hitler227

Объяснение этого мы начнем издалека – с рассказа Гитлера, запротоколированного в январе 1942 года[1],  о том, почему он прекратил употреблять алкогольные напитки.

Это – совершенно замечательная новелла, которую мы приводим почти целиком. Дело, по мнению Мазера, якобы происходило 11 февраля 1905 года[2] – за полгода до того, когда Гитлер окончательно бросил учебу:

«Квартирных хозяек студенты называли „мамочками“. /.../ После окончания семестра мы всегда устраивали большой праздник. Там было очень весело: мы кутили вовсю. Там-то и произошел единственный случай в моей жизни, когда я перепил. Мы получили свидетельства и решили отпраздновать это дело. „Мамочка“, узнав, что все уже позади, была слегка растрогана. Мы потихоньку поехали в один крестьянский трактир и там пили и говорили ужасные вещи. Как все это было в точности, я не помню... мне пришлось потом восстанавливать события. Свидетельство было у меня в кармане. На следующий день меня разбудила молочница, которая... нашла меня на дороге. В таком ужасном состоянии я явился к своей „мамочке“. „Боже мой, Адольф, как вы выглядите!“ Я вымылся, она подала мне кофе и спросила: „И какое же свидетельство вы получили?“ Я полез в карман – свидетельства нет. „Господи! Мне же нужно что-то показать матери!“ Я решил: скажу, что показывал ему кому-то в поезде, а тут налетел ветер и вырвал из рук. Но „мамочка“ настаивала: „Куда же оно могло пропасть?“ – „Наверное, кто-то взял!“ – „Ну тогда выход только один: вы немедленно пойдете и попросите выдать дубликат. У вас вообще-то деньги есть?“ – „Не осталось“. Она дала мне 5 гульденов, и я пошел. Директор заставил долго дожидаться в приемной. Тем временем четыре обрывка моего свидетельства уже доставили в школу. Будучи без памяти, я перепутал его с туалетной бумагой. Это был кошмар. Все, что мне наговорил ректор, я просто не могу передать. Это было ужасно. Я поклялся всеми святыми, что никогда в жизни больше не буду пить. Я получил дубликат... Мне было так стыдно! Когда я вернулся к „мамочке“, она спросила: „Ну и что он сказал?“ – „Этого я вам не могу сказать, но скажу одно: я никогда в жизни больше не буду пить“. Это был такой урок, что я никогда больше не брал в рот спиртного»[3].

Этот рассказ содержит выразительные материалы, вполне доступные для классического психоанализа в стиле Фрейда, который, однако, никто по сей день не удосужился произвести.

Начнем с последней фразы процитированного текста – пока что безо всякого психоанализа. Исходя из известных фактов биографии Гитлера ее следует признать абсолютно лживой.

С тех пор, как Гитлер осенью 1919 года вызвал жгучий интерес своих соратников по организации национал-социалистического движения своими яркими и нетрадиционными публичными выступлениями, в его жизни оставалось еще много места странным тайнам и необъяснимым происшествиям, но весь его образ жизни в целом просматривался его соратниками насквозь. Так вот, Гитлер вовсе не был трезвенником – по крайней мере до 1931 года.

Уже многократно цитированный Эрнст Ханфштангль, познакомившийся с Гитлером, повторяем, в 1922 году, не только регулярно лицезрел тогда Гитлера с кружкой пива в руках[4] (в том числе и в разгар Мюнхенского путча[5]), но и непритворно ужасался манерой Гитлера насыпать сахарную пудру в налитый ему бокал благородного вина[6].

Сам Гитлер, ставший-таки позднее трезвенником, с осуждением вспоминал пору начала своей политической деятельности (т.е. 1919-1923 годы), когда, например, «на одном собрании я выпил четыре кружки пива»[7]. Четыре кружки мюнхенского (не известно, правда, какого калибра) – это в любом варианте довольно серьезно (очень рекомендуем читателям попробовать!).

Тем не менее никто не видел Гитлера пьяным – не только с 1919 года, но и с 1914-го – он явно сторонился этого рода развлечения, характерного для фронтовиков – бывших и настоящих.

Таким образом, его переход к абсолютной трезвенности имел по меньшей мере два этапа, инициированных сначала неким таинственным событием в довоенной юности, а потом и вполне известным происшествием, случившимся в 1931 году: окончательный переход Гитлера к вегетарианству и безалкогольной трезвости принято связывать со смертью его племянницы (дочери его старшей сестры Ангелы) – тоже Ангелы (Гели) Раубаль, хотя, вроде бы, достоверные свидетельства об употреблении Гитлером мяса и алкоголя прекратились еще до этого, хотя и не известно точно когда – сведения об этом весьма многочисленны и противоречивы.

«Красной нитью через все биографии Гитлера проходит тот факт, что после смерти племянницы фюрер стал вегетарианцем, перестал употреблять алкогольные напитки и бросил курить»[8].

«Он хотел застрелиться, замкнулся в себе, впал в тяжелую депрессию, мучил себя упреками и никогда больше не ел мяса и животных жиров»[9].

«С 1931 г. он становится последовательным вегетарианцем. Если раньше он ел довольно много мяса, пил пиво, не боялся физических нагрузок, /.../ то теперь начисто отказывается от животных белков и жиров»[10], но и последнее не совсем верно: Гитлер употреблял яичницу даже в апреле 1945[11].

Современный историк и писатель, Анна Мария Зигмунд, пытается оспорить факт окончательного перелома, относящегося к 1931 году, с помощью такого, например, свидетельства: «Отто Лейбольд, директор тюрьмы в Ландсберге, где Гитлер отбывал срок наказания /.../ за попытку государственного переворота, еще в 1924 году писал в докладе в прокуратуру Мюнхена о своем известном узнике: „Он – человек без личного тщеславия, доволен тюремным довольствием, не курит и не пьет“.»[12] Здесь, конечно, наибольшее доверие вызывает та часть заявления, в которой утверждается, что Гитлер – человек без личного тщеславия!

Примерно так же Зигмунд отзывается и о курении Гитлера, почему-то не понимая, что определенным образом концентрирует внимание при этом на все том же 1931 годе: «Курить Гитлер, по его собственным словам, бросил еще в годы юности в Вене из соображений экономии. В 1931 году он развил настоящую антитабачную кампанию среди своих подчиненных. Он не упускал возможности высказаться о вреде никотина. В его присутствии курить никому не разрешалось»[13].

И об употреблении мяса – почти то же самое: «Мясо фюрер перестал практически полностью употреблять (исключение составляло традиционное австрийское блюдо – печеночные клецки) уже достаточно задолго до того, как его племянница приехала в Мюнхен. Многочисленные современники независимо друг от друга свидетельствуют о том, что Гитлер в мюнхенском ресторане, где часто собирались его соратники еще в 1922/23 годах, заказывал только вегетарианские блюда, а мясные блюда называл не иначе, как „пожирание трупов“»[14]; последние слова – необычайно выразительны!

Но действительно ли они произносились в 1922-1923 годах?

Свидетельства, относящиеся к тому же тюремному заключению 1924 года, говорят совсем о другом: «Камера Гитлера напоминала деликатесную лавку: во всех углах лежали окорока, шпик, колбасы, шоколадные конфеты и пироги. В результате тюремное заключение было единственным периодом в его жизни, когда он набрал лишний вес»[15] – это ведь целое кладбище трупов, предназначенных для пожирания!

А вот что, якобы, рассказывал сам Гитлер: «я спросила Гитлера: „Вы всегда были вегетарианцем?“ Он покачал головой и, колеблясь, рассказал, что не может есть мяса после тяжелого шока, который он испытал. /.../ Гитлер продолжал: „Я слишком любил Гели – мою племянницу, я думал, что не смогу без нее жить. Когда я потерял ее, то ничего не ел в течение нескольких дней, и с тех пор мой желудок противится любому мясу“»[16] – это свидетельство одной из знаменитейших женщин Третьего Рейха, кинорежиссера-документалиста Лени Рифеншталь.

Коль скоро происшествие 1931 года достаточно хорошо расписано, с него и продолжим наш анализ.

Гели Раубаль, напоминаем, родилась в Линце 4 июня 1908 года.

Племянница познакомилась со своим прославившимся дядюшкой в 1924 году, навещая его (вместе с матерью и братом) во время упоминавшегося тюремного заключения Гитлера и его приближенных. С 1925 года они общаются достаточно интенсивно. Затем с 1927 или 1928 года она вместе с матерью, ставшей домопровительницей резиденции Гитлера в Оберзальцберге (приобретенной затем, напоминаем, на имя этой матери), поселилась там с Гитлером под одной крышей. С 1929 года она жила и в упомянутой роскошной квартире Гитлера в Мюнхене, имея там собственную комнату.

Дядюшку с племянницей связали явно не только обычные родственные отношения: «Гели, как отмечали все близкие к Гитлеру люди, была частью его жизни»[17].

Гели довольно часто сопровождала Гитлера на различных мероприятиях, а он проявил неожиданное негодование, когда узнал о том, что в Рождество 1927 года произошла тайная помолвка Гели с лучшим другом фюрера, его шофером и телохранителем (и сокамерником в 1924 году) Эмилем Морисом[18]. На этом дружба Гитлера с его другом скандально прекратилась, а помолвка через полгода была расторгнута[19].

«Свита Гитлера сделала из этого свои выводы. Вскоре было сформировано мнение, что фюрер сам влюблен в свою племянницу и не допускает мысли о том, что она может достаться кому-либо еще.

А подруга Гели Генриетта[20] понимала ситуацию так: „Для Гитлера Гели была идеалом женщины. Красивая, стройная, неиспорченная. Но его забота сводилась к ограничению и принуждению“.»[21]

К осени 1931 года отношения между дядей и племянницей достигли критической остроты, закончившись ее гибелью: «в его мюнхенской квартире уходит из жизни его любимая женщина Гели Раубаль». Гитлер «страдает от тяжелой депрессии. /.../ Рудольф Гесс в последний момент хватает его за руку и вырывает из нее пистолет, которым он хочет застрелиться»[22].

«После смерти Гели у него пропала способность понимать других людей и поддерживать с ними глубокие душевные контакты. С тех пор он лишь в ограниченной мере был способен общаться с другими людьми, за исключением отношений с Евой Браун. Его всегда окружало одиночество»[23].

Все это звучит несколько преувеличенно.

Гестапо-Мюллер, познакомившийся лично с Гитлером существенно позднее 1931 года, свидетельствует совершенно об обратном в отношении способности Гитлера понимать других людей; мы и сами имели возможность в этом убедиться, рассматривая подробности смещения Геринга в апреле 1945.

Тем не менее одиночество Гитлера, усилившееся с 1931 года, – это, похоже, несомненный факт.

Причины смерти Гели до сих пор не ясны.

На эту тему ходили разнообразные слухи: Гели якобы собиралась уехать в Вену – либо учиться там пению, либо за кого-то (не за Гитлера!) выйти замуж[24].

В то время Гели брала уроки пения. Учителем ее был «Ганс Штрек, адъютант Людендорфа в дни путча [1923 года] /.../. У Штрека было довольно много учеников и студия». За 12 уроков в месяц Штреку платили 100 марок. «Гели – это самый ленивый ученик, которого я когда-либо видел, – жаловался он. – В половине случаев она звонит, чтобы сказать, что не может прийти, а когда приходит, то учит очень мало»; «главное впечатление на Штрека произвела безграничная терпимость Гитлера к бессмысленной трате денег»[25].

Патрик Гитлер (сын старшего брата Гитлера – Алоиза-младшего) утверждал позднее, что она была беременна от Гитлера[26], а его мать, «Бриджит Гитлер – первая жена /.../ брата Гитлера Алоиса, /.../ писала, что Гитлер приказал СС убить Гели, которя была беременна от одного еврейского студента и которая, как предполагалось, собиралась в Вене избавиться от ребенка»[27] – но эти родственники даже не были знакомы с Гели при ее жизни!

Мать Гели «Ангела Раубал редко высказывалась на эту печальную тему. Но американской секретной службе она не могла отказать в беседе на эту тему[28]. Во время допроса, который вела СИС в мае 1945 года в Берхтесгадене, она сказала, что Гели Раубал в сентябре 1931 года собиралась обручиться с виолончелистом из Линца, который был старше ее на 16 лет. Гитлер запретил ей общаться с ним, но мать поддерживала Гели. Новая разлука с любимым мужчиной не казалась Ангеле Раубал достаточной причиной для самоубийства. /.../ Она сказала: „Я не могу понять почему она сделала это. Возможно, это был несчастный случай, и Ангела убила себя, играя с пистолетом, который она взяла у него [Адольфа Гитлера]“.»[29]

Так или иначе, но имеющиеся свидетельства описывают нижеследующую картину вроде бы загадочного происшествия.

«Конец лета 1931 года Гели Раубал провела в Оберзальцберге. 8 сентября она вместе с братом Лео, который работал учителем, отправилась в поход на три дня в горы Берхтесгадена. Казалось, что у нее прекрасное настроение /.../. 16 сентября 1931 года Гели по настоятельному требованию дяди /.../ вернулась в Мюнхен. Прислуга в квартире Гитлера также не заметила изменений в Гели – не было ни малейшего признака надвигающейся трагедии»[30].

«Месяцы спустя я узнал от Штрека[31], что Гели звонила ему за пару дней до смерти и сказала, что больше не будет брать у него уроки в сентябре, поскольку уезжает в Вену, и сообщит ему, когда вернется»[32] – свидетельство Ханфштангля.

Однако утром 18 сентября 1931 года, за завтраком в упомянутой мюнхенской квартире Гитлера, между ним и племянницей возник жаркий скандал – не известно в точности, по какому поводу.

Прислуга Гитлера (часть жила в этой же квартире, а другие были приходящими) была «чрезвычайно лояльной к своему работодателю»[33]. Это усиленно поддерживалось самим Гитлером, старавшимся сохранять со слугами, от которых зависели его комфорт и безопасность, должные отношения – все они оказывались верны ему до самого конца собственных жизней. Это типично для разумных больших начальников: автор этих строк общался с охранниками и прислугой Сталина и Берии, а также с личным шофером моего собственного деда[34] в двадцатые годы – все они были в восторге от своих шефов!

В то же время к Гели слуги относились явно без симпатии: «Примечательно, что в доме Гитлера все слуги называли Гели между собой пренебрежительно по фамилии „Раубал“, что позволяет сделать вывод о подспудной враждебности, царящей в доме, тогда как в то время было принято употреблять более вежливое обращение как, например, „фройлейн Гели“ или „фройлейн Раубал“.»[35]

Однако журналисты и полиция узнали о скандале утром 18 сентября именно от слуг, хотя сведения об этом не попали (по-видимому – по просьбе тех же слуг) в полицейские протоколы. Поэтому не ясно, кто же из них протек на эту тему – и не ясно, насколько случайно это произошло.

Так или иначе, но Гитлеру пришлось отвечать об этом на следующий день: «Моя племянница /.../ начала брать уроки пения /.../ и потому собиралась продолжать обучение у одного профессора в Вене. Я согласился с этим при условии, что ее мать, которая сейчас живет в Берхтесгадене, поедет с ней в Вену. Но так как она была не согласна с этим, то я сказал, что я против ее планов отправиться в Вену. Вероятно, это рассердило ее»[36].

Таким образом, «Гитлер признался, что в день самоубийства Гели у них случился спор по поводу разногласий в профессиональных планах Гели. Примечательно, что дядя, если верить его данным, стремился диктовать своей племяннице, которой уже исполнилось 23 года, с кем она может поехать в Вену и может ли она вообще туда ехать. Фраза [Гитлера] „она попрощалась со мной совершенно спокойно“ позволяет предположить, что в доме Гитлера не всегда было спокойно»[37].

Заметим, что эти сведения, попавшие в печать, должны были обезоружить вполне возможного заочного свидетеля – жениха Гели (если он все же существовал!), у которого должны были быть собственные взгляды на происшедшее, но заявления Гитлера достаточно корректны и обтекаемы и не противоречат всему характеру отношений между дядей и племянницей. 

«Около 15 часов [18 сентября] Адольф Гитлер, его водитель Юлиус Шрек и фотограф Гоффман отправились в путь – первый участок пути предстояло проделать до Нюрнберга»[38]; далее они должны были ехать в сторону Гамбурга, где 24 сентября должен был состояться запланированный митинг – важное событие в очередной текущей политической кампании.

Заметим, что в связи с последовавшей смертью Гели, Гитлер, очевидно, не смог выполнить все свои планы на ближайшие дни, но в Гамбург он все же попал, как и собирался, 24 сентября. Выезжать же туда из Мюнхена прямо 18 сентября было явно рановато – по дороге можно было вполне успеть навестить последовательно Варшаву, Париж и Копенгаген! Но никто не выяснял, что же конкретно планировал Гитлер делать между 18 и 24 сентября и планировал ли что-либо вообще.

«О том, как Гитлер попрощался с племянницей, сохранилось лишь сомнительное свидетельство Гоффмана /.../. Если верить ему, Гели Раубал в тот день подошла к лестнице, помахала рукой и радостно прокричала: „До свидания, дядя Алеф! До свидания, господин Гоффман!“ /.../

В любом случае у племянницы не было повода быть радостной при прощании с дядей, который только что поставил крест на ее планах. Слова о том, что Гели радостно прощалась с дядей и его спутниками, были сказаны уже после войны фотографом Гоффманом, который стремился пресечь курсирующие слухи о том, что Гитлер был убийцей своей племянницы»[39].

На следующий день служанка Мария Рейхерт[40], живущая в этой же квартире, давала такие показания полиции – обратите внимание на то, что начальный момент, о котором рассказывается, практически совпадает со временем, когда Гитлер покинул квартиру: «18.9.1931 около 15 часов я услышала, как дверь в комнату Раубал закрылась. Я была в другой комнате и поэтому не могу сказать, сама ли Раубал закрылась в своей комнате. Спустя некоторое время до меня донесся легкий шум из комнаты Раубал, как будто что-то упало на пол. Я не придала этому особенного значения. Около 22 часов я пошла расстелить постель в комнате Раубал, но оказалось, что ее дверь все еще заперта. Я постучала, но ответа не последовало, и я подумала, что Раубал вышла из квартиры»[41].

Последняя деталь также очень интересна: служанку не смутило, что она не слышала, что Гели выходила из квартиры; это, очевидно, нисколько не противоречило имевшимся условиям слышимости из ее, Марии Рейхерт, комнаты. Но таким же образом она могла и не слышать, когда же именно покинул квартиру Гитлер – с Хоффманом вместе или без него.

Главная из служанок, экономка Анни Винтер, дала такие показания: «19.9.1931 около 15 часов я видела, как Раубал в сильном волнении вошла в комнату Гитлера, а затем поспешно вернулась в свою комнату. Это показалось мне странным. Сейчас я полагаю, что тогда она взяла из комнаты Гитлера пистолет»[42] – в начале этого сообщения – странная описка или опечатка: неверно указано число, когда это происходило.

Если так было и в исходном протоколе, то это необъяснимо и лишено конкретного смысла, но косвенным образом может указывать на сильное волнение свидетельницы (наверное – и следователя!) и на то, что она могла при этом говорить неправду. Легко сообразить, что такое показание, которое, скорее всего, никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть, возникло из желания экономки как-то объяснить попадание пистолета Гитлера в комнату Гели.

Но и без этого показания следствие могло допустить такой вариант чисто логическим путем.

«Достоверно известно только, что семья Винтер /.../ владела собственной квартирой, и после уборки квартиры Гитлера они отправлялись к себе домой. И в эту пятницу фрау Винтер в 17 часов покинула место работы. Гели оставалась в квартире вместе с фрау Рейхерт, которая продолжала жить в квартире своего работодателя»[43]; ниже упоминается и муж последней, вроде бы находившийся там же.

То, что никто из слуг не слышал звука выстрела, не удивило никого ни в 1931 году, ни позднее – и это было вполне естественным.

«Возможно, выстрел остался незамеченным среди общего шума на улицах Мюнхена в преддверии знаменитого Октоберфеста»[44] – писал Ханфштангль.

На самом же деле человеческое тело, к мягким частям которого плотно приставлено, практически – сильно придавлено дуло пистолета (как выяснилось и в данном случае) играет роль того же глушителя. Зигмунд изложила это достаточно четко во фразе, абсолютно нелепой с точки зрения грамматики (по вине ее самой, переводчика или редактора), но вполне понятной по смыслу: «На самом деле шум выстрела малокалиберного пистолета, приставленного плотно к телу, Мария Рейхерт и ее муж, комната которых находилась в самом конце просторного коридора, мог быть приглушенным»[45].

Продолжение истории происходило на следующее утро.

Показания Марии Рейхерт: «Сегодня утром в 9 часов утра я вновь постучала в двери, но вновь никто не ответил. Это показалось мне подозрительным, и поэтому я рассказала все фрау Винтер. Она позвола своего мужа, который затем в нашем присутствии открыл дверь, запертую изнутри. По какой причине Раубал совершила самоубийство, я сказать не могу»[46].

Показания Георга Винтера, мужа Анни: «Я работаю у Гитлера домоправителем. Сегодня в 9.30 утра моя жена, которой показалось странным, что Раубал не вышла к завтраку, сообщила мне, что дверь ее комнаты заперта, а пистолета Гитлера, который хранился в соседней комнате в открытом шкафу, нет на месте. Я несколько раз постучался в двери ее комнаты, но ответа не последовало. Так как мне все это показалось подозрительным, то в 10 часов я открыл запертую дверь при помощи отвертки. Дверь была заперта изнутри, и ключ все еще торчал в замочной скважине. Когда я открывал дверь, при этом присутствовали моя жена, фрау Рейхерт и Анна Кирмайр. Открыв дверь, я вошел в комнату и нашел Раубал лежащей на полу. Она была мертва. Она застрелилась. Причину, по которой она это сделала, я назвать не могу»[47].

Тогда была вызвана полиция и сообщено по телефону в «Коричневый дом» – штаб-квартиру нацистов в Мюнхене.

Полицейский протокол: «Труп лежал в комнате, в которой есть только одна входная дверь и одно окно, выходящее на Принцрегентплатц, лицом к полу перед софой, на которой находился пистолет марки „Вальтер“ калибра 6,35 мм. Полицейский врач доктор Мюллер[48] установил, что смерть произошла в результате выстрела в легкое и что трупное окоченение началось уже много часов назад. Выстрел был произведен с близкого расстояния, входное отверстие расположено в области выреза на платье, причем дуло пистолета было прижато непосредственно к коже, пуля вошла, не задев сердца; пуля осталась в теле, но прощупывается под кожей немного выше левого бедра. В комнате Ангелы Раубал не было найдено ни прощального письма, ни какого-либо другого письменного документа с упоминанием самоубийства. На столе было обнаружено только начатое письмо к одной подруге в Вену, в котором не говорится ничего о тягостных жизненных обстоятельствах»[49].

Картина ясная: либо классическое самоубийство (но нет ни предсмертной записки, ни каких-либо иных типичных атрибутов самоубийства!), либо – убийство в запертой комнате: любимейший сюжет авторов детективных произведений!

Ниже нам предстоит в этом впервые достоверно разобраться!

Дознание, таким образом, происходило около 11 часов следующего дня, если не позднее. Никакая экспертиза посмертного состояния тела не могла, конечно, при таких условиях дать четкий ответ на вопрос, которым мы задаемся по собственной инициативе: произошла ли смерть до 15 часов накануне или вскоре после 17-ти часов, как в конце концов было заявлено экспертами; к этому мы еще будем возвращаться.

Но никакая серьезная экспертиза по существу и не производилась: версия о самоубийстве никак не перепроверялась; было принято даже решение об излишности вскрытия тела – и оно не было сделано. Причем директивы об этом явно проистекали с самого верха – от министра юстиции Баварии Гюртнера, вроде бы тогда вовсе не нациста.

Франц Гюртнер (1881-1941) получил юридическое образование и начал службу в органах юстиции еще до Первой Мировой войны, в войну командовал батальоном немецких экспедиционных войск в Палестине. С 1919 года – член Баварской партии центра, позже – Германской национальной народной партии. В 1922-1932 – министр юстиции Баварии[50].

«После самоубийства Гели многие вспомнили, что именно Гюртнер распорядился провести процесс о государственной измене против Гитлера в 1923 году в Мюнхене, а не в Лейпциге, где обвиняемому грозила бы за это смертная казнь»[51].

Что там утверждал фон Грэфе еще в 1926 году о связях Гитлера с баварским правительством?..

В июне 1932 года Гюртнер стал общегерманским министром юстиции в правительстве фон Папена, а с января 1933 сохранял этот пост вплоть до своей собственной кончины, происшедшей в январе 1941. В 1937 году он вступил в НСДАП – и соответствующим образом занимался модернизацией германских законов[52].

«Скоропостижная смерть Г[юртнера] дала жизнь версии о его насильственной смерти как юриста старой школы, не соответствующего планам нацистов»[53] – а может быть, заметим мы, забегая в события, уже выходящие за рамки данной книги, дело было тогда совсем в другом!

На нацистской же стороне события 19 сентября 1931 разворачивались следующим образом: «Когда фрау Винтер по телефону сообщила в Коричневый дом о трагедии, Гесс попытался связаться с Гитлером по телефону в его отеле в Нюрнберге, но тот уже уехал, и служащему отеля пришлось догонять его на такси. Штрек[54] привез его домой с головокружительной скоростью, и когда тот прибыл, то обнаружил в [своей] квартире [Грегора] Штрассера и Шварца[55], которые держали ситуацию под контролем. У Гитлера была истерика, и в тот же день он уехал в дом Мюллера[56], печатника Beobachter[57], на озере Тегерн [– отметьте себе этот географический пункт!]. Надо отметить, что он не остался в Берхтесгадене со своей сводной сестрой[58], потерявшей дочь»[59] – последнее обстоятельство, подчеркнутое Ханфштанглем, психологически очень выразительно!

Ханфштангль продолжает: «Всю эту историю, насколько удалось, замяли. /.../ Днем в субботу 19 сентября Бальдур фон Ширах приехал в Коричневый дом из квартиры [Гитлера], чтобы приказать доктору Адольфу Дресслеру в отделе прессы выпустить официальное сообщение о том, что Гитлер находится в глубоком трауре в связи с самоубийством своей племянницы. После чего люди в квартире, должно быть, запаниковали, потому что двадцать пять минут спустя Ширах снова был на телефоне, спрашивая, ушло ли уже это заявление, и говоря, что в нем использованы не те слова. В нем должно было говориться о прискорбном несчастном случае»[60].

Ханфштангль рассказывает со слов Геринга о том, что происходило в квартире Гитлера: «Гитлер явно был разгневан на Штрассера за то, что в публикации он сообщил о самоубийстве, и рыдал на шее Геринга от благодарности, когда Герман предложил представить все как несчастный случай. „Теперь я знаю, кто мой настоящий друг“, – всхлипывал Гитлер. По-моему, со стороны Геринга это стало чистым бизнесом. Он хотел уничтожить Штрассера, спорящего с ним за благосклонность Гитлера»[61].

И действительно, дружбе Гитлера с Грегором Штрассером почти тут же пришел конец. В 1932 году они выступали уже как конкуренты, а в декабре 1932 года окончательно разошлись. 30 июня 1934 года, в «Ночь длинных ножей», отошедший от политической деятельности Штрассер был убит эсэсовцами.

До Геринга же, как мы знаем, очередь дошла лишь в апреле 1945 – и расправиться с ним окончательно довелось уже не Гитлеру.

Но вернемся снова в сентябрь 1931.

Ханфштангль продолжает: версия о несчастном случае запоздала, а в ход пошли вести о самоубийстве – да еще и с намеками на убийство: «было уже поздно. Слово было сказано, и 21 числа в понедельник все оппозиционные газеты вышли с этой новостью.

Социалистический ежедневник Münchener Post был наиболее подробен. Большая статья была полна деталей, в ней рассказывалось, что в последнее время Гитлер и его племянница часто спорили друг с другом, что вылилось в ссору за завтраком утром 18 числа. Гели давно говорила о своем желании вернуться в Австрию, где она собиралась выйти замуж. В квартире было найдено неотправленное письмо ее венской подруге, в котором она писала, что надеется скоро уехать. В статье также упоминалось, что, когда обнаружили ее труп, был зафиксирован перелом переносицы, на теле наличествовали и другие признаки насильственного обращения»[62].

Официальные власти не могли на это не реагировать: «После статьи в „Мюнхенер пост“ от 21 сентября прокуратура Мюнхена провела дополнительное расследование, в ходе которого особое внимание было уделено сломанному носу и повреждениям на теле покончившей с собой девушки. „На лице, особенно на носу, не было установлено никаких повреждений, связанных с кровотечением какого-либо рода. На лице были обнаружены исключительно темные трупные пятна, которые свидетельствовали о том, что Ангела Раубал умерла, лежа лицом к полу, и пролежала в этом положении примерно 17-18 часов[63]. То, что кончик носа слегка был сплющен, является исключительно следствием многочасового лежания лицом на полу. Интенсивность трупных пятен на лице, вероятно, свидетельствует о том что после выстрела в легкое смерть наступила преимущественно от удушья“, – уточнил полицейский врач свои первоначальные результаты обследования»[64].

Гитлеру понадобилось думать, что же делать дальше: «Два дня спустя в среду [23 сентября] в Völkischer Beobachter на внутреннем развороте было опубликовано опровержение Гитлера всех этих домыслов, в котором он угрожал Münchener Post судебным преследованием, если та не выйдет с официальным опровержением»[65].

Опровержение, конечно, опубликовано не было, но пыл журналистов стал быстро выдыхаться: упоминания о самоубийстве и подозрения об убийстве «исчезли из газет ввиду явного отсутствия каких-либо дополнительных улик»[66]. «Мюнхенер Пост» «отмечала, что главными темами статей в Völkischer Beobachter стала смерть нацистского уличного бойца и агитационная кампания, посвященная этому и продолжавшаяся уже несколько дней, в то время как смерть племянницы Гитлера осталась практически без внимания.

После этого никаких новых подробностей не сообщалось»[67] – дело заглохло, казалось бы, окончательно, и это было, по-видимому, идеальным исходом для Гитлера.

23 сентября тело Гели было похоронено на Центральном кладбище в Вене «в помпезном склепе»[68]. Присутствовали ее мать, брат и сестра, а также младшая сестра Гитлера Паула[69]. «Гиммлер и Рем представляли там Гитлера»[70].

Гитлера там не было, как считается, потому, что он, к этому времени человек без гражданства, испытывал затруднения с получением разрешения на въезд в Австрию[71]. Едва ли это соответствует истине: в данном случае, похоже, австрийские власти стояли на гуманистических позициях и разрешили ему посещение кладбища, хотя мы и не знаем точных дат оформления надлежащих документов. Но Гитлер, похоже, сам не поехал в Вену: 24 сентября он, повторяем, как и предполагалось по плану, выступал на том самом митинге в Гамбурге, на который якобы двинулся в путь еще 18 сентября: «На собрании присутствовало 10 000 его сторонников, которые неистовствовали под влиянием его речи»[72].

Вот затем, 26 сентября 1931 года, он с разрешения австрийских властей, но в глубокой тайне от публики посетил Вену – и в одиночестве побывал на свежей могиле Гели[73]. Как мы полагаем, тем самым был соблюден ритуал перед ближайшими родственниками.

18 сентября 1932 года, в годовщину смерти Гели, Гитлер, уже германский подданный (с 22 февраля 1932[74]), но «нежелательный иностранец» для австрийских властей, также получил от них соответствующее разрешение и безо всяких публичных аффектаций вновь посетил кладбище в Вене[75].

Тогда и долгие годы после этого никто, почему-то, не обращал внимание на такое обстоятельство: а как вообще самоубийца могла быть похоронена на католическом кладбище с соблюдением католических обрядов? Ведь это же строжайшим образом запрещено по канонам Католической церкви!

К этому нам предстоит вернуться.

Трагедии Гитлера в связи со смертью его племянницы пытались и тогда, и много позднее придать прямо-таки ритуальный характер.

«Согласно высказываниям слуги Гитлера Краузе[76] фюрер каждый год заходил в комнату Гели, чтобы почтить в ней память своей матери. Но Краузе был всем известен как отъявленный лгун!»[77]

Тем не менее, Гитлер якобы «запретил посещать комнату Гели в своей мюнхенской квартире на Принцрегентплац, 16, кому бы то ни было, кроме себя и экономки Анни Винтер»[78] – но даже эта романтическая подробность является чистейшим враньем.

Просто вскоре после гибели Гели политические события в Германии вступили в решающую фазу: «10.10.1931 г. Г[итлер] был впервые принят президентом П. фон Гинденбургом, ему Г[итлер] не понравился, и встреча завершилась провалом. 11 окт[ября] Г[итлер] принял участие в массовом митинге национальной оппозиции в Бад-Гарцбурге, где также успеха не имел, т.к. фактически отказался вступать в блок с другими правыми объединениями, прежде всего со „Стальным шлемом“.»[79]

Здесь, отметим, отчетливо проявилось действие депрессии, охватившей Гитлера после смерти Гели, но еще 24 сентября, в Гамбурге, он пребывал на заметном подъеме!

В связи со всем этим Гитлер в основном переселился в Берлин – в отель «Кайзерхоф», поближе к месторасположению основных органов власти. Отдыхать же он ездил по-прежнему в Оберзальцберг. Мюнхенская квартира осталась на отлете, и понятно, что обстановка в ней не менялась годами. Не исключено, однако, что появление в ней не очень-то и привлекало Адольфа Гитлера!

Тезис Достоевского о том, что убийцу всегда тянет на место преступления, представляется нам самым сомнительным из того, что этот автор насочинял о преступлениях!..

Тем не менее, когда было надо, то и комната Гели использовалась для дела: «Спустя несколько месяцев после трагедии в квартире Гитлера была отпразднована свадьба Генриетты Гоффман с имперским руководителем молодежи Бальдуром фон Ширахом. Для смены нарядов невесте была предоставлена та самая комната, в которой совсем недавно погибла ее подруга»[80].

Да и «в завещании Гитлера от 2 мая 1938 года  сказано довольно лаконично: „Обстановка комнаты в моей мюнхенской квартире, в которой жила моя племянница Гели Раубал, должна перейти к моей сестре Ангеле“.»[81]

Правы, по всей видимости, те, кто считали: «Больше всего на свете Гитлер любил самого себя /.../. Он опасался, что трагическая смерть племянницы повредит его политической карьере. /.../ именно это беспокоило его больше всего»[82].

Что же касается тех, кого Гитлер любил помимо самого себя, то и среди них Гели занимала далеко не первейшее место.

Жизнь Гитлера, прославившегося в двадцатые годы, была заполнена множеством романов с различными женщинами и девицами, отношения ни с одной из которых не приняли тогда прочного и постоянного характера, что косвенным образом подтверждает мнение об этом Ханфштангля, приведенное выше. Факт, однако, состоит в том, что Гитлеру эти романы приносили несомненно положительные эмоции – иначе таких странных романов и вовсе не было бы.

Почти одновременно со сближением с племянницей, о котором мы уже рассказали, Гитлер завел роман и с еще более юной девицей. «Мария Йозефа Рейтер, которую в семье называли „Мими“, родилась 23 декабря 1909 года в Берхтесгадене. Она была младшим ребенком в семье /.../. Семья относилась к сословию мелких буржуа. Отец Карл – по профессии портной – все свое свободное время проводил в кабачке, рассуждая о большой политике. /.../ он был одним из основателей ячейки СДПГ[83] в Берхтесгадене. Мать /.../ была модисткой и содержала /.../ маленький магазинчик текстильных товаров и одежды /.../»[84].

Марии Рейтер «очень нравилась учеба в интернате. Внезапная трагедия в семье нарушила ее учебные планы. У матери Марии обнаружили злокачественную опухоль гортани. /.../ Шестнадцатилетней девушке пришлось примириться со сложившейся ситуацией, полностью посвятив себя домашним делам, уходом за безнадежно больной матерью, состояние которой стремительно ухудшалось. /.../ 11 сентября 1926 года мать Марии умерла»[85].

Вскоре после этого и произошло знакомство Марии Рейтер с Адольфом Гитлером: «Он призвал на помощь весь свой шарм /.../. С сочувствием он осведомился у Марии о болезни ее матери. Он рассказал, как он сам безмерно страдал после смерти своей горячо любимой матери, которая умерла от рака груди, когда Гитлер был еще совсем молодым. Ему казалось невозможным осознать эту потерю. У нее были такие же красивые глаза, как у Марии. И вообще девушка во многом напоминает ему его умершую мать. Затем он предложил сопровождать Марию на могилу ее матери»[86].

Лет сорок тому назад автор этих строк смотрел венгерскую кинокомедию о похождениях брачного афериста; ее герой, знакомясь с очередной жертвой (все женщины были очень непохожи друг на друга!), проникновенно говорил, что ее глаза очень напоминают ему глаза его покойной матушки; действовало это, почему-то, безотказно!.. Следователю, задавшему аферисту вопрос об этом, последний разъяснил, что был сиротой – и никогда не видел своей матери!.. Тогда оставалось лишь посмеяться над этой незатейливой выдумкой сценариста и режиссера!..

Отношения Гитлера с Марией развивались стремительно: «Мария принимала мечтательность „Вольфа“[87] за настоящее предложение руки и сердца»[88].

«Идиллия длилась до лета 1927 года. Затем до Марии дошли слухи, что ее друг находится в Берхтесгадене – а она об этом даже не слышала. /.../ Гитлер стал избегать встреч со своей подругой, намеренно переходил улицу на другую сторону, едва завидев ее, а при случайных встречах. Казалось, не узнавал ее /.../. В отчаянии девушка решила уйти из жизни, из робости она не смогла даже поговорить о своей беде с кем-либо. Она попыталась повеситься на бельевой веревке, привязав ее к ручке окна родного дома. Случайно ее обнаружил зять, спас ее в последний момент и вызвал семейного врача.

Причиной же такого странного поведения Гитлера послужило анонимное письмо, полученное мюнхенским отделением партии /.../. В этом письме председатель НСДАП обвинялся в „развратных действиях в отношении несовершеннолетней“. Сексуальному маньяку угрожали заявлением в полицию /.../. Гитлер опасался, что это повредит его репутации, что ему перестанут верить и что это, возможно, приведет к концу его карьеры. Из тюрьмы в Ландсберге его освободили условно-досрочно. Потому он хорошо знал, что ему, как иностранцу, при новом приговоре грозит долгосрочное заключение в тюрьме с последующим выдворением из страны, от которого его не спасут даже его могущественные благотворители, учитывая щекотливый характер правонарушения. „Всего одна неосторожность – и я на шесть лет в тюрьме!“

Гитлер /.../ отказался от подруги, которой написал короткое прощальное письмо /.../»[89].

Хотя женитьба, как легко понять, устранила бы все двусмысленности и возможные обвинения!

Но это был еще не конец!

В мае 1930 Мария Рейтер вышла замуж, но брак не был счастливым[90], что и не удивительно. «После серьезной ссоры с мужем летом 1931 года [!!!] Мария, сказав, что едет к родственникам, на самом деле направилась в Мюнхен и просила адъютанта доложить о ней фюреру. Она ворвалась в его квартиру и, как она говорила, „вложила свою судьбу в его руки“. Гитлер встретил /.../ Марию очень дружелюбно, они вместе поехали на Тегернзее [это все то же озеро Тегерн!], где он очень терпеливо и сочувственно выслушал историю несчастного брака. /.../ День завершился в квартире Гитлера: „Вольф крепко схватил меня. Я позволила ему сделать со мной все. Я еше никогда не была так счастлива, как в ту ночь, когда мы были одни в его квартире“. На следующеий день Гитлер сделал своей любовнице конкретное предложение на будущее: она могла бы жить с ним в Мюнхене как тайная возлюбленная, он бы сделал для нее все, что она ни пожелала бы. Женитьба для него исключалась полностью. Мария, которая /.../ придавала огромное значение семейным узам и очень хотела завести детей, не могла принять такое предложение. Разочарованная, /.../ она вернулась к своему презираемому мужу /.../»[91].

Так происходило почти накануне смерти Гели Раубаль – и притом в той самой квартире, где и произошла эта смерть!

Гитлер «годы спустя /.../ говорил: „Мицци была красивой девушкой, просто картинка. Тогда я был знаком с очень многими женщинами. Некоторые тоже очень любили меня...“»[92]

Но «Мицци» или «Мими» – Мария Рейтер – постаралась сделать для Гитлера больше, чем другие женщины. Уже после войны она «выступила в защиту мужской чести погибшего диктатора, нашла нотариуса, которому подтвердила под присягой подробнейшим образом характер своих отношений с Гитлером, центральной мыслью была следующая: „Гитлер – как она знает по собственному опыту – был настоящим мужчиной“. Это высказывание бывшей подруги Гитлера осталось, однако, без должного внимания, не вошло в большую часть биографий Гитлера и ничего не изменило в стереотипах, приписываемых Гитлеру»[93].

Приведенная история стала одним из серийных случаев, характерных для Гитлера того времени: его пылкие чувства почти неизменно адресовались к шестнадцати-семнадцатилетним девицам, не имевшим никакого опыта общения со взрослыми мужчинами.

В свое время Гитлеру не хватало ни возможностей, ни умения флиртовать с девицами этой возрастной категории. Теперь он явно пытался наверстать упущенное, но получалось это у него далеко не идеальным образом. Лучше выходило с собаками: немецкие овчарки все же попроще немецких девушек!

Не была исключением из этой категории девиц и Ева Браун, родившаяся 7 декабря 1912 года[94]. Хорошо известно, что роман Гитлера с ней – ассистенткой все того же Генриха Хоффмана – начался еще в октябре 1929 года[95], а с конца 1930 они встречались весьма регулярно[96].

Уже после войны Анни Винтер «заявляла, что в тот день [18 сентября 1931], прибираясь в комнате Гитлера, Гели нашла письмо Евы Браун и страшно разозлилась»[97], но, возразим, это было делом Анни, а не Гели – прибираться в комнате Гитлера!

Иное дело то, какое впечатление смерть Гели произвела на весь этот женский контингент, окружавший Гитлера!

Недаром Ева Браун, заметно страдавшая от равнодушия Гитлера, инсценировала 1 ноября 1932 года самоубийство, выстрелив себе в шею[98]. Это была почти точная имитация выстрела, произведенного в Гели Раубаль, – Ева пыталась таким способом привлечь к себе внимание своего возлюбленного!

Все эти девицы явно не понимали, с кем они имеют дело в лице Гитлера!

Но этого же не понимали и гораздо более умудренные люди!

Но не нужно забывать и о том, что было сказано нами о вынужденном одиночестве Гитлера.

Все же гибель Гели не была, конечно, рядовым эпизодом в жизни Гитлера. Поэтому следует завершить ее расследование.

Всей этой скандальной истории был придан новый ход уже после Второй Мировой войны – и многократно цитированная Зигмунд очень возмущается этим обстоятельством: «Они пытались наделить политического демона такой же демонической личной жизнью. В этом неблагородном состязании сплелись плотная сеть из лжи и правды, возник портрет личности, исправить который не в состоянии было ни одно серьезное историческое исследование. Ведь о сфере личных отношений между Гели Раубал и фюрером сохранилось очень мало документов. Серьезные источники – большая редкость»[99].

Но Зигмунд оказалась счастлива хотя бы в том отношении, что был-таки обнаружен один серьезный источник, позволивший оградить любимого фюрера от злостнейшей клеветы: «Долгое время отсутствовал фактический материал для опровержения одного совершенно невероятного слуха: сам Гитлер якобы тайно вернулся в мюнхенскую квартиру и в припадке ярости убил свою племянницу.

Это обвинение было снято благодаря случаю: мюнхенский историк Антон Иоахимсталер внимательно просмотрел в Баварском государственном архиве составленное полицией пухлое дело шофера Гитлера Юлиуса Шрека. Он обнаружил /.../ также штрафную квитанцию, выписанную за превышение скорости в день самоубийства Гели. „19 сентября 1931 года, в 13 часов 37 минут легковой автомобиль с номером IIA-19357 [«Мерседес» Гитлера][100] ехал по перекрытой местности Эбенгаузен [административный округ Ингольштадт][101] со скоростью 55,3 км в час, превысив допустимую скорость на данном участке дороги на...“ – занес в свой протокол гауптвахмистр Пробст, который вместе с коллегами замерил скорость автомобиля Гитлера при помощи секундомера. Полицейский тем самым подтверждал показания Гитлера, обеспечив ему алиби и освободив его от обвинений в убийстве. Шрек при последующем составлении протокола показал, что Гитлер, узнав о смерти своей родственницы, приказал ему „ехать как можно быстрее“.»[102] Последняя подробность дополнительно подтверждает, что инцидент имел место именно 19 сентября, а не в какой-либо иной день!

Прочитав такое, начинаешь ощущать себя полным идиотом.

Поясняем: Ингольштадт – это полдороги между Мюнхеном и Нюрнбергом, а вся дорога между этими крупными германскими городами (взгляните на карту!) – примерно 160 километров! И вот Гитлер находился в 13 часов 37 минут 19 сентября (19-го, а не 18-го!) не в Сингапуре или в Сан-Франциско (что, безусловно, создало бы ему алиби), а рядом с Ингольштадтом, т.е. примерно в 80 километрах от того места, где накануне, 18 сентября, между 17 и 18 часами (по данным полицейской «экспертизы») произошло убийство, в котором подозревается Гитлер!

Да ведь Гитлер, выехав из своей квартиры около 15 часов 18 сентября, как раз мог на вполне нормальной скорости доехать почти до Ингольштадта, затем вернуться обратно, «вовремя» совершить убийство, а потом вновь проследовать через Ингольштадт в Нюрнберг и спокойно заночевать там в отеле с вечера до утра. Что же это за алиби?

Или это все-таки не мы – полные идиоты?

Однако мы все-таки согласны с Анной Марией Зигмунд в том, что предположение о том, что Гитлер тайно вернулся в мюнхенскую квартиру и в припадке ярости убил свою племянницу, является совершенно невероятным слухом!

Зачем ему это нужно было делать, если он прекрасно мог это сделать, просто не выходя из квартиры?

С демоническими личностями автору этих строк как-то не случалось встречаться, тем более – с истинными демонами; последнее, по-видимому, еще впереди. Но вот с отвертками и с запертыми дверьми вполне приходилось сталкиваться.

И никакие серьезные новые источники нам не нужны: выше приведены вполне достаточные сведения для того, чтобы понять, что именно и в какие именно часы и минуты происходило в мюнхенской квартире Гитлера 18 сентября 1931 года.

Разъясняем для тех, кто не умеет открывать запертые двери: отвертки для этого очень подходят, но только при специфическом устройстве дверей и замков.

Для этого имеется несколько возможных вариантов.

Например, можно отверткой выкрутить крепежные винты или шурупы – и вынуть запертый замок целиком, после чего дверь отворяется. Для этого, однако, необходимо, чтобы чтобы эти крепежные детали завинчивались снаружи, а это нелепо, если только комната заранее не предназначена для использования в качестве тюремной камеры или кладовки, запирающихся исключительно снаружи, что едва ли предусматривалось в данной комнате квартиры Гитлера.

Можно также вывернуть винты, которыми крепятся дверные петли к стене – и снять затем дверь целиком. Но это тоже подразумевает наружнее крепление петель, что также нелепо по указанным выше мотивам.

Можно использовать солидную отвертку как рычаг: подсунуть под нижнюю щель двери и приподнять последнюю, стараясь снять с петель. Но это бесполезный трюк, если язычок запертого замка достаточно плотно входит в ячейку, не оставляя степеней свободы для вертикальных смещений двери, а также если дверь допускает снимание с петель лишь в открытом состоянии, а не в закрытом, что обычно и стараются обеспечить ради надежности запирания.

Можно продолжить перечисление специфических рецептов, но существует простейший способ открыть замок отверткой, который наверняка использовал и Георг Винтер 19 сентября 1931 года, тем более что и он сам, и свидетельницы упоминают только об открытии замка, а не о снимании двери с петель.

Речь идет о том, чтобы засунуть отвертку в дверную щель и отжать ею язычок замка, после чего дверь свободно распахивается. Такой трюк широко используется героями голливудских боевиков на глазах миллионов восхищенных кинозрителей; в Голливуде для этих целей принято обычно применять не отвертки, а пластиковые карточки или (при очень крутом развороте событий!) лезвия ножей!

Между тем этот трюк проходит лишь тогда, когда замок снят с собачки и захлопнут, но не заперт поворотом ключа изнутри: при неподвижном положении язычка, зафиксированном запертым замком, отверткой его уже не откроешь – для этого требуются другие инструменты, о которых расскажем как-нибудь в следующий раз!

Это также означает, что если даже ключ в замке и торчал изнутри, но он не был повернут для запирания, а дверь была при этом лишь захлопнута, для чего, возможно, при ее предшествующем закрывании (предположительно – снаружи!) нужно было также придержать снаружи язычок замка – аналогичной отверткой или тонкой металлической линейкой, коль скоро тогда пластиковые карточки не применялись.

А это, в конечном итоге, означает, что если не было самоубийства, то произошло вполне примитивное убийство, завершившееся тем, что убийца, выходя, запер за собой дверь именно таким способом, придерживая подходящим предметом язычок замка. Если же дверь просто автоматически захлопывалась при закрывании снаружи, открываясь затем изнутри при данном положении замка поворачивающейся ручкой или другой деталью замка (имеются разнообразные варианты их конструкций) или ключом, то и в этом случае полезнее, уходя, чем-то прижимать язычок замка – для бесшумности.

Понятно, что все эти премудрости (и многие другие!) Адольф Гитлер должен был изучить еще под руководством его собственного отца – и успешно применять их в Шпитале во времена собственного детства.

Никакого убийства в запертой комнате тут не было, как, впрочем, и во всех других аналогичных случаях, задуманных писателями – всегда и там, как и тут, дело сводится к какой-либо технической детали, не бросающейся в глаза при первоначальном знакомстве с обстоятельствами.

Теперь можно оставить в стороне все детали, свидетельствующие о возможном самоубийстве (впрочем иных, кроме упомянутых выше, просто не было), и сосредоточиться на вполне вероятном убийстве.

Что же касается несчастного случая – то это просто несерьезно. К чему бы Гели Раубаль было забавляться с пистолетом, принеся его специально из комнаты дядюшки, да еще и таким странным образом, чтобы нанести себе смертельную рану, которая, как будет следовать из рассмотренных ниже обстоятельств, вовсе и не была смертельной?

Теперь можно восстановить полную картину преступления. 

Слуг мы спишем из числа подозреваемых, хотя у них были возможности совершить такое убийство. Ведь по какой бы причине ни была убита Гели, но хлопоты со слугой, явившимся наемным убийцей, создали бы у Гитлера заведомо больше проблем, чем вызывала у него почти невинная племянница.

Искать же у слуг побудительные мотивы для убийства, не связанные с волей их хозяина, тем более трудно. Заметим, что тогда бы и вся инсценировка строилась по совершенно другим принципам – убить было бы значительно проще на улице или где-нибудь еще, или при каких-то других обстоятельствах в этой же квартире, но не среди бела дня, когда квартира была набита другими слугами!

Точно так же нужно исключить из числа подозреваемых Марию Рейхерт и ее супруга: с вечера 18 сентября и всю последующую ночь вроде лишь они одни находились в квартире (будучи живыми), а потому являются единственными подозреваемыми в убийстве в течение этого времени. Это также логически снижает возможность их вины, хотя и не абсолютно.

Или же все это было каким-то коллективным ритуальным убийством (возможно – в интересах того же хозяина), совершенным всеми слугами совместно – как в «Восточном экспрессе» у Агаты Кристи! Но мы себе позволим отбросить и этот вариант: полагаться на то, что каждый из этих убийц сохранил бы в полнейшем секрете собственное участие в столь необычном деле, было бы абсолютно нелепо – они не были высоко интеллигентными и предельно мотивированными героями «Восточного экспресса»!

Поэтому убийцей, скорее всего, не мог быть никто из слуг.

Сосредоточимся теперь на деталях преступления, описанных в скупых полицейских протоколах и показаниях свидетелей.

Удивительным образом зафиксировано, что окно в комнате было единственным, но ничего не сказано о состоянии этого окна. Между тем, это обязательно должно было бы учитываться в тот осенний день, про который известно: «было облачно, иногда накрапывал дождь. /.../ резкое изменение погоды, когда в Баварии впервые за 100 лет под конец лета выпал снег, стало признаком надвигающегося фёна»[103].

При приоткрытом окне должно было происходить одно, при наглухо закрытом – совершенно иное. Принципиально разными должны были бы быть и оценки времени предполагаемого наступления смерти. Кроме того, все посторонние запахи (обычными должны были быть запахи косметики молодой женщины, но она, заметим, долгое время до 16 сентября не находилась в этой комнате) могли полностью исчезнуть за 17-18-20 часов при приоткрытом окне, вносящем порывы воздуха из дальних краев.

Удивительнейшим образом отсутствуют упоминания о крови жертвы. Из дополнительного заявления прокуратуры можно даже заключить, что не было вообще никакой крови вблизи рта и носа покойной, расположенных вовсе недалеко от входного отверстия пули, находившегося на шее, плече или груди погибшей.

Отметим и то, что мертвая лежала лицом, а следовательно – и входным отверстием пули вниз, хотя и о последнем нет прямых сведений; можно даже предположить при таких протоколах, что самоубийца или шалунья стреляла в себя со спины!

Но при входном отверстии пули, обращенном вниз, при длиннейшем канале следования пули внутри тела сквозь множество кровеносных сосудов (сверху – с шеи, повторяем, плеча или груди – сквозь легкое и до левого бедра), при продолжавшем работать сердце, не задетом пулей, кровь должна была выкачиваться наружу – и через пулевое отверстие, и через носоглотку (жертва ведь продолжала дышать, пока, якобы, не задохнулась от внутреннего кровоизлияния!). В результате лицо и верхняя часть туловища жертвы должны были бы лежать в изрядной луже крови, но о крови никто вообще не произнес и не написал ни слова!

Таким образом, становится наиболее реальным предположение, что жертва сначала умерла (от удушения), а уже затем в ее тело был произведен выстрел!

Естественно, что из мертвого тела с неработающим сердцем могло вообще не вытечь почти ни капли крови, как это, судя по описаниям, и имело место быть!

Теперь картина преступления становится абсолютно ясной.

Преступление было, конечно, задумано заранее: импровизация в таких делах к добру не приводит.

И ни о каком тайном возвращении Гитлера в мюнхенскую квартиру и об убийстве в припадке ярости речи идти не может: само по себе тайное возвращение откуда-то издалека и убийство в припадке ярости по сути исключают друг друга – или одно, или другое!

Такое убийство могли совершить только сам Адольф Гитлер или убийца-актер, играющий роль Адольфа Гитлера, поскольку на вспомогательных этапах операции лишь один Адольф Гитлер мог просто и свободно перемещался по квартире, в которой был хозяином: любой посторонний, увиденный или услышанный в такой ситуации слугами, вызвал бы острейшие подозрения.

Но никто на свете не справился бы с ролью Адольфа Гитлера лучше него самого!

Как нам представляется, дело началось издалека и задолго. Ниже мы постараемся обосновать, что мотив для убийства созрел еще в августе 1931 года – и это никак не было связано с мимолетным романом с «Мицци».

Сначала убийство было задумано, затем племянница была приглашена приехать в Мюнхен. Приехала она, напоминаем, 16 сентября – в результате настойчивых уговоров дядюшки; иначе все могло сорваться и отложиться на неопределенный срок: далее Гитлеру маячили поездка в Гамбург и другие важнейшие дела. Где-то в это же время был подстроен и предлог для поездки, назначенной на 18 сентября – и об этом оповещены все обитатели мюнхенской квартиры, да и все приближенные Гитлера вообще. Повод для поездки должен был быть простым и обыденным – и не требовал торжественных проводов всей домашней челядью.

Утром в день отъезда нужно было спровоцировать племянницу на скандал, который бы оправдывал ее самоубийство в глазах окружающих. Это, заметим, удалось настолько, что действует по сей день. Не поверила в это лишь мать убитой – и терялась с тех пор в догадках о сути происшедшего.

Далее все шло также по плану. Слуги подготовили имущество хозяина в дорогу. В согласованное время фотограф подъехал на машине к подъезду и зашел доложить, что транспорт подан. Шофер остался внизу или тоже поднялся, чтобы принять участие (как и кто-то из квартирных слуг) в погрузке багажа – путешествие предполагалось не на один день. При этом все немного пошумели и посуетились, все остающиеся уверились в том, что Гитлер с Хоффманом сейчас уезжают, и произошло общее прощание: безо всяких особых процедур – как обычно.

Суета завершилась – и слуги вернулись к своим домашним делам. А хозяин мог еще задержаться на минутку вместе с Хоффманом в собственной комнате (он сам себе был хозяином!) – пока слуги не разбредутся по углам. Затем он мог выпустить Хоффмана сначала из своей комнаты, потом из квартиры – и все, кто мог, услышали, что они ушли. Хоффману Гитлер мог объяснить, что хочет еще пару слов сказать обидевшейся племяннице (Хоффман и сам мог убедиться, что она была обижена) – и задержался. Но он мог Хоффману и что угодно другое сказать – он был хозяином и по отношению к Хоффману. Тот ушел, квартирная дверь захлопнулась за ним, а Гитлер повернул назад – к своей комнате.

С этого момента в квартире как бы действовал призрак – единый в двух лицах. Все слуги, которые могли бы его увидеть, увидели бы натурального живого Гитлера – и нисколько бы не удивились, отметив лишь для себя, что хозяин почему-то еще задержался в квартире; в этом не было ничего подозрительного. Хоффман, которого позднее спросили бы об этом, подтвердил бы: да, Гитлер задержался.

Все слуги, которые могли только слышать перемещения этого призрака, были уверены, что Гитлер уже ушел; следовательно, по квартире перемещалась невидимая ими (безо всякой мистики!) Гели Раубаль – больше ведь было некому!

Гитлер, выпроводив Хоффмана, зашел в свою комнату и закрыл дверь: ему нужно было вооружиться орудиями для убийства – и никто из коридора не должен был по случайности увидеть его в этот момент.

Затем он проследовал в комнату Гели.

Анни Винтер, слышавшая все это, приняла шаги Гитлера, шедшего и по направлению к собственной комнате, и снова, после паузы, уже по направлению к комнате Гели быстро и на цыпочках, за шаги Гели – и позднее интерпретировала эти звуки таким образом, что Гели зашла в комнату Гитлера, забрала пистолет и проследовала к себе.

Анни, правда, утверждает, что видела Гели. Понятно, что Анни видела Гели в середине того дня, но вот до отъезда Гитлера или после – уточняющего вопроса ей не задавалось. После же того, как квартирная дверь захлопнулась, как очевидно полагала и Анни, за Гитлером, перемещаться по коридору могла только Гели – больше, повторяем, было некому! Но та же Анни, которая не видела и не могла слышать никакого пистолета, который Гели должна была бы нести в руках, и не утверждает этого, а только предполагает! Все прочие высказывания Анни свидетельствуют о том, что граница между ее достоверными впечатлениями и ее фантазиями не отличалась уверенной четкостью!

Заметим и то, что Анни, скорее всего, была заметно удивлена наличием пистолета Гитлера в комнате Гели, и ее главной задачей было даже не обмануть полицию, а объяснить себе самой то, чего она не понимала: вот и пришлось ей явно домысливать собственные впечатления, чтобы разобраться в них.

Заметим, что полиция не задала и такой естественный вопрос: а где обычно пребывал этот пистолет во время поездок Гитлера? Имеющиеся свидетельства о том, что путешествовавший Гитлер не расставался с пистолетом, не слишком многочисленны и относятся к различным годам его жизни после Первой Мировой войны – у Гитлера не было привычки беспричинно демонстрировать пистолет окружающим; вот о его знаменитой плетке из бегемотовой кожи пишут буквально все, сопровождавшие Гитлера в автомобильных поездках или видевшие его на прогулках с собаками. Так что где же должен был бы находиться пистолет при обычных обстоятельствах – совершенно неизвестно.

То, как Гитлер вошел в комнату Гели, слышала и Мария Рейхерт. Она, к тому же, услышала, что дверь в комнату заперлась: Гитлер, естественно, должен был постараться принять меры к тому, чтобы кто-нибудь, услышав подозрительные шумы (заранее их возможность нельзя было исключить!), не зашел бы и не застал его в самый момент убийства – и замок был защелкнут.

Затем Мария Рейхерт слышала сам акт убийства, но не поняла этого и не испытала никакой тревоги.

Удивительным является то, каким образом Гитлеру почти без шума и сопротивления удалось справиться со здоровой 23-летней девицей-спортсменкой.

Конечно, сам он к этому времени был вовсе не инвалидом: ему было 42 года, он еще не вегетарианствовал, с удовольствием слонялся по горам и энергично играл с собаками. Тем не менее, планируя такое преступление, невозможно было не учитывать отчаянного сопротивления молодой здоровой женщины, вдруг понявшей, что ее убивают! Уж закричать-то она вполне могла бы – и на слуг затем надежда была бы небольшой: своя рубашка, как говорится, ближе к телу: уж на анонимную-то информацию прессе кто-нибудь из них не поскупился бы – за приличный гонорар!

Автор этих строк затратил немало усилий для того, чтобы вообразить себе картину этого преступления.

Сразу стрелять при таких условиях было невозможно: если не туда попадешь, целясь в еще подвижного человека, – сорвешь версию самоубийства; если не прижмешь дуло плотно к телу – раздастся слышный звук выстрела! Следовательно, Гели была сначала удушена, причем не за шею (гарантировать то, что следы на шее не разглядели бы на следующий день слуги и полиция, было невозможно!), а путем затыкания ей носа и рта – при этом она и не пикнула! Но как с этим мог управиться один человек, обеспечив полную бесшумность всего этого?

Поэтому нами рассматривался даже вариант убийства вдвоем (Гитлер напару с Хоффманом), но в этом случае маршировка по квартире целых двух «призраков» стала бы уже перебором; тут не прибавилось бы бесшумности и скрытности, а резко убавилось!

Стало ясно, что Гитлер должен был применить специфическое и обычно применяемое в таких случаях техническое средство: кусок ткани или кляп, пропитанный хлороформом. Именно так, например, агенты ОГПУ похищали эмигранта генерала А.П. Кутепова 26 января 1930 года прямо на парижской улице; до Москвы его так и не довезли – он умер от передозировки наркоза, случайной или преднамеренной; там была возможна очень сложная политическая комбинация!

Для приготовления такого оружия Гитлеру и понадобилось уединиться в своей комнате после ухода Хоффмана. Фляжку или иной сосуд из-под хлороформа он должен был унести в кармане.

Заранее положить пистолет в другой карман он мог бы хоть за полдня до этого, хотя и это было лучше делать в последний момент: Анни Винтер или еще кто-нибудь могли заметить отсутствие пистолета на обычном месте!

Проносить в коридоре приготовленный сверток нужно было аккуратно, чтобы не наследить запахом, а войдя в комнату Гели и заперев дверь, развернуть его и действовать стремительно.

Гели, вероятно, сидела за столом спиной к двери и писала письмо. Она не должна была сильно удивиться появлению дяди на прощание перед его отъездом и не успела испугаться. Что-то, возможно, он негромко ей сказал – этого уже нельзя было услышать за дверьми и за стенами. Нападение со спины было совершенно неожиданным, и невозможно было сопротивляться, когда рот и нос уже оказались зажаты рукой – с тряпкой, пропитанной хлороформом!

Вероятно, и тело обмякшей жертвы было опущено Гитлером вниз мягко и аккуратно; то же, что слышала Мария Рейхерт, и было выстрелом: спустя некоторое время донесся легкий шум из комнаты Раубал, как будто что-то упало на пол – это вполне мог быть звук приглушенного выстрела!

Прежде чем его производить, жертву нужно было додушить насмерть, продолжая затыкать ей рот и нос. Вероятно, Гитлер прижал еще дергавшуюся племянницу лицом к полу, навалившись на нее всем телом – и в такой позе окончательно додушил. Получилось почти сексуальное убийство, с таким удовольствием регулярно разыгрываемое им перед тысячами митинговых слушателей!

Потом нужно было постараться точно выстрелить, плотно прижав дуло к телу – но не получилось попасть в сердце! Это было физически нелегко: одной рукой приподнимать труп с пола, другой – точно и аккуратно стрелять!

Теперь нужно было окончательно убедиться в отсутствии у Гели пульса и дыхания, оглядеть положение всех предметов в комнате – и устранить малейшие признаки происшедшей борьбы, насколько это было вообще возможно. Невредно было и дополнительно прижать убитую носом и щеками к полу – чтобы частично сгладить следы от пальцев, оставшиеся на ее лице.

Вероятно, он постарался и бесшумно распахнуть окно – на одну-две минуты, чтобы отдышаться самому и значительно снизить запах хлороформа и пороховых газов при последующем выходе в коридор. Затем прикрыл окно, оставляя щель; для этого в немецких домах используется специальная задвижка.

Перчатки должны были быть надеты заранее – они спасали кожу от химиката, да и душить в них было сподручнее!

Сами по себе отпечатки пальцев Гитлера в этой комнате ни о чем не говорили, но вот на замке, на дверных и оконных ручках и на теле убитой их не должно было оставаться. Перчатки были необходимы и для того, чтобы предстать через минуту перед спутниками по путешествию: на руках вполне могли остаться синяки от ее ударов, царапины от ногтей или следы от зубов! Что-то из этого могло оказаться и на других частях его тела.

Перед выходом из комнаты следовало прислушаться, нет ли кого в коридоре, затем по возможности бесшумно открыть замок и раскрыть дверь – и оглядеться вокруг.

Если бы кто-нибудь увидел Гитлера, выходящего из комнаты Гели, то убийца, говоря при этом что-нибудь вслух якобы живой племяннице, мог повернуть назад – и снова должен был возобновил попытку уйти еще через две-три минуты. При этом он по-прежнему не вызвал бы никаких подозрений – даже и в случае смерти, отрывшейся на следующий день – самоубийство могло ведь произойти позднее того, как его видели; это бы только внесло некоторые изменения в показания различных людей, вовсе не потребовав их предварительного преступного сговора! Гитлер мог бы и что-нибудь раздраженно сказать непрошенному соглядатаю, вынудив его (или ее) ретироваться.

Убедившись, что в коридоре никого нет, он должен был окончательно выйти из комнаты, бесшумно заперев при этом дверь описанным выше способом – с помощью отвертки или линейки. Вот это был единственный момент во всей операции, когда Гитлер должен был рисковать вести себя нестандартным образом на виду у возможных свидетелей, вызывая их удивление. Но и это дело требовало лишь нескольких секунд, возможно – всего двух-трех, как заранее потренироваться! Он должен был бы и стараться прикрыть своим телом то, что он делал с замком, если бы кто-нибудь внезапно возник с какого-либо бока или из-за спины.

Затем, следуя по коридору к выходу из квартиры, он уже снова ни у кого не мог вызвать никаких подозрений. Скорее всего, никто его так и не увидел.

А вот открывать и закрывать квартирную дверь ему следовало совершенно естественно, а не скрытно: вполне разумно, что кто-то мог принять шум, произведенный Гитлером, уходящим из квартиры, за уход его племянницы. Об этом бы поговорили (может быть – и поговорили!), но ломать дверь ее комнаты тем более  не возникало никакого резона! Труп в комнате за его спиной должен был вызвать подозрения лишь на следующий день – как это и произошло.

Прошедшее время до появления полиции (порядка двадцати часов) ликвидировало значительную часть улик – с неумышленным участием тех же слуг, прибиравшихся по всей квартире, кроме запертой комнаты. Запах хлороформа должен был улетучиться без следа при неприкрытом плотно окне. Другие улики были нивелированы нажимом высокого начальства, парализовавшего деятельность полицейских функционеров. А ведь, наверное, какие-то повреждения были на теле Гели и еще – помимо огнестрельной раны и следов на лице!

Ждущие внизу Хоффман и Шрек не должны были обеспокоиться задержкой шефа, да он им что-то исчерпывающее и объяснил по этому поводу.

Улики на одежде Гитлера (включая все-таки возможные, хотя и необильные брызги крови) можно было ликвидировать в номере отеля в Нюрнберге, да их затем никто и не искал. Тело самого Гитлера также никто не подвергал осмотру.

Заметим, однако, что на глаза самой внимательной и заинтересованной наблюдательнице – своей сестре Ангеле, матери погибшей, он рискнул появиться, если не считать возможных мимолетных встреч (которых, вероятно, и не было), не раньше чем через десять дней после убийства.

Спутников Гитлера ни о чем не допрашивали. Лишь после войны Хоффман рассказывал, как его и Гитлера провожала Гели; тогда его уже никто не стал уличать в лжесвидетельстве!

Слуг не допрашивали о деталях их впечатлений и наблюдений – и не сравнивали хронометраж и последовательность этих деталей; а ведь это могло выявить перемещение «призрака» по квартире и его выход к машине!

Все было шито-крыто, хотя, очевидно, это было вовсе не идеальное убийство, и раскрытие его не должно было бы составить особых трудностей для полиции. Но, увы: с начальством не поспоришь!

Ничего демонического, на наш взгляд, во всем изложенном нет: просто грамотная, профессиональная работа, безукоризненно рассчитанная психологически и почти идеально осуществленная! Несомненно, однако, что ее исполнение потребовало колоссальной концентрации воли, чувств и физических сил убийцы!

Стандартный же вопрос применительно к нашему главному герою о том, было ли все это целесообразно для него или нет, мы обсудим ниже.

Гитлера можно считать профессиональным убийцей потому, что методы, применяемые им, были высокопрофессиональными и идеально продуманными. Но сам он не был законченным убийцей-исполнителем – прирожденным или полностью воспитанным. Он не обладал подходящей для этого конституцией нервной и психической системы. Возбудимость и развитость его воображения вовсе не способствовали легкости совершения им убийств – они требовали от него колоссального расхода нервной и психической энергии.

Депрессия после смерти Гели, интерпретированная окружающими как проявление его неподдельного горя, пришлась весьма кстати – и оправдала в их глазах полнейший упадок сил, затраченных им на выполнение этой сложнейшей операции.

У Гитлера вообще не было склонности к непосредственному свершению убийств: ведь все отравления, описанные выше, по самой своей технике обеспечивают определенный разрыв между действиями убийцы и непосредственной смертью жертвы; к тому же такие убийства не сопровождаются кровотечениями! Характерно профессиональное солдатское поведение Гитлера на войне: поначалу он был санитаром – и нагляделся на вид крови, совершенно очевидно не испытывая при этом никаких удовольствий; затем стал посыльным при штабе.

Это вовсе не безопасные занятия, и они не свидетельствуют об отсутствии у него личного мужества; его Железные кресты – бесспорное свидетельство его заслуг. Но он, очевидно, вовсе не стремился убивать на войне – и даже, возможно, вообще не убил там ни одного человека.

Поначалу, вероятно, ему в этом повезло. А может быть, как раз в начале-то он кого-нибудь и убил – и также не испытал при этом никаких положительных эмоций. А вот потом, будучи на положении фронтовика-ветерана, он уже заведомо имел значительные степени свободы в выборе своих занятий – и, повторяем, вовсе не стремился к кровавым убийствам. Это-то и чувствовали позднее такие хладнокровные и уверенные в себе убийцы, как Геринг или Рем.

Этот текст нисколько не должен рассматриваться как оценка моральных качеств Гитлера. Просто у каждого убийства – разные составляющие. Интеллектуальная часть, сводящаяся к замысливанию, планированию и организации убийства, и была истинным призванием Гитлера, унаследованным от множества его предков и закрепленным воспитанием и самовоспитанием, полученными им в детстве, от этого-то он и получал несомненное удовольствие, а вот физический процесс самого убийства – это был вовсе не его конек!

«Лишь однажды, 9 августа 1921 г., он ударил политического противника. Он ни разу не присутствовал при убийстве или казни, если не считать его пребывания на фронте с 1914 по 1918 г.»[104]

Убивать ему самому – это было все равно что, как говорится, забивать гвозди микроскопом!

В конечном итоге жизнь и карьера Гитлера-убийцы сложились почти идеально: встав во главе Германии, он только продумывал затем убийства и старался очень взвешенно и подспудно отдавать распоряжения на их исполнение, а осуществляли это уже другие, более подходящие персонажи. При такой рациональной системе разделения труда и при таких ревностных исполнителях все они вместе и наработали миллионы уничтоженных людей – выдающийся показатель, близкий к рекордным!

Но все это сорганизовалось не сразу, а убийства, физически совершенные им самим, вызывали у него изрядный душевный дискомфорт.

Зигмунд правильно отметила, что отвращение Гитлера к пьянству, мясной пище и курению проявлялись у него еще до гибели Гели – это и не случайно, и, в его случае, вполне естественно.

Курение тут, правда, стоит несколько особняком. Вполне возможно, что Гитлер бросил курить из экономии – в недолгий период своей нищеты, о котором ниже. Как у многих бывших курильщиков у него могло возникнуть отвращение к табачному дыму. Мы не знаем, курила ли Гели, но это очень вероятно – и ему это приходилось терпеть. Ее смерть позволила ему покончить и с этой неприятной стороной его быта. Известно, что позднее и секретарши Гитлера, и Ева Браун курили тайком от него. Ева зажевывала сигареты ментоловыми пастилками[105].

Нетрудно понять и то, что поднимаемые в застольях бокалы ассоциировались у Гитлера с тем последним, который опрокинул в себя его отец. Можно углядеть и еще одну деталь, подчеркивающую эту аналогию: Гитлер редко пил вино, а когда пил – подсыпал в бокал сахарную пудру: это, кроме чисто вкусового эффекта, очень выразительное символическое действие, имитируещее подсыпание яда в бокал!

Дело было, конечно, еще и не только в этой символике, но и в том, что опьянение естественно вызывало и распущенность языка. Отто Штрассер так писал об этом: «Настоящие аскеты жертвуют плотскими удовольствиями ради высшей идеи, в которой они черпают силы. Адольф же отказывается от них из чисто материалистических побуждений: он уверен, что /.../ употребление спиртного притупляет бдительность и ослабляет самоконтроль»[106]. Мы об этом уже много рассуждали, а ниже постараемся завершить эту тему.

Что же касается мясной пищи, то дело здесь и вовсе ясное – для всех людей, а не только для убийц. Стоит лишь задуматься о том, что любой кусок мяса – часть тела убитого животного, представить себе это убийство – и кусок этот в горло не полезет! Дай только волю своему воображению на эту тему – и единственным выходом только и останется вегетарианство!

А вот Гитлер никак не мог избавиться от призраков убийств, совершенных им самим. Естественно, что убийство Гели оказалось здесь последней гирей, перевесившей чашу весов и приведшей его к окончательному решению для себя всей этой этической и моральной проблемы.

Это было не единственным следствием убийств, повлиявшим на последующие постоянные настроения и поведение Гитлера. Другим было то, что легкость и безнаказанность всех этих убийств порождали у Гитлера страх оказаться аналогичной жертвой чужой злой воли.

Поэтому Гитлер, например, часто путешествуя, держал до последнего момента в секрете от всех остальных то конкретное место, в котором планировался его ночлег: «он всю жизнь предпринимал такие чрезвычайные меры по обеспечению собственной безопасности»[107].  Сравните по контрасту с этим, кстати, то, как легко оказалось отыскать Гитлера в Нюрнберге 19 сентября 1931 года – это, следовательно, тоже было заранее предусмотрено!

Отсюда – и сверхъестественные приступы боязни отравления, периодически вспыхивавшие у Гитлера.

Вот как тот же Ханфштангль писал о ситуации уже 1932 года: «Берлин уже стал территорией Геббельса. У него была большая квартира на Рейхсканцлерплац на западе города, и, когда Гитлер вдруг решил, что кухонный персонал в „Кайзерхоф“ наполнился агентами коммунистов, которые добавляли яд в его пищу, Магда Геббельс завоевала его сердце, готовя изысканные вегетарианские блюда, которые возили для него в отель в термоконтейнерах»[108].

Ангела Раубаль, напоминаем, вроде бы уверовала в то, что ее брат неповинен в смерти ее дочери, но для Гитлера ее настроения представляли с тех пор серьезную потенциальную угрозу: она оставалась домоправительницей в Оберзальцберге – и без труда смогла бы отравить его, если бы захотела.

Гитлер стоически терпел это несколько лет, но потом не выдержал: «Ангела /.../ в течение почти 30 лет пользовалась его доверием и с 1928 по 1935 г. даже оказывала ему помощь в ведении хозяйства, прежде чем в один прекрасный день внезапно исчезла из его окружения. /.../ Патрик Гитлер, ее племянник, признавался в своей статье в „Пари суар“, что проявление любых эгоистических интересов вызывало в нем радикальную и внезапную негативную реакцию. „В 1935 г. [109], – пишет Уильям Патрик,  – Адольф Гитлер встретил Ангелу на пороге своего дома в Берхтесгадене и дал ей ровно 24 часа, чтобы упаковать чемоданы... Он обвинил ее в том, что она помогла Герингу приобрести в Берхтесгадене земельный участок... который располагался прямо напротив его дома и на котором Геринг собирался построить себе дом“. Он поступил так, хотя четыре года назад Гели застрелилась в его мюнхенской квартире»[110] – именно потому что, а не хотя, и не застрелилась, а была застрелена!

Предлог для разрыва с Ангелой был явно надуман, но иного не нашлось!

Таким образом, вегетарианство и трезвенность оказались не только проявлением тайных, иррациональных по существу страхов Гитлера, но стали и вполне рациональной защитой от этих страхов.

Перейдя на постоянное потребление пищи и напитков, отличных от всего, чем пользовались все его окружающие, Гитлер резко снизил вероятность отравления с чьей-либо стороны. Отныне ему приходилось концентрировать внимание лишь на контроле за настроениями и убеждениями тех немногих людей на его собственной кухне, которые и готовили пищу и напитки непосредственно для него, а также стараться не сводить глаз с собственной пищи, стоящей на столе в присутствии посторонних. В крайнем случае, усомнившись в том, что доглядел за всем, он мог просто временно ничего не есть и не пить – воздержание на пару часов не могло ему повредить, как и всякому другому!

Это обеспечивало Гитлеру вполне определенный психологический комфорт, компенсирующий ему недостаток животной пищи, который он сам периодически отчетливо ощущал: с 1931 года «он отказывается /.../ употреблять мясо, хотя нередко и жалуется по этому поводу. „И за счет этого человек должен жить... Как же тут проживешь?“ – задает он вопрос Альберту Шпееру в 1935 г.»[111] 

Тот же Шпеер свидетельствовал, что Гитлера раздражало демонстративное вегетарианство Рудольфа Гесса, совершенно немотивированное с его, Гитлера, точки зрения: «Гесс бывал частым гостем за столом Гитлера в Канцелярии. Однако однажды Гитлер обнаружил, что его заместитель принес с собой свою вегетарианскую пищу, которую стал разогревать в кухне. Когда Гитлер укорил его, Гесс пояснил, что находится на особой диете из „биологически активных“ продуктов. Гитлер сказал ему, что в таком случае ему нужно обедать дома. После этого Гесс не так часто бывал за обедом»[112]. Понятно: Гесс ведь не был убийцей (не считая жертв со стороны противника на фронтах Первой Мировой войны) и не имел врагов, заинтересованных в мести лично ему, – так этот-то что выпендривается?!.

На фоне всех этих серьезных фобий фюрера и их истинных мотивов приведенный выше рассказ Гитлера о том, как он якобы напился в 1905 году, а потому перестал потреблять алкоголь, выглядит веселеньким и неправдоподобным анекдотом.

К нему мы теперь и возвращаемся, совершив изрядный круг по другим историям и обстоятельствам.

Едва ли эта история была выдумкой (кроме, разумеется, ее последней фразы, как уже отмечалось). Так, возможно, примерно и происходило в 1905 году, как было рассказано Гитлером в 1942-м – и вовсе ничего удивительного не было в том, что подвипивший юнец-хулиган использовал школьное свидетельство вместо туалетной бумаги! Это вполне соответствовало и его трезвым взглядам на роль учебы в его личной жизни, и его страстному желанию окончательно освободиться от этой учебы, осуществленному достаточно вскоре.

Был, конечно, в этом эпизоде и определенный негативный момент для него самого – тягостная беседа Гитлера с директором училища, но в конечном итоге по ходу рассказа и этот директор остался осмеянной и униженной фигурой, так что все происшедшее должно было доставлять годы спустя лишь удовольствие Гитлеру, ударившемуся в воспоминания. Он-таки и испытывал такое удовольствие – это ясно отражается в залихватски-хулиганском тоне рассказа! Да иначе он ничего подобного и не рассказывал бы!

Никакого повода завязать с пьянством такая история доставить не могла и, очевидно, не доставила. Такую историю, наоборот, было бы естественно многократно и регулярно рассказывать долгие годы спустя – также во время пьянок. Так бы, вероятно, и происходило, если бы Гитлер не прекратил собственное участие в пьянках – по серьезным и едва ли веселым причинам, которыми он, несомненно, никак не мог искренне делиться с окружавшими его лицами.

Тем не менее, именно данная история и была выбрана самим Гитлером для того, чтобы как-то объяснить окружающим якобы истинные причины его трезвенности. Каким-то определенным образом эта история, следовательно, ассоциировалась у него с настоящим поводом, повлиявшим на него в данном направлении.

При этом было бы вполне естественным, если в буквальный рассказ, воспроизведенный Гитлером, вкрались его собственные тщательно скрываемые мысли и чувства относительно того, что и как происходило с ним на самом деле в тот момент, когда происходило нечто действительно ужасное, отвратившее его от последующего злоупотребления алкоголем.

И вот тут-то нам и должна помочь техника, отработанная в психоаналитической рецепторике Зигмунда Фрейда.

Главное, как мы полагаем, что объединяет приведенный рассказ Гитлера с тем неизвестным нам истинным сюжетом, произведшим на него неотразимое впечатление, – это сходство общей обстановки и ситуации. Детали, свидетельствующие об этом сходстве, разбросаны по всему рассказу Гитлера – и явно выделяются из него.

Дело в обоих случаях происходило, по-видимому, в крестьянском трактире, где было очень весело: мы кутили вовсю – это деталь № 1, относящаяся одновременно и к тому, что рассказывал Гитлер, и к тому, чего он рассказывать не решался.

Мы там пили и говорили ужасные вещи – это деталь № 2, существенная приведенной странной подробностью: какие-такие ужасные вещи вообще могли говорить подвыпившие школяры? Уже это – весьма интересная деталь!

Как все это было в точности, я не помню... мне пришлось потом восстанавливать события. На следующий день меня разбудила молочница, которая... нашла меня на дороге – это деталь № 3, объединяющая рассказ Гитлера с тем истинным событием, которое он скрывал; молочница, естественно, едва ли могла появляться дважды и относилась, по-видимому, только к одной истории из двух, случившихся с Гитлером (рассказанной и нерассказанной), к какой именно – не известно, но это, конечно, хотя и красочная, но не принципиальная подробность!

Заметим однако, что молодой человек, заснувший пьяным ночью на дороге даже в условиях климата благодатной Австрии, мог зимой вовсе не проснуться к утру или, по крайней мере, мог существенно отморозить какие-нибудь жизненно важные органы тела! Гораздо естественнее было бы то, что подобный рассказ относился бы к летнему времени, а не к февральскому завершению семестра!

К тому же, повторим, Гитлер не очень-то и контачил в те годы со своими сверстниками – к чему бы это было им стремиться к столь тесному взаимному общению и искать развлечения в бурных совместных попойках? Еще одна деталь к тому же: почему на следующий день, когда Гитлер якобы выяснял отношения с „мамочкой“, вроде бы начисто отсутствовали эти остальные участники совместной пирушки – и ничем не помогли даже воспоминаниям похмельного Гитлера?

И вот, наконец, решающая деталь № 4, которая никак не может вписываться в воспроизведенный рассказ Гитлера, а целиком относится по смыслу к той истории, которую он постарался скрыть: „мамочка“ /.../ дала мне 5 гульденов!

Вот тут-то Гитлер и проговорился окончательно! Никаких гульденов никто ему в феврале 1905 года давать не мог: они не ходили в свободном обращении и не принимались к платежам аж с 1 января 1900 года!

Пьянка же никак не могла происходить до 1900 года – Гитлер тогда до пьянок еще не дорос!

Круг замкнулся – теперь мы можем догадаться, что же постарался скрыть Гитлер.

Эта переломная история, сломавшая всю последующую жизнь Гитлера, относится, очевидно, к лету 1908 года, а крестьянский трактир, которым когда-то владел его прадед, находился, естественно, в Шпитале. Там-то Гитлер и отмечал успешное завершение очередной непростой операции: он добрался до собственного тайника и загрузил в свой багаж очередную, вторую по счету, часть сокровищ, доставшихся ему от Иоганна Непомука. Теперь можно было расслабиться и отметить это дело в трактире.

Там-то напившийся девятнадцатилетний Гитлер и говорил какие-то ужасные вещи – а сказать он мог много чего ужасного!

Кульминацией же вечера, несомненно, было то, что слушатели не очень-то верили распоясавшемуся юнцу – и посмеивались над ним! Тогда он, в доказательство справедливости сообщаемого, полез в карман – и достал монету в сколько-то гульденов, золотых или серебрянных, а может быть – и не одну!

Воспоминания об этой страшной сцене и заставили его употребить это слово – гульден, которое никак не могло относиться к приведенному рассказу о школьном свидетельстве.

На следующий день несчастному Гитлеру пришлось восстанавливать эти события в памяти – и ничего утешительного для себя он восстановить не сумел.

Пришлось немедленно бежать из Шпиталя, и рискнуть затем вернуться за очередной порцией украденного лишь через девять лет – будучи увешанным военными регалиями и при заведомом отсутствии большинства постоянных клиентов шпитальского трактира, уже умерших, состарившихся или находившихся в 1917 году на фронтах; поскольку это сошло ему с рук, то в 1918 году он и завершил всю свою операцию с извлечением сокровищ Иоганна Непомука.

Явившись в августе 1908 в Вену к Кубицеку, Гитлер умолял его бежать вместе за границу – одному ему на это духа не хватало! Потом же началось его кошмарное существование в Вене: полиция действительно искала его – его должны были призывать на военную службу, но он не мог знать: разыскивают ли его только поэтому или полиция ищет его еще и в результате доноса его шпитальских собутыльников?

Выяснить этого он никак не мог, не сдавшись полиции, – и предпочел скрываться.

Эта история послужила ему, конечно, уроком – и явилась вполне достаточным основанием для принятия радикального решения о самоограничении потребления алкоголя. История же с Гели Раубаль стала завершением его жизненной эпопеи в этом отношении.

Несомненно также и то, за что пострадала его несчастная племянница: за годы их близости (сопровождались ли они сексуальными отношениями или нет) Гитлер успел очень многое наговорить своей близкой подруге – причем абсолютно не известно, что именно: она даже могла не понимать того, какие конкретно сведения оказывались наиболее убийственными для Гитлера!..

И вот вся эта-то информация и должна была стать в случае ее замужества достоянием совершенно чужого и неподконтрольного Гитлеру человека!

Гитлер не потерпел в таковом возможном качестве даже Эмиля Мориса – своего шофера и личного друга, а тут и вообще возникал какой-то виолончелист – и совершенно неважно было то, еврей он или нееврей! Хотя еврею, конечно, было бы более соблазнительно разоблачать Гитлера!..

Понятно, что Гели была обречена.

Понятно и то, кто был злейшим врагом Адольфа Гитлера – он сам!

Его трепливый язык вечно создавал ему трудности – притом такие, какие ему не мог бы создать никто из миллионов людей, посторонних по отношению к нему. И даже воздержание от пьянства практически не помогло Гитлеру!

И это сыграло роль даже в явлениях такого масштаба, как, ни мало ни много, результат всей Второй Мировой войны!  

[1] И. Фест. Путь наверх, с. 36.

[2] В. Мазер. Указ. сочин., с. 67.

[3] Там же, с. 66-67.

[4] Э. Ханфштангль. Указ. сочин., с. 42.

[5] Там же, с. 117.

[6] Там же, с. 47.

[7] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 179.

[8] Там же, с. 178.

[9] В. Мазер. Указ. сочин., с. 290-291.

[10] Там же, с. 309.

[11] Т. Юнге. Указ. сочин.. с. 214.

[12] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 178.

[13] Там же.

[14] Там же, с. 178-179.

[15] М. Кох-Хиллебрехт. Указ. сочин., с. 205.

[16] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 179.

[17] Там же, с. 131.

[18] Там же, с. 112.

[19] Там же, с. 115-117.

[20] Дочь знаменитого фотографа Гитлера Генриха Хоффмана и будущая жена лидера Гитлерюгенда Бальдура фон Шираха, с 1940 года – гауляйтера и имперского наместника в Вене.

[21] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 145.

[22] В. Мазер. Указ. сочин., с. 309.

[23] Там же, с. 297.

[24] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 161-162.

[25] Э. Ханфштангль. Указ. сочин., с. 199-200.

[26] В. Мазер. Указ. сочин., с. 36.

[27] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 183.

[28] Изумительная формулировка, заметим мы!

[29] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 163-164.

[30] Там же, с. 146.

[31] Упомянутый учитель пения в Мюнхене.

[32] Э. Ханфштангль. Указ. сочин., с. 203.

[33] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 146.

[34] Николай Павлович Брюханов (1878-1938), нарком продовольствия (1921-1924) и финансов (1926-1930) СССР.

[35] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 151-152.

[36] Там же, с. 154.

[37] Там же, с. 155.

[38] Там же, с. 147.

[39] Там же, с. 147, 155.

[40] Домохозяйка Гитлера еще в 1922-1923 гг.: Э. Ханфштангль. Указ. сочин., с. 57-58, 196.

[41] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 151.

[42] Там же, с. 152.

[43] Там же, с. 148.

[44] Э. Ханфштангль. Указ. сочин., с. 201.

[45] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 152.

[46] Там же, с. 151.

[47] Там же, с. 150-151.

[48] Однофамилец шефа Гестапо.

[49] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 149-150.

[50] К. Залесский. НСДАП, с. 184.

[51] Там же, с. 159.

[52] К. Залесский. НСДАП, с. 184-185.

[53] Там же, с. 185.

[54] Так в тексте; правильно – Шрек.

[55] Франц Шварц – казначей НСДАП с 1925 г. и до возвышения Бормана. В мае 1945 уничтожил финансовые документы НСДАП, хранившиеся в «Коричневом доме». Арестован американцами и умер в лагере военнопленных в 1947 году.

[56] Еще один однофамилец шефа Гестапо; застрелился 23 мая 1945.

[57] „Völkischer Beobachter“ – центральный орган НСДАП, издававшийся в Мюнхене.

[58] Автор этих строк не устает восхищаться переменами, происходящими в русском языке. Во времена его детства сводными назывались братья и сестры, имевшие разных родителей, поженившихся, уже имея детей; они были, таким образом, сведены браком их родителей; единокровными называли братьев и сестер, имевших одного отца, но разных матерей; единоутробными – имевших одну мать, но разных отцов; по этой логически безупречной терминологии Адольф Гитлер и Ангела Раубаль были единокровными братом и сестрой.

[59] Э. Ханфштангль. Указ. сочин., с. 201.

[60] Там же.

[61] Там же, с. 203.

[62] Там же, с. 201-202.

[63] Учитывая, что осмотр производился примерно в 11 часов 19 сентября, это указывет на время смерти от 17 до 18 часов 18 сентября; выше мы уже высказывались относительно точности такой «экспертизы».

[64] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 159-160.

[65] Э. Ханфштангль. Указ. сочин., с. 202.

[66] Там же.

[67] Там же.

[68] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 278.

[69] Там же, с. 162.

[70] Э. Ханфштангль. Указ. сочин., с. 203.

[71] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера., с. 162.

[72] Там же, с. 170.

[73] Там же, с. 163.

[74] Э. Ханфштангль. Указ. сочин., с. 215.

[75] В. Мазер. Указ. сочин., с. 290-291.

[76] Краузе состоял слугой Гитлера с августа 1934 до увольнения в сентябре 1939: примечание К.А. Залесского – научного редактора русского издания книги А.М. Зигмунд. // А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 177.

[77] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 177.

[78] В. Мазер. Указ. сочин., с. 291.

[79] К. Залесский. НСДАП, с. 151.

[80] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 175.

[81] Там же, с. 177-178.

[82] Г. Кнопп. Указ. сочин., с. 193.

[83] Социал-демократическая партия Германии.

[84] А.М. Зигмунд. Женщины Третьего рейха, с. 8.

[85] Там же, с. 11-12.

[86] Там же, с. 23.

[87] «Волк» – так, напоминаем, любил называть себя Гитлер.

[88] А.М. Зигмунд. Женщины Третьего рейха, с. 32.

[89] Там же, с. 40-42.

[90] Там же, с. 45-46.

[91] Там же, с. 46-47.

[92] Там же, с. 43.

[93] Там же, с. 62.

[94] К. Залесский. НСДАП, с. 64.

[95] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 148.

[96] В. Мазер. Указ. сочин., с. 291.

[97] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 148.

[98] В. Мазер. Указ. сочин., с. 304.

[99] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 183.

[100] Вставка А.М. Зигмунд.

[101] То же самое.

[102] А.М. Зигмунд. Лучший друг фюрера, с. 183-184.

[103] Там же, с. 147.

[104] В. Мазер. Указ. сочин., с. 233.

[105] Т. Юнге. Указ. сочин., с. 182.

[106] О. Штрассер. Указ. сочин., с. 128.

[107] Э. Ханфштангль. Указ. сочин., с. 69.

[108] Там же, с. 234.

[109] Залесский относит окончательное изгнание Ангелы к февралю 1936 года: К. Залесский. НСДАП, с. 448.

[110] В. Мазер. Указ. сочин., с. 57.

[111] Там же, с. 309.

[112] Л. Пикнетт, К. Принс, С. Прайор. Неизвестный Гесс. Двойные стандарты Третьего рейха. М., 2006, с. 75-76. И в имени первого автора, и в названии книги – грубейшие ошибки и искажения русского перевода.