МУСИКИЙСКИЕ БРАТЬЯ
Трубы воинские, коих звук ободрял героев
Святославовых в жарких битвах, доказывают
древнюю любовь россиян к искусству мусикийскому.
Н.М.Карамзин. История Государства Российского
В старых московских задумчиво тренькающих трамваях и люди задумчивы. Егор Прохорович любил свой задумчивый двадцать третий, когда-то очень жёлтый, с широкой ярко-бордовой полосой понизу, а теперь выцветший и потрескавшийся. Может быть, любовь эта шла от простой привычки ездить на работу непременно на трамвае; соратнике юных дней - для людей “в возрасте” воспоминания о молодости наплывают по разным причинам: у кого наворачивается слеза от звуков “Рио - Риты”, у кого - от вида старого покривившегося домика на окраине, у кого - от нечаянной встречи с давним забытым знакомым. Одним из дорогих воспоминаний для них - без исключения - остаётся запах хлеба из далекого трудного милого детства. Но, кроме общего, хлебного, у Егора Прохоровича было своё, что-то трамвайное. Ведь мог он ездить и на автобусе, что, пожалуй, было бы побыстрее...
От трамвайной остановки - в переулок - и вот он, дом с высокими ступеньками, строгими колоннами, солидными дверями, вывеской - табличкой. Теперь, когда не нужно таскать футляр со скрипкой, дорога стала намного удобней и проще.
Как всегда, дверь открыла тётя Тася. Егор Прохорович приподнял велюровую шляпу, купленную в ГУМе сразу после той, главной войны, учтиво поклонился Таисии Филипповне, не обратившей на это никакого внимания, - таков утренний ритуал их встреч. Егор Прохорович не очень умеет ладить с уборщицами. Как - то раз он услышал тёти Тасины громогласные отчитывания - молодая пара забыла вытереть ноги, - и на следующий день обратился к Таисии Филипповне с просьбой проявлять большую вежливость к людям, которые сюда приходят. Говорил он по обыкновению тактично, объяснял, что учреждение у них особое, нужно быть внимательней, терпеливее, нужно уметь не только не портить людям праздник, но и всячески создавать его. Тётя Тася слушала, поджав губы, и отвечать ничего не стала. Егор Прохорович почувствовал, что миссия провалилась, извинился и ушел наверх. С тех пор он называет тётю Тасю Таисией Филипповной, а она не отвечает на его утренние приветствия.
Сняв пальто и шляпу, Егор Прохорович поднялся на второй этаж, прошёл по темноватому коридору и оказался в комнате, где прошли многие годы его послевоенной трудовой деятельности. Приподняв крышку концертного рояля “Becker”, ножки которого были изрядно ободраны Тасиной шваброй, он пошарил рукой, звякнул металлическими внутренностями и вытащил наружу видавшую виды скрипку с медной табличкой: “Курсанту Васильеву Е.П. за революционную сознательность и успешное овладение музграмотой. Комбриг Сушков”. Протерев скрипку суконкой, Егор Прохорович аккуратно положил ее на стул и занялся смычком. Потом он вернулся в гардеробную, переоделся в старенький, но чистый, смолисто лоснившийся на рукавах фрак и опять поднялся наверх, где стал усердно разминать пальцы по системе своего первого музыкального наставника, ставшей для него такой же привычной, как и фаянсовая чашка кофейного напитка “Наша марка” по утрам в его коммунальной квартире на бывшей Старой Башиловке, а ныне - улице знаменитого пилота Расковой Марины. С годами все больше времени уходило на начинающие распухать в суставах пальцы.
За этой процедурой его и застал Валера, молодой человек двадцати двух лет от роду, студент Московской консерватории.
- Доброе утро, Егор Прохорович.
Валера трудился здесь “из-за относительной нехватки денежных ресурсов, ввергнувшей в глубокую пучину финансового кризиса”, по его собственному признанию в первый же день. Два приятеля подменяли его по необходимости, и Валера, пока не осознавший мощь профсоюза по причине малости трудового стажа, смутно чувствовал в Егоре Прохоровиче реальную силу, способную создать определённые угрозы его безбедному существованию в данном учреждении, и поэтому пытался направить действие этой силы в нужное русло. Вера в свою повышенную общительность и жизнестойкость помогла Валере быстро найти общее дело, которое они могли делать только вдвоём. Однажды он предложил Егору Прохоровичу настроить скрипку, что вскоре вошло в традицию. Валера возликовал, и теперь по утрам он периодически нажимал ля первой октавы, и хотя нужно было приходить раньше обычного, Валере это нравилось. Он ценил свои способности по части общения с людьми и гордился тем, что так быстро нашел слабинку у Егора Прохоровича - уважение к поблекшим бокам скрипки было для старого музыканта уважением к себе.
Кроме скрипки и “Becker’a” в зале есть ещё один музыкальный инструмент - контрабас. Так уж получается, что он - на особом положении, его струны приходят в движение последними, зато первыми заканчивают рабочий день. Гена, его бог и повелитель, довольно долго состоял в коллективе, который музыкально обслуживал похороны, поэтому в его жизни наступил переходный период - от любви к духовым инструментам к аналогичному чувству для струнных. Но первая любовь сидела так крепко и надежно, что переход затянулся и обещал быть болезненным и тяжелым.
- Гена, ты чего так поздно? Давай к завхозу скорей, он два раза приходил, тебя спрашивал. Говорит, чего это Гена за спиртом не приходит. Для протирки струн...
Гена - ровесник Егора Прохоровича, однако по имени-отчеству его не называют, привилось - просто Гена.
Утром, вместо приветствия, Валера всякий раз пытается как-нибудь разыграть Гену. Однажды Валера спрятал Генин контрабас, объяснял ему, что, дескать, новые веяния моды; директор, дескать, велел заменить его фанерный ящик современным саксофоном; так что, Гена, давай, дуй, получай “гэ-образную” трубу, да у секретарши, Людочки, перкаши не забудь спросить - специально, дескать, оставлены. В другой раз под предлогом обновления репертуара взялся обучать Гену мелодии из малоприличного, как потом выяснилось, французского фильма. Это, - говорил, - Гендель, Гена, а Гендель этот, Гена, не то, что Мендельсон, хоть и тоже еврей, что из фамилии видно.
Гена был слабо знаком с генеалогическими древами великих заполнителей нотной бумаги, но понимал, что Валера шутит. Гена никогда не обижался, наоборот, расценивал шутки как знаки внимания. Вообще он относился к студенту снисходительно - знаем вас, зубоскалить мастера, а сам тут рупь зарабатываешь, небось последние штаны протираешь. Студентов он жалел. Это утвердилось со времен собственной голодной юности, хотя сам студентом никогда не был.
Гена занимает свое место последним, следом за ним входят Амалия Исааковна и Екатерина Ефимовна - мастера “разговорного жанра”. На их женских плечах лежит ответственность за порядок, противопожарную безопасность, политическую выдержанность и т.д. и т.п., короче говоря, за то, чтобы всё шло по расписанию без задержек, неувязок и проволочек.
Рабочий день начинается. Амалия Исааковна, увитая алой лентой, что должно утверждать праздничность атмосферы, поправляет атрибуты культа, особым образом расставленные на столе, справляется о готовности “бременских музыкантов” - так она называет за глаза легендарное трио, и говорит стоящей наизготовку Екатерине Ефимовне:
- Начнём!
Екатерина Ефимовна выходит в гостиную, увенчивающую коридор, и жёстким, устоявшимся голосом произносит:
- Па-а-просим, Па-а-антелеев!
Молодой человек нервно-подавленного вида в новейшем чёрном костюме с белой розой в нагрудном кармане, до этого затравленно озиравшийся с деланной улыбкой на лице, вздрагивает и делает два шага по направлению к двери. Вместе с ним эти два шага делает розовощёкая девушка в белом, придерживаемая молодым человеком за согнутую в локте руку.
Екатерина Ефимовна тем же твёрдым бесстрастным голосом даёт последние наставления:
- Свидетели - за женихом и невестой, за ними родственники и знакомые. Когда войдёте, свидетель - слева, свидетельница - справа, остальные сзади, полукругом. Прошу!
Она распахивает обе створки двери - такая редкость по нынешним временам, - и процедура-церемония начинается.
Плывёт, плывёт Мендельсон, парит невидимым эфиром, очищает, облагораживает входящих, создаёт в суетном мире уголок гармонии и возвышенной торжественности; дополняя и завершая чудную картину звуков, стоит человек, строгая женщина Амалия Исааковна; и в тот момент, когда затухают, обрываются звуки, когда они начинают жить уже только в воображении, Амалия Исааковна обращается к вошедшим со Словом:
- Уважаемые жених и невеста, родные и близкие! Сегодня в вашей жизни происходит знаменательное событие. Вы запомните его на всю жизнь...
Амалия Исааковна произносит отнюдь не заученные раз и навсегда фразы, о нет! От вопроса об исключительности данного события в жизни каждого человека она переходит к вопросу о высоком призвании семьи как ячейки общества, делает дежурный вывод об актуальности рассматриваемых в Слове проблем, останавливается на возрастании роли семьи в современную эпоху. Завершается Слово каким-нибудь теплым пожеланием, зависящим от настроения Амалии Исааковны, от впечатления, которое производят жених и невеста, а также от многого-многого другого, о чём можно сказать, что оно есть, но ничего более определенного сообщить невозможно - неисповедимы тайны женской души...
Затем Амалия Исааковна приступает к совершению самого таинства, в нужных местах прерываемого, дополняемого и, наконец, завершаемого пресловутой Love story. Под музыку вся кавалькада препровождается через боковую дверь в соседнюю комнату, где наспех - время в казённом учреждении дорого, -осушаются выставленные загодя и принесённые с собой бутылки шампанского. В этой последней стадии мероприятия иногда удаётся участвовать и Гене. Если вылазка заканчивается удачно, следующую пару он “снабжает” музыкой с неподдельной старательностью, воспринимая её за вдохновение. Амалии Исааковне некогда пресекать Генины поползновения в “боковушку” - вновь распахиваются двери и вводится новая пара...
ГЕНА
Что за работа, прости господи! Пятьдесят раз в день выдергиваешь из этих контрабасных жил одно и то же, одно и то же... Как только мозоль не появится! Опять же фрак и манишку дурацкую все время гладить... На хрена нужно? Эта, тоже мне, депутат: “Энгельс Пантелеймонович, у вас рукава в известке!” Дуся с Пресни! Ты на себя посмотри, рожа как у покойника; ты погляди в зеркало, да куда тебе в зеркало, оно от твоего рыла с тоски треснет, тебе только в эмалированный чайник смотреться! А тоже, ленту нацепит: “Сегодня в вашей жизни знаменательное событие...” Хоть бы слова выучила! Коряга! С потными ногами... Вот здесь ваш Мендельсон у меня сидит! Мен-дель-сон...
А уж если со стаканчиком своим подскочишь, так уж прямо презрением обливает... Питьё-то детское, шампанское, да и что случится-то? Ну припоздал пару раз, стаканчик же убрать надо! Без меня что ли не сыграют? Студент вон наяривает, зря учили что ли!
А Прохор этот, Егорыч, мать его в душу, энтузиаст хренов, на своей пиликалке... Ну дали четыре такта и хватит! Не-е-т, он “душевность” показывает. Ладно Валерка, он подрабатывает, молодой, не понимает ещё, а тебе-то что нужно, старый ты смычок?
Да-и-эх, раньше... Бывало, Сергей Иваныч шепотком: “Поко, а поко крещендо...” И начинаем, издалека, тихо, медленно, возвышенно, раздумчиво. А как уже из подъезда Его выносят, тут, ясное дело, барабан всех встряхивает, ну и тарелки, конечно; здесь уж нужно слезу вышибить, бренность земного показать, здесь уж на полную даём. Два марша сыграем и в машину. Потом по морозцу пройдёшься, намёрзнешься... А слова какие на кладбище говорят? Там ведь действительно с душевностью, а тут... И барабана нету. И тарелок... Чуть отойдешь - поздравить, глядишь, шампанского поднесут, - так депутат этот чёртов... А там, бывало, с кладбища придёшь, тут уж твоя законная стоит. Положено!
А главное, все-таки, барабана тут нет. Без барабана - хоть Мендельсон, хоть Мокроусов, всё не то. Правда, из-за барабана и пришлось уйти. Раз с Васькой перебрали, он колотушку свою и забыл. Правда, не растерялся, подлец, кулаком отстучал. Ему с рук сошло, а вот мне... Сергей Иваныч тогда подошёл и говорит: ”Ваш с Васей унисон, Гена, меня уже утомил. Хоть бы в вашем рондо триоль был, а так вы нам Васю погубите. Вынужден я вам, Гена, бекар вписать. Такова, Гена, каденция.” Грамотный был. Конечно, из-за одной этой колотушки не было бы ничего, да перед этим Сергею Иванычу кто-то про левые похороны квакнул; да еще слабость появилась - стал с утра, до поездки, сильно прикладываться - для настроения. Ну и вот, теперь во фраке работаю. Тоска. Хорошо, хоть стул достал, а то раньше стоя приходилось. Вкалываешь, как у Форда. Конвейер. Индустрия обряда, как Валерка говорит. Надо к шкафчику сходить, а то с шампанского много не наиграешь: в животе пузырьки бурчат. А в шкафчике триста грамм стоит. Вчера с пробкой намучился. Что за пробки стали делать, хоть зубами открывай. Мучайся потом, отколупывай. Как же уйти-то, что придумать? Струну, что ли, порвать... Да-а, нет компаньона. Этот, скрипапист, сгодился бы, да чудной какой-то. Скрипка дарёная, всё домой с собой таскал. В трамвае не протолкаться, а он со скрипкой. Хорошо Валерка, светлая голова, надоумил под крышку класть.
Жалко, Васьки нет. Было б хоть с кем поговорить... Валерка дипломную кантату сочиняет, к столетию какого-то завода. Хочет, стервец, заодно с дипломом копейку зашибить. Да-а. Жаль, барабана тут нет...
Ну ладно, переживу. Но эта вот, Аномалия-Аморалия, как Валерка её называет, вчера снова: “Энгельс Пантелеймонович, мне неудобно говорить...”, - неудобно, так не говори, депутат от бабуинов! - “Ведь мы с вами на работе, извините меня, конечно, но погладьте, пожалуйста, брюки, я вас очень прошу.”
Эстетствует! Знаем мы, с чего на тебя накатывает: мужика двадцать лет не видала, вот и эстетствуешь... Главное, сказать ничего нельзя. И чего привязалась? Ты сначала волосы с бородавки срежь, а потом эстетствуй, тьфу ты, господи... Подумаешь, коленки выгнулись, что я, на конкурсе бальных танцев, что ли? Вот же баба нудная, всю жизнь никогда ничего не задевало, всегда добродушным был, а эта баба доймёт, я её контрабасом когда-нибудь шарахну, она у меня дождётся... Как будто ей из-за моих штанов зарплату урезают, больше никуда не смотрит, только на мои штаны. Мне бы до её ленты добраться, ей-богу ботинки бы почистил...
Ваську недавно встретил. Постарел. Говорит, в школе устроился, перед детишками бемоли крутит. Хвалился, что отпуск два месяца, да каникул сколько набегает! Если б, говорит, знал, что такая малина может быть, сразу бы в учителя пошел, стаж бы копил. Надо же, в школе пристроился! Васька всегда находчивый был. И везучий. Один раз холодно было, до кладбища пешком шли. Пока не играли, я руки в карманы сунул, поленился слюну-то из дуделки вытряхнуть, она там и замерзла. Взялись играть, а я не могу. Растерялся, не знаю , что и делать. Васька увидел, зажигалку дал, я тот слюнный лед отогрел...
Вообще-то дурацкое дело на свадьбе на рояле играть да на скрипке. При чем здесь скрипка? Как цыгане, ей-богу! Кто придумал такую штуку? На свадьбе гармошка должна быть, русская! Ну, баян на худой конец. Тогда и свадьба весёлая, а так - тоска одна. И до каких же пор чужие порядки перенимать будем?
Или вон на девок посмотреть, на невест. Ведь молоденькие, ну на хрена же так мазаться? Губища свекольные накатают, ресницы в каком-то гуталине, аж слипаются, в глазах синичища такие, ногти как концертные башмаки отлакированы! Про волосы уж не говорю... И кто сказал, что красиво? Что за девки пошли... Я б на такой сроду не женился. Пусть сначала зенки протрет. А некоторые, говорят, даже на ногах ногти разукрашивают. Как говорится, какого чудака Господь только не родит!.. Да... Ваську бы сюда с его барабаном...
В школу вчера ходил. Учительница вызывала. Чего-то, говорит, сын ваш хуже учиться стал, уроки пропускает, по математике совсем слаб. Странно, говорит, родители такие интеллигентные. Вы, говорит, музыкант? Да, говорю. А вот сын ваш вчера контрольную по пению писал, посмотрите, вопрос был: сколько в целой ноте четвертных? Он пишет: в целой четыре четвертинки. Откуда, говорит, это у него? Курить вроде стал, наглый становится. Хитрит, учителей обманывает. Странно, говорю, не в нас с матерью, мы люди простые, бесхитростные. Тут недавно цыгане по квартирам ходили, мёд продавали. Жена купила трёхлитровую банку. А они пробовать дают, она попробовала - хороший мёд. Отлейте, говорит, в литровую, а они - чего там разливать, бери всё. Ну и купила. А потом захотели мы с ней из банки отлить, маме моей отвезти, ну а там мёду-то, в банке, сверху только, а дальше патока. Жена столько денег на это дело ухандокала... А сверху хороший мёд был... А классный руководитель говорит - сын хитрый...
Или вот тоже случай был. С Васькой в Тбилиси ездили, давно было, профком путёвки выделил. В гостинице такой хорошей жили, “Иверия” называется. Только с грузинами никак общий язык найти не могли. Раз в автобус сел, а пятачка у меня нету. Я двадцать копеек кондуктору даю - кондуктор молодой такой парень, - и жду, когда он мне сдачу даст. А он не даёт. На меня не смотрит - всё так поверх меня, вроде меня нет. Я думаю, чёрт с ними, с копейками, пусть хоть билет даст. И ему говорю: “А билет?” Билет-то, думаю, пусть даст, кто его знает, может у них здесь с безбилетниками строго. Он меня как будто первый раз увидел, усики на меня опустил и с акцентом таким: “Былэт? Какой былэт?” Ну я ему объясняю, что он билет не оторвал. А он удивлённый такой, озадаченный, говорит мне: “Тибэ былэт?” И начинает с катушки у себя на груди рулон скручивать и на меня кидать, да еще приговаривает: ”Тибэ былэт? На тибэ былэт! Сколька тибэ былэт? Ва-азми былэт!” Метра три он так на меня накидал. Я испугался, на первой же остановке из автобуса выскочил, пешком дошел. Обидел его чем-то, наверное, чёрт его знает...
Так вот всю жизнь промашки разные. Самому где уж тут обманывать, самого бы не надули. И жена такая же. А классный руководитель говорит - сын учителей обманывает. Дневник куда-то запрятал, потерял будто. Она мне говорит, что он из него оценки чем-то хитро выводил. Вот чертяка, способный, должно быть. Талант, наверное, не то что у меня. А в газетах пишут - гены, гены... Правда, про четвертинки это он зря. Не понимает ещё, маленький, в пятом классе он у меня...
ВАЛЕРА
Ну, Гена, певец морга! Сколько раз говорил: выходишь из клозета - фалды поправляй! Так нет, забывает, знай под себя закручивает. Хорошо, подштанники из-под брюк не выглядывают. Тусклый человек, моветон, даже стакан свой не моет. В конце концов, со стаканом - его дело, так он еще и к новой паре опаздывает, пока за шампанским шакалит. Мне лично, вообще говоря, до лампочки, но, всё-таки, рядом с ним сижу, играю, в одном музыкальном коллективе. Трио имени товарища Гименея. Как говорится, тень падает и на меня. Несолидно как-то...Эх, доучился, в одной компании с алкоголиком окропляю Мендельсоном и Love story брачные союзы.
Егор Прохорыч - тот ничего старичок, патриот своего дела, прямо будённовец в душе. Когда сам не энтузиаст, начинаешь завидовать таким людям. Этикет соблюдает, никакой халтуры, фрак чистый всегда - как говорится, человек на своём месте. Интересно, уловил он, почему я ему скрипку здесь оставлять посоветовал? Больно у него футлярчик старый, грустно смотреть. Выронил бы в трамвае... Чудной старик. Опекает, воспитывает. В гости сегодня пригласил. Я не мешаю, подыгрываю пока. Футляр ему, что ли, подарить, аффектировать деда? До конца дней помнить будет. На какие деньги, правда... Вчера угораздило запихнуться в ресторацию, напросились у тамошних лабухов за четвертной поимпровизировать. Бисер покрошили. Дюха со Славиком со своими высшими девочками после в общагу поехали, а я с Ольгой допровожался аж до Тушина, возле подъезда потоптались, говорю: “Ну я пошёл, или как?” Так и остался на нулевом цикле, дурак дураком, одна ностальгия по длинным ногам и удивлённому взгляду. Кисло вспоминать. С Ольгами что-то сроду не везёт. Я люблю вас, я люблю вас, Ольга... Хоть поели вкусно. Теперь пятерка до стипендии осталась. И голова раскалывается. Вчера шепчу: “Аллегретто, Славик”, а он в градус вошёл, разве остановишь. И Дюха, гусь, замучил: “Постскриптум будешь?” Я и наклюкался...
Может, Егору Прохорычу ноты подарить? Вся комната завалена... “Хорошо темперированный клавир” с дарственной надписью: “Уважаемому Егору Прохоровичу от коллеги по искусству с обещанием подарить вскоре свой собственный опус. Валерий, ищущий тапёр.”
Так вот и докатишься в ресторане разным чайникам за красненькую в лапу наяривать: “Тбилисо, мзизда вардебиc мхарео...” Хоп, хей хоп... Недолго осталось. Чем дальше, тем дальше.
А Гена, конечно, на похоронах на своём месте был. Никакой фантазии, никакой мысли. К тому же идею опошляет: что бы ни играл, все у него funebre, поднимающееся до abbandonamente, ежели хорошо примет внутрь, халтурщик. Помню, в детстве, учитель пения был такой же. Нас на хор насильно гоняли, актовый зал на пятом этаже, туда и вели под конвоем: горлодёр впереди, за ним весь класс, а сзади - классный руководитель. Как рассадят человек двести, горлодёр на сцену выйдет, руку вытянет - как Пятницкий, - и распевку начинает:
- До-о-ооо... Па-а-а-адержим-и -а-а-атпу-устим...
Когда по лестнице шли, я старался в середину затесаться, чтобы на повороте на четвёртый этаж убежать, пока классный не видит.
От чего бегаешь - на то и напорешься. Музыкой с шести лет сыт. Музшкола по ночам снится - гаммы с пятнадцати до шестнадцати, по воскресеньям - с девяти до десяти. К разным там сонатам, инвенциям, прелюдиям потом привык, а от гамм просто тошнило. Хорошо на отделение композиции устроили, на исполнительском с тремя баллами за технику могли и зарезать.
А в школе математика неплохо шла, всегда быстрее всех задачки решал. Недавно Лёху Шепелева встретил - физмат кончает, сидит в метро, собственную статью перелистывает, что-то про лазеры... Тоже ведь мог бы... И в хоккей неплохо получалось, пока в девятом руку не вывихнул - у мамы чуть инфаркта не было, месяц к роялю не подходил - золотое время! - так и закончил хоккейную карьеру. Теперь с мальчиками во дворе в футбол гоняю - на пиво, для затравки.
Да, в школе сбежать можно было, а сейчас вот кантату вынь да положь. Не очень что-то идет. Основная тема есть: рари-рара...па-рира-ра, тарари-ра. Пум, рира-тари-ра... На самом деле, сплошные реминисценции из марша пионерских отрядов, с которым в консерваторию поступал. Так сказать, преемственность в творчестве... Масштабности нет, эпичности. На душе неспокойно: Гениной халтурой попахивает. Трудно по заказу писать. Не по заказу, впрочем, наверное, тоже трудно. Фортуна игнорирует, не везет. Вон Славику - симфоническую поэму в стиле блюз дали, ему, джазоману, интересно и легко. Дюха, сукин сын, коньюнктурщик, таджика оторвал: вокальный цикл на стихи Салимшо Халимшо. Собака, на всю консерваторию прогремел, из “Комсомолки” интервью брать приезжали: “новое слово в музыкальном осмыслении таджикской поэзии”. А у меня - кантата к столетию машзавода. Когда от души - тему, композицию выбираешь. А может и не выбираешь - само приходит. О чём думаешь, что волнует, то и воплощаешь. Творишь. А по заказу - либо халтурщиком нужно быть, либо корифеем. И то, и другое в молодые годы трудно. Это для людей с сильной волей. Чайковский тоже ораторию на открытие Политехнического музея писал...
Скорей бы Славик пришел, надо ещё с ним переодеться. Фрак на троих один, а в костюме нельзя почему-то. Затаскали фрачишко. Надо договориться чистить по очереди, что ли.
Может, сторожем куда устроиться? Там сам за себя отвечаешь, а здесь действия координируй, Славик с Дюхой то и дело опаздывают, с Егором Прохорычем ладить нужно. А сторож по ночам работает, удобно, не всё ли равно, где спать? И без музыки...
Кажется, пора вступать... “Как, с чего начать...”
ЕГОР ПРОХОРОВИЧ
Вот и всё на сегодня. Кончился ещё один рабочий день. Сколько их осталось, кто знает. Наверное, немного...
Люблю я мою работу. Сердце замирает, когда Катюша звонким, чистым голоском объявляет: жених такой-то, приглашайте свою невесту. И мы им так: та ти та-та-а, та, та-там та та, тара рарира рара... Мендельсона... Проникновенно... Торжественно... Возвышенно... Прозрачно... Молодые сияют, у родственников слёзы на глазах. От текучки, суеты повседневной людей отрываем. Дело наше доброе, а в беготне теперешней постоянной люди меньше добра стали видеть. Спешат все, остановиться, подумать: чего доброго сегодня сделал? - некогда. А мы их хотя бы в этот день, для них особенным отмеченный, добрее делаем, мягче, чище. Оттаивают люди у нас. Музыка - это ведь сила большая...
Двадцать пять новых семей родилось сегодня. А сколько всего, сколько разных, молодых и не очень, а то и вовсе почти как я сам, прошли передо мной? Разве сосчитаешь. И всем я доброе делал, и теплее на душе от этого становится...
Наверное, странным кому-то может показаться: столько лет работаю и каждый раз волнуюсь и радуюсь, когда рождение счастья семейного вижу.
Вот только с товарищами по работе нелегко. Валера поначалу как на шабашку смотрел. Парень, сразу видно, неплохой, но есть у него такое - над старыми обычаями посмеяться: фрак, дескать, одевать не буду, давайте электрогитару заведём, вы ещё молодых овсом посыпайте... Молодой, не понимает многого, ветер в голове. Работу нашу временной считает, несерьёзной... Кантата у него не получается - бурь, говорит, душевных не наблюдаю, вижу в производственном порыве одну тягу к зарплате.
А ведь завод этот уважаемый, рабочие в семнадцатом Советскую власть устанавливали, ползавода на Врангеля ушло, хозяйство заводское разрушенное восстанавливали, потом первые пятилетки, война отечественная - за троих работали, для фронта, для победы, днём и ночью на заводе, с ног валились, выдержали, а теперь - гигант тяжёлого машиностроения, оборудование современное, рабочие в техникумах учатся, свободный труд свободно собравшихся людей. Об этом и писать, о субботниках, о социалистическом соревновании, о трудовом героизме, - вон у них доска почёта какая, с кремлёвскую стену. Надо будет с Валерой поговорить, должен понять парень. Я так думаю: музыку людям дарить - это всегда ответственно и почетно.
Шелухи к Валере налипло много, шутки недобрыми получаются, Амалия Исааковна обижается. Ей труднее всех: люди разные соединяться приходят, она к ним - со всей теплотой душевной, да за пять минут не каждого и проймёшь. Вчера вот девчонка молоденькая совсем, в скупых штанах облезлых замуж выходить собралась, слушала-слушала, ногами перебирая да жуя чего-то; Амалия Исааковна обращается к ним: почитайте друг друга, будьте счастливы, желаю успешной учебы, а она:
- Не надо, женщина. Побыстрее, пожалуйста.
Зачем же приходить сюда было? И до Валеры не всегда доходит, все смеётся: “Инфантилизм, Егор Прохорыч, беда века. Я тут ни при чём.”
Но больше всего меня Гена возмущает. Пропащий человек. Себя не уважает. Человеческое достоинство совсем потерял. Надо поставить вопрос: пусть трудовую дисциплину соблюдает. И наказать как следует. Тут уж прав Валерий: алконарий...
Раньше гармонист - первый человек на деревне. Любая гулянка без него не гулянка. Да и люди восприимчивей к музыке были. Помню, Сушков Василий Силыч, скрипку мне в руки передавая, сказал: играй, Егор, на радость нашему трудовому народу, народ наш музыку любит и ценит. Тогда мы все больше марши разные играли, “Интернационал”, “Сулико” помню играли, вальсы, польки...
Валера все-таки в душе добрый. В консерваторию на симфонический концерт сводил, большое удовольствие доставил. Когда Бетховена Людвига Вана сочинение исполняли, так мне сразу атаки конные наши стремительные вспомнились, и гибель товарищей, и Настенька, и ... Да что там... Слова подходящие не находятся... Во втором отделении скучал поначалу, а потом узнаю: оркестр нашу французскую мелодию ведёт. Не так, как мы, конечно, но я сразу узнал, и Валера потом подтвердил, что француза сочинение, по фамилии Дебюсси. Настоящий праздник для меня был...
По радио слышу - музыка сейчас не та стала. Как говорится, лёгкая. Действительно лёгкая, людей развязнее делает, а душевности нет никакой, звук электрический, усилители- динамики. А у нас раньше - одна погнутая флейта на двоих, и ничего, играли и радость людям несли...
К Валериному приходу приготовиться нужно, успеть. Вина хорошего купить, заодно, кстати, и напиток кофейный посмотреть, редкостью становится...
Привязался к Валере, как за сына переживаю; своих детей нам с Настенькой Бог не дал...
Валера стоял в очереди и думал, что купить. Коньяк? Слишком выспренно, да и дороговато. Шампанское? Детский напиток, да и излишнее напоминание о работе. Водка - грубовато и чересчур панибратски. Никак не ожидал, что это такой серьёзный вопрос. Портвейн отпадает автоматически. Сухое? Тогда нужно пару бутылок, а с двумя - неудобно. Ликер покупать - так это вообще неуместный намёк на старческую немочь...
- Что вам, молодой человек?
- Змея дайте, зелёного, противного, - взбодрил себя Валера, сунул бутылку за пазуху.
Он сильно мучился дорогой, стоя у окошка в старом, дребезжащем, болтающемся трамвае, пока, наконец, впереди сидевшая тётка не обернулась:
- Молодой человек, вы спрашивали? Вам выходить.
Валера вывалился на густо обсаженную старыми, присыпанными вековой пылью липами улицу, плотно застроенную монументальными строениями. Нужный подъезд встретил влажным застоявшимся кошачьим запахом и вяло светящимися лампочками. На двери квартиры номер девять висело несколько разномастных почтовых ящиков с наклееными названиями газет. “Красная Звезда”, получаемая Егором Прохоровичем, убила в Валере остаток хорошего настроения. Он обругал себя за уступчивость, но отступать было поздно. Дверь после трех звонков, двух длинных и одного короткого - как того требовала пропитанная несвежей желтизной канцелярского клея бумажка, - сразу же открылась, - Егор Прохорович, похоже, ждал в коридоре.
- Добрый вечер, Егор Прохорыч.
- О-о, Валера, заходи, заходи, раздевайся, - мягкое лицо Егора Прохоровича, беспощадно выбритое второй раз за день, безудержно улыбалось.
Благоухая крепким одеколоном и светлея свежей белой рубашкой, он повёл Валеру по мрачноватому коридору, суетливо приговаривая:
- Проходи, Валер, будь как дома, я тут по-простому живу, но комната большая, светлая.
Двери комнат заскрипели, выказывая коммунальное любопытство; пробежал, сухо поздоровавшись, цветастый женский халат.
Комната действительно оказалась просторной. Валера, ожидавший нагромождения ветхой мебели, пыльных пошлых фикусов и жёлтых фотографий на стенах, облегченно вздохнул: фикусы отсутствовали, фотографий висело лишь две, мебель была хоть и старая, но расставлена уютно и ненавязчиво. Чтобы разом покончить со всем неприятным, Валера шагнул к столу и чуть сильнее, чем следовало, стукнул, ставя бутылку - сказались волнение и необычность ситуации.
- Ну, Валера, а я думал, что же нынче пьёт артистическая молодежь; вот, прогадал, - весело засмеялся Егор Прохорович, доставая из комода бутылку муската.
- Давай, Валер, за стол. Не будем тянуть, внесём, как говорится, деловую атмосферу.
- Ну, Егор Прохорыч, как вы с ходу быка за рога, а я вас таким ретроградом представлял, думал, вы меня сейчас пыльными многопудовыми альбомами завалите, знаете, “нас водила молодость в сабельный поход”.
- Завалил бы, Валер, да нету их у меня, не увлекаюсь я этим делом. Да и вспоминать не всегда тянет; годы были тяжёлые, холодные, голодные. Часто вот теперь слышу: эх, где мои восемнадцать, эх, молодость бы вернуть; а мне, ты знаешь, и не хочется, пусть уж Господь простит. Тяжело было, я приспосабливаться не умел... Музыку с малых лет любил, у нас в деревне гармонист чудный был, дед Самсон, играл - душу выворачивал. Правда, может потому нам нравилось, что не было ничего - ни телевизоров, ни радио, ни магнитофонов, Но музыку крепко я полюбил, да ведь раньше музыкой особенно не заработаешь, это сейчас - раздолье... А из реликвий у меня - вот, разве что, - Егор Прохорович бережно извлёк из комода тяжелую медаль “За победу над Германией”.
- А я , Егор Прохорович, не особо до музыки охоч был. Самое сильное детское воспоминание - о билетиках. До сих пор очень билеты всякие люблю. В детстве готов был на трамвае лишний раз проехать, только бы билетик получить. Фантики разные конфетные, листки календаря, бумаги займов с водяными знаками у меня с билетами ассоциировались, - Валера усмехнулся. - Страсти по маркам там или спичечным этикеткам никогда не обуревали, а билеты-билетики всяческие волновали. Не знаю, откуда это во мне. В итоге, думаю, должно было на казначейские перейти, но вот не перешло. На лотерейных остановился. Не хватило меня, наверное. Пусть наши дети продолжат дела отцов. Интересно, билетный бум по наследству передаётся? Если нет, то и жениться ни к чему. А, Егор Прохорыч?
- Это, Валер, в тебе тяга к жизни шевелится, к познанию.
- Что интересно, к членским - ДОСААФ, профсоюз, - с прохладцей отношусь, как-то не задевает. Кстати, песню не слышали : ”Наша жизнь, наша жизнь - лотерея, не бери пустой билет!”
Помолчали, думая каждый о своём.
- Ладно, Валер, давай разливай, добьём врага в его волчьем логове.
- Десять сталинских ударов, Егор Прохорыч?
- А ты откуда такие штуки знаешь?
- Было, хапнул колориту, ну не лично, но по рассказам очевидцев.
- Валер, ты не сердись, речь у тебя засорена.
- Да ну, Егор Прохорыч, это так, чтобы не скучно было.
- Стариков после выпитого спеть тянет, ты уж прости грех, Валер.
- Давайте споём, отчего же...
- Чего бы нам спеть? Ты, небось, кроме “камтугезы” ничего и не знаешь, а?
- Ну почему...
- Ладно, не обижайся.
- Да я не обижаюсь... Можно “Там вдали за рекой”. Или про деву над быстрой рекой. Можно - “из-за острова на стрежень”.
Лицо Егора Прохоровича приняло не свойственное ему ироническое выражение.
- Эх, Валер, тебе осталось еще “Дубинушку” предложить и “Замучен тяжёлой неволей”. Есть ещё:
Эшелон за эшелоном, эшелон за эшелоном,
Путь-дорога широка,
Эх, командарм велел и точка,
Мы махнём тебе платочком,
Дон, родимая река...
- Я такую не знаю.
- А вот эту:
Патоку с имбирём варил дядя Симеон,
Тётка Арина кушала-хвалила,
А дедушка Елизар
Все пальчики облизал...
Или вот, должен знать, а может слышал:
Перевоз Дуня держАла, держалА.
Перевозчика нанЯла, нанялА.
В роще кАлина, темно, не видно,
Соловушки не поют...
... Поздно ночью Валера задумчиво брёл по трамвайным путям, глядя под ноги и заложив руки за спину. Безлюдная, слабо освещённая, непривычная для города тишина окружала его, фонарными бликами хватаясь за рельсы, вдыхая ночной отдыхающий воздух. Дома сонно подсматривали сквозь редкие светящиеся окна, не мешая уютному простору проспекта, ожидавшему, когда же утренняя бодрая свежесть придёт на смену вечернему застойному теплу...
Мы красные кавалеристы и про нас
Былинники речистые ведут рассказ...
Дипломированный специалист-композитор Валерий Викторович Алексеевский, заведующий художественной частью одного из тяжмашев и, по совместительству, худрук танцевального кружка этого гиганта индустрии, а также преподаватель по классу аккордеона в детской музыкальной школе при заводском клубе, спешил, энергично выбрасывая перед собой жёлтые штиблеты и бережно прижимая к груди громадный многоугольный, звенькающий рюмочным хрусталём свёрток из серой, крапленной бурыми червячками обёрточной бумаги.
Славик, в космополитической юности Сэм, стародавний камрад по искусству, три дня назад вломился по телефону со своей женитьбой в Валерия-Викторовичеву жизнь, вытянул из души обещание быть свидетелем на ожидаемом празднике чужой судьбы. Валера тут же у телефона согласился - был огорошен звонком давным-давно, казалось, ушедшего в одни воспоминания, уже почти нереального Сэма; вечные банальности: куда, старик, подевался; старый друг лучше новых куч; такое дело, в полный рост, пойми, зело хочется увидеть твою вечно небритую рожу; высочайший человек, ха-ха, высший полет; ладно-ладно, мы же все не сторонники, - такие вот глупые банальности почему-то растрогали, внезапность и напор довершили дело, веские причины не шли на ум, так что согласился, а напоследок ещё и вытерпел:
- Да, Левара, ей-бо, не забудь побриться, не будоражь родственников невесты!
И теперь тащись в загс, раскидывай подписи по чужим протоколам, изображай счастье на лице, мучайся и потей в пиджаке...
В голове у Валеры вертелось:
- Семья - первичная ячейка, а профсоюзы - школа коммунизма.
Повторяя под нос странное сочетание, никчёмную чепушенцию, он подлетел к шарнирным дверям асбесто-бетонно-стекло-серого, вполне современного хранилища актов гражданского состояния. Надутый и серьёзный Славик, видя в себе и многих зеркалах виновника торжества, сдержанно двигался по коридору - не шёл, не суетился, а именно двигался в кольце других женихов, выделявшихся среди аляповатых родственников, деловитых свидетелей, друзей навеселе, смущённо краснощёких подружек и прочих соглядатаев и сопережевателей строгими, безудержно чопорными, розовато-радостными лицами и, кроме того, негнутыми манекенными одеждами на манекенных же руках и ногах. Еще один клан был увесисто помечен для Валеры - всюду высовывались безразлично-белёсые мины служителей местного домового культа, как бы для разбавления пожара лиц.
- Слава, здравствуй! Я не опоздал?
Славик, точно ждал повода улыбнуться, расцвёл, засверкал глазами:
- Нет, вовремя... Вовремя, - повторил он, цепко пожимая Валерину руку.
“Опять потная, - неприязненно вспомнил Валера отличительную черту Сэмовых рукопожатий. - Почему, собственно, при встрече с давним знакомым вслух мы всегда вспоминаем милую дребедень, добропорядочную плесень, а в душе, внутри, в это же время, какая-нибудь пошловато-подловатая пакость, камень за пазухой?” - одёрнул он себя и, чтобы отвязаться от гадливой прилипчивости нелепых призраков прошлого, спросил:
- Где же избранница? Где будущая хранительница очага и вдохновения?
Славик опять старательно улыбнулся:
- Увели в комнатушку... Традиции обряда.
- Ну-ну, обряд! Знаем-знаем. Как же, как же... Красавицу, небось, отхватил?
- Да так...
Наплывами выросла студенческая общага вечером после танцев:
- Какую девочку подцепил, Сэм?
И вечный Сэмов ответ:
- Да так... Кор-ряга! - обычно вызывавший дикий восторг. Неужели и сейчас? У Валеры дрогнуло сердце...
- Да так, - Славик надулся, мысли морщинами бугрились на лбу (“Тоже вспомнил”, - злорадно понял Валера.). - Рядовой товарищ!
“Вывернулся, хитрюга!” - разочарованно подумал Валера, а Славик обрадованно заключил:
- Новый тип женщины - интерсекс. А вообще - ничего особенного.
- Ладно, не скромничай, увидим...
- Колосков, - сказала вышедшая из-за угла дама в фирменном форменном комбинезоне.
Караван Славиковых сопровождающих заученно выстроился; к составу подали паровоз - вышла невеста со свидетельницей, - невесту разглядеть было сложно: она походила на кокон очень экзотической бабочки; зато рядом стояла черненькая, крепко сбитая девушка с пронзительными глазами и чуть пробивающимися намёками усиков - свидетельница привлекла Валерино внимание, плотно отпечаталась в мозгу.
Потом - речи-подписи, заученно-механически, до постылого знакомо - угнетало-засасывало. Валера помрачнел - особенно неприятно лезла в глаза стереоустановка - hi-fi, многоваттно извергающая стократ игранные свадебный марш Мендельсона и слащавую Love story.
- Жаль, жаль...
Долго по-сифонному сипевшая и вдруг полыхнувшая неестественно-ярко-белым светом фотографическая вспышка смазала картинку. Он быстро поморгал, силясь прогнать радужно-черные круги, чувствуя, что раздраженность, которую он медленно вынашивал, боясь расплескать, рванулась струей, загрохотала водопадом узкого горного ущелья, забарабанила эхом по черепной коробке. Круги не укатывались, а завертелись в немыслимом рваном ритме. Валера остервенело зажмурился, с визгом затормозив очередной круг, который, разрастаясь, заполнил окружающее пространство, обернулся белым, а внутри него калейдоскопом-хороводом заходили, семеня и подпрыгивая, Сэм, его новоявленная жена, плотная свидетельница, пьяный фотограф, совершающий круговые маховые движения крышкой от объектива, птичка Феникс, вылетевшая из аппарата, родственники молодожёнов из Кременчуга и Сыктывкара, с большими авоськами приехавшие в Москву, служительница загса, с испуганным лицом разносившая на подносе аспидного цвета бокалы с шумно пузырившимся шампанским.
Надеясь сломать неумолимый ход церемонии, Валера первым подскочил к подносу, нарочито бодро хохотнул:
- Минуточку внимания, предлагается тост... За здоровье и счастье молодых!.. Бокалы бить обязательно...
Валера быстро запрокинул голову, вливая в горло шампанское; пользуясь общим замешательством, размахнулся и выпустил посуду из рук, постеснявшись вмазать ею в пол со всего маху. Бокальчик пластмассово скакнул по полу, не разбился. Валера успел засмеяться первым, затем попробовал придавить бокальчик ногой, но, уже под общий смех, тот выскользнул из-под латунно-матовых штиблет, врезался в стенку и откатился куда-то в дальний угол. Старушка в строгом казённом одеянии, состоявшая для порядка и смеявшаяся вместе со всеми, пошла разыскивать его...
Кавалькадой ехали к месту застолья. Там Валера прилежно следил за тостами, в промежутках держа глаз на чернявенькой свидетельнице, танцевал с ней все медленные танцы и строил по этому поводу грандиозные утопические планы, разраставшиеся по мере выпитого. Он сумел пару раз весело и непринужденно прижать даму в отведённом для этого углу, но, вернувшись к столу, попал под пьяный говор дельного дальнего родственника жениха, вынужден был, общаясь, пропустить пару рюмок и танцев - роковая оплошность: девочка, скучая, хлебнула лишнего, ей стало довольно худо; случившаяся, как всегда в таких ситуациях, совершенно трезвая подружка вызвалась показать дорогу - и ему, джентльмену, пришлось провожать, тащить нестоявшую несостоявшуюся иллюзию до дому, сдавать на руки маме.
По пути он немножко проветрился, ехать назад, в гоп-компанию, не хотелось, и Валера двинул домой, полутрезво ощущая тошноту под диафрагмой и грустно предвкушая завтрашнюю головную боль...
Прошлое всегда дышит сентиментальной грустью безвозвратных потерь. Уже давно монументальные ступени этого дома не вздрагивают брезгливо от прикосновений Гениных нечищенных стоптанных ботинок, давно вежливо изогнутые крюки гардеробной не принимают на себя тяжёлого бремени пальто Егора Прохоровича, давным-давно другие служители пронзают стрелами сердца суженых и нареченных.
- Время шелестит страницами, очищая осенними метлами дворников обложку нашей памяти.
Мелькнул свадебной кометой Валера, не успев заново подружиться со старыми приятелями. Остальные обитатели конторы по связыванию сердец канули, растворились в тесноте людского тумана:
- Лес рук, лес ног, лес лиц...
Да, чуть не забыл. Зайдя в продмаг, с радостью обнаружил, что Таисия Филипповна вместе со своей неразлучной шваброй надежно блюдёт кафельную поверхность в отделе “Рыба-почтой”. Так божественное прошлое столкнулось с безалаберным настоящим. Она меня признала, легко всплакнула и по моей просьбе вынесла две бутылки пива, хотя на часах было без пяти два. Спасибо ей большое.
Комментарии можно оставить в блоге.