mart228

   А. В. Якимова рассказывает про себя и Ю.Н. Богдановича: «Мы под фамилией Кобозевых, мужа и жены, поселились 22 ноября 1880 года в меблированных комнатах на углу Невского пр[оспекта] и Новой ул[ицы], дом № 75/14, как только что приехавшие в Петербург и желающие заняться здесь торговлей. 2 декабря был заключен контракт с управляющим домом графа Менгдена за 1200 р[ублей] в год на подвальное помещение под торговлю.

Но прежде чем поселиться там, нужно было ждать окончания ремонта /.../. Когда ремонт был окончен, нужно было приспособить помещения для торговли и для жилья нам самим рядом с лавкой. Оба эти помещения выходили окнами на Малую Садовую.

Более удобным вести и замаскировать подкоп представлялось из жилой комнаты, потому наружная стена ее, под предлогом сырости, была до окна заделана досками и оклеена обоями. Мы поселились в магазине 7 января.

Паспорт наш был дубликат настоящего паспорта мещанина с женой.

Вскоре после нашего поселения на Малой Садовой, как улице, по которой проезжал царь из Зимнего дворца в Михайловский манеж, что заставляло полицию внимательно следить за вновь появившимися людьми, паспорт наш был проверен справкой в Воронеже. Однако это нами предвиделось при приобретении дубликата паспорта, и все оказалось в порядке.

 /.../ Работали в подкопе: Колодкевич, Желябов, Суханов, Баранников, Исаев, Саблин, Ланганс, Фроленко, Дегаев и Меркулов»[1].

Фроленко в середине января 1881 прибыл из Кишинева, где он обосновался до этого в начале декабря 1880.

Фроленко коротко рассказывает так: «В 80 г. мы с Лебедевой едем в Кишинев, нанимаем квартиру вблизи казначейства и начинаем вести подкоп, но чуть не попадаемся; полицейский пристав, придя к нам в залу, якобы проверить наши документы, не решился заглянуть за перегородку. Там лежала земля, уже вынутая из-под пола, и мы были бы накрыты с поличным. Он этого не сделал, и мы спаслись. Вскоре нас потребовали в Питер, и нам пришлось подкоп заделать и уехать»[2].

Эта сказочка прикрывает очередной провал Фроленко – теперь уже после разоблачительных показаний Гольденберга, уже покойного. Члену Распорядительной комиссии, избранному на Липецком съезде (уже второму задержанному) пришлось отвечать и за все прошлые, и за настоящие грехи перед полицией. Последняя, разумеется, в сложившейся ситуации совсем не была заинтересована кого-либо арестовывать – в том числе и Фроленко. Но ему, конечно, пришлось не сладко, и, замаливая грехи, понадобилось растрясти свои сведения. Трудно сказать, кого и скольких выдал он на этот раз. Но одного, которого он выдал, полиция решила арестовать немедленно. Этим козырем, на этот раз сброшенным Фроленко, оказался Клеточников.

Предательство собственного коллеги, притом достаточно известного и уважаемого, должно было потрясти работников Департамента полиции. За это можно было и пощадить Фроленко!

Фроленко, действительно бывший в свое время членом Распорядительной комиссии, основательно покрутился вторую половину лета 1879 в Питере, и если о Клеточникове знали такие персонажи не первого ряда, как Бух и Чернявская, то и Фроленко вполне мог быть в курсе дела. Тем более, что для того, чтобы выдать Клеточникова многого не требовалось – только знать его фамилию и название учреждения, где он работает. Получив эти сведения, полиция мгновенно могла все проверить, чем она и занялась.

Последующий ход событий определялся и тем, что свидания Клеточникова с курирующими его членами «Комитета» (до ноября 1880 Клеточников ходил на явку к Наталии Оловенниковой – средней из сестер Оловенниковых, а потом – к Баранникову) происходили нерегулярно, а по мере необходимости – лишний раз старались не рисковать. Начинать же операцию нужно было таким образом, чтобы сначала удостовериться – не является ли оговором показание Фроленко. Поэтому операцию начали таким образом.

Среди товарищей, которых легко мог выдать Фроленко (выступать в таком качестве ему было непросто – ведь новейших сведений о положении дел в столице он пока почти не имел), был Г.М. Фриденсон. Этот был участником подкопа еще под Херсонское казначейство, а теперь – под Кишиневское, и только что приехал из Кишинева вместе с Фроленко. И в Кишиневе, и теперь в Петербурге Фриденсон пользовался паспортом на имя Агаческулова. Полиция могла установить, что в первую половину 1880 в Петербурге с этим паспортом жил совсем другой человек. Это был Кибальчич, который был тогда «хозяином» явочной квартиры – важно было то, что с ним мог быть знаком Окладский, сидевший, напоминаем, с 24 июля 1880 года; на процессе Квятковского и Преснякова Окладского тоже приговорили к смерти, но помиловали – предателем при этом он еще не стал.

В полицейских документах, ныне опубликованных, подчеркивается, что Окладский начал сотрудничать с 22 января 1881 года[3] – куда как вовремя: именно тогда, когда нужно было заниматься разоблачением Клеточникова и ограждением от подозрений Фроленко! Представляется, что в этот день из Окладского действительно вытрясли заявление, что он знал Агаческулова и ходил к нему по указанному полицией адресу – он мог знать и о том, что летом 1880 эту явку ликвидировали по соображениям организационного характера (мы не знаем точной даты этого события). Поэтому его признание не играло роли предательства – не мог же он знать, что дураки-коллеги и дальше использовали этот паспорт сначала в другом месте (это еще можно было понять!), а теперь уже и в Петербурге! В такого рода вещах и подтвердилось, несомненно, отсутствие теперь в строю великого «Дворника», но Окладскому трудно было все это оценить.

Предателем же Окладского сделали наверняка тогда, когда смогли его уверить, что революционеры все равно уже считают его предателем!

Далее, сведения о предательстве Окладским Агаческулова и об обнаружении такового по определенному адресу в столице были положены на стол Клеточникова – пока только подозреваемого. С этими сведениями Клеточников побежал к Баранникову, ведя за собою «хвост», а тот – к Агаческулову-Фриденсону, но Агаческулова-Фриденсона уже специально арестовали до этого – 24 января, не оповещая об этом, конечно, Клеточникова. Так полиция уверилась, что Клеточников действительно предатель.

Баранникову дали время, чтобы он разнес эту новость (о предательстве Окладского и аресте Фриденсона) среди коллег. Затем выслеженного Баранникова арестовали 26 января в его квартире и стали теперь ждать, когда Клеточников снова придет в эту же квартиру и будет арестован уже безо всяких подозрений, что это произошло не случайно.

И вот тут дело едва не сорвалось: Баранников при аресте, очевидно, сумел выставить сигнал тревоги – контролировать такие действия бывает чрезвычайно трудно, т. к. логические знаки могут быть очень изощренными. В этот же день, 26 января, революционерам стало известно, что Баранников арестован. Безо всякой связи с ними об этом должен был узнать и Клеточников: если он и пришел на явку еще раз, то входить не стал и остался неразоблаченным. Полиция оказалась бы в тупике, если бы не непрогнозируемый человеческий фактор.

«Его [Баранникова], как родного сына, любил Колодкевич, старше его многими годами. Сидят они, бывало, у меня, Колодкевич положит свою голову ему на колени и любовно смотрит в глаза. Старший друг узнал об аресте Баранникова у меня на квартире. При этом известии он потерял всякое равновесие и осторожность, схватил пальто и помчался к нему на квартиру. Конечно, там уже ожидала полицейская засада, и он тут же был арестован»[4] – вспоминала Е.Н. Оловенникова. Не будем углубляться в гомосексуальные мотивы, недоступные для барышни XIX века, но факт тот, что Колодкевич был арестован в квартире Баранникова в тот же день, 26 января.

Тогда поступили так: на стол Клеточникову положили приказ об аресте Колодкевича, проживающего по указанному адресу, – заведомо ложный, поскольку Колодкевич уже был арестован. Клеточников побежал предупредить Колодкевича и был арестован на его квартире 28 января. Операция успешно завершилась. На нее-то, очевидно, и отвлеклись силы Никольского и Добржинского, осатаневших от бессмысленных допросов Михайлова, и постаравшихся затем о нем позабыть.

Предательство Окладским Агаческулова, арест в результате Фриденсона и последующая слежка полиции за Баранниковым, засветившимся у квартиры Фриденсона – по сей день считаются причинами провала суперагента Клеточникова.

Ширяев вычислил своего хорошего знакомого, который должен был суметь передать его послание в «Комитет» – и связь с Алексеевским равелином в конце декабря 1880 или в начале января 1881 была установлена!

Таким образом «воскрес» исчезнувший Нечаев, о судьбе которого никто ничего не знал вот уже восемь лет! О его авантюрах и кровавых прегрешенях сразу было позабыто, а невероятное мужество и изобретательность обреченного узника произвели колоссальное впечатление.

Оказалось, что Нечаев разработал план побега, о котором Тихомиров рассказывал так: «План у Нечаева был очень широкий. Бегство из крепости казалось ему уже слишком недостаточным. Изучив тщательно крепость (он знал ее изумительно, и все через перекрестные допросы своих людей и через их разведчиков), состав ее войск, личности начальствующих и т.д. и рассчитывая, что с течением времени ему удастся спропагандировать достаточное число вполне преданных людей, он задумал такой план: в такой-то день года, когда вся царская фамилия должна присутствовать в Петропавловском соборе, Нечаев должен был овладеть крепостью и собором, заключить в тюрьму царя и провозгласить царем наследника...»[5] Так же (разумеется – со слов Тихомирова) писала о планах Нечаева и Фигнер.

На наше счастье, историк П.Е. Щеголев усомнился в правдивости этого бреда и обратился к здравствовавшей тогда Анне Прибылевой-Корбе. Она разъяснила: «Нечаев выработал два плана, которые передал на рассмотрение Комитета. Первый был основан на том, что в садике, где гулял Нечаев, находилась чугунная крышка водосточной трубы. В отверстие этой трубы Нечаев предлагал опуститься незаметно во время прогулки под наблюдением преданных ему жандармов и часового. Выход из трубы находился на берегу Невы, невысоко над водою. Желябов отправился осматривать местность и выходное отверстие. Ввиду длины канала и возможности задохнуться для беглеца при его прохождении, этот план был отвергнут. Другая версия состояла в том, чтобы приверженцы Нечаева в крепости, т.е. солдаты и жандармы, преданные ему, дали бы ему возможность переодеться и вывели бы его за ворота. Помощь Комитета в этом случае состояла бы в снабжении заговорщиков всем необходимым для побега, включая денежные средства, увозе Нечаева в момент появления его за воротами крепости, обеспечении ему пристанища и проч.»[6]

В историю также вошло, что Нечаеву якобы было предложено на выбор: будут ли народовольцы заниматься убийством Александра II или займутся организацией его побега? Благородный Нечаев, якобы, отказался в пользу более важной революционной задачи! Эту легенду также опровергает Корба, сообщив, что Нечаева просто оповестили, что до покушения на царя у них нет времени и сил для освобождения Нечаева.

На самом деле – это история очень с дурным душком. Похоже, что в планы головки «Исполкома» просто не вошло освобождение Нечаева: он был личностью очень непростой – сразу стал подавать им советы из равелина! А его авторитет после бегства из равелина (никто и никогда не бежал еще успешно ни оттуда, ни из Петропавловской крепости вообще!) вознесся бы на такую высоту, что сладу бы с ним не было.

Можно было бы предположить, что народовольцы опасались скандала, который смог бы насторожить полицию в преддверии покушения, но и этот довод не проходит: они сами постарались организовать грандиозный скандал в университете 8 февраля – т.е. в ближайшие же дни (о нем – ниже).

Так что выходит, что Тихомиров и его приближенные просто решили взять грех на душу за Нечаева, оставленного без помощи, а удравший в эмиграцию Тихомиров и распространил в 1883 году приведенную легенду, дабы оправдать собственную бездеятельность.

На самом деле заехавший к Алексеевскому равелину Желябов мог бы без труда прихватить с собой на обратном пути и Нечаева. Пусть, конечно, это было и не столь просто, но в любом варианте от народовольцев-то почти не требовалось ни времени, ни сил!..

С другой стороны, если они всерьез рассчитывали на всеобщую амнистию сразу после цареубийства, то это оправдывает в какой-то степени проявленное ими равнодушие к участи Нечаева. Возможно отчасти и поэтому Тихомиров, не желавший и не имевший возможности честно и открыто излагать собственные надежды того времени, счел необходимым в 1883 году так неуклюже оправдываться, ставя Нечаева в нелепое и глупое положение.

Так или иначе, но этот отнюдь не гуманный акт сыграл с народовольцами жестокую шутку, т.к. именно эта история и повлекла за собой внедрение в их ряды провокатора, совершенно покончившего с деятельностью этой организации.

Когда и кому, Лорис-Меликову или княгине Юрьевской или кому-либо еще пришло в голову, но идея связать коронацию новой царицы с введением квазиконституционного строя созрела где-то к зиме 1880-1881 года и постепенно доводилась до сознания Александра II.

Действительно, популярность царя в России оставляла желать лучшего, а коронация его новой жены, отдающая определенным скандалом, не могла бы улучшить ситуации. Тем более, что такая коронация противоречила Основным законам Российской империи, неоднократно менявшимся, тем не менее, за предшествующие триста лет именно в данном пункте по произволу самодержцев. Но проявлять такой произвол и было бы очень неполезно царю в данное время.

В то же время введение конституционного правления невероятно возвышало популярность царя – это он не мог не понимать, а благодарные подданные охотно пошли бы навстречу его личным стремлением, санкционировав новым представительным органом коронацию его жены. Большинству из подданных было, по большому счету, все равно, с кем именно царь катается в коляске и на каких основаниях. Да и вопрос о личности престолонаследника был бы уже не настолько важен и значителен в случае конституционной монархии. Современные европейцы с умилением взирают на своих монархов, не только позволяя им жениться черт знает на ком, но даже и публично убивать членов своего семейства, не подвергаясь ни расследованию, ни осуждению – даже моральному!

Поэтому вопрос о коронации жены царя (намеченной, по слухам, уже на август 1881) следовало начинать с введения конституционных преобразований. И к такому решению царя толкали не только жена и первый министр, но, главное, и старший сын, и невестка, явно нарывавшаяся на то, что ее-то по самой справедливости и следовало бы лишить всяких прав на престол – и к этому действительно шло дело.

Доходили ли замыслы самого Лорис-Меликова до того, чтобы способствовать и явно создавшемуся в перспективе изменению порядка престолонаследия – об этом никаких данных нет. Заметно, однако, что сам Лорис недооценивал того, насколько сгустилась атмосфера во дворцах – Зимнем и Аничковом – и насколько негативно должен был относиться сам цесаревич к любым поползновениям к лишению его восхождения на трон. Время сидения на двух стульях явно подходило к концу. Возможно, однако, Лорис это и понял – но тогда он должен был бы более ответственно отнестись к обеспечению собственной победы.

28 января 1881 года Лорис-Меликов внес свой проект созыва выборных представителей на рассмотрение императора – этой идее Валуева скоро должно было исполниться уже двадцать лет!

5 февраля проект обсуждался в совещании, на которое Лорис-Меликов собрал цесаревича Александра Александровича, великого князя Константина Николаевича, П.А. Валуева, Д.Н. Набокова, А.В. Адлерберга, нового министра финансов А.А. Абазы – ближайшего единомышленника Лорис Меликова и статс-секретаря князя С.Н. Урусова. Одобрив в принципе, передали проект для рассмотрегия в валуевском Особом совещании.

Устроить взрыв в Зимнем дворце в эту годовщину прошлогоднего взрыва народовольцы не могли. Не был готов и подкоп на Малой Садовой – встретились тяжелые технические осложнения (неожиданно наткнулись на канализационную магистраль, угрожавшую затопить всесь подкоп нечистотами) и начинался новый экономический кризис – сказалось расточительство прежних месяцев.

Не хватало денег даже на поддержание видимости деятельности сырной лавки Кобозевых: никаких запасов не было, все лежало на прилавке. Вера Фигнер вспоминала: «закупка сыров была скудная. Как невелики были наши средства на это колоссальной важности дело, показывает, что когда в критическую минуту я достала 300 р[ублей] на покупку товара, то это было счастьем»[7].

Свидетельство Фроленко о его супруге Т.И. Лебедевой прямо накануне 1 марта: «на ее долю выпало спасать нескольких нас от голоданья, – как-то иссякли все наши денежные ресурсы. Пришлось сначала продать все лишнее из костюмов, вещей, но скоро дошло и до нелишнего. Каждая копейка стала дорога. Тогда Т.И. предлагает готовить обед на нескольких товарищей в нашей квартире и выполняет это одно время, несмотря на то, что после болезни была еще сильно слаба»[8].

Словом, состояние было вполне кризисным, в этот раз – победа или финансовое банкротство (об избытке предателей в собственных рядах даже и не подозревалось)!

Между тем, по календарю неудержимо надвигалось 19 февраля – и конституция, а значит и победа политики Лорис-Меликова угрожали самым явным образом. Устраивать покушение после провозглашения конституции было бы совершенно нереально – этого бы не поняла Россия!

Поэтому 8 февраля Желябов затеял грандиозный политический скандал – в ежегодный университетский праздник. Состоялись обструкция начальству, разбрасывание листовок, а один из студентов пытался даже нанести пощечину министру просвещения Сабурову. Двое главных студенческих заводил, П.П. Подбельский и Л.М. Коган-Бернштейн, затем прятались на конспиративных народовольческих квартирах, позднее были изловлены, сосланы в Сибирь и погибли уже в 1889 году в знаменитой «Якутской трагедии».

Скандал произвел соответствующее впечатление, и Особое совещание, прозаседав 9 и 14 февраля, не решилось одобрить введение выборных представителей. 17 февраля Александр II утвердил журнал Особого совещания.

Конституция 19 февраля не состоялась!

Работы в подкопе, между тем, подошли к концу 25-26 февраля – оставалось лишь заложить мину.

В преддверии близкого покушения «Комитет» собрал представителей из провинции; из Одессы, в частности, прибыл М.Н. Тригони. Решался вопрос о демонстрациях и вооруженном восстании в день покушения. Совещание констатировало, что всего по России можно организовать около 500 человек, и их массовые действия приведут только к их же жестокому избиению публикой – как было 6 декабря 1876 года у Казанского собора в столице. Решено было никак не выступать. Из этого, кстати, следовало, что заговорщики надеялись в дальнейшем не столько на себя и скромные силы собственных сторонников, сколь на своих союзников в Зимнем дворце, в существование которых искренне верили.

Покушение, так или иначе, было на повестке дня. Поскольку оно было приурочено к традиционному воскресному маршруту царя, то могло бы состояться или 15, или 22 февраля, или 1 марта – и т.д. Но и к 15 (что было бы логичнее всего), и к 22 февраля работы в подкопе еще не были завершены. 15 марта царь проезжал по Малой Садовой, но заговорщики могли только проводить его глазами. Оставалась, таким образом, ближайшая возможная дата – 1 марта.

Разумеется, Лорис-Меликов был прекрасно в курсе дела: за лавкой незаметно наблюдали – однажды была замечена слежка за уходившим из нее Н.Е. Сухановым, который скрылся, удачно поймав извозчика (который сам мог вполне оказаться полицейским!), а в самом подкопе окопался Фроленко – так что известно было точное состояние дел.

Лорису следовало что-то срочно предпринимать. Допускать взрыв – даже неудачный! – было не в его интересах: это была бы очередная страшилка, какие вызывали сопротивление царя; арестовывать с помпой подкоп он не мог – это грозило гибелью Каткову и подрывало достигнутые соглашения; следовало действовать как-то иначе. Но группа террористов, напрягшаяся до последней степени, требовала серьезного отношения и радикальных решений. С ними нельзя было долго поддерживать нейтралитет – они рвались в бой.

Помимо подкопа решено было на этот раз использовать метательные снаряды, работа над которыми, о которой упоминала Фигнер, велась по меньшей мере с осени. Но с этими метательными снарядами положение было очень специфическим, и его нужно внимательно рассмотреть.

В Европе метательные снаряды применялись в террористических актах еще с 1858 года (орсиньевские бомбы). Россия, почему-то, отставала в этом отношении: подобные разработки не велись ни в армии, ни во флоте, из арсеналов которых террористы черпали и технические идеи, и материалы. До 1 марта метательные бомбы ни разу не применялись в России никем, и о такой возможности не подозревала полиция.

Е.М. Сидоренко, которого мы считаем шпионом, свою деятельность как наблюдателя за выездами царя связывал исключительно с подкопами для закладки мин: «Мысль о возможности бомбометания тогда мне не приходила в голову, а о ведущемся подкопе на М. Садовой я еще не знал»[9].

Его коллега по наблюдательному отряду, а затем непосредственный участник покушения Н.И. Рысаков узнал о возможности бомбометания почти что в последний момент: «За неделю или полторы до 1 марта, я заметил в действиях своих товарищей некоторую лихорадочность, что объяснялось тем, что начались частые и усиленные аресты. „Нужно спешить“, – сказал Захар[10] мне на одном из свиданий, и, получив мое согласие на участие в покушении, он начал говорить о способах совершения покушения. Я узнал, что действие будет произведено посредством взрыва, посредством какого-нибудь метательного снаряда»[11]. Аресты как причина спешки – фантазия Рысакова: в последние два дня до покушения аресты действительно начались и действительно повели к спешке; до того же спешка определялась исключительно напряженностью политической минуты – конституция висела в воздухе! Впрочем, студент Рысаков мог субъективно связывать нервозность своих старших товарищей с арестами, которые наблюдались в студенческой среде после событий 8 февраля.

Тем не менее, о бомбах – одни разговоры.

Широко известный план нападения: сначала взрыв подкопа, потом, если надо, метание бомб, а потом сам Желябов кидается с кинжалом – все это такие же фантазии, как и показания Желябова на следствии о количестве добровольцев на участие в цареубийстве, так же ставшие хрестоматийными: «Исполнительный комитет, поставив известное нападение ближайшей практической задачей, сделал, кажется, в январе месяце вызов добровольцев из всех боевых дружин. Идти на самопожертвование вызвалось в итоге 47 человек. Мне было поручено сорганизовать предприятие (разумею нападение с метательными снарядами). Я предложил участие определенному числу добровольцев, между прочим, Рысакову, руководствуясь личным знанием их, а также некоторыми другими соображениями»[12]. Не было 47 добровольцев: с трудом подобрали четверых, разрушая этим тоже крайне немногочисленные и агитационную студенческую группу, и боевую рабочую дружину, предназначенную для борьбы со шпиками, штрейхбрейкерами и тому подобными; и то один из покушавшихся, Тимофей Михайлов, сбежал до начала действия, но все равно был осужден и повешен.

Главное же, что почти до самого момента покушения не было бомб – ни одной!

Если бы попытка покушения была предпринята 15 или 22 февраля, то применения бомб заведомо не могло иметь места. Вот Фроленко накануне 1 марта знал уже о применении бомб, но полиции об этом не сообщил, но о нем – разговор особый.

Вечером 27 февраля Лорис-Меликов нанес хорошо рассчитанный удар: вышедшие из лавки Кобозевых Желябов и Тригони проследовали до мебелированных комнат, где поселился последний, и были там арестованы. Революционеры объясняли это шпионством со стороны соседей Тригони, поселившегося неудачно в очень неподходящем месте – о чем же раньше думали?

Где-то в другом месте в тот же вечер был арестован некогда рабочий В.А. Меркулов – ближайший помощник Фроленко с осени 1878 года, теперь тоже работавший в подкопе. Смысл этого акта далеко не ясен; впрочем, отношения Фроленко с полицией в эти дни явно обострились. Вероятно, Фроленко перестал выходить на связь – и его предупредили столь зловещим способом!

28 февраля Лорис-Меликов докладывал царю о трех произведенных арестах, в том числе – Желябова, «главного злодея». Опасность покушений теперь уже устранена, но Лорис рекомендовал отказаться от поездок в ближайшие дни – на всякий случай.

Лед был сломан: устранено главнейшее психологическое препятствие для царя – теперь он может подписать всеми ожидаемую «конституцию» не под угрозой террористов, а по собственной воле! Вероятно, ему потребовались еще сутки, чтобы осознать эту идею. Впрочем, если сразу 28 февраля подписывать, то признаваться прямо перед Лорис-Меликовым, что боялся террористов!

В тот же день, 28 февраля, Лорис буквально вышибает террористов из лавки на Малой Садовой: туда является проверочная комиссия с полицией, во главе с генерал-майором К.О. Мравинским – техническим экспертом градоначальства, в том числе и прежде всего по организации взрывов. Комиссия проверяет «санитарное состояние» лавочки, обходит помещение, но подкопа «не замечает»!

Какими идиотами нужно быть, чтобы после этого не покинуть немедленно этот подвал! С другой стороны, мысль о подконтрольности всей своей деятельности со стороны полиции в принципе не может посетить революционных голов, равно как и мысль о том, что полиция, имея за что арестовать, все-таки не арестовывает!

И в лавке продолжается подготовка к взрыву 1 марта!

24 или 25 февраля Кибальчич впервые проводит инструктаж четверых собранных исполнителей о предстоящем бомбометании. Инструктаж чисто теоретический: по чертежам, рисункам, на пальцах, с демонстрацией отдельных деталей бомбы. На пятницу, 27 февраля, намечено первое испытание бомбы.

Ни одной готовой бомбы еще нет – ситуация прямо как в 1945 году с атомными бомбами!

27 февраля (Желябов еще не арестован) Кибальчич откладывает испытание на завтра – бомбы еще не готовы.

28 февраля (уже известно, что Желябов арестован, но исполнителям об этом не сообщают) Кибальчич ведет троих исполнителей – Рысакова, Тимофея Михайлова и И.И. Гриневицкого за город, за Смольным институтом. Им дают в руки подержать одну настоящую бомбу, но без взрывного заряда! Имеется лишь запальный механизм. Бомбу испытывают: бросают в довольно рыхлый снег, взрыватель исправно щелкает своими несколькими граммами взрывчатки.

Одновременно – упомянутая комиссия Мравинского на Малой Садовой.

Вера Фигнер: «Среди этих-то обстоятельств 28 февраля мы, члены Исполнительного Комитета, собрались на квартире у Вознесенского моста. Присутствовали не все, так как для оповещения не было времени. Кроме хозяев квартиры, меня и Исаева, были: Перовская, Анна Павловна Корба, Суханов, Грачевский, Фроленко, Лебедева; быть может, Тихомиров, Ланганс... Взволнованные, мы были одушевлены одним чувством, одним настроением. Поэтому, когда Перовская поставила основной вопрос, как поступить, если завтра, 1 марта, император не поедет по Малой Садовой, все присутствовавшие единогласно ответили: „Действовать. Завтра во что бы то ни стало действовать!“ Мина должна быть заложена. Бомбы должны быть к утру готовы и наряду с миной или независимо от нее должны быть пущены в ход. Один Суханов заявил, что он не может сказать ни да, ни нет, так как снаряды еще никогда не были в действии.

Было около трех часов дня субботы.

Исаев был немедленно отряжен в магазин зарядить мину; квартира Желябова и Перовской, с помощью Суханова и военных, была очищена, и Софья Львовна перешла к нам»[13].

В последние месяцы роман Желябова с Перовской в самом разгаре; она счастлива – впервые в жизни. Его арест теперь – ужасный удар по ней. Она понимает: спасти его можно только желательной переменой власти – тогда новый царь, тогда помилование! И она берет бразды правления в собственные руки. Остальные, видя ее состояние, только стремятся помочь и услужить ей.

Пародокс судьбы – именно эта деятельность Перовской и приводит и ее, и ее возлюбленного к виселице, которая едва ли им угрожала в ином случае! Но это – Софья Перовская: такая уж у нее жизнь, такая любовь, такая смерть!..

В 5 вечера 28 февраля трое специалистов – Суханов, Кибальчич и Грачевский – на квартире Фигнер приступают к сборке и снаряжению бомб, предназначенных для боевого применения без единого предварительного испытания!

Вера Фигнер: «Уговорив измученную Софью Львовну прилечь, чтобы собраться с силами для завтрашнего дня, я принялась за помощь работающим там, где им была нужна рука, хотя бы и неопытная: то отливала грузы с Кибальчичем, то обрезывала с Сухановым купленные мной жестянки из-под керосина, служившие оболочками снарядов. Всю ночь напролет у нас горели лампы и пылал камин. В два часа я оставила товарищей, потому что мои услуги не были более нужны. Когда в восемь часов утра Перовская и я встали, мужчины все еще продолжали работать, но два снаряда были готовы, и их унесла Перовская на квартиру Саблина на Тележной; вслед за ней ушел Суханов; потом я помогла Грачевскому и Кибальчичу наполнить гремучим студнем две остальные жестянки, и их вынес Кибальчич»[14].

Утром на конспиративной квартире на Тележной улице («хозяева» – Саблин и Геся Гельфман) Софья Перовская рисует план нападения – потом эта бумажка фигурирует в суде.

Рысаков сообщает о Кибальчиче, принесшем позднее еще два снаряда: он «сказал, что это иллюзия только, что нам со снарядами придется действовать»[15].

Итак, для нападения собраны четыре метальщика и четыре снаряда.

Ход и смысл событий во дворце утром 1 марта предельно ясен, хотя всячески замалчивались на протяжение почти всего времени после 1881 года. Даже в современной весьма квалифиципрванной книге они изложены весьма невнятным образом: авторы явно опасались допустить несолидную неточность[16].

Но из свидетельств, записанных Лорис-Меликовым, Валуевым, Милютиным, Константином Николаевичем и Екатериной Юрьевской это выясняется достаточно точно.

Текст проекта конституции Лорис-Меликова известен и опубликован. Александр II подписал его утром 1 марта, так что с той минуты это был уже не проект, а конституция. Этот подписанный экземпляр был позднее уничтожен Александром III, так что остается не известным, был ли он подписан только царем или еще и цесаревичем – разные свидетели, утверждавшие, что видели этот документ, показывают по-разному, в том числе и о том, что якобы он был подписан и Константином Николаевичем, что маловероятно (имело, видимо, место и совмещение в памяти очевидцев подписей под этим документом и в журнале совещания, утвержденного 17 февраля). Эти разногласия не затеняют сути: подписан был акт действительно конституционного масштаба.

Кроме того, был подписан другой документ: правительственное сообщение о принятии этого акта – с изложением его содержания. Этот документ также опубликован в качестве исторического курьеза (впервые – в 1916 году)[17].

Вот свидетельство о подписании первого документа – конституционного акта.

В дневнике Милютина от 28 апреля 1881 года помещен рассказ великого князя Владимира Александровича министрам – участникам совещания 28 апреля 1881 года (о нем – в самом конце книги): «в самое утро злополучного дня 1-го марта покойный император, утвердив своею подписью представленный доклад секретной комиссии и выждав выхода Лорис-Меликова из кабинета, обратился к присутствовавшим молодым великим князьям [Александру и Владимиру] с такими словами: „Я дал свое согласие на это представление, хотя и не скрываю от себя, что мы идем по пути к конституции“.»[18]

А вот два свидетельства о втором документе – правительственном сообщении.

Рассказ великого князя Константина Николаевича в дневнике того же Милютина от 21 мая 1882 года: «эпизод, слышанный им от княгини Юрьевской, из последних часов жизни покойного государя. По ее словам, государь пред самым выездом своим 1-го марта к разводу, подписал будто бы указ (?) о тех мерах, которые были предположены тогда особою комиссией под председательством наследника цесаревича (нынешнего государя) по мысли ген[ерала] Лорис-Меликова; совсем уже одетый, в мундире л[ейб]-гв[ардии] саперного батальона, государь вошел к ней, княгине Юрьевской, держа в руках бумагу, и сказал ей: „Вот важный шаг для будущности России; этот акт будет завтра опубликован“. Затем он приказал камердинеру передать эту бумагу гр[афу] Лорис-Меликову, ожидавшему ее внизу в сенях дворца. Означенный акт (формальное значение которого она не могла определить) был в тот же день отослан гр. Лорис-Меликовым в редакцию „Правительственного вестника“ для напечатания»[19].

Дневник Валуева от 1 марта 1881 года: «Утром Государь прислал за мной, чтобы передать проект объявления, составленный в министерстве внутренних дел, с поручением сказать о нем мое мнение и, если я не буду иметь возражений, созвать Совет Министров на среду 4-го числа.

Я давно, очень давно не видел Государя в таком добром духе и даже на вид таким здоровым и добрым. В 3-м часу я был у гр[афа] Лорис-Меликова (чтобы его предупредить, что я возвратил проект Государю без замечаний), когда раздались роковые взрывы»[20].

Уточняем изложение событий, сглаживая разночтения. Сначала Александр II подписал конституционный акт в присудствии великих князей Александра и Владимира и графа Лорис-Меликова, затем, после выхода последнего из кабинета, прокомментировал это сыновьям. Затем был приглашен Валуев, которого царь ознакомил с текстом второго документа – правительственного сообщения; Валуев одобрил его и отправился сообщать об этом Лорис-Меликову. Царь же зашел к Юрьевской, показал этот последний документ, а потом передал кому-то (вероятно – курьеру) для печатания в «Правительственном вестнике». Этот-то документ позднее в этот же день и был извлечен Александром III из типографии и уничтожен. Экземпляр же подписанного акта оставался в кабинете царя и просто был уничтожен.

Совещание, назначенное на 4 марта – вовсе не эквивалент того, что состоялось позже, 8 марта, под председательством Александра III. Совещание 4 марта, по мысли Александра II, ничего фундаментального не должно было обсуждать – все уже было обсуждено до 1 марта и утверждено 1 марта; совещание министров должно было только рассматривать дальнейшие шаги внедрения изданного указа в жизнь.

Александр III, уничтожив постановления своего отца, должен был и отменить совещание 4 марта. После этого, уже 8 марта, уступая настояниям Лориса, он снова был вынужден вернуться к обсуждению уничтоженного документа (имелись ведь и другие экземпляры этого текста), как якобы неутвержденного. Это обсуждение и тянулось с колоссальным перерывом почти до 28 апреля, когда и было провозглашено совершенно другое решение.

Утро 1 марта, таким образом, было величайшим триумфом в жизни Лорис-Меликова. Последовавший взрыв обернул этот день в его величайшее поражение. День этот оказался триумфом Каткова!

Вера Фигнер провожала утром Фроленко в лавку Кобозевых. Она описывает это так: «Я с удивлением увидела, что из принесенного свертка он вынимает колбасу и бутылку красного вина и ставит на стол, приготовляясь закусывать. В том возбужденном состоянии, в каком я находилась после нашего решения и бессонной ночи, проведенной в приготовлениях, мне казалось, что ни есть, ни пить невозможно. „Что это?“ – почти с ужасом спросила я, видя материалистические намерения человека, обреченного почти на верную смерть под развалинами от взрыва. „Я должен быть в полном обладании сил“, – спокойно ответил товарищ и невозмутимо принялся за еду. Пред этим отсутствием мысли о возможной гибели, пред этим единственным помышлением, что для выполнения взятой на себя обязанности надо быть в полном обладании сил, – я могла лишь безмолвно преклониться»[21].

По сигналу Якимовой, наблюдавшей в одно окно, Фроленко, наблюдавший в другое окно, должен был сомкнуть провода и произвести взрыв под царской каретой.

Но царь, по указанию Лорис-Меликова, в этот день по Малой Садовой не поехал – Лорис страховался и делал это, оказывается, не зря – и полностью исключил возможность покушения, о котором давно и хорошо знал. Но зато произошло другое покушение, о подготовке которого он не знал ничего.

Перовская увела четверку метальщиков с Малой Садовой на набережную Екатерининского канала, где они должны были дожидаться обратной поездки царя приблизительно через два часа. По дороге зашли подкрепиться в кофейню. Убивать время было невыносимо. В конечном итоге Тимофей Михайлов не выдержал и смылся; тем самым первоначальные планы расстановки начисто смешались, и последующее происходило, как индивидуальная импровизация сначала Рысакова, затем Гриневицкого. Результата, тем не менее, они добились!

Взорвал бы Фроленко царя, если бы тот каким-то чудом все же ехал по Малой Садовой?

Несомненно – да.

Мало того, мы можем считать, что он действительно это сделал – ничуть не в меньшей степени, чем считают Перовскую автором покушения, хотя она ничего и не бросала.

Вот и Фроленко, ничего не соединяя (в смысле – провода) и ничего не бросая, убил-таки царя! Как так? Очень просто: он не донес о готовящемся нападении с помощью метательных бомб, а ведь знал же об этом – самое позднее с момента заседания «Комитета» днем 28 февраля, а возможно и раньше. Что поделаешь: специфика двойных агентов – что хотят, то творят!

И это достижение Фроленко получило официальную оценку. В этот же день, 1 марта, петербургский градоначальник выслал телеграмму московскому обер-полицмейстеру и московскому генерал-губернатору: «Один из скрывшихся соучастников сегодняшнего преступления – Михаил Фоменко. Приметы: роста выше среднего, скорее высокого, блондин лет 27, сутуловат, крепкого сложения, довольно плечист, но не полный. Мог выкрасить волоса и сбрить бороду, которая была у него редкая. Похож на простого рабочего. Прикажите осматривать поезда, прибывающие в Москву. Вышлите агентов экстренным поездом, который вам дадут по первому требованию, на что распоряжение сделано, в Клин или далее, чтобы осмотреть почтовый поезд, отсюда вышедший сегодня без осмотра.

Метательный снаряд передан преступнику разыскиваемой женщиной Акимовой, она же Баска. Приметы: высокого роста, блондинка, лет 25, сегодня скрылась, могла выехать»[22].

Насчет метательного снаряда у Фроленко (Фоменко) – это либо каша в голове отправителя, либо, вернее, сокрытие от адресатов мотива, почему интересуются розыском именно этих лиц. Зато тут есть признание двух фактов. Первый: о каждом деятеле, работавшем в лавке Кобозевых, имеется совершенно четкое представление, в частности: никакая Кобозева не Кобозева (паспорт которой, как мы помним, проверялся в Воронеже), а Якимова (Баска). Второй: не было секретом то, что эти двое находились в этот день в лавке – в отличие от всех остальных. Ну, находились – так находились: все где-то находились, и к прямому покушению это не имело отношения; Якимова и Богданович находились в той же лавке и позднее, вплоть до 3 марта – и никто их не арестовывал: запретная зона!

Но логический импульс: сразу искать не кого-нибудь, а Фроленко и его предполагаемую подругу (что в отношении Якимовой было неверно) – вот что существенно!

И можно не сомневаться, что при таком режиме поисков Фроленко быстро нашли – не в Москве, конечно, а в Питере.

Сразу после взрывов, совершенных Рысаковым и Гриневицким, Перовская оказалась в обществе Е.М. Сидоренко, который об этом рассказывает так: «когда Перовская назначила мне 1-го марта, кажется около трех часов пополудни, свидание /.../, то я оживился и с нетерпением, задолго до срока, вышел на Невский проспект и стал прогуливаться невдалеке от той кофейни, в которой предполагалась наша встреча, и был занят мыслью, что после свидания с С.Л. определится, в той или другой форме, дальнейшее мое участие в задуманном покушении /.../. Вдруг раздался сильный взрыв, принятый многими гуляющими за обычный 12-часовой пушечный выстрел с Петропавловской крепости. /.../ скоро /.../ послышался второй взрыв, причинивший полное смятение среди публики. /.../ когда по Невскому в направлении от Зимнего дворца к Аничкину промчался верхом донской казак, что-то выкрикивавший, а через некоторое время в том же направлении проскакал в сопровождении двух донских казаков наследник Александр Александрович, все поняли, что случилась катастрофа. Я /.../ поспешил в условленную кофейню /.../. Через непродолжительное время вошла Перовская и подсела к уединенному столику, занятому ранее мною. Лицо С.Л. было непроницаемо и могло быть названо спокойным, и только /.../ когда она /.../ нагнулась в мою сторону, я услыхал сдавленный шопот ее прерывающегося и как бы захлебывающегося голоса: „схватили!.. убили!..“ /.../. С.Л. сообщала, что схвачен Рысаков, а убил царя Гриневицкий /.../. Оправившись немного, С.Л. стала собираться и, прощаясь, дала мне какое-то незначит[ельное] поручение (какое именно, не припомню) к „Елизавете Александровне“, о личности которой я теперь могу только догадываться. Описанное свидание с С.Л. осталось для меня загадкой, так как цель его в такой момент представляется совершенно непонятной»[23] – попробуем ее разгадать!

В те дни Перовская никакими пустяками не занималась, и заранее назначать свидание сразу после цареубийства ради пустяков не могла. Она в это время вела два сюжета, не преуспев ни в одном: организацией побега Желябову и организацией убийства Александра III – последним занялась, вероятно, не с самого 1 марта, а несколькими днями позже – когда выяснилось, что вместо ожидаемой амнистии нарастают репрессии. Следовательно, мемуарист безбожно врет. Почему?

Потому что то серьезное поручение, которое он, несомненно, получил, не могло ограничиваться таким поручением самим по себе (вроде например: выбросите эту вещь или сохраните эту вещь); любое серьезное поручение должно было завершаться отчетом о том, как оно выполнено, и получением следующего поручения. Именно так происходили ее встречи в эти дни с А.В. Тырковым – соратником Сидоренко по наблюдательному отряду; Тырков их хорошо описал.

При этом Перовская была человеком своеобразным, обладающим не только упорством и настойчивостью, но и требовательностью и точностью. Подумать только: сразу после убийства, совершенного на ее глазах, идет на зарание назначенное деловое свидание, а затем, возможно, и на следующее!

Притом Сидоренко явно принадлежал к типу людей, о которых Тихомиров писал как о ничтожествах, какими Перовская любила себя окружать. Отношения тут были сугубо вертикальные: ему приходилось подчиняться. И прямой возможности разыскивать ее по собственной инициативе он иметь не мог – элементарные правила конспирации такого не допускали. Значит, должно было быть названо следующее время и место встречи – в зависимости от срока выполнения отданного задания.

Ясно, таким образом, что основная цель мемуариста – скрыть факт следующей встречи с Перовской, отсюда и нежелание называть содержание полученного поручения, подразумевающее такую встречу. Вот и получилось – встретились и разошлись, а зачем встречались – не помню.

Совершенно очевидно, что решающая встреча (может быть, их было и несколько до того) произошла 10 марта, когда Перовская и была беспричинно арестована на улице.

Разумеется, изложенное – не единственный мотив для подобного обвинения. Имеются и другие.

Известно, что Рысаков почти сразу после ареста стал давать откровенные показания. Выдал, в частности, квартиру на Тележной, где проводился инструктаж и выдача бомб. На нее произвели налет в ночь со 2 на 3 марта, арестовали Гесю Гельфман, убили отстреливавшегося Саблина. Затем 3 марта в нее пришел Тимофей Михайлов, тоже пытался стрелять, но был скручен.

Стало ясно, что Рысаков выдает. Точного адреса подкопа он не знал, но знал, что на Малой Садовой. Поэтому «Комитет» решил ликвидировать лавочку, куда Богданович уже не возвращался. 3 марта, после закрытия, Якимова ушла из нее и немедленно выехала из Петербурга. 4 марта лавка не открылась для торговли, и только тогда в нее ворвалась полиция.

Рысаков выдал и всех соратников по наблюдательному отряду – кроме Сидоренко. Последний пишет: «Участие мое в деле 1-го марта осталось необнаруженным. Почему Рысаков, указавший всех других участников наблюдательного отряда, не упомянул обо мне, я не знаю»[24] – мы тоже!

Ниже расскажем и о дальнейших подвигах Сидоренко.

[1] [Анонимный автор]. Народная Воля. 

[2] Деятели СССР и революционного движения России, с. 271.

[3] [Анонимный автор]. Народная Воля.

[4] Деятели СССР и революционного движения России, с. 176.

[5] «Красный архив», т. 5, 1924, с. 185.

[6] Там же, с. 186-187.

[7] [Анонимный автор]. Народная Воля.

[8] М.Ф. Фроленко. Собрание сочинений, т. II, с. 124-125.

[9] Деятели СССР и революционного движения России, с. 223.

[10] Один из псевдонимов Желябова.

[11] [Анонимный автор]. Народная Воля.

[12] Там же.

[13] Там же.

[14] Там же.

[15] Там же.

[16] Б.С. Итенберг, В.А. Твардовская. Указ. сочин., с. 182.

[17] Там же, с. 556-560.

[18] Дневник Д.А. Милютина, т. 4, 1881-1882. М., 1950,  с. 61-62.

[19] Там же, с. 133-134.

[20] [Анонимный автор]. Народная Воля.

[21] Там же.

[22] Там же.

[23] Деятели СССР и революционного движения России, с. 223-224.

[24] Там же, с. 224.