ru/ author/ batyushin_nikolayi_stepanovich/ tayinaya_voennaya_razvedka_i_borba_s_neyi/

[52] М. Ронге. Разведка и контрразведка. М., 1937, с. 25.

[53] Там же, с. 32.

[54] М. Ронге. Указ. сочин., с. 92.

[55] Там же.

[56] В. Мазер. Указ. сочин., с. 227-228.

[57] А. Гитлер. Указ. сочин., с. 36-37.

[58] В. Мазер. Указ. сочин., с. 242.

[59] И. Фест. Путь наверх, с. 79.

[60] W. Maser. Op. cit. S. 68.

[61] Ebenda, S. 79.

[62] И. Фест. Путь наверх, с. 79.

[63] По-русски – просто с высшим.

[64] Г. Кнопп. Указ. сочин., с. 151.

[65] И. Фест. Путь наверх, с. 79.

[66] А. Буллок. Указ. сочин., т. 1, с. 36.

[67] Г. Кнопп. Указ. сочин., с. 151.

[68] Там же.

[69] А. Буллок. Указ. сочин., т. 1, с. 36.

[70] Там же, с. 40.

[71] И. Фест. Путь наверх, с. 75-77.

[72] В. Мазер. Указ. сочин., с. 111.

[73] И. Фест. Путь наверх, с. 80.

[74] Там же.

[75] В. Мазер. Указ. сочин., с. 82-83.

[76] Там же.

[77] Там же, с. 84.

[78] Г. Кнопп. Указ. сочин., с. 152.

[79] В. Мазер. Указ. сочин., с. 87.

[80] Там же.

[81] Там же, с. 112.

[82] Г. Кнопп. Указ. сочин., с. 153.

[83] W. Maser. Op. cit. S. 68.

[84] Так в тексте; правильно* – начальник штаба 8-го корпуса полковник генерального штаба Альфред Редль.

[85] В. Мазер. Указ. сочин., с. 110.