Сергей Каратов
СРЕДИ МИРОВ
Как бы ни говорили о том, что писатель должен только работать и не ждать признания при жизни, тем не менее, ему хочется знать мнение общества о его заслугах перед ним. Да, творец догадывается, что ему удалось сделать, и каких он достиг высот. Он вправе поставить точку в конце нового произведения и воскликнуть в творческом экстазе: "Ай да Пушкин, ай да сукин сын!" И все же плоды трудов всей жизни должны получить хотя бы примерную оценку современников.
Писатель Юрий Алексадрович Кувалдин приближается к своему шестидесятилетию с большим творческим багажом, который в том или ином виде, в устах тех или иных мастеров слова обрел заслуженное признание. И неважно, какое было время года на дворе, какие возникали политические противостояния, но ему, как одаренному человеку, каждая среда дарила свои сюжеты, каждая эпоха знакомила со своими "героями нашего времени". В минувшем году в издательстве "Книжный сад" вышла объемная книга писателя, получившая название "Родина". Прекрасно оформленная и включившая в себя семь известных по предыдущим публикациям в периодике повестей и новый роман с одноименным названием "Родина", книга Юрия Кувалдина должна была стать настоящей сенсацией в литературном мире. Но, то ли время такое глухое, ватное, то ли признанная литературная критика, привыкшая работать по заказу, не получила одобрения свыше, во всяком случае, автор остался в недоумении. С другой стороны, пенять-то не на кого: все сбились в какие-то группировки, тусующиеся при тех или иных толстых журналах и в упор не видящие ничего, кроме произведений авторов своего круга. Видеть великие вещи, давать им беспристрастную оценку, опираясь на критерии, выработанные всем опытом отечественной литературы, - прерогатива гениального критика, умеющего отстаивать свои убеждения, невзирая ни на какие условности и отдельно взятые мнения, сформированные в мелких литературных сообществах.
Но, к сожалению, с великими мыслителями страна распрощалась в позапрошлом веке. Отчасти таковых можно было застать и в начале прошлого, к коим несомненно следует отнести Василия Розанова, Юрия Тынянова, Виктора Шкловского. Ныне - увы, всюду господствует тенденциозность, предвзятость, боязнь испортить карьеру от соприкосновения с "неблаговидным" автором. Произведения Юрия Кувалдина неординарны, неуемны, в чем-то спорны, но, безусловно, направлены на одушевление и гармонизацию хаоса. И что более всего из вышеперечисленного является препятствием для включения этого автора в реестр официально признанных столпов русской словесности, остается загадкой. Возможно, виной тому противоречивость автора, которая расковывает его, дает ему возможность расширить творческий диапазон, помогает ему пребывать "над схваткой". Срабатывает личностное восприятие, субъективистский подход к человеку, автору, чьи отношения с кругом литераторов носят зачастую характер неуставных, нарушающих субординацию или, если хотите, табели о рангах. Существует самонадеянная элита, отвергающая всякое явление, если оно не запрограммировано этим кругом людей заранее.
Максимально сжатая до рассказа, до новеллы, малая проза Кувалдина несет в себе огромный энергетический заряд. В журнале "Наша улица" периодически появляются его великолепные рассказы, исполненные глубоким знанием жизни и творческого мастерства. Лаконичность, точность деталей, метафоричность наблюдаются и в крупных формах. Кувалдину не характерна гладкопись, его герои непредсказуемы, во многом неудобны, что выражается в изменчивости настроений, в трагическом восприятии не только своих поражений, но и побед (повесть "Юбки"). Кувалдин показывает своих героев такими, какие они есть или такими, каким они могли бы стать в той или иной ситуации. А с этого момента к мятежности философских исканий добавляется гротеск, особенно проявившийся в романе "Родина". Художественный мат (не путайте с художественным свистом), естественно, может насторожить и даже напугать эстетствующего критика. Критика с выстроенным логическим мышлением озадачит суждение Кувалдина о происхождении вербального кода, если хотите "праязыка", разработанного и закодированного для широкого круга людей через понятие "БОГ" еще древнеегипетскими жрецами, обучившими человечество принятию условной лексики. Как писал поэт Николай Гумилев:
А для низкой жизни были числа,
Как домашний подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передает.
В данном случае роль умного числа отводится кодированному слову, которое расшифровывает Юрий Кувалдин с помощью рунических символов, заложенных в нетрадиционную лексику. Примеры не привожу: для этого читателю надо отыскать роман "Родина" и прочесть его от корки до корки.
Нынешняя критическая школа опровергла понятие: "все гениальное - просто" Теперь все наоборот, и чем сложнее изъясняется тот или иной филолог, критик. литературовед, чем богаче его научная терминология, тем больше у него шансов претендовать на роль крупного знатока словесности. Недаром есть на этот счет высказывание Поля Гольбаха: "Очень полезно выражаться недостаточно ясно: рано или поздно прослывешь пророком". Такое чтиво обволакивает читателя, завораживает его непонятными терминами, смутными ощущениями, туманными сентенциями и невольно оставляет в его сознании, что он имеет дело с автором элитарного круга.
Роман начинается с того, что на Патриарших прудах происходит трагедия века: от рук рыжей старухи Щавелевой Людмилы Васильевны, кандидата исторических наук, доцента кафедры Истории КПСС, гибнет удавленная ею Родина. Кувалдин установил точный диагноз, определил болезнь, которая и скосила "построенный в боях социализм". Он даже выявил виновника - носителя идеологии в лице Щавелевой, задушившей общественное сознание.
Патриаршие пруды сразу же выводят нас на Булгакова, с его Понтием Пилатом и до поры до времени остающимся за кадром Воландом. Но поскольку произошло преступление, то и герой Достоевского Порфирий Петрович тоже оказался в этой "теплой компании". А дальше господствует гротеск, открывающий простор для самой буйной фантазии читателя. В этом произведении Юрий Кувалдин наиболее полно раскрывается перед читателем в своей неистощимой мятежности философских исканий, чередующихся с вполне осознанным болевым восприятием той утраты, которую понесла наша страна в процессе случившегося обвала. Уход от идеологии - это да, но утрата территорий, сложившейся мировой доминанты, населения, наконец, не могли не волновать человека пишущего, мыслящего, умеющего прогнозировать и анализировать происходящее. Почти каждое произведение несет оттенок мифологизации, и если Габриэлю Гарсиа Маркесу это удалось сделать в двух его наиболее значительных романах: "Сто лет одиночества" и "Осень патриарха", то Юрий Кувалдин воплощает свой грандиозный замысел в ряде произведений, с выходом каждой новой книги наращивая экспрессию, усиливая фабульную конструкцию и парадоксальную непредсказуемость исхода, к которому, безусловно, стремятся все его герои.
В повести "Вавилонская башня" герой произведения Георгий Павлович Шевченко скупает всю литературу и строит у себя в московской квартире Вавилонскую башню из имен, так или иначе прославившихся в мире, где должно остаться только одно имя, которое будет возлежать на вершине этой гигантской пирамиды. Его пирамида, по-видимому, должна напоминать ту, что изображена на картине художника В. В. Верещагина: "Апофеоз войны". Только та пирамида выложена из черепов погибших на войне людей. Здесь тоже война, и тоже кровопролитная, потому что каждый творец мечтает оказаться на самой вершине этого воображаемого сооружения. А для этого нужна огромная сила воли, небывалое старание и Божий дар. В "Вавилонской башне" одним из виртуальных действующих лиц опять становится писатель Ф. М. Достоевский. Здесь он предстает как должник некоего Попова и одновременно как кумир врача Шевченко. Между ними возникает диалог:
"Достоевский отвлекся, взглянул на Попова мутным взглядом, как будто Попова вовсе не было в комнате. Затем перевел взгляд, более осмысленный, на Шевченко.
- Георгий Павлович, дорогой, вы же обещали в счет вашего первого романа оплатить мой долг в двести пятьдесят рублей господину Попову, не так ли?
- Разумеется, Федор Михайлович. Но почему вы сказали, что в счет моего первого романа? - удивился Шевченко.
- Потому что вы его сегодня вечером начнете писать, ввиду того, что ваша
крыша съехала ровно настолько, насколько это требуется для написания романа".
Следует ли это понимать, как руководство к действию, где рецептом для написания романа является определенная степень сумасшествия или что-то еще кроется в этом пассаже Юрия Кувалдина, что вдумчивому читателю еще только предстоит понять и принять к сведению. Борьба этих противоположностей в сознании человека дают ему возможность понять смысл пребывания на этом свете: "кто ты, поэт или тварь дрожащая?" Воссоздавая мир своих фантазий, художник слова увековечивает каждый миг бытия, останавливает неотвратимый бег колесницы времени. И в этом его главное предназначение. Кувалдин в беседе нередко повторяет одну выведенную им формулу: "Творец истлел, его уже нет физически, но мы имеем возможность общаться с ним посредством его произведений".
В миру распространено мнение, что жить приходится согласно пословице: "не так, как хочется, а так, как велят".
Но тогда следует задуматься над тем, кто велит и какое он имеет право повелевать или помыкать тобой. Там, где начинается свобода одних, неизменно должна заканчиваться свобода других, особенно если люди не научились отличать свободу от вседозволенности.
В повести Юрия Кувалдина "Счастье", качественно отличающейся от повести "День писателя" и романа "Родина", автор предстает перед читателем как яркий художник реалистического направления, с чего он и начинал, когда во главу угла он ставил произведения А. П. Чехова. Здесь он живописует счастье миролюбивой гармонии, которую он как автор наблюдает в идиллическом мирке одной крестьянской семьи в деревне Тюрищи. Правда, эта жизнь предстает перед читателем словно бы сквозь кисейную занавесь кинокартины "Зеркало", с закадровым голосом поэта. Возникновение этих кадров, их рефрен предполагает наложение некой высшей формы человеческого счастья на простую, земную, от которой можно умиляться, над которой можно негодовать или тайно иронизировать, что зачастую и делает Юрий Кувалдин. Его герои работают на производстве, на земле, а молодой отпрыск из этой добропорядочной семьи идет служить в милицию. Они любят по-своему, видят окружающий мир, восторгаются той натурфилософией, выраженной в красках рассветов и закатов, в соловьиных трелях, во всплесках рыб на зеркальной поверхности реки. Вот они истоки человеческого счастья, которые и составляют смысл их жизни. Их мало волнует какая-то иная жизнь, им вполне хватает и своих драм и своих трагедий (потеря младенца и другого взрослого сына, который разбился на тракторе). Реализм Кувалдина в этой повести перемежается присутствующим голосом за кадром, который напоминает о бренности бытия, о краткости земной человеческой жизни и вечности человеческой души, при условии, если она наполнена глубоким содержанием.
Герои Юрия Кувалдина во многом трагичны: у Шевченко съехала крыша, а вавилонскую башню он так и не построил; Щавелева в романе "Родина" пытается родить, но она уже изначально впала в глубокий маразм, насквозь пропитавшись коммунистическими идеалами. В финале она все-таки родит ребенка, и это будет не кто иной, как Русский Бог. Мы помним, как идеологи нового времени пытались родить общенациональную объединяющую идею.
В повести "Счастье" соловей, поющий на окраине деревни Тюрищи, вовсе не собирался славить Господа за красоту этого мира. Он просто пел для себя. Молодой человек в повести "Юбки" свои любовные победы не воспринимает как нечто самое важное, что происходило в его жизни. Он относится к ним, как к одному из этапов при переходе к взрослой жизни, где секс становится чем-то весьма обыденным, напоминающим выкуренную сигарету или рюмку водки, принятую за обедом.
И только писатель в повести "День писателя", где главную роль играет сам Юрий Кувалдин, путешествующий во времени и в пространстве в очень неплохой компании известных и почитаемых людей: (Моисей, Достоевский), испытывает подлинную эйфорию, потому что он сам бог, потому что вообще писатель - это бог на земле. Это ему дано созидать и разрушать, соединять человеческие судьбы или разъединять их, кроить время и воссоздавать исторические реалии. Блуждая среди миров в интересной компании или беседуя с Антонов Павловичем Чеховым на страницах журнала "Наша улица", Юрий Кувалдин не страдает из-за отсутствия скромности. Он считает, что скромность - это враг писателя, потому что она обкрадывает его сущность, тормозит его устремленность к своему предназначению.
Повесть "Станция Энгельгардтовская" напоминает по замыслу "Мои университеты" Максима Горького, где главный герой боец Виноградов проходит службу в армии и где, естественно, он оказывается непонятым со своим увлечением. В показе армейской жизни Юрий Кувалдин склоняется к релятивизму, меняющему представление о менталитете сослуживцев Виноградова. Примитивные люди из глубинки, зачастую не знающие русского языка, а о постижении ими высших культурных ценностей и говорить не приходится. Но и боец Виноградов, столь увлеченный французским поэтом Бодлером выглядит в глазах старшего сержанта реликтом. Не случайно его везут на обследование: не "шизанулся" ли парень?
Директор Царскосельского Лицея и юный Пушкин гипотетически присутствуют в повествовании, спустившись в эту воинскую часть со своих непостижимых высот в виде условно возникшего названия станции: "Энгельгардтовская".
"Необходимость прокладывает себе дорогу через бескрайнее море случайностей" - писал Энгельс. Чтобы пройти это море случайностей, героям Кувалдина приходится сталкиваться с жутким сопротивлением среды. Почти все они рождаются не по воле общественного сознания, а вопреки оного, то и дело встречая непонимание окружающих:
"Я цветок зла, - сказал задумчиво Виноградов.
- Ты же ведь деревенский, - рассудительно сказал старший сержант. - Откуда
все это?
Солнце ударило в лицо, на мгновение ослепив Виноградова.
- С Энгельгардтовской, - спокойно ответил он.
- Ну, давай-давай, наяривай! Вошел в роль, придурок!
Виноградов опять не обиделся. Ну что обижаться на тех, кто не знает Бодлера".
В ряде произведений, помещенных в книгу Юрия Кувалдина "Родина" сказывается влияние постмодернизма; в них нет благоговейной правдивости, отрицательных и положительных героев, нет пафоса приятия жизни такой, какая она есть или такой, каковою она должна быть согласно желанию писателя-гуманиста. Здесь господствует ирония:
"Фаллос торжественно, как в детстве во время приема в пионеры в Музее В. И. Ленина сказал:
- Мы вас испытывали. Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в
особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут!
- Дали! - крикнула Мила (Щавелева), показывая всем Русского Бога".
Уволившийся из департамента "титулярный советник" Олег Олегович испытывает чувство неустроенности, хлипкости своего положения в разваливающемся обществе. Таково время, в котором рождались произведения Юрия Кувалдина, таков его отпечаток на характерах героев, на их судьбах. Люди общаются между собой по горизотали (дольнее общение): дружат семьями, заводят любовные шашни, встречаются на всевозможных "тусовках", входят в разные союзы и корпорации. Но есть общение через Бога, то есть вертикальное (горнее). Второе предпочтительнее, потому что их нравственные ориентиры гораздо выше и не подвержены изъянам от воздействия мелких житейских споров и дрязг, больших столкновений на почве идейных или материальных разногласий. Такие дружбы свойственны личностям. Все людские пристрастия и мировоззрения временны и иллюзорны. Только творчество с его вдохновением, восхищением и желанием возвышать земную жизнь и способно порождать личность и воспламенять ее для возникновения высоких помыслов.
В повести "День писателя" Юрий Кувалдин вывел квинтэссенцию своей философии, признав роль писателя равной только божественному промыслу.
Юрий Кувалдин. Собрание Сочинений в 10 томах. Издательство "Книжный сад", Москва, 2006, тираж 2000 экз.
Том 7, стр. 357