petrov1

<a href="http://sites.google.com/site/aznevtelen/home/petrov1">Петров Н.П. Записки о Гапоне. Часть 1. // Всемирный Вестник. Спб, 1907. №1, с. 35-53 (паг. 2-я)</a>

{с. 35}

Записки о Гапоне 1).

Рабочего Н.П. Петрова.

   В начале ноября 1904 года ко мне приехал товарищ Кузин, начал мне говорить о Гапоне и его организации, уговаривал меня войти к ним членом и взять на себя организацию Невского района.

   Я упрекал Кузина в том, что он сделался помощником Зубатова и этим изменил товарищам; он, в свою очередь, доказывал, что только таким путем мы, рабочие, можем объединиться. О Гапоне Кузин мне говорил, как об очень умном и практическом человеке. Я не соглашался вступить в их общество; Кузин уехал ни с чем и обещал приехать с Гапоном в другой раз. Через несколько времени действительно ко мне на квартиру приехал Гапон с Кузиным, это было первое мое знакомство с ним. Я о Гапоне заглазно судил, как об обыкновенном попе, но жестоко ошибся. Весь склад и манеры его прямо вам говорят, что это человек хитрый, пронырливый, неискренний и скользкий.

   Гапон начал говорить об открытии отдела за Невской заставой и упрашивал меня взять на себя организацию.

1 История о Гапоне остается до настоящего времени невыясненной. Чем больше света будет пролито на „Гапониаду", тем ярче предстанет перед нами эта кровавая полоса нашего освободительного движения. Исходя из этого, редакция „Всемирного Вестника" нашла возможность дать место печатаемым ниже запискам, как свидетельским показаниям одного из ближайших сотрудников Гапона. Вместе с тем, дорожа этими записками исключительно как свидетельскими показаниями, редакция не считала себя в праве придать имеющемуся в ее распоряжении материалу более литературную обработку, оставляя целиком на ответственности автора, как внутреннюю суть, так и способ изложения этого, во всяком случае, любопытного документа. Прим. ред.

{с. 36}

   — Вы не бойтесь, возьмитесь за это дело и будьте здесь хозяином, полным хозяином, и ведите так дело, как сумеете. Поверьте мне, я вас не обману, это дело великое и честное.

   После недолгого раздумья я решил вступить в его общество и дал ему слово взять на себя руководительство Невским районом. У Гапона уже было снято помещение под собрание, членов было человек пятьдесят. Он решил сделать меня председателем 7-го отделения Невского района, но так, чтобы я был избран самими рабочими. Этот вопрос не составлял никакого затруднения, я как раз перед этим ходил к министру внутренних дел с жалобой на заводскую администрацию Невского судостроительного завода, так что у рабочих в это время только и говорилось об этом; притом меня рабочие многие знали раньше. Через неделю после посещения Гапоном меня, ко мне приехал председатель правления И. Васильев и пригласил меня на собрание, где должны были избрать председателя Невского района; я и был избран единогласно всеми рабочими.

   Приняв на себя обязанности председателя, я встречался с Гапоном каждую неделю на собрании центрального комитета и часто бывал на его квартире. Из всего состава председателей, входивших в центральный комитет, я знал только Кузина, который был секретарем правления, остальной состав был мне не знаком. От первого посещения мною центрального комитета, я сразу заметил два течения: среди членов его одни были послушными овечками Гапона, другие же не доверяли ему. Я сразу не мог пристать ни к той, ни к другой стороне, ибо никого не знал, а также не знали и меня, но скоро сошлись и узнали друг друга.

   Гапон и его сторонники представляли из себя довольно замкнутую группу, левые относились к Гапону недоверчиво и часто вызывающе. Гапон относился крайне нетерпимо к своим противникам, при баллотировке по какому-либо вопросу выражался часто так: „Хотя вас и большинство, но я не желаю этого и не позволю, потому что все это создано мною. Я практический человек и знаю больше вас, а вы фантазеры". И оппозиции приходилось уступать отчасти из-за тех условий, которые Гапон создавал среди рабочих, да и ряса брала верх.

{с. 37}

   Я с Гапоном сошелся очень близко, и, хотя я мало был знаком с ним, он доверял мне. Я думаю, это доверие было по рекомендации Кузина, с которым я был в хороших отношениях. Кузин же, как после узнали, был сыщиком у Гапона или, вернее, фискалом; он везде подслушивал и выпытывал, что говорилось о Гапоне и сейчас же передавал ему.

   Гапона оппозиционная группа называла — диктатором, Васильева — министром Плеве, Кузина — Святополк-Мирским. Гапон обратился ко мне и, похлопав по плечу, сказал: „Ну, а ты будь Алексеевым".

   Вскоре я сошелся с оппозицией Гапона и тут-то узиал о предполагаемых сношениях Гапона с охранкой; некоторые из членов центрального комитета довольно смело говорили и указывали на то, что Гапон ездит в охранку. Я говорил, что нужно это разследовать и постараться Гапона разоблачить; решено было сделать частное собрание на квартирв у одного из членов, но собрание это не состоялось. Как ни был мне подозрителен Гапон, но разбираться в нем не было времени, только тогда и приходилось задумываться о его поступках, когда бывал у него или на собраниях комитета, а после опять забывал о нем до новой встречи, потому что было много работы. Но подозрение у меня лично было большое.

   До того времени я не верил ни в какие легальные союзы, да это и понятно при тогдашних условиях режима. А тут вдруг мы, рабочие, собираемся по 300—400 человек и более, говорим, читаем всевозможные вещи, все открыто, без страха. И еще поражало то, что придет случайно околодочный во время собрания и председатель ему преспокойно скажет: „пожалуйста, уйдите" и тот, с повинной головой, уходить во-свояси. Гапон же прямо говорил: „гоните их вон". Предоставлялась полная свобода собраний, свобода слова, литературы своей не было, но за-то не было недостатка в чужой. Я отдал себя всего этому делу, даже забыл семью. Не веря возможности легальной организации, я тут поверил и схватился за нее обеими руками. Вот почему все подозрения о сношениях Гапона с охранкой уходили на задний план; рабочим некогда было думать о Гапоне, а нужно было работать с товарищами, чтобы развить в них сознательность. Как ни

{с. 38} заедала эта работа, но все же, на совести и душе что-то было неспокойно, иногда приходилось и задуматься: а что, да вдруг это, в самом деле, зубатовщина, и эта работа послужит на пользу нашим врагам, а мы останемся заклейменными зубатовцами? Я часто ломал над этим голову и один раз не выдержал и решил поехать к Гапону, поговорить с ним лично и открыть свою душу.

   Гапон принял меня. Я заявил ему, что мне нужно с ним говорить наедине. „Что такое случилось? Что?" спрашивал он. Я заявил, что дело серьезное. „Ну, идем", сказал он. Мы прошли к нему в кабинет. „Ну что, говори, что такое?" Я заявил Гапону, что у меня зародилось страшное недоверие. „К кому, к кому?" перебил он. „К вам", ответил я. Он удивленно посмотрел на меня. „Ну что, говори", понукал Гапон. „Скажите открыто, по совести" — спросил я, „служите вы в охранке и берете оттуда деньги и можно ли вам верить?"

   Должно быть моя наивность и простота успокоили его. Он посмотрел на меня лукавым взглядом, подумал немного и сказал: „Нет, не служу и денег не беру". Потом похлопал меня по плечу и говорит: „верь мне, товарищ, и попомни, я вас не обману. Успокойся и работай, старайся!"

   На этом кончился наш разговор. Я ушел от него еще более встревоженный, чем пришел.

   6 декабря было назначено открытие 7-го отдела Невского района, где я был председателем. Рабочие были настроены как-то празднично и как-будто ожидали чего-то необыкновенного; людей собралось полное здание. Часа в два приехал Гапон. Все было приготовлено к молебну и ждали приезда градоначальника Фуллона. В здании околоточный расхаживал по залу собрания. Рабочее запротестовали и заявили Гапону о нежелательности присутствия полиции. Гапон внял протесту рабочих и, подойдя к околоточному, попросил его удалиться; тот начал было что-то говорить, но Гапон настойчиво потребовал, чтобы он ушел из собрания, сказав, что его место у ворот встречать градоначальника. С таким напутствием тот удалился.

В третьем часу приехал градоначальник Фуллон, Гапон встретил его по-приятельски и отрекомендовал ему {с. 39} меня, как председателя отдела. Фуллон сказал „очень приятно" и спросил мою фамилию.

   После молебна Фуллон обратился с речью к рабочим: „Братцы-рабочие, поздравляю вас с открытием собрания, собирайтесь сюда мирно. Братцы-рабочие, не делайте стачек, приходите ко мне и я вам все устрою. Нет, братцы, ко мне не ходите, лучше идите к фабричному инспектору, он хороший человек и вам все устроит в чем вы только будете нуждаться, а стачек не делайте". После этой речи, он махнул фуражкой в воздухе и тем кончил. Рабочие за доброе слово вскричали ему громогласно ура. Уезжая, он обратился к Гапону: „Какое у вас тут прекрасное место, садик, все это удобно, я летом непременно приеду к вам чайку попить в саду". Гапон лукаво поддакивал и просил не забывать нас. „Да, да я и то частенько не забываю вас: что у кого болит, тот про то и говорит", сказал Фуллон. Гапон просил его посодействовать, чтобы администрация завода Сан-Галли выдала получку рабочим к празднику и дал ему письмо рабочих. Фуллон взял письмо, но тут же сказал, что лучше устроить взаимопомощь и с этим уехал.

   Познакомившись ближе со всеми комитетскими товарищами и интеллигенцией, которая входила к нам в собрание в качестве лекторов, я увидел, что к Гапону отношение большинства было очень худое. Так. например, на открытие 9-го отд. на Обводном канале, товарищ К—ев, разговаривая со мной, был очень встревожен. Я спрашиваю его: „что вы так недовольны?", а он прямо говорит мне: „чему же радоваться? Вот сейчас выльешь всю свою душу, а завтра он поедет в охранку и там все будет известно".

Должен признаться, эти сведения меня встревожили и почувствовал себя очень скверно. Я тут же заявил К—ву, что это нельзя так оставить и мы должны что-нибудь сделать с этим. К—в сказал, что надо поговорить с К—м, я тут же подошел к К—ну и начал было говорить с ним, но К—н мне заявил, что говорить надо серьезно и не здесь. Я опять пошел к К—еву, и мы условились сделать частное собрание, причем он взялся пригласить некоторых из товарищей, по его мнению, солидарных с ним, или возмущавшихся Гапоновым сно- {с. 40} шением с охранкою. С этого времени я стал относиться к К—ву очень доверчиво, а также и к К—ну. Кузину я стал не доверять потому, что он за всеми шпионил и передавал Гапону.

   Товарищи к Кузину относились еще недоверчивее. К—в всегда говорил: „просто удивляюсь, что сделалось с Кузиным, с ним нельзя ничего говорить, он сейчас же передает Гапону. В свою очередь, Кузин таил злобу на Варнашева, следовательно, почти весь комитет друг другу не доверял; приходили в комитет на собрание люди нежелательные, и если говорили, что этого нельзя допускать даже в собраниях, не то что в комитете, то это оставалось словами, потому что Гапон думал то, что хотел; кого хотел, того и приглашал в комитет. Часто недоверие к Гапону выплывало наружу и бросалось ему чуть ли не в глаза, иногда Гапона доводили до белого каления, он часто говорил, стуча себя в грудь: „Товарищи, неужели вы думаете, что я вас обманываю, вы думаете, мне приятно тут с вами заниматься и слушать ваши укоры, вы думаете, мне легко было выхлопотать наше собрание? Мне бы лучше было получать 6.000 руб. в год, да сидеть за столом, пить шампанское и играть в карты, как играют и пьют все, мне подобные. Но я этого не хочу, потому что вы мне жалки, я сам из крестьян, у меня сестры неграмотные работают с крестьянами вместе на полях".

В такие минуты мне хотелось ему верить. В самом деле, человек бросил карьеру, все, и пришел к нам, рабочим, для того, чтобы встать с нами в ряды и бороться за лучшую жизнь. Он укорял других и сам отказывался от обжорной жизни на чужой труд ради нас. Но чем дальше шло наше дело и чем больше прибавлялось членов, тем больше обострялись отношения с Гапоном; каждая лекция перерождала сотни людей и отдергивала завесу мрака; каждый рабочий уже мог найти ответ на непонятные ему вопросы; сознание рабочих развивалось не по дням, а по часам, они бежали вперед. Гапон же топтался все на одном месте; он только удерживал рабочих и хотел удовлетворить их тем, что их не интересовало; сами рабочие вели прения на злобу дня или о политической свободе и как ея добиться, и что {с. 41} нужно раньше требовать и т.д. Само же время рабочему показало, что им нельзя стоять на одном месте, и рабочее сами уже понимали, что пришло время, когда и они должны заявить, что не могут жить при старых условиях режима и заявить свой протест, как заявили все передовые слои общества России. Везде говорилось в это время о петициях, подаваемых земцами и другими. Гапон не желал выступать с каким-либо требованием; он основывался на том, что наш рабочий еще не понимает ничего, и что его еще надо научить, раньше накормить, а после дать ему понятие о политике. Гапон пичкал рабочих разными потребительными лавками и торговыми предприятиями. Так, например, он развил такую мысль: устроить здесь центральный склад всех товаров, который снабжал бы все отделы Петербурга, а дальше сделать это по всей России, в городах и деревнях; скупать шерсть и разные злаки и другие предметы и сбывать их за границу. Он хотел захватить всю Россию и сорганизовать всех мужиков, для того, чтобы объединить их с рабочими, думая таким путем улучшить положение рабочих и крестьян.

   Создавая подобную организацию, он старался направить внимание рабочих на ту мелочную жизнь, которая рабочих заедает и порабощает до мозга костей. Каждый из членов собрания должен вносить ежемесячный членский взнос; после шести взносов он имеет право на помощь в безработицу, в период болезни и при других случайностях; вместе с этим он мог слушать какой-нибудь пустяшный концертишко и разных уличных клоунов, устраивать елки, служить благодарственные молебны и другие фокусы, которыми рабочего отвлекали от общей жизни освободительного движения.

Гапон сошелся с купцом М—вым, который гарантировал ему оборотный капитал, при следующих условиях: права и фирма Гапоновской организации или с.р.ф.з.р., капитал М—ва, контроль организации над всем, и свои люди на всех должностях. Торговля должна производиться всевозможными предметами, кредит допускался только своим членам; центральный склад должен быть в центре, он уже был снят на Обводном канале и начал функционировать. Из этого склада предполагалось посылать товар в районные отделения, которые предполагалось от- {с. 42} крыть, лошадь должна быть М—ва; условия же должны быть таковы: будет ли барыш, или нет, но М—в обязан нам выдать по 12% годовых на оборотный капитал. Далее, в случае М—ов не пожелает продолжать торговлю, он не имеет права взять товар, а может только получить с нас свой затраченный капитал, по мере торгового оборота, причем гарантией барышей М—ву служит то, что каждый член собраний должен брать все предметы, необходимые в повседневной жизни, только в своей лавке.

   Условие с М— вым должны заключить у нотариуса Гапон и несколько уполномоченных. Для сего Гапон избрал Ку—на, Ка—на, Васильева и меня, но события не позволили ни торговых предприятий, ни условий. Конечно, никакие выдумки Гапона не могли остановить того течения, которому десятки лет рыли русло, и уже по руслу катилась волна, которая разносилась по всей Руси с края до края и освежала заспавшиеся головы рабочих и крестьян.

   Все предупреждения Гапона о том, чтобы читать одно и не читать другого, удавались не везде, а если и удавались, то только в верхах, среди взвинченных Гапоном людей, они только и держались на высоте Гапоновской идеи, но низы, окунувшись в освежительную влагу, копошились по своему, а не по Гапонову.

   Политическое сознание быстро росло не только среди тех рабочих, которые неслись уже волной в движение, но и среди фанатиков, которые сначала говорили больше о молебнах, о покупке икон и т.д. Эти люди уже начали шевелить языком и выливать наружу народное горе.

Последние комитетские собрания, на которых говорилось о Путиловских товарищах, и петиции прошли очень шумно. Большинство требовало подачи петиции и поддержки ея стачкой. Гапон не соглашался и укорял всех в незнании. Гапон говорил, что сейчас безсмысленно подавать петицию.— Я знаю лучше вас,— говорил он,— я человек практический, и думаю, как бы не вышло из этого хуже. Он склонял только вести стачку, настойчиво утверждая, что она удастся.— Я глубоко убежден, что стачку мы выиграем, а петиция нелепость сейчас, да у нас и дела еще не устроены, и деньги не управится он вынуть из банка. Сторонники Гапона поддерживали его, Васильев, председатель, тоже уговаривал отказаться от петиции, а {с. 43} провести стачку, и так же упирал на то, что невозможно в короткий срок устроить отчеты правления. Большинство настаивало на подаче петиции, с тем, чтобы поддержать ее стачкой. Гапон горячился, называл некоторых „скоро-политики". Предложена была баллотировка. Гапон ухватился за нее, полагая, что на его стороне будет перевес. Начали баллотировать тайной баллотировкой: за петицию одиннадцать голосов, против десять с Гапоном. Тогда Гапон начал доказывать, что перевес на его стороне, потому что он имеет два голоса, как председатель, что голоса разделились поровну, а поэтому на его стороне перевес; противники протестовали и отстаивали свое; тогда Гапон, видя, что его не берет, начал доказывать, что баллотировка была неправильная, что некоторых лиц нет, и что в баллотировке участвовали интеллигенты, и уже начал говорить, что мы не имеем права решать этого вопроса, потому что это могло решить только общее собрание, которое собирается три раза в год. Но все его протесты настойчиво опровергали и требовали подачи петиции. Тогда Гапон, видя себя в безвыходном положении, начал уговаривать обождать с петицией до февраля. Чего Гапон ожидал в феврале, я не знаю.

   Далее он указывал на эскадру Рожественского и на Порт-Артур и выставлял много других выдумок, но большинство стояло на своем. Наконец, Гапон должен был пойти на уступки, или разрушить организацию; он начал говорить, что если и нужно подать петицию, то мы, рабочие, это сделаем без интеллигенции; она ему стояла поперек горла; он начал ругать ее и упрекал некоторых в том, что они евреи и кричат только из-за того, чтобы захватить власть в свои руки, а после и сядут на нашу шею и на мужика; он, уверял что это будет хуже самодержавия.

   Как Гапон ни сопротивлялся, чего он только ни придумывал, но все стояли на своем. Решили составить петицию. Гапон выразился так: „ну, ладно, товарищи, коли так хотите, вероятно так и должно быть, но прошу послушать меня, как подать петицию, и мы выиграем больше". Васильеву, председателю правления, сказали, чтобы все отчеты он постарался приготовить к следующему собранию, а казначею тоже приказано вынуть деньги из банка.

{с. 44}

   На следующем собрании шуму было еще больше потому, что Гапон и не думал о петиции, а интеллигенты, входившие в комитет, узнали это и заявили, что они уходят из нашей организации, если Гапон не согласится подать петицию, Гапон не удерживал, и лекторы ушли. Гапон думал, вероятно, этим воспользоваться, потому что лекторы, читавшие лекции, были уважаемы рабочими; в свою очередь, они влияли на рабочих; Гапон думал повернуть по своему, когда ушли влиятельные лекторы, он начал ругать их и хулить в глазах рабочих; некоторые были евреи, так он и это пустил в ход.

   Гапон пригласил других интеллигентов из кабацкой трущобы; тут выступили Архангельский, Строевы и все, кто не считался с своей совестью; но Гапон и тут ошибся, он не знал, что против него шли сами рабочие. В это время открыли, что Гапон получал от правительства 6.000 руб. в год, и последнюю получку получил 20 декабря 1904 года.

   Как только ушли лекторы, сразу же началась агитация, чтобы подать петицию без Гапона. Я присоединился к этому заговору, и дело бы пошло, если бы Гапон не принял другого оборота; я думаю, ему передали об этом заговоре.

   Было уже предварительное собрание о подаче петиции без Гапона; хотя интеллигенция ушла, но связь с нею мы имели.

   28 декабря 1904 г. было созвано экстренное чрезвычайное собрание всех отделов, в количестве 230 человек, по 20 человек от отдела, обсуждался вопрос о Путиловских товарищах. Постановили: Путиловскому заводу забастовать и потребовать удовлетворения от администрации: принять товарищей, разсчитанных будто бы за то, что они находились членами в Гапоновской организации, и разсчитать мастера, который их уволил; далее, сейчас же приготовить петицию и готовиться к подаче.

   Гапону ничего не оставалось делать, как признать постановление правильным, в противном случае дело могло дойти до разрыва с Гапоном и рабочие выступили бы самостоятельно, а Гапон остался бы один. Гапон понял это и пошел на уступки; он заявил: „ну, товарищи, когда не хотите меня слушать, так пусть будет так, я хочу вам

{с. 45} лучшего". Он пробовал еще уговаривать, но безуспешно и повторил: „ну пусть будет так, должно быть, рабочие так наэлектризовались, что их необходимо разрядить".

   Как понимать эти слова, я тогда не знал, и сейчас они мне непонятны. „Мы подадим петицию, говорил Гапон, но как, товарищи, будем подавать: все пойдем, или депутацию пошлем?" Все говорили, что пойдем все ко дворцу; Гапон против этого не возражал, и тут же решено было составить петицию, которую поручили Гапону самому написать. Гапон здесь сказал о будущем нашем союзе и о том, что это будет исторический момент в России, и тут же просил всех, в случае, если его арестуют, или что еще с ним случится, на его место избрать И.В. Васильева или М. Варнашева.

   Послышались протесты, что мы сами назначим тогда кого нам нужно. „Я требую этого, это мое „детище", сказал Гапон, и вы должны сделать то, что я говорю".

   Далее был выработан план, как пойти с петицией, и кто пойдет во дворец. Решено было так: когда соединимся на площади, тогда председатели выступят вперед и во главе с Гапоном, а когда сделают уступки, мы должны заявить, что представителем рабочих мы избираем Гапона. Гапон обещал постоять за нас, рабочих и крестьян.

   Дальше говорилось о требованиях. Гапон говорил: „я первым долгом буду просить об удалении земских начальников: они изнуряют крестьян", затем о требованиях, которые были написаны в петиции. Решено собирать подписи, раньше чем появится петиция, основываясь на том, что сразу будет затруднительно собирать подписи. Так и было сделано. Гапон верил, что примут, он решил итти с Путиловцами. Я думаю, уверенность Гапона в том, что примут, происходила от того, что он последнее время часто посещал министров и градоначальника, и, по всей вероятности, там что-либо говорилось по этому поводу; впрочем, трудно сказать, кто кого надувал — Гапона или Гапон.

   Стачка Путиловцев продолжалась уже два дня; администрация не шла на уступки; рабочие требовали сначала уволить только мастера Тетявкина и принять уволенных товарищей; потом стали просить прибавки жалованья, и еще другие требования. На отказ администрации итти на уступки, решено было забастовать всему Петербургу.

{с. 46}

   5 января забастовал Невский судостроительный завод, где я работал и председательствовал. Постараюсь по возможности описать стачку.

   После того, как я был избран председателем в 7-м отделении, заводское ближайшее начальство относилось более благосклонно, отчасти с уважением ко мне. Никто, конечно, и не думал о стачке, начальство спрашивало у меня, почему Путиловцы бастуют, и долго ли они будут бастовать. Я отвечал, что не осведомлен об этом. 4-го января позвал меня старший мастер и начал у меня разспрашивать: скажи откровенно мне, не бойся, это между нами будет, будет у нас стачка, или нет? Я сказал, что я об этом ничего не слыхал и думаю, что не будет. После этого разговора я сейчас же попросил расчет. Мастер спросил о причине. Я сказал, что не могу выносить более притеснений, да и не хочу дожидаться, пока выгонят. Расчета я не получил. Было условлено забастовать сперва пароходной мастерской, и после снимать всех, а корабельную снять уже объединенными силами, потому что корабельные рабочие более пассивны, несознательны и идут больше против освобождения чем за него, так что рискованно начинать с этого элемента.

   Я вышел на работу в свою мастерскую корабельную, попробовал было уговорить рабочих бросить работу, итти домой, но, получив отпор, оставил несколько своих товарищей продолжать уговаривать рабочих, а сам бегом побежал в пароходную. Я полагал, что там уже начали выходить из мастерской, так как там были сосредоточены главные силы. К глубокому моему удивлению, я увидел, что вся мастерская работает. Я с трудом разыскал товарищей, секретаря Сперченко и других. Что же вы? спрашиваю я. Один жмется, другой тоже. Тогда я укорил их в трусости, просил одеваться, Сперченко первый воспрянул духом, за ним несколько других товарищей и мы, человек пять, зашли с конца мастерской и насильственно снимали с работы, бились долго, почти уже не хватало сил; тогда я послал одного погасить освещение, другого остановить машину и дать звонок о прекращении работ.

Приходилось почти насильно заставлять одеваться, и так бились долго — не идут да и все. Положение делалось {с. 47}неловкое: кого заставишь бросить работать — одеваться не идут, или оденутся — из мастерской не выгонишь. Некоторых чуть ни приходилось всовывать в пальто, а некоторые постоят одевшись, и опять раздеваются. Чувствовалось не хорошо, слезы навертывались на глазах, присыхал язык к гортани от уговоров и убеждений.

   Наконец, раздался пронзительный свист, и машина остановилась. Сейчас же погасло все освещение, и этот-то мрак и поднял дух товарищей; послышались свистки, крик „бросать работу". Мастерская наполнилась говором. Тут зазвенел звонок о прекращении работы; все это слилось в одно и раздавалось по мастерской. Все вышли на двор. Здесь я обратился к товарищам с небольшой речью и просил их разделиться на группы и пойти по разным мастерским снимать с работы остальных товарищей.

   Было час. 8 утра, все уже принялись работать. Подбодренные несколько речью, группы направились во все мастерские. Везде приходилось силой снимать, выгонишь всех из мастерской, а они идут обратно с другого конца. Приходилось по 2 раза одну мастерскую снимать с работы. Но когда сняли пароходную, котельно-литейную мастерские, тут пошло уже совершенно иначе: передовые товарищи все объединились, ряды заметно густели, а по этому сопротивление получалось меньшее и пассивнее; всех брал какой-то страх, даже вся черная сотня бежала вон; некоторые мастерские вышли сами. Все направились домой, шли тихо и молча, но видно было по выражениям лиц, что все были возбуждены и взволнованы происходившим.

   Я с товарищами вышел последним из завода и мы пошли в собрание.

В собрании было сказано несколько речей по поводу стачки и ее значение. После я предоставил следить за порядком в собрании председателю среды, а сам поехал к Гапону; он собирался ехать в правление Путиловских заводов, поехал и я. В правлении никого не застали. Гапон переговорил по телефону, когда могут принять депутацию; ответили — в 5 час. Мы поехали за Нарвскую заставу в собрание, Гапон что-то объяснил рабочим, мы захватили несколько товарищей и уехали опять в правление Путиловского завода. В правлении пришлось дожидаться, пока соберутся депутаты; часов в 6 вечера все собрались и {с. 48} нас приняли; на все наши требования ответили отказом; говорилось много с той и с другой стороны, но пользы было мало. После всего Гапон заявил директору правления о требованиях и прочитал ему все по пунктам. Тот сказал, что они если и могут что сделать, то не раньше, как в марте месяце, когда соберется общее собрание акционеров, которое считается действительным, если явится представителей не меньше, как на 20.000 акций, раньше же они никаких уступок сделать не могут.

   Тем и кончились наши переговоры.

   После этой депутации решено было никого никуда не посылать, а провести общую стачку и подать петицию.

   Я приехал в свое собрание час. в 8; там люди были возбуждены и чем-то недовольны. Меня обступили рабочие и начали заявлять протест против происшедшего без меня скандала. Вот что произошло: все шло хорошо, но вечером, час. в 8, С—в предложил свою петицию и настаивал принять ее. Выслушав, ее отклонили. Приехали еще люди и секретарь К—ин и потребовали выбрать председателя; масса воспротивилась; первые предложили выбрать для порядка председателя митингов, масса понимала наоборот, кричали, что у нас есть председатель свой, а вашего мы не желаем.

   Прибежали ко мне на квартиру, но меня еще не было; получился большой скандал. Ораторы разъясняли о вреде самодержавия рабочим и всему русскому народу, кричали „долой войну". Появилась масса рабочих обратных понятий, они выступили вперед и кричали: „нам нужно самодержавие, нужна война, мы должны победить японцев, мы не уступим им!" Оратор продолжал и толпа бушевала и кричала: „долой оратора!" А сознательные рабочие кричали: ,вон провокаторов!"

Прибежали вторично за мной на квартиру; меня опять нет; получилось недоверие, многие думали, что я нарочно не иду; тогда моя жена пошла в собрание и объяснила, что меня нет, но я скоро приеду. Толпа не унималась, получился какой-то хаос, шум, крик... В зале слышался свист, появились подозрительные личности, которые начали заявлять, что надо разнести все собрание, против этого заявления появились сторонники собрания; и начали перебранку. Председатели среды и воскресения не могли удержать порядка; {с. 49} все это чуть не окончились свалкой; двух товарищей все-таки ранили ножом.

   Так прошло 5-е января. 6-го января, с самого утра до поздней ночи, в нашем отделе были митинги, рабочих было много со всех заводов, день был праздничный; здесь принимались все требования от каждого завода; далее обсуждалось, как забастовать всем остальным заводам и спрашивали всех, кто из какого завода, кому нужна помощь для остановки работ; была сорганизована продовольственная помощь стачечникам из тридцати комиссий, по три человека в комиссию, которые должны были ходить по заявлению и выдавать продукты. После деловых вопросов, говорили речи на политические темы, о предстоящем выступлении.

   Часа в три прибежали некоторые товарищи, со слезами на глазах, говоря, что Гапон пропал; я начал успокаивать, решил поехать сам разузнать о Гапоне.

   В это время пришли некоторые ораторы, которых я попросил заняться с товарищами, а сам поехал искать Гапона. Гапона я захватил дома.

   Он, Васильев и К—н возились с петицией и уже собирались куда-то ехать переписывать петицию — она уже была готова; я сейчас же приехал обратно в собрание и сообщил товарищам, что Гапон невредим. Рабочие, получивши такую весть, заметно повеселели.

7-го января я не пошел на Невский завод, товарищи уверили меня, что они теперь остановят без меня, а я решил итти помогать остановить фабрику Паль. Здесь затруднений не было, скоро вся фабрика остановилась, было предложено Палевским рабочим и женщинам итти в собрание. Многие пошли; начали собирать протесты и заявления против фабричной администрации. Забастовали и другие фабрики, рабочие стекались со всей заставы, здание не вмещало всех, двор был заполнен рабочими, приходилось проводить митинг с одной группой, а потом эти выходили в одну дверь, на их место появлялась другая группа в другую дверь. Уходившие подписывались под петицией, хотя ея еще и не было, подписывались на листе. Я весь день провел в собрании и проводил митинг за митингом, наконец договорился до того, что моего голоса не слышно было. Неделю целую почти не спал и не обедал, так {с. 50} что я совсем ослаб. Слезы больше всего как-то ослабили: плакали все и трудно было удержаться, чтобы не плакать.

   В три часа мне нужно было ехать в Петербургский отдел за петицией. я упросил двух ораторов проводить митинги; здесь уже подобрались ораторы, знавшие, как с этой толпой вести себя, положиться вполне было можно, к тому же мы уже сошлись все во взглядах, тут забывалась партийность, говорили с.-д. и с-р. и не упрекали друг друга, все слилось в одну народную партию. Гапона я нашел на Петербургской стороне в собрании, он читал там петицию.

   Оттуда мы с ним поехали в другие отделы и уже ко мне попали часов в 7 вечера; толпа расходилась из собрания, я кричал некоторым уходившим группам возвратиться и призвать других слушать петицию; через полчаса наполнился весь двор, в здании прочитали только два раза; один раз Гапон, после товарищ. Но в виду того, что во дворе скопилась масса народу, и всякий хотел услышать содержание петиции решили выйти на двор. Гапон и я стали на бочку с водой и еще один рабочий с фонарем в руке, все насторожились, я начал читать.

   Гапон после каждого требования спрашивал толпу: „Нужно ли это вам, товарищи?" И дружный сильный ответ громадной толпы рабочих раздавался в воздухе и разносился далеко эхом: „Нужно, необходимо". И так после каждого требования. Часть толпы стояла без шапок, со слезами на глазах и со вниманием слушала. Таким образом петиция, написанная Матюшенским, понравилась.

   Я не знаю, какими судьбами попал Матюшенский. Он не принимал никакого участия в союзе, я лично ни разу не встречал его ни в ц. к., ни в собраниях, ни до 9 января, ни в самый разгар январских дней. Может быть, Гапон с ним вел какие-нибудь интимные дела. Я знаю о Матюшенском только по разсказам лично мне самого Гапона уже за границей.

Прочитавши петицию, Гапон, я и еще один человек пошли ко мне на квартиру, где дожидалась группа от с.-д. и с.-р. Первыми Гапон принял с.-д., те сказали: „мы теперь солидарны с вами, вполне сочувствуем вам и предлагаем вам свои услуги; оружия у нас нет, а поэтому мы уже будем итти с вами, итти так же, как и {с. 51} вы, вы нам позвольте итти сзади, в хвосте, чтобы поддерживать дух толпы, а потом выбросить свое знамя". Гапон согласился на такое предложение, но знамя выбросить сразу не позволил: он говорил, что знамя только тогда можно выбросить, если не примут или начнут стрелять, тогда делайте все, кто что найдет разумным. С таким постановлением согласились обе стороны. Сейчас же по уходе с.-д., приняли с.-р., которые ждали в другой комнате; они заявили свою солидарность с Гапоном и говорили, что они все сделали бы, что надо, но у них нет оружия, есть мешок динамита, но его нельзя получить, а поэтому они пойдут в середине толпы и будут тоже поддерживать дух рабочих и выбросят свое знамя. Гапон им тоже позволил итти в середине, но на тех же условиях, как и с.-д. Просидевши до поздней ночи, я сказал, что нужно разставить охрану, но Гапон не пожелал этого и улегся спать без охраны; охрану пришлось распустить, но она сама не пожелала расходиться и ночевала в собрании. Так прошло 7-е января. 8 января, с самого раннего утра, начались опять митинги, опять приходилось заниматься с толпой; 8-го уже начал проводить митинги в двух местах в одно время, на дворе и в здании, и тут возможно было хоть немножко отдохнуть; постоянные ораторы чередовались, произносили речи; с появлением новых ораторов, не освоившихся с толпой, иногда происходили недоразумения, но тогда звали меня, и дело улаживалось. 8 собрался центральный комитет в 3 часа дня. Комитет сначала собрался в трактир, пили чай, и поджидали остальных товарищей. Приехал Строев, который отказался перед забастовкой участвовать в чтении лекций, считая Гапона слугой охранного отделения, после он начал бегать за Гапоном и даже написал петицию, но ее не приняли. Гапон к нему отнесся очень холодно и сказал ему, что не хорошо так поступать. С-в извинился, расцеловался с Гапоном и ушел. Собравшись, все пошли на квартиру к М-ву, решено было позвать фотографа, снять всю группу комитета с Гапоном. Фотограф пришел, но он оказался неблагонадежен, ему отказали и решили после заседания поехать на Невский к Здобному. Под председательством Гапона начали заседание, Гапон сказал, как он был у министра финансов и у Фуллона. С Фуллоном Гапон, {с. 52} будто вел такой разговор: он упрашивал Фуллона не безпокоиться из-за стачек и просил его не разставлять полиции. „Вы дайте мне честное слово солдата", говорил Гапон. „Да, да я даю слово солдата", отвечал Фуллон. О министре финансов Гапон говорил: „Когда я к нему пришел, то он сказал мне: „дайте мне слово, что вы будете говорить со мной откровенно". Я тогда отвечал ему: „я даю вам слово говорить правду и открыто, но раньше вы дайте мне честное слово и скажите: арестуете вы меня или нет?" Министр помолчал немного и сказал: „нет, не арестую и даю тебе слово". — Что вы делаете? сказал министр. Я сказал министру: „Маску надо снять, народ не может больше нести такой гнет и несправедливость и идет завтра, и я с ним пойду вместе и все скажу. А вас прошу помочь народу, поехать и доложить уговорить, чтобы не отказали принять и выслушать просьбу народа, и вас за это отблагодарит народ, имя ваше будет записано у каждого русского человека в сердце, и история создаст вам памятник". Министр походил взад и вперед, потом остановился, пожал плечами и сказал: — „да, это так, но у меня свой долг есть, и я должен быть ему верен до самой смерти". На этом кончилась аудиенция. Вместе с тем Гапон получил письмо от митрополита, он разсказал, что митрополит его ругает и называет заблудившейся овцой. После этого Гапон сам составил письмо к Святополк-Мирскому; мы прочитали его всем, письмо было принято единогласно, первый подписал его Гапон: „священник о. Г. Гапон и мои сотрудники"; все подписались.

   Не знаю, было ли подано это письмо министру или нет. Далее обсуждали план, как итти, кто говорил: надо группами, а кто — всей толпой.

Гапон сказал, кто как хочет, тот так и веди, кто лучше проведет, тот и получит по заслугам, тут видно будет, кто из вас, как работал, и здесь вас оценят. В принципе было решено так: Нарвский должен итти по Екатерингофскому и захватить Коломенский отдел, Невский тоже должен итти сразу всей массой, а Рождественский должен ожидать Невских; предоставлялось каждому председателю поступать, как он найдет удобным. Шествие должно начаться с 9 час. утра. После всех прений спро- {с. 53} сили Гапона, как он думает, будут стрелять или нет, и примут ли?

Гапон ответил, что стрелять не будут, и примут. Тогда его спросили, что делать, когда начнут стрелять. Он говорил: „тогда бейте все и громите и после окончательного поражения, кто сумеет, удирай, кто куда может". Здесь же решили, как себя держать до приема. После всех прений и разговоров, все расцеловались и поехали в фотографию Здобнова, где, при искусственном освещении, нас сфотографировали. Сначала один Гапон, потом Гапон, я, Васильев, председатель и Кузин и последняя общая группа ц. к. Здесь распрощались с поцелуями и уехали по домам и больше уже не видали друг друга. Все подозрения и недоверия к Гапону, конечно, были забыты, мне даже стыдно было смотреть в глаза Гапону, полагаю, что и другие товарищи, недоверявшие Гапону, чувствовали то же.

   Теперь никто не сомневался в искренности Гапона, если бы кто принес даже документы, доказывавшие его подлость, то и тогда не поверили бы.

   О событиях 9 января я говорить не буду. Эти события достаточно известны. Перейду к тому, что последовало после этого незабвенного дня: о моем бегстве за границу и о свиданиях с Гапоном в Париже.