ЗАПАХИ, ВОЗМОЖНО, НЕ СВЯЗАННЫЕ МЕЖДУ СОБОЙ…
А вы знаете, как пахнут маленькие мышата?
Борис Пильняк. Снега
Меня тошнит от запаха чистой воды.
Илья Ильф. Записные книжки
Запахи, запахи, все время преследовали запахи.
- С рождения от него исходил запах крепко начищенных ботинок, поэтому сапожники его не любили…
После анахоретно-вакхической ночи нюх должен отлетать как рифмы таблицы умножения от уст прилежного школьника. Или, по крайности, притупляться. Так вот нет же – изо рта тухло несло давно открытой консервной банкой.
Гнусная сиамская кошка Лаиса неизвестно где прожигала жизнь целых два дня, вернулась сонная и изможденная, но заметно довольная. Не помешало б устроить ей аборт, чтобы не мусорила чистую кровь и не срамила доброе имя хозяина. И какой лапоть мог удумать в двадцатом веке – Нил? Так и осталось – Нил Семёныч. Доброе имя.
- А Геликон – это гора в Греции, посвященная Аполлону и музам, а совсем не какая-нибудь дуделка с кнопочками, на которые время от времени нужно давить выгнутыми пальцами, через равные промежутки бодро надувая щеки…
В носу, оскорбленном запахами, по-прежнему зудело томно и дико. Запахи шустро забегали в ноздри, давили на мозг, отчего вдруг сохли гланды. Или так казалось.
Кошка Лаиса беззвучно грызла колбасу яростно и хищно.
В комнате толпилась, не смолкая, гробовая тишина – тишина гроба. Шло угробление тишины. Наконец, тишину угробили, и за окном браво загудели высоковольтные провода, кинув в форточку дух озона – дух тщеславия и наживы. Из графина жизни, исподтишка выволакиваясь и набухая, медленно вытекала капля повседневной обыденности.
Ноги, отгороженные от ботинок слишком мелкой решеткой носков, тянулись наружу, вовне. Вечно немытая лестничная клетка подвально дохнула сыростью. Уродливо запачканные подоконники, стены в корявых неумных надписях, потолки с прилепленными обгорелыми спичками выявляли тошнотворную брезгливость.
Улица морозно захрустела под ногами, но поганый подъездный воздух надежно заполз в легкие, и, чтобы выбить его оттуда, Нил Семёныч торопливо направился к вывеске “ПРОДТОВАРЫ”.
- Эхо, эллин, этика, эвкалипт, Эллада, но – егерь, ересь, еретик, Европа… Однако, в случае сомнения, следует справляться в словаре…
Из магазина, сухо стуча сдачей о костлявую ладошку, вытиснулась старушка со старопотертой черной холщовой сумкой. Нил Семёныч не дал двери закрыться, ногой противодействуя тугой пружине, и пристроился в хвосте очереди.
Слева мякинно несло разложенным хлебом, рядом томилась в белой косынке кассирша, архитектурно подавлявшая кассовый аппарат, вяло заметный на ее фоне.
Справа за овалом стекла нежились в собственном соку под жестяным прикрытием банок обитатели вод морских и речных, рядом бодрился, превозмогая старческие муки, концлагерно заклеймённый сыр, дальше кисла колбаса, рассечённая баклановским – с потягом, - ударом, посматривая мутно-белыми глазками на грязно-красном теле.
Продавщица, не суетясь, общалась с весами. Две старушки по-пенсионному въедливо и заинтересованно рассматривали объявление, прилепленное на косяке входной двери.
- Ми-ня-ю… Миня…ю пу-ти-ш-шестви-ё, - сощурившись под очками, читала одна из них.
- Тишествию? – спрашивала другая.
- Гу-л-ли-вера…
- Гуливера?
- Пути-шест-ви-ё гул-ивера…
- Чё такое-та?
- Чё такоя.. Путёвки беруть, а потом ня ндравится.
- Вон чё… Гуливера – это она где ж такая-та?
- На мори, небось.
- Дочка тожа собралася вот… Как ё… Похожа на ету…
- Не угодишь…
- Спомнила! На Салигер! Ить выдумають – Салигер, Гуливера…
- Тута дальше… Шествия гул-ливера..на сбор..сборник. На сборник, начит… На сборник китай-с-ких с-казок. Сказок, - недоуменно закончила читавшая.
- Чёрт-те чё вытворяють! – возмутилась вторая.
- У мине соседка тожа – культурная, в очкях… Собаку завела, Бим, говорить. Та собака-та мине весь коврик загадила. В коридоре – вониш-ша. Вот те и бим! А сказать – нельзя… Обидются…
- С жиру бесются… Гуливера…
- Што ты… А сказать – нельзя… Обидются…
Трое мальчуганов в военно-оздоровительных прическах, проникнутые важностью момента, закупали товар: четыреста – масла, двести – колбасы, столько же – сыра, пять параллелепипедов плавленого “Лета”, пятнадцать яиц…
- У вас была произведена контрольная закупка, - потея каплями на носу, неустоявшимся басом сказал самый главный и синхронно с остальными двумя покрутил в воздухе красной козырной книжкой.
- Прошу к контрольным весам, - строго добавил или, если по-магазинному, довесил.
- Попалась Зинка-то, - оторвавшись от лоскута бумаги на косяке, громко шептанули гулливеровы старушки, энергично обрадовавшись зарождавшейся теме..
Снова тщеславно запахло озоном.
Нил Семёныч ринулся к двери, дабы избежать нелюбимого запаха, и, вновь борясь с пружиной, выскочил на улицу. Вдохнул угарную синеву чётко отрегулированного дизеля, протащившего на себе ярмо автобусного кузова, перешёл дорогу, направился к метро.
Сразу за подземными стеклянными дверями его обдало жареным воздухом из жаберных щелей. Порылся в кармане, выбрал бумажку погрязней, заплатил, стал полноправным пассажиром.
Ехал до небольшого парка, стоя в тесноте на одной ноге, сдерживал грудной клеткой напор на остановках… Гулял, долго гулял, отовариваясь свежестью снега и веселым запахом приближения весны. Людей было совсем мало, но иногда мелькал быстрый прохожий, сокращавший деловой путь пустынной парковой дорожкой, и это созерцание чужой быстрой ходьбы утомляло. На одном из поворотов в далеком конце дорожки заметил два оранжевых маленьких комочка, своими движениями и формой напоминавшие двух первых американцев на Луне.
Иллюзорность происходящего отвлекла, заставила сердце забиться, вернула хорошее настроение. Подойдя поближе, заметил, что это – близнецы в комбинезонах. Мама стояла в стороне, улыбаясь…
К вечеру резко похолодало. На катке включили свет, заиграла музыка, но катающихся было немного – мёрзли ноги в тесных ботинках холодно блестевших коньков.
Около входа ещё с лета – а теперь в сугробах, - лежали длинные , большие в диаметре трубы, обёрнутые белым, бумагообразным. Под бумагообразным - если отодрать, - черствел и чернел битум, размягчавшийся тёплыми летними днями. Его можно жевать, мять в пальцах -–летом. А по трубам, если слегка согнуться, хорошо бегалось внутри, и, если выпрямиться и расставить равновесно руки, хорошо бегалось снаружи, поверху. По трубе гулко стучалось, в трубу громко кричалось. Всё это – летом, летом; а зимой трубы оставались центром детского притяжения в силу традиции, да ещё потому, что – рядом с катком.
Пристыв к трубе, на коленях сидел в снегу мальчишка лет двенадцати. Он тихо и хрипло ныл, ошалев и вытаращив глаза. Слёзы перестали течь, испуг прошёл, посеяв утомлённость и боль.
Сине-зелёный мертвенный язык плоско лежал на трубе продолжением её стальной холодности. Изо рта, слева и справа от языка, текла молочно-розовая пена, руки в варежках опирались на трубу.
Три товарища испуганно и растерянно озирались по сторонам.
Нил Семёныч шёл по дорожке в двадцати шагах от катка. Один из мальчишек кинулся к нему, схватил за руку, потянул, закричал:
- Дядя, там, пойдём, скореё!
Нил Семёныч, заволновавшись, подбежал к трубе, посмотрел, ужаснулся.
- Что ж вы ждали, он давно примёрз ведь?!
- Мы только заметили, - заплакал мальчишка.
У Нила Семёныча появился противный медно-металлический вкус во рту. “Как будто пуговицу жевал”, - подумал он. Сердце задвигалось.
- Ничего, ничего… Сейчас всё сделаем, - попытался он успокоить мальчишек, а сам глядел на противно безжизненный язык и страшно выпученные глаза.
- Беги на дорогу, приведи кого-нибудь, - по возможности твёрдо сказал мальчишке, встретившему его.
- Успокойся, всё нормально будет, - дрогнувшим голосом прошептал в ухо примёрзшему пацану.
Мальчишка, казалось, не понимал, всё так же пяля глаза…
Прибежала женщина с сумкой, заохала, запричитала. Мальчишка ожил, застонал, заплакал, забился.
- Прекратите! – прикрикнул Нил на женщину. – Не пугайте ребёнка!
Потом повернулся к мальчишкам:
- Подумаешь, язык приморозил! Я тыщу раз примораживал, ничего, цел! Сейчас всё сделаем…
А сам думал, переживал: “Самому нельзя уходить, женщина истерику поднимет – не помощница. Самому решать, самому”…
- Беги в дом с тётей, попроси ведро тёплой воды, - быстро сказал стоявшему рядом пацану. – Сходите за водой, ему одному не дадут, - это женщине…
Услал паникёршу, успокоился сам.
- Отдохни, не дёргайся, а то язык оторвёшь, - в первый раз действительно спокойно прошептал. И, пока женщина не пришла с водой, бубнил бессвязные ободряющие слова.
Мальчишка прибежал первым, начал сбивчиво рассказывать, как они объясняли, что да почему, как поставили нагревать воду… Появилась женщина, с ней – хозяйка ведра, обе дрожат. Нил сунул палец в ведро, охнул:
- Ошалели, такую горячую…
Стал кидать в ведро снег пригоршнями… Примёрзший парнишка опять было затих, когда принялись потихоньку лить воду на трубу, над языком. Вода обтекала язык. Он сперва побелел, потом чуть порозовел. Нил Семёныч держал мальчишкину голову, приговаривал:
- Потихоньку, потихоньку лей… Языком пошевелить попробуй… Не спеши, осторожно.
Пацан оживал на глазах. Верхняя плоскость языка, постепенно отходившая от трубы, выглядела кроваво-красной…
Часть кожи всё-таки осталась на стальной поверхности. Парнишка вскочил, зажал рот варежкой, рванулся из рук, побежал.
- В больницу сходи с утра, в больницу! – крикнул вдогонку Нил.
- Как его угораздило, - сочувственно сказала женщина.
- Лизнуть, должно быть, захотел…
- Ой, а вы молодец какой! А я – прям испугалась, прям испугалась.
- Да ладно, чего… За ведро спасибо, - поблагодарил Нил хозяйку ведра и пошёл…
Шёл к дому, расслабившись. И тут началось по обыкновению то, к чему невозможно привыкнуть. Закипело в пальцах, зашевелилась пузырьками кровь. Руки накачивались чужим и бесчувственным. Нил Семёныч ускорил шаг – важно успеть дойти до дома. Попытался собраться, задержать усилием воли наступавшее, хотя понимал, что поздно.
С рук перешло на язык: бурлило в нём. Неуправляемый язык безжизненно опрокинулся внутрь, говорить теперь было трудно. Показались яркие пятна в глазах, как раз по центру, выручало только боковое зрение. Кипение в языке прекратилось, он прилип к нёбу. Тошнило, голова наливалась водяной тяжестью, смотреть было неприятно и больно. Дома, зажмуривая глаза, не зажигая света, нашёл таблетки, попытался уснуть, но голова болела сильнее и сильнее. В центре головы, внутри, где-то над глазами, как будто выросли два пальца, давившие сверху на глаза, выковыривая их.
Мелькали серебристые пятна, по комнате разнёсся, усиливаясь и нарастая, холодный запах бенгальских огней. Нил Семёныч нажимал на глаза снаружи, мешая шевелившимся в голове пальцам. Хотелось зажать голову посильнее, выдавить, как из губки, студенистую боль… Это продолжалось бесконечно.
Нил Семёныч силился, вспоминал двух оранжевых космонавтов, но запах мешал, угнетал мысли. Он встал, долго нюхал нашатырный спирт, вылил на подушку остатки флакона духов, но бенгальские огни горели, шипя, и Нил Семёныч забылся часа через два, всё ещё стараясь вызвать в воображении маленькие оранжевые курточки, апельсинами мелькавшие среди серебряных мерцающих звёздочек…
- Ах, если б можно было, если б только было можно, вот тут, сразу, съесть какой-нибудь препарат, чудо химии, биологии и – физики, творение человеческих рук… Съесть этакую гадость, смесь, быть может, витаминов “цэ”, “бэ” прим дробь двенадцать, чтоб – враз и навсегда, чтоб – как бабушка отбасила, чтоб – пахло сиренью и лавандовым маслом, чтоб – голова не раскалывалась и только…
Утром головная боль отошла, приступ кончился, однако яркий дневной свет раздражал, напоминая о вчерашнем, и снизу, от живота, подкатывали к горлу остатки тошноты…
- Говорят, если спящему и храпящему сунуть под нос грязные носки, он успокоится.
Говорят… Удобная форма – говорят… Кто говорит? Конкретно – никто. Не я, не он, не – даже – мы. Но, тем не менее, весомо:
- Го-во-рят…
А ведь обидно, очень, очень-очень обидно:
- Проквакать жизнь…
Сразу позвонить, узнать, как там. Вдруг – обошлось, всё в порядке. Дай Бог, дай Бог. Первое, что просится на язык – если о Боге, - Бог дал, Бог взял…
На улицу, на улицу… В телефонной будке пахло смесью человечье-собачьей мочи, пришлось задержать дыхание, пока слышны были длинные гудки…
Переспросили:
- Егоров?.. Сергей?.. А кто говорит?.. Минуточку, подождите…
Небольшая пауза… Скорее, скорее… В трубке задвигалось:
- Алло…
- Да-да, я слушаю… Сергей Егоров, позавчера с аппендицитом привезли…
- Извините, а кто говорит? Может, вы подъедете?
- Отец…
- Видите ли… Он умер. Перитонит. Хирург ничего не мог поделать… Вы слушаете?
Трубка повисла на двузубой вилке рычажка, по-верблюжьи изогнув шею бронированного шнура.
- Зинаида Тихоновна, сегодня же, сейчас же, езжайте за халатами, я ведь вас просил неделю назад, - раздражённо говорил Алексей Матвеевич Климов завхозу в тот самый момент, когда Нил Семёныч с позеленевшим лицом входил в вестибюль больницы.
- Это – срочно, это важно и нужно… Внизу встречаю бабу Клаву в затасканейшем и рванейшем халате, сделал замечание, она на меня взялась шуметь: что я, сама покупать должна. Я прошу, я требую в конце концов: сегодня же… И потом, вы сами должны за этим следить…
- Алексей Матвеич, я не могла всё бросить и уехать. Сегодня получу.
- Пожалуйста, не откладывайте.
- Хорошо-хорошо…
- Главврач где? – спросил Нил Семёныч внизу у вахтёрши.
- Дверь за собой закрывать надо, это больница, не в пивную…
- Главврач где?
- На втором этаже, - на секунду перепугалась бабка, но, оправившись, загудела вслед:
- Небось, дома с дверями аккуратный, а здеся пришёл – р-раз её, дескать, закроют…
Она долго гудела недовольно, но Нил Семенович не слышал, сердито и безостановочно устремляясь вперёд, вверх по лестнице, часто дыша и не замечая запаха хлорки, шедшего от по-утреннему свежих ступенек.
- Где можно главврача найти? – снова спросил он, остановив молоденькую медсестру в коридоре, еле сдерживаясь.
- Пойдемте со мной.
Она открыла дверь в кабинет:
- Алексей Матвеич, к вам…
- Да-да, входите.
Нил Семёныч ворвался в комнату, выдёргивая из-под пальто застрявший топорик, приподнял его рукой и резко ухнул главного врача по голове.
Медсестра изумлённо вытаращила глаза, видя как Алексей Матвеич бесформенно падает на пол…
Через пару недель небо оттаяло, напрягаясь дождем. Снег старел и серел, чёрными пятнами лысея на пригорках, птицы заметно повеселели, бездомные собаки зарезвились, радуясь повышению жизненного тонуса. Вода рвалась в землю, но та, застывшая, не пускала, и вода собиралась с силами, отвоёвывала снежные пространства – добивалась локальных успехов.
- Весна грубо и зримо сопела, предъявляя свои права, чётко и уверенно придерживаясь обязанностей.
По парку прошёл мальчик с длинными нечёсаными волосами, значительно дыша сигаретой, оскоминно торчавшей во рту, и прижимая ко впалой груди нервно, но весело вздрагивающий транзистор-магнитолу с погнуто вытянутой антенной, что придавало фигуре ещё большую солидность и свидетельствовало о наличии богатого духовного мира, несмотря на прошлогоднюю грязь башмаков, ритмично, в такт шагам, выглядывавшим из-под покрывала расклешённых штанов, весело шуршавших по открывшейся земле. Темные от влаги скамейки дымились, отогреваясь, ему вслед, колыхаясь в тёплом воздухе очертаниями.
Два карапуза в одинаково нежно-жёлтых курточках, смешно – по-пингвиньи – размахивая руками и перебирая негнущимися ногами, без слов разговаривали между собой, вовлекая в эту полную внутреннего смысла полунемую беседу окружающий сырой мир, а чуть сбоку, ласково улыбаясь, стояла мама.
Обтекая парк плавными потоками по асфальтовым руслам, катили автомобили, по-весеннему обшарпанные и заляпанные, хватая жадными радиаторами запахи резиновых сапог, пивных палаток, мокрых зонтов, тёплого асфальта, новых шляп, радужной свежести, снятых пальто, темных углов автобусных остановок, тлеющих мусорных баков, табачных киосков, овощных магазинов, оттаявших цветочных клумб – весенние запахи, единым дымом отечества улетавшие вверх, в заметно поголубевшее небо.
Комментарии можно оставить в блоге.