С возвращением, Александр Исаевич!
К 80-ЛЕТИЮ А. И. СОЛЖЕНИЦЫНА
Надоели. Хоть бы пища была,
да вода, да не резали бы и
не стреляли, кому вздумается,
– и то слава Богу.
Л. Тихомиров. Дневник.
Москва, 6 марта 1907 года
Россия все там же,
где была столетие назад,
– во лжи.
А. Янов. Русская идея и 2000-й год.
Нью-Йорк, 1988
Если не принесем покаяния
– грош цена всей России.
Из письма к Солженицыну
неизвестного нам корреспондента. 1998?
Два повода для написания этих заметок: выход в свет новой книги Александра Исаевича Солженицына (А. Солженицын. Россия в обвале. Москва, Русский путь, 1998; ниже в скобках – указание страниц в этом издании) и семилетний юбилей событий 19-21 августа 1991 в Москве. Два повода естественно сошлись в один, благодаря убийственной критике Солженицына в адрес современной российской олигархии: «среди верхушки новоявленных – различалось лишь 5-6 человек, которые прежде боролись против коммунистического режима. А остальные – взмыли в безопасное теперь небо из столичных кухонных посиделок – и это еще не худший вариант. Иные орлы новой демократии перепорхнули прямо по верхам из „Правды“, из журнала „Коммунист“, из Коммунистических академий, из обкомов, а то – из ЦК КПСС» (с. 15). Выходит, что не было бы «орлов» из «Правды», «Коммуниста» или ЦК КПСС, то нет более гнусного источника для современной, довольно-таки гнусной «демократической» власти, чем обитатели прежних «московских кухонь».
На такие обвинения следует отвечать. И хотя никто меня не уполномачивал говорить и писать от лица московских «кухонных мужиков» (но кто, как и кого может на это уполномочить?), возьму на себя такую смелость, хотя и буду высказывать сугубо свое индивидуальное мнение.
«Московские кухни» возникли в дни моей юности, кокраз тогда, когда «Новый мир» напечатал известную повесть «Один день Ивана Денисовича». Повесть произвела фурор – о ней можно было слышать и от публики, обычно литературных журналов не читающей, но ради такого случая многие подсуетились. А на наших «кухнях» эта повесть стала одним из краеугольных камней, на которых мы воздвигали свой собственный мир – единственный и неповторимый.
«Московские кухни» – явление сугубо социальное. Лишь в Москве в отличие почти от всей страны в пятидесятые годы развернулось и не затухало массовое жилищное строительство, и когда «хрущеб» стало довольно много, то возникли «московские кухни». Согласитесь, что для подлинного вольнодумства необходимы определенные материальные условия; желательно, конечно, каждому вольнодумцу по собственной Ясной Поляне, но на худой конец сойдет и кухня в отдельной квартире. Поэтому «московские кухни» и могли быть только в Москве, да еще в немногих Академгородках, где во имя укрепления обороноспособности страны власти были вынуждены мириться со скоплением интеллектуальных и образованных людей и создавать им приличные условия для жизни и работы. Хотя «шарашки», вроде бы, здорово себя оправдали, но было ясно, что они хороши только на определенном этапе: уже сформировавшийся интеллектуал может очень эффективно трудиться ради пайки и призрака свободы, но для формирования интеллекта желательна определенная свобода мысли и отсутствие прямого физического давления на нее. Вот и создалась такая привилегия для московских и немногих иных интеллигентов в виде отдельных квартир и зарплат, освобождающих от ежедневных забот о хлебе насущном.
Остальная часть городского населения страны продолжала борьбу за жизненное пространство на коммунальных кухнях, а в таких условиях особо не повольнодумствуешь: соседи мигом сплавят куда следует, а сами честно, по-русски, по-советски, разделят между собой освобожденный вами кухонный столик.
Что же касается вольнодумцев в сельских избах, столь красочно изображенных в произведениях современных «деревенщиков», то оно только в этих произведениях наружу и появлялось. Проникать же в поисках вольнодумства внутрь этих изб можно было рекомендовать только особо подготовленным людям, не уступающим в этом упомянутым «деревенщикам».
Так и получилось, что мирок «московских кухонь» был уделом людей, особо одаренных судьбой. Теперь таких людей нет и скоро совсем не будет, как сформулировал в «Золотом теленке» незабвенный Паниковский.
Мы были мирные люди, и бомб на кухнях не изготавливали. Честно сознаемся – самогон гнали; это был наш ответ сначала на безбожное повышение цен на водку, а потом и на могучие реформы Горбачева. Наша жизнь была полна дискуссиями, слушанием вражеских голосов («Свобода» тогда очень хвалила Солженицына, еще остававшегося на территории СССР), чтением «самиздата» и «тамиздата», а иногда и созданием собственных произведений.
Хотя мы и были продуктом вполне материального советского режима, но наше царство было не от мира сего. «А кто вы в миру, Володя?» – спросил меня при знакомстве ныне покойный Ю.А. Айхенвальд, предварительно убедившись, что в духовный интерьер его квартиры я вписываюсь достаточно естественно. В миру мы были математиками и физиками, переводчиками и программистами, палеонтологами и ориенталистами и многое, многое другое.
Боролись ли мы против коммунизма? Некоторые, конечно, да; иные больше это воображали, а такие как я, и вовсе не боролись. За что мы действительно боролись – это за право быть самими собой, за право иметь собственные взгляды и руководствоваться собственной этикой. Это нам удавалось, и этого нам не хотели прощать.
Что же касается коммунизма, то борьба могла быть сугубо иллюзорной. Самые неугомонные из нас пытались вынести наши идеи за границы наших кухонь; это неизменно приводило к катастрофе. Чаще сам внешний мир врывался к нам, и судьба какого-нибудь вполне тихого обывателя могла быть сломана и растоптана – достаточно было, например, при обыске обнаружить «Архипелаг ГУЛАГ». Единственной защитой была личная известность пострадавшего и заступничество за него западной общественности – внутри же страны мы были беззащитны и одиноки.
Существует и противоположная точка зрения: борьба была реальной и действенной, и коммунизм в результате был побежден. Этой иллюзии способствует, конечно, тот факт, что коммунистический режим в 1991 году действительно рухнул, хотя и не полностью и не окончательно. Кроме того, значительному искажению значения и масштабов происходившей борьбы способствовало крайнее нагнетение страстей как западной, так и советской пропагандой.
Увы, мы были совершенно необходимым элементом текущей исторической эпохи: без нас следовало бы сократить львиную долю коммунистического карательного аппарата со всей его армией сексотов и закрыть большую часть пропагандистских органов – и куда бы все они подевались? Точно также мы нужны были и западным спецслужбам и органам массовой пропаганды: своей борьбой мы отрабатывали и их хлеб с маслом.
Почти водевильные сюжеты такой борьбы приводили к отнюдь не водевильным трагедиям и рождали подлинных героев. Одним из самых известных и любимых был, конечно, Александр Исаевич Солженицын – тогда мы не подозревали, что наша любовь без взаимности. Холодным душем для многих из нас был его неожиданный призыв жить не по лжи, обращенный не столько к нам и к нашим соотечественникам, сколько к Западу. Это была бестактность и неловкость, заставляющая вспомнить известную русскую пословицу о своем и чужом глазу и о бревне и соломинке. Для некоторых из нас разочарование было полным и окончательным; Александра Исаевича это едва ли задело и озаботило – он уже мерил свою жизнь и борьбу вселенскими масштабами.
Для нас же вскоре гораздо большее значение приобрел другой призыв – жить по совести. Автором его был Горбачев, а этот имел возможность воплощать свои идеи в нашу жизнь. Стали мы гадать: будут ли делать это с нами так же, как в Тбилиси или Вильнюсе или как-то по-другому, а сами, в ожидании ответа, старательно выходили на все санкционированные и тем более несанкционированные митинги. Ответом на наши тревоги и было явление ГКЧП 19 августа 1991 года.
Вот тут-то мы и не ударили лицом в грязь.
О событиях 19-21 августа написано много, но не всегда объективно и, как правило, без четкого учета соотношения сил в это время (да и во все прошедшие и последующие времена). Главным же было то, что нас, противостоящих ГКЧП, была ничтожная горсть.
Ельцин, которому судьба даровала заглавную роль победителя путча, имел внутри Белого Дома очень немногочисленных сторонников, собравшихся и по долгу совести, и по конъюнктурным карьерным соображениям – победа противоположной стороны лишила бы их всего. Ельцинский призыв ко всеобщей забастовке поддержан не был; едва ли в те дни полностью бастовали даже те транспортные предприятия, водители которых выгнали свои троллейбусы и грузовики в заграждения у Белого Дома. Почти вся Москва дружно выходила на работу и демонстрировала свое молчаливое одобрение самозванцам. Одобрение было бы и вовсе не молчаливым, если бы ГКЧП победил или хотя бы более солидно выглядел – письма одобрения и митинги поддержки просто не успели набрать оборотов. Реальным противостоянием перевороту были только те люди, которые собрались у Белого Дома и своими телами прикрыли его от штурма.
Нас было не больше 20 тысяч вечером 19 августа. Через сутки это число удвоилось или утроилось; многие гуляли в отдалении, ожидая развития событий, хотя именно среди них и оказались погибшие. Почти все наши сторонники собрались на траурный митинг 24 августа, и тогда можно было убедиться в том, что нас – около трех сотен тысяч человек (примерно столько собиралось и на самые важные из предшествовавших митингов), а ведь это – порядка трех (!!!) процентов жителей Большой Москвы (считая, конечно, детей, стариков и августовских отпускников, рассыпавшихся по всей стране; зато взамен последних хватало приезжих). Вот это и были реальные силы, противостоявшие перевороту.
Ничего не было ни противоестественного, ни удивительного в том, что нас лишили плодов нашей победы: ведь мы в стране – ничтожное меньшинство, и наше правление могло бы быть только насилием над большинством, вовсе не разделяющим наших идеалов; это было бы преступно и аморально, да на это не было и никаких реальных сил. Мало того, нас еще попытались лишить и самой нашей победы: взрослые серьезные дяди уверяли, что никто нас и не собирался убивать; просто мы там у Белого Дома сидели и стояли ради собственного удовольствия, пока ГКЧП, тоже сугубо добровольно и с удовольствием, не решил сдаться Ельцину и его генералам.
Осмелюсь доложить, как говорил бравый солдат Швейк – не верится! Уж очень хорошо мы знаем этих серьезных дядей, их доброту, честность и отзывчивость. Сомневающиеся могли в этих качествах убедиться в октябре 1993 года, когда эти дяди получили четкие санкции и распоряжения. А вот в августе 1991 года многое еще было непривычно, и убивать нас на глазах всего света (чего не было ни в Тбилиси, ни в Вильнюсе) казалось как-то неловко – еще попадешь в козлы отпущения! Поэтому одни добрые дяди потребовали письменный приказ, а другие побоялись его отдать. Спасибо им за наши жизни – безо всякой иронии.
Но, конечно, больше всего мы должны благодарить самих себя и тех западных репортеров, которые непрерывно транслировали нас в прямой эфир; эти замечательные ребята и полегли бы вместе с нами в случае штурма.
Вот это и был наш вклад, обитателей «московских кухонь», в историю нашей страны. Мы были там, мы составляли костяк тех, кто у стен Белого Дома защитил наше главное право – право свободно мыслить и выражать свои мысли.
Конечно, не все мы оказались там; некоторым изменило мужество (а умирать за идеи можно только добровольно); другим не на кого было оставить детей или беспомощных стариков; третьи были вдали от Москвы; четвертые не уловили трагической значимости минуты, а у пятых возобладал скептицизм и пессимизм. Я лично, хотя и честно отбыл свой номер и безропотно две ночи ждал смерти, но ни минуты не верил в полезность нашей жертвы. Рад, что ошибся.
Разумеется, были у Белого Дома и совсем иные люди, прежде всего – молодежь, которую не заподозришь в чтении умных книг. Но этих мы воспитали сами своим примером – на похоронах А.Д. Сахарова, на многих митингах. Где-то теперь эти молодые люди?
Так что в отношении нашей борьбы с коммунизмом советую всем критикам заткнуться (независимо от их авторитета и личных заслуг) – именно мы, обитатели прежних «московских кухонь», его и победили 19-21 августа 1991 года, и все мы, участники тогдашних событий, можем умереть спокойно – наш долг выполнен и совесть чиста.
И плоды нашей победы не столь уж плохи: мы лишили власти кровопийц и установили власть ворюг, а это очень немало. Ведь ворюга мне милей, чем кровопийца, как формулировал лирический герой Иосифа Бродского. И всем милее – кроме кровопийц. Единственное, что заботит: удержатся ли ворюги у власти – ведь заменить их могут только те же кровопийцы. Да и от российских ворюг до российских кровопийц – только один шаг; это прекрасно продемонстрировали и события октября 1993 года, и война в Чечне.
А вот есть ли будущее у русского народа или он может существовать только пока продолжается разворовывание природных ресурсов России, за счет чего все сейчас и живут (в разной, конечно, степени получая долю от пирога) – это вопрос вопросов.
Причем меня лично не волнует то, сколько будет разворовано в ближайшие времена. Поясняю: Япония, например, практически никаких собственных ресурсов не имеет (кроме землятресений, цунами и тайфунов), а ведь как-то сводит концы с концами!
Дело, следовательно, не в ресурсах, а в людях, т.е., приминительно к России, в нас с вами. Ведь сейчас между нами и цивилизованной частью человечества такая же пропасть, как между северными и южными корейцами.
И вот здесь имеет смысл снова обратиться к последней книге А.И. Солженицына.
Возвращение Александра Исаевича в Россию произвело тягостное впечатление.
Потерпев неудачу в приобщении тлетворного Запада к жизни не по лжи, он явно собрался восторжествовать на родине. Его путешествие по Транссибирской магистрали выглядело въездом Хозяина Земли Русской в свои владения. Ворюги среднего калибра, высыпавшие на перроны сибирских вокзалов на всякий случай (неизвестно, как встретят Солженицына крупные ворюги в Москве!), демонстрировали свое подобострастие и внимали ценным указаниям. Это было откровенным и жутким фарсом. По счастью, и Александр Исаевич должен за это Бога благодарить, московским ворюгам он не подошел.
Новая книга написана человеком, глубоко пережившим это фиаско. И здесь уже нам, его читателям, остается поражаться и восхищаться его силой духа и трезвостью мысли. Поистине, гению и никакой возраст не помеха.
Постановка главного вопроса у Солженицына звучит совершенно верно: невозможно надеяться на серьезные и желанные сдвиги в бедственном материальном существовании народа, если не будут созданы прочные моральные жизненные устои.
А вот как это сделать – в этом я позволю себе снова не согласиться с нашим гениальным соотечественником и современником.
Еще при прочтении «Одного дня Ивана Денисовича» поражал выбор главного героя. Возникало подозрение, что сделано это из цензурных соображений: такому герою было легче пробиться в свет, чем каким-нибудь Нержину, Рубину или Сологдину. «Бодался теленок с дубом» подтвердил эту гипотезу. Но затем обнаружилось все большее и большее пристрастие Солженицына к своему первому персонажу.
Не Солженицын его изобрел: здесь мы встречаемся все с тем же Платоном Каратаевым, известным всем по «Войне и миру». Еще более подробно и тщательно этот образ русского мужика-богоносца был расписан в работах известнейших славянофилов – Аксаковых, Киреевских, Хомякова и иже с ними. Появление их трудов в царствование Николая I было вовсе не случайным: это был четкий и ясный ответ дворянского общественного мнения на настойчивые попытки правительства ликвидировать крепостное право. Изобретение крепостников было очень целенаправленным и убедительным: как же можно оставлять такое изумительное существо, неспособное к обычным человеческим хищническим инстинктам, без опеки и бдительной заботы вполне нормальных людей – помещиков-крепостников.
Этих знатоков мужицкой души вовсе не волновало полное несоответствие созданного образа реальным живым людям: обычные мужики были готовы в любой момент вопкнуть свои топоры в черепа помещиков. Это был общеизвестный факт; один из примеров – убийство своими крепостными отца великого русского писателя Ф.М. Достоевского. Это не мешало самому Достоевскому вытаскивать тех же богоносцев на свои страницы.
Славянофильская народническая пропаганда сыграла величайшую и невероятно отрицательную роль. Правительство в 1861 году все же отменило крепостное право, пустив большинство помещиков по миру. В ответ оно получило революционное движение, в котором более полувека участвовала почти исключительно интеллигенция с разорившимися помещиками во главе. Крестьян же, в полном соответствии с рецептами народников, на волю не отпустили, землю им в собственность не дали и подчинили крестьянской общине – т.е. произволу большинства односельчан. Петербургским бюрократам показалась заманчивой народническая идея опеки над мужиками.
В этих жутких условиях меньшинство крестьян, не сложив руки, боролись за укрепление собственного хозяйства или перебирались в города. Большинство же пошло по пути наименьшего сопротивления: старались увеличить свой жребий при дележке катастрофически убывающих (на душу сельского населения) земельных наделов увеличением численности собственных семейств.
Плодовитость мужиков восхищала цивилизованных современников; восхищает она и теперь Александра Исаевича: «За одно поколение население увеличивалось в полтора раза» (с. 105).
В результате в конце XIX – начале ХХ века появилась орда из десятков миллионов людей, рожденных не любовью родителей друг к другу и не любовью к детям, а по расчету – алчному и тупому.
По различным методикам расчета в начале ХХ века в деревнях европейской части России имелось 20-30 миллионов взрослых людей, не имевших возможности приложить свой труд в сельском хозяйстве (даже с учетом занятости в местной промышленности и на отхожих промыслах). Поскольку реальной безработицы в деревне не было, то это означало, что почти все мужики трудились с огромной недогрузкой. Портрет мужика, нарисованный не сильно увлекавшимся народничеством Н.А. Некрасовым – «он до смерти работает, до полусмерти пьет» – должен был поневоле измениться: до смерти работать уже не было возможности, а вот пить хотелось не меньше.
П.А. Столыпин пытался облегчить участь самой трудолюбивой части деревни, но не успел – это прекрасно описано в «Августе четырнадцатого». А вот его антиподы – теперь уже социалисты-революционеры – не оставляли своей надежды возобновить опеку над мужиками и упорствовали в народнической пропаганде. Поскольку реальная жизнь мужиков все меньше соответствовала народническим идеалам, то теорию пришлось модернизировать, распространив ее уже и на материальную оболочку мужицкой души.
М.А. Энгельгард – народник и сын еще более известного народника, так писал в 1899 году:
«Эта способность „ни жить, ни умирать“, оживая при благоприятнейших условиях, замирая при неблагоприятных, играет важную роль в борьбе русского крестьянства с тяжелыми хозяйственными условиями. Она помогает ему выдерживать натиск капитализма, крупных промышленников, мелких купчишек и, выплачивая этим новым завоевателям „дани и выходы“, сохранять свою независимость, удерживать за собою „землю и избу“, основу экономической самостоятельности в ожидании лучших времен /.../.
Ту же биологическую особенность представляют русские породы скота и лошадей. /.../ Это возможно только благодаря биологическим особенностям нашего населения, заслуживающим, по моему мнению, специального исследования со стороны физиологов и медиков. /.../ В этом отношении русский человек, русская корова и русская лошадь одинаково поражают наблюдателя /.../.
Факт тот, что в основе крестьянской морали, при всех ее недостатках, лежат принципы более высокие, чем в основе нашей буржуазной нравственности. Факт тот, что крестьянство сохранило общину, т.е. зачатки высшего и справедливого строя, чем современный европейский».
Это расизм в чистом виде, и Гитлеру к такой «теории» добавить нечего. Не является ей альтернативой и марксизм – это такой же расизм, объявляющий идеальным существом, требующим опеки, уже не крестьянина, а промышленного рабочего – об этом прекрасно написано в «Раковом корпусе».
Столыпин был убит, Россия втянута в мировую войну – бессмысленную и бесперспективную. Мудрый Николай II затеял поход против пьянства, разрушивший налаженный товарооборот между городом и деревней, и Россия этого не выдержала.
То же свалило позже и Горбачева; несогласные с этим тезисом могут в третий раз прекратить продажу водки в России – нам не привыкать наступать на те же грабли.
Но в 1917 году озлобленные миллионы мужиков имели в своих руках оружие; ничто не мешало им продемонстрировать всему свету свое истинное лицо. Лучше всего об этом написал генерал А.И. Деникин, в конце 1917 года нелегально пробиравшийся на Дон:
«Теперь я был просто „буржуй“, которого толкали и ругали – иногда злобно, иногда так, походя, – но на которого, по счастью, не обращали никакого внимания. Теперь я увидел яснее подлинную жизнь и ужаснулся.
Прежде всего – разлитая повсюду безбрежная ненависть – и к людям, и к идеям. Ко всему, что было социально и умственно выше толпы, что носило малейший след достатка, даже к неодушевленным предметам – признакам некоторой культуры, чуждой или недоступной толпе. В этом чувстве слышалось непосредственное, веками накопившееся озлобление, ожесточение тремя годами войны и воспринятая через революционных вождей истерия. Ненависть с одинаковой последовательностью и безотчетным чувством рушила государственные устои, выбрасывала в окно вагона „буржуя“, разбивала череп начальнику станции и рвала в клочья бархатную обивку вагонных скамеек.
Психология толпы не обнаруживала никакого стремления подняться до более высоких форм жизни: царило одно желание – захватить или уничтожить. Не подняться, а принизить до себя все, что так или иначе выделялось. Сплошная апология невежества. Она одинаково проявлялась и в словах того грузчика угля, который проклинал свою тяжелую работу и корил машиниста „буржуем“ за то, что тот, получая дважды больше жалования, „только ручкой вертит“, и в развязном споре молодого кубанского казака с каким-то станичным учителем, доказывающим довольно простую истину: для того, чтобы быть офицером, нужно долго и многому учиться» – и т.д.
Чуть ни век миновал с 1917 года, а летом 1994-го я столкнулся в трамвае во Франкфурте-на-Майне с командировочным из России; свой мужик – учился здесь работать на приборах, закупленных «Трансаэро». На вопрос: «Ну и как вам здесь нравится?» – искренне ответил: «Очень здесь хорошо», и убежденно и жестко добавил: «Ну, мы им устроим второй Сталинград!»
Вот на таких-то инстинктах и играла Советская власть, стремившаяся в 1917 году и позже повязать кровавой порукой как можно большую часть народа, в чем и преуспела.
Солженицын пишет: «Мне довелось подробнейше заниматься фактическими материалами от Февраля до Октября 1917» (с. 116) – в этом и объяснение того, почему на полуслове было оборвано «Красное колесо». Конечно, Александр Исаевич поступил как истинно русский человек: сначала забрел неведомо куда, а уже потом начал интересоваться выходом.
Сначала было написано «Красное колесо» вплоть до февраля 1917-го, а уже потом начато знакомство с материалами о последующем периоде – и стало ясно, что продолжать в прежнем стиле невозможно. Озверение, охватившее Россию, никак не вытекало из предшествующей обстановки, как она описывалась в статьях и репортажах российской прессы до 1917 года – что достаточно точно воспроизведено в документальных фрагментах «Колеса». Солженицын в своем творчестве повторил путь образованной России, перед которой внезапно разверзлась бездна весной 1917 года.
Временное правительство, а не большевики, уничтожило старый аппарат власти, и Россия осталась в 1917 году без охраны, сыска, суда и вообще без местной администрации. Все это в течение ряда лет потом восстанавливали большевики. А из тюрем были выпущены все преступники – как политические, так и уголовные. Последние и стали первыми жертвами народного правосознания: воров хватали (не разбирая, конечно, виновных и подозреваемых), казнили на месте или приговаривали к ужасной казни – голодом, например, и приводили в исполнение! Об этом писалось в российской прессе, начиная с апреля 1917 года, когда даже в столице никто толком ни о каких большевиках не слышал. А вместо этого из всех документов о 1917 годе Солженицын поделился единственным: свидетельством какого-то американского пастора о том, что все зверства начались только после прихода большевиков (с. 169). Американцы, оно и понятно, живут по лжи, но зачем же их цитировать?
Самое страшное, что сделало Временное правительство – поставило вне закона помещиков и «кулаков». Это сделал еще в марте 1917-го любимец Солженицына А.И. Шингарев: он издал указ о конфискации излишков хлеба у землевладельцев, имевших посевы свыше 50 десятин. Реального аппарата для реализации указа у правительства не было (до продотрядов было еще далеко), но население быстро расчухало смысл новой политики. И помещики, а отчасти и «кулаки» еще летом 1917 года подверглись такой же травле со стороны ближайших соседей, как русские после 1991 года в отделившихся государствах – трогательное совпадение вплоть до подробностей. Было даже издано постановление Временного правительства о запрещении помещикам продавать имения.
Октябрь, выдвинув лозунг «грабь награбленное», привел ситуацию к логическому исходу.
Теперь в России уже несколько лет смакуется история уничтожения царской семьи в июле 1918-го и проливается море крокодиловых слез. При этом как-то упускается из виду, что так поздно царское семейство было уничтожено лишь потому, что до того оно охранялось правительством – сначала Временным, потом – Советским; последнее и приняло тайное решение о расстреле.
Но еще к весне 1918 года такая же участь постигла подавляющую часть ста тысяч семейств русских помещиков – почти всех, у кого не хватило ума или сил убраться из имений до осени 1917 года. При этом большинство молодых мужчин отсутствовало в имениях: они были офицерами, юнкерами, кадетами, многие давно погибли на войне, иные просто учились в городах – студенты и гимназисты. Те, кто уцелел, и составили в 1918 году ядро Белой армии. И почти все они к этому времени осиротели – в поместьях погибли их родители, жены, малые дети, сестры, невесты.
Вот, например, как это происходило: «Забрались /.../ к одной помещице в усадьбу, постучались в дверь – по ним была открыта стрельба; несмотря на все это, часть их ворвалась в дом. Оказалось, что старой помещицы не было, а стреляла в них молодая девица; она бросилась в окно, но там была застава и ее зарубили топорами», – такие воспоминания печатались в 1925 году, и никого тогда это не шокировало, поскольку все это не было секретом.
Это была общая судьба обитателей «дворянских гнезд»; это было общим преступлением практически всех крестьян прежней Московской Руси. Разграблена была и Ясная Поляна, хотя там никого не убили. А вот Горки, где поселился Ленин, уцелели потому, что там еще летом 1917-го расселили латышских крестьян, эвакуированных из прифронтовой полосы.
Взгляните на карты фронтов Гражданской войны (вот уж что не удастся извратить фальсификаторам истории!): они в 1918-1919 гг. в точности повторяют границы России XVI века – т.е. ограничивают области, в которых и существовало традиционное помещичье землевладение. Мало того: и в сентябре 1942 года фронт проходил по западной части той же границы! Что это, совпадение?
Советская власть в 1918-1920 гг. уцелела, казалось бы, чудом: против нее были крестьяне (которым были не нужны продотрядовские поборы), за нее не всегда были рабочие (которых продотряды спасали от голодной смерти) – о других слоях населения и говорить нечего. Но никакого чуда не было: на руках и рабочих, и, главным образом, крестьян была кровь соотечественников – детей, женщин, стариков. И мстителем за это шла Белая армия!
Белогвардейцев упрекают, что их программы были расплывчаты, лозунги неопределенны, политика непоследовательна. Что за ерунда! Все у них было предельно четко, но об этом невозможно было говорить и писать публично: вожди Белого движения прекрасно знали, за что воюет цвет их офицерства, и ничего не могли сделать – осуждать это невозможно, а подтверждать вслух – усиливать сопротивление противоположной стороны. Зато о белых мстителях усиленно кричала красная пропаганда. Да и безо всякой пропаганды кошка знала, чье мясо съела: при приближении белых мгновенно затихали все антисоветские восстания – белые были главным врагом. Море крестьянских восстаний и рабочих выступлений разлилось только в 1921 году, когда никакие белые больше не угрожали – да было поздно!
Резюме Гражданской войне подвели в 1923 году в кружке интеллектуалов в Париже, возглавляемом И.А. Буниным, З.Н. Гиппиус и Д.Н. Мережковским: «говорили о том, что большевизм – это, действительно, рабоче-крестьянское правительство и что, конечно, большевики пришли навстречу русскому народу, не желавшему воевать и желавшему грабить».
После 1917 года житья никому не было – каждый мог стать жертвой насилия и убийства; достаточно вспомнить автомобиль, из которого грабители высадили Ленина, по небрежности не пристрелив его самого. И Советская власть медленно, но верно наводила порядок – не из гуманности, а по нужде хоть в в каких-то нормах существования.
И в 1921 году был, например, изгнан из армии за необоснованные расстрелы один юный командир карательного отряда. Это не закрывало ему путь в военную академию, но там другая напасть – медкомиссия, диагноз – шизофрения. Пришлось поневоле переквалифицироваться в детского писателя.
Наш незадачливый премьер должен был бы более ответственно относиться к своим судьбоносным решениям, если бы помнил, что ответственен и за своего предка-палача. Очень полезна такая память – по себе знаю.
Всем нам, русским, есть что помнить – только мало кому это хочется.
Солженицын утверждает, что старожилы могут вспомнить, где чья земля, отобранная в коллективизацию (с. 95-96). Так, может быть, они вспомнят и то, у кого эту землю отобрали еще раньше, в 1917-1918 гг., и что сделали с прежними владельцами?
Но что-то не заметно нигде подобного желания. Вот о советском прошлом с любовью помнит две трети аудитории, собиравшейся на встречи с Солженицыным (с. 8). Еще бы, ведь власть была рабоче-крестьянская – и не только по названию: единственная страна в мире, где рабочий получал зарплату больше, чем инженер.
И не в незнании о ГУЛАГе дело. Каждый русский всегда знал и знает теперь, где ближайшая зона к его жилью или работе, и от знакомых или родственников может при желании узнать, что же в той зоне происходит – да вот желаний таких не возникает.
И не Иваны Денисовичи – гаранты нашего духовного возрождения. Самому Ивану Денисовичу только случай судил оказаться в зоне, а не стоять на вышке с надеждой пристрелить зазевавшегося зэка, чтобы получить отпуск за пресечение побега.
Нынешняя власть – по существу антинародна.
Но что было бы, если бы она была народной? Опять, как в 1917 году, отобрали бы у всех богатых все неправедно нажитое и разделили бы между всеми праведниками?
И возможно еще такое, возможно.
Увы, пока не могут миллионы наших соотечественников, душевно глухих и слепых, вести нас к светлому будущему. И рассказывать им сладкие сказки о них самих – ничем им не поможет. Наше дело, дело очень немногих, когда-то сидевших по «московским кухням», а теперь рассеянных по всему белу свету, будить в них спящую совесть. И, похоже, наше дело не так уж безнадежно.
Ведь и мы становимся сильнее, нашего полку прибывает. К нам, например, возвращается Александр Исаевич Солженицын. Судя по тиражу его книги (пять тысяч экземпляров; и это после сумасшедших тиражей начала девяностых! Уже после написания этих заметок вышел дополнительный тираж: еще 15 тысяч. Но велика ли разница?), он уже вполне убедился в количественном составе своей аудитории. Осталось только осознать ее качественный состав.
Это мы, Александр Исаевич, – те, кто когда-то на «московских кухнях» так любили Вас и так гордились Вами, можем и сейчас Вас читать, понимать и ценить. С возвращением же, Александр Исаевич!
И даже если я ошибаюсь в возможности Вашего возвращения к нам, то все равно: долгих Вам лет жизни, и пусть Ваше обещание, что новая книга – последняя, не сбудется!
«Литературный европеец» (Франкфурт-на-Майне) № 9, 1998, с. 28-34.
ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА В 2007 ГОДУ:
«Россия в обвале» действительно оказалась не последней книгой А.И. Солженицына – и о его возвращении к завсегдатаям прежних «московских кухонь» не может теперь быть и речи; тем не менее, автору приятно сознавать, что за прошедшие девять лет не возникла необходимость каких-либо изменений в тексте приведенного обращения, написанного в августе 1998 года.