petrov2

<a href="http://sites.google.com/site/aznevtelen/home/petrov2">Петров Н.П. Записки о Гапоне. Часть 2. // Всемирный Вестник. Спб, 1907. №2, с. 1-32 (паг. 3-я)</a>

<hr>

{с. 1}

<div style="text-align:center">Мой побег за границу.</div>

В часы общей свалки, убийств и ужаса 9-го января, я был опрокинут и потерял сознание. Спасла меня какая-то дама, подобравшая меня с помощью товарищей, она отвезла к себе, где я пробыл до 8 час. вечера. Потом пришли рабочие и увезли меня за Невскую заставу. У них я остался ночевать. Рано утром пришли товарищи и сообщили, что у меня была полиция уже два раза. Я не думал скрываться, да и куда скрываться с раздавленной грудью, помятым горлом и без денег. Товарищи спрашивали, что делать? Я посылал к Гапону, но того трудно было разыскать. Лично я не мог ничего сказать, а потому посылал в собрание решить сообща, что делать. Ко мне все приходили и приходили, наконец почти всем стало известно, где я нахожусь. Мне приходилось, либо отдаться полиции, либо бежать и скрываться. Некоторые товарищи советовали уехать, каждый говорил свое мнение, кто туда, кто в другое место. Я не решался ехать никуда, думал пусть, что будет, то и будет и просил товарища найти другую мне квартиру и перевезти меня туда. Квартиру искали часа два, но найти не могли, пришла распорядительница медицинского отряда, она тоже была легко ранена в ногу, когда делала перевязку: казаки подъехали и шашкой прокололи ей ногу, она уговаривала немедленно {с. 2} уехать и говорила товарищам, чтобы не откладывали в дальний ящик. Часов в пять приехала жена от той особы, которая подобрала меня 9-го и привезла совет ехать в Финляндию. Я вел себя нерешительно. Наконец я решился попробовать счастие. Послали разузнать, как обстоит дело на Финляндском вокзале, узнали, что опасности нет, оставалось препятствие только в деньгах; некоторые товарищи говорили, что мне должны дать на дорогу и посоветовали прямо спросить это у товарища председателя. Позвали его, объяснили, тот без слов сходил за деньгами и дал мне 500 рублей. Боль чувствовал сильную, особенно в груди. Решили, что мне лучше добраться до вокзала одному. И торопили скорей уезжать, боясь полиции. Действительно, только я выбрался из квартиры, как через полчаса опять явилась полиция и потребовала меня, товарищ сказал, что такого нет. Как нет? Нам известно, что он здесь ночевал. Сделали обыск, но конечно ничего не нашли.

С большим трудом, больной, я еле добрался до вокзала, где меня уже ждали товарищи. Как лег в вагоне, так и не вставал до самого Гельсингфорса. В Гельсингфорсе кондуктор помог мне надеть пальто и вывел из вагона. Меня страшила мысль, как я буду идти по вокзалу? Но прошел его без всяких приключений, от платформы я мог пройти не более ста шагов, а потом пришлось сесть на ступенях занесенных снегом, у одного дома, на площади вокзала. Идти больше сил не было, я просидел четверть часа, потом начал подзывать людей к себе рукой, никто меня не понимал и я также. Тогда я прибег к другому способу объяснения. Подозвал двух финнов и показал им знаками поднять меня и повести. Финны что-то поморщились и говорили между собой, я опять им показывал на себя, в это время подошел к ним еще, собралась небольшая толпа, что-то говорили все и смотрели на меня, а я на них, потом взяли меня под руки и повели; довели до какой-то улицы, откуда был виден сад и скамейки в саду Я махнул им рукою вести меня сюда, финны поняли и повели, точно обязаны были это делать. Посадили меня на скамейку и что-то говорили. Я давал им денег. Один взял, а другой не взял и они ушли. Посидел немного на скамейке, как {с. 3} вдруг у меня пошла кровь горлом, я искровянил весь платок вытирая рот, и чувствовал, что слабею, но падать духом, - значило быть трусом. Первым делом мне нужна была гостиница или квартира, а я не знал, как добраться до того или другого, силы изменяли, языка не знаю но что-нибудь надо было делать. Я опять начал подзывать людей, но ни один не говорил по-русски. Просидевши три часа на скамейке, я замерз и дальше не выдержал, решил обратиться к городовому. Городовой стоял от меня шагах в пятидесяти, я нчал махать ему рукой, но городовой не замечал и я терял надежду дозваться. Шли две простые финки, я их упросил знаками позвать городового. Сначала они не понимали, что я прошу, но потом одна сходила и привела городового. Сначала финн плохо говорил по-русски, я просил его показать гостинницу. Вот гостинница, указал городовой. Я поблагодарил городового, но не хотел с ним вступать в разговор и просить помощи, решил сделать это своими силами. Посидев с полчаса, обдумывая, как перебраться туда, и наконец двинулся в свое путешествие, без затруднения добравшись до этого дома остановился у ворот и смотрел на надпись, но ничего не понимал. В это время выходил из ворот один молодой человек, я обратился к нему: скажите, пожалуйста, можно здесь нанять номер? Да, ответил он чисто русским языком. Будьте так добры, помогите мне нанять номер или комнату, я не знаю языка и к тому же болен, я все время стоял и держался за стенку. Посулил ему за это хорошо отблагодарить. Молодой человек подумал немного и говорит: у моего знакомого есть комната, и если вы согласны, я вас свезу туда. Я был рад, не распрашивая, попросил нанять извозчика и повезти меня туда. Действительно, комната оказалась свободна и я ее занял посуточно. Молодой человек уложил меня в кровать, с которой я два дня не вставал. Я упросил молодого человека заходить ко мне, если возможно каждый день и попросил его сейчас купить себе угощения и смену белья, мое белье было все в крови. Молодой человек с каким-то удовольствием служил мне. Принес мне белье и помог мне одеть его, потом начал угощаться каким-то напитком, просидев у меня до трех часов и обещал заходить {с. 4} каждый день от 12 до 3 часов дня и вечером. Я ничего не ел и чувствовал себя очень слабым, так что лег в кровать и так лежал до следующего дня, пока не пришел молодой человек. Встать я не мог, боль в груди чувствовалась очень сильная, по временам шла кровь горлом. Я подумал о докторе, но боялся открыть себя и ждал удобного момента, или какого-нибудь случая. Молодой человек спрашивал, чем я болен, я говорил, что чахоткой. Он больше не допрашивал, и предлагал позвать доктора. Я говорил, что у меня уже есть доктор свой, который и посоветовал мне ехать в финскую деревню. Молодой человек вероятно любил погулять и нуждался в деньгах. Он сейчас же начал просить у меня денег в займы для выкупа часов, которые заложил будто бы за 10 марок. Я дал ему и он сейчас же собрался уходить, но я упросил его объясниться со служанкой, чтобы мне давали утром чай и парное молоко и чтобы поставили стол у кровати. Он обождал, пока мне дадут чай и молоко, помог мне напиться и ушел. Молодой человек посещал меня каждый день и просил денег в займы, тоже каждый день, за все время передавал я ему около 20 руб. Задолжавши мне, он делался мне почти моим слугой: что я ни спрошу, он все делал и куда не пошлю, исполнял наивернейшим способом. Через некоторое время, я начал его упрашивать найти мне хорошую деревню и отвезти туда, он обещал об этом разузнать, я обещал ему уплатить за труды. Прошли 2 дня, он пришел и говорит: деревню я вам нашел, но боюсь, вы не уживетесь там с хозяйкой. Почему? Да очень ворчунья и богомольная. Ерунда, лишь бы только она была согласна, а я уживусь, а кто она? Он не сразу ответил, помолчал немного, потом сказал "моя мать". Вот и прекрасно, не бойся, я уживусь только бы она приняла. Где она живет? спросил я. 130 верст от Гельсингфорса. Значит вы меня свезете? спросил я. Свезу, но с условием. С каким? Во-первых, вы не должны говорить матери, что я у вас деньги брал, а второе, что бы вы говорили ей, что вы хороший мой знакомый, и знакомы еще в Петербурге и приехали полечиться в деревню, а я буду рекомендовать вас матери как дорогого друга, третье {с. 5} говорите, что служил в ламповом магазине на Вознесенском и заболел, а теперь в отпуску. Я принял его условия и через 3 дня он взял отпуск и мы уехали к его матери; мать нас приняла не особо важно и помирились только на том, что я хороший друг ее сына. Мы уже называли друг друга как друзья, по имени Николай и Нестор. Жить у его матери было негде. Домик из двух комнат, в одной они жили с жиличкой, а в другой молодая девушка. Мужчине поселиться негде. Тогда наняли рядом у одного кузнеца комнату, совершенно отдельную, и я поселился как нельзя лучше, а обед носила мне мать Нестора.

Прожив около полуторы недели в финской деревне, я завязал переписку с Петербургом, с женой, с Строевым и другими знакомыми. Меня страшно мучила мысль о том, что я напрасно уехал, я сердился на себя, зачем я послушал людей. В первых же письмах своих к Строеву и к другим я спрашивал, не лучше ли мне приехать в Петербург, ибо я не могу быть спокоен, когда я свободен, а мои товарищи в тюрьме; эта мысль не выходила из моей головы, я чувствовал себя как-то не справедливым по отношению к товарищам и боялся после получить укор от них. Кроме того, я не знал, могу ли я свободно распоряжаться деньгами, которые получил от Дмитриева - 500 рублей, а тут еще вскоре получил письмо от жены, она писала, что рабочие думают, что я много денег увез, жена тоже волновалась и обижалась на меня о нелепых слухах. Деньги больше всего тяготили мою совесть, я страшно боялся получить упрек за них со стороны товарищей-рабочих, а еще больше боялся получить от низ недоверие к себе. Со всеми этими вопросами я обращался к Строеву письменно и к некоторым рабочим и просил их объяснить всем рабочим, что у меня только 500 рублей и просил ответить мне, могу ли я свободно распорядиться этими деньгами. Строев отвечал советом жить пока в Финляндии, а про деньги писал - не обращай внимание на всякие слухи, а живи на то, что есть; жена то же писала, что Строев. Так же и остальные товарищи писали, не обращать на деньги внимание и жить пока возможно. Проживши полторы недели, я получил сведения из Петербурга через письма и через финскую {с. 6} газету, которую всегда мне переводили женщины, у которых я получал обед. Вдруг, я получаю письмо от жены, очень короткого содержания: скорее уезжай, у меня опять обыск, и я боюсь, что не успею тебя уведомить, писем случайно не нашли, но я боюсь, что полиция напала на след - уезжай скорей.

Получивши такое письмо, я отчасти растерялся и не знал, что делать и куда ехать, притом же болен, с трудом встал с кровати, а тут еще надо бежать, скрываться, но печальней всего, что крестьяне-финны ко мне очень странно относились и следили за мной, что я делаю в комнате. Целый день я ломал себе голову, как поступить, наконец решил просить содействия у женщин, от которых получал обед, но меня смущало, как начать и как открыть себя без последствий, они не знали кто я, почему болен и вдруг я им откроюсь? я часто говорил с ними о Гапоне и один раз спросил, что бы они сделали, если бы Гапон приехал случайно к ним и просил бы содействия в скрывательстве? они смело ответили, что с радостью бы скрыли. Я волновался целый день, даже не обедал, но придумать ничего не мог; в комнате была одна жилица, она и обратилась ко мне с вопросом отчего я сегодня такой взволнованный и не обедал? Сомнения мои начали сами собой устраняться, я ответил жиличке: зачем вам знать? Вы очень загадочный человек не только для меня, но для всей деревни. Я на это не ответил ей. Я обдумывал, следует ли ей открыть себя, и решил объясниться с ней открыто, я начал со следующего: Вы говорите, я очень загадочный человек. Да, ответила женщина. А хотели бы вы знать обо мне истину? Да, я очень бы была рада узнать все и могу, может быть, вам сделаться полезной... А чем вы поручитесь мне, что то, что я скажу вам, останется между нами? Чем хотите. Например, даю вам слово, что все, что скажете я оставлю в своей душе и обещаю сдержать свое слово. Я открыл ей все, кто я и отчего болен. Рассказал о письме, которое получил (я читал им совершенно не то, что было в нем). Переписку мне приходилось вести через хозяйку, где обедал, а потому она всегда распечатывала их, но читать не могла, ибо во всей деревне никто не мог даже говорить по-русски, кроме моей хозяйки и ее жилицы, а не то что читать. В этом я вполне {с. 7} был спокоен, но при передаче всегда баба интересовалась содержимым, и приходилось читать ей между строчек. Прочитал письмо жилице как оно написано, она сказала: "Я так и думал о вас, что вы политический". Почему вы думали? так мне казалось, я всегда вас защищала в деревне, когда о вас говорили худо, я всегда говорила крестьянам, что вы их друг. А что же крестьяне меня считали злодеем? нет, не злодеем, а думают, что вы сыщик, они столько раз собирались вас побить. Только после этих слов я понял, как трудно и опасно жить Русскому в финской деревне. Да и это вполне понятно, по рассказам финов, им иначе и нельзя было при Бобрикове, много случаев было, больные Русские оказывались провокаторами и выдавали все, что находили крамольного, в свою очередь и фины выдумывали радикальные средства к лечению русских больных - они избивали их, что, конечно, так и следовало. После разоблачения своей личности, я просил жилицу способствовать мне уехать в другую деревню. Жилица с удовольствием изъявила свое согласие и сейчас же пошла к знакомым крестьянам просить лошади, но нигде не нашла, вернувшись, предложила свою комбинацию, на которую я без колебания согласился; жилица сказала следующее: у меня брат деревенский староста и у него есть телефон, так что все запросы полицейские идут через брата. Я пойду к брату и попрошу его, если будут запросы какие о вас или еще что касается вас; то чтобы он сообщил нам как можно скорей, что же касается неожиданного ареста, то мы за этим будем следить, если появится полиция, то это будет сейчас же известно нам, а потому во во всякое время можете уйти в лес, если могут приехать с поездом, то я буду ходить ко всем поездам и буду знать, кто приехал в деревню, одним словом положитесь на меня, а я спасу вас, сказала жиличка. Я решил поступить так. Прошло дней 5, все время жиличка ходила рано утром на станцию железной дороги и ничего особенного не случилось, тогда я решил ее послать в Петербург и выяснить все как следует. Жилица поехала, была у жены и у Строева и приехала с тем, что все говорят, что нужно ехать за границу. После поездки жилицы в Петербург, крестьяне ко мне стали относиться лучше, особенно баба - {с. 8} хозяйка квартиры даже стала ходить ко мне в комнату и часто показывала мне на мою голову, я сначала не понимал и спросил жилицу, что за причина. Жилица рассмеялась и сказала, они теперь тебя считают сумасшедшим, когда я приехала, то все спрашивала, что вы за человек, я и сказала, что сумасшедший и что жена так сказала, вот они и верят. После я начал обдумывать, как ехать за границу. Не имея понятия о границе, я не мог представить себе трудности и легкости с ее переходом. Через неделю ко мне приехал товарищ Л-кин с тем, чтобы я немедленно уезжал не задумываясь. Я послал Л-кина обратно, чтобы достать письма в Стокгольм и дать мне кое-какие сведения о границе и найти проводника. Л-кин уехал в Петербург за сведениями. Я начал уговаривать жилицу, чтобы она согласилась ехать со мной за границу. 5 дней я ее уговаривал и все безрезультатно, терял надежду и начал уже думать, как одному ехать и рассматривал карту Финляндии. Наконец женщина согалсилась на все, но поехать открыто из деревни никак не могла, тем более с мужчиной; "мне тогда и проходу не дадут в деревне", говорила она. Я туту же поднял соломенку, разломил ее на 2 неравные части и обратился к ней: "ну, на жребий, если большая, то едем". Женщина сначала замешкалась, но скоро оправилась, согласилась вынуть жребий. Жребий попал ехать, и как только она вытащила, моментально же переменила свой взгляд на поездку. "Да, верно судьба", сказала она, я поеду, не остановлюсь ни перед чем, а теперь буду придумывать предлог. Через несколько времени она пошла заявить своим знакомым, что едет в Петербург на неопределенное время. В субботу 3 марта мы ждали письма, вместо письма приехал Л-кин и привез письмо в Стокгольм от Строева к его знакомому и сведения о границе. Ни то, ни другое мне пользы не принесло. Границы такой не оказалось, как говорили, что это канава и стоит перебраться через нее, чтобы очутиться за границей: на месте я никакой канавы не нашел. В воскресенье, 4 марта мы выехали, Л-кин поехал в Петербург, а мы в Торнео. В Торнео приехали вечером 6 марта часов в 12. На станции было порядочно солдат и полиции, они так и заглядывали в глаза. Я вышел с жиличкой под руку, а {с. 9} носильщик взял вещи и мы прошли спокойно сквозь полицию и солдат. На завтра мы рано встали и погли по городу. Я постарался ознакомиться с местностью. Город очень маленький, в полчаса его можно объехать кругом, совершенно безлюдный и, по всей вероятности, друг друга все наперечет знают. Небольшой залив врезывается в берег, разделяет две линии - Финляндию и Швецию. В первой город Торнео, а в другой Хапоранда, и через этот залив есть мост, стоит этот мост перейти, и вы за границей. Мы не знали этого, наняли извощика и велели везти нас куда-нибудь за город, но извощик нас никуда не вез за город, на все наши просьбы вести, он мотал головой. Мы проехали на нем очень мало, и поехали к парикмахеру. Я исправил свой туалет на манер Чухонца. Приехали домой, потом сейчас же пошли искать границу. Интересно то, что когда перешли границу и попали в Хапоранду, то мне стало стыдно и смешно. Оказывается, в Торнео нет парикмахеров и извозчик нас свез за границу побриться и привез обратно.

Как только выйдешь в северную часть города, так вся местность видна, как на ладони; я решил пойти по берегу залива; дорога была очень плохая, вероятно, какой-нибудь финн проехал один раз по снегу, местами было много снега, местами можно было пройти без затруднения. Так мы прошли полчаса, местами по колено в снегу и подошли к какой-то будке и шлагбауму. В будке сидел какой-то стражник в форме, я просил свою спутницу спросить: можно ли идти дальше, замечу, что моя спутница говорила на 5 языках: немецком, шведском, финском, эстонском и русском. Спутница спросила по-фински, страж махнул рукой в ту сторону, куда нам нужно было идти, и мы поплелись дальше; пройдя еще полчаса, мы дошли до столба из гранитного камня с русским гербом, а в шагах в ста был другой столб с шведской короной. Мы и этот прошли и вышли на торную большую дорогу. Помню, прошли в шведскую деревню; на пути встретив шведа, мы спросили его: где граница русская и шведская, он нам объяснил, что мы уже перешли границу и находимся в шведском владении и предупредил нас, что нам теперь ничего не сделают и указал нам путь в {с. 10} Хопаранду. Мы зашли к крестьянину пообедать и потом отправились в город. В Хопаранде случайно наняли одного крестьянина довести нас до железной дороги. На лошадях нужно было ехать верст сто. Уговорившись в цене, я уехал с ним в деревню, а моя спутница возвратилась за своими вещами. Мы условились, если ей удастся пробраться с вещами, тогда ее будет ждать подвода в известном месте, если же нет, то она уедет домой. Спутнице моей удалось с вещами в полтора пуда пройти через границу той же дорогой, которой проехал и я в шведскую деревню.

<div style="text-align:center"> За границей.</div>

   Прожив в шведской деревне пять дней, мы отдохнули и пустились дальше. Через 2 суток добрались мы до железной дороги, а оттуда в Стокгольм. В Стокгольме пришлось прожить 4 недели, так как мы должны были ждать ответа на мои запросы. Дело в том, что рекомендательное письмо от Строева не помогло: человек, которому оно было дано, не хотел принять участие во мне и в устройстве меня куда-нибудь до тех пор, пока не перепишется с тем, кто рекомендовал меня. В свою очередь я ждал ответа на свое письмо. Вопрос решился через 4 недели и пришлось ехать в Париж.

   О Гапоне я ничего не знал, не знал, где он находится и только по газетным сообщениям полагал, что в Париже можно наверняка найти его. После моего отъезда спутница моя должна была ехать обратно в Петербург с моими поручениями, где ее арестовали, но скоро освободили.

Я взял билет прямого сообщения и без всяких приключений доехал до Германии. В Кельне я очутился в неприятном положении. Я мог говорить только по-русски, но меня никто не понимал, так что приходилось все время молчать или объясняться знаками. Подъезжая к Кельну, я остался в вагоне с прилично одетым господином, который несколько раз обращался ко мне с вопросом на немецком языке. У самого Кельна я обратился к нему, показывая билет и знаками спросил: до Кельна ли он едет. Он кивнул мне головой. Поезд остановился, господин слез первым, а за ним и я, забрав свой за- {с. 11} вернутый в газету узелок, вышел из вагона, осматриваясь, куда направиться. Не прошел я 20 шагов, как меня остановил тот же господин с начальником станции. Господин говорил очень много, размахивая руками. Затем они позвали меня с собой на вокзал; я сначала усумнился и не хотел идти, но они обернулись и начали вежливо звать, тогда я направился за ними. Господин, поговорив еще с начальником, ушел, а начальник привел меня на вокзал и рукой показал, чтобы я сидел здесь, а когда придет время, он скажет. Только что я собрался пойти в буфет, идет тот же господин с городовым. Я сначала струсил и потерялся, но господин подвел меня к городовому, раскланялся и ушел, а городовой заговорил со мной на чисто-русском языке. На вопросы его я сказал ему, что еду в Париж к сестре. Он этим удовлетворился, сообщил мне, что поезд пойдет через 8 часов - в 10 час. вечера и предложил поехать пока в город, а вещи положить у него. Признаться, я очень этому обрадовался, немедленно отдал ему вещи в дежурную комнату, а он написал мне записку, как нанять извощика на вокзал. Я много ходил по городу, приехал на вокзал за час до отхода поезда и разыскал городового. Стоим мы с ним на вокзале и разговариваем при свете фонаря. Откуда не возьмись, человек высокого роста, довольно полный, с большой, окладистой, совершенно белой бородой, на вид лет 60. Он поздоровался с городовым за руку, и заговорил на чисто-русском языке. "Вот и еще земляк", сказал я. Как только я произнес это, старик моментально прервал разговор, посмотрел вопросительно на меня, кивнул головой, потом сделал мне знак следовать за ним и сам направился по тротуару. Но я не пошел за ним. Не желая показать городовому своего смущения, я начал его распрашивать, что это за личность, городовой сказал мне, что часто видит его проезжающим здесь и случайно с ним познакомился. Мы взяли мои вещи и городовой провел меня в вагон и занял мне место. Оттуда мы пошли в буфет и здесь почему-то меня узнали проезжающие русские и стали распрашивать о России, хотя я держал себя твердо и корректно, но мысленно удивился: "Что за чорт, откуда они знают, что я из России". Я отвечал, что но- {с. 12} вого нет пока. Почему-то особенно интересовались о 9-м января. Я говорил, что знаю так же, как и они, по газетным сообщениям. Из буфета мы пошли к вагону. На платформе произошел какой-то переполох, оказалось, что у одного пассажира вытащили часы. "Здесь часто бывают кражи", сказал городовой и, простившись со мной, ушел, а я сел в вагон и совсем забыл про старика. В вагоне сидел я и еще один рабочий-каменщик со своими инструментами; на другой лавке лежало много чемоданов. Я снял пальто и сидел спокойно, ожидая когда тронется поезд. Через несколько минут поезд тронулся и я начал успокаиваться от всех встреч в Кельне, которые меня отчасти взволновали. Проехали не более 5-7 минут, вдруг входит в наше отделение тот самый старик, которого я видел у вокзала. Я не придал этому никакого значения, но как после оказалось, он меня искал по вокзалу и в поезде. Он сел возле своих чемоданов и заговорил с другим пассажиром на каком-то языке. Кончив свой разговор, он обратился ко мне: "Зачем вы едете в Париж?" "По личному делу", ответил я. "Как же вы едете один?" "Разве в Париж ехать нужен провожатый?" "А зачем вы едете в Париж?" Мне, наконец, стало досадно и я дерзко сказал: "Да вам какое дело, куда и зачем я еду?" "Извините меня, я хочу вам лучшего, а раз вы обижаетесь, Бог с вами. Вы думаете, я хочу вам повредить или вас выдам. Нет, лучше я себя отдам, а вас не выдам. Я узнал, кто вы и куда едете, знаю, чему вы можете подвергнуться в Париже и хотел помочь вам. Мне вас жалко, я на своем веку много таких спас, как вы, и сам я был таким. Вы эмигрант, бежите из России, не зная здешних условий, вы гордитесь и этим делаете себе хуже. Поверьте, что я желаю вам добра. Ваш вид, ваше платье, все доказывает, что вы эмигрант, и вы попадете в такую кашу, что после из нее и не выберетесь. Но если вы не хотите, чтобы я вам помог,- Бог с вами". Старик сердито махнул рукой и отвернулся. Когда он сказал, что эмигрант, меня несколько покоробило, я чувствовал себя не на месте и уже не с таким гонором спросил: "Скажите, пожалуйста, почему вы думаете, что я эмигрант?" Старик устремил на меня глаза. "Эх вы, разве {с. 13} даром поседели у меня волосы? Я уже двадцать лет живу в Париже. Сам я русский и всех наперечет знаю в Париже. Разве зря я умею говорить на одиннадцати языках? Мы с Крапоткиным близкие друзья. Неужели бы я начал с вами так говорить, если б хотел принести вам какой-либо вред? Вы меня обижаете. Но, впрочем, я на вам не сержусь, я сам поступил бы так на вашем месте. Я уважаю всякую идею и всем желаю успеха. Вот вы едете в Париж, но знаете-ли вы, сколько там ваших русских шпионов. Их еще больше, чем в Петербурге. Я глубоко уверен, что вас еще до Парижа арестуют на французской границе. Ведь у вас паспорта нет, а французское правительство хуже русского. Поверьте мне, у меня везде связи, я все знаю и вам не вру".

   Я очутился в дурацком положении. Разве можно было верить его словам? А не верить, - он все равно открыл меня, и, хотя я не говорил ему ни слова, он все знал про меня. В конце-концов я не выдержал и решил поговорить с ним открыто. В худшем случае, он может меня выдать, но какой ему смысл?

   Старик все говорит, а у меня голова занята своими соображениями. "Вот вы едете и наверно у вас есть адреса, вы себя подведете и тех, к кому едете". "Как я могу подвести?" спросил я. "Да очень просто, в Париже на вокзале столько шпиков, что вас сразу узнают и проследят, куда вы поедете. Ведь вы не знаете, что такое Париж! Тут каждый извощик шпион, ведь Париж - царство шпионов. Мне все равно, как хотите, так и делайте, но я говорю вам это потому, что мне вас жалко".

Я сознался, что я действительно эмигрант и бегу от 9-го января. Он распросил о Гапоне, сказал, что он в Париже и сейчас же назвал его дураком. Я рассказал ему о себе и о том, что у меня есть. Старик прямо возмутился. "Да как же это вы решились ехать в Париж? Ведь тут люди - звери, и вас завтра же на свете не будет. Вот что! Послушайте меня, старика, я вам все устрою, даже если вы и в Париж поедете, но поезжайте лучше в Лондон, это самая свободная страна и вас там пальцем никто не тронет. Я вам дам письмо к Кропоткину, и он вас устроит как нельзя лучше. Поедем до {с. 14} города (старик назвал город) и там я пересажу вас на Лондон. Я терялся и не знал, что сказать. Я верил ему и видел, что человек говорит от души, но тут же становилось и страшно. Старик меня прямо заколдовал. На множество вопросов я ему не отвечал, а он все говорил, сулил и нагонял страху, убеждал меня ехать в Лондон, а уже если не в Лондон, то в Женеву, только никак не в Париж. Но как он не напирал на меня, я решил все же ехать в Париж. Он смирился и вызвался помогать мне и в Париже. Я спросил его фамилию и где он живет. Он стал упрашивать меня не узнавать его фамилии и взял с меня честное слово никому не говорить о его личности. Сказал только, что у него в Петербурге дочь и сын, а он живет в Лондоне уже 20 лет. Убедившись, что я все-таки еду в Париж, старик заявил: "Меня везде знают, поэтому вы держите себя как мой человек, на французской границе ни с кем не вступайте в разговоры, а когда приедем в Париж, мы сядем сначала на одного извощика, а когда отъедем от вокзала, я найму вам и себе другого. Если вы не найдете человека, к которому едете, то возьмите извощика и приезжайте в Трокадеро, я вас там буду ждать до 3 часов дня. Если же найдете, то я подожду, это ничего не значит. Я согласился на эту комбинацию, он написал мне адрес, как нанять извощика. На французской границе я послал телеграмму лицу, к которому ехал.    Мы благополучно приехали в Париж, я все время держался как его слуга. Мы сели на одного извощика, проехали с четверть чеса, потом он нанял мне другого, по моему адресу и мы распрощались, решив, что если я не приеду в Трокадеро, то он наведет обо мне справку по известному адресу.

   На следующий день старик пришел меня проведать, и был очень рад, что я хорошо устроился. Уходя он оставил мне свой конспиративный адрес.

   Так я добрался до Гапона.

<div style="text-align:center"> Встреча с Гапоном.</div>

В Париже меня приняли очень хорошо. Я поместился в гостиннице и дожидался работы, о которой многие хло- {с. 15} потали. Так прошло полторы недели. Гапону уже сообщили о моем приезде, он был в это время в Лондоне и делал уже обо мне кое-какие распоряжения, чтобы меня поберегли и т.д. Гапон сообщил мне, когда приедет в Париж и велел мне ожидать его в одном доме. Но мне этого не сказали, а просто в тот день позвали обедать. Я спокойно обедал, как вдруг влетает Гапон в совершенно светлом костюме и с тростью в руках. Английские сапоги, коротко остриженные волосы, французская бородка — все это не похоже на Гапона. Но сам он и его манеры говорили ясно, что это поп Гапон. Мы крепко расцеловались. «Я очень рад, что ты приехал, очень рад, ты теперь очень нужен. Спасибо тебе, не изменил своему делу», хлопая меня по плечу говорил Гапон. Я тоже очень обрадовался ему. После 9-го января я поверил Гапону как истинному революционеру и он мог вполне располагать мной. Меня привязывала к нему не самая его личность, а громадное дело, сделанное 9-го января, хотя и не по его воле, но под его фирмой. Фирму он сумел удержать за собой. Никто не знал, что народ насильно сделал Гапона героем. Гапон шел против движения, называл его абсурдом, а людей, толкающих его — скорополитиками. Идя с рабочими, Гапон думал получить награду от тех, кто подавил это движение. В Стокгольме и на пути в Париж, я думал, что после 9-го января Гапон стал другим, что он сам идет теперь вперед, а не то, что останавливает других, как перед 9-м января. Я ожидал встретить раскаявшегося политического маклака, проклявшего свое прошлое и сделавшегося вечным врагом и мстителем тех, кто его обманул и завлек на политическое маклачество. Гапон сам говорил: «Меня обманули, ну я этого не прощу, попомни мое слово, я сумею отомстить этим змеям!» Я мысленно даже представлял его фигуру в кругу революционеров и русских эмигрантов. Мне казалось, что теперь-то с ним и поработать. Поэтому, получив в Стокгольме письмо, я стремглав бросился в Париж, рассчитывая найти там дело для своей энергии. Я горел нетерпением видеть скорее Гапона и отдаться в его распоряжение. И, наконец, мы встретились. И что же? Гапон как был Гапоном, так и остался. Люди не перерождаются, {с. 16} но переубеждаются. Последнего я и ожидал от него, но этого не было, да и цели его не требовали этого. При встрече мы даже плохо обедали. Гапон сейчас же увез меня к себе в гостинницу и начал меня распрашивать. «Что, тебя здесь обо мне спрашивали?»

   «Да, отвечаю, спрашивали».

   «Ну, как же ты говорил обо мне?»

   «Говорил, что все движение было вызвано тобою и что ты руководитель».

   «Вождь, вождь, а не руководитель», поправил он, хлопая меня по плечу. «Так и надо. Спасибо тебе, товарищ, забудем прошлые споры и разногласия, начнем все вновь, и поверь, что мы сделаем, что надо. Дай мне слово, что ты будешь мне предан и что будешь слушать меня, а то до 9-го ты всегда шел против меня».

   Я заявил, что тогда я шел против, потому что задерживал надвигавшуюся народную волну.

   «Но вот не задержал, и волна пронеслась, сказал Гапон, потому-то я и доверяю тебе в настоящее время, что ты не стал поперек этой волны. Ну ладно, давай поговорим, расскажи, как ты бежал и что там у нас сейчас?»

   Мы проговорили с ним часа три и я тут спросил у него: «Скажи, пожалуйста, теперь это все прошло и победителей не судят, до какого времени ты был связан с охранкой и полицейским правительством?»

   Вопрос этот видимо был не по душе Гапону, он как-то замялся, но сейчас же оправился.

   «Дураки они все», сказал он и засмеялся, но так и не ответил.

Я повторил вопрос и прибавил: «А денег много у них взял?»

   Я видел, что ему это не нравится и мне становилось стыдно спрашивать настойчиво.

   «Нет», ответил он волнуясь.

   «Что же теперь скрывать? Ты теперь все смыл с себя, хотя бы и служил охранке. Все, кто любит свободу, должны сказать тебе спасибо», сказал я.

   «Нет, я не служил охранке и денег не брал», ответил Гапон, но в голосе его слышалась фальшь.

   Мне было очень неприятно, что он не хочет сказать мне правду. Я знал, что он имел сношения с охранным отделением, но я тут же оправдывал его тем, что ему это так тяжело, что неприятно даже вспоминать.

   Гапон должен был ехать в Женеву, пробовать какой-то динамит, он дал мне денег и велел жить на старом месте, пока он не вернется из Женевы.

За Гапоном бежала целая свора русских полити- {с. 17} канов; тут можно было видеть и демократов и революционеров, анархистов, махаевцев и беспартийных. Не знаю, хотели ли они научиться у Гапона быть вождем или еще что, но в разговоре они всегда льстили Гапону и почтительно отзывались о нем за глаза. Он же посматривал на них с высоты и похлопывал по плечу. За глаза Гапон ругал все партии, особенно с.-д., называл их узколобыми болтунами и особенно не любил Плеханова, про которого говорил, что он намазан салом. Из с.-д. он отзывался хорошо только о Ленине, называя его хорошим и умным человеком. Гапон с уверенностью говорил, что всех их использует на свое дело.

К с.-р. он относился к почтением, но ругал их за то, что к ним никак не проберешься и не узнаешь настоящего. Анархистов возносил на высоту и надеялся на их поддержку. Гапон действительно мог подчинить человека своей власти, особенно натуру пылкую, горячую; фанатичнее всех верили в Гапона женщины, жившие за границей. Некоторые ездили из Женевы в Лондон, с трудом разыскивали его там и предлагали ему свои услуги на все. Среди женщин он действовал особенно успешно, увлекая их примером Юдифи и так обвораживал, что пылкие головы бросались на все. Неприятно было видеть, как потом он смеялся над всеми этими Юдифями. Должно быть, так он смеялся и надо мной. Впоследствии, когда я уже был в России, Гапон посылал все свои поручения с женщинами, я объяснял это тем, что ему уже плохо стали верить. Через два дня Гапон возвратился в Париж и вызвал меня к себе. «Ну, вот что, товарищ», заговорил он, хлопая меня по плечу, «надо быть осторожным, я сегодня узнал, что русское правительство обещало 50 тысяч рублей тому, кто меня выдаст, но ничего, я знаю, как с ними поступить, а теперь надо приниматься за дело. В Петербурге все готово и ждут меня, все выпущены и работают нелегально; центральный комитет есть, а мы создаем новый всероссийский рабочий и крестьянский союз с боевой дружиной, которая поведет партизанскую войну, будет взрывать участки, казенные учреждения. Этим мы парализуем правительство, а потом можно поднять вооруженное восстание!» «Кто же восстанет?» спросил я. «Как кто? Народ, рабочие и крестьяне». «Как {с. 18} же ты их сорганизуешь?» «Ну, это очень просто. Только эсдеки не умеют, они ходят по толстым коврам, что ожидать от них. Сейчас во главе всех наших партий стоят евреи, а ведь это самый гадкий народ не только у нас в России, а везде». И Гапон начал разносить евреев. Я не возражал ему. «Как же ты думаешь поставить себя или наш союз по отношению к партиям?» задал я вопрос. «Нам с ними спорить не стоит, они впоследствии сами придут к нам. Я собрал тут конференцию всех российских партий, но с.-д. провалили ее своим отказом. Но это ерунда, а я убежден, что если мы примемся за свою работу, то в один год сорганизуем не только рабочих, но и крестьян. Я глубоко верю, что мы поднимем экономические их условия. Ведь эти партийные работники хлопочут только о политической свободе, а ты сам посуди, какой же борец с голодным брюхом. Наш план вот каков: мы никакой программы вырабатывать не будем. Программу должен составить сам народ и мы дадим ему то, что он хочет. Денег у нас будет достаточно, скоро я достану больше ста тысяч, как только получу от вас мандат. Я уже сошелся с двумя лицами: один англичанин, другой американец. Да, ты слышал, что мне предлагали ехать в Америку и давали сто тысяч за интервью?» «Что же ты не поехал», спросил я. Гапон не сразу отвечал. «Не стоит», сказал он, не глядя на меня. Потом, помолчав, продолжал: «Мы займемся скупкой шерсти в России, чтобы продавать ее за границей; если мы будем покупать по самой высокой цене, то и тогда останется очень большой барыш, особенно в Англии». «Но как же ты думаешь вывести этот проект на политический путь?» спросил я. «А вот как: мы устраиваем всероссийский рабочий и крестьянский союз, нелегальный, конечно. Найдутся люди, на которых можно положиться и через них мы будем вести дело. В каждом большом городе будет устроен центральный пункт нашего предприятия от каждой губернии, а Петербург будет центральной базой. Рабочие будут покупать у нас продукты и этим путем будут организовываться, так как весь штат будет наш. Из каждого губернского пункта должен быть выборный и это составит центральный совет. В деревнях тоже устроим {с. 19} торговые заведения, которые тоже будут связаны с центром. Мы пошлем множество агентов, которые будут скупать и другие продукты и вести пропаганду. Каждому из своих членов мы гарантируем 50 рублей в месяц жалованья. Все это дело будет находиться в руках у меня и еще у двоих иностранцев, но под контролем рабочих. Таким образом можно сорганизовать каждого мужика и незаметно его вооружить. Вот тогда можно сделать все, что захотим, и мы сделаем. Я не прощу обмана и невинно пролитую кровь 9-го января. Сразу же начнем организовывать партизанские отряды». «А оружие где?» спросил я. «Это будет хоть сейчас, но я не хочу. Мне желательно получить деньги, а не оружие, оружие мне дают, но я прошу деньги». «Почему же деньги? Если дают оружие так тем лучше». — «Нет. Ну, да там посмотрим». На этом прервали наш разговор. С Гапоном мы встречались каждый день. Раз он позвал меня к себе и говорит: «Вот что, друг. Ты должен поехать в Россию. Я скажу когда. Мне немедленно нужен мандат, а то я без него ничего не могу сделать. Мандат должен прислать центральный комитете, который уже есть (он назвал даже входящих в него лиц). Ты поедешь еще с одним человеком, он поедет легально, а ты нелегально. Вы отправитесь разными дорогами. Мандат должен быть написан как вождю, с полным полномочием на все дела от петербургских рабочих. Ты вступишь в комитет и или останешься в Петербурге, или поедешь, куда тебя назначат. Семье твоей я буду посылать по 30 рублей в месяц, а сам ты будешь получать от комитета сколько потребуется». Гапон тут же снял свой костюм и нарядил меня, отдал свое пальто и белую фуражку, а мое отправил на склад для русских эмигрантов.

Я не верил ни словам Гапона, ни в него самого. После нашей встречи я разочаровывался в нем каждый день, но каждый день находил мотивы для оправдания его поведения. Он же вел себя как в Петербурге до 9-го января, также опасался шпиков, также думал завоевать всем голодным мужикам и рабочим хлеба, а не политические свободы, так же смотрел на мужиков и рабочих, что им еще рано о политике говорить, следовательно Гапон был тот же, но что же изменилось, если некоторые из {с. 20} тех, кто не верили ему до 9-го января, стали верить ему теперь? Изменилось вот что: Гапон ушел и русское правительство, не найдя его на месте, сочло его тоде крамольником и стало преследовать. Ответом на обман Гапона было — «патронов не жалеть!» Патронов действительно не жалели, но когда кончили стрелять, разобрали, что не их Гапон надул, а они Гапона. Гапон же не одумался сразу, не сделал запроса куда следует, а как обманутый, обиженный и расстроенный тем, кому служил, заперся на три недели в комнате в Женеве. Что же думал он — ему знать, но пока он сидел взаперти к нему в скважины двери лезли популярность и слава. Сначала он не понимал, но после, смекнув в чем дело, решил, что он великий человек или, по крайней мере, первый русский революционер. На самом деле он этого слова боялся, как бык красного платка, но тут все революционеры съезжались понюхать Гапона, чтобы узнать, как пахнет русский революционер. Самим-то им никому не приходилось побывать в революционном порохе и потому им трудно было узнать Гапона по запаху и они отнеслись к нему, как к настоящему революционеру. Разобравшись в этом, Гапон стал держаться как революционный генерал. У него закружилась голова, он забыл на время тех, кому служил до 9-го января или же захотел стать на более твердый фундамент. Он выпускает от своего имени воззвание к солдатам и народу, в котором зовет всех бить и громить змеев. Воззвание это разошлось в сотнях тысяч экземпляров преимущественно в Польше. Взобравшись на пьедестал героя великой русской революции, Гапон не успел еще хорошенько расправить крыльев, как захотел кликнуть боевой клич голосом вождя и уже раскрыл рот. Но тут оказалось, что язык у него вороний и звуки с его уст вылетают не революционные. Первые заметили это генералы партий. Один из них показал Гапону книгу Карла Маркса и сказал: «На этом пьедестале должен стоять человек, знающий эту книгу». А другой сказал: «Вы, Гапоша и хороший человек, но должны раньше у нас поучиться». После этого генералы ушли от Гапона и перестали им интересоваться. Гапон же ответил им, что немецкого Маркса мы с кашей едим и сами Марксы. Я прак- {с. 21} тический человек и знаю народ, я его вождь. А вы намазаны салом и неуловимы для народа. В это время одна нога Гапона уже висела в воздухе и поддерживали его только кровью споенные братья-рабочие, кричавшие: «Ты наш, мы тебе верим и будем верить, не смотря ни на какие кляузы». В это время те, кому Гапон служил раньше, поняли, что он обманут и за этот обман получил такую славу, что ему открыты двери во все закоулки, где свили гнездо враги русского правительства. На розыски этих гнезд тратятся сотни тысяч, а может и миллионы рублей и не находят почти ничего. А тут вдруг слуга и друг правительства знает все, и чуть ли не глава всего. Русские охранники подняли головы и насторожили уши, Гапон же нового не говорил; план и убеждения его немного расходились с Виттевскими и Треповскими. Треповская Франция поняла Гапона и пошла к нему с поклоном. Гапон, как и нужно было ожидать, принял этот поклон. Он начал появляться в Лондоне и в Париже в домах русской знати и даже писал на память в альбомах, где расписывались при посещении русские самодержцы.

Впоследствии понятно стало, почему Гапон ездил в поездах русских сановников. Но в то время он распространял слухи, что за ним следят, что за него назначено 50 тысяч и т.п. Я переживал мучительное настроение, постоянно переходил от сомнений к недоверию к Гапону, к угрызениям совести за такие мысли, то подозревал его, что он снова завязал сношения с охранкой, то вспоминал 9-е января и опять начинал ему верить. Но факты совершались и совершались. Раз я должен был придти к нему в отель «Терминус». Гапон ждал меня не в своем номере, а внизу. Он ходил по комнате, а у стола сидел какой-то блондин. Я спросил Гапона, не пойти ли нам в его номер. «Нет, зачем же? можно и здесь», сказал он и подвел меня к столу. Мы сели рядом с господином, который сидел откинувшися на спинку стула с закрытыми глазами. Я сказал, что здесь неудобно говорить. Ничего, ничего, засмеялся Гапон и похлопал меня по плечу. Но меня все-таки коробило присутствие постороннего. Мы должны были говорить о серьезных вещах. Разговор велся с час, говорили об ору- {с. 22} жии как его доставить, как принять, что взять: - деньги или оружие. Гапон изложил весь свой план, сказал, что мне придется съездить в Лондон, повидаться кое с кем, убедить, что у нас уже все организовано и только ждут приказа. «Смотри же, обрисуй все как можно лучше, от этого многое зависит. Говори даже то, чего нет», сказал Гапон. «Ладно», отвечал я. Гапон говорил, как дома, полным голосом, я же страшно волновался и поминутно оборачивался на господина. Замечаний моих Гапон не слушал, когда разговор кончился и мы пошли, Гапон спросил: «Ты знаешь, кто это был?» Я ответил, что почему-же мне знать. «Я хорошо его знаю», сказал Гапон. «Когда я имел дело с Зубатовым, он у него был главным помощником и я с ним часто встречался». Я так был поражен, что не знал, что сказать, что сделать потом набросился на него и стал упрекать. Но он не давал мне сказать слова и твердил: «Я все знаю, ничего не будет, ведь они дураки набитые». Вернувшись домой, я долго думал об этом случае, решил сначала все бросить и высказать ему при людях всю его провокаторскую грязь, но потом, перебрав снова все, что слышал от него сейчас о его целях, приготовлениях, упрекнул себя в гадких мыслях, 9-е января доказало, что он не таков. Когда я, после таких мыслей, встречался с Гапоном, то голова у меня шла кругом. Я испытывал против него такую злобу, что готов был задушить его, но как вспомню о 9 января, о делах, которые он рисует, о лицах, которые его окружают и которым нельзя не верить, и опять ругаю себя за свои подозрения. К тому же Гапон по лицу замечал, если кто неспокоен и сейчас начинал распрашивать и утешать. Надо было ехать в Лондон, где должна была решиться и моя поездка в Россию, Гапон уехал раньше, а мы с товарищем, который должен был ехать со мной в Россию, поехали через два дня. В Лондоне действительно мы встретились с очень хорошими во всех отношениях людьми. Один был финн, а двое русских.

Мне пришлось говорить, что в Петербурге все готово и только ждут Гапонова приказа. Да, да, подхватывал Гапон, он сейчас оттуда приехал ко мне, поговорите с ним. Гапон расхаживал по комнате, а меня распрашивали о {с. 23} России. Люди действительно верили моим словам, полагая, что я прямо оттуда. Спелись во всем, но только денег Гапону не пришлось получить, а предложили оружие. Гапон относился ко всему очень халатно. «Ладно, ладно», говорил он похлопывая всех по плечу. Решено было, что я и другой товарищ поедем в Россию. Послали сейчас же за билетами и через 3 дня мы уехали. Товарищ должен был вернуться в Лондон к Гапону с мандатом. Гапон страшно торопил. В последней нашей беседе Гапон попросил меня вот о чем: «Когда приедешь в Россию, то найдите там человека, который походил бы на меня и немедленно посылайте его ко мне. Это необходимо для дела. Мандат напишите как вождю и сейчас же посылайте. Организуйте людей, наш лозунг: - рабочее дело должно быть делом рук самих рабочих. А интеллигенция пусть ходит и читает лекции. Партии все можно использовать, но их влиянию вы не поддавайтесь».

    С тяжелым сердцем приходилось мне уезжать. Гапон делал со мной, что хотел, я лгал по его инициативе и не остановился бы ни перед чем. Я сознательно служил делу и следовал Гапону ради дела. Но полной веры в него у меня не было. Я верил в него еще как в революционера, но постоянно сомневался в нем. Доказательств же веских и улик против него у меня не было, и если бы я кому-нибудь высказывал мучившие меня сомнения, то меня сочли бы за клеветника.

<div style="text-align:center">Обратный путь в Россию.</div>

Через 3 дня я уже ехал из Лондона в Россию через Австро-Венгрию. До Румынской границы я доехал благополучно, но на границе Румынии меня арестовали, так как у меня был паспорт только для прожития в самой России. Мне говорили, что паспорт не понадобится до самой России и потому я был совершенно спокоен. Но, вот в вагон вошли четыре чиновника и начали спрашивать паспорта. Когда очередь дошла до меня я притворился, что не понял и дал билет, говоря: «Париж — Бухарест». Они замахали руками твердя — пас, пас. Я несколько раз {с. 24} совал им билет, потом, когда они начали сердиться, достал свой русский паспорт. Чиновники что-то залопотали, взяли мой паспорт и ушли. Через несколько минут я получил его обратно, но уже заклейменным и думал, что уже отделался. Но через четверть часа поезд остановился на Румынской границе, опять потребовали паспорта и повели в таможню для осмотра багажа. Багаж мой осмотрели и носильщик унес его обратно в вагон, меня же пригласили к чиновнику проверявшему паспорта. Всех отпустили, а меня оставили и начали распрашивать. Я конечно ничего не понимал. Привели начальник, тот сказал на ломаном языке: «пас не холос консул». Потом поговорил еще с каким то крючком, тот ушел и вернулся с двумя солдатами с ружьями отвели меня в комнату показав, что я могу здесь сидеть и лежать, а солдат поставили у двух дверей. Я подумал было убежать, но потом решил, что это всегда успеется и стал ждать, что будет. Через три часа меня посадили на поезд с одним солдатом и каким то человеком и повезли в Будапешт. По приезде в Будапешт я думал, что меня поведут, как у нас водится, в участок. Но солдат и чиновник вышли из поезда наговорили чего то, я понял только одно слово «консул», потом вошли в какое то помещение. Я постоял, постоял, потом подозвал посыльного, сказал по русски «нужна гостиница». Посыльный оказалось немного понимал по русски. Как раз против вокзала его знакомый содержал комнаты для приезжающих. Хозяин хорошо говорил по русски, я занял комнату и оставив вещи поехал в консульство, адрес дал мне хозяин. Я не знал, к какому именно консулу в таких случаях надо обращаться и отправился к русскому. На мое счастье консульство оказалось закрыто, у находившегося там человека я узнал, что консул принимает от 10 до 12 часов утра. Вечером, разговорившись с хозяином, я узнал, что обратиться мне нужно будет не к русскому, а к румынскому консулу и на следующий день я отправился к нему. Консул принял меня любезно, спросил только через переводчика, почему мой паспорт бесплатный. Я сказал, что это милость императора народу и он дал мне пропуск, который стоил пять франков. Через день я {с. 25} уехал из Будапешта и уже благополучно добрался до Бухареста. В Бухаресте, по некоторым обстоятельствам, пришлось прожить полторы недели, здесь же пришлось исправить паспорт, который был испорчен поставленными на границе клеймами ясно указывавшими, что я эмигрант. Два дня химик выводил клеймы и все не удачно. Решили разорвать на несколько частей и налепить на полотно с таким паспортом я поехал в один пограничный Румынский город, откуда должен был перейти Русскую границу. В городе пришлось прожить три дня, вырабатывали план, каким способом лучше проехать границу. Решили попробовать сначала легально по фиктивному пропуску, но только зря потратили деньги и время для езды к границе и пришлось возвращаться обратно. Затем решили найти контрабандиста и с ним переговорить. Искать долго не пришлось, контрабандист охотно предлагал свои услуги, с ручательством брался перевести через границу. План был такой: доехать до Дуная, а там на лодке спуститься вниз верст 25, а контрабандиста высадить в известном ему месте в полверсте от русского города. В это время было восстание на «Потемкине». В 12 1/2 часов дня мы пришли на берег Дуная, где уже были снаряжены лодка, два румына, которые должны были со мной поехать, уже дожидали нас. Вещей решено было не брать и ехать только так, как есть. Простившись с товарищами, которые организовали эту экспедицию, мы втроем сели в лодку. Спутники мои взмахнули сильно веслами и лодка, сперва как-то лениво, покачнулась, но потом, как бы уже освоилась совсем, понеслась по мелкой зыби Дуная. Спутники мои оказались очень угрюмы и неразговорчивы; один говорил по русски, другой же не понимал ни слова, оба они были вполне уверены в благополучном исходе нашего путешествия. Полагаясь на своих товарищей, которые рекомендовали мне этих румын я верил им, но все-таки обдумывал план, как замаскировать себя в случае неудачи. Я не посвятил в него своих товарищей, но сказал им, что они должны делать и что говорить в случае провала. «Если нас арестуют, сказал я им, вы говорите только одно: что взяли меня на русском берегу по моей просьбе, чтобы спустить вниз по Дунаю к городу и говорите что {с. 26} то было в 8 часов вечера, больше вы говорить обо мне не должны ничего, будто бы ничего не знаете и держитесь так до самой смерти». Румын, понимающий по русски, качал головой «холосо, холосо», и передал своему товарищу. Полагаясь на то, что спутники мои сумеют выполнить свою маленькую роль, я твердо решил держаться своего плана; опишу его при использовании. Погода была чудная, солнце светило сначла чуть не над нашими головами и пекло немилосердно. Маленький, чуть прохладный ветерок ласкал наши лица и своим мягким прикосновением оживлял всех, кто нуждался в защите от жгучего луча солнца чуть заигрывая с мутными струями могучего Дуная, не нарушая его равномерного течения, но мало-по-малу солнце начало склоняться, и лучи его все ослабевали, как будто почувствовало себя побежденным и отступало от своих позиций; вот оно уже совсем опустилось, как будто тонуло и лучи его еле касались предметов, как будто хотело ухватиться ха каждый предмет и спасти себя от утопания, но через несколько минут снова выпускали его и хватались за другой. Наконец они блеснули красноватым светом, солнце скрылось за горизонтом, но еще можно было видеть на берегу просветы и различать их другой от другого. Ветерок как будто наигравшись за день, усталый затих и замер. Наставала, казалось, полнейшая тишина сначала слышны были только взмах весел и скрип их в уключинах, но гребцы поливали их водой и скрип прекращался. Спутники меня предупредили, теперь надо тише и они действительно начали взмахивать веслами осторожно. После эта предосторожность оказалась излишней, но чем больше надвигалась темнота, тем больше нарушалась тишина. Я никогда не бывал на юге и не переживал ничего подобного. Темно, совершенно невидно низги, еле заметно, что вы плывете по струям могучего Дуная и то только вблизи себя. Звездное небо мало помогало нам различать предметы. Сначала слышен был писк каких-то птиц, потом к ним присоединилось множество других звуков, точно ожили болотистые берега Дуная; по временам слышали свист кулика, курлыканье журавля, кряконье цапли и все покрывалось громадным кваканьем лягушек и еще слышен был какой то странный гул, такой гул получается при ударе доской по воде.

{с. 27}

Мой спутник уверял меня, будто эти звуки производит прица, концерт этот, казалось, заполнял все пространство, не давал возможности говорить тихо. Под эту музыку мы продвигались вперед, уже виднелись огни из города. Наконец спутник сказал, нагнувшись: «здесь пристанем». Я ответил, что не знаю местности, они приворотили к берегу, но попали в болото, так что трудно было вылезти; решили отчалить и проехать еще дальше. Наконец причаливаем опять к берегу, это было в 10 часов ночи; я высаживаюсь, пожал им руку и хотел уже идти от берега, а они начали отчаливать, как подбегает ко мне солдат с ружьем на перевес. «Стой, а то стреляю». Я, конечно, и не думал бежать, остановился и стою, в это время мои спутники уже отчалили от берега, солдат им тоже закричал «стой, вылезай на берег, а то стрелять буду»; те стали в нерешительности. Я начал упрашивать солдата отпустить их доказывал, что они совершенно не причем, а я свой и просил их подвести меня на лодке и что, если угодно, пусть арестуют меня. Спутники в это время причалили к берегу. После моих увещеваний солдат перестал кричать, но потребовал у них бумагу с разрешением на езду. Бумага имелась, они показали ее, я тоже показал свой паспорт, сначала солдат удовлетворился документами, да я обещал ему дать на чай, чтобы он меня отпустил. «Вам, то я верю, сказал солдат и вас могу отпустить, а вот их надо проучить». Я опять начал уговаривать его; он, пожалуй, смирился бы; спутники в это время уже сели и начали отчаливать, но на беду дернуло их ввязаться в пререкание с солдатом. Солдат сначала ответил спокойно, но потом, вероятно, раздумал и закричал: «Ворочай назад», те попробовали ехать: «Стой, а то стреляю», закричал солдат, спутники уже отъехали саженей пять от берега. «Я вам покажу, еще разговаривать начали», и вдруг ни с того ни с сего - выстрел, за ним другой, третий. На выстрелы послышались свистки и топот лошади, потом прибежало человек пять с ружьями. Солдаты держали себя очень хорошо, но когда пришел офицер, дело приняло другой оборот. Офицер ругал площадной, отборной четырех этажной бранью всех, особенно моих спутников и тол- {с. 28} кал их, грозил чуть ли не расстрелом, те переносили толчки и ругань без слов. «Разрубить лодку, вытащить на берег и осмотреть второе дно» кричал он подступая к ним с кулаками. «Эй, кто здесь стоял?» «Я, ваше благородие». «Почему же ты не убил ни одного?», и опять брань. «Я, ваше высокородие, не мог стрелять в них, они не бежали, вот этот совсем не трогался с места, солдат указал на меня, а те бежали, они хотели ехать». Офицер набрасывался и на других солдат, ругал всех без разбору. Я стоял в стороне, офицер поглядел сначала на меня, ни слова не сказал и вымещал свою злобу на моих спутниках и частью на солдатах. Чем объяснить гуманное обращение офицера со мной, вид ли моего платья так на него подействовал, - не знаю. Лодку вытащили на берег, осмотрели, постучали в дно, но не сломали, спустили ее опять на воду и посадили трех солдат и нас и поехали вверх по Дунаю к кордону; офицер приказал почему-то опять стрелять и опять ругал солдат. В кордоне произвели допрос. Я страшно боялся, что товарищ мой спутает что либо при допросе, а я решил держаться заранее обдуманного плана. Я объяснил свое присутствие здесь, опираясь всецело на возмущение на «Потемкине», что, пожалуй, и спасло меня. Допрашивали первого меня. Офицер обращался со мной вежливо, пригласил даже садиться. «Скажите, вы дворянин?» «Нет, крестьянин.» «Какой губернии?» Я сказал. «Расскажите, как вы попали сюда». «Я ехал из Киева в Одессу». «Зачем?» «Искать работы» «Какой?» Я сказал. «А зачем вы попали сюда?» «Я ехал в Одессу и на пути встречался с людьми, которые рассказывали мне про «Потемкина» и теперешнее положение Одессы и советовали вернуться назад или свернуть в сторону куда-нибудь, и я решил поехать сюда, предполагая либо найти работы здесь, либо обождать, пока успокоится в Одессе.» «На какой станции вы свернули сюда?» Я сказал. «А как вы попали в эту лодку?» «Я приехал сегодня утром в город, часа в три, направился гулять на берег и прошел очень далеко, потом свернул на самый берег, здесь, пробираясь зарослью и камышами, я запутался и еле вышел на берег: на берегу я сразу почувствовал, что нахожусь в неловком положении, потому что местности я не знаю, и боюсь, на обрат- {с. 29} ном пути, опять заблудиться. На мое счастье недалеко от берега ехали на лодке я и покричал им взять меня на лодку и спустить в низ к городу, они, после некоторого колебания согласились и мы приехали туда, где нас задержали.» «А в котором часу вы сели в лодку?» «В восемь часов вечера приблизительно.» «А где ваши вещи?» Я думал, что вещи могут меня запутать, а тут выходило наоборот, нет вещей и дело осложнилось. «Никаких вещей у меня нет». «Как нет?» «Да, так нет, на что мне вещи, за мной семья скоро должна приехать, все вещи мне и привезут» «Это что то странно» «Ничего странного нет».«А где ваша семья? Позвольте ваш паспорт и что есть у вас при себе». Я подал паспорт и деньги, больше у меня ничего не было. Офицер посчитал мои деньги, записал их и выдал мне обратно с паспортом: так закончился мой допрос. Спутников моих допрашивал очень грубо, ругал их и оскорблял, я вслушивался в каждое его слово, другого не допрашивали, он не понимал по русски, на допросе держали себя очень хорошо, сказали все как следовало. По окончании допроса офицер опять ругался четырехэтажной бранью и тыкал кулаком в лицо, потом приказал нас оставить в комнате, меня велел положить на солдатскую кровать а тех на голом полу, расставил часовых. На следующий день мы встали рано, солдаты дали нам умыться и напоили чаем. После чая я побродил по двору и зашел в конюшню, где разговорился с унтер-офицером, оказалось, что его должны были судить за то, что он сэкономил в свою пользу на овсе, он просил меня найти ему какое-нибудь место, когда он уйдет со службы. Мне пришла счастливая мысль использовать это случайное обстоятельство. Солдат дал мне свой адрес и мы условились держаться как старые приятели и говорить, что познакомились в 1895 году в Москве на свадьбе его сестры. Сейчас же весь кордон узнал, что я близкий знакомый унтер-офицера. Когда пришел офицер, я обратился к нему. «Какое вышло совпадение» «Что такое?» «Вот сослуживец», я указал на солдата - мой давнишний хороший друг. Мы с ним приятели уже десять лет и вот встретились после десяти-летней разлуки, при таких условиях.» Офицер спросил солдата, правда ли? «Так точно, ваше {с. 30} высокородие». «Да правдивая пословица: гора с горою не сходится, а человек с человеком всегда может сойтись, все же интересно вышло, продолжал офицер. Вам ничего не будет. Вот не знаю, как они отделаются», он указал на моих спутников, которые развалились на дворе кверху животами. «Вы, ваше высокородие, уж как нибудь уладьте дело, они не виноваты, ведь я их смутил привезти меня». «Да я с своей стороны никакого доношения не буду делать, а отошлю вас в таможню, а там как хотят». Офицер со мной был любезен, но тут же ругал солдат на чем свет стоит. В десять часов нас отправили в таможню, там опять начали допрос. Я опять повторил свои показания, мои спутники держали слово крепко. Покуда их допрашивали, почему-то их тряпки, какие были у них в лодке, повесили на весы. Я тем временем сошелся с одним старичком, служащим при таможне и рассказал ему всю историю. Старичок очень возмущался неосторожностью моих спутников и тем, что так подвели меня.

Узнав, что человек вчера приехал в город и нигде еще не остановился, он предпожил мне снять у него комнату, на это я с радостью согласился и взял у него записку о том, что он сдал мне комнату со вчерашнего числа. Получивши такую записку, я почувствовал себя чуть ли не свободным, у меня стало два лица, которые могли вполне удостоверить мою личность. Допросивши нас в таможне, развесивши по фунтам ризы моих спутников, нам, после совещания тамошнего начальства, вынесли приговор: «эти люди никаких пограничных беззаконий и нарушений не сделали» и отправили нас в участок. Я сказал своему квартирному хозяину, чтобы он зашел ко мне в участок, если меня не будет через 2 часа, потом старик как-то устроил, что пошел с нами в участок. Присутствие уже кончилось и все разошлись, мне был оказан почет, моих спутников посадили в общую комнату, которая была битком забита забастовщиками с пароходов, и меня посадили в отделение, где уже сидел один политический, тот, конечно, принял меня за шпика. Хозяин сейчас же пошел хлопотать о своем жильце. Я его снабдил деньгами и он отправился смазывать городового и околоточного. Оказалось, что моего хозяина весь город знает, даже сам полицмейстер. Околоточ- {с. 31} ный передал по начальству, что какая-то важная особа попала к ним в кутузку и очень неспокойная, а посему требует немедленного объяснения с самим главой города. Мне заявили, что милость полицмейстерская прибудет в 8 часов вечера. Я просидел в части от двух часов дня до девяти часов вечера. Вечером приехал полицмейстер и узнав, что я остановился у такого известного всему городу лица, отпустил меня, оставив у себя мой паспорт. «Когда будете уезжать - зайдите за ним», сказал он. Переночевав у своего хозяина, я первым делом решил купить себе хотя пустой чемодан или корзину, чтобы не выходило недоразумения из-за таких пустяков, но день был субботний, торговля вся в руках евреев и все закрыто, так что я не мог купить смены белья, я решил немедленно покинуть город и ехать, но меня мучила мысль идти в участок за паспортом, вдруг они уже все открыли, я сам отдамся им в руки. Без паспорта в дороге тоже не хорошо, случится что-нибудь, ну и влетел. Решил все-таки, пока благоприятствует счастье, идти открыто и отправился за паспортом, оказалось, что полицмейстер уже распорядился вызвать меня, чтобы отправить к жандармскому начальнику; неприятно подействовало на меня подобное заявление, я в душе ругал себя за глупый поступок, но держал себя хладнокровно и спокойно. Дорогой в жандармское я старался что-нибудь придумать, но ничего не мог, ибо не знал зачем ведут. Жандармский начальник уже был извещен и ждал меня. «Пожалуйста, садитесь» Я сел с левой руки. Перед ним лежала книга, он посмотрит в книгу и на меня и про себя разговаривает: «Подходит. Да, волосы, нос, глаза... Подходит». Я еле сидел. Ретивое мое стало чаще стучать. «Погодите минутку, я сейчас» Он позвал жандарма и сам куда-то ушел. Я сидел минут пять. «Пожалуйста, станьте вот так, еще повернитесь, еще немного, вот так» Я стою, он начал смотреть на меня и на карточку в руке. «Походит нос, глаза... Походит, только постарше. Поди-ка сюда», позвал он жандарма, «смотри... Походит?» «Так точно, походит, ваше высокоблагородие». «Вот, смотри: бровь, нос, вот здесь - нос прямая линия, а здесь выпуклая...» «Правда, так точно ваше высокоблагородие!» Тут я не выдержал и {с. 32} обратился к начальнику: «Будьте так добры, покажите мне». Начальник одну показал, а другую спрятал. На этой карточке было два портрета: один молодой студент, а другой - пожилой человек, с окладистой бородой. Тут я веселей вздохнул. Начальник послал еще за какой-то книгой, смотрел и там, но моей персоны не было. Тогда принесли еще книгу, толстую как библия; он начал и там смотреть и читал вслух как поминание в церкви: «Иван, Петров, Василий, Дмитрий...» и т.д. но моего титула все не находилось. Тогда начальник стал допрашивать и сбивать меня. «Вот, вы говорите, что вам посоветовали свернуть, а в участке сказали, что свернули потому что испорчена была дорога» . Нет, я такого не говорил; либо вам наврали в участке, либо вы сами выдумали.

   «Пожалуйста, напишите ваше имя и фамилию» Я написал. Начальник не мог ничего найти во мне крамольного, но ему, как видно, жалко было расстаться со мной и выпустить, не открывши ни одной крамолины. Он осмотрел меня с ног до головы, подумал что-то и сказал «А я вас все-таки не отпущу, а отправлю обратно к полицмейстеру, как он хочет, так пусть и поступает». Я оптять с городовым пошел в участок, положил свою шапку на подокониике, а сам хожу взад и вперед по прихожей, вдруг, смотрю, у моей белой фуражки собралась целая инспекторская компания из 2 офицеров и штатских, один из них держал моюю фуражку и рассматривал, потом ее взял другой и т.д. Один из штатских стоял в стороне, наконец фуражка дошла и до него, он осмотрел ее и сказал: «О нет; этих много можно найти!» Я знаю, он говорил и рассматривал как эксперт-знаток. Я подошел и смотрю на них Как видно, фуражка моя оказалась тоже политически благонадежна: наконец все разошлись, а я взял фуражку и уже не выпускал ее из рук. Скоро полицмейстер выдал мне паспорт; я сейчас же заехал расплатиться к хозяину и, уже не теряя ни минуты, нанял лошадей и уехал.

   Через три дня я был в Питере.