Петров Н.П. Записки о Гапоне. Часть 3. // Всемирный Вестник. Спб, 1907. № 3, с. 33-66 (паг. 3-я)
{с. 33}
Записки о Гапоне. Рабочего Н.П. Петрова (Окончание)
Новая работа Гапоновцев.
Личный приезд мой в Питер был неудачен, но он нисколько не мешал делу. Я приехал опоздавши на две недели, так что мой товарищ уже был в Питере и должен был ехать обратно к Гапону. Я виделся с ним всего один раз, он прочитал мандат, составленный без меня и уехал с ним обратно в Париж. Я больше с ним и не виделся. Прочитали все напутствие Гапона, которое я и привез. Я ехал с уверенностью, что у нас есть все, хотя вполне не верил словам Гапона, но думал, что раз выпустили всех председателей то есть, хотя центральный комитет, который следит за положением дел вообще, — то легко призвать к работе всех, кто знал о собрании русских фабрично-заводских рабочих. Если бы Гапон хотел дела, то ему стоило бы только кликнуть клич и по его зову создалась бы и реальная сила. Гапон, без сомнения, не думал об этом. Гапон служил правительству и хотел направить освободительное движение по такому руслу, которое — либо отвлекло бы пролетариат от дальнейшей борьбы с произволом или поставило бы его в такие рамки, что пролетариат забыл бы о политике и занялся бы чем либо другим, а другого у Гапона не было очень много. Гапон был под перекрестным огнем, он вновь завязал дело с правительственными агентами, которые сле- {с. 34} дили и подталкивали его к истреблению крамолы, а он знал и думал, что рабочие поверят ему, но рабочие верили не в то, во что верил Гапон. Гапон стоял на месте и говорил рабочим: "стой пролетариат, ни шагу назад и ни шагу вперед". Гапон не подумал, что своей провокаторской выходкой 9 января дал возможность пролетариату пойти вперед. Пролетариат пошел и волной захватил с собой Гапона и по пути присоединилось крестьянство. Оставив на пути трупы своих товарищей, народ клялся не останавливаться ни перед чем. Гапон забыл это и совсем не знал, сознательно взялся вывернуть на изнанку эту клятву, задумал остановить эту волну, несшую народное горе, не выдержал ее натиска, утонул сам на веки, заклеймив свое превознесенное имя. Вместе с ним волна плеснула грязью на его сотрудников, которые верили ему, но верили тому Гапону, которого считали борцом за истинное освобождение, а не тому, каким он был на самом деле; с тяжелым камнем на душе остались они одни разочарованные в своем вожде. Приехал я к тем, кто состоит в комитете, как говорил Гапон. И вот, в первых моих вопросах о деле, мне отвечали: "ничего". "А как дела в организации?" "Какой организации?" "Нашей, нашей". "Никакой организации нет". "Как нет?" "Да так". "Что же комитет спит?" "Какой комитет?" "Наш, центральный". "Никакого комитета нет". "Как нет?" "Гапон создаст тогда и будет, а пока нет. Может быть Гапон себя считает комитетом, а у нас нет". "Как же быть тогда?" "Не знаю", отвечал мне член комитета, на которых Гапон полагался. "Давайте тогда составлять комитет. Начнем дело". "Давайте", говорили с улыбкой. Вот с таким аргументом я ушел от главного члена Гапоновского комитета, К—лина. Другой, много лучше, сказал, что он не может работать не легально, а поэтому не знает как начать да и боюсь я. А к тому же семья, это сказал В—в, на которого Гапон возложил всю надежду. Я еще в союзе председателем согласился бы быть, а так работать не буду. А другой председатель как относится к нашему делу? спрашивал я. "Их и не найдешь". К—н уехал, а другие либо испугались, либо не верят Гапону. "Да и что может теперь Гапон сделать? Он сыграл свою роль и {с. 35} дальше от него ждать нечего". Вот какое настроение было у его ближайших сотрудников. Пришлось доказывать, что Гапон может много сделать. Я открывал им все, весь план дела и выходило так: что у нас есть все, кроме организации. Я передавал слова Гапона, что денег у нас много и недостатка в них не будет. Посланный мандат обещал еще громадный приток средств, тысяч двести. Гапон уверял, что получит сейчас же, а все, что нужно для возстания, — будет к концу июля. Сначала этому не верили, но с первой же получки денег от Гапона, — начали верить. Гапон же писал — "в деньгах не стесняйтесь и оказывайте больше помощи нуждающимся рабочим". Всю техническую поддержку Гапон думал получить от С.Д. и вел с ними переговоры и, как он говорил, было все удачно. С виду все было в порядке — только начинай работу. Через дня четыре после моего приезда, назначено было собрание предполагаемого комитета. Формироваться он должен был по совету Гапону и подбор предоставлено было сделать К—ну и В—ву. На собрание пришли только трое К—н, В—в и я. Другим вероятно не хотели говорить, либо не надеялись, что они примут участие: трое решили, что комитет будет состоять из четырех человек, четвертый Ку—н, бывший в отъезде. Я же через неделю по постановлению комитета, должен был уехать, куда назначат в виду моего нелегального положения. Решили начать организацию, привлечь все старые силы и стать во главе движения и повести по истинному пути, так говорил Гапон, а К—н говорил, что людей очень много и нужны интеллигентные силы. В это время я случайно столкнулся с социал демократами, которые сначала приняли очень горячее участие в нашем деле. Я поверил им и передал в свой комитет, комитет отнесся к этому очень хорошо и согласен был вести с ними переговоры. Назначили собрание. У нас не было программы. Гапон говорил, что мы программу не будем вырабатывать, народ сам выработает себе программу, какую захочет. Съехались на переговоры с нашей стороны трое и со стороны с.-д. двое. Первый вопрос, конечно, был программа, а у нас ее не было, с.-д. предложили нам помочь в выработке программы, мы приняли это, затем с.-д. дали {с. 36} нам литературы и предложили помочь и в дальнейшем. Одному с.-д. было предоставлено составить предварительную программу для всероссийского крестьянского рабочего союза и когда она будет готова, собраться и обсудить сообща. С.-д. предложили нам объединиться с ними на автономных началах, нарисовали картину действительно для нас выгодную, нам предоставлялась вся техническая помощь, в которой мы нуждались больше всего. Все прения прошли в желательном для нас направлении, мои коллеги были в восторге, особенно К—н даже потирал себе живот. "Я право не ожидал, что с.-д. окажут нам такую поддержку", восторженно говорил он. После этих переговоров я сейчас же послал Гапону письмо и сообщил о предполагаемом объединении на автономных началах. Через неделю программа была готова, собрались разсматривать ее. Крестьянский союз, объединяясь с партией с.-д. на автономных началах, сливается воедино для совместной работы-борьбы, против произвола самодержавного строя и т.д. К—н так и ахнул услышав о боевой стороне союза прямо заявил, что мы разрушать не хотим, а стремимся созидать. С.-д. доказывали свою точку зрения. Спорили долго, ни та, ни другая сторона не поддавалась и, в конце концов, разругались. К—н уезжая заявил, что он больше ни за что не поедет к с.-д. и ругал себя что начал с ними переговоры. С.-д. тоже ругались, мне сказали, что стал лбом к стене и ни с места, ни взад, ни вперед, мы вас не понимаем; я ответил: "не обманете нас". Переговоры с с.-д. кончились неудачно, но связи с ними не порывали. Организация подвигалась очень плохо, комитет не то работал, не то спал, люди требовали программы, у нас ея не было, пождут, пождут и бросают дело, у К—на люди были, но я их и не видел. Он всегда либо меня прятал от своих людей, либо их от меня; В—в же совсем не думал ни о чем. В конце июля Гапон прислал программу, это была не программа, а слезы. Гапон даже не выставил того, что требовали 9-го января. Стыдно было показывать такую программу. Я помню, как принес ее к с.-д., с которыми вели переговоры, они смеялись над ней, а я был в самом неприятном положении. 30 августа должны принять оружие, но кто взял бы хоть один браунинг для защиты таких {с. 37} требований! Программа провалилась, дело не подвигалось, денег у нас не было, не то что думать о складах и их подготовке, не хватало даже на организацию. Гапону писали письмо за письмом требуя денег, а он отвечает, что в деньгах недостатка не будет и пришлет двести-триста рублей и сам же назначит, куда они должны пойти. Я на неделю остался в Питере, но после решил во что бы то ни стало остаться на всегда. В половине августа приехал посланный от Гапона рабочий, которого решили принять в комитет с первого же собрания. Наш комитет получил два направления К—н и И—в хотели быть председателями культурными. Я и Петр старались создать реальную силу. После к нам присоединился К—н. Конечно, дело совсем не шло, спорили да переругивались, а под конец совсем стали халатно относиться. К—н стал даже конспирировать от нас, он страшно боялся свести нас со своими людьми, потому что люди уходили от них. Так тянули до самого сентября. Я писал Гапону после каждого собрания и сообщал ему всю дезорганизацию происходившую в комитете. Гапон только отвечал: работай товарищи. Читая такие письма я прямо терялся. Дело идет хорошо; Откуда берет, что хорошо, ведь дело в самом плачевном положении! Вторая половина августа прошла в затаенном несогласии Гапоновского комитета. Приехавший из Женевы от Гапона рабочий Петр сошелся со мной по убеждению и по тактике, а так как Гапон посылал его с тем, что он останется работать в нашем союзе и предполагалось ввести в центральный комитет. По появлении Петра породились два течения, ибо он хотя и соглашался работать по инициативе Гапона, но ругал его шарлатаном и сразу же начал проводить идею, что мы можем работать без Гапона, остальные члены комитета совершенно противоположных убеждений вели с ними политику. Они не допускали нас до людей, которые иногда собирались у них, а если и приходилось бывать случайно, то после получался скандал. Люди выслушивали противоположные мнения, иногда уходили от К—на и группировались с другими. К—н стал упрекать П. и меня, что мы у него воруем людей. Такое заявление заставило нас покончить с К—н и В—м организационные дела мы решили организовать что {с. 38} либо сами, но в комитете собирались, хотя очень редко. Петр и я жили нелегально, без паспорта, что затрудняло работу в организации, с этим еще можно было бы как нибудь уладить, но не было платформ, вокруг которых группировать людей. У меня и группировались люди, но через две — три недели разбрелись, не видя у себя почвы под ногами, а Гапон для работы уже не играл роли и на одном его имени трудно было построить организацию. Рабочие верили Гапону и даже воодушевлялись, когда мы говорили о его делах, но только до тех пор, пока не убеждались, что тут существенного нет. У Гапона не было ничего, ни программы, ни лозунга, ни идеи, ничего кроме его имени, но объединить одним этим весь пролетариат в сильную армию нечего было и думать. Гапон, может быть, и не хотел создавать никакой организации, а просто, желая удержаться на своем пьедестале, некоторые пылкие головы взвинчивал и посылал их в рабочую и крестьянскую среду проповедывать о его имени делах и обещаниях. Взвинченные головы лезли напролом и при первой попытке увлечь за собой массу, — упираясь лбом в стену. Приходилось либо забыть Гапона и его обещания или же опустить крылья как мокрая кура и сидеть с открытым ртом и смотреть по сторонам, пока Гапон чего-либо не каркнет. Так конечно и сидели. Для организации нужны были деньги. У Гапона они были, но нам он давал только на прожитие, да на поддержку некоторым потерпевшим 9 января, на организацию же и под д.с. не присылал ничего, хотя ему и посылалось письмо за письмом. Таким образом, в этом направлении делалось ровно столько, сколько он хотел т.е. ничего. Так играл с нами Гапон да и не только с нами, но и с людьми довольно известными и все в итоге были обмануты. Гапон не любил обманывать просто, нет, он вас раньше заинтересует, заставит поверить, увлечет и сейчас же даст дело. Человек понесется выполнять его, лезет на пролом, но, в конце концов, как доберется до самого дела, то оказывается, что ничего подобного тому, что говорил Гапон в действительности нет. Гапон же, дав поручение, сейчас же забывал об этом человеке и о деле, которого у него фактически и не было. Если же посылаемый человек встречался после с Гапо- {с. 39} ном и говорил ему о своей неудаче, то Гапон улыбался, хлопал его по плечу и говорил: "ну ладно, спасибо, спасибо. Это ничего, там все устроилось", тем и заканчивалось. И вот, после такой семи-месячной работы Гапон в конце августа 1905 г., и приехал закончить свои труды в Финляндию, где истинно провокаторски выполнил свою роль. Здесь же закончилась и его революционная деятельность, бывшая в сущности, по моему, провокаторством и авантюризмом. В двадцатых числах августа приехал человек, якобы от боевой организации и сообщил, что транспорт пришел и нужны люди. Но людей не было, да их никто и не готовил. Его направили в одно место, где была связь с с.-д. С.Д. приняли какое-то участие, но по всей вероятности пассивное, ибо они интересовались всем и старались все узнать, но Гапон вел дело так, что узнать было трудно. В первых числах Гапон был около Гельсингфорса и вызвал одного человека, к нашей организации непричастного и конечно без зазрения совести его обманул просто устроил провокацию; свиданье из-за этого не состоялось. Вышел скандал, Гапон явно показал себя авантюристом и после над этим же человеком издевался и за глаза ругал его, сам не зная за что. Человек, возвратившись, страшно взволнованным голосом уговаривал меня быть с Гапоном осторожным, оказалось, что транспорт провалился. Действительно газеты подтвердили, что неизвестный пароход наскочил на скалу и потонул с оружием. Я ничего не знал, поехал к К—ну, тот получил известие, чтобы весь комитет ехал в Гельсингфорс. Была организована поездка комитета в числе пяти человек; приехали в Гельсингфорс. В заседании приняли участие Гапон, один интеллигент, который председательствовал и женщина, приехавшая с Гапоном из-за границы, она присутствовала в качестве секретаря. Заседание было шумное и долгое, с десяти часов утра просидели до поздней ночи. Все вопросы решались мирно, когда же разбирали вопрос о составе комитета и мандате Гапону, то споров и крику было много. Комитет не мог работать при таком составе, Петр и я заявили, что с В—вым и К—ным мы работать не можем и не будем, те же заявили, что не согласны вести организацию на нелегальной почве. Гапон набрасывался на всех, {с. 40} доказывая, что мы можем работать все вместе. Долго спорили и переругивались, Гапон уговаривал нас послушать его. К—н не сопротивлялся, В—шову же Гапон дал 700 руб. для обезпечения семьи и он больше ни слова не возражал. Вопрос остался открытым, но Гапон был уверен в победе. Второй шумный вопрос был о мандате. Гапон был не доволен июльским мандатом, он говорил, что необходим другой с опубликованием в протоколе, потому что это даст ему возможность получать много денег. После долгих прений и несогласий примирились на том, что бы выдать мандат на все дела и что бы отчеты Гапона шли через комитет. Решено было издавать за границей свой журнал "Рабочий колокол", редактором предназначили председателя, который не мог жить в России. Далее составили протокол и заседание было закрыто, К—н и В—шов должны были уехать и мы остались еще на следующий день докончить некоторые вопросы. Замечательно, что Гапон относился к провалу оружия очень спокойно. По приезде в Гельсингфорс мы засыпали Гапона вопросами о том, как это могло случиться. Гапон шутил и смеялся; брало зло смотреть на него; "пустяки", говорил он хлопая по плечу каждого, "мы всегда в России найдем оружие. Мне неохота было его и брать, но я не мог отказаться, ну, думаю, пускай дают и везут: с.-д. виноваты. Жалко денег, а не оружия , мне хотелось получить деньгами, но не удалось. Люди все целы, а это ерунда, во всякое время достигнем; ничего, ничего не горюйте. Я отчасти рад, что так вышло, а то могло быть еще хуже. И он действительно был в каком то восторге. Слушая его я с болью вспоминал Лондон, как он сам всем говорил о необходимости оружия и сколько там было по поводу оружия беготни и разговору вдруг он рад, что провалилось. Об обстоятельствах провала Гапон не разсказывал никому и как то избегал говорить об этом. По окончании заседания комитет нам четверым Ку—ну, Петру, предполагаемому редактору и мне отвели отдельную комнату. Оставшись одни, мы начали делать подсчет всему и выяснять поведение Гапона. Первым делом было дано слово каждым, что все сказанное останется между нами и не будет главное доведено до сведения Гапона. Все согласились. Начались прения. Сначала обсуждалось происшедшее {с. 41} заседание. Все порицали Гапона за его диктаторство, затем перешли к поведению двух членов комитета К—на и В—ва, которые вели себя некрасиво. Весь комитет протестовал против них и заявил, что не может с ними работать. Они же заявляли, что не могут работать на нелегальной почве, но оставались все-таки в комитете, а Гапон поддерживал их и отпускал им единовременно 700 руб. Выходило, что с ними Гапон не считался, а делал, что хотел. Решили поставить Гапону ультиматум: либо мы четверо, либо они двое, далее Гапон,— либо дело. Если дело, то он всецело должен подчиниться центральному комитету, в противном случае все порвано, протокол опротестовать и считать не правильным. Дальше начался разбор Гапона, что говорится, по ниточкам. Все были возмущены его поведением, даже Ку—н, близкий к Гапону и тот, выслушавши, что было известно о делах Гапона, возмущался. Я первый высказал недоверие к Гапону, разсказал о подозрениях, возникавших у меня раньше и за границей и о том, что провал оружия меня сильно тревожит и я усматриваю и здесь что то нехорошее со стороны Гапона. П. вообще не доверял Гапону и считал его авантюристом. Тогда наш редактор разсказал нам, что ему было известно о Гапоне и окончательно возстановил нас против него. Я, господа, Гапона мало знал и попал в его лапы совершенно неожиданно и не для того к чему способен, говорил он, встретился я с ним за границей, он очень заинтересовался мной, но главное совершенно согласился с моими воззрениями и чуть ли не готов был принять мою программу, он ухватился за меня. Я узнал после, что он соглашался со всеми взглядами и принимал каждую программу но ни одной не усваивал и ни одной не отстаивал. Познакомившись со мною, Гапон сразу мне посулил журавлей в небе. Он нарисовал мне картину организации своего союза и просил меня встать во главе литературной техники союза, обещал дать средства для издания журнала, а также сделать ответственным редактором. Журнал должен издаваться за границей. Я, как честный человек, ничего не подозревая, согласился на все его обещания, да и положение эмигранта заставили поддаться искушению. И вот он предлагает мне поехать в Финляндию, где будет собран Гапонов- {с. 42} ский комитет для окончательного выяснения всех вопросов. Я поехал, приехали в Стокгольм. Он меня знакомит с кем то и говорит: вот это мое ответственное лицо. Я опять ничего не подозреваю. Перевоз из Стокгольма в Финляндию организован был на боте, на том самом боте, на котором провалились два пулемета еще в Англии, как говорил Гапон. Я ничего не знал ни о пулеметах, ни об оружии до самого моря. И вот, Гапон в море уже говорит об оружии и о пароходе, который должен скоро прибыть в Финляндию и что на моей обязанности лежит принять весь этот груз. Я сразу понял, что Гапон со мной поступил подло, но что я от него никак отделаться не могу, он вооружен с ног до головы, у него и кинжал и револьвер всегда заряженный, а я с голыми руками да еще вдобавок близорукий, в очках и то плохо вижу. Гапон говорил мне о разных планах и предприятиях, разсказал, что у него есть какой-то план, для которого требуется 800 жизней рабочих и тогда бы он устроил что то грандиозное. Что грандиозное — я не знал, но мысль об убийстве 800 человек рабочих, тех рабочих, для которых он едет в Финляндию, подействовала на меня просто ужасающе, у меня волосы шевелились, а он говорил очень хладнокровно. Я тут только понял, что Гапон ни перед чем не остановится, понял, что он вполне может гипнотизировать людей. Вот эта девушка, которая была секретарем, он с ней живет, я не могу забыть ее. Вы знаете, он зачем привез ее сюда? Сделать покушение на Трепова и Витте. Как я ни уговаривал ее не слушать Гапона, а подумать самой хорошенько, она настолько им взвинчена и загипнотизирована, что говорит, я не могу ничего сделать, я не в силах противоречить ему, мне прямо больно было смотреть на нее. И так я случайно, и не по своей воле, должен был сделаться владельцем всего транспорта и принять его и вместе с ним я должен был сделаться достоянием Русского правительства. Конечно оружие осталось бы в из руках, а меня бы повесили, разве только выручила бы какая нибудь случайность неожиданная. Транспорт был громадный: 13000 ружей до 3000 револьверов и 500 бомб, много пироксилиновых шашек, несколько ящиков жидкого динамиту, по 1000 патронов на каждое ружье и револьвер. {с. 43} На пароходе было команды человек двадцать. Пароход был громадный и весь гружен таким товаром, и я должен был его принять, не знаю куда и кому. Я человек некровожадный, а тут, волею судеб, должен был подчиниться требованию человека. Наш бот подходил уже к известному месту, волнение было страшное, нас бросало из стороны в сторону и вот, близ уже берега, наш бот выбрасывает на камень и бот начинает тонуть. Я испугался, ну думаю, вот где могила, воды наливались все больше и больше. Гапон, не обращая на меня внимания и не разговаривая со мной, преспокойно снял пиджак и жилет, хотел уже броситься в воду, чтобы плыть. В это время волной подбросило наш бот и Гапон сильными прыжками очутился на скале. Мне страшно обидно было, что в критическую минуту совершенно не думает о других и не считается с ними, он даже не посоветовался со мной и ни слова не сказал, что спасайся или что либо, а вел себя как будто он один находился на боте. Когда Гапон был уже на скале, я увидел что тону. Но в это время громадная волна налетела на бот и сильным взмахом так бросила бот, что Гапону удалось схватить его за нос и задержать и я в это время выкарабкался на берег. Тут только я увидел, что Гапон и физически страшно силен. Далее, при содействии удалось добраться куда следовало. С пароходом же случилось вот что: он был снаряжен всем, но не имел никаких инструкций, куда пристать. Поэтому, выйдя из Стокгольма, он не знал, куда держать курс, от Николайштата шел к Торнео, оттуда обратно и так из конца в конец, не получая никаких распоряжений. Таким образом он проходил дней 20. Обратно идти в Стокгольм также было нельзя, потому что он там стоял долго и наводил на себя подозрение, а дальше оставаться в таком положении тоже нельзя, потому что топливо оставалось не много, да и провизия вышла. Команда уже начала голодать. Решено было по возможности сложить груз на островах, к чему и приступили немедленно. На одном острове было до 60 ящиков. На другом тоже удалось сделать выгрузку. На третьем же вышла плачевная история. Карта залива была очень не точная, а поэтому там, где не предполагались подводные камни, тут то они и сказа- {с. 44} лись. Пароход сел на камень и дал течь. Команда сначала пробовала сняться, но безрезультатно, тогда решили его взорвать. В это время его заметила пограничная стража и приехали к нему, ее пустили на пароход и арестовали, посадили в каюту, а сами начали стаскивать в одно место взрывчатые вещества, и когда было готово, то всю пограничную стражу отвезли в море и там оставили на шлюпке, затем взорвали пароход, а сами все невредимые уехали в Стокгольм. Я боялся, что Гапон может заподозрить меня, что я его выдам после его обмана и постарался уверить его, что я никогда этого не сделаю. Здесь же я хотел от него отделаться и уехать, но у меня не было денег, а он на этот счет очень осторожен. У него много денег, он бросает их не стесняясь, но на руки дает 5—10—15 рублей, да еще не спроси у него так и этого не даст. Гапон прямо меня купил и держал у себя как слугу, везде посылал, и я как бы обязан был все это исполнять. Так произошло и на этот раз: он мне говорил, что здесь не только что комитет, но готова целая армия рабочих, которая ждет его, а на деле ничего не оказалось и мы попали в очень гадкое положение. А он, вот, в стороне. Порвать связи с Гапоном было не так легко, порвавши ехать за границу но на это не было денег. Не ехать значит отдаться в руки полиции. Я заявил с таким человеком, как Гапон, я работать не согласен и не буду. Я достану как нибудь денег и уеду, все были возмущены и решили объясниться с Гапоном. Мы просидели всю ночь до четырех часов. Гапон нам был понятен и все одинаково были им недовольны и обижены. Но когда дошло до разрыва и поставили вопрос, как это сделать, то Ку—н , все время возмущавший поступками Гапона, вдруг заявил: "вы, господа, как хотите, а я порвать с Гапоном своих отношений не могу, потому что у меня с ними личные дела, которые меня и связывают". После такого заявления мы трое переглянулись и у каждого можно было прочесть в глазах неожиданное удивление, каждый понял, что Ку—н провоцирует. Все замолчали и сейчас же разошлись по своим местам спать. Спал вероятно один только Ку—н, а мы трое собрались в моей комнате и обсуждали поступок Ку—на. Выходки были возмутительные. Я объяснил П. и {с. 45} редактору, что Ку—н всегда все передавал Гапону и можно было наверное сказать, что он наш разговор передает сейчас. Положение осложнялось. Условились объясниться с Гапоном окольными путями и постепенно подходить к разрыву. Далее решили Ку—на, не выпускать из глаз и не давать ему уединяться с Гапоном. Редактор был поражен выходкой Ку—на, он не спал всю ночь и сидел в моей комнате, и обсуждал, как объясниться с Гапоном. Он решил, что будет говорить с Гапоном первым, находя, что нам не удобно начинать и мы должны сначала поддерживать его, а после сами выступим открыто. С таким решением ждали прихода Гапона. Последний пришел часов в девять утра, веселый. "Ну, товарищи, сказал он, давайте займемся, пора ехать и браться за дело". Все сначала молчали, молчал и редактор, вероятно он тоже смущался, но скоро он оправился и начал так: "знаете, Георгий Аполлонович, я вижу, что совершенно не способен ко всем делам и к той организации, которая у вас велась и ведется, поэтому я прямо отказываюсь от всего и уеду опять за границу". Гапон насупил брови и с удивлением смотрел на редактора, потом сердито и возбужденно заговорил: "Вы портите дело, это не хорошо, товарищи. Вы давали мне слово быть верными, а теперь, когда налажено, вы изменяете: не хорошо, так делать". Гапон горячился и с презрением в упор смотрел на редактора. "Я вам слова никакого не давал, а потому могу делать то, что мне хочется", говорил редактор. "Как не давал? Столько вы со мной издили и везде соглашались, это разве не давали слово?" возражал волнуясь Гапон. "Я мог согласиться, не зная дела, но увидав его во всей наготе, я не в силах был больше терпеть, а поэтому прошу вас не набрасываться. Нам надо было вести дело открыто друг с другом, а вы все вели и ведете совершенно тайно и я прошу вас объясниться". Гапон перебивал его, но в это время выступил я с П. и категорически заявили Гапону о его не справедливом отношении к делу и к нам. Гапон набросился на нас, но тут же получил отпор. Мы заявили, что не желаем так работать и не признаем вчерашнего постановления. Поднялся страшный шум, галдели все, Гапон бегал по комнате как тигр, и готов был наброситься на всех {с. 46} и разорвать каждого. "Я еду в таком случае в Петербург и составлю другой комитет" говорил он. Никто его не останавливал, мы все время молчали. Наконец перешли к открытому объяснению, Гапон почти никого не слушал и всех перебивал; кричали спорили и бранились до самого вечера. Потом Гапон стал тише и мягче, он начал упрашивать редактора и других помириться и не портить дела. В конце пришли опять к тому же. Признали постановление правильным, протокол был вручен редактору для опубликования. С этим и разъехались. Центральный комитет должен был собраться как раз через неделю у В—ва. Я пришел к назначенному времени и получил такой сюрпризик. Никакого комитета уже нет. "Как нет?" Да так нет. Гапон уехал в Стокгольм, а редактор тоже уехал: как Гапон уехал в Стокгольм, — редактор приехал в Петербург и разыскал всех членов комитета, вас искали, но найти не могли и решили без вас сделать заседание". "И что же?" Редактор заявил, что он слагает с себя все обязанности и не желает никаких дел иметь с Гапоном, разсказал почему. Конечно весь комитет присоединился к редактору и постановили все порвать и протокол считать недействительным, тут же его уничтожили. Затем редактор уехал и больше ничего нет. Так закончил Гапон свою "нелегальную" работу, чуть было не создавшую ему всемирной славы первого вождя русской революции. У казначея осталось денег 250 рублей и он, с согласия других членов комитета, разделил их между собой и П. по 125 рублей. Я заболел от всей этой передряги и пролежал целый месяц, а П. пожил немного и уехалъ тоже, остальные жили так, как жили до передряги. Так я разстался с Гапоном и думал, что навсегда, но судьба опять столкнула меня с ним после 17 октября. 17 октября 1905 года захватило меня в восьмидесяти верстах от Петербурга, где я лечился. В самый день 17 октября я был здоров, но забастовка не давала возможности приехать в Петербург и я должен был ожидать первого поезда. 22 или 23 я был в Питере. Через неделю приехал и Гапон. Я не знал сначала, где живет Гапон и просил с ним свиданья вдвоем, но мне {с. 47} почему то обещали, но не давали. 17 октября дало возможность организовать союз, Гапоновцы тоже не спали, они собрали частное совещание, на котором постановили воскресить собрание русско-заводских рабочих, но так как не в духе Гапоновцев было открывать союз без начальства и молебнов, поэтому решено было избрать из себя депутацию в количестве 4 человек и послать к Витте отчасти за разрешением и отчасти за нашим старым инвентарем, арестованным после 9 января, тут же присовокупили Гапона и об амнистии ему. В депутацию попали Варнашев, Князев, я и еще один с Петербургской стороны. Депутацию приняли, но потом попросили нас наверх и спросили у нас зачем мы пришли. Мы отвечали: нам заявили, что у графа столько дел, что он не располагает временем. Мы настаивали на принятии нас. Тогда нам заявили, что если и допустить, то говорить должен один и попросили указать, кого мы изберем; мы выбрали Варнашова. Записали и просили нас опять вниз. Внизу нам одним не долго пришлось сидеть; к нам пришел князь Андроников и вступил в разговор о целях нашей депутации. Мы ему разъяснили, указали на то, что у нас отобраны деньги и инвентарь после девятого января и теперь мы желаем получить обратно и хотим просить Графа, что бы он сделал распоряжение о немедленном возврате и так же будем просить об открытии отдела. "О, да граф все сделает, я знаю графа, он так любит рабочих и всегда о них заботится, я вам скажу наверняка, что он это сделает. Я знаю ваше дело и о вас уже позаботился один человек. И этот человек все разсказал; он очень близок к графу, и я должен вам сказать, что граф до сего время ничего не знал о Гапоне. Он удивился такой несправедливости, которую возложили на Гапона, когда ему объяснил этот человек, граф был тронут такой несправедливостью. Я вам скажу, кто этот человек, хотя он и не в ладах был с Гапоном, но он такой честный и справедливый, что нашел даже обиды, это — Ушаков и я вам скажу, что он все сделает для вас, уже очень много сделал и если хотите уже все сделал. Он вам положит мостки к графу и вам только следует пойти по ним и я глубоко уверен, что граф вам все сделает, если вы послушаете меня, я мог {с. 48} очень много сделать, я к графу близок и могу поговорить, я сам тоже люблю рабочих и даже нахожусь в продовольственном комитете и пожалуйста направляйте и вы своих рабочих нуждающихся в помощи, поверьте, если вы послушаете моего совета, то вы выиграете очень много вам и деньги дадут и помещение, ни в чем не будет препятствия, все что хотите, вот недавно граф Витте дал 5000 руб. Ушакову на развитие организации и даст много больше ведь это так бывает, дал граф и у графа много знакомых, смотря на графа все тоже начнут давать, видите ли как важно. Но я вас предупреждаю, если вы не послушаете меня, то, повторяю, помните, что ваше дело пишите пропало, потому что за вас тут хлопотали и я говорю, что Ушаков очень много для вас сделал. Он положил для вас мостки очень прочно и вам стоит только пойти по этим мосткам, то поверьте граф вам все устроит, тут и полиция не причем и деньги будут и все убытки ваши заплатятся вдвойне. Я говорю, граф очень тронут, что Гапона так не справедливо поняли, ну конечно, человек обижен несправедливо, он в злобе мог все написать и сказать, но ведь это не даст ничего, за что бы его преследовали я глубоко верю что его амнистируют. Так я вас опять предупреждаю что смотрите осторожней, вы можете много выиграть и много проиграть. Отчего бы вам не соединиться за одно с Ушаковым, ведь идея одна и цель та-же, ведь это было бы очень хорошо и вместе вы были бы сильнее, я не говорю сейчас, но потом, старые ссоры конечно надо теперь забыть и Ушаков в этом направлении тоже много сделал, я говорю вам только следует пойти и взять и все в ваших руках". Андроников говорил с жаром убедительно, мы на это ответили ему: "Знаете ли, что мы лично против Ушакова ничего не имеем, но что он в массе пользуется плохой репутацией, то конечно до нас не касается. На счет объединения мы конечно сейчас не можем ничего сказать, потому что у нас еще ничего нет, а когда будет, тогда конечно об этом и будем говорить". "Да, да, это конечно никто не говорит. Но вы все же должны графу сказать, что вы с Ушаковым в хороших отношениях это важно знать графу". Мы продолжали: "Сейчас же мы пришли для того, что бы нам не {с. 49} препятствовали открыть свое собрание и что бы возвратили инвентарь и деньги". — "О, это, я вам говорю, все будет сделано, даже больше, но я вас прошу, чтобы вы были осторожней, мне то все равно, но я хочу вам лучшего, я опять заявляю, что Ушаков для вас уже все сделал. Ушаков и для Гапона много сделал, не смотря на то, что они считались врагами. И, помилуй Бог, если вы что либо графу скажете про Ушакова, то пишите все пропало я вас предупреждаю. Вы, пожалуйста, обращайтесь всегда ко мне, я всегда с графом могу поговорить о вас. (Андроников дал свою карточку). Когда же вы будете говорить с графом и он вам скажет написать докладную записку, то вы тогда обратитесь ко мне и подавать будете так через меня. Я вам устрою и посоветую, что надо сделать в том или другом направлении"... В это время нас позвали к графу. Мы поднялись наверх вошли в большой зал. По средине стоял огромный стол обставленный стульями с высокими спинками. Мы остановились у края стола; направо стоялъ чиновник, против нас была закрыта дверь, откуда должен выйти граф. Нам ждать пришлось всего минуты три, вдруг отворяется дверь и выходит граф. Костюм на нем был подозрительный молодости и довольно помят, галстук как то завязал на бок, воротничек тоже нечистый и довольно помят, одним словом костюм, который был на нем, заставлял усумниться, что это граф и первый русский премьер. Громадная фигура, быстрая походка, повелительный, отчасти дерзкий разговор вполне убеждал, что это премьр-министр, хотя бы он вошел совсем без костюма и тогда бы поверили, что это тот самый граф. Как только отворилась дверь, граф не вышел оттуда, а как то вылетел и ничуть не останавливаясь прямо направился к нам. "Ну, что вам нужно?" Подавая руку граф резко говорил, "вы опять хотите 9 января устроить?" вопросительно закончил он фразу. "Помилуйте, граф, никакого 9 января мы устраивать не собираемся", ответил наш коллега. "Так что же вам нужно? Вот подождите, дайте мне составить министерство, тогда я вам все сделаю, а сейчас, видите — мне некогда". Наш коллега начал было говорить об инвентаре, но граф его перебил. "Составьте докладную записку и подайте мне, а так я ничего {с. 50} не могу сделать. "Но смотрите у меня, если вы вздумаете опять повторить 9 января". Граф строго на нас посмотрел и спросил с каких мы заводов, мы сказали. Коллега наш сказал: "помилуйте, ведь мы и тогда ничего не делали". — "Ну так подайте докладную записку", и граф уже хотел уходить подавая руку всем. — "Ваше сиятельство", обратился один из нас. "Что?" граф насторожился. "Гапон подходит под амнистию?" — "Нет". — "Как же, ведь все же подошли по этой статье?" "Нет не подойдет, до свиданья". Граф повернулся и с тем ушел. Мы спустились вниз. Андронников уже нас ждал "Ну что граф сказал?" Мы ему разсказали. "Ну, вот я говорил, вот вы составьте и подайте мне". По всем разговорам с Андронниковым можно было заключить, что о Гапоне уже были разговоры с графом и нас приняли сговорившись предварительно между собой. О Гапоне они судили совершенно так, как понимали его. На следующее собрание составили докладную записку и направили ее к Андроникову. Результаты, конечно, пришлось ждать и может быть прождали бы очень долго, но в это время приехал Гапон. С приездом его все дела о просьбах и разрешениях отошли к нему. Через некоторый промежуток времени обстоятельства и случайность позволили столкнуться мне с другими министрами. Моя жена была знакома с женой какого-то консула. В одно время последняя обратилась к жене с тем, что у нее есть знакомый "правая рука Витте", который очень желает познакомиться с рабочими безпартийными; жена консула просила мою жену помочь ей в этом и последняя сказала, что знает таких рабочих и может с ними поговорить, а результаты обещала сообщить в скором времени. Жена мне объяснила всю историю, я сначала не обратил внимания. Но вдруг жена получает письмо от супруги консула, которая напоминает ей об обещанном свидании рабочих с "правой рукой" графа Витте. Я понял, что тут что-то серьезное хотят сделать. Я разрешил жене написать, что рабочие согласны принять свидание, на другой день получился ответ с просьбой, чтобы рабочие раньше написали по пунктам, о чем они хотят говорить, я решил пригласить своих Гапоновцев на аудиенцию, предложил Кузину, тот с охотой согласился и считал это почему- {с. 51} то очень важным, я объяснил ему все с начала и показал ему письмо, на которое жена должна была ответить. Ответ составили так, что раз нас зовут к себе, то в таком случае должны вопросы задавать те, кому мы нужны для свиданья. В ближайшую субботу к жене приехал инкогнито лицеист и просил приехать в министерство торговли к Федорову. В Министерстве нас провели в кабинет Федорова, товарища министра торговли. Ждать пришлось минут десять. Наконец пришел Федоров, пригласил нас к столу. Ну, скажите, что вам надо, обратился он, и чем могу быть полезным для вас? "Помилуйте, мы не пришли к вам с просьбой, а пришли спросить вас, что вам угодно от нас?" — "Ах, да я понял, что это все равно. Скажите пожалуйста, чего хотят рабочие и отчего они мирно не хотят организоваться например в союзы?" Мы ответили, что до сего времени не было возможности организовать союзы, они преследовались и сейчас мы хотим возстанавить свои собрания, которые закрылись 9 января, но нам не дают и не хотят, чтобы были разрешены союзы и стачки". — "Вот вы говорите, что хотели бы открывать союзы и значит и так мирно работать, но почему же социал-демократы агитируют совершенно не за это, они идут против всего и хотят республики, ведь это тоже невозможно?" — "Оттого, что они уже более сорганизованы и их очень много и за ними сила, сказал Кузин, и они, проповедуя свою идею, подрывают ту мирную часть рабочих и время от времени разубеждая их в своем мирном настроении переманивают на свою сторону и усиливают свои ряды". — "Скажите, пожалуйста, что много организовано социалистов-демократов и революционеров?" — "Очень много, почти все, мало-мальски развитой рабочий либо с.-д. или с.-р." — "Скажите, пожалуйста, ведь социалисты же агитируют на митингах, на разных собраниях, конечно, там говорят ораторы, отчего же не выступают против них те рабочие, которые мирно настроены и хотят мирно работать. Зачем же не выступаете противь них? Они тоже хотят союзов, да и вообще они проповедывают рабочим их интересы. Но зачем же они хотят вооруженного возстания?" Тут товарищ Московский страшно подвел и, когда он говорил, у мепя по телу мурашки ползали и отчасти волосы шевелились. Говорил ли не сознательно {с. 52} трудно сказать: — "Вот нам это, ответил он и неприятно, мы совершенно не согласны с крайними партиями, мы хотим организовать свой союз, а то посмотрите, что теперь делается? У них все заводы заставили вооружиться, каждый рабочий вооружен либо револьвером либо ножем. У нас, например, в Речкине отточили каждый себе по напильнику и так ходит с ним, это прямо нужно было бы прекратить градоначальнику, а то чистая анархия будет. Вот как крайние партии не хорошо ведут себя, разве это терпимо, а мы не можем открыть своего собрания". Федоров что-то углубился в мысли и потом, набравши воздуху в легкие, как-то вздохнул оживляюще и сказал: "я, господа, все сделал, что от меня зависит, я вот выработал общее положение о союзах: он вынул экземпляр, при этом прочитал нам: я теперь, с своей стороны, все сделал, а что скажет совет министров, — это их дело, я же подам на утверждение, но не знаю, что будет, а я теперь спокоен, что зависело от меня, я все сделал. Вы не желаете ли говорить с министром торговли Темирязевым?" заявил Федоров. "Нам все равно, если хочет министр, то мы не прочь", ответили мы. "Подождите минуточку, я ему доложу". Федоров ушел, и через минуту нас пригласили в кабинет. Министр поздоровался с нами и попросил садиться. Мы селн у конца стола. Темирязев по правую руку от нас, Федоров по левую. Темирязев выглядел очень скромно, волосы его совершенно белые и скромное лицо, голос очень тихий и хладнокровная поза его манеры делали его каким-то божественным и если бы на него одеть ризу попа, то он походил бы на Николая чудотворца, только последний выглядел бы погрубей, чем Темирязев. Министр спросил, кто мы и как фамилии, где работали. Мы ответили, что пока нигде. Далее министр сказал: "я удивляюсь, почему наши социал-демократы не могут так работать, как работают в Германии, ведь там же они добились своего и так постепенно добьются остального, без всякого вооруженного возстания. Вот я жил там (министр сказал сколько лет) и посмотрел на ту организацию рабочих. Прямо радуется на их благосостояние и организацию, когда-то у них было в парламенте только четыре депутата, а теперь {с. 53} уже восемьдесят. Все достигли мирной организацией, организация их растет с неимоверной быстротой. У нас же хотят как-то насильственно немедленно дать им все, но ведь ничего же так скоро нельзя сделать". Я попросил у министра слова и высказал ему: "я вполне присоединяюсь к нему и нахожу, что хорошо что в Германии рабочие организуются мирно, но укажите пожалуйста, нам такую мирную организацию, где бы могли мирно обсуждать свои нужды и отстаивать свой интерес? У нас такого нет, что же делать тогда рабочему? Он волей-неволей должен быть революционером; за каждое собрание, за каждое слово рабочего наказывают как революционера, а, после такого наказания, он действительно делается революционером и выходит уже из тюрьмы как сдавший экзамен". — "Да это конечно печально у нас в этом отношении, но нельзя же лезть и напролом", сказал министр. Кузин начал говорить о Гапоновском союзе. "Вот наша организация, хотим открыть на тех же началах, как вы говорили, но нам покуда не разрешают, и все почему то застопоривают и Гапона не амнистируют, а что мы сделали худого с Гапоном?" — "Я вполне верю Гапону и верю, что он не хотел этого, что произошло 9 января, не хотели, я скажу вам, и все министры; мы знали Гапона и полагались на него до последней минуты". — "Мы все думали, что стачка мирная и смотрели на нее как всегда: она может быть так бы и прошла, отвечал Ку—н, а зачем же разстреливали безоруженную массу?" — "Это конечно печально и неразумно, сказал министр, и смею вас уверить, что никто из министров этого не ожидал и не хотел, и никто из них не давал подобного распоряжения?" — "Но кто же распорядился этими разстрелами?" заметили мы. — "Это военное начальство так распорядилось по своему усмотрению. Мы и сейчас не знаем, как это вышло и от кого. Я должен вам сказать, что многие получили выговор, а иным пришлось покинуть посты, до того ими занимаемые. Я сам из-за этого должен был выйти в отставку и вышел. Никто не ожидал подобного явления, да и где же видано, чтобы в двадцать четыре часа собрать полтораста тысячную толпу ко дворцу и что бы ей в двадцать четыре часа дать учредительное собрание, ведь это невиданное дело, дай все сразу. Мы все растерялись и не знали, что делать и {с. 54} какое распоряжение дать: никто не знал откуда дано такое распоряжение удержать рабочих? Уже поздно, когда их разстреляли — разбираемся в этом. Никто Гапона не винит в 9 января. Он неловко поступил, после погорячился, написал некоторым возвание и это понятно, человек озлобился, но и не выдержал, так что его и тут винить несправедливо и я думаю, что его амнистируют и я об этом тоже постараюсь похлопотать и надеюсь, что все удастся. Сначала и я конечно считал Гапона революционером и вообще думал, что он обманул нас всех, но потом разобрались и конечно Гапону неприятно". Мы начали его просить, чтобы он похлопотал вообще о наших делах и о Гапоне. Министр обещал переговорить сам с графом и с другими лицами. Тимирязеву нравилась наша организация и видно, что он интересовался. Из всего нашего разговора выводилось, что Гапон и у них на хорошем счету и вдумываясь сейчас в Гапоновы действия, я глубоко верю, что он все время имел сношение с охранным отделением или выше того. С появлением Гапона в России узнать было трудно, что затевает Гапон. Я знал только одну сторону его дел, что Гапон ездит к каким-то влиятельным и должностным лицам и с ними ведет какие-то переговоры и что о нем обещались доложить царю. Он в этом был откровенен, говорил, что все устроится как следует. После Гапон имел свидание с одной очень высокой персоной и ему будто бы удалось все устроить как нельзя лучше и что он на время должен уехать за границу. В это время я познакомился с Черемохиным, с первой же встречи мы с ним сошлись и полюбили друг друга, с первого же знакомства он сильно заинтересовался Гапоновским делом и после с жаром схватился за дело Гапоновской организации. Но его страшно смущал Гапон, он говорил, что рабочие должны сами вести дело и привыкать к самодеятельности без помощи всяких вождей, они если хотят с нами работать, то пусть работают на равных основаниях, учат нас, а не руководят нами, так и Гапон пусть будет нашим учителем, если он может нас чему научить, но не вождем. В последствии, когда Черемохин ближе познакомился с Гапоном, лично мы с ним одинаково настроены были против Га- {с. 55} пона и когда я открывал ему постепенно прошлое Гапона, тем сильнее он возмущался и потом начали вместе вести агитацию против Гапона. Гапон побывав у важных и менее важных сановников и получив конечно желаемое и больше чем желаемое, он не думал, вероятно, что все его хлопоты так удадутся, а вышло прямо удивительно хорошо, все устроили да еще и денег получили. С деньгами в кармане Гапон решил собрать в первый раз центральный комитет, где и сам присутствовал; комитет еще не был выборным и состоял из старых председателей и частью с новыми, где был и Черемохин. Гапон был председателем и докладчиком. Открывши заседание, он сказал, что все свои силы положил, чтобы открыть наш союз и все-таки добился только того, чтобы возродить наше дело, сам же должен умереть на время, т. к. всем позволяют открывать союзы с.-д. с -р., а нам нельзя. "Ну ладно, товарищи, продолжал он, будем и так работать, вы, пока, надеюсь, и без меня тут устроитесь, а я должен уехать за границу, этого требует дело и я согласен умереть за вас и за наше дело. Идите прямо и не поддавайтесь разным партийным людям, а ведите сами дело, далее прошу вас, товарищи, принимайте всех в члены союза, особенно старых; не обращайте внимания, что про некоторых говорят, пусть и они у нас найдут себе товарищей". Гапон много говорил в этом направлении, наконец он сказал: "товарищи, пока я буду за границей, за меня останется Александр Иванович Матюшинин, верьте ему, как мне, я доверяю ему, — доверяйте и вы. Теперь у вас денег своих четыре тысячи; на открытие я даю вам своих собственных 1000 рублей, и вот вы пока работайте на эти деньги, а после денег будет столько, сколько нам нужно. В деньгах недостатка не будет, помогайте своим товарищам пострадавшим, главное, товарищи, я вас прошу не забывайте старых наших товарищей, еще я просил бы вас послать депутацию к Витте". Получивши деньги от министра, Гапон из них 1000 р. дал на союз и спокойно уехал "умирать за рабочих" в Монте Карло, я с Гапоном больше не видался вплоть до нового 1906 года. Я не знал до сего, что за Матюшинский, и когда Гапон уполномочивал его вести за себя наше дело, я удивился — {с. 56} незнакомого совсем с нашим делом человека уполномачивают над всем хозяйством. После общего собрания и открытия некоторых отделов работа, казалось, закипела: первый отдел открылся — Петербургский, второй — Невский, но печально было смотать на организацию: людей в организации не прибавилось да и та масса небольшая пришла под давлением и убеждением вожаков, как ни был популярен Гапон, но на него смотрели рабочие совершенно иначе: в некоторых районах действительно личности, даже группы, были фанатично настроены о Гапоне, и действовали на массу в этом духе, другая же часть была либо равнодушна к Гапону, либо шла против его; составлен был заговор, в который входили люди за разными целями: одни шли против самого Гапона, другие против состава комитета; последние хотели перетрясти комитет и постараться провести туда людей более лучшего направления, но Гапона признавали в полной его силе. Желающих обновить комитет было большинство; на одном собрании комитет раскололся, часть вышла из его состава, против Гапона, вышли незаметно и создали его отдельно, причем постановили не давать Гапону никаких полномочий, и не признавать его как вождя, а считать его обыкновенным членом. Постепенно присоединялись к нам и другие из центрального комитета, но они посвящались в наш заговор осторожно. Членов же было у нас много посвященных в это и с некоторыми обсуждались вопросы как вести агитацию в этом направлении; с этою целью было решено перебраться мне в Нарвский раион, и вести там агитацию, сделаться председателем. Время от времени Матюшинский чаще и чаще заявлялся к нам в комитет, никакой он роли там не играл, так же как и в организации, но иногда присутствовал в центральном комитете, конечно, действуя за Гапона, по поводу чего ему делались замечания и иногда он скромно уходил. Далее он начал ходить к министрам — к Витте и Тимирязеву. Наше дело не требовало подобных делегаций, но Матюшенский всегда ходил по какому-то нашему делу, по какому именно — никто не знал, уполномочиваем же никем не был; на все протесты опозиции и не только опозиции, но и других членов комитета о посещении центрального комитета, Матюшинский председателю {с. 57} и секретарю говорил, что он уполномочен Гапоном и что он его хороший знакомый и очень честный человек, писал нам петицию и т. д. На открытие отделов требовались деньги, как раз в это время Матюшинский заявил, что у него есть богатый купец, бывший революционер, теперь он старый, но сочувствует освободительному делу и даст нам на наше дело 10000 рублей. Сейчас он пока дает 3000 рублей а потом будет выдавать постепенно, может быть даст и больше. Матюшинский от него передал 3000 рублей, говоря, что купец уже старый и над ним поставлен опекун — родственники, вот он и должен осторожно выдавать нам, чтобы не открыли это опекуны. Конечно весь комитет поверил. Мы с Черемохиным много думали об этом и сомневались в справедливости Матюшинского, но упрекнуть его ничем не могли, а еще после таких денег, как-то смотрели на него с уважением и наконец согласились допускать Матюшинского в центральный комитет с совещательным голосом, таким образом за эти деньги Матюшинский получил доступ в заседания Комитета. Матюшинский уверял, что от этого купца можно будет и на газету выпросить. Гапоновцам хотелось издавать свою газету, они и могли бы это сделать, если бы были хозяева своему делу, но так как союз был богат, а порядку в нем не было, то они и призвали и отдали первенство и хозяйство Гапону и Матюшинскому и эти люди, в свою очередь, были куплены, и должны были доложить то, что им прикажут, то и выходило, что Гапоновцы хотели газету издать, а деньги их были у Гапона и Матюшинского, они и распоряжались ими, а сами Гапоновцы выдумывали только проекты, а Гапон с Матюшинским утверждали их. Матюшинский знал и этим замаслили галоновцев и наверно доложил куда следует, потому что он сразу на купца свалил, что купец и газеты любил, вероятно купец так велел держать Матюшинскому себя перед Гапоновцами. Матюшинский заявил, что у него есть еще человек, который может нам устроить газету и он с ним переговорит, но газеты не суждено Матюшинскому видеть потому, что министр поверил ему больше, чем Гапону, и выдал ему сразу все деньги, а он таких денег никогда в своих руках не видал, отчего, вероятно, у {с. 58} него закружилась голова, он попал в клуб, проиграл там 700 р. Гапон в это время жил в Монте-Карло, а мы работали в Питере для его авантюризма и самолюбивой славы и переписывались с ним; дело шло очень хорошо, как казалось с наружи, а Гапон уверял, что все хорошо. В конце Ноября известный социалист из охранного отделения Ушаков явился к нашему председателю часа в три ночи, разбудил его и строго приказал от имени графа Витте немедленно послать к Гапону за границу посла, который бы передал ему совет графа написать прошение с просьбой о прощении и раскаяние в своей крамоле. Снаряжение началось моментально. Поехал Кузин, никто, конечно, не знал, куда Кузин едет и зачем, может быть и я бы не узнал, если бы не был за границей, но так как я был там, то Кузин и обратился ко мне за некоторыми справками. Доверяя мне, Кузин разсказал всю историю. Через две недели Кузин вернулся и привез знаменитое письмо Гапона "Родным — спаянным кровью товарищам-рабочим", где Гапон советует не признавать немецкого Маркса, а верить ему как истинному русскому Марксу из охранного отделения, который не советует рабочим идти ни вперед, ни назад и стоять на месте и слушать, что скажет Маркс—Гапон. Хозяйничанье некоторых лиц по тайным инструкциям Гапона доходило до нахальства и безсовестности: и в результате делалось все Гапоном и его прислужниками, которые нарушали все постановления комитета, члены же обыкновенно смотрели сквозь пальцы и не протестовали. Иногда же протестовали, причем каждый старался вылить свою злобу на Гапона и его друзей. Но на этих людей не действовали ни угрозы, ни слова. Они на следующий же день снова делали свое. Впоследствии к министрам начал ходить не только Матюшинский, но и председатель — Варнашев и у них установилось уже какое-то периодическое посещение министров, но зачем именно,— никому не было известно, да и самая ходьба к министрам известна была только тем, кто не упускал из виду ничего и требовал объяснения, зачем ходил? Конечно, ответ был всегда придуманный; то за разрешением об открытии собрания, то за каким-либо советом. В комитете шла агитация с двух сторон: {с. 59} одна старалась установить доверие к Гапону, другая, в меньшинстве, вела тайную агитацию против Гапона и его прислужников. В половине декабря был отчет председателя Варнашева о расходе по открытию отделов, здесь-то и открылись поступки Гапона и здесь-то впервые из рабочих увидали, с кем они имеют дело и куда Гапон их ведет. С этого времени уважение к Гапону окончательно свелось к нулю и вскоре сменилось полным презрением. Произошло это тогда, когда Варнашев приступил к чтению отчет со следующими словами: "Товарищи, у нас было денег своих 4000 р. и Гапон дал 1000 р., которые получил от Витте", затем продолжал говорить, куда они пошли и куда истрачены. Все спокойно слушали отчет, кто записывал, а кто просто слушал председатели и так далее. Я сидел и не понимал, что это за тысяча рублей и когда дана министром и на что? Я не верил сначала своим ушам, но Варнашев повторил. Когда кончилось заседание и председатель уже заявил, что закрывает собрание в это время я заявил, что хочу сделать запрос. Все насторожилось и с выжидающим взором смотрели на меня. Я начал говорить совершенно взволнованным голосом и потребовал ответа, какие 1000 р. получены от Витте и за что и кто уполномочивал получать, и почему до сего времени не объяснили комитету? Сразу все возмутились и все закричали как и кто смел взять? Черемохин вскочил со стула бледный как полотно, схватился руками за голову, блуждающими глазами смотрел на всех и только выговаривал, кто взял, зачем, когда и, не получая ответа, опустился на стул. Он был до того поражен этим открытием, что казался близким к обмороку. Все кричали и требовали разъяснения. Варнашев и Кузин первый начал успокаивать. Кузин первый начал говорить, что обо всем этом он знал и что Гапон говорил. что ему Витте дал на дорогу за границу 1000 р. ехать, а Гапон отдал нам. Варнашев с Корелиным тоже поддерживали Кузина. Я отвечал, что Гапон не говорил ни кому и что Гапон не имел права брать деньги без разрешения центрального комитета, если же ему были нужны деньги на дорогу, то он должен спросить у нас, а не у министров, далее я глубоко уверен, что у Гапона были свои деньги, в крайнем случае мы {с. 60} заложили бы своих детей и дали бы ему на дорогу, а у министра не позволили бы их взять. Варнашев, Карелин и Кузин утверждали, что все знают о деньгах и настаивали опросить всех. Присутствующие казались ошеломленными этим и молчали, а некоторые что-то кричали, но не отвечали, было ли им известно раньше про деньги или нет? Начали опрос каждого. Ты знал? Нет. Другой отвечал — нет и т. д. оказалось знали только трое, тогда все набросились на них с укорами. Судили и кричали долго. Черемохин первый призвал всех не разрушать святого рабочего дела, ради этих ничтожных денег и сделок наших же товарищей с Гапоном во главе с правительственными лицами. Он требовал всех скрыть это в комитете и не вносить наружу и дать на это клятву. Варнашев, Кузин и Карелин ухватились за это. Все поклялись: после клятвы я потребовал, чтобы так же поклялись все и тому, что отныне никто без комитета ничего не будет ни делать, ни решать, нарушившие же это будут исключаться из состава комитета. Все дали слово подчиниться этому решению. После этого заседания дело союза начало разваливаться, Черемохин и я в это время старались подорвать веру в Гапона, косвенно говорили в отдельности с многими членами центрального комитета, которые понемногу склонялись в опозицию, прислужники Гапона тоже начали шевелиться: перед самым Рождеством Гапону была послана телеграмма: "приезжай, почва уходит из-под ног". 29 декабря 1905 г. приехал ко мне Черемохин и разсказал следующее. "Меня вызывал Гапон в Финляндию, так как ему была послана телеграмма, что ты открыл карты мне и мы теперь ведем агитацию против его. Но я не поеду". Действительно Черемохин не поехал, 30 декабря было получено от Гапона распоряжение приехать в Териоки с каждого района по 10 человек для встречи нового года и обсуждения некоторых важных вопросов. Съехалось человек 80. До 12 часов занимались делами союза, порядок дня был такой: 1) Исповедь Гапона за весь год. 2) Какое положение должен занять Гапон в настоящее время в союзе. 3) Как провести 9 Января. В исповеди Гапон сказал мало интересного, разсказал как он бежал, как жил за границей, как созы- {с. 61} вал конгресс русских социалистических партий и как его провалили с.-д., в заключение всего он сказал: "товарищи, я ошибся сначала, погорячился, и призывал вас к вооруженному возстанию, я сам теперь это считаю утопией, а потому прошу вас не слушать разных взвинченных голов, я все увидел и все знаю, нам следует удержать за собой завоеванное, убеждение, что если мы так поступим, то много выиграем, теперь судите меня, как хотите". Этими словами Гапон закончил свою исповедь. 9 января порешили отпраздновать служением панихид. Шумный вопрос был о Гапоне. Гапон не пожелал присутствовать при этом вопросе, он удалился в отдельную комнату. Оппозиция была подобрана сильная против его. Но все же была в меньшинстве и при первых же прениях слышны были протесты: "не надо нам диктатора и вождя, мы сами сумеем вести свое дело". Большинство ораторов высказывалось против Гапоновской диктатуры, частные же возгласы были: нельзя отстранять Гапона. Шумели, кричали долго, но ни к чему не приходили. Наконец решили пригласить самого Гапона и спросить его, кем он хочет быть? Гапон выступил на средину и несколькими словами победил всех. "Товарищи, сказал он, я вижу у вас многие сомневаются во мне и говорят о диктаторстве моем. Разве я был у вас диктатором?" (посыпались голоса — нет не был). А если нет, я у вас и не прошу большего, дайте мне только прежнее полномочие". "Даем, даем", посыпались голоса. Председатель поставил на баллотировку, большинством голосов Гапона сделали хозяином союза. Гапон спросил почему нет Матюшинского, но ни кто не знал. Гапон спрашивал о деньгах, ему тоже никто ничего не мог ответить верного. По приезде в Петербург начались поиски за Матюшенским, но его след простыл. Послали Варнашева к Тимирязеву, тот говорит, что деньги уже все выданы. Гапон собрал весь комитет и объяснил, что взял деньги от министра на возмещение убытков за 9 январи 30000 рублей и поручил их получить Матюшенскому, который 7000 отдал, а 23 тысячи увез. Я по случаю болезни на этом собрании не был, а узнал уже об этом через три дня от Кузина, а после от Черемохина, которые разсказали что Гапон {с. 62} просил избрать комиссию ему на помощь четырех лиц, с которыми он мог бы самостоятельно решать дела, так как комитет собирать всегда затруднительно и настаивал избрать Варнашева, Кузина, Короленко, Иноземцева, при чем товарищи выбирали Черемохина, но Гапон запротестовал, сказав, что Черемохин шпион: против такой выходки Гапона протестовали, но поддержка для него оказалась слабая, со стороны других товарищей, так что ему пришлось уйти из заседания. После Гапон извинился перед ними. Гапон был уверен, что дело уладится и с 3000 р. комитет он заставит молчать. И я глубоко верю Гапону, что он сделал бы все, что нужно для скрытия поступка Матюшенского, а рабочие только похвалили бы его за это, так как денег Гапон — мог всегда достать без всякого затруднения, да у него и своих, я уверен, было много. Узнавши от Кузина суть дела о 30000р. и от Черемохина о заседании комитета по этому поводу, я решил говорить с Гапоном. Два дня подряд я его мучил, и как он ни хитрил и ни успокаивал меня обещая 3000 р. за поимку Матюшенского, я не соглашался с ним и решил разоблачить Гапона. В этот план я посвятил многих своих друзей, одного из товарищей направил следить за Гапоном. Гапону страшно мешал Ушаков, а поэтому он с самого начала стал искать случая изъять его из употребления. Гапон говорилъ и мне, что Ушаков страшно мешает и искал случая с ним разделаться. Человек, мною направленный, следить за Гапоном, был хорошо известен последнему. Гапон, не подозревая об его миссии, просил его взять на себя задачу убить Ушакова и предлагал ему деньги на расходы и вознаграждение. После предложения Гапона, он сейчас же пришел ко мне и объяснил мне всю историю. Я советовал взяться за это дело, но не приводить в исполнение. После открытия 30000 р. министерских денег и кражи Матюшенского, все как-то повесили головы. Дело это волновало и мучило всех, хотели послать товарищей разыскивать Матюшенского. Гапоном все были возмущены. Я с товарищем начал строить план, как его разоблачить. Сначала хотели сделать митинг рабочих и там все объяснить рабочим, но это затрудняло условие времени: на открытом воздухе нельзя было, а в помещении не соберешь рабочих. Тогда {с. 63} я взял все разоблачение на себя, а всех товарищей просил, в случае нужды, поддержать меня: я предложить им разоблачить через газету. Все с этим согласились. Газеты целую неделю не давали ответа: одна боялась печатать, другая не верила моей справедливости. Я попросил одного человека съездить в "Русь", но и тут не приняли и требовали, чтобы тот подписал к разоблачению свою фамилию. Тогда я выпросил письмо рекомендательное к секретарю "Руси" и уже при личных объяснениях моих решили взять мою рукопись, но печатать не обещали раньше 3—4 дней, пока они сами не наведут справки и только в феврале появилось первое мое письмо. Раньше, чем начать разоблачать Гапона, я решил предварительно уведомить весь центральный комитет о том, что я не желаю принимать больше участия в этой организации, а поэтому я послал на имя председателя письмо об своей отставке следующего содержания: "Председателю центрального комитета Варнашеву. Многоуважаемый Николай Михайлович, прошу прочесть мое письмо в присутствии всех товарищей, входящих в центральный комитет. Товарищи, в виду темных дел, происходивших в нашем центральном комитете, которые знают только некоторые лица грубого и диктаторского отношения нашего представителя Г. Гапона. Моя совесть и честь не может этого выносить и я не хочу брать на себя никакой ответственности и поэтому выхожу из центрального комитета и отказываюсь от председательства невского района 7 отдел. Н. П". Я узнал, что если прочтут это письмо в комитете, то у меня могло бы быть много сторонников из его состава и тогда Гапону трудно бы было вывертываться, но дело вышло совершенно иначе: Варнашев, получивши письмо, показал Гапону, который не позволил его оглашать комитету и комитет ничего не подозревал, как вдруг, будто снег на голову, появилось разоблачение в газетах грязных дел Гапона. Комитет весь возстал против меня, так как поняли, не зная о моем письме, что я просто хотел очернить их вместе с Гапоном и когда я объяснился с ними лично, то они возмущались поступком Варнашева и говорили, что потому только и они против меня, что я их не уведомил об своей отставке. Конечно, {с. 64} комитет попал сам в очень неловкое положение, ибо половина его не знала ничего и не понимала, что творится, часть же возмущалась Гапона. На первом же заседании Гапон всех успокоил и составил известное возражение на мое разоблачение и приказал подписаться всему комитету. Комитет вел себя действительно как дети. Гапон называл меня негодяем и т. д., комитет повторял за ним то же самое и в добавок подписывался. Гапон опровергал мое разоблачение, комитет его поддерживал и заступался за честь Гапона. Мне труднее было доказывать обществу свою истину и ложь Гапона и им запутанного комитета. Но за то, с такой постановкой хода разоблачительного дела, Гапон грандиозно валился с своего пьедестала. Принявши центральный комитет на себя роль защитника Гапона, мне ничего не оставалось делать, как апеллировать ему, и во втором своем письме в "Руси" я должен был напомнить все центральному комитету, что он так же возмущался выходками Гапона и указал несколько фактов. Комитет не смотрел ни на что, а верил только Гапону и валил напролом и этим грязнил себя. Гапон же не сообразил сразу, в чем дело, выступил в газете, чем он себя окончательно и провалил. Ему не следовало вступать со мной в полемику и брань, а просто не обращать внимания и сказать, что мы знать ничего не знаем, а что какой-то Петров говорит глупости, на которые я не буду отвечать, и я конечно тогда бы провалился, потому что у меня никаких документов не было, а на слово верить очень трудно. Я этого только и боялся и рад был, что они начали мне отвечать; я знал все и один апеллировал им всем с уверенностью в истине. Гапон понял свою ошибку, но поздно, он начал ее исправлять, но опять не с того конца. Он вызывал меня по разным загадочным свиданьям несколько раз, но я был благоразумен в этом и не ехал. После разоблачения, Гапон не стеснялся, ездил по министрам и в то же время кричал об амнистии и чем он больше завирался, тем приближался его окончательный крах. Приехал Черемохин, и тут-то начинается драма. Черемохин сразу понял всю хитрость Гапона и игру его с ним. С вокзала он поехал в "Русь" и хотел остановить печатать мое второе письмо, где я упоминал о нем, что он {с. 65} поехал разыскивать Матюшенского, но в редакции ему отказали в этом, а меня он не нашел. Положение его действительно было неважное, рабочие ему в глаза говорили, что он получил от Гапона 5000 рублей, он мучился, в последней беседе сильно плакал и говорил, что ему так тяжело и обидно на все окружающее: "я думаю, говорил он, что на меня все люди указывают пальцами". Он злился на Гапона и говорил, что Гапон его теперь целует, как Иуду. Он не мог спокойно вспомнить момента, когда они пришли с полицией к Матюшенскому отобрать деньги, захлебываясь слезами возмущался всем и, по временам, ставил мне в вину, зачем я сообщил о пяти тысячах, а затем заявил мне, что на первом комитетском собрании он убьет Гапона и себя и просил меня быть на этом собрании и взял с меня слово, что я не скажу никому раньше 18 февраля 1906 г. Ко мне была послана депутация от центрального комитета в количестве 3 лиц с приглашением принять участие в центральном комитете, где предполагалось разобрать это дело в моем присутствии, я наотрез отказался идти на суд Гапона, и предложил им суд третейский. Депутация тут же потребовала от меня моих уполномоченных; я им назначил 4 лица, но Гапон это отклонил, найдя одного еврея среди моих судей и заявил нежеланием иметь дело с евреями. 18 февраля заседание центрального комитета было шумное, Гапон срывал всех, наконец сорвал и председателя, который отказался далее председательствовать, тогда Гапон занял его место, и призывал всех к клятве, что они отомстят мне. Мой же союзник Григорьев не подозреваем был Гапоном вплоть до 18 февраля 1906 г., но 18 он сам выступил против него, в глаза высказал ему все, Гапон его вытолкал из помещения центрального комитета, а 19 его арестовали. Третейского суда Гапон не принимал, он желал, чтобы я пошел на его собственный суд, а потом он выдумал какой-то суд над собой, т. е. он хотел доказать, что он не провокатор и авантюрист, а чистый революционер. Грибовский был его уполномоченным. Он прислал письмо моему уполномоченному, для объяснения я был лично, но вынес от него только то, что я буду как свидетель, потому что {с. 66} Гапон не хочет стать со мной на одну доску, я же доказывал, что я могу только принять участие, как сторона. Грибовский сообщил мне, что рабочие настроены против меня очень нехорошо и что они собираются сделать на меня покушение, но он, Грибовский, послал письмо Гапону, чтобы тот уговорил рабочих не делать этого, потому что якобы лишится очень важного свидетеля на этом третейском суде. После всего этого Гапон почему-то искал со мной свидания, присылал он людей, которые назначали мне место свидания, но зачем — не объясняли, и место свидания всегда было странное, нужно ехать непременно одному и когда приеду — нельзя ехать на извозчике, а идти пешком, лесом версты 2 — 3. Я всегда посыльному говорил, что приеду, но обыкновенно не ездил. Последнее приглашение было мне на свидание за две недели до смерти Гапона. Всем известна загадочная смерть, закончившая "деятельность" Гапона...
Н. Петров. 12 сентября 1906 года.