Дюба Клара Ивановна

Люди моего поколения – это дети, у которых детство было загублено войной. Кто-то из нас жил в оккупации, кто-то оказался с мамой в плену, кого-то увезли насильно в Германию. Кому-то пришлось испытать детские «радости» в концлагерях, кто-то уже в самом начале войны стал сиротой и скитался по стране с такими же, как и сам, беспризорниками в поисках еды. Чего только не было с детьми в годы войны… 

Мне было всего шесть лет, когда началась война. Так что война за четыре года прошлась и по мне своим страшным и тяжёлым катком и оставила горькую память на всю жизнь. Я помню, как встретила известие о войне наша семья. Помню озабоченное и осунувшееся лицо отца, который все старался прижать свою малышку к себе и погладить по головке. Помню, как на столе появился большой лист бумаги – карта. Отец все время на ней что-то рассматривал и отмечал. От слез и горя как-то сразу постарела мама.

Папа успокаивал нас, говоря, что война скоро кончится, и все будет хорошо. «К зиме вернетесь», – говорил он. Так я узнала, что мы куда-то едем. А я еще никуда не ездила. И мне стало просто интересно, куда это мы едем и зачем. Но все оказалось совсем не интересно, а наоборот, страшно. Распрощались мы с отцом на неопределенное время, думая, что скоро встретимся… Оказалось, распрощались навсегда…
Моя мама, Анна Петровна, старшая сестра Анастасия и я, маленькая девочка, были эвакуированы вместе с другими семьями партийных и советских работников, так как наши мужчины (мужья, отцы, старшие братья, даже дедушки) оставались на оккупированной территории для организации подпольной и партизанской борьбы против фашистов.

Отправились мы куда-то в свет, куда-то в неизвестность, но подальше от наступавшей на Ельский район войны, твердо веря, что скоро вернемся. Уже было известно, что на территории, занятой фашистами, ведется страшная расправа: убивают, вешают, угоняют в лагеря евреев, членов семей коммунистов, красноармейцев и партизан. Оставаться нам нельзя было ни в коем случае.

Кое-как добрались мы до Воронежской области, но и там уже готовились к оккупации и эвакуации. Наша машина вернулась в Ельск, а мамы решили ехать дальше, но уже поездом. Погрузились в товарный вагон, спали на грязном полу. На остановках мамы бежали за кипятком, покупали кое-что из продуктов, иногда выменивали продукты на вещи. Но скоро и деньги закончились, и вещей для обмена не осталось. Ехали напуганные и голодные, но с надеждой: скоро весь этот ужас закончится. Только бы фашисты не догнали наш эшелон, только бы не бомбили. Этот страх жил в каждой жилке взрослых и детей.
Вскоре мы, немытые, голодные, завшивевшие, добрались до Узбекистана, до его цветущей Ферганской долины. Фергана нас встретила выпавшим ночью снегом, что для узбеков было удивительно. Нас разместили в местном клубе. В огромной комнате поселили семей двадцать. Каждому выделили по койке, дети с мамами. Усталые и изнеможденные дорогой, оказавшись в тиши узбекского кишлака, тут же все и уснули, а пожилой узбек топил в комнате буржуйку, чтобы мы не замерзли. Утром нас ждал горячий узбекский чай и по лепёшке под каждой подушкой. Этого гостеприимства узбекского народа я не могу забыть до сих пор.
Наши мамы сразу устроились на работу и стали работать техничками в школе, санитарками в больнице, почтальонами. А когда пришла пора полевым работам, то женщины сеяли, обрабатывали и убирали овощи и хлопок. Всему пришлось научиться. А мы, дети, помогали даже хлопок собирать в свободное от школы время.
Многим может показаться, что мы там жили нормально, ведь в деревне от голода не умрешь. Но это далеко не так. Без тыла фронт не мог бы существовать. Всем известны факты, как умирали от голода и те, кто был в тылу. Да и на моих глазах умирали люди от голода и не сумевшие преодолеть в себе страх и безысходность. А наши мамы знали, что надо не только фронт обеспечивать, но и детей растить для будущей мирной жизни. И выдержали, и вынесли на своих плечах всю тяжесть той страшной войны и нас вырастили, подняли на ноги. Поклон нашим мамам нижайший и искренний!

Чтобы получить пиалу катыка (чашку кислого молока), маме моей нужно было нарвать после полевой работы мешок травы, утрамбовать, чтобы был тяжелее, и принести какой-нибудь узбечке. Мама работала еще в больнице санитаркой. После суточного дежурства она с другими женщинами отправлялась на строительство у Ферганского канала на три дня вручную лопатами копать землю. И за этот каторжный труд в день они получали по одной лепешке и пиале так называемого плова. За три дня женщины съедали 1–1,5 лепешки и пиалушку плова, разбавленного водой, остальное несли своим детям, чтобы их накормить. Мы, дети, собирали вдоль заборов упавшие и полусгнившие абрикосы, отмывали их в воде, кололи и питались этими ядрышками. Это было, пожалуй, самое вкусное лакомство в моей жизни. Жили мы в тылу впроголодь, и нам, детям, постоянно хотелось есть…

Помню случай, который тоже остался в моей памяти навсегда.

Мамы варили суп на улице под окном, все были там же. А я так хотела есть, что никуда из комнаты не уходила. Стоя на коленях на табуретке, смотрела в окно, туда, где варился этот долгожданный суп, боясь пропустить момент, когда суп будет готов. Кто-то за моей спиной входил, выходил, но мне было не до этого. И вдруг выясняется: у одной из женщин пропала лепешка из-под ее подушки. А в комнате была только я. И значит, это я ее украла и съела, – так решили все. Меня уже готовы были наказать, но тут не вытерпел сын той женщины. Он вышел и признался, что это он украл у себя свою собственную лепешку, так как очень был голоден. А я не виновата. Мы, конечно, поделились с той женщиной кусочком от своей лепешки… Вообще, в годы войны все люди были дружными, более отзывчивыми на чужое горе, внимательными друг к другу.

Помню, что сначала нам, детям, было не очень уж голодно. Нас устроили в детский сад. И там мы завтракали и обедали, пусть не очень сытно, но все же ели. Нам иногда давали маленькую ложку сахара к чаю. Но мы использовали его по-другому. Воспитательница плавила этот сахар в большой ложке на огне, превращая его в конфетку-леденец. Этого лакомства хватало, пожалуй, на полдня. Какое это было счастье!

Но когда мы пошли в школу, это счастье закончилось. Правда, мне почему-то разрешили приходить из школы на обед в детский сад и оставаться до конца. Маме объяснили, что я хорошо играю с детьми и помогаю воспитательнице, поэтому меня решили держать в садике. Но причина, как оказалось, была совсем другая: мой отец летом 1942 года погиб. Однако нам об этом не говорили: жалели. Мы к этому времени остались с мамой одни, так как сестра моя завербовалась на работу на танковый завод в Мытищах, под Москвой. И сразу после освобождения Ельска вернулась на родину.
Да, школа. Ни тетрадей, ни учебников, ни ручек и карандашей у нас не было. Если у кого-то был карандаш, его берегли, как зеницу ока. Тем не менее, мы научились писать, читать, считать, выучили таблицу умножения.
Всем было нелегко, у всех было одно общее горе – война. И надо было держаться. И мы держались… Помню тот страшный день, когда мы с мамой узнали о гибели отца. К нам в кишлак приехали навестить нас ельчанки, жившие в годы войны в Ташкенте. Сидели у костра, что-то варили. От дыма у моей мамы на глазах выступили слезы. Одна из женщин и сказала: «Ну, что ж, Ганна, зачем теперь плакать? Надо жить дальше и дочку подымать на ноги. А Ивана уже не воротишь». И моя мама, всегда такая сильная и волевая, выносливая и мужественная, энергичная и терпеливая, потеряла сознание. Пролежала в местной больнице, где работала, неделю, пока ее не привели в себя. А я не могла представить себе, что отца больше нет на свете, и я его никогда не увижу. Я писала ему письма, на которые не получала ответов, мечтала о встрече, которая уже никогда не произойдет…
Нам нужно было жить дальше, но уже без отца, вернее, без ожидания весточки от него и встречи с ним. С нетерпением ожидали мы окончания войны и победы в ней, но все это случилось без отца. Многие партизаны – жители Ельска – остались в живых: и Черноглаз, и Прохоров, и Ильинковский, и Руцкий и другие. Как были счастливы их жены и дети, когда встретились уже дома, в Ельске, на освобожденной территории.
Отец не встретил нас, когда мы вернулись на родину. Он все же дожидался нас, правда, в могиле, в центре города. Но он не был живым, полным оптимизма и уверенности в нашей Победе, которая пришла уже без него. Мама долго лежала на холмике, где, как мне сказали, был похоронен мой папа. Уткнувшись лицом в землю, плакала и молчала. О чем она думала тогда, я поняла лишь, когда сама потеряла мужа.
Устроилась мама на работу, я пошла в школу, сестра вышла замуж – и потекли-потянулись невероятно трудные и снова голодные дни, месяцы и даже годы. Но уже, слава Богу, без войны.
Муж моей сестры, Антон Степанович Мищенко, бывший командир 37-ой Ельской партизанской бригады, и рассказал о нашем отце, о его партизанской жизни, о его оптимизме и вере в Победу.
«В первые месяцы, – говорил Антон Степанович, – было в лесу очень трудно. Партизаны были отрезаны от продовольственной базы и базы с оружием. А люди, боясь расправы, не помогали. И отец говорил, что нужно просто переждать. Скоро все пойдет по-другому. Люди потянутся к партизанам и пойдут в лес. А оружие нужно добывать самим, делая засады на дорогах. Так оно и было. Но, когда появилось оружие и можно было воевать, было решено выбить немецкий гарнизон из деревни Ремезы. Бой был не на жизнь, а на смерть. В этом бою и погиб Иван Архипович Козинцев».
Сначала партизаны похоронили моего отца в лесу, а когда освободили Ельщину, перевезли его тело в могилу в центре города рядом с братской могилой, где были похоронены солдаты, офицеры и партизаны, освобождавшие Ельщину. А в 1953 году новое советское правительство приняло постановление о переносе братских и одиноких могил погибших на кладбища. Пока я была молода и здорова, пока были силы и возможности я часто навещала своего отца сама, потом с моей дочерью, потом с внуком, который жил у меня. Мы убирали опавшие листья. И я рассказывала отцу о себе, своей жизни, жизни района, республики… Думаю, ему все интересно было знать, ведь он никогда не был безразличным, равнодушным человеком…
Что же осталось в моей памяти о той страшной военной поре? Постоянный страх, тревога и вечное чувство голода. Я и теперь ни за что не выброшу в мусорное ведро даже корочку хлеба – это кощунство, считаю я.
Жизнь проходит. Почти что прошла. Горя было много, но много было и радости. Я окончила институт, встретила любовь всей своей жизни, родила дорогую моему сердцу дочь, появились у меня и внуки –настоящие мужчины, моим родителям – правнуки. У меня замечательные друзья, которые не оставляют меня до сих пор. 2015 год – год юбилея Победы, но это и год моего восьмидесятилетнего юбилея. Оглядываясь назад, я убеждаюсь, что прожила свою жизнь, как надо, временами горькую, но в большинстве своем и счастливую. Мое сердце испытало любовь к родителям и мужу, к дочери и внукам. Я всегда любила людей и свою Родину. Где бы я ни жила, я знала, что все равно вернусь в Беларусь. Лучше, чем дома, не может быть нигде.
Видя, какие теперь обустроенные и комфортные школы, я искренне завидую теперешним детям, их спокойной жизни, я завидую их безмятежному детству, которого не было у нас, так как его убила проклятая война. Одно я знаю точно, чтобы жить хорошо, надо трудиться в мирном мире. Поэтому я очень хочу, чтобы наши дети, внуки, правнуки не знали, что такое война.

Газета "Народны голас" 28.04.2015