ВАВИЛОНСКАЯ БАШНЯ

Юрий Кувалдин

ВАВИЛОНСКАЯ БАШНЯ

повесть

Переделкинское кладбище открылось с поворота на взгорке. Георгий Павлович Шевченко притормозил, оглядывая дорогу, принял влево, на встречную полосу, и остановил машину у песочной насыпи, чуть-чуть сдав назад к бетонной трубе. Ремонтировали мост и дорогу, по трубе, видимо, должна бежать речка. Шевченко прихватил портфель, закрыл машину и пошел по тропинке вверх, на кладбище. Миновал еще свежую могилу Рождественского, на которой истлевали венки, могилу на самом краю кладбища, на задах, как будто государственному поэту не могли найти, подумал Шевченко, государственного места.

Шевченко поднялся еще выше, попетлял и сел на скамейку у могилы Пастернака отдышаться. Собственно, это и было местом встречи. Минут через пятнадцать, пока Шевченко умиленно перебирал в памяти стихи Пастернака, подошел полный Тофик.

- Салям, Георгий Павлович! - сказал Тофик.

- Привет! - сказал Шевченко и погладил лысеющую седую голову.

Тофик грузно опустился подле, открыл спортивную сумку.

- Перекладывайте сюда, - сказал Тофик.

Шевченко не спеша стал извлекать из портфеля и класть в сумку медицинские коробки с ампулами.

Когда закончил, вздохнул и посетовал:

- Сердце что-то заболело, пока сюда поднимался.

- Во-озраст, - растянул Тофик. - У меня тоже здоровье ни к черту! Давление прыгает. Таблетки глотаю. На диету встать не могу. Есть все время хочется.

Вдалеке зашумела электричка. Немного помолчали. Потом Тофик спросил:

- Три, Георгий Павлович?

- Три, - подтвердил Шевченко и покосился на бумажник Тофика.

Тофик отсчитал быстро, как человек постоянно имеющий дело с деньгами, три тысячи долларов сотенными купюрами, протянул Шевченко, тот сунул деньги во внутренний карман пиджака.

Опять некоторое время посидели молча. Смотрели на желтоватую стелу могилы с профилем Пастернака.

- Спасибо, Борис Леонидович! - сказал, поднимаясь, Тофик.

- Извините, если что не так, - тихо проговорил Шевченко.

И они разошлись.

Шевченко любил ездить быстро, несмотря на свои шестьдесят пять лет. Он вырвался на Можайку и до самой арки мчался под сто сорок, затем, в горловине у этой арки, сбросил до шестидесяти, но уже через семь минут сворачивал в свой переулок на Пречистенке. Во дворе, как всегда, было полно машин, но место Шевченко никто не занял. Он поставил машину, но не пошел домой, а вернулся к Пречистенке, пересек ее и вошел в Чистый переулок, где в одном из подвалов помещалась книжная лавка для интеллектуалов.

Ступеньки старые вели вниз, как в дворницкую. Лавка была забита новыми поступлениями. Шевченко с жадностью стал выхватывать с полок книги, пока не набрал целую охапку, которую, как поленья, высыпал на стол перед продавцом. Расплатившись и набив портфель, не все книги влезли, пришлось просить продавца увязать, Шевченко, прогибаясь под тяжестью портфеля, с пачкой под мышкой, пошел домой.

В двери его комнаты торчала записка. Шевченко узнал почерк соседки. Она писала, что звонил Фридман и просил позвонить. Шевченко открыл ключом дверь, прошел в комнату, напоминавшую фундаментальную библиотеку, вернее, склад этой библиотеки. Места для передвижения не было. Кровать стояла в арке. Книжной арке. Кресло вдвинуто между двумя столбами, от пола до потолка, книг. Стол завален книгами. Лабиринты узких ходов в книгах. Житие в книгах.

И пыль, пыль.

Разгрузившись, оглядев каждую книжку, даже поцеловав каждую книжку, Шевченко побежал в коридор звонить Фридману. Тот был у себя, сказал, что все документы оформлены и что на следующей неделе можно переезжать. Удовлетворившись этим, Шевченко повесил трубку и пошел на кухню ставить чайник. У плиты напротив хлопотала другая соседка, не та, что писала записку, старушка баба Маня.

- Привет, Маруся! - весело сказал Шевченко.

- Здравствуй, касатик... Измерил бы мне давление, а?

- Айн момент! - сказал Шевченко. - Сейчас перекушу и измерю.

- На вот, я тебе борщика плесну, только что уварился, - предложила баба Маня.

- А чего?! Давай! - сразу согласился Шевченко и подал бабе Мане свою глубокую тарелку.

Тут же на кухне, присев с уголка своего стола, съел борщ с хлебом. Хлеб у Шевченко оказался свой.

Пока он ел, старушка смотрела на него и говорила:

- Все никак не помру. В церковь захожу. Все святых людей хочу повидать. А их нету. Попы, правда, красиво обряжаются. Но они не святые. Так, актеры! - махнула куда-то за окно рукой старушка.

- Атеистка ты, баба Маня, отчаянная! - воскликнул Шевченко, сморкаясь от удовольствия в платок. - Но в правильном направлении мыслишь. Бога нет, святых нет. Кругом актеры и мошенники. Человек - гад. Вселенная - бессмыслица.

- Да я так, для порядку говорю, - сказала старушка. - Я же партийная всю жизнь. Учетчицей была… Измерь давление. Что-то качает меня сегодня.

Шевченко сбегал к себе за аппаратом и тут же, на кухне, измерил соседке давление, затем закрылся у себя, включил приемник, настроенный на радио “Орфей”, где звучала только классическая музыка, включил настольную лампу, задрапировал окна, убрал со стола книги и расстелил на нем огромную простыню, бумажную простыню, на которой была довольно-таки замысловатая схема. Шевченко аккуратно, очень мелким почерком вписал в нужные места авторов и названия вновь приобретенных книг. Затем стал внимательно рассматривать схему.

Это было нечто вроде Вавилонской башни, знака бесконечности, которая у основания была широка, а узкой вершиной уходила куда-то в космос. Внизу располагались популярные авторы, но не народное чтиво, а элитарные популярные, то есть такие, с которыми могли познакомиться все интеллигенты. А уже к вершине возносились такие, которых мог постичь лишь Шевченко, да еще пара-тройка его современников. Внизу - Платон, в середине - Фихте, в верхних этажах - одиночки, которые у Шевченко были зашифрованы индексами, и никто в них без Шевченко не мог бы разобраться.

- Вот, к примеру, X. Кто это такой? - прошептал Шевченко. - Кто этот икс? А, голубчики, не знаете. Когда я закончу свою башню, вы содрогнетесь, узнав, кто там на самом верху!

Между прочим, Библия у него размещалась в самом низу, в основании, между Платоном и Спинозой.

Часа через два, когда Шевченко ушел по уши в свою абсолютно трансцендентальную Вавилонскую башню, раздались три звонка в дверь его коммунальной квартиры. Шевченко, воскликнув: “Сволочи, не дают медитировать!”, побежал открывать. В глазок разглядел Гуту, внучку. Она не вошла, а ворвалась. Уже в комнате Шевченко увидел: глаза сумасшедшие, руки дрожат, пальцы красные, тонкие, похожие на змеек, волосы кое-как причесаны.

- Дед, давай скорее кольни! Подыхаю!

И плюхнулась на кровать.

Шевченко моментально выхватил шприц, одноразовый, блеснувший острой иглой, подпилил пилочкой ампулу...

Через полчаса Гута лениво поднялась с кровати, сказала:

- Ты не думай, дед! Не думай. Я еще им покажу, гадам! Я напишу такое, что они упадут на месте. Я уже задумала поэму “Черновик!” Ты же знаешь, что я гениальна! Меня в десять лет опубликовали в “Юности”. Я им покажу!

- Гутка, завязывать тебе со всем этим нужно, - мягко сказал Шевченко. - Кому ты, кроме меня, нужна со своей поэзией?

Гута сжала кулаки.

- Нужна! - вскричала она. - Нужна вечности, огромному пространству! Слушай:

Агенты четвертованной души

Сосали кровь кровавого младенца.

Меня, как рыбу, взрывом оглуши,

Иль задуши холодным полотенцем.

Шевченко вздрогнул, испуганно уставился на Гуту.

- Это твое?

- А чье же! - рассмеялась Гута. - Я еще не такое дам. Я всем им докажу, что я гениальна. Я справлюсь. Все побежали за деньгами. Деньги, деньги, деньги... А мне не нужно денег. Я еще смогу родить ребенка. Да, я рожу ребенка, я воспитаю его так, что он будет самым умным человеком на свете, самым талантливым самым гениальным.

- Я верю тебе, - сказал Шевченко. - Только надо отвыкать от этого. - Он кивнул на шприц и пустую ампулу в пепельнице.

- Я отвыкну. Я больше не могу сражаться, - сказала Гута. - Я сегодня ночью слышала голоса. Один голос принадлежал Богу. Он сказал: “Верь в меня, Гута!”. И я верю. А ты, дед, веришь?

Шевченко возвел глаза к потолку, елейным голосом сказал:

- Верю! Страстно верю. Бог - это все. Это наша единственная опора, это наша вечная, радостная, счастливая, великолепная жизнь. Я не верю в смерть, я верю в бессмертие. Поэтому нужно работать над своей душой, нужно строить свою Вавилонскую башню, во что бы то ни стало, нужно работать, работать, строить, строить, строить...

Гута тупо уставилась в схему.

- Это немыслимо! Сколько тут имен...

- Раз это я сделал, значит мыслимо.

Гута внимательнее посмотрела в схему, спросила:

- А почему у тебя Библия внизу?

- Потому что это просто плохо написанная книга, - прошептал Шевченко. - А Бог эту всю башню написал.

Гута понимающе закивала головой.

- И не только башню, - продолжил тихо Шевченко. - Он и шприц этот придумал, и пепельницу, и люстру, и тебя, и меня, и солнце...

- Какой ты умный, дед! Ты просто гений! - сказала с чувством Гута и без перехода спросила: - Ты меня любишь?

- Люблю.

- Дай мне коробку и несколько шприцов.

Шевченко прикрыл глаза, вздохнул и подумал о себе в третьем лице, как о человеке, который не имеет к нему никакого отношения. Этот третий человек открыл глаза и уставился в одну точку, затем сказал:

- Хорошо. Я дам тебе коробку. Это принесет тебе успокоение в эту минуту. Я не стану препятствием для тебя, я для тебя буду самым прекрасным...

- Самым прекрасным, - повторила Гута.

- Самым добрым...

- Самым добрым, - повторила Гута.

- Самым светлым человеком на свете, который желает устранить все препятствия с твоего пути, чтобы тебе было приятно жить. Чтобы все твои желания исполнялись.

Гута встала из-за стола и, насколько позволяло пространство между книгами, прошла туда-сюда. Вся всклокоченность, так бившая по глазам Шевченко вначале, исчезла, это была красивая, худенькая, двадцатипятилетняя женщина, умная и талантливая, способная на многое в этой жизни.

- Последние дни доживаю здесь, - сказал задумчиво Шевченко и обвел комнату рукой.

- Да?

- Да. Прощай коммунальная жизнь! - с чувством сказал Шевченко и продолжил: - Теперь буду жить в отдельной двухкомнатной квартире на Второй Парковой...

- Ты мне ничего об этом не говорил.

- Когда говорить, Гута? Ты помнишь, когда ты в последний раз была у меня?

- Месяца три назад, - сказала, подумав, Гута.

- Ну, вот видишь! И была с той же проблемой. “Кольни, дед!” А это плохо. Вспоминаешь меня, когда тебе худо. Причем в последний раз приходила с каким-то жутким алкоголиком.

Гута смущенно опустила глаза, сказала:

- Я не помню, кто со мной был.

- Спишь с кем попало. Только перед моими глазами прошло с десяток твоих ухажеров за пять последних лет. И все время ты приходила ко мне либо выпить, либо кольнуться. Нехорошо. Однажды привела знаменитого поэта, этого дурака-клоуна в синей кепке! Стыдно. Вся его знаменитость - в красивой упаковке. А так - пустота!

- Ты не думай, что я такая. Не думай! Я справлюсь, я напишу “Черновик”, я рожу ребенка, и он у меня будет таким же умным, как ты, дед!

Шевченко вслушивался в то, что говорила Гута, и не верил ей. Да и сама Гута не верила в то, что говорила. Ей хотелось, конечно, верить. Но в этот момент ее интересовало лишь собственное самочувствие, приятные физиологические ощущения. И она не хотела, чтобы эти приятные ощущения покидали ее. В свете настольной лампы ее глаза казались особенно зелеными, усиленно зелеными, наркотик делал свое дело, как бы проявлял истинную цветную сущность Гуты, и эти сочно-зеленые, какие-то змеиные глаза были ее сущностью.

Шевченко смотрел в эти глаза и страшился их. В глубине души он хотел, чтобы внучка исчезла куда-нибудь раз и навсегда. Но это желание снималось логическим доводом: то дочь моего сына.

Так нельзя думать. Однако думалось. Самомнительная дуреха поверила в то, что она поэтесса. Вертелась в кругу поэтов с пятнадцати лет. А они видели в ней лишь предмет для вожделений. Как она сама этого понять не могла? Какое дело будет читателю через сто лет - в каком возрасте написано то или иное стихотворение! Ее, видите ли, в десять лет напечатали! Шевченко знал эти слабенькие стихи. Все эти молодые гении быстро сходят с круга и их забывают, даже таких ярких как Надя Рушева или Робертино Лоретти.

Шевченко не мог себя пересилить и сказать все это в зеленые глаза Гуте, этой дурочке, которая уже сошла с круга. Быть как все она уже не сможет, потому что для этого нужна огромная сила воли, которой у Гуты нет.

Все-таки вслух Шевченко сказал:

- Чтобы прожить, одолеть жизнь, нужно быть сильным, мужественным человеком.

- Это ты о чем?

- Да так, - неопределенно вздохнул Шевченко.

Гута поводила по схеме указательным пальцем, на котором не было длинного, как на других пальцах, ногтя, сказала:

- Жаль, что ты уедешь отсюда. Все-таки центр. Удобно здесь тебя навещать.

- Чтобы кольнуться? - усмехнулся Шевченко.

Гута с некоторой обидой на лице промолчала.

- Приди когда-нибудь в нормальном состоянии. Поговорим.

- В нормальном состоянии я тупа, как овца. У меня и стихи идут только после галлюцинаций...

Шевченко вспомнил Переделкинское кладбище, стелу на могиле Пастернака, сказал:

- Пастернак не кололся и не пил, а писал гениальные стихи.

Гута промолчала.

- Мандельштам не пил и не кололся...

Гута промолчала.

- Чехов не кололся, хотя, как врач, мог этим заниматься регулярно...

Гута промолчала.

- Что уж говорить о Толстом!

Гута вскричала:

- Эдгар По пил, Есенин пил, Цветаева пила, а Рубцов просто алкоголик!

Помолчали. Шевченко понял, что доводов про и контра предостаточно и не в этом сердцевина проблемы. А в чем? Шевченко казалось, что он знал ответ, но говорить его Гуте не стал.

Шевченко заговорил о другом:

- Месяца два назад во дворе ко мне подошел один тип и сказал: “Комнату свою продать не хочешь?”. Я ответил, что не хочу. Тип пожал плечами и удалился. Я сначала не придал этому никакого значения. Буквально на следующий день меня поджидают в подъезде двое. Сквозь зубы процедили: “Если не продашь комнату, изувечим!”. И удалились. Я испугался. А потом забыл. Через пару дней подходит во дворе тот первый тип, говорит, что если я не соглашусь, то жить мне осталось недолго. И добавил, чтобы я всю квартиру освободил. Я возразил, что там соседи. А он говорит, что мне поручается убедить соседей, чтобы они согласились продать свои комнаты. Чертовщина какая-то! Я спросил, а куда нам деваться? Он ответил, что его это не интересует, что он лишь гарантирует оплату, а дальше - на все четыре стороны!

- Страшно, - сказала Гута.

- Конечно, страшно! Вообще жизнь - это страшная штука. С соседями намеками для начала переговорил. Не хотят. Привыкли к центру.

Шевченко замолчал и задумался. Его взгляд был устремлен куда-то в угол комнаты. Гута посмотрела туда, куда смотрел дед. Там на стене слабо поблескивала золотом большая икона с изображением Георгия, поражающего копьем змея. Со всех сторон икона была обложена книгами и находилась как бы в книжной нише. Гута перевела взгляд на деда. Его лицо поразило Гуту в этот момент чистотою, утонченностью черт, и Гута как бы впервые поняла, что ее дед по-настоящему красив.

- Но я не был бы я, если бы начал оказывать сопротивление, как это делают все люди, не понявшие установку книги для всех: подставь другую щеку. Не оказывай сопротивления и событие минует тебя. Надо сказать, что весь наш дом забит фирмами. Пожалуй, только в нашем подъезде остались еще жилые квартиры, а так - все фирмы. На другой день я пошел в самую крупную фирму. Меня принял директор. Я ему все как на духу рассказал. Он говорит: “Безобразие какое! Что же вы раньше ко мне не пришли? Мы все оформим, купим ваше жилье и предоставим вам квартиру и соседям вашим”. Понимаешь?

- Понимаю, - сказала Гута.

- Никто больше мне не угрожал. Явилась в квартиру представительная комиссия во главе с тем директором, Фридманом. Они все осмотрели, составили договора с нами и вот - мне отдельная квартира, бабе Мане - комната, Сысоевым - квартира, Ивановым - квартира, Зинченко - квартира. Ловко.

- Как страшно! - воскликнула Гута. - Они делают все, что хотят. Этак они и до меня доберутся. У меня однокомнатная квартира, и я одна.

- Кому нужно твое Чертаново! - усмехнулся Шевченко.

Гута сжала ладонями виски и прошептала:

- Черту.

Серьезность ее тона удивила Шевченко, как будто черт существовал на самом деле. Для Шевченко же черт существовал только в Боге, как неотъемлемая, даже отличительная часть Бога.

- У тебя денежек стрельнуть нельзя? - вдруг спросила Гута.

- Ты решила полностью испытать мою вторую щеку?

- Да нет. Это я так. Но у меня совсем нет денег. Я с трудом нашла на метро, чтобы добраться до тебя. Все меня бросили. Занять не у кого. Отдавать не из чего.

- Родители?

- Я надоела им. И я их боюсь. Мне кажется, они вычеркнули меня из своей жизни. Купили мне в свое время квартиру и на этом поставили точку.

Протяжно вздохнув, Шевченко направился к шкафу, извлек из пиджака сначала одну бумажку, потом, подумав, вторую.

Гута алчно схватила двести долларов, сжав с хрустом бумажки в кулачке.

- Дед, ты мой спаситель!

- Нет. Я твоя дойная корова. Хотя, впрочем, корова существует для того, чтобы ее доили.

- Что ты! Я заработаю. Я отдам. Я не такая...

Она еще что-то несла, но Шевченко не слушал, он лишь повторял про себя: “Такая, именно такая... Бесцеремонная, наглая идиотка!”

Полностью выполнив план, потому что, когда ехала к деду, наметила уколоться, прихватить зелья с собой и стрельнуть денег, Гута заспешила, сунула коробку с ампулами и шприцы в сумочку, чмокнула деда в щеку и испарилась.

С тяжелым чувством Шевченко опустился на стул, уставился в схему, затем открыл “К философии поступка” Бахтина и был таков, то есть забыл обо всем, увлеченный текстом, как после первой рюмки увлеченно следует ко второй, восьмой, пятнадцатой алкоголик, как от первого укола устремляется к третьему, семнадцатому наркоман, освободившись от всех видимых проблем, приступая к решению проблем невидимых. “Существенным моментом эстетического созерцания является вживание в индивидуальный предмет видения, видение его изнутри в его собственном существе”.

Знание лепится к знанию. Знание на знание. Вавилонская башня.

Шевченко язвительно усмехнулся и прошептал, глядя прямо перед собой в нишу, где поблескивал Святой Георгий:

- Хочется сказать всем входящим в жизнь: не принимайте всерьез эту Вавилонскую башню, эту византийщину!

Тоска томила Шевченко. С одной стороны, он хотел построить башню, с другой, ему не терпелось разрушить ее.

Ему трудно было переходить из одного состояния в другое, от всепоглощающего знания к текущим житейским проблемам.

Шел дождь, постукивали дворники, приятный теплый воздух шел из печки. С Волхонки сделал правый поворот на мост, с моста пошел направо, на набережную. У Британского посольства постоял в пробке. Полюбовался Кремлем, Иваном Великим. Потом проскочил Балчуг, Мосэнерго, под Устьинским мостом, свернул направо, попал опять в пробку, выполз за самосвалом на мост, постоял у Яузских ворот, за трамваем въехал на Яузский бульвар, у Казарменного переулка развернулся, въехал в Петроверигский... Вот и больница, в которой Шевченко отработал тридцать лет. Сегодня день его дежурства.

В белом халате, со стетоскопом на груди Шевченко делает обход, потом пьет чай в ординаторской, на лестничной клетке рассчитывается с Даренским, сует ему тысячу долларов за товар, договаривается о следующей партии.

Даренский, маленький, с бородкой, сказал:

- Что за чудесные времена пошли! Бабки можно делать только так!

- Прекрасные времена, - согласился Шевченко.

В обед, когда Шевченко с удовольствием ел паровую котлетку с пюре, медсестра сказала:

- Так больше жить нельзя. Все дорожает, зарплата нулевая.

- Да, согласился Шевченко, - ужасное время, ужасные нравы.

- Ворье процветает! - воскликнула медсестра.

- Да, - согласился Шевченко. - Только ворье и живет теперь.

- Я бы правительство в тюрьму упрятала.

- Да, я бы тоже их всех в тюрьму упрятал.

- С вами приятно поговорить, - сказала медсестра. - Вы такой понимающий!

Из седьмой палаты больной Фролов спросил:

- Доктор, скоро я умру?

У него был цирроз, живот вспух, приходилось его изредка прокалывать, чтобы спускать жидкость.

- Это одному Богу известно, - отшутился Шевченко, поправляя белую шапочку.

- Какому там Богу! - психанул Фролов. - Вы должны, как доктор, дать мне точный ответ.

- Ответа нет, - сказал Шевченко. - Но я делаю все возможное, чтобы вы жили. Выписываю лекарства, процедуры.

- Э-хе-хе, - вздохнул Фролов и проговорил мечтательно: - Напиться бы теперь, да забыться, заснуть навсегда.

Ночью Фролов орал, не давал Шевченко спать, а под утро Фролова отправили в реанимацию.

Когда его катили по коридору санитары, Шевченко подумал об этом Фролове, как о счастливом человеке, который не прочитал в своей жизни ни одной книжки, не узнал того, что знает Шевченко, не обременял свой мозг.

От больницы Шевченко выехал на Солянку, затем перелетел по Варварке через мост на Ордынку, там свернул в Казачий переулок, въехал на тротуар и остановился у железных ворот. За воротами во дворике стоял двухэтажный бревенчатый дом. Шевченко любил этот дом и вот уже второй год приезжал сюда в книжную лавку, которая размещалась на первом этаже, - вход с крылечка, несколько деревянных ступенек вверх, небольшие сени, дверь с колокольчиком открывается, взору предстают свежесколоченные полки с пачками книг.

Хозяин лавки, заядлый книжник и издатель, покуривая как всегда сигарету, приветствовал:

- А-а, Георгий Павлович, добрый день! Много новых поступлений.

Шевченко раскланялся и, ведомый хозяином, прошел в торговую комнату, в которой было очень много народу, просто не протолкнуться. Хозяин, пуская дымок от сигареты в потолок, представлял книги:

- Вот Ксенофонт, пожалуйста, вот Флавий, вот Топоров, вот Аверинцев, вот Кьеркегор, вот Лосский, вот Лотман, вот трехтомник Георгия Иванова, вот Ницше, вот Лосев...

Горящие глаза Шевченко только успевали следить за книгами, расставленными на полках, и Шевченко нетерпеливо повторял:

- Беру...

Хозяин брал по экземпляру каждой книги и передавал Шевченко. Вскоре у него на руках оказалась целая стопа книг, прижатых к груди. А хозяин продолжал рекомендовать:

- Вот Мамардашвили, вот Ясперс, вот Бергсон, вот Трубецкой, вот Гуссерль, вот “Летопись жизни и творчества Достоевского”...

Шевченко с жаром, как заведенный, повторял:

- Беру... Беру... Беру...

У столика Шевченко расплачивался.

- С вас сто сорок девять тысяч триста пятьдесят рублей, - сказала изящная, с короткой стрижкой, служительница лавки.

Шевченко что-то прикинул в уме и сказал:

- То есть, любезная, пятьдесят долларов... Хозяин помог донести книги до машины. В отличном расположении духа Шевченко тронул машину, пересек Полянку, переулком выбрался на Ленинский, медленно, поток машин был огромен, въехал в правом ряду на мост, на зеленую стрелку свернул с моста на набережную, с нее - на бульвар, сделал петлю у метро “Кропоткинская”, постоял на красном свете, устремился по Пречистенке...

Соседка баба Маня выставляла свой скарб в коридор.

- Нынче перевозят, - сказала она.

- Замечательно! - одобрил Шевченко.

- Я там горохового супу наварила, - сказала она. - Пойди поешь.

- Не откажусь, - сказал Шевченко и, подумав, покопался в карманах, нашел отечественные деньги, посчитал и протянул бабе Мане двести тысяч. - Это, как говорится, за все хорошее, на переезд и на новоселье.

Баба Маня колебалась недолго.

После обеда на кухне Шевченко уселся за стол и склонился над схемой. Страна Вавилония расширялась. От схемы Шевченко перешел к книгам. Задержал внимание на “Летописи жизни и творчества Достоевского”. Муки писателя предстали перед Шевченко в новом, каком-то приземленном виде. Задолжал бумажной фабрике, некий Попов ходит через день за долгом, Тургенев просит заплатить 300 рублей за повесть, Паша Исаев доконал просьбами о деньгах, вдова брата Михаила замучила такими же просьбами, сволочь Стелловский обложил со всех сторон, типограф просит оплаты, долги по журналу “Эпоха”, источников, дохода нет, Попов достал окончательно, грозится судом, лишь Лесков понимает и говорит, что подождет, кредиторы замучили, несут векселя, судебные исполнители наведываются через день, бумажная фабрика напоминает о себе, а типограф о себе, Попов в тысячный раз просит вернуть долг, Стелловский душит сроками. Какому-то Чумикову он пишет, что не может заплатить по векселю брата, потому что “весь в долгах”, “до 10000 вексельного долгу и 5000 на честное слово”, идиот Попов опять напоминает о себе, вообще, кто такой Попов перед Достоевским, понимала ли эта сволочь Попов перед кем он стоит? что такое поповы пред Вавилонской башней!, кредиторы грозятся описать и посадить в долговую тюрьму, жена умерла, брат умер, остался Феденька совсем один, со всех сторон рыла вопят: “Платите, платите, платите!”

Шевченко прослезился, так ему стало жалко Достоевского, никого он так в жизни, казалось, не жалел. Чтобы успокоиться, отойти от состояния безмерной грусти, Шевченко встал из-за стола, походил между книгами, вышел в коридор. Баба Маня давала указания грузчикам, что и как выносить на улицу. Машину и грузчиков дала фирма Фридмана.

На кухне Шевченко выглянул в окно во двор. Крытый фургон стоял задом к подъезду. Шевченко отошел от окна, поставил на плиту чайник, подождал пока он согреется, попил чаю без сахара. Подумал о том, что и ему нужно начать подготовку к отъезду, ведь, столько книг, но Фридман обещал все организовать как следует, книги уложат в коробки. Вообще-то, - подумал Шевченко, - нужно посортировать книги, прямо сейчас, отвлечься немного от душевной работы, от философских переживаний, от необъятности Вавилонской башни.

Первым для сортировки Шевченко избрал старый книжный шкаф. Стал из него выкладывать книги, просматривать. Каждая книга была дорога ему. Внизу лежали папки с тесемками. В папках была всякая архивная всячина: свидетельства, бумаги, фотографии... Попалась фотография деда, тоже Георгия, усатого, с глазами устремленными в одну точку. Шевченко увлекся, сел у шкафа на пол. На одной из фотографий дед стоял у того же самого дома, где жил теперь Шевченко. Под фотографией золотом было вытиснено: “Г-н Шевченко Г.И. у собственнаго дома в Москве на Пречистенке”.

Играло музыкальное радио “Орфей”. Звучало фортепиано, кажется, Брамс. Потом диктор объявил Виссариона Шебалина, сочинение № 29 для скрипки, альта и виолончели. Полилась музыка, а Шевченко все сидел без движений и смотрел, как дед на старинной фотографии, в одну точку. Не было ни размышлений, ни сопоставлений, а было какое-то непонятное состояние прострации, словно перед концом. Дед ходил с палкой по комнате и громко говорил:

- Это куда же ты, внучек, собрался из собственного дома, а?!

И взгляд деда был страшен. И страшные звуки по радио издавала скрипка.

Решения не было. Но переезд нужно было как-то приостановить. Это для Шевченко было очевидно. Пойти к чиновникам? Пойти в милицию? Пойти к Богу? Именно к этой инстанции все предыдущие и отошлют, если не пошлют еще куда подальше! Тут что-то стало проясняться в мозгу Шевченко, что-то проклевываться, вытанцовываться под взвизги скрипки, под повторы виолончели, под экивоки альта. Еще не додумав до конца мысль, пришедшую ему в голову, Шевченко бросился в коридор к настенному телефону. Он позвонил Тофику и попросил о встрече, сегодня же, сейчас, сию минуту.

Светило солнце. Во дворе поблескивали никелем и лаком иномарки. Шевченко презрительно посмотрел на застекленный подъезд фирмы Фридмана. Завел свою “шестерку” и поехал на встречу с Тофиком через бульвар до Арбатской; по Кутузовскому, за МКАД, мимо поворота на Одинцово, далее синий указатель налево на Переделкино, мелькнула деревня Переделки, за нею - налево, справа потянулся забор Дома творчества, вниз, показался склон кладбища, немного налево, затем на встречную полосу и чуть-чуть задом к огромной бетонной трубе.

Тофик уже ожидал, сидя на скамейке перед могилой Пастернака. Увидев Шевченко, проскандировал:

Грустно в нашем саду.

Он день ото дня краше.

В нем и в этом году

Жить бы полною чашей.

Шевченко тут же продолжил:

Но обитель свою

Разлюбил обитатель.

Он отправил семью,

И в краю неприятель...

Могила была в тени кустов и деревьев. Шевченко сел на скамейку, вздохнул и молча протянул Тофику фотографию деда у собственного дома. Тофик долго разглядывал фотографию, затем сказал:

- Да-а, не знал, Георгий Павлович, что вы из богатой семьи. Так в чем же дело?

Шевченко с волнением рассказал всю историю с Фридманом, даже довольно подробно описал запугивавших его людей. Тофик рассмеялся. Затем посерьезнел и сказал:

- Что же вы раньше молчали! Нам необходимы, как воздух, помещения в центре! А вы испугались этих недоносков!

Шевченко промолчал. Он так и сидел молча, пока Тофик говорил. В конце Тофик, поднявшись, твердо сказал:

- Не дергайтесь. Мы это дело уладим. Не так ли, Борис Леонидович? - И уставился на профиль Пастернака.

Шевченко прочитал:

Ну, а вы, собиратели марок!

За один мимолетный прием,

О, какой бы достался подарок

Вам на бедственном месте моем!

Более или менее успокоенным Шевченко ехал домой и все пытался понять, что же предпримет Тофик для того, чтобы он, Шевченко, остался жить в своей комнате, но через два дня, на дежурстве, когда ему на глаза попалась известная своими короткими криминальными сообщениями газета, буквально был ошеломлен сообщением о том, что на Зубовской площади был изрешечен “мерседес” директора крупной фирмы Фридмана, что сам Фридман, его шофер, телохранитель и главный бухгалтер на месте происшествия скончались. Вечером того же дня в квартиру Шевченко явился участковый и сообщил, что договор с Шевченко оказался фиктивным, и что он может далее спокойно проживать в этой квартире.

- А соседи? - спросил деморализованный и счастливый Шевченко.

- В этой квартире хозяином только вы, - смущенно сказал участковый, глядя мимо Шевченко в даль полутемного коридора. - Так что можете занимать все комнаты. Извините, мне пора! - И удалился.

Комнаты были пусты: и Сысоевы, и Зинченко, и Ивановы съехали. А без бабы Мани было тоскливо. Кто теперь предложит борща или супа? Пришлось самому чистить и варить картошку. Потом он сидел в кухне перед тарелкой с картофелем и ел. Со сливочным маслом, с укропом, но без мяса. Шевченко сидел неудобно, с угла, потому что ближе сесть было нельзя, так как нависала полка с мисками, дуршлагами и кастрюлями. Но это неудобство доставляло ему удовольствие, потому что торопило к столу в комнате, к Вавилонской башне, к книгам.

Задернул занавески на окнах, включил настольную лампу и радио “Орфей”, передавали оперу “Евгений Онегин”.

Глядя на схему, Шевченко подумал о том, что вся история состоит из вселения, выселения, переселения. Вавилонская башня укоренилась в сознании людей как смешение языков. Но кто смешал языки и не позволил возвести башню? Яхве. То есть персонаж из Библии. Получается, что Шевченко правильно расположил эту книгу в основании новой Вавилонской своей башни, ибо сама Библия разрушила башню и смешала языки. Для чего? Для того, чтобы разделяя - властвовать. Разумеется, Вавилонская башня историческая строилась сразу же после всемирного (на самом деле локального - в Междуречье) потопа с прагматической целью от последующих потопов в ней спасаться. Но потопов больше не было, строительство забросили, а писатели Библии, все бравшие в строку для символа-примера, каждое лыко - в собственную строку! - приписали разрушение башни не неумолимому времени, а своему герою - Яхве, дабы было не повадно строить башни до небес. Момент уравнивания всех со всеми отчетливо звучит в Библии.

- Ага! - воскликнул Шевченко и сказал деду: - Возрождение строительства Вавилонской башни есть низвержение, удаление с пьедестала библейского бога, с маленькой буквы, Яхве. Обобщаю и уточняю еще четче: с падением коммунизма, падает Библия и ее агитпункты - в церкви!

Дед с палкой ходил по комнате, поскрипывая хромовыми сапогами, щурился, подкручивал усы.

- А куда ж нам ходить тогда, если церквей не будет?

Шевченко задумался. В самом деле, куда ходить за вечными истинами людям? Ну, положим, Шевченко ходить никуда не надо, у него свой Вавилон, свой Бабель, не Исаак, хотя Исаак есть тоже и очень нравится Шевченко, но тот Бабель - Баб Эл, то есть врата бога, которые сами по себе есть уже настоящий с большой буквы Бог, потому что в нем все: и Яхве с идишем и ивритом, и Будда с японским, индийским, корейским и др. языками, и Магомет с арабскими, и Аполлон с итальянским, и Пифагор с греческим, и Перун с русским, и Лосский, и Бродский, и участковый, и Чубайс, и все без представительства и с представительством. Шевченко имел в виду представительство, выраженное в текстах, которые он лично отбирал сам, а люди без представительства как бы подразумевались входящими в новую Вавилонскую башню, но не персонифицировались, то есть не вносились в схему.

- Так как сейчас идет возвращение к истине земли, - сказал Шевченко деду, - то есть возвращение к единству людей, отказ от всего национального, движение к единому языку, к равенству стартовых возможностей, следует на время прекратить посещение церквей, где попы, как актеры, переодеваются и поют не своими голосами.

Дед сел на кровать, оперся на палку и задумался. Шевченко продолжил размышления о Вавилонской башне. Итак, если город строят оседлые обладатели единого языка, умеющие обжигать кирпич, то башню - кочевники с востока. Если город строится для обитания людей и ради вечной славы, то башня - для спасения от наводнений или для ориентира в пустыне, чтобы не рассеяться. Но Яхве нарушает намерения людей, градостроители перестают понимать друг друга и вопреки их цели рассеяны, строительство прекращается. Город, который по замыслу его строителей должен был стать памятником вечной славы, получает, напротив, бесславное имя: тоже Бабель! Вот так язык, в котором одни и те же слова понимаются по-разному. У западных семитов это “Врата бога”, а у восточных семитов - “смешение”.

У писателей Библии сюжет возник, по-видимому, после вавилонского пленения, ибо тексты записывались после событий, а не во время. Дело в том, что пока простаки строили из камня, мудрецы строили из слов. И Шевченко перехватывает у мудрецов инициативу и включается на равных с ними в строительство словесного Вавилона. То есть, отныне, перестает существовать библейский вопрос, поскольку строительством из слов умеют заниматься многие писатели. Таким образом, второе тысячелетие в корне меняет систему ориентиров и координат. Борьба бога с антихристом приравнивается к борьбе Карпова с Каспаровым... Второе тысячелетие само по себе исчезает. Назначается новое летоисчисление: 2001 год становится просто 1 (первым) годом равных возможностей: все боги, тираны, христы и антихристы и т.д. и т.п. - отменяются. Материальные постройки сохраняются и в них развертываются экспозиции по окончанию всемирно исторического мошенничества со всеми этими богами, литургиями, со всей этой маниакальщиной, коммунизмами, капитализмами...

- Я убью тебя, как этого змея! - вскричал дед и поднял посох.

Шевченко испуганно уставился на Георгия Победоносца, поражающего змея. Георгий был изображен прекрасным юношей, с короткими курчавыми волосами, в воинских доспехах. Его фигура находилась в энергичном повороте, подчиненном усилию высоко поднятой руки с длинным копьем. Копье вонзилось в алую пасть змея, извивающегося от боли. Белый конь, алый плащ Георгия, алая пасть змея, золотой фон иконы.

- Не трогай, не шевели прошлое, не шевели сложившееся! - кричал Георгий с иконы. - А то будешь извиваться от боли, как этот змей подо мной!

Не отводя взгляда от иконы, Шевченко сказал:

- Да-да, ты прав, прав, очень даже прав. Я устремился в своих мыслях не туда. Я только составляю башню, ничего не изменяя в прошлом. Я, даже если захочу, ничего не смогу изменить в прошлом. Я даже не могу изменить нынешний герб России, где ты, Георгий, эмблематично помещен на грудь византийского двуглавого орла!

- Молодец! - похвалил дед, встал и, постукивая палкой, пошел в коридор.

В коридоре было пустынно. Соседи вывезли все свои корыта, велосипеды, сундуки и ящики. Шевченко заглянул в комнату Ивановых. Комната метров в двадцать, окнами на улицу, паркет неплохо сохранился. В комнате Зинченко Шевченко включил свет. Тут паркет был выкрашен масляной краской, испортили паркет. Комната была узкой и длинной. Комната бабы Мани была когда-то, видимо, детской. А самой большой была комната Сысоевых, с тремя широкими окнами, как зала для балов.

- Прекрасно! - с чувством сказал Шевченко и провальсировал. Потом принялся ходить по всей квартире, энергично ходить, стуча каблуками, как хозяин, дыша полной грудью. Коридор от входной двери до конца равнялся тридцати шагам!

После некоторого возбуждения Шевченко мало-помалу успокоился, понимая, что счастье его иллюзорно. Ведь Тофик говорил о том, что им нужны помещения в центре. Стало быть...

Зазвонил телефон.

Шевченко снял трубку.

- Георгий Павлович?

- Да.

- Это вас из регистрационной палаты. Ваша фирма “Терапевтические услуги Шевченко Г.П.” зарегистрирована. Если вам не трудно, зайдите к нам завтра часиков в одиннадцать...

И последовал адрес регистрационной палаты. Повесив трубку, Шевченко привалился к стене у телефона в глубокой задумчивости.

- Вот тебе и Бабилон! - прошептал Шевченко и продолжил размышления вслух: - Что же мне тут частную клинику открывать? Угу. Да-а. Э-э-э... Что ж... А может быть, это и правильно? Правильно! Нужно смыть все с себя, смыть!

И он направился в ванную, осиротевшую без стиральных машин, тазов и ведер соседей. Включил горячую воду и принялся раздеваться.

- Смыть! - воскликнул он и шепотом продолжил: - Кто я? Кто? Что совершил такое! Я совершил такое! Кто я?

Откуда-то из коридора донеслось басовитое:

- Ты - Георгий!

Шевченко в трусах, босиком вышел в коридор. А, это дед разгуливал со своим посохом.

Шевченко залез в ванну, блаженно растянулся в горячей воде. И лежал так, парясь, и хотя в воде не парятся, а в пару парятся, но млел, как давно не млел, потому что прежде ванная всегда была занята соседями. Шумела вода и сквозь этот шум Шевченко показалось, что раздались звонки в дверь. Он выключил воду, прислушался. Звонки повторились. Как это неприятно вылезать из ванны, когда только-только разнежился, когда еще не прикоснулся к мылу!

Обмотавшись полотенцем, Шевченко пошел к двери. Звонки повторились. Шевченко посмотрел в глазок. Увидел какого-то незнакомого мужчину с простецким лицом.

- Кто? - спросил Шевченко недоуменно.

- Да это я, Попов.

- Какой еще Попов?!

- С векселем к Федору Михайловичу, - пояснил пришедший и добавил: - Мне Фридман сказал, что Федор Михайлович дома.

Пожав плечами, Шевченко открыл дверь и впустил Попова. Тот, увидев, что Шевченко обмотан полотенцем, стоит босиком и с него стекает вода, извинился и спросил, где находится комната Федора Михайловича. Шевченко сразу сообразил, в чем дело и, мысленно определив Достоевскому самую большую комнату, комнату Сысоевых, указал Попову на их дверь. Попов подошел к ней, постучал. К изумлению Шевченко из-за двери послышался хриплый, как бы простуженный голос:

- Входите!

Попов открыл дверь. Шевченко увидел Достоевского за широким письменным столом с зеленым сукном. Попов вошел, дверь закрылась. Шевченко в восторге смотрел на дверь некоторое время, затем побежал в ванную домываться. И пока мылил голову, все думал, как бы ему не ударить в грязь лицом перед Достоевским, как бы так настроиться, чтобы не сморозить какую-нибудь чепуху, а говорить умно и возвышенно. Да что тут искать! Вавилонская башня - вот тема, достойная беседы с Достоевским! Однако тут же Шевченко себя притормозил. Дело в том, что он вспомнил слова Попова о том, что Фридман ему сказал, что Федор Михайлович дома. Интересная картина получается! Фридмана нет в живых, а Попов говорит, что он у него был?

- Да, - сказал сам себе Шевченко.

После мытья, когда уже был одет, Шевченко первым делом позвонил Фридману. Тот снял трубку сам. У Шевченко началось сердцебиение и в голове закололи иголки.

- Георгий Павлович, все в порядке! - весело сказал Фридман. - Тут ко мне подъезжали товарищи из Солнцева и все объяснили. Я, откровенно, не был в курсе, что у вас своя фирма...

- Разве я вам не говорил, что у меня фирма “Терапевтические услуги”? - не своим голосом сказал Шевченко.

- Может быть, говорили, но в этой закрутке разве упомнишь, - оправдался Фридман и спросил: - Ну как вам на Второй Парковой живется?

Шевченко вполне спокойно перенес этот вопрос, сказал:

- Хорошо, зелень и все прочее.

- Я рад за вас! - сказал Фридман и, любезно распрощавшись, положил трубку.

Шевченко вышел в глубокой задумчивости на кухню, выглянул в окно и поразился: вместо привычного пречистенского двора, заставленного иномарками, обнаружил скверик, а за ним точно такую же пятиэтажку, в которую вселился сам.

- Так, - сказал сам себе Шевченко. - Либо я спал, когда меня сюда перевозили, либо у меня что-то случилось с мозгами.

Он оглядел кухню. Увидел полку со своими мисками и дуршлагами и вспомнил, что сам сидел под этой полкой и ел. Ладно, это все допустимо. Переехал, так переехал. Но Попов?! Шевченко пошел в коридор. Да это вовсе был не коридор, а какая-то запятайка! Далее, подумав, заглянул в большую комнату - книги были на месте, вся комната в книгах. А где же машина?

Шевченко быстренько собрался, проверил ключи, документы, и побежал на улицу. Однако выскочил в старый двор. Его машина была на месте. Открыл дверь, сел за руль, воткнул в замок зажигания ключ, выжал сцепление, завел. И что дальше? Космос? Или все-таки разобраться в происходящем. Первым делом съездить на работу и найти ту газету. Поехал.

Приятно светило солнце. По Пречистенке двигались машины. На Волхонке постоял у светофора, ожидая включения зеленой стрелки. Миновал мост, свернул под мост...

Газета валялась в ординаторской. Шевченко нашел ту самую заметку, вчитался. Да, на Зубовской площади был изрешечен “мерседес” директора крупной фирмы Фролова, сам Фролов, его шофер, телохранитель и главный бухгалтер на месте происшествия скончались... - А-а! - воскликнул Шевченко, чем напугал медсестру. - Фролов скончался?

- Скончался, - равнодушно подтвердила медсестра.

Шевченко сориентировался, приложив для этого немало усилий:

- В реанимации?

- Угу.

Шевченко подумал о заметке в газете. Что же там за фамилия напечатана? Попросил медсестру прочитать заметку вслух. Та, с подозрением взглянув на Шевченко, прочитала. У нее фамилия получилась: “Фирсов”.

Шевченко облегченно вздохнул и успокоился. Надев свой белый халат и повесив на шею никелем поблескивающий стетоскоп, Шевченко пошел на обход. В седьмой палате больной Иванов спросил:

- Нельзя мне операцию сделать?

У этого молодого парня, уже алкоголика, был, как и у покойника Фролова, цирроз.

- Рановато, - сказал Шевченко. - В хирургию всегда успеете попасть. Я вас вылечу. Только дайте слово, что пить больше не будете.

- А зачем жить тогда?!

- Спросите у Бога, - ответил Шевченко.

В общем, дежурство протекало, как и обычно. Как и обычно, Иванов заорал ночью, и его отправили в реанимацию.

Утром, сдав дежурство, Шевченко сел в машину, завел и хотел уже ехать, но задумался. Куда ехать? На Вторую Парковую? На Пречистенку? Может быть, он живет и там, и там? Ключи! Он же должен помнить ключи от квартиры. Но к ужасу Шевченко, у него оказалось две связки ключей: и от Второй Парковой - английский желтый, и длинный серый с бородкой; и от Пречистенки - английский никелированный, и английский из простого металла. Так. Неплохо в нынешние времена иметь две квартирки! Может быть, одну сдать за валюту? Однако прежде чем сдавать, нужно окончательно убедиться в наличии двух квартир.

Сначала Шевченко поехал на Вторую Парковую, через три вокзала, через Сокольники, Преображенку, далее направо, по Сиреневому бульвару... Вот его пятиэтажный дом, блочный. Шевченко остановил машину у подъезда. Поднялся на третий этаж к своей квартире. Открыл дверь и...

Попал в плохо освещенный длинный коридор квартиры на Пречистенке! Захлопнув за собой дверь, некоторое время стоял ошалело, затем услышал шум воды из ванной. Должно быть, забыл закрыть. Так и есть, вода стучала по дну ванны. Закрыв воду, прошел на кухню. В окно выглядывать побоялся, а сразу выдвинул из-под стола корзину с картошкой, принялся чистить ее, чтобы поесть.

Когда ставил вымытую картошку на огонь, из коридора послышались голоса. Шевченко, вытерев руки кухонным полотенцем, вышел в коридор. А, это Попов прощался с Достоевским.

- Федор Михайлович! - крикнул Шевченко. - Я сейчас пообедаю и зайду к вам поболтать.

- Откровенно говоря, я в эти минуты занят, - простуженным голосом проговорил Достоевский. - Работаю. Диктую Анюте “Игрока”.

- Разве Анна Григорьевна приходила? - спросил Шевченко.

- Пока вы были на работе, она пришла, - сказал Достоевский.

- Ну, тогда я вечерком загляну.

- Заглядывайте.

Шевченко вернулся на кухню, попробовал варящуюся картошку вилкой, дал ей еще минут десять повариться и машинально посмотрел в окно. То был старый двор на Пречистенке. Для полной достоверности Шевченко сбросил шпингалеты, открыл рамы и, свесившись, проверил, стоит ли его машина внизу под окнами. Машина была на месте.

- Вот так, братец ты мой! - сказал сам себе Шевченко. - Едешь в Индию, попадаешь в Америку!

Поел. Пошел в комнату. Схема с Вавилонской башней была на столе. Открытая папка с фотографиями лежала на полу перед книжным шкафом. Шевченко задрапировал окна, включил настольную лампу и радио “Орфей”. Звучал клавесин. Кажется, Рамо.

Шевченко посмотрел на фотографию деда, повздыхал. Затем убрал папку в шкаф. Встал. Вышел в коридор, а коридора не было. Было его подобие, три квадратных метра. Но тарелка немытая должна стоять в кухне? Тарелка стояла. Однако кухня значительно уменьшилась в размерах. За окнами был скверик.

- Нужно ехать на Пречистенку! - твердо сказал Шевченко.

Оделся, закрыл квартиру. Вышел на улицу. У подъезда стояла его “шестерка”. Завел, поехал. За Преображенкой свернул на набережную Яузы, выехал к Яузским воротам, свернул на Кремлевскую набережную, миновал Кремль, проехал улицу Ленивку, свернул направо к метро “Кропоткинская”, сделал петлю влево, остановился у светофора, поехал по Пречистенке...

Поднялся на второй этаж к своей квартире. Угу. Двери разные: в Измайлово - одна сплошная, коричневая; здесь - двустворчатая под дуб.

Открыл дверь, вошел в квартиру. Фу. Коридор старый, длинный. Тишина. Вода не шумит. Если на столе лежит схема с Вавилонской башней, то это - тупик. Нужно вызывать врача. Врача к врачу. Врачами, о врачах. Нет. Это, известно, чем кончится. Нужно просто спокойно привыкать к новому своему положению, не дергаться. Жить и жить. Работать, работать, работать.

Шевченко осторожно открыл дверь в свою комнату. Вошел. Схемы на столе не было!

- Что и требовалось доказать! - возликовал вслух Шевченко.

Схемы нигде не было. Шевченко обыскал всю комнату. Искал лихорадочно и все думал: кому могла понадобиться его Вавилонская башня? Ну, кому? Кто мог ее утащить? Может быть, Достоевский?

Шевченко вышел в коридор и постучал в комнату Сысоевых. Дверь открылась, на пороге стоял Иван Сергеевич Сысоев, водопроводчик, глава семьи и сосед Шевченко.

- Вам чего? - спросил Иван Сергеевич и почесал волосатую грудь. Он был в синей майке.

- Соли, - задумчиво проговорил Шевченко.

- Клава, дай соседу соли! - крикнул в глубину просторной комнаты Иван Сергеевич и ушел.

Клава Сысоева была в ночной рубашке, под которой свободно волновались большие груди. Она протянула Шевченко открытую пачку соли с зеленой надписью “Соль”.

- Чевой-то вам, Георгий Павлович, в два часа ночи соль понадобилась? - спросила она.

- Да капусту хочу насолить, - равнодушно ответил Шевченко.

- А-а, - зевнула Сысоева и закрыла дверь на крючок.

Шевченко некоторое время стоял под дверью Сысоевых. Потом пошел к себе, поставил соль на подоконник, за драпировку, и сел за стол. Куда могла деваться схема? Взглянул на часы, дедовские, с боем: было четверть третьего ночи. Любопытно.

Шевченко глубоко зевнул, подумал, и лег спать. Утром он первым делом еще раз поискал схему. Не нашел. Значит, она точно на Парковой. Хоть с одним вопросом покончено. Ну, частичная переброска вещей состоялась. Ага. А почему Сысоевы не выехали, не освободили площадь? Шевченко отдернул занавеску: соли с зеленой надписью “Соль” не было! Приснились Сысоевы. Шевченко вышел в коридор, подошел к двери Сысоевых, постучал:

- Входите! - прозвучал хриплый голос.

Шевченко открыл дверь. За широким письменным столом с зеленым сукном сидел человек, совершенно не похожий на Федора Михайловича.

- Вы кто? - испуганно спросил Шевченко.

- Великий инквизитор! - бросил сидевший и продолжил что-то строчить в толстую амбарную книгу.

Шевченко вытянул руки по швам и стоял так минут пять, пока Инквизитор писал, не обращая никакого внимания на вошедшего.

- Я - Георгий Павлович Шевченко, - напоминал о себе Шевченко. - За документами.

Инквизитор отвлекся от писания, сказал сквозь зубы:

- Возьмите ваши документы на тумбочке.

Шевченко увидел на тумбочке, стоявшей в углу у входа, бумаги. Взял. Тут было свидетельство о регистрации индивидуально-частного предприятия (ИЧП) “Терапевтические услуги Шевченко Г.П.”, устав, справка из налоговой инспекции, справка из статистического управления...

Шевченко вышел в коридор, светлый пол покрыт линолеумом, посетители сидят, ожидают своей очереди. Шевченко оглянулся на дверь. На табличке мелькнуло “Инспектор Блинова”. Шевченко понял, что он машинально прочитывает написанное. Еще раз прочитал. Ему хотелось увидеть: “Инквизитор”, или, даже, “Великий инквизитор”, а увидел: “Инспектор Блинова”. Для пущей убедительности приоткрыл дверь и увидел женщину средних лет, пишущую что-то в амбарную книгу.

- Вам чего еще?

- Ничего. Только хотел спросить, что мне теперь делать? - растерянно проговорил Шевченко.

- Как что? Работать!

В коридоре Шевченко постоял немного, давая себе возможность успокоиться. Затем спросил у какой-то женщины:

- А налоги кому платить?

- В налоговую, - ответила, пожав плечами, женщина.

Ничего не понимая, Шевченко еще раз взглянул на дверь Сысоевых. Никакой таблички на ней не было, а документы были в руках. А, это он только что вернулся из регистрационной палаты. Понятно. Решил проверить тот звонок о регистрации. Проверил. Утром встал, позавтракал и съездил в эту палату. Был у инспектора Блиновой. Потом был в налоговой, потом был в банке. На каких-то бумагах расписывался, что-то отвечал.

Итак, по порядку. Сысоевы приснились. В палате был. Фридман жив. Жив ли? Шевченко подошел в раздумье к телефону, набрал номер Фридмана, тот сам снял трубку.

- Слушаю? - сказал Фридман.

- Это Шевченко Георгий Павлович...

- Ну, Георгий Павлович, сколько раз можно звонить! - возмутился Фридман.

- Я хотел спросить: к вам приезжали товарищи из Солнцева?

- Приезжали.

- А на какой улице я живу?

- Вы что, Георгий Павлович, выпили?

- Нет.

- Вы живете на Второй Парковой. Товарищи из Солнцева вам должны были объяснить. Вы живете на Второй Парковой. Там вы прописаны. А фирма ваша - на Пречистенке, в переулке...

- Спасибо. До свидания, - сказал Шевченко и повесил трубку.

Наконец-то наступила ясность. Так. Нет только ясности, как это он, Шевченко, с места на место летает, и кто его вещи перевозит?

Полутемный коридор, длинный. Это приметы Пречистенки. Хорошо. Шевченко, громко стуча каблуками, прошел на кухню. Так. Кухня большая, старая. Две газовые плиты. Пол кафельный. Цвет стен - желтый. Масляная краска. Нет, не так. Нужно все задокументировать. Шевченко пошел в комнату за бумагой. Комната была пуста: ни книг, ни кровати... Ничего. Старый паркетный пол, посеревший от времени потолок с лепниной, стены с трафаретной окраской. Комната большая, метров двадцать пять. Ладно, это можно понять. Допустим, в мое отсутствие, размышлял Шевченко, Фридман прислал машину. Так. Но в квартире никого не было. Что же они дверь ломали? Нет. Все в порядке. Так, нужно напрячься, вспомнить.

Нужно размотать все с самого начала событий. Ага... нет, ничего непонятно. Стоп, стоп. От входной двери Фридман мог забрать ключи у выехавших соседей.

- А почему это три окна! - вдруг вскричал Георгий Павлович.

И понял, что вместо своей комнаты, машинально вломился в комнату Сысоевых. То, что здесь не было Достоевского, его не смутило. Достоевский остается Достоевским. Он всегда есть. Вышел куда-нибудь с Анной Григорьевной.

Шевченко побежал из комнаты Сысоевых в свою комнату. Книги были на месте, схемы не было. Бумага была. Шевченко прихватил несколько листов и побежал на кухню. Сел за свой стол, положил бумагу и принялся записывать: “Кухня старой квартиры. Допустим, пятнадцать метров. Пол - кафельный. Газовые плиты - 2. Цвет стен - желтый. Из окна - вид во двор. Во дворе много машин. Раковина старая. Вода холодная и горячая”. Написав это, Шевченко таким же образом описал коридор, все комнаты и даже уборную. Ничего неестественного в квартире не было. Раздался телефонный звонок. Шевченко снял трубку.

- Дед, привет! - услышал он довольно-таки бодрый голос Гуты. - Ты переехал?

- Переезжаю, - неопределенно ответил Шевченко.

- А можно я к тебе в гости сегодня приду?

- Куда?

- На новую квартиру.

- Если я скажу нет, ты обидишься.

- Обижусь, - сказала Гута.

- Приходи, - сказал Шевченко. - Как у тебя с этим?

- Нормально. Ты как поедешь, через центр?

- Через центр.

- Подхвати нас.

- Ты не одна?

- С подругой. Через полчаса мы будем стоять на углу Волхонки и Ленивки.

- Хорошо.

Шевченко обрадованно положил трубку. Гута была реальной. Не мог же Шевченко придумать этот звонок! А бумаги о регистрации реальны? Да, они лежали на столе в комнате. Шевченко сунул их в папку с дедовскими фотографиями, убрал в шкаф. И тут задумался. Если все книги здесь, на Пречистенке, откуда могли взяться книги на Парковой? Даже интересно самому стало сейчас съездить на Вторую Парковую.

Гуту, в красной куртке, он заметил издали. Притормозил на углу, задерживая движение машин, посадил Гуту с подругой. Как всегда, постоял перед светофором в ожидании зеленой стрелки, свернул на мост, под мост, по набережной, на Устьинский мост, на бульвар, направо на Покровку. Перед пересечением с Садовой - длинная пробка. Зря поехал по Покровке, нужно было дальше проехать по бульварам, пересечь Мясницкую, а там нырнуть в Костянский. Да уж ладно, поехал так поехал.

- Это Аня, - только теперь, в пробке, представила подругу Гута.

Шевченко почему-то вздрогнул от этого имени и спросил:

- Григорьевна?

- Откуда вы знаете? - удивилась подруга.

А Шевченко про себя воскликнул: “Так и знал! Федора Михайловича проводила к Сысоевым, а сама встретилась с Гутой!”. Но про Федора Михайловича Шевченко спрашивать все же побоялся.

Оставив машину перед подъездом, Шевченко пошел с гостьями на третий этаж. А сердце колотилось от встречи с квартирой. Медленно открыл дверь, вошли в тесную прихожую. Шевченко первым делом ринулся в большую комнату: книг не было. Ничего из мебели не было, лишь на полу лежала схема Вавилонской башни. Увидев эту схему из-за плеча деда, Гута восторженно сказала Ане:

- Смотри, чем дед занимается!

Гута и Аня прошли в комнату и склонились над схемой. Шевченко заглянул в маленькую комнату. Здесь стояла белая табуретка и больше ничего. Пошел на кухню. Пусто. Плита двухконфорочная. Раковина. Вода холодная и горячая. На подоконнике - грязный граненый стакан.

Шевченко взял стакан и зачем-то стал мыть его под струей горячей воды. На кухне появилась Гута, сказала:

- Ничего себе, милая квартирка, сесть не на что! Ты даже ничего еще, дед, не перевез?

- Я так замучился со всеми этими проблемами, что уже ничего не понимаю. Приеду сюда, а кажется, что сижу на Пречистенке. И наоборот. Там табурет стоит в маленькой комнате.

- Да он и не нужен! - воскликнула Гута. - На полу удобнее. Мы водки взяли. Ты выпьешь водки, дед?

- Ты и колешься, и пьешь? Это плохо.

- Нормально, дед! Выпьешь, спрашиваю?

- Если я выпью, то не смогу вас отвезти и мне придется ночевать на полу. Если я откажусь от водки, то ты обидишься, то есть я испорчу себе... тебе настроение.

- Правильно мыслишь, дед!

Занавесок на окнах не было. В комнате было светло. Сели на пол вокруг схемы. Чистый стакан понадобился. Гута деловито налила Шевченко полстакана, вместо закуски предложила пожевать лимонную корочку, обнаруженную на дне сумочки.

От выпитого у Шевченко через несколько минут наступило некоторое просветление. Потом повторили, потом Шевченко отвечал на вопросы Ани по поводу своей Вавилонской башни, а потом он как-то незаметно, после того как повторил водки, задремал, развалившись на схеме.

Словно сквозь сон он слышал, как хлопала входная дверь, как донесся до него из прихожей, или из кухни голос внучки:

- Дуреха, слушай, чего тебе говорят! Охмури его и квартира будет твоя! Неужели ты не можешь охмурить его?

- Он старый, - сказала Аня.

- Ну и дура же ты! В этом вся соль, что он старый!

Послышались приближающиеся шаги. Шевченко сделал вид, что крепко спит. Рядом с его лицом звякнули бутылки. Гута коснулась его плеча, потрясла, сказала:

- Дед, ну что ты, спать что ли сюда пришел?

Шевченко открыл глаза, сел, кашлянул, сказал:

- На дежурстве всю ночь не спал... Да. Вот и задремал.

Он увидел две новые бутылки водки.

- Откуда? - спросил.

- Сбегали.

Шевченко молча встал и сначала пошел умыться, а потом сказал, что выйдет на улицу взглянуть на машину, но выйдя из квартиры, вниз не пошел, а нажал звонок соседней квартиры. Послышался собачий лай, затем шаги и женский голос из-за двери:

- Кого еще там черт несет?

- Это ваш новый сосед из сорок третьей квартиры.

Дверь открылась.

- Извините, что побеспокоил. Но у меня ничего нет с собой, а я с внучкой приехал... Не могли бы вы одолжить пару стаканчиков?

- Еще чего! - пробурчала женщина, но добавила: - Погодите.

Тут же она вернулась с двумя тонкими стаканами.

- Отмечаете? - спросила более дружелюбно женщина.

- Да так, маленько, - сказал Шевченко и спросил: - А кто прежде жил в моей квартире?

Женщина тупо уставилась в пол, потом грубовато сказала:

- Да жил один ханурик. Пил каждый день, пока не нашли мертвым в третьем подъезде. Так упился, что и подъезды перепутал!

- Спасибо, - поблагодарил Шевченко и вернулся к себе.

Мрачные мысли о том, что, должно быть, “ханурика” убили за эту квартиру, отразились на бледном лице Шевченко, так как Гута спросила:

- Ты чего, дед, загрустил?

Он молча протянул ей стаканы и, как бы размышляя вслух, очень медленно произнес:

- Вся соль...

- Это ты правильно, дед! Вся соль в стаканах.

Спустя некоторое время, он потерял Гуту, как сквозь землю провалившуюся, везде была одна Аня, довольно-таки милая, худенькая, с темными глазами, от которых он уходил, а они все не отставали, и Аня все говорила что-то, и Шевченко вдруг заговорил о чем-то возвышенном, приятном, и ласкал Аню, а она ласкала его, смеялась, и Шевченко улыбался, вглядываясь в ее бездонные темные глаза.

Утром сильно болела голова. А тут еще эта Аня перед глазами. С больной головой повез ее в центр, высадил на Моховой. Поехал на Пречистенку. Только вошел в квартиру, как услышал телефонный звонок. Звонила Гута. После обычных приветствий, спросила:

- Как твоя фирма?

Шевченко вздрогнул.

- Какая фирма? - спросил он.

- “Терапевтические услуги”?

Шевченко понял, что вчера проболтался.

- Нормально.

- А как Аня?

- Прелесть, - сказал, чтобы что-то сказать, Шевченко.

- Я через час буду, - сказала, как о давно решенном, Гута.

- А если я буду возражать?

- Обидишь...

- Приходи, - сказал равнодушно Шевченко и повесил трубку.

Голова продолжала сильно болеть. Шевченко принял несколько нужных таблеток. Через некоторое время полегчало. Зашел в ванную побриться. Потом долго умывался и сквозь это умывание услышал простуженный голос:

- Что же вы не заходите, Георгий Павлович?

Шевченко вздрогнул от испуга, от возвращения Достоевского. Стало быть, не все еще закончено. Когда шел к двери Сысоевых, зазвонил телефон. Это звонил Тофик.

- Георгий Павлович, сейчас подойдет машина. Ну, все там погрузят, перевезут...

- А мне где быть?

- Вам - на Парковой.

- А здесь?

- Нет. Здесь вам бывать не нужно.

- Понятно, - с дрожью в голосе сказал Шевченко и спросил: - А документы перевозить или оставить?

- Как хотите...

- Не понял...

- Не думайте об этом, - сказал Тофик и напомнил - В среду жду вас у поэта со стихами!

- Понял, - сказал Шевченко, вспоминая о Даренском, и повесил трубку.

Открыл дверь в комнату Сысоевых. Ни Достоевского, ни стола, ни Анны Григорьевны - никого. Три окна на улицу, три квадрата света на полу. Чужая квартира, сам себе чужой.

Как-то странно вел себя Тофик в разговоре. А звонил ли он, или это Шевченко почудилось? Решил сам набрать номер Тофика.

- О, Георгий Павлович! - обрадовался Тофик. - Ну, как там у вас?

Немного отлегло.

- Да вот, получил документы о регистрации фирмы.

- Замечательно.

- Вы мне не звонили только что?

- Помилуйте, зачем я вас буду беспокоить? - удивился Тофик.

Шевченко решил проверить те же пункты:

- Мне где жить, здесь или там?

- Чудак вы человек, Георгий Павлович! Где хотите, там и живите!

Распрощались. Шевченко повесил трубку. Тут же дверь Сысоевых приоткрылась и выглянул оттуда худощавый парень, крикнул:

- Если сунешь мне вексель, убью! - И скрылся.

Ну, началось, подумал Шевченко, и поплелся в свою комнату. Открыл Бахтина: “Мое последнее слово лишено всех завершающих, положительно утверждающих энергий, оно эстетически непродуктивно...”. Едва погрузился в прекрасный текст, как раздались звонки в дверь, на которые, собственно, Шевченко мог бы не реагировать, но он реагировал, как будто кто-то водил его на привязи, пошел к двери, припал к глазку и увидел все того же Попова, даже спрашивать не стал, а просто открыл дверь. Попов, покашливая, вошел.

- Я с векселем к Федору Михайловичу, - сказал он извинительным тоном, и по его простецкому лицу разлилась улыбка.

- Да я уж в курсе. В который раз вы навещаете нас!

- Что делать, - вздохнул Попов. - Деньги не отдают-с Федор Михайлович. Говорят, что нету денег у него теперь. А мне надобны теперь средства к существованию.

- Господи! - воскликнул Шевченко. - Да сколько он вам должен?

- Двести пятьдесят рублев...

- Рублей?

- Какая разница - рублев, рублей... Только вот отдал бы, я бы и перестал вас беспокоить...

Вновь раздался звонок в дверь. Попов оглянулся испуганно, а Шевченко посмотрел в глазок и обомлел. Там стоял Иван Сергеевич Тургенев, поглаживал седеющую бородку.

Шевченко дрожащей от волнения рукой распахнул дверь. Тургенев молча вошел в квартиру, спросил:

- Господин Достоевский дома?

- Дома, - поспешил ответить Шевченко и спохватился, дома ли на самом деле Федор Михайлович?

Сам подбежал к двери Сысоевых, отворил дверь и облегченно вздохнул - Достоевский был на месте. Достоевский работал. Не хотелось беспокоить его. Как бы что-то придумав, Шевченко сказал:

- Господа, мне поручено расплатиться с вами. Прошу проследовать ко мне.

Гости последовали в комнату Шевченко. Войдя, они с изумлением стали оглядывать книжные залежи.

- Господа, - начал Шевченко, - я должен заметить, что нахожусь в некоторой растерянности по поводу надлежащей вам к возврату суммы... С тех пор, с ваших пор, все так изменилось, измельчало, раздробилось...

- Что измельчало? - спросил Тургенев.

- Что раздробилось? - спросил Попов.

- Деньги, господа, деньги! - сказал Шевченко. - Не хотите ли получить в долларах?

- Нет, - начал Попов, - мне надобно в рублях-с. Давайте мне мои двести пятьдесят и дело с концом.

- А мне - триста, за повесть по журналу “Эпоха”, - сказал Тургенев, присаживаясь на кровать.

- Послушайте, на триста рублей батон хлеба вы теперь не купите!

- Французская булка стоит три копейки! - сказал Попов.

А Шевченко вспомнил про копейки.

- Нет теперь таких денег! Нету копеек!

- Как нету? - изумился Тургенев. - Георгия Победоносца нету?!

Снова раздались звонки в дверь. Шевченко с чувством захлопнул Бахтина, пробормотал: “Сволочи, не дают поработать”, поплелся открывать. Посмотрел в глазок, увидел Гуту, открыл.

- Пойдем, пойдем скорее, - сказал Шевченко, подхватывая под руку Гуту, - я тебя познакомлю.

Тургенев по-прежнему сидел на кровати, а Попов стоял у книжного шкафа и смотрел в окно.

- С кем ты меня хочешь познакомить? - спросила Гута, оглядывая комнату и никого в ней не находя.

- А вот с Иваном Сергеевичем Тургеневым...

Как показалось Шевченко, Гута пошла прямо на Тургенева и села ему на колени, затем Тургенев как бы растворился в воздухе, а Гута осталась сидящей на кровати. Шевченко присвистнул от удивления, почесал затылок и, как показалось Гуте, слегка покраснел.

- Дед, не переживай, - сказала Гута, - я все заметила! Крыша поехала? Так это нормально. Я все время бегаю со съехавшей крышей и ничего, живу! Я еще докажу им, сволочам! Я им покажу, кто я такая! Я задумала поэму “Черновик!” Это черновик моей души с уехавшей крышей! Я рожу ребенка и воспитаю его, я даю тебе слово! Не переживай, дед! Твой сын, а мой отец - сволочь. Он отрекся от нас с тобой!

- Да, - подтвердил Шевченко, - он отрекся от меня. Десять лет не звонит, не появляется. А мне зачем звонить ему? Чтобы он послал меня куда подальше?! И все из-за чего? Из-за жилплощади. Не захотел я тогда участвовать в размене, съезжаться, разъезжаться!

- И правильно сделал! Мы им всем докажем!

Шевченко услышал звонки в дверь, но не дернулся, остался за столом и, уставившись на Гуту, спросил:

- В дверь не звонят?

- Нет, дед. Сиди спокойно. Когда позвонят, я скажу. Вообще, мой дорогой, в таком состоянии тебе нельзя быть одному. Да ты еще на машине, как сумасшедший, летаешь! Тебе нужна Аня. Разве ты не понял, почему я ее с тобой познакомила...

- Чтобы занять мою квартиру на Парковой...

- Плоско мыслишь, дед! Она будет отличать твои звонки от настоящих! Понимаешь меня? Ты после смерти бабушки, откровенно говоря, сильно сдал. За тобой нужен уход. Иначе ты со своей Вавилонской башней можешь таких дел натворить!

- Каких?

- Тебе виднее с башни. Ну, например, возьмешь Тургенева и пойдешь с ним в Кремль просить индексации трехсот рублей, которые ему должен Достоевский, не так ли?

Шевченко было очень стыдно перед внучкой за свою поехавшую крышу, очень стыдно, так стыдно, как будто у него не было носа.

- Не дай бог, еще майор Ковалев придет, - вздохнул Шевченко.

- Ну вот, видишь... Поэтому, действовать нужно срочно. Надевай пиджак, пошли к нотариусу...

- Пошли, - сказал Шевченко.

В нотариальной конторе была очередь, но Гута попросила немного денег - пять долларов, - сунула кому надо и проскочила в кабинет с дедом вне очереди. Составили завещание на квартиру в пользу Гуты. На обратном пути Гута сказала:

- Это жизнь, дед! Теперь тебе нужно бросить больницу и сидеть дома под присмотром Ани. Я же не могу с тобой сидеть!

На лестнице Шевченко поджидали двое. Один прошипел:

- Если не оплатишь вексель, повесим!

Шевченко схватился за локоть Гуты, вскричал:

- Кто это?

- Где?

- Да вот же они, двое!

- Успокойся, дед, никого тут нет...

Но Шевченко видел этих двоих, дрожал и никак не мог попасть ключом в замочную скважину. Гута помогла, хотя у нее тоже заметно дрожали руки. В коридоре, длинном, полутемном, она сказала:

- Нужно кольнуться, дед.

Прошли в комнату, в которой Шевченко с недоумением обнаружил на столе схему Вавилонской башни.

- Как она сюда попала? - вскричал Шевченко.

- Кто?

- Схема, схема, схема! - кричал и тыкал пальцем в стол Шевченко.

Гута пожала плечами, не видя на столе никакой схемы, сказала:

- Мы же на ней выпивали в Измайлово! А здесь ее нет на столе...

- Мне показалось, - сказал Шевченко, ощущая холодный пот на лице. - Значит, в Измайлово схема есть?

- Да есть, - подтвердила Гута. - На полу, в большой комнате.

- Понятно, - тихо сказал Шевченко, достал шприц, ампулу...

Руки почему-то перестали дрожать, вспомнили профессиональную выучку. После укола Гута некоторое время полежала на кровати с закрытыми глазами, потом, повеселевшая, села и сказала:

- Полный порядок...

В это время Шевченко услышал звонки в дверь, направился открывать. Гута звонков не услышала.

- Куда ты? - спросила она.

- Звонят, - сказал Шевченко.

- Никто не звонит.

Шевченко остановился и вдруг крикнул:

- Молчать! Мне нравится встречать гостей Федора Михайловича!

И пошел к двери. Пока он к ней подходил, звонки прозвучали еще раз. Шевченко посмотрел в глазок. Попов был тут как тут. Счастливый Шевченко открыл дверь. Попов вошел.

- Господин Достоевский дома? - тихо спросил Попов.

- А я вам рад! - с чувством сказал Шевченко. - Я уже так к вам привык, просто не знаю, как и выразить мою радость.

- Радость радостью, - сказал Попов, поглядывая на дверь Сысоевых, - а вот деньги-то нужно Федору Михайловичу возвращать. У меня совсем не остается средств к существованию.

Не глядя на Шевченко, Попов быстро подошел к двери Сысоевых, постучал. Простуженный голос сказал:

- Входите!

Шевченко смотрел на Попова, Попов на Шевченко, и они вместе, не задев друг друга в дверях, вошли в комнату. Федор Михайлович, сутулясь и покашливая, ходил по комнате и диктовал Анне Григорьевне “Игрока”: “Сегодня был день смешной, безобразный, нелепый. Теперь одиннадцать часов ночи. Я сижу в своей каморке и припоминаю. Началось с того, что утром принужден-таки был идти на рулетку, чтобы играть для Полины Александровны. Я взял все ее сто шестьдесят фридрихсдоров, но под двумя условиями: первое - что я не хочу играть в половине, то есть если выиграю, то ничего не возьму себе, второе...”

- Второе, - сказал Попов, - верните мне, пожалуйста, долг.

Достоевский отвлекся, взглянул на Попова мутным взглядом, как будто Попова вовсе не было в комнате. Затем перевел взгляд, более осмысленный, на Шевченко.

- Георгий Павлович, дорогой, вы же обещали в счет вашего первого романа оплатить мой долг в двести пятьдесят рублей господину Попову, не так ли?

- Разумеется, Федор Михайлович. Но почему вы сказали, что в счет моего первого романа? - удивился Шевченко.

- Потому что вы его сегодня вечером начнете писать, ввиду того, что ваша крыша съехала ровно настолько, насколько это требуется для написания романа.

- Правда? Вы думаете, что я готов?

- Я сегодня додиктую “Игрока” и передам вам для работы Анну Григорьевну.

- Но вам же до конца “Игрока” еще много нужно времени на диктовку!

- А я - дискретно.

- Понятно.

Попов кашлянул, напоминая о себе. Шевченко взял его под руку и повел к себе, отдавать долг за Федора Михайловича. В коридоре Шевченко увидел Гуту, направляющуюся к двери.

- Ты куда? - спросил Шевченко.

- Звонили же!

Гута впустила в квартиру Аню. Та улыбнулась Шевченко и чмокнула его в щеку.

- Анна Григорьевна, как я рад вас видеть! - обрадованно сказал Шевченко, теряя из виду Попова. - Но вы же еще должны дописать “Игрока”?

- “Игрок” уже написан, - нашлась Аня.

- Сейчас проверим, - сказал Шевченко и открыл дверь Сысоевых.

Комната с тремя окнами была пуста. Три светлых пятна лежали на старинном паркете. Шевченко пожал плечами, но ничего не сказал.

- Отличная комнатка! - воскликнула Аня.

- Стоит за нее поработать? - спросил, подмигнув ей, Шевченко.

- В каком смысле? - спросила Аня.

Заложив руки за спину, Шевченко вошел в комнату Сысоевых, не спеша прошелся из угла в угол, затем сказал твердо:

- Пишите заявление!

- Какое?

- О приеме на работу в фирму “Терапевтические услуги” на должность референта с окладом пятьсот долларов в месяц! - торжественно проговорил Шевченко, продолжая ходить из угла в угол.

- Прямо сейчас писать? - удивленно спросила Аня.

Гута толкнула ее в бок, сказала:

- Пиши, пока предлагают место, дуреха! Эта квартира вся принадлежит деду! Это юридический адрес его фирмы!

Аня откинула голову назад и закатилась таким мелким, веселым смехом, как будто только что хитро надула кого-то. Когда прошли в комнату Шевченко, Аня все не находила себе места и не знала, какую принять позу и что делать, после того как написала заявление, чтобы не изнемогать от изобилия приятных мыслей.

Она сама теперь прекрасно понимала, что счастье хлынуло на нее, как весенний ливень, освеживший и тело, и душу. Она поняла, что родилась счастливой, ее глаза, большие, темные, с поразительной глубиной, выражали томительное счастье. И все движения Ани это счастье подчеркивали. При виде счастливой Ани, Шевченко стало немного грустно и ему тоже захотелось счастья, хотя он знал давно, что такое счастье у него есть - каждодневная работа над Вавилонской башней.

После этого Гута распрощалась и ушла, оставив деда с Анной Григорьевной наедине. Глядя на эту молодую женщину, Шевченко подумал о бесконечности человеческого потока и почувствовал, что жизнь как таковая, в повседневном своем обличии, надоела ему и стала невыносимо тяжелой. С чего это началось? С двойственности всего на свете, неопределенности и эфемерности, когда невозможно ухватить постоянно ускользающий смысл жизни.

- О чем вы задумались? - спросила Аня.

- О чем-то таком, что не поддается определению, - сказал Шевченко и взглянул на Георгия Победоносца. - Откровенно говоря, милая Аня, я устал от комплектования знаний.

- Интересно, - сказала Аня.

- Может быть, может быть... Но неужели знания - это змей! Змей, такой же, как вон на той иконе? Десятилетиями я слагаю свою Вавилонскую башню и не нахожу успокоения в знаниях. Вместо знаний какие-то подонки мне угрожают, пытаются выбросить меня на улицу, решают за меня мою жизнь. Как это можно понимать? Всю свою жизнь я посвятил книгам. Я боюсь пропустить новую книгу. Покупаю, покупаю, покупаю. Читаю, как заведенный. Хочу представить сразу все написанное до этого момента с самой первой книги, с какой-нибудь глиняной таблички. Каждый талантливый человек в истории хотел подать свой голос, отметить себя. Вот и наотмечались. Горы книг, миллиарды названий. Вавилонская башня. А знания не помогают. Я перехожу от одной книги к другой, но все куда-то проваливается, в памяти остается какая-то сущая чепуха... Вы записываете?

- Нет, - сказала Анна Григорьевна.

- Почему? - удивился Шевченко. - Вы же закончили курсы стенографии! Умеете конспектировать!

- Что вы, откуда вы это взяли? - смутилась, даже покраснела Анна Григорьевна.

- А как же вы будете за мной записывать? Ведь выговориться - это единственная возможность оставить часть себя в этом мире, в виде книги. Книга - это душа в знаках!

Аня задумчиво смотрела на икону Георгия Победоносца.

- А змея - это действительно знания? - наивно спросила она.

Шевченко не обратил внимания на этот вопрос и повторил свой:

- Как же вы будете записывать?

- Да купите диктофон и записывайте!

Шевченко с чувством шлепнул себя ладонью по лбу, вскричал:

- Как же я раньше этого не придумал, а?! Точно. Диктофон. Пошли!

- Вам нельзя выходить, - сказала спокойно Аня.

- Нет, пошли!

Они вышли во двор. Шевченко завел машину, Аня села в страхе рядом, опасаясь, что сейчас Шевченко куда-нибудь врежется. Но он вел машину уверенно, вовремя остановился перед светофором на Зубовской, затем, на зеленый свет, пересек кольцо, на Пироговке свернул в Трубецкую, выехал на Комсомольский проспект, свернул направо, на маленькую дорожку, и остановился у магазина радиотоваров. Там ему приглянулся маленький, карманный диктофон “Сони”. На вопрос Шевченко, сколько времени продолжается запись, продавец ответил, что более двух часов на одну кассетку. Кассетки были маленькие, как спичечные коробки. Этих кассеток Шевченко купил десяток.

Когда садились в машину, чтобы ехать назад, Шевченко сказал:

- Карманная Анна Григорьевна!

И положил в карман диктофон.

По пути заскочили в продовольственный магазин. Аня сама покупала мясо, рыбу, картошку, капусту, лук, макароны, колбасу, сыр, масло... Потому что с продуктами в доме Шевченко было туговато.

Пока он пробовал записывать свой голос на диктофон, Анна Григорьевна возилась на кухне с приготовлением обеда. Она решила сварить щи с мясом, нажарить картошки, а в духовке запечь рыбу.

Шевченко включил диктофон и проговорил:

- Три, три, три. Проверка записи. Неужели змей - это знания? Знание, в которое нужно воткнуть копье, в алую пасть знания воткнуть копье, а если не воткнешь, то эти знания расшевелят твою крышу и она поедет!

Он прервался и выключил диктофон. Отмотал пленку на начало, включил и приложил диктофон к уху. Он услышал:

- Три, три, три. Проверка записи. Неужели змей - это знания? Знание, в которое нужно воткнуть копье, в алую пасть воткнуть копье, а если не воткнешь, то эти знания расшевелят твою крышу и она поедет!

Выключил. Затем, весело блеснув глазами, вновь включил диктофон, убрал его в карман и пошел на кухню. Анна Григорьевна резала капусту для щей. Пар поднимался из раскрытой кастрюли, в которой закипало мясо.

- Как дела, Анюта? - спросил Шевченко, взял ложку и принялся снимать пену из кастрюли.

- Скоро будет готово, Георгий Павлович.

- Хорошо. С удовольствием поем щей. Питаюсь я беспорядочно, от этого, видимо, сдвиг по фазам происходит... Вообще от многих знаний - многие беды. Что такое все книги мира? Это, разумеется, Вавилонская башня, но перевернутая, основание вверху и оно расширяется, а острием уходит в землю, вернее, в мозг человека, как копье Георгия Победоносца в алую пасть змея. Стало быть, змея можно принять за незнание! Вот в чем двойственность мира! Да, Георгий наш святой бьет копьем в незнание. А может быть, и в знание. Ибо знание не спасает, знание ничего не решает... Хотя... Что ты думаешь об этом, Анюта?

- Георгий Павлович, вы чудной человек! Вы же видите, что я занята, а вы под руку что-то говорите, что, я не понимаю!

Шевченко пожал плечами и молча пошел в комнату. Там он вытащил диктофон из кармана, перемотал пленку на начало и включил воспроизведение. Сначала прошла первая запись, где он говорил о проверке записи, затем началась вторая запись:

- Как дела, Анюта? - услышал он свой голос, а дальше - ничего, тишина, затем опять его голос: - Хорошо... - звучал его голос до слов: - Что ты думаешь об этом Анюта? - и опять тишина. Шевченко вздрогнул от испуга пустоты.

Не было на пленке голоса Анны Григорьевны!

Он еще раз отмотал пленку, еще раз включил - не было голоса Анюты, не было! Шевченко стало вдруг так страшно, что он как бы вдавился в стул, на котором сидел, как бы съехал под стол. Это дело нельзя так оставлять, - подумал он,- нужно как-то распознать это пустое место! Он впал в какую-то прострацию, но его отвлек звонок в дверь. Сначала Шевченко не хотел идти к двери, но потом, подумав и странно улыбнувшись, включил диктофон, сунул его в карман и пошел открывать, прежде, конечно, взглянув в глазок.

Так и есть. Это приплелся все тот же Попов. Шевченко открыл дверь. Попов, посапывая, вошел в квартиру.

- Извините милостиво, что одолеваю вас каждую минуту, но не могу же я жить без средств. Скажите, пожалуйста, дома ли ныне Федор Михайлович?

- А давайте вместе посмотрим, - хитро сказал Шевченко.

Они подошли к двери Сысоевых, и сам Шевченко постучал. Из-за двери донесся такой знакомый, болезненный голос Достоевского:

- Входите!

Вошли. Достоевский сидел, осунувшись от усталости, за столом и продолжал диктовку “Игрока”. Анна Григорьевна сидела тут же и строчила в тетрадь. Шевченко решил испытать эту Анну Григорьевну и обратился к ней:

- Анна Григорьевна, у вас там щи не выкипят?

- Ну, что вы, Георгий Павлович! - улыбнулась та. - Я время от времени выхожу на кухню, проверяю, помешиваю.

- А это все вы! - изумился Достоевский появлению приснопамятного Попова. - Вам что, еще не вернули долг?

- Так вы мне должны, Федор Михайлович, Вы. И нашими деньгами! У Георгия Павловича другие рубли-с, измельченные, раздробленные. Россия-то перед долларом ползает на коленках!

- Неужели? - удивился Федор Михайлович. - Я на сто рублей две недели жил в Дрездене! Зачем же я тогда роман свой диктую, если в России рубли раздробились?

- Не знаю, Федор Михайлович, это ваше дело сочинять-с, мое дело получить с вас долг по векселю. Ну сколько вы можете душу мою мытарить, отдайте ради Христа мои двести пятьдесят рублёв!

- Рублей, - поправил Шевченко.

- Какая разница, - огорчился Попов, - рублёв, рублей... Федор Михайлович, молю, отдайте долг!

Шевченко не дослушал разговор, выскочил из комнаты и побежал к себе. Сел на кровать и в сильном волнении, пока отматывалась пленка, ожидал результата записи.

Включил и чуть не упал с кровати. Из диктофона послышался четкий голос Попова:

- Извините милостиво, что одолеваю вас каждую минуту, но не могу же я жить без средств...

Шевченко обалдело слушал, волновался за Анну Григорьевну, проявится ли она. И она проявилась. И что самое фантастичное - записался голос Достоевского, самого Федора Михайловича:

- ...Я на сто рублей две недели жил в Дрездене! Зачем же я тогда роман свой диктую, если в России рубли раздробились?..

Шевченко встряхнул головой, потому что понимал, что такого быть не может, чтобы записывалось то, что, он это-то понимал, существовало в воображении!

Что за вздор! У Шевченко сильно билось сердце и он сидел без движений, обхватив голову руками, и ему казалось, что у него и у Достоевского есть что-то общее в жизни. Живут бок о бок в ненадежных квартирах, с которых постоянно сгоняют, а они цепляются за помещения, потому что на улице не поживешь, цепляются друг за друга, и этот Попов олицетворяет какую-то невидимую, но значительную и необходимую связь, крепкую связь, подобную той, что создает сам Шевченко в своей Вавилонской башне. Ни одна книга не существует сама по себе, она кровно связана, если хорошо подумать, с предшествующими книгами, как человек связан со всеми жившими до него людьми. Все связано со всем, все имеет одну грандиозную душу, постичь которую и нужно в этой жизни, проникнуть в существо таинственной цели, стоящей перед этой душой. Но это такая огромная работа, которая не по силам простому человеку, даже, вероятно, не задумывающемуся над этой проблемой, эта работа для бесстрашных одиночек, становящихся неврастениками из-за того, что реальная, постоянно ускользающая жизнь врывается без спросу в эту работу, нарушает эту работу, считая ее ненужной, эфемерной, случайной. Так мыслят и те, кто считает и жизнь свою случайной. Но ничего нет случайного в этом мире, и не случайно Шевченко возводит свою интеллектуальную Вавилонскую башню, не случайно, а так написано у него на роду. И его судьба вплетена накрепко в другие судьбы, составляющие собственно могучий духовный организм Вавилонской башни, чудесной и разумной.

Немного погодя Шевченко услышал звонок в дверь, но не стал реагировать на него, потому что не поверил в этот звонок. Но звонки продолжались. Аня заглянула в дверь, спросила:

- Открыть?

Значит звонки были настоящими, ускользающими. Шевченко решил, что все реальное - ускользает, а нереальное - остается.

- Открой, - согласился Шевченко, понимая, что и звонки, и Аня сбили его с мыслей о единой человеческой душе.

Через минуту в комнату вошел удивленный Даренский, с пухлым портфелем. И только теперь Шевченко обнаружил поразительное сходство Даренского с Достоевским, словно оба сошли со знаменитого портрета Перова.

- Я уж испугался, не случилось ли что! - начал Даренский, присаживаясь к столу. - А вы дома! Что же вы сегодня на дежурство не явились? - спросил он.

Шевченко вздрогнул и понял, что со всей этой катавасией совсем забыл о работе.

- Приболел что-то, - сказал Шевченко. - Кашель, грудь давит, голова трещит... Должно быть, подхватил где-то грипп...

- Да, сейчас грипп разгулялся... Я несколько раз звонил, но никто не снимал трубку.

Шевченко вопросительно уставился на Даренского, спросил:

- А кто вам открыл?

- А там у вас открыто... Я позвонил, потом тронул дверь, она и открылась...

Шевченко вдруг оживился, взял диктофон, показал его Даренскому и сказал:

- Вчера купил. Интересная штучка. Разрешите проверить ваш голос?

Даренский стеснительно пожал плечами.

- Пожалуйста.

Шевченко нажал на запись.

- Проверка записи, - сказал Шевченко. - Радио “Орфей” - лучшее радио в России... Вы согласны?

- А что это за радио? Я не слыхал. Вообще не слушаю радио.

Шевченко остановил запись. Даренский с любопытством смотрел на черную коробочку с поблескивающей никелем надписью “Сони”. Шевченко отмотал пленку, включил воспроизведение.

- Проверка записи, - сказал Шевченко. - Радио “Орфей” - лучшее радио в России... Вы согласны?

- А что это за радио? - Я не слыхал. Вообще, не слушаю радио.

Даренский улыбнулся и сказал:

- Голос все-таки изменяется. Вообще странно слушать себя со стороны...

- Конечно, странно! - почти с ликованием воскликнул Шевченко, убеждаясь в достоверности коллеги.

- Сегодня вторник, Георгий Павлович, - напомнил Даренский. - Я решил быть пунктуальным, так что всё привез.

Пока перекладывали коробки с ампулами из портфеля в портфель, Шевченко все думал о том, почему входная дверь оказалась незапертой. Видимо, сам, когда впускал Попова, забыл закрыть. И тут светлый луч озарил сознание Шевченко. Он предложил послушать беседу свою с Достоевским.

Когда Достоевский сказал: “... Я на сто рублей две недели жил в Дрездене...”, Шевченко подскочил от удовольствия на стуле. Выключил диктофон и спросил:

- Кому принадлежит этот голос, знаете?

- Как кому? Это ваш голос! - отчудил Даренский.

Шевченко быстро взял себя в руки.

- А ведь, правда, не очень похож на мой голос? - спросил он.

- В записи мы слабо узнаем свой голос, - сказал Даренский,

Он откинулся на спинке стула и осмотрел книги.

- Неужели вы все это прочитали? - подивился он.

- Прочитал, мой дорогой, и еще столько прочитаю.

- Зачем?

- Ну я же без телевизора живу, жена давно умерла. У меня три свободных дня между дежурствами. Так что от нечего делать читаю себе тихо, увлекаюсь. Жизнь нужно как-то коротать.

- Это правильно, - согласился Даренский. - По телевизору ахинея разная идет, я тоже редко смотрю. В основном, езжу на машине, подрабатываю. Ввязался в строительство дачи. Расходов - море. Да еще жена достала - делай, говорит, ремонт в квартире.

Даренский положил ногу на ногу, ссутулился и потрогал свою бородку. Ну, вылитый Достоевский! Правда, проблемы, занимавшие Достоевского и Шевченко, абсолютно не трогали Даренского.

Шевченко вновь встрепенулся, вспомнив о голосе Анны Григорьевны на диктофоне. Включил. Сам услышал ее голос, а Даренский в нем признал голос самого Шевченко. Оказывается, за диалогичностью стояло лицедейство!

Шевченко подумал о том, что нужно еще каким-то образом провериться перед Даренским. Он вспомнил о регистрационных документах, подмигнул Даренскому, прошел к шкафу, с волнением вытащил снизу папку с фотографиями деда, развязал тесемки... Документы были на месте. Причем Даренский с нескрываемым интересом принялся листать их, прочитывать.

- Вот уж чего не ожидал! - воскликнул Даренский. - Здорово!

А Шевченко не слушал, ему в голову пришла на первый взгляд, казалось бы, обыкновенная мысль о фотоаппарате. Конечно, нужно фотографировать всех, находящихся рядом с Шевченко!

- Пойду в поликлинику, - как о давно решенном, сказал Шевченко, чтобы поторопить Даренского.

Проводил Даренского до его “девятки” вишневого цвета в переулок. Потом вернулся во двор, сел в свою машину и поехал за покупкой фотоаппарата. На Ленинском проспекте нашел хороший фотомагазин, остановил свой взор на “Полароиде” за шестьдесят долларов. Фотографию выдает сразу, не нужно проявлять, печатать, сам все делает аппарат. Попросил продавца зарядить кассету. Купил десяток комплектов, по десять снимков в каждом. Вышел на улицу и почувствовал, что стало прохладно. Как бы впервые увидел деревья, подернутые желтизной. Небо над городом было в легких облачках, светило солнце, ярко, но почти что не грело, поскольку Шевченко был в своем темно-синем, в тонкую нитку сероватого цвета, костюме.

Машина стояла под липой, на маленькой дорожке, передними колесами на бордюре. Шевченко направил аппарат на машину, щелкнул, что-то загудело в аппарате и из его чрева язычком вылезла фотография, на которой ничего сначала не было, а потом на глазах стала проявляться “шестерка” Шевченко бежевого цвета. На снимок попало и желтеющее дерево, и проспект, и несколько пестрых машин, и, вдали, универмаг “Москва”.

В квартире пахло горелым и было дымно. Шевченко побежал на кухню, увидел потрескивающую на огне совершенно почерневшую кастрюлю. Вода давно выкипела, мясо обуглилось и приварилось ко дну. Шевченко погасил огонь, мысленно навсегда распрощавшись с Анютой.

Пока кастрюля остывала, принялся чистить картошку, чтобы хоть что-то поесть. Проверил духовку: в ней стояла на противне рыба. Хорошо, что духовку не успел включить. На сей раз включил, добавил подсолнечного масла на противень. Потом минут пятнадцать мыл, драил кастрюлю.

Через час он ел, сидя на углу стола. И уж только после этого позвонили в дверь. В самый раз позвонили, а то Шевченко истосковался по Попову, которого необходимо было щелкнуть на память! Шевченко взглянул в глазок. За дверью стоял Фридман и с ним еще несколько человек. Шевченко удивленно открыл дверь.

- Добрый день, Георгий Павлович! - весело сказал Фридман.

Фридман был невысок, широкоплеч, с рыжими усами и совершенно лыс. На нем был белый модный плащ с погончиками. Следом за Фридманом в квартиру вошли мужики в телогрейках и армейских бушлатах.

- Ну, вот и до вас дошла очередь! - сказал Фридман.

Шевченко взволновано спросил:

- Мне же сказали, что я могу жить и здесь и там...

- Да, - согласился Фридман. - Только, простите, Георгий Павлович, как же мы будем делать ремонт здесь, если ваша комната завалена книгами? Да и вы будете мешать рабочим...

- Понятно, - сказал Шевченко, ничего не понимая, и спросил: - А коробки для книг принесли?

- Вот они! - пробасил красноносый мужик и бросил на пол толстую картонную пачку.

Мужики принялись собирать коробки из картонных листов-заготовок. Потом пошли в комнату, чтобы укладывать книги. Мужики стали ходить туда-сюда с коробками...

- Ну, счастливого пути! - сказал Фридман и пожал на прощание руку Шевченко.

Крытый грузовик не спеша выполз из двора в переулок. Шевченко на своей машине ехал следом. Вот так вот все кончается. Буднично и с мужиками. Надо бы им поставить. Шевченко не поехал через Садовое кольцо, как грузовик, которому через центр ездить было запрещено, а поехал к Волхонке. Там остановился, купил пять бутылок водки и поехал самостоятельно. Приехал раньше грузовика. Поставил машину в сторонку, въехав на затоптанный газон между тополями, облетающими уже.

В большой комнате на полу лежала схема Вавилонской башни, и возле нее стояли пустые водочные бутылки. Шевченко свернул схему, убрал бутылки и стал примерно прикидывать, куда что ставить. Рычание грузовика он услышал через окно. Спустился, сам кое-что легкое стал носить в квартиру. Выглянула в дверь соседка, у которой он однажды занимал стаканы, сказала:

- Стаканчики-то верните.

Вернул стаканы, рассмотрев собаку, похожую на козла с бородой.

Мужики топали, кряхтели, громко говорили. Так продолжалось часа полтора. Потом Шевченко вручил им водку.

- От, это по-нашему! - порадовался за всех красноносый. - А то пашешь цельный день, а тебе: фирма заплатит!

- Ну вот и все! - воскликнул сам для себя Шевченко.

Он понимал, что возврата назад не будет, что вся эта махинация еще продолжается, что его и из этой квартиры под каким-нибудь предлогом попросят, а то и просто убьют, как бывшего жильца. Весь вечер он приводил вещи в порядок, раскладывал, расставлял. Потом почувствовал сильную усталость. И руки и ноги гудели, постреливало в темечке, хотелось спать. Но все же перед сном он сделал несколько фотографий. Книги, шкафы, вещи отлично получились.

Чтобы отдохнуть как следует, выпил снотворного. И действительно спал как убитый.

Утром, зевая, обнаружил себя в новой квартире, не удивился, побрился, умылся, попил чаю и поехал в Переделкино. Когда он ездил туда, всё время вспоминал стихи Пастернака. Вот и сейчас он на всю машину скандировал:

За окнами давка, толпится листва,

И палое небо с дорог не подобрано.

Все стихло. Но что это было сперва!

Теперь разговор уж не тот и по-доброму.

Сначала все опрометью, вразноряд

Ввалилось в ограду деревья развенчивать,

И попранным парком из ливня - под град,

Потом от сараев - к террасе бревенчатой...

Свернул с Можайки на Переделкино. Показалось на взгорке кладбище, съехал в низину, взял влево, на встречную полосу, и сдал назад, к бетонной трубе. Закрыл машину. Пошел по склону вверх. Желтые листья шелестели под ногами. Дул ветерок, было прозрачно и прохладно. Плащ на Шевченко развевался, был не застегнут. На кладбище пахло забродившим вином. Свет от солнца, тень от деревьев. Покосившиеся решетки оград.

Кресты, мраморные надгробия, узкая тропинка между могилами. Вот и могила Пастернака. Пожелтевшая от времени стела с профилем, вдавленным, поэта.

Шевченко сел на скамейку, с сожалением стал вспоминать старую квартиру, полутемный длинный коридор, комнату Сысоевых с тремя широкими окнами, пятна света на старинном паркете.

Тофика всё не было. Прошло уже пятнадцать минут, как он должен был быть. Чтобы отвлечься, Шевченко прочитал тихо:

Как бронзовой золой жаровень,

Жуками сыплет сонный сад.

Со мной, с моей свечою вровень

Миры расцветшие висят...

Тофика всё не было. Шевченко встал со скамейки, отошел от могилы Пастернака, дошел до могилы Арсения Тарковского, на которой стоял большой деревянный крест, затем прошел к выходу с кладбища. Тофика не было видно. Шевченко вернулся к могиле Пастернака, сел, поставил набитый ампулами портфель рядом. Посидел некоторое время, вновь походил.

Прошел час. Тофика не было. А где его искать, Шевченко не знал. У Шевченко был лишь телефон Тофика.

- Странно, очень странно! - прошептал в некотором страхе Шевченко, обернулся, испугавшись собственной тени, встал со скамейки и почти что побежал с кладбища к машине. Бежал и все оглядывался.

Но кладбище было пустынно.

Еще с откоса он увидел, столбенея, что его машины нет на месте. Не веря в это, он спустился к месту ее стоянки, к бетонной трубе. Посмотрел в одну сторону дороги, в другую: машины не было! Угнали! Ноги подогнулись, и Шевченко сел на песок. Весь он вдруг мелко задрожал и слезы брызнули из глаз. Но он тут же заставил себя встать и побежал в сторону Дома творчества, но не заметив там машины, устремился назад по шоссе и по нему обогнул кладбище, вышел к главному входу, но и тут машины не было. Вернулся к могиле, сел.

У Шевченко на лице было такое выражение, как будто он только что очнулся от обморока - сидит и ничего не видит, ничего не понимает. Он словно окаменел в постигшем его горе.

Чувство безутешной скорби овладело им. С трудом поднялся и пошел куда-то. Спросил у какой-то женщины, когда в ворота вышел с кладбища, где милиция? Нашел какое-то подобие отделения, написал заявление об угоне, указал сведения из технического паспорта. Старший лейтенант цыкал сквозь золотой зуб и покачивал головой. Попросил оставить номер своего телефона. Покосился на пухлый портфель, но ничего не спросил более. Шевченко, раздробленный, измельченный, поплелся на станцию железной дороги. Шел вдоль глухих заборов писательских дач и все думал о том, как он теперь будет передвигаться по городу, как он будет жить?

Солнце спряталось за тучами, и Шевченко показалось, что одна огромная сплошная тень легла на землю. Платформа была пустынна. Летела пыль, какой-то мусор. Шевченко купил в станционной кассе билет. И тут же шумно подошла электричка. В вагоне он стоял в тамбуре, смотрел в окно, но видел свою дорогую “шестерку”, жалел ее, будто родного ребенка.

Всё время хотелось плакать, но он крепился. Не очень тяжелый портфель казался ему непосильной ношей. И пока ехал в метро в Измайлово, все прощался с машиной, как с дорогим покойником.

Он понимал, что машину не найдут, что тут всё было подстроено, но, войдя в квартиру, тотчас набрал номер Тофика. После нескольких долгих гудков трубку сняли, и женских голос на вопрос: “Можно ли попросить к телефону Тофика?” - ответил, что таких здесь нет.

Со вздохом Шевченко положил трубку, снял пиджак, прошел в большую комнату, которая сильно уменьшилась из-за мебели и книг, и прилег на кровать. Прямо против него висела икона Георгия Победоносца.

- Не Победоносец ты, а рогоносец! - крикнул Шевченко и заплакал.

Горячие слезы потекли по впалым щекам, и было так горько, как никогда еще не было в жизни.

Потом он как-то незаметно успокоился и задремал, а проснувшись, решил позвонить Гуте, поскольку куда-то товар из портфеля нужно было девать. Но ее, по всей видимости, не было дома, трубку не брали. Через минуты две буквально, как и положено, позвонили в дверь. Шевченко подошел, прислушался. Глазка здесь не было. Звонки повторились.

- Кто там? - вполне бодро спросил Шевченко.

- Константин Петрович, - послышалось из-за двери.

- Какой еще Константин Петрович? - удивился Шевченко.

- Победоносцев, Константин Петрович! - полностью назвался человек из-за двери.

Подумав, Шевченко открыл дверь и сразу же узнал обер-прокурора Синода.

- Прошу! - сказал Шевченко, отдавая себе отчет в том, что это фантом.

Победоносцев вошел, осмотрелся.

- Простите, а комната Федора Михайловича которая будет? - спросил Победоносцев.

Шевченко пробежал глазами по двум дверям, стараясь обнаружить комнату Сысоевых, но не найдя ее, после заминки указал на дверь в большую комнату. Хотя прекрасно понимал, что Достоевский вряд ли мог доехать на Вторую Парковую на метро. Однако Достоевский как ни в чем не бывало сидел за столом и что-то писал в тетрадь.

Увидев Победоносцева, Достоевский отбросил перо, встал и горячо пожал руку Победоносцеву.

- Рад, очень рад! - сказал Федор Михайлович.

- Я только что из Англии, - сказал Победоносцев, - и сразу к вам. Прочитал по рекомендации наследника престола ваше “Преступление”. Вещь сильная, но, как мне показалось, излишне многословная. Вам так не кажется, Федор Михайлович?

У Достоевского дернулось веко, и он сказал:

- Это всё из-за денег, Константин Петрович! Работа из нужды, из-за денег задавила и съела меня!

- То есть вы хотите сказать, что специально нагоняете объем? - спокойно спросил Победоносцев.

Шевченко поразился этому точному вопросу, потому что сам понимал, что с текстами Достоевского творится что-то не то. И сам вставил:

- Константин Петрович прав. В одной фразе Чехова - половина Достоевского!

- А кто такой Чехов? - спросил Достоевский.

- Вы его не застанете, Федор Михайлович, - пояснил Победоносцев. - Вы умрете в 1881 году. А Чехов в это время только-только начнет печататься.

Это пояснение Достоевский пропустил как бы мимо ушей.

Шевченко продолжил:

- У вас какое-то беззастенчивое многословие. По сути, у вас и персонажей нет, то есть вы - плохой лицедей. Не умеете раскладывать свои словесные потоки по образам. Потому что везде вы один. Вы бы уж без всяких там Раскольниковых и Карамазовых шпарили бы да и шпарили от себя, от первого лица. Вы - не художник! - отчеканил Шевченко. - Вы - мучитель. Вы себя измучили и читателей мучаете. Читатель хочет подсмотреть чужие жизни, а вы ему одни свои потоки! Всё преступление Раскольникова Чехов бы дал одним рассказом. Потому что создал бы образы. А образам не нужны словесные потоки. Помните у Чехова: “Вы святые?” - “Нет, мы из Фирсанова”. Вот и весь диалог. А какова Липа! Каковы характеры! Каковы кричащие паузы!..

- Паузы? - удивленно спросил Достоевский.

- Да, именно паузы! - воскликнул Шевченко. - А у вас этого нет, вы не доросли до понимания кричащей паузы. Вы - словесная молотилка! Вы не могли просто написать: “Утром Раскольников почувствовал себя на подъеме. Спустился в дворницкую, прислушался, - никого. Взял под лавкой топор и пошел к старухе-процентщице опробовать свою тайную идею. Идея состояла в том, что Бога нет и всё можно делать. Старуха была дома. В ее комнате Раскольников достал из-под полы топор и зарубил старуху. В другой комнате подвернулась ее служанка Лизавета. Испугалась страшного Раскольникова и кровавого топора, попятилась в угол, под иконы. Раскольников с помутненным сознанием метался несколько дней. Разумихин приметил его сумасшествие, познакомил с Порфирием, следователем”...

- Вы писатель? - вдруг перебил Шевченко Победоносцев. - Как точно и броско вы рассказываете!

- Я бы за столь короткий текст и десяти рублей не получил! - закричал Достоевский. - Я графоман по несчастью с философско-революционно-религиозным окрасом! Я черт в Боге! Я Бог в черте!

- Но вы монологичны, - уже спокойно сказал Шевченко. - Вы не познали проблему автора и персонажей. У вас все в куче! Если бы вы знали закон паузы, изолирования отдельных мыслей или эпизодов, то тогда бы вы дошли до кричащей тишины! Понимаете?

- На казните меня, мне деньги были нужны! - взмолился Достоевский.

- Деньги нужны всем. Это не оправдание. Служили бы по инженерной части и писали бы. Любую вашу вещь нужно было сокращать втрое! У вас все романы завершены монологом, от этого их слабость. А Чехов разгадал это и никогда не завершал событий, потому что работал с паузами. Излюбленная его композиция - это композиция несвершившегося события. А вы гнали свои листы, пытаясь объять необъятное. Не думали об упразднении. А ваши периоды нужно было упразднять. Само же упразднение лежит в основе апокалиптического сознания, в котором история является лишь предысторией.

- Но у меня исключительные обстоятельства! - вскричал Достоевский, чуть не плача. - Мне средства к жизни нужны!

- Да публике-то какое дело до ваших исключительных обстоятельств?! - с небольшим нажимом сказал Шевченко. - У вас, Федор Михайлович, не писательство, не художество, а какое-то царство газетного ума. Монологи ваши газетные подаются столь серьезно, что начинаешь задумываться, а в порядке ли автор? У вас напрочь отсутствует юмор, самоирония, усмешка.

- Автор должен быть лицом серьезным, - сказал Федор Михайлович, - всеведущим и непогрешимым!

- Да чушь все это! - отмахнулся Шевченко. - Автора нужно топить, убирать, упразднять в художественной прозе. Хотите быть автором - пишите статьи в газеты от своего лица!

Победоносцев кашлянул, заметил:

- Но у Федора Михайловича из-за этой словесной избыточности возникает художественность более высокого уровня... Его читают. Вся мыслящая Россия следит за его творчеством...

- Я должен был продавать тексты, чтобы жить.

- Вы так об этом говорите, как будто продавали наркотики, - сказал Шевченко и спохватился, поскольку он сам торговал наркотиками напрямую.

Это прочитал по его глазам Достоевский.

- Георгий Павлович, вам ли говорить об этом. Я хоть текстами торговал, а вы? Вы безбожник, торгующий наркотиками! Вы изверг! А беретесь еще судить о высоком!

Шевченко покраснел и опустил глаза. Он понял, что Достоевский работает не образами, не паузами, а прямыми мыслями, серьезными мыслями, пусть и монологичными.

- Да я по три дня бегал за каким-нибудь рублем, чтобы писать, а вы хапаете за ворованные ампулы миллионами!

Вдруг Константин Петрович подхватил копье и занес его над головой Шевченко. Шевченко съежился от ужаса и упал пред всадником на колени. Победоносцев попятился, закачавшись в воздухе, и удалился в икону.

Шевченко стоял на коленях перед иконой и плакал. Он понял, понял происхождение всех своих несчастий. Однако поспешных выводов делать не стал. Успокоился и пошел в коридорчик звонить Гуте.

- Куда же вы? - услышал он болезненный голос Достоевского.

- Да сидите вы смирно! - крикнул Шевченко и махнул на него рукой. - С вами все вопросы давно решены, а со мною - только в процессе решения.

Тут опять в дверь позвонили. Шевченко припал ухом к ней.

- Кто? - спросил он нервно.

- Да это Тургенев...

- Принесла нелегкая! - проговорил Шевченко, но дверь открывать не стал. - Ну, что вам еще?

- Не могли бы вы пустить в ход все дополнительные пружины вашего ума, чтобы добыть от редактора “Эпохи” 300 рублей серебром?! Я рассчитываю купить дочери фортепиано...

- Зайдите завтра, - бросил Шевченко через дверь, - чтобы я все пружины свои успел запустить за это время!

Слышно было, как Тургенев пошел по лестнице. Шевченко набрал номер Гуты. После двух долгих гудков внучка сняла трубку. Шевченко рассказал об угнанной машине, о всех своих бедах и попросил Гуту приехать сейчас же.

- Я не могу! - твердо сказала Гута.

- Почему?

- Нетранспортабельна, по-онимаешь?

Только теперь Шевченко понял, что она плохо ворочает языком.

Нет ему жизни внешней, есть ему жизнь внутренняя. С чувством ускользающей реальности и тоски он расстелил на столе, прошелестев, как крахмальной скатертью, свою незабвенную схему Вавилонской башни, выхватил зажигающимся взглядом имена, которые застучали в голове молоточком, зазвенели серебристым колокольчиком, понесли русской тройкой с этого света: Карлейль, Кропоткин, Апулей, Гомер, Конфуций, Гоголь, Гегель, Апухтин, Батюшков, Матфей, Макиавелли, Лютер, Гейне, Бердяев, Лермонтов, Паскаль, Булгаков М., Булгаков Сергий, Плутарх, Державин, Гофмансталь, Нароков, Солженицын, Герцен, Овидий, Вяземский, Бодлер, Довлатов, Мандельштам, Случевский, Ренан, Лафатер, Искандер, Волошин, Борхес, Достоевский, Толстой, Тургенев, Карамзин, Платонов, Пастернак, Есенин, Алданов, Бунин, Лао-цзы, Наполеон, Набоков, Ленин, Сафо, Роднянская, Сурат, Лесков, Крылов, Эзоп, Белинский, Нагибин, Фолкнер, Фихте, Кант, Бальзак, Золя, Фома Аквинский, Языков, Грибоедов, Мей, Рылеев, Гаршин, Короленко, Никитин, Мережковский, Фрейд, Полонский, Пушкин, Глеб Успенский, Анаксагор, Бергсон, Бострём, Введенский, Лихачев, Грановский, Шатобриан, Аксаков, Фромм, Островский, Соловьев, Полонский, Буренин, Ницше, Шиллер, Штерн, Киреевский Иван, Карсавин, Зеньковский, Гумилев, Донн, Верн, Одоевский, Руссо, Рассадин, Ройс, Шопенгауэр, Корнель, Кавелин, Шеллинг, Тютчев, Лосский, Бакунин, Вышеславцев, Бейль, Фонвизин, Новиков, Квятковский, Шекспир, Державин, Ориген, Флоренский, Ходасевич, Сталин, Фурье, Суворин, Спенсер, Тэн, Ахматова, Леонтьев, Панин, Белов, Распутин, Тендряков, Залыгин, Трифонов, Твардовский, Фет, Белый, Пяст, Шестов, Чулков, Самойлов, Бродский, Маяковский, Войнович, Писемский, Козлов, Кувалдин, Чехов, Блок, Домбровский, Астафьев, Сэлинджер, Кольцов, Давыдов, Зайцев, Помяловский...

Резко позвонили в дверь. Цепочка имен, бесконечная цепочка, прервалась и наступила кричащая тишина.

Раз, два, три... Пауза. Молчание, молчание, молчание.

Шевченко задрожал от возникшего после паузы в голове звона колокольчика. Боязливо озираясь по сторонам, он медленно и бесшумно пошел в прихожую, припал чутким ухом к двери. Ему послышалось радио “Орфей”, звучала по-немецки ария из какой-то оперы Моцарта. Потом из-за двери донесся картавый приглушенный голос:

- Вы в Бабкино едете?

Шевченко не понял, кто это говорил, даже Бабкино не сразу вспомнил.

- Кто там? - спросил он осторожно.

- Да это я, Левитан.

- Какой еще Левитан? - не понял Шевченко.

- Чегт знает, что такое!.. Какой дугак! Да это я, Исаак Левитан, газве не узнаете, догогой Геоггий Павлович?!

Со вздохом облегчения, что пришли свои, Шевченко открыл дверь. На пороге стоял в черной шляпе, с ружьем за плечом и с белой убитой чайкой в руке знаменитый художник.

- Собигайтесь скогее, поезд уходит!

- Господи, как это я забыл, что мы собрались с вами в Бабкино! Ведь, Антон Павлович ждет нас с Достоевским, чтобы привести в порядок его роман!

Левитан развернулся и пошел к лестнице. Шевченко накинул плащ и последовал за ним. Внизу заглянул в почтовый ящик, достал бумажку, в тусклом свете грязного подъезда прочитал: “Покупаем квартиры”. В страхе оглянулся. С лестницы спускались двое черномазых, остановились возле Шевченко, один взял его за лацкан пиджака.

- Продашь квартиру или нет, сволочь старая?!

- Да берите вы всё, берите! - закричал Шевченко.

Молодцы обшарили Шевченко, выгребли содержимое карманов, открыли дверь подъезда и вытолкнули на улицу. Шевченко споткнулся и упал. Когда поднимался, увидел стоящего с убитой чайкой Левитана.

Только Шевченко хотел подойти к нему, как Левитан быстро пошел вперед. Смеркалось. Было безлюдно. Только фигура Левитана маячила впереди. Шевченко шел за ним неотступно. Он устал, сил уже не было идти, но он всё шел и шел.

- В Бабкино! - повторял он шепотом.

Через несколько часов пришел на вокзал, сел на скамейку в зале ожидания. Левитан ушел за билетами в кассу. Шевченко сидел без движений, осунувшийся, небритый, старый и все повторял:

- В Бабкино!

На второй день к нему подошел милиционер, потрогал за плечо. Из синего рта слабо донеслось:

- В Бабкино...

“Грани”, № 181-1996