ШОЛОХОВЩИНА

Юрий Кувалдин

ФЕДОР КРЮКОВ, ВОСКРЕСШИЙ ИЗ ПЕПЛА,

ИЛИ

ШОЛОХОВЩИНА, КАК КОММУНИСТИЧЕСКАЯ МИСТИФИКАЦИЯ

КРЮКОВ

Юность Федора Крюкова совпала с юностью Петра Громославского, Филиппа Миронова, Александра Серафимовича. Они учились в одной Усть-Медведицкой гимназии.

ШОЛОХОВ

Рой Медведев пришел к выводу, что личность 23-летнего М. А. Шолохова весьма разительно не соответствует тому "слепку личности автора", который можно было бы сделать по роману "Тихий Дон", если бы этот роман в конце 20-х годов вышел в свет анонимно. И если бы мы, анализируя текст "Тихого Дона", указали на 50 - 60 главных отличительных качеств автора этого произведения, то личность молодого Шолохова, как об этом можно судить по "Донским рассказам" и известной нам биографии писателя, совпала бы с личностью автора "Тихого Дона" только по 5 - 6 пунктам.

Солженицын говорил о том, что летом 1965 года ему передали рассказ Петрова-Бирюка за ресторанным столом ЦДЛ: что году в 1932, когда он был председателем писательской ассоциации Азово-Черноморского края, к нему явился какой-то человек и заявил, что имеет полные доказательства: Шолохов не писал "Тихого Дона". Петров-Бирюк удивился: какое ж доказательство может быть таким неопровержимым? Незнакомец положил черновики „Тихого Дона", - которых Шолохов никогда не имел и не предъявлял, а вот они - лежали, и от другого почерка! Петров-Бирюк, что б он о Шолохове ни думал (а - боялся, тогда уже - его боялись), - позвонил в отдел агитации крайкома партии. Там сказали: а пришли-ка к нам этого человека, с его бумагами. И человека этого больше никто и никогда не видел.

Кандидат философских наук Анатолий Сидорченко писал: "Истина моей работы состоит в том, что я покончил со всеми загадками и тайнами "Тихого Дона" и провозгласил конец коммунистической лжи вокруг неоконченного Крюковым романа, восстановил на веки вечные светлое имя Автора на обложке романа, а лжеписателя Шолохова перевел в ряд самых знаменитых преступников в истории человечества. Пусть этот невежественный криминал-шалопай больше не позорит "цех Пушкина", а достойно пребывает в цехе "всяких Япончиков, Ленек Пантелеевых и Андреев Чикатило", где он собственно и пребывал всю свою сознательную жизнь, но только был законспирирован Сталиным и КПСС в плохо им исполняемом "образе писателя". В постижении этой великой Истины я оказался "впереди планеты всей", о чем мне с восторгом сообщил 9 декабря 1999 Александр Солженицын. То, что мне сказал этот великий русский писатель, для меня - заслуженный пропуск к мировой славе. "На исчерпе лет" Солженицын меня отметил и на подвиг новый вдохновил! Это вышло совсем не случайно: он всегда был для меня Мировоззренческим Учителем, у которого любой писатель может учиться целеустремленности, жизнестойкости и волезакаленности. В течение всего 1999 я передавал ему частями свою работу о Крюкове: тиходонское преступление советского тоталитаризма органично может быть вплетено в два фундаментальных труда Солженицына: в "Архипелаг ГУЛаг" и в "Красное колесо". И не удивительно, что он несколько глав "Красного колеса" посвятил писателю Крюкову. Закономерно и то, что он признался мне, что я ему "сообщил много сотрясательно-нового и научно-сенсационного относительно тиходонского преступления против Крюкова и фактически начисто срезал советскую мифологию о Шолохове, обеспечил мародеру-плагиатору-стукачу литературную смерть, о которой долго мечтали передовые умы России"".

"НЕ ЗА УЗКИЕ БРЮКИ НАС ДЕВКИ

ЛЮБИЛИ"

(непубликовавшееся интервью Михаила Шолохова)

Сегодня (25 мая 2005) исполняется 100 лет со дня рождения классика отечественной литературы Михаила Шолохова - автора "Донских рассказов", "Тихого Дона" и "Поднятой целины". Впервые "Известия" публикуют воспоминания публициста Бориса Яковлева о встрече писателя в станице Вешенская в 1958 году с молодежью для редакции Всесоюзного радио.

К установленному времени мы были возле калитки шолоховского дома. Нам открыл ее сын писателя Михаил. Он же провел нас в небольшую комнату-приемную, где и состоялось знакомство. Невысокого роста, плотно сложенный, с открытым лицом, заметной проседью в усах и хитринкой в серо-голубых глазах, он был дружелюбно настроен. Познакомил со своим приятелем, который приехал из Казахстана, чтобы забрать писателя на охоту, и сразу перешел к делу.

Договорились встретиться на следующий день. Что касается вопросов, то их должно быть не больше пяти. Шолохов лишний раз давал понять, что времени у него в обрез. Поблагодарив хозяина дома за согласие на встречу, мы ушли готовиться к ней. Секретарь Вешенского района ВЛКСМ Петя Ломакин подобрал семь молодых казачек - одна краше другой, вместе обговорили вопросы. На следующий день в урочный час мы снова в доме-усадьбе. На этот раз сам Михаил Александрович встречает нас у калитки и после рукопожатий ведет всех - 11 человек - на второй этаж. Рассаживаемся за вместительным столом в просторной комнате с окном, открывающим вид на Дон.

Начинается беседа.

- Скажите, Михаил Александрович, какое из написанных вами произведений принесло вам наибольшее творческое удовлетворение?

Михаил Шолохов: Никакое! Если бы было здоровье, были силы, то переделал бы и "Тихий Дон" от начала до конца.

- Михаил Александрович, комсомол готовится к 40-летию. Чем он был для вас в молодости, с которой, судя по вашему виду, расставаться не собираетесь?

Шолохов: Ну, это как сказать... (Шолохов приглаживает седые волосы на голове, подкручивает усы, оглядывает нас хитрющим взглядом. И тотчас же лицо обретает серьезный, задумчивый вид.) Вы же знаете, что молодость моего поколения была трудной. Даже учиться приходилось урывками. Знания получали больше из жизни, чем из книг. Это потом я пристрастился к чтению. А вот в комсомоле я не был, хотя некоторые биографы называют даже комсомольским активистом. Но чего не было, того не было. Меня сразу приняли в партию. Тем не менее, скажу: комсомол уважаю. С ним связаны молодые годы, а они у каждого человека всегда лучшие. Только, к сожалению, они не повторяются...

- Михаил Александрович, как вы считаете: ваша литературная судьба - это творческая предрасположенность, дарованная природой, или результат жизненного опыта - своего и других?

Шолохов: Ну и вопросы вы задаете! Конечно, было много впечатлений, они откладывались, требовали какого-то выхода. Когда написал первые рассказы, а ко времени выхода "Лазоревой степи" мне было 18 лет, почувствовал, что вроде бы получается. Да и читатели приняли те рассказы неплохо. Но одно дело - определиться с очередными литературными планами, скажем, написанием "Тихого Дона". Другое - быть готовым к такой работе. Амбиции без амуниции ничего не стоят - это я вам говорю со знанием дела! Поэтому пришлось беседовать со множеством участников событий, происходивших на Дону и вокруг казачества. А каково рыться в архивах?! Сверять, перепроверять факты. О муках, которые почему-то называют не иначе как творческими, не говорю. Изнурительная работа, на износ. Но все по пословице: "взялся за гуж, не говори, что не дюж".

Следующий вопрос задает одна из молодых казачек:

- Михаил Александрович, подскажите, пожалуйста, с кого нам, девушкам, брать пример: с Натальи или Аксиньи?

Шолохов: А это вы сами решайте. Как тут быть, кто вам ближе по душе. Что касается меня, то скажу: мне одинаково дороги и та, и другая.

- Как вы относитесь к стилягам?

Шолохов: Стиляги, стиляги... Я думаю, не надо уделять им столько внимания. Все это временное, наносное. Подумаешь: узкие брюки, сногсшибательные рубашки. Не за это нас девки любили. (С озорной усмешкой.) Было бы здесь (М.А. стучит по лбу), здесь (показывает на бицепсы согнутых рук) и... здесь (Шолохов опускает глаза вниз, явно обращая их к причинному месту, отчего лица казачек вспыхнули ярким румянцем).

Писатель, лукаво посматривая на них, смеется, явно довольный своим экспромтом. Что уж говорить о нас? Мы все в восторге!

- Что же вы хотели пожелать комсомольцам, всей советской молодежи в канун 40-летия ВЛКСМ?

Шолохов: Что можно пожелать самым близким людям? Тем, которых любишь, на которых надеешься, в которых веришь? Прежде всего - здоровья, счастья, добра! И, разумеется, осуществления ваших желаний и целей! Будьте удачливы во всем! Не теряйте ощущения молодости!

Михаил Александрович провожает нас до калитки, пожимает на прощание руки... В Ростов мы вернулись около полуночи, усталые и страшно довольные.

"ИЗВЕСТИЯ", 25 мая 2005

КАДРЫ РЕШАЮТ ВСЕ,

ИЛИ ОБ АТМОСФЕРЕ ВО ВРЕМЕНА

РАЗГУЛА ШОЛОХОВЩИНЫ

К цензурному ведомству этот известный лозунг Сталина 30-х годов имел самое прямое отношение. Отбор сотрудников для работы на этом "важнейшем участке идеологической работы" по уровню требований можно сравнить лишь с аналогичным отбором для органов госбезопасности. Начальниками Главлита на первых порах - до 1937 г., что само по себе примечательно, - назначались литературные критики, отточившие свои перья в жарких классовых боях с попутчиками и прочими "гнилыми" интеллигентами в 20-е годы. По жанру и смыслу (да и стилю) их статьи мало чем отличались от доносов по начальству. В связи с этим, агитпроп вполне резонно решил, что кандидатуры, вербуемые из среды критиков рапповского и налитпостовского толка, как нельзя более подходят к роли главных, облеченных государственными полномочиями надзирателей за всем литературным процессом, а заодно и всей печатью.

Особенно отличился на посту начальника Главлита литературный критик и публицист - Сергей Борисович Ингулов (1893-1938). Выбор этой фигуры на столь ответственный пост был, по-видимому, не случаен, поскольку он давно уже занимался агитпроповской работой. Вступив в партию 1918 г., Ингулов поначалу был не очень заметным правоверным публицистом и критиком. Но в своих статьях он специализировался на борьбе с попутчиками, отстаивавшими свободу литературного творчества в годы Нэпа. Так, он, в частности, дал "отповедь" писателям, возмечтавшим о такой свободе после выхода постановления ЦК от 18 июня 1925 г. "О политике партии в области художественной литературы". Ингулову же принадлежат уже совершенно по-людоедски звучащие фразы в одной из передовых журнальных статей 1928 г. "Критика не отрицающая, а утверждающая": "Критика должна иметь последствия: аресты, судебную расправу, суровые приговоры, физические и моральные расстрелы... В советской печати критика - не зубоскальство, не злорадное обывательское хихиканье, а тяжелая шершавая рука класса, которая, опускаясь на спину врага, дробит хребет и крошит лопатки. "Добей его!" - вот призыв, который звучит во всех речах руководителей советского государства...".

КРЮКОВ

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа земли Войска Донского. Сын атамана. Учился в Усть-Медведицкой гимназии (окончил с серебряной медалью) вместе с Филиппом Мироновым (будущим командармом 2, прообразом Григория Мелехова), Александром Поповым (будущим инициатором плагиата "Тихого Дона" Серафимовичем) и с Петром Громославским (убийцей и грабителем своим, будущим тестем неграмотного Шолохова, первым соавтором всех "произведений" зятька). Окончил Петербургский историко-филологический институт. Статский советник. Депутат Первой государственной Думы. Заведующий отделом литературы и искусства журнала "Русское богатство" (редактор В. Г. Короленко). Преподаватель русской словесности и истории в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Воспитатель поэта Александра Тинякова. В Гражданскую войну выступал на стороне белых. Идеолог белого движения. Секретарь Войскового круга. В 1920 году, собрав в полевые сумки рукописи, чтобы издать их за рубежом, отступал вместе с остатками армии Деникина к Новороссийску. По одним сведениям на Кубани Федор Крюков заболел сыпным тифом, по другим был убит и ограблен Петром Громославским, будущим тестем Шолохова, и умер 20 февраля. Автор романа "Тихий Дон" и других произведений, положенных в основу так называемого "писателя Шолохова".

ШОЛОХОВ

Еще раз надо признать, что исследователи тиходонского плагиата (Макаровы, Медведев, Самарин...) глубоко заблуждаются, когда говорят, что Шолохов что-то там заимствовал, Шолохов что-то использовал... Шолохов не принимал участия ни в одной операции по работе с текстом. Работа с жизнью, и работа с текстом - это две совершенно различные функции. Крюков работал с текстом. Шолохов работал со стаканом. Шолохов был неграмотным. Но исследователям трудно смириться с тем, что Шолохов - подставная фигура. И трудно прямо и без колебаний сказать, что автор "Тихого Дона" - Федор Крюков. Именно поэтому художники остаются в веках, а ученые исчезают бесследно вместе со своим временем. Труды по словам и фразам кажутся пустой тратой времени. Это все равно, как отчленять текст якобы Брежнева от текста, созданного Аграновским. Ближе всех к понимаю проблемы была работа Ирины Николаевны Медведевой-Томашевской "Стремя "Тихого Дона". Она ни разу не упомянула имя Шолохова, понимая, что это пешка, подставная фигура, везде говоря "соавтор". Вот так.

В приводимых ниже воспоминаниях о Шолохове в полный плюгавый рост встает хам и пошляк, из которого слова не вытянешь, с бедным языком свинопаса, тогда он еще что-то грубо вякал (сравните с речью Федора Дмитриевича Крюкова на заседании Государственной Думы в 1906 году). Но в то время, в 1954 году, загруженные махровой советской пропагандой многие считали, что этот тип Шолохов что-то там написал. Впрочем, некоторые уже тогда от стыда выходили из зала...

Из воспоминаний о так называемом "писателе" (неграмотном) Шолохове

НАУМ ШАФЕР

СКАНДАЛ В УНИВЕРСИТЕТЕ

Наверно, слепые птицы - это самый трагический парадокс, который существует в мире: есть крылья, есть достаточно сил и энергии, чтобы преодолеть тысячи километров, но высокий полет заранее обречен на моральное поражение, потому что летишь неизвестно куда.

И все-таки мне дорого то романтическое время моей далекой студенческой юности, когда мы летели, как слепые птицы, хотя считали, что цель, которая стоит перед нами, ясна и прекрасна. Мы чувствовали себя свободными и не ощущали тех цепей, которыми были скованы. И подчас дуновение свободы воспринимали, как отклонение от общественных навыков, долженствующих быть, по нашему мнению, стабильными и несокрушимыми.

Именно тогда судьба щедро одарила нас встречей с уникальной личностью XX столетия - Михаилом Александровичем Шолоховым, который выступил в Алма-Ате перед студентами и преподавателями Казахского государственного университета имени С.М. Кирова. Но мы - увы! - эту встречу не сумели по-настоящему оценить и восприняли ее просто как скандал. И должно было пройти несколько десятилетий, чтобы появилась возможность по-иному осмыслить все то, что произошло. Мы тогда не поняли, свое "золотое слово" писатель оформил в виде беспощадного и отрезвляющего пожарного брандспойта, который должен был притушить наши упорные попытки удержаться на взлете безрассудного стремления "вперед и выше". И сейчас я хочу рассказать об ЭТОМ. Тем более что к состоявшемуся выступлению великого писателя в актовом зале университета имею некоторое отношение. А началось это так...

3 сентября 1954 года в Алма-Ате должен был открыться III съезд писателей Казахстана. Делегаты стали съезжаться заранее - в конце августа. Среди них были Леонид Леонов, Ираклий Андроников, Елизар Мальцев, Николай Грибачев, Сергей Васильев, поэт Сергей Смирнов, Мирзо Турсун-заде, Камил Яшен... В пятидесятые годы это были довольно громкие имена. Впрочем, должен уточнить, что студенты и тогда не очень-то зачитывались колхозным романом Мальцева "От всего сердца" и циклом "индийских стихов" Турсун-заде, хотя их авторы получили Сталинские премии. Отсюда бывали и конфузы. Помню, на одном писательском вечере в актовом зале Казахского госуниверситета среди прочих выступающих долго читал свои стихи Николай Грибачев. И когда, наконец, закончил, из зала раздался звонкий девичий голос:

- А почему вы не прочитали "Любовью дорожить умейте"? Мы так любим это стихотворение!

- Я бы прочитал, - тихо и грустно ответил Николай Матвеевич, - но боюсь, что мой друг Степан Петрович Щипачев может обидеться.

Главное событие, ознаменованное шумным боем, было впереди. Мы все ожидали приезда Шолохова и лелеяли мечту устроить его творческий вечер в этом же актовом зале. Поделились своими мыслями с Ираклием Андрониковым, который дважды блестяще выступил у нас и с которым очень легко было общаться.

- К сожалению, ничего у вас с Шолоховым не выйдет, - сказал он. - Я хорошо знаю Михаила Александровича. Он принципиально ни с кем не встречается... Но если вам удастся его уговорить, я поверю, что вы великие дипломаты.

Комсомольская активистка Наташа Капустина и младшекурсница Рита Луговая тайно организовали студенческую группу из девяти человек, куда попал и я - единственный парень. Мы должны были, строго исполняя свои роли, проникнуть на правительственную дачу к Шолохову. Как ни странно, нам это удалось без всяких трудностей, потому что дача фактически не охранялась - лишь у ворот стоял милиционер. Но мы нашли в заборе лаз и благополучно оказались на дачной территории. Правда, там к нам присоединился молодой казах, который не отставал ни на шаг - мы вначале приняли его за представителя "органов", но, видимо, ошиблись, потому что потом он сфотографировался вместе с нами. Дело в том, что в нашей компании непредвиденно оказался фотокорреспондент "Казахстанской правды" Михаил Галкин, который с озабоченным видом сообщил, что если ему не удастся сфотографировать Шолохова, то редактор уволит его с работы.

У двухэтажного особняка мы познакомились с доброжелательным человеком, которого нам кто-то представил как Федора Федоровича Шахмагонова, личного секретаря Шолохова и тоже писателя.

Шахмагонов нас предупредил, что Шолохов вышел из самолета "не в форме", ему требуется длительный отдых, и он сейчас спит. Мы ответили, что готовы ждать, сколько угодно. И героически прождали на голодный желудок с девяти утра до... пяти вечера. И когда, проснувшись, Шолохов отказался нас принять, территория дачи огласилась громким плачем девушек, а Рита Луговая едва не упала в обморок - ее отпаивали холодной водой. Шахмагонов побежал к Шолохову доложить обстановку. Через две-три минуты он вернулся и радостно сообщил, что Михаил Александрович смягчился: студенты пусть войдут - но никаких корреспондентов, он их терпеть не может.

И вот мы двинулись к крыльцу вслед за Шахмагоновым, а семенивший то сзади, то сбоку Галкин хватал каждого из нас за руку и умоляюще-горячо шептал: "Мои милые, мои хорошие, ну уговорите его сфотографироваться вместе с вами". Когда поднялись на второй этаж, Шахмагонов решительно отделил от нашей группы Галкина, а дверь уже была растворена, и наши девушки гуськом, почти на цыпочках, входили в комнату...

Вначале был какой-то сумбур. Мы вместе с молодым казахом стояли сзади, до нас доносились тихие приветственные реплики девушек, мы понимали, что они здороваются с Шолоховым за руку, но сам-то Шолохов - где? Его не видно... Что за мистика!

Наконец дошла очередь до нас, девушки расступились... Передо мной стоял ничем не примечательный мужчина, вроде бы ниже меня ростом, с помятым розоватым лицом, с топорщащимися короткими рыжими усами, в темно-голубой рубашке, поверх которой был надет новенький, с иголочки, дорогой серый пиджак...

И это - автор "Тихого Дона?"

Фотографии Шолохова мне были хорошо известны, но не попадались такие, где он был бы снят во весь рост. А плод моего воображения - высокий и статный донской казак, с простым, но сократовски-мудрым лицом и магнетическим взглядом глаз...

Впрочем, и Дунаевского я когда-то представлял себе широкоплечим великаном с ослепительной улыбкой и с раздольно-звонкой льющейся речью - как и его песня "Широка страна моя родная". А он оказался маленьким, пожалуй, невзрачным, да еще с прокуренным (хотя и выразительным) голосом...

Но дело не во мне. Вспомните, каким изображался вождь мирового пролетариата Владимир Ильич Ленин в фольклоре различных народов: богатырского телосложения, пышноволосым, с орлиным взглядом и громоподобной речью. А он был маленький, лысый и картавый... Банальное, наивное мифотворчество, отражающее вечное стремление людей добиться гармонии формы и содержания не только в художественном творчестве, но и в реальной жизни!

Шолохов принялся усаживать девушек в кресла, при этом указывал рукой на вазу с яблоками: угощайтесь, мол. Кресел не хватило, и писатель безапелляционно игрек:

- А кавалеры пусть постоят.

Среди "кавалеров", помимо меня и неизвестного, были еще Шахмагонов и Сергей Васильев. И мы простояли на ногах все пятнадцать-двадцать минут, пока шел "прием".

По предварительной договоренности с девушками, первый "вумный" вопрос должен был задать я - как единственный парень в студенческой группе. Я и приготовил этот вопрос - в соответствии со своими музыковедческими и композиторскими наклонностями. Меня интересовала народно-песенная струя "Тихого Дона", и я хотел выяснить, как она возникла - стихийно или целенаправленно? Намеревался "с ученым видом знатока" что-то ввернуть насчет исторических традиций и вспомнить "Тараса Бульбу" Гоголя. Хотел провести аналогию с "Думой про Опанаса" Багрицкого, где шевченковские фольклорные интонации как бы реабилитируют преступление главного героя, убившего красного комиссара. Так вот - не в самом ли фольклорном стиле повествования таится реабилитация Григория Мелехова? Было бы так же любопытно услышать (хотя бы в сжатой формулировке) мнение Шолохова об опере Ивана Дзержинского "Тихий Дон" и о степени участия дирижера Самуила Самосуда в создании партитуры. Меня интересовало: как мог Дзержинский взяться за сочинение оперы до выхода в свет четвертой книги романа? Ведь опера заканчивается тем, что Григорий Мелехов становится активным борцом за советскую власть. Значит, композитор был убежден, что писатель именно так закончит четвертую книгу? А Шолохов преподнес Дзержинскому фигу. Я так и решил сказать: "Фигу!" Но все же: до чего обаятельна финальная песня Дзержинского "От края и до края?" - не зря ее включил в свой репертуар Поль Робсон. Не правда ли, Михаил Александрович?.. Все это я мысленно проговорил про себя, но вслух не сказал ни слова. Я продолжал находиться в состоянии внутреннего оцепенения - не мог опомниться оттого, что увидел.

Девушки расселись. Возникла тягостная пауза. Наташа Капустина вопросительно смотрела на меня, но я по-прежнему не мог выговорить ни слова. Надо было как-то разрядить атмосферу. И тогда Наташа взяла инициативу в свои руки:

- Михаил Александрович, а какая из двух героинь "Тихого Дона" вам самому больше нравится - Наталья или Аксинья?

"Боже! - с ужасом подумал я. - Какой примитивный женский вопрос! Неужели Наташа не могла придумать что-нибудь поумнее?"

Но, вопреки моему ожиданию, вопрос Шолохову понравился. Пожалуй, даже развеселил - появился повод для шуточек с очаровательными девушками, тягостная атмосфера рассеялась...

- Я люблю их обеих, - улыбаясь, ответил писатель. - Ведь обе они - мои создания.

Если бы Шолохов вел разговор с девушками начала XXI века, то на этом его ответ был бы исчерпан. Но это была середина XX столетия, и наши целомудренные студентки загудели:

- Такого быть не может! Настоящий мужчина любит лишь одну женщину!

- Почему одну? Можно и двух... - имитируя недоумение, ответил писатель и при этом пожал плечами.

- Как двух? - расширила глаза изумленная Наташа.

Неожиданно в разговор вмешался Сергей Васильев:

- Михаил Александрович не только одинаково любит двух своих героинь, но и в личной жизни любит двух женщин: свою жену и ... и Розу Багланову!

Грянул всеобщий хохот. У наших девушек, при всей наивной доверчивости, все-таки не иссякло чувство юмора. А Шолохов продолжал игру:

- Ну, это же вполне естественно. То, что вы называете любовью, на самом деле есть просто определенные взаимоотношения между мужчиной и женщиной.

Тут настала тишина. Поскольку писатель заговорил с нарочитой серьезностью, мы не знали, что подумать.

- Но если сказать правду, - продолжал Шолохов, - то из этих двух женщин мне ближе все-таки Аксинья.

- Почему? - опять заволновалась Наташа. Ведь именно Наталья является олицетворением женской верности!

- А что может быть скучнее женской верности? - спокойно парировал писатель. - Об этом еще Пушкин писал. Вы ведь филологи, должны знать... Да, Наталья верная жена. Кроме того, прекрасная мать и умеет приготовить вкусный борщ. Ну и что? Вы хотите, чтобы я этим восхищался? Но я не могу восхищаться тем, что само собой разумеется в нормальной семье. А вот Аксинья - это совершенно другое. В ней есть... - И Шолохов сделал умопомрачительный жест. Он приподнял руку, быстро перебрал всеми пятью пальцами, щелкнул, виртуозно завертел кистью, лихо подправил усы и пронзительным взглядом обвел съежившихся девушек.

Нет, я не в состоянии "перевести" на письменную речь этот вопросительный артистический жест! Но приблизительно он означал следующее: я люблю женщин, так сказать, с перцем, страстных и горячих, волевых и сильных, сумасшедших в любви и в бытовых поступках, женщин, не подчиняющихся никаким правилам и сокрушающих все на своем пути при достижении цели.

Опять настала тишина. Мы завороженно смотрели на Шолохова, не смея ни возразить, ни задать какой-либо другой вопрос... И должно было пройти много лет, чтобы, "прокручивая" в памяти прошедшее, я, наконец, осмыслил поведение писателя. Не все, что он говорил, соответствовало его убеждениям. Главное здесь было другое: в острой и непринужденной форме великий прозаик пытался вырвать нас из плена привычных догм, из плена аскетизма и "правильных оценок".

Паузу прервала Рита Луговая:

- Михаил Александрович, у нас к вам великая просьба... - и от волнения не договорила.

- Мы хотим вас пригласить на встречу со студентами и преподавателями филологического факультета, - подхватила Наташа.

- Ох, уж эти встречи, - вздохнул писатель, - от них не бывает никакого толка... Но таким симпатичным девушкам отказать трудно... А что, среди вас есть пишущие? Скажем, прозу или стихи?

- Вот он пишет! - указывая на меня, воскликнула Рита. Она имела в виду мою статью о М.И. Глинке, вышедшую в июньском номере журнала "Советский Казахстан" (нынешний "Простор"), но ведь Шолохов спрашивал о художественной прозе и стихах... Вот почему, густо побагровев (почувствовал, как кровь прилила к лицу), я выкрикнул:

- Неправда!

Шолохов внимательно посмотрел на меня, а потом, повернувшись к Сергею Васильеву, сказал:

- Возьми пример с этого студента, Сережа! Посмотри, как он совестится. Тиснул в журнал какой-то стишок - и покраснел, как рак. А ты по две книжки выпускаешь в год - и хоть бы чуть-чуть порозовел. Где же твоя совесть?

Признаться, мне стало неловко за Сергея Васильева. Нам нравились его лирические стихи ("Голуби моего детства", "Умолкают вечерние птицы", "Люблю тебя, моя Россия"), хорошо знали его злые, подчас несправедливые, но всегда остроумные эпиграммы, любили его песни, в особенности на музыку Дунаевского:

Любимая, знакомая,

Зеленая, бескрайняя,

Земля родная - Родина!

Привольное житье!

Эх, сколько мною езжено,

Эх, сколько мною видано,

Эх, сколько мною пройдено -

И все вокруг мое!

Казалось, он должен был обидеться... Но Васильев, очевидно, хорошо знал характер Шолохова. Демонстративно приняв вид провинившегося школьника, он вытянул руки по швам и по-солдатски отрапортовал: - Есть! Буду розоветь! И даже краснеть!

Мы договорились с Шолоховым о завтрашней встрече в актовом зале университета. Разумеется, о строго очерченной специфике этой встречи даже не заикнулись.

Писатель встал, давая понять, что аудиенция окончена. Но, видя, что мы мнемся и никак не можем уйти, спросил:

- Что-нибудь еще?

- Михаил Александрович, - сказал Шахмагонов, - там за дверью стоит корреспондент.

- Я же предупредил: корреспондента - в шею! - Михаил Александрович, - захныкали девушки, - если он не сделает снимка, то редактор завтра уволит его с работы. Давайте сфотографируемся вместе на память!

- И это называется пять минут? - с наигранным возмущением спросил Шолохов. - Ну и девушки! Сначала добивались свидания. Потом потребовали согласия на встречу в университете. Теперь поддались на крокодиловы слезы газетчика и пристают с ножом к горлу: давайте, мол, фотографироваться. Скажите честно: это ваша последняя просьба? Или еще что-то заготовили?

- Последняя, последняя! - хором ответили мы.

- Ну... если говорите правду, то черт с ним! Зовите этого проныру! - и писатель снова уселся в кресло.

Шахмагонов впустил Галкина, и... я не узнал злополучного фотографа. Куда девались его робость и кротость? Передо мной возник шалый профессионал. Несмотря на импозантность, он быстро двигался, начал деловито рассаживать студенток, бесцеремонно обращался с самим Шолоховым, как будто до этого сто раз с ним встречался:

- Михаил Александрович, приподнимитесь, пожалуйста, сдвинем чуть-чуть ваше кресло... Позвольте, я поправлю ваш пиджачок... Вот так... Теперь будет лучше.

Я мысленно стал молиться Богу, чтобы Шолохов не взорвался и не выгнал нас всех вместе с этим нахалом. Но к моему величайшему изумлению, писатель в данном случае вел себя достаточно либерально (видать, давно знал, что из себя представляет подобный фрукт - фотокорреспондент) и послушно выполнял его "указания". А Галкин вошел в раж и не унимался. Всех рассадив и расставив, он отошел на несколько шагов, прицелился объективом и тут же отвел его в сторону.

- Девушка, - обратился он к Наташе, - будет чудесно, если вы положите руку на плечо Михаила Александровича. - И поймав испуганный взгляд Наташи, подошел, взял ее руку и положил на плечо Шолохову. Когда он отошел и снова прицелился, то увидел, что Наташа сидит, сложа руки на коленях.

- Девушка, я же сказал... - Галкин снова подошел и вторично проделал ту же процедуру. Отойдя, увидел, что Наташа опять вернулась в исходное положение...

Шолохов спокойно сидел и прятал в усах улыбку.

- Ну, хоть обопритесь локтем на спинку кресла Михаила Александровича... - Это "указание" выполнить было легче, и Наташа послушалась. Фотоаппарат щелкнул, съемка окончилась, все зашевелились, Шолохов встал...

- Минуточку, минуточку, - торопливо заговорил Галкин. - Все остаются на своих местах... Из-за этой принципиальной девушки я отвлекся, и кое-кто не попал в кадр. Снимаю повторно.

Так в моем личном архиве появились два снимка: на одном из них действительно кое-кто отсутствует, на другом запечатлены мы все - радостные, счастливые, улыбающиеся... Огорчило лишь одно: при повторной съемке неизвестный молодой человек, примкнувший к нашей группе, резко выдвинулся вперед и заслонил половину моего лица. Для моего молодого самолюбия это было очень обидно.

Актовый зал был битком набит... Люди стояли в проходах, сидели на подоконниках. Весть о встрече с Шолоховым разнеслась по всему городу, и "чужих", мне кажется, было больше, чем "своих". Молодой композитор Оскар Гейльфус привел большую группу студентов из консерватории. Среди пришедших оказались рабочие и инженеры различных предприятий, домохозяйки, случайные прохожие, увидевшие объявление, да мало ли кто... Мы с Наташей сидели в третьем или четвертом ряду. А впереди нас, в nepвом ряду - Татьяна Владимировна Поссе, преподаватель истории русской литературы XIX века, легендарная личность, общавшаяся в молодости со Львом Толстым, Чеховым, Короленко, Горьким...

На сцене стоял длинный стол, покрытый красным сукном. Кроме Шолохова, за ним восседали члены ректората и парткома. Вечер начался довольно мирно. Писатель произнес короткую приветственную речь и попросил задавать вопросы. И вот все дело испортил худощавый, очкастый аспирант, задавший первый вопрос:

- Михаил Александрович, каково ваше эстетическое кредо?

Шолохов побагровел. Настала тягостная пауза. "Боже! - промелькнуло у меня в голове. - Какое счастье, что на даче я не заговорил о народно-песенной струе в "Тихом Доне", а ведь хотел еще приплести оперу Дзержинского". Сзади нас сидел Оскар Гейльфус, он наклонился к моему уху и с возмущением прошептал:

- Надо быть последним идиотом, чтобы донскому казаку задать вопрос о его эстетическом кредо!

Шолохов сделал резкий шаг к переднему краю сцены.

- Давайте сразу же договоримся, - сказал он, - что перед тем как будете задавать вопросы, то крепко подумаете головой, а не тем местом, на котором сидите!

Было ясно, что встреча сорвана и назревает скандал. Тем не менее, кто-то в президиуме сделал задушевную попытку спасти положение:

- Михаил Александрович, может быть, вообще, не нужно отвечать на вопросы... Может быть, вы нам прочитаете очередную главу из второй книги "Поднятой целины", которая пока еще не напечатана в "Правде"...

- Если я прочитаю очередную главу, то вы не купите "Правду". И таким образом я окажусь виноватым, что главный печатный орган Коммунистической партии не будет распродан. Нет, вы меня не спровоцируете!

В президиуме смущенно задвигались... К этому времени весь стол был завален записками, сидящие передавали их друг другу, читали, кто-то пожимал плечами, и никто не решался передать хотя бы одну из них Шолохову.

А писатель продолжал стоять на сцене и с вызовом смотреть в зал:

- Ну что, все? Или головой труднее думать, чем жопой?

- Михаил Александрович, - раздался из середины зала спокойный мужской голос, - я как преподаватель немецкого языка обратил внимание на то, что в "Тихом Доне" иногда попадаются фразы на этом языке. Вы свободно им владеете или вам кто-то помог? Может быть, знаете и другие иностранные языки?

- Никаких иностранных языков я не знаю. И, между прочим, знать не хочу. Я не Эренбург, мне это не нужно.

- Но хотя бы казахский язык знаете? Говорят, вы часто приезжаете к нам поохотиться...

- Из казахского языка я выучил всего три слова: "бир", "жок" и "жаксы".

- Как же вы общаетесь с казахским населением?

- А казахи прекрасно владеют русским языком. По крайней мере, никто из них не говорит... с немецким акцентом!

В зале разразился хохот. Но у преподавателя, видать, не все было ладно с чувством юмора. Он не унимался, хотя продолжал задавать вопросы с педантичным спокойствием:

- Неужели и старики хорошо говорят по-русски?

- Даже грудные младенцы! - выстрелил Шолохов.

Вообще главное, что поразило меня в писателе - неимоверная быстрота реакции. Он, не задумываясь, мгновенно отвечал на любой вопрос - остро, ершисто и ударно, как будто ставил последнюю точку. После этой "точки" возражать было совершенно бессмысленно: Шолохов моментально "закрывал" тему.

Привожу (по своему ветхому блокноту) следующие вопросы и ответы:

- Михаил Александрович, как вы относитесь к Сталинским премиям? Всегда ли они выдаются заслуженно?

- Заслуженно никогда ничего не выдается, потому что везде господствует вкусовщина. И официальные инструкции. Премии выдают живые люди, и хотя все они подчиняются циркулярам, но у каждого из них есть свой вкус. Но это не исправишь. Исправить можно другое. Нужно прекратить глупое деление Сталинских премий на первую, вторую и третью степени. Я об этом уже говорил много раз. Такое деление унижает писателей, которых сортируют, как картошку: первый сорт, второй сорт, третий сорт... Сталинская премия должна быть одна! Ее надо присуждать или не присуждать. За рубежом поступают мудрее. Там Нобелевскую премию присуждают или не присуждают.

Кто-то из сидящих за столом решился огласить записку: "Вот вы, Михаил Александрович, упомянули Эренбурга. А как вы восприняли его повесть "Оттепель"?"

Шолохов встрепенулся:

- Это не оттепель, а гнилой запах дурной погоды, когда вроде бы потеплело, а на самом деле под влиянием солнечных лучей начал таять замерзший навоз!

При этих словах Татьяна Владимировна Поссе решительно поднялась и вместе с двумя коллегами, сидевшими рядом, стала пробираться к выходу. (Первую половину дня мы провели с ней вместе: тщательно разрабатывали план моей дипломной работы об Эренбурге.)

А Шолохов продолжал:

- Я Эренбургу в лицо так и сказал. Прямо. Не тем делом, говорю, занимаешься ты, дорогой мой друг Илья Григорьевич. Ведь ты славно поработал в пору военного лихолетья, писал статьи, в которых костерил фрицев так, как никто из нас. И сейчас, говорю, ты по-прежнему остаешься на боевом посту - срываешь маски с поджигателей новой войны. Вот и продолжай в таком же духе. А писать романы - не твое дело. А ты к тому же, как я слышал, еще и стихами балуешься. Брось, говорю, Илья Григорьевич, не отвлекайся, не трать зря время!

В президиуме стали лихорадочно сгребать записки в общую кучку. Ни одна из них больше не была оглашена. Но из зала продолжали доноситься вопросы:

- А кто вам нравится из современных писателей?

- Из современных? Пушкин!

- Из со-вре-мен-ных! - начал скандировать зал.

- А что? - с удивлением спросил Шолохов. - Разве Пушкин - это не современный писатель? - И весь зал был мгновенно положен на обе лопатки. После минутного замешательства кто-то робко спросил:

- А как вы относитесь к Маяковскому?

- По совести говоря, недолюбливал я покойника!

Зал загудел, задвигались стулья, многие поднимались со своих мест и, возмущенно бормоча, двигались к выходу. Наташа чуть ли не со слезами на глазах, вся красная, наклонилась ко мне:

- Пушкина он считает живым, а Маяковского - покойником...

Современный молодой читатель вряд ли поймет нашу обиду. Мы, студенты середины XX века, заканчивали филологический факультет, не зная Пастернака, Мандельштама, Ахматовой, Гумилева, Цветаевой - их стихи не входили в программу.

Мы преклонялись перед Маяковским, читали наизусть и пытались подражать ему в своих поэтических опытах, писали "лесенкой". Маяковский был для нас не только трибуном революции, но и нашим Богом, нашим убежищем: в его стихах мы черпали силу против двоедушия и бюрократизма, учились любить Родину вопреки всем невзгодам, незаслуженно выпавшим на нашу долю...

...Шолохов было уже повернулся спиной к залу, давая понять, что "инцидент исчерпан", но тут последовал хоровой вопрос:

- А что вы можете сказать о Мухтаре Ауэзове?

- Обещающий писатель! - молниеносно ответил Шолохов, снова повернувшись лицом к залу.

- Как - обещающий?! - зал уже буквально ревел от негодования, ибо среди нас не было ни одного, кто не знал бы эпопеи "Путь Абая". - Как - обещающий?!

- А что, - парировал Шолохов, - вы хотите сказать, что он больше уже ничего не обещает?

И опять зал получил нокаут. Да к тому же, выходит, мы-то и засомневались в Мухтаре Ауэзове... Ну и ну!

Единства духовного настроения писателя и читателей не получилось. В президиуме явно нервничали. Еще бы! То, что сегодня происходит в университете, завтра станет притчей во языцех во всем городе. Кто-то из сидящих за столом поднялся (возможно, член парткома), начал обходить коллег и что-то шептать каждому на ухо.

Кончилось тем, что все поднялись со своих мест - это был знак того, что встреча подошла к концу. Но зал разбушевался, и Шолохова не отпускали.

- Я вижу, что больше всех бунтует женская часть зала, - криво усмехнувшись, сказал Шолохов.

- А кстати, кого из женщин-писательниц вы цените? - раздался голос из зала.

- Как я могу ценить то, чего нет? - Как это - нет?!

- А вот так - нет! Литературу делают мужчины, а не женщины!

- А Марко Вовчок? А Леся Украинка?

- Это исключение из правил. И в грамматических правилах есть исключения. Какие же вы филологи, если не знаете этого! Женщина должна не романы писать, а вести домашнее хозяйство, воспитывать детей и вовремя подать тарелку борща. А если рядом с тарелкой окажется и стопочка, то вообще будет чудесно: борщ пойдет лучше.

- Да это же рецидив "Домостроя"!

- А я этого не стыжусь. У меня есть великий союзник - Лев Толстой. Вы плохо читали "Войну и мир". Иначе бы поняли, что именно в таком плане создан образ Наташи Ростовой. Она не занимается политикой, не пишет романы, а воспитывает детей и обхаживает мужа - Пьера Безухова. Поэтому он с двойной энергией вкалывает там, в своем тайном обществе. А как же иначе? Ведь дома у него все в порядке: ждет любящая жена, ждут дети, за которыми есть хороший присмотр.

- А Вера Павловна из романа Чернышевского "Что делать?"

- Упаси Бог иметь такую жену!

- А молодые комсомолки, которые наравне с парнями возводили Комсомольск-на-Амуре? Как прекрасно их описала Вера Кетлинская в романе "Мужество"!

- Наравне! Нашли чем гордиться! Значит, вы, девушки, видите свое равенство с парнями в том, что вам предоставили возможность рядом с ними орудовать кайлом? Именно такое равенство вам нужно? Что ж, получайте его! Вы его заслужили!

- Значит, и роман "Мужество" вы не признаете...

- Это не роман, а дамские кружева. И вообще я не знаю ни одного приличного романа, написанного женщиной... Когда женщина садится писать роман, это так же противно, когда мужчина начинает пудриться, краситься и выщипывать брови.

Реплики Шолохова уже начали попахивать "политикой" (в особенности его рассуждения о "заслуженном равенстве" мужчины и женщины), и кто-то со сцены крикнул в зал:

- Товарищи! Михаил Александрович устал! Разрешите от вашего имени поблагодарить его! Давайте прекратим ненужную дискуссию!

Но не тут-то было. Почти весь зал поднялся на ноги, слышался грохот упавших сидений, люди стали беспорядочно двигаться к сцене, и впереди всех - симпатичная, полноватая молодая женщина с горящими глазами:

- Михаил Александрович! Вот я приехала из сибирской глухомани в Алма-Ату, хочу учиться, хочу пробовать писать... Неужели вы считаете, что я поступила неправильно? Неужели мне предназначено судьбой стоять у плиты и варить борщ?

- А вы попробуйте написать роман. Спыток - не убыток.

- А чем занимается ваша жена?

- Только не романы пишет!

- А сколько у вас детей?

- Четверо, чего и вам желаю! - Последнюю реплику Шолохов бросил уже через плечо, наполовину обернувшись спиной к зрительному залу. На сцене его быстро подхватили под руки, и он сразу же исчез вместе со всеми членами ректората и парткома.

"КОВЧЕГ", VII, 2005, Ростов-на-Дону

КРЮКОВ

РЕЧЬ НА ЗАСЕДАНИИ ПЕРВОЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЫ

Господа народные представители. Тысячи казачьих семей и десятки тысяч детей казацких ждут от Государственной Думы решения вопроса об их отцах и кормильцах, не считаясь с тем, что компетенция нашего юного парламента в военных вопросах поставлена в самые тесные рамки. Уже два года как казаки второй и третьей очереди оторваны от родного угла, от родных семей и, под видом исполнения воинского долга, несут ярмо такой службы, которая покрыла позором все казачество. История не раз являла нам глубоко трагические зрелища. Не раз полуголодные, темные, беспросветные толпы, предводимые толпой фарисеев и первосвященников, кричали: "Распни Его!"... - и верили, что делают дело истинно патриотическое; не раз толпы народа, несчастного, задавленного нищетой, любовались яркими кострами, на которых пылали мученики за его блага, и, в святой простоте, подкладывали вязанки дров под эти костры или, предводимые правительственными агентами, на наших глазах обливали керосином и поджигали общественные здания, в которых находились люди, неугодные правительству. Скорбь и ужас охватывают сердце при виде таких трагических зрелищ, невольно вспоминается грозный символ Евангелия: "Жернов на шею совратителя этой темноты". Но еще более трагическое зрелище, на мой взгляд, представляется, когда те люди, которые, хорошо сознавая, что дело, вмененное им в обязанность, если страшное, позорное дело, все-таки должны делать его, должны потому, что существует целый кодекс, вменяющий им в святую обязанность повиновение без рассуждения. Прежде всего, подчинение, слепое подчинение, которое признается исполнением служебного долга, верностью данной присяге. В таком положении находятся люди военной профессии, в таком положении находятся и казаки. Главные основы того строя, на которых покоится власть нынешнего командующего класса над массами, заключаются в этой системе безусловного повиновения, безусловного подчинения, безусловного нерассуждения, освященного к тому же религиозными актами. Молодые люди, оторванные от родных мест, от родных семей, прежде всего, обязываются присягой, религиозной клятвой, главное содержание которой, по-видимому, заключается в том, чтобы защищать отечество до последней капли крови и служить Государю, как выразителю идеи высшей справедливости и могущества этого отечества. Но затем идет особый гипнотический процесс, который подменяет это содержание другим - слепым, механически-рефлекторным подчинением приставленным начальникам. Особая казарменная атмосфера с ее беспощадной муштровкой, убивающей живую душу, с ее жестокими наказаниями, с ее изолированностью, с ее обычным развращением, замаскированным подкупом, водкой и особыми песнями, залихватски-хвастливыми или циничными, - все это приспособлено к тому, чтобы постепенно, пожалуй, незаметно, людей простых, открытых, людей труда обратить в живые машины, часто бессмысленно жестокие, искусственно озверенные машины. И, в силу своей бессознательности, эти живые машины, как показал недавно опыт, представляют не вполне надежную защиту против серьезного внешнего врага, но страшное орудие порабощения и угнетения народа в руках нынешней командующей кучки. Теперь представьте себе, что этот гипнотический процесс обращения человека в машину, в бессознательное орудие порабощения или истребления совершается не в тот сравнительно короткий срок, который требуется на пребывание в казармах, на отбытие воинской повинности, но десятки лет или даже всю жизнь! Какой может получиться результат? Результат такой, какой мы видим в лице современного казачества: казак, и находясь в казармах, и находясь дома, должен прежде всего помнить, что он не человек, в общепринятом высоком смысле слова, а нижний чин, только нижний чин, так называемая "святая серая скотина". С семнадцати лет он попадает в этот разряд, начиная отбывать повинность при станичном правлении, и уже первый его начальник - десятник из служилых казаков, - посылая его за водкой, напоминает ему о царской службе и о его, нижнего чина, обязанностях - в данном случае, исполнить поручение быстро и аккуратно. 19 лет казак присягает и уже становится форменным нижним чином, поступая в так называемый приготовительный разряд, где его муштруют особые инструктора из гг. офицеров и урядников. Воздух вокруг него насыщается пряными словами начальственного происхождения: его приучают смотреть бодро, "есть глазами начальника", приучают иметь вид бравый и воинственный, его "поправляют" руками, так что он здесь впервые практически ознакомляется с принципом прикосновенности личности. Затем следует служба: в первоочередных полках - четыре года, во второочередных полках четыре года, в третьеочередных полках - четыре года, и, наконец - состояние в запасе, всего приблизительно около четверти столетия. Даже в домашней жизни, в мирной обстановке, казак не должен забывать, что он, прежде всего, нижний чин, подлежащий воздействию военного начальства, и всякий начальник может распечь его за цивильный костюм, за чирики, за шаровары без лампас. Казак не имеет права войти в общественное помещение, где хотя бы случайно был офицер; старик казак не может сесть в присутствии офицера, хотя бы очень юного; казак не имеет права продать свою лошадь, не спросясь начальства, хотя бы эта лошадь пришла в совершенную негодность; но зато казак имеет право быть посаженным на несколько дней в кутузку за невычищенные сапоги или запыленное седло. Здесь не раз упоминалось о гнете земских начальников. Что такое земский начальник по сравнению с нашим военным администратором, для которого закон не писан ни в буквальном, ни в переносном смысле, с военным администратором, при посещении которого воздух станицы насыщается трехэтажными словами, обращенными как к казаку, еще не отбывшему своих военных обязанностей, так и к старику, его отцу. Я как сейчас вижу перед собой эти знакомые фигуры, вижу и молодого казака в чекмене, в шароварах с лампасами, в неуклюжих сапогах, голенища которых похожи на широкие лопухи, и старика, его отца, униженно упрашивающего "его высокоблагородие" принять представленную на смотр лошадку. А "его высокоблагородие", сытый, полупьяный, подчищенный офицер, не принимает лошади, находя ее или недостаточно подкормленной, или обнаруживая в ней скрытые пороки, известные только ему одному. А нижнему чину-казаку и старому отцу его предстоят новые затраты, истощающие хозяйство, новые заботы о сокрушении об исправности снаряжения. Ведь казак на алтарь отечества несет не только свою силу, свою молодость и жизнь, он должен предстать на сей алтарь во всеоружии нижнего чана, в полном обмундировании, на свой счет сделанном, со значительной частью вооружения и даже с частью продовольственного запаса. И он берет у своей семьи, у своих детей на снаряжение сотни рублей, и сколько крепких казачьих хозяйств, в которых не было недостатка в сильных молодых работниках, разорялись на долгие годы, именно в силу того, что эти молодые, сильные работники должны были унести на царскую службу почти все сбережения, скопленные целым рядом поколений. И, разоряя казака, начальство постоянно внушает ему, что это делается во имя его долга перед отечеством, во имя военного звания, во имя его присяги; внушает, дабы в забитой и темной голове казака ничего, кроме благоговения к своим разорителям, не было, дабы ни тени сомнения, тем паче ропота, в законности этого не возникало. Никакая казарма, никакая солдатская муштровка не может идти в сравнение с этим своеобразным воспитательным режимом, сковавшим все существование казака. Чтобы сохранить человеческий облик в этих условиях, нужна масса усилий. Эта беспощадная муштровка тяготеет над каждым казаком около четверти столетия, тяготела над его отцом и дедом - начало ее идет с николаевских времен. Она постоянно истощает хозяйство его, а главным образом - опустошает душу. Ею окрашено существование казака в молодые годы и в старости, потому что едва успеет казак отбыть свою службу, как подходит служебный возраст брата, а там детей, внуков. И все это сопровождается значительными затратами, разоряющими хозяйство, унизительными понуканиями, напоминаниями начальства. Такие понукания проникают решительно все циркуляры, или - на военном языке - приказы по военному ведомству, приказы, в которых разные титулованные и нетитулованные казнокрады напоминали казакам об их долге, забывая о своем собственном. Вне этих приказов казак немыслим. Всякое пребывание вне станицы, вне атмосферы этой начальственной опеки, всякая частная служба, посторонние заработки для него закрыты, потому что он имеет право лишь кратковременной отлучки из станицы, потому что он постоянно должен быть в готовности разить врага. Ему закрыт также доступ к образованию, ибо невежество было признано лучшим средством сохранить воинский казачий дух. Как было уже сказано, в 80-х годах несколько гимназий на Дону - все гимназии, кроме одной, - были заменены низшими военно-ремесленными школами, из которых выпускают нестроевых младшего разряда. Даже ремесло, и то допускалось особое - военное: седельное, слесарно-ружейное, портняжное, и то в пределах изготовления военных шинелей и чекменей, но отнюдь не штатского платья. Кроме того, нужно прибавить, что не только вся администрация состоит из офицеров, но в большинстве случаев интеллигентный или, лучше сказать, культурный слой приходится тоже на долю казачьих офицеров. Казачьи офицеры... они, может быть, не хуже и не лучше офицеров остальной русской армии; они прошли те же юнкерские школы с их культом безграмотности, невежества, безделия и разврата, с особым военно-воспитательным режимом, исключающим всякую мысль о гражданском правосознании. Когда-то в старину казачьи офицеры, правда, стояли довольно близко к подчиненной им в строю массе. Узы единой родины, одинаковые условия труда, почти одинаковое образование - все это сближало их тесно с казаками. Но современный военный режим все это уничтожил в интересы офицера резко отделил от интересов казака, даже противопоставил их, и недоверие к офицеру теперь резко сквозит во всех общественных отношениях казака. Освободительное движение захватило нескольких идеалистов в казачьих офицерских мундирах, глубокой скорбью болевших за свой родной край, за темных сограждан-станичников. Но где они? Ныне они, эти офицеры, сидят по тюрьмам. Что же сказать об остальной офицерской массе? Лучше ничего не говорить. Военно-административная среда, правда, выдвинула несколько блестящих имен, но исключительно на поприще хищения и казнокрадства.

Итак, вот условия, в которых живет и формируется современный казак. С возраста, самого восприимчивого к навыку, он поставлен в атмосферу жестокой муштровки. Перефразируя известную поговорку о католике, превзошедшем ревнительностью самого папу, можно сказать, что казак искусственно созданными в нем качествами превосходит солдата. Более солдат, чем сам солдат. Это, так сказать, обер-солдат. Эта беспощадная муштровка успела развить в нем обер-солдатский образ мыслей, чисто обер-солдатские чувства и служительские слова - "слушаю", "рад стараться" и т. д. Темнота, почти полная невозможность протеста или чрезвычайно тяжкие последствия его, бессилие едва пробуждающейся мысли, полная беспомощность опустошенной души - вот главные черты нынешнего казачьего звания. Но все-таки казак дорожит этим казачьим званием, и на то у него есть чрезвычайно веские причины. Он дорожит им, может быть, инстинктивно, соединяя с ним те отдаленные, но не угасшие традиции, которые вошли в его сознание вместе с молоком матери, с дедовскими преданиями, со словами и грустным напевом старинной казачьей песни. Ведь отдаленный предок казака бежал когда-то по сиротской дороге на Дон, бежал от папской неволи, от жестоких воевод и неправедных судей, которые кнутом писали расправу на его спине. Он бежал бесправный от бесправной жизни. Он борьбой отстоял самое дорогое, самое высокое, самое светлое - человеческую личность, ее достоинство, ее человеческие права и завещал своим потомкам свой боевой дух, ненависть к угнетателям и завет отстаивать борьбой права не только свои, но и всех угнетенных. Силой вещей это положение изменилось ныне до неузнаваемости, но воспоминание о славных временах казачества еще живет и заставляет дорожить казацким званием. Правительство, как говорил предшествующий оратор, сделало все для того, чтобы стереть память о тех отдаленных временах своеобразной рыцарской отваги, гордой независимости, но слабый отзвук утраченной свободы прозвучит иногда для казака в его старинной песне, и задрожит казацкое сердце от горькой тоски по дедовской воле. Там, в прошлом, для казака было много бесконечно дорогого, там была полная, свободная жизнь широкой удали, была та совокупность прав личности, которых добивается теперь русский народ. Этим ли не дорожить?

Ныне казачество из защитника угнетаемых повернуто в стражи угнетателей; специальностью его определено - расписывать обывательские спины нагайками. Пробовали ли казаки протестовать против этого? Да, пробовали, но безуспешно. Я напомню историю Урупского полка, историю третьего сводного Донского полка и многочисленные протесты в разных других казачьих частях, протесты в хуторах и станицах, породившие массу политических арестов. Напомню об этом потому, что процент арестованных казачьих офицеров и казаков не меньше, чем в войсках других родов оружия. И он не угаснет, этот протест, он не может угаснуть, он растет в казачьих станицах, в хуторах, в казачьих частях, как мы это знаем доподлинно, он растет, оставаясь пока в скрытом состоянии. Но чем объяснить те зверские поступки, о которых оповещено всему миру, о которых чуть не ежедневно сообщает печать? Ведь если не все, а только одна десятая часть из того, что оглашено, правда, то это ужасно! Невыразимая боль стыда охватывает сердце каждого казака, дорожащего лучшими заветами казачества. Для меня это было бы просто невероятно, если бы я самолично не убедился в некоторых фактах. Я знаю казака в обыденной жизни: он такой же простой, открытый и сердечный человек, как и всякий русский крестьянин. Для того чтобы обратить его в зверя, господам русской земли удалось изобрести особую систему, беспредельно подлую систему натравливания, подкупа, спаивания, преступного попустительства, безответственности, которая разнуздывает и развращает не одних только министров, систему возведения зверства в геройство, систему поучительных начальнических примеров. Вспомните Луженовского. Вспомните героев читинских, голутвинских, Прибалтийского края, Сибирской дороги и Забалканского проспекта; в лучах их немеркнущей славы даже современная казацкая известность меркнет. У них, у этих героев, и секрет превращения человека в зверя.

Но я твердо убежден, что, усмиряя так называемых бунтовщиков, казак часто совершенно не знает, кого и за что он усмиряет. Поговорите с любым казаком, и вы убедитесь в этом. Припоминаю разговор с одним казаком, небольшим, невзрачным человеком, с винтовкой в руках, наблюдавшим за проезжими пассажирами в Козловском вокзале. Пожаловавшись на постылую жизнь вдали от родины, сообщив, что они "локотки пролежали" от безделья, он рассказал мне, что забастовщики здесь смирные: "Скажешь им, не бунтуйте, а идите с докладом, просите. Ну, иной раз скажут: казаки-дураки, а другой раз мирно расходятся с вежливыми песнями". И тон, которым это говорилось, был тон эпически-спокойный, рассудительный тон простого, смирного человека. Но за минуту перед тем этот же невзрачный воин тем же эпически-спокойным тоном сообщал, как они, их сотня, в Москве из манежа расстреливали толпу манифестантов и как генерал, руководивший ими, несколько раз напоминал им, что они, эти манифестанты, "собираются вас ножами порезать. Ну, мы и старались".

Так вот - "идите с докладом"... очень хороший совет, которым неоднократно пользовалось и само казачество и, конечно, без всякого успеха. И вот теперь, когда степи тихого Дона выжжены солнцем, когда казацкие поля имеют самый унылый вид, когда многие казацкие курени совершенно раскрыты, потому что солома понадобилась скоту, когда цена сену дошла до 60 коп. за пуд, мы "идем с докладом", побуждаемые многочисленными письменными и телеграфными просьбами, побуждаемые голосом своей совести. Мы вносим настоящий запрос с тою главным образом целью, чтобы "тихо и благородно" спросить у подлежащего начальства: когда же полки 2-й и 3-й очереди будут демобилизованы и когда казачьим семьям возвратят их кормильцев?

Я знаю, господа народные представители, что нет такой нужды, которая не была бы превзойдена другой, еще большей нуждой. Когда я говорю о нужде казаков, я отлично помню, что на Руси есть многочисленнейшие классы населения, гораздо более богатые горем и бедствиями, чем казаки. Но если бы я мог перенести ваше воображение в мой родной край, то вы увидели бы теперь сухие, бурые степи с достаточным количеством солончаков, песков, оврагов и голых шпилей. Вы увидели бы пустые гумна с повалившимися плетнями. Вы увидели бы убогие хаты, крытые полусгнившей соломой. Вы увидели бы тощую скотину так называемой "тасканской" породы; вы увидели бы полураздетых, беспризорных детей, беспомощных, голодных стариков и старух. Вы узнали бы тупое, беспомощное горе и озлобление жителей моего родного края, озлобление нужды и невежества, которое долго культивировалось и вкоренялось искусственно, так как невежество предполагалось лучшим средством сохранить так называемый воинский казачий дух и, главным образом, девственную преданность начальству. И рассказал бы вам мой согражданин-станичник, как падает и разрушается год от года его хозяйство, как отказывается кормить его скудный клочок родной земли, выпаханной, истощенной и развеянной сухими ветрами. И прибавил бы, что впереди нет никакого просвета, что все источники его когда-то цветущего благосостояния теперь оскудели или исчезли совсем, что задолженность его растет все в больших и больших размерах и жизнестроительство его преисполнено одними безнадежными терзаниями и изнуряющими заботами. А попечительное правительство облагодетельствовало семьи мобилизованных казаков значительным месячным пособием - именно в один рубль, чтобы казаки старались на усмирениях народа!

Сообщалось недавно, что правительство желает облагодетельствовать казаков отобранием войсковых запасных земель, в которых казаки сами до зарезу нуждаются и которые являются запасными только по воле начальства. Конечно, собственность священна только помещичья, ибо донские казаки по опыту знают, что казацкая собственность и не священна, и весьма прикосновенна. В продолжение прошлого, XIX столетия правительство два раза ограбило донских казаков на 3 000 000 десятин, обратив лучшие казацкие земли в достояние господ дворян и чиновников. Теперь, чтобы спасти помещичье землевладение от взволновавшегося крестьянского моря, правительство заставляет казаков караулить помещичьи усадьбы. Но в самую критическую минуту нет ничего невозможного, что правительство преподнесет казакам такой сюрприз, который довершит совершенное их разорение. А пока пусть они занимаются усмирением и оберегают помещичьи усадьбы, купеческие фабрики, заводы, пусть стараются! Пусть озлобляют против себя русский народ, плоть от плоти и кость от кости которого они сами есть. Пусть разоряются их хозяйства там, далеко, па родине. Разве это важно для правительства? Для него гораздо важнее, чтобы казаки не поняли каким-либо образом, что их кровные интересы неразлучны с интересами этого народа, который борется за землю и волю и за свои человеческие права. И вот, чтобы показать нежную заботу о казаке, о целости его имущества, правительство в марте месяце рассылает по станицам секретный циркуляр, в котором сообщает, что тысячи революционеров из внутренних губерний, смежных главным образом, поклялись сжечь все станицы и хутора казачьи, и рекомендует иметь в виду их, для чего и роздало огнестрельное оружие. Провокация действует, что мы видим из получаемых писем и телеграмм как казаков, так и крестьян; в недалеком будущем возможны кровавые столкновения между ними.

Нам небезызвестно, что компетенция нашего молодого парламента в военном вопросе поставлена в самые тесные границы. И, внося наш запрос, мы не имеем твердых упований на удовлетворительный ответ со стороны военного ведомства. Самым прямым путем был бы путь прямого обращения к Державному Вождю русской армии. Но недавний опыт показал, что в такого рода ходатайствах нам закрыт доступ к Монарху. Если же избрать обычный путь по многочисленным инстанциям, то существует весьма основательное опасение, как бы голос нужды, горя, голос народных слез, будучи отражен многократным бюрократическим эхом, в конечный момент не преобразился бы в голос беспредельной преданности, готовой вцепиться в глотку ближнего при первом мановении начальственного перста. Здесь не так давно говорилось нам, что право и справедливость в русской армии покоятся на незыблемых основаниях. Вот мы и хотели убедиться, насколько эти основания незыблемы, во-первых, в области права: применялся ли подлинно закон при мобилизации полков казачьих 2-й и 3-й очереди? Во-вторых, в области справедливости: справедливо ли на одно казачество, разоренное казачество, возлагать тяжелое - и материально, и морально - бремя, тяжелое ярмо полицейско-экзекуционной службы, тогда как вся гвардия и большая часть войск других родов оружия свободна от этой службы? Мы избираем единственный, доступный для нас путь для того, чтобы исполнить долг нашей совести; мы несем нужды нашего края вам, представители русского народа (продолжительные аплодисменты).

Федор КРЮКОВ. РЕЧЬ НА ЗАСЕДАНИИ ПЕРВОЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ ДУМЫ - Государственная Дума: Стенографические отчеты. - 1906. - Т. II. - С. 1311-1316.

ШОЛОХОВ

Дотошный исследователь тиходонского преступления кандидат философских наук Анатолий Сидорченко писал: "Нервы у этого партийного пса однажды до этого все же не выдержали и он разразился "настоящим признанием в плагиате" во время выступления 17 марта 1939 на XVIII съезде нашей людоедской партии ВКП (б): "Будем бить врага, подбирать его сумки, создавать за счет вражеских сумок новые произведения". Сталин понял: из дурака сделал литературного маяка - и больше с Шолоховм не встречался. А шолоховского тестя Петра Громославского, настоящего подбирателя писательских сумок и сундучка Крюкова, хватил удар от "признаний зятька", и он скончался 28 марта 1939 года. Но настолько тесть-экс-атаман ненавидел Совдепию, что попросил на могиле поставить даты своей жизни только по старому стилю - нового ленинского стиля белые не признавали: Громославский Петр Яковлевич 12 июня 1870 - 15 марта 1939. Какое-то ему свершилось возмездие".

КРЮКОВ

Федор Дмитриевич Крюков родился 2 февраля 1870 года в станице Глазуновской Усть-Медведицкого округа земли Войска Донского. Сын атамана. Учился в Усть-Медведицкой гимназии (окончил с серебряной медалью) вместе с Филиппом Мироновым (будущим командармом 2, прообразом Григория Мелехова), Александром Поповым (будущим инициатором плагиата "Тихого Дона" Серафимовичем) и с Петром Громославским (убийцей и грабителем своим, будущим тестем неграмотного Шолохова, первым соавтором всех "произведений" зятька). Окончил Петербургский историко-филологический институт. Статский советник. Депутат Первой государственной Думы. Заведующий отделом литературы и искусства журнала "Русское богатство" (редактор В. Г. Короленко). Преподаватель русской словесности и истории в гимназиях Орла и Нижнего Новгорода. Воспитатель поэта Александра Тинякова. В Гражданскую войну выступал на стороне белых. Идеолог белого движения. Секретарь Войскового круга. В 1920 году, собрав в полевые сумки рукописи, чтобы издать их за рубежом, отступал вместе с остатками армии Деникина к Новороссийску. По одним сведениям на Кубани Федор Крюков заболел сыпным тифом, по другим был убит и ограблен Петром Громославским, будущим тестем Шолохова, и умер 20 февраля. Автор романа "Тихий Дон" и других произведений, положенных в основу так называемого "писателя Шолохова".

Федор Крюков

РОДИМЫЙ КРАЙ

Родимый край... Как ласка матери, как нежный зов ее над колыбелью, теплом и радостью трепещет в сердце волшебный звук знакомых слов. Чуть тает тихий свет зари, звенит сверчек под лавкой в уголке, из серебра узор чеканит в окошке месяц молодой... Укропом пахнет с огорода...

Родимый Край... Кресты родных моих могил и над левадой дым кизечный и пятна белых куреней в зеленой раме рощ вербовых, гумно с буреющей соломой и журавель застывший в думе, - волнует сердце мне сильней всех дивных стран за дальними морями, где красота природы искусство создали мир очарований. Тебя люблю, Родимый Край...

И тихих вод твоих осоку и серебро песчаных кос, плач чибиса в куге зеленой, песнь хороводов на заре, и в праздник шум станичного майдана, и старый милый Дон не променяю ни на что... Родимый Край...

Напев протяжный песен старины, тоска и удаль, красота разлуки и грусть безбрежная - щемят мне сердце сладкой болью печали, невыразимо близкой и родной...

Молчание мудрое седых курганов и в небе клекот сизого орла, в жемчужном мареве виденья зипунных рыцарей былых, поливших кровью молодецкой, усеявших казацкими костями простор зеленый и родной... не ты ли это, Родимый Край?

Во дни безвременья, в годину смутную развала и паденья духа, я ненавидя и любя, слезами горькими оплакивал тебя, мой Край Родной...

Но все же верил, все же ждал; за дедовский завет и за родной свой угол, за честь казачества взметнет волну наш Дон Седой... Вскипит, взволнуется и кликнет клич, клич чести и свободы...

И взволновался Тихий Дон... Клубится по дорогам пыль, ржут кони, блещут пики... Звучат родные песни серебристый подголосок звенит вдали, как нежная струна... Звенит, и плачет и зовет... То Край Родной восстал за честь Отчизны, за славу дедов и отцов, за свой порог и угол... Кипит, волной зовет, зовет на бой Родимый Дон... За честь Отчизны, за казачье имя кипит, волнуется, шумит седой наш Дон, - Родимый Край...

"Донская Волна" № 12, авг. 1918 г.

Историческая справка к произведению Ф. Крюкова "Родимый Край"

После захвата власти большевиками в Усть-Медведицком округе во главе с Войсковым старшиной Мироновым 21 января 1918 года, Ф.Д. Крюков жил в своей Глазуновской станице, в 39 верстах от Усть-Медведицкой, изредка наезжая в нее повидаться со своими друзьями и навестить сына, учившегося в реальном училище.

Когда, в конце апреля, в округе началась вооруженная борьба казаков - "кадет" с их противниками казаками - "мироновцами", изгнанный из станицы Усть-Медведицкой "Революционный Совет" Миронова перенес свою резиденцию к железной дороге в слободу Михайловку, откуда и руководил всеми операциями.

Вооруженная борьба разгоралась, переговоры, ведшиеся на происходившем в мае в Михайловке Съезде Делегатов обеих сторон, не приводили ни к чему и явно затягивались Мироновым, ожидавшим отряды красных матросов из Царицына и Борисоглебска, для наступления на Усть-Медведицкую, объявленную контр-революционным гнездом, подлежащим уничтожению.

Шла подготовка и в Усть-Медведицкой, но у казаков-кадет не было оружия, кроме шашек, не было патрон, даже на имевшееся ничтожное число винтовок. Приходившие отряды отдельных станиц, в 3-4 сотни конных и пеших казаков, имели на весь отряд всего каких-нибудь 15-20 винтовок, с 5-8 патронами на винтовку, что понятно не могло не отражаться на настроении казаков.

Воодушевленная учащаяся молодежь шла в бой, вооруженная одними палками и доставала себе оружие у красных. Были уже десятки убитых и раненых; в станице не было ни медикаментов, ни перевязочных средств и не было ни копейки денег на самые необходимые расходы по уходу за ранеными и не откуда было достать их.

Тот патриотический подъем, какой царил среди восставших казаков 14 хуторов ст. Усть-Хоперской, - родины Атамана A. M. Каледина, далеко не захватывал станицы и хутора округа. И в то время, когда за Доном уже горели хутора и шайки матросов с орудиями и пулеметами двигались от линии железной дороги на Усть-Медведицкую, расстреливая десятками ни в чем не повинных стариков, и когда безоружная молодежь и казаки восставших отрядов гибли в неравных боях, в это время в станицах и хуторах левого берега Дона шли бесконечные споры, на хуторских сборах, о том: нужно ли участвовать в борьбе и чью принять сторону.

Некоторые хутора выбрасывали белые флаги, заявляя этим свою "нейтральность", Другие делились на две группы: "нейтральных" и "восставших". И, наконец, были хутора, делившиеся на резко обособленные три группы: "мироновцев", "кадет" и "нейтральных".

К этой последней группе, скрывавшей в себе и самый "шкурнический" элемент станиц и хуторов, в первые дни принадлежала и родная станица Ф. Д. Крюкова - Глазуновская.

Все эти колебания казаков, бесконечные споры их на собраниях, начинавшиеся с раннего утра и кончавшиеся поздним вечером, - угнетающе действовали на Федора Дмитриевича, жившего в своей станице и часто вызывавшегося казаками на сбор, - для разъяснения тех или иных вопросов. Для него, приговоренного уже к смерти и чудом спасенного от расстрела, все вопросы были ясны, - нужно браться без колебаний за топоры и вилы и очищать родную землю от разбойничьих банд, именовавшихся революционным народом.

Но это мнение не было по душе большинству казаков его станицы, для них более были приемлемы призывы обыкновенных шкурников, скрывавшихся под видом нейтральных и в то время, как большая часть боевых казаков ушла к Миронову, а меньшая сражалась в рядах кадет, шкурники философствовали в станице на тему: "моя хата с краю".

Все убеждения Федора Дмитриевича на сборах, что эта шкурническая позиция не спасет их от расстрелов и грабежей красы и гордости революции-матросов, уж по одному тому, что они казаки, на его станичников не действовали и только позже они убедились в этом горьком опыте и Глазуновская станица была впоследствии одной из непоколебимых в своей стойкости в борьбе с красными.

В эти тяжелые первые дни начала борьбы с красными в Усть-Медведицком округе, в дни полной неопределенности, душевного шатания и неуверенности, не только в далеком будущем, но и в завтрашнем дне, в тяжелой общей душевной угнетенности - только учащаяся молодежь местных учебных заведений, с примкнувшими к ней студентами, была бодра и весела. Образованный из нее подъесаулом Алексеевым партизанский отряд, с пением своего бодрого марша, ходил за станицу на обучение, резко выделяясь среди общего угнетенного состояния.

А оно питалось фронтом, с которого шли тяжелые вести, - молодые казаки, так называемые фронтовики, сформированных в станицах отрядов держали себя неопределенно, среди них было много колеблющихся, а из хуторов левого берега Дона и прямо сочувствовавших Миронову, - все это создавало неуверенность в отрядах. Отдельные отряды часто митинговали, отказываясь выполнять боевые задания, все еще надеясь на мирное разрешение вопроса: - быть ли в округе большевистским советам или жить казакам по старине?

На поднявших восстание Усть-Хоперцев, мужественно дравшихся с большевистскими бандами, сыпались упреки, в поднятии напрасно оружия.

Знаменитый Кузьма Крючков, бывший по обыкновению в первых рядах, жаловался, что ему нельзя слова сказать, как ему сейчас же со злобой говорили: "Всемирную славу хочешь и генеральские погоны?"

При таком крайне неопределенном настроении казаков, не могло быть уверенности в поднятое ими же самими дело борьбы с большевиками у офицеров, призванных казаками же в свои отряды. Своим жертвенным примером они воодушевляли свои отряды и многие из них гибли при обстановке, исключавшей возможность этого в иных условиях,- так погиб сотник А. И. Емельянов, не поддержанный казаками отряда при команде его "В атаку!..."

Но поднятое дело борьбы все же не умирало, напротив, оно росло и ширилось. Один за другим приставали нейтральные хутора к восставшим и высылали свои отряды за Дон на помощь бившимся там казакам.

И целые дни, на вершине пирамиды, ставшей теперь "исторической" точкой округа, - стояли толпы народа, молча, пристально всматриваясь в даль Задонья, где на широком, многоверстном пространстве горели отдельные хутора и кое-где рвалась над ними шрапнель... гудели орудия.

А по дорогам зеленеющей майской степи из присоединившихся хуторов, заунывными казачьими песнями, полными грусти, тянулись змейки казачьих отрядов, шедших к Дону на сборный пункт.

Далекой, эпической стариной, обвеянной грустью, веяло от всей этой картины... На горе часто бывал и Федор Дмитриевич Крюков... Здесь мало говорили, но само молчание говорило больше всяких слов. В такой обстановке, между жизнью и смертью, в ст. Усть-Медведицкой был устроен "летучий" концерт для получения средств на первую помощь раненым.

Утром, в день концерта, к уезжавшему Федору Дмитриевичу в свою Глазуновскую станицу, только что освобожденную от большевиков, повидать родных и свой очаг, обратилась его квартирная хозяйка А. В. Попова, приглашенная участвовать в концерте, написать что-либо для прочтения ею на этом вечере.

Федор Дмитриевич... уезжая, вышел из своей комнаты и, передавая ей набросанный "Родимый Край", сказал: "Подойдет, - прочтите, а нет - выбросьте"...

"Родимый Край" был прочитан под акомпанимент - экспромт рояли П. П. Васильева и произвел неописуемое впечатление... В открытые окна, переполненного зала реального училища, с далеким видом на Задонье, видно было зарево горевшего в двадцати верстах за Доном хутора Зимовника, - то отряд красных, предводительствуемый матросом, жег дома семей офицеров, ушедших в противные отряды. Изредка слышны были одиночные орудийные выстрелы...

На сцене сидели 17 юношей партизанского отряда, раненых в бою под хутором Шашкиным, где из отряда в сто человек было одних только убитых 26...

Один за одним проходили вокально-музыкальные номера грустных мелодий, невольно отражавших общее настроение и, наконец, вечер заканчивался мелодекламацией А. В. Поповой. С редким, по теплоте чувства, искусством стала она читать это стихотворение, под мелодию казачьих песен, полную тоски и грусти. Прочитанный несколько раз подряд, "Родимый Край" произвел на присутствующих неизгладимое впечатление...

Его наизусть знала молодежь, в сотнях экземпляров его требовали на фронт и со словами из него "за честь Отчизны" шли в бой молодые и старые казаки.

Психологическое влияние на казачьи массы этих немногих строк, сочетавших в простых и ясных словах близкие и безгранично дорогие душе и сердцу каждого Донца понятия, - было огромно. Они, эти немногие строки, связывали его настоящее с далеким прошлым истории его Родного края, обвеянной такой поэтической красотой, и в тяжелые, мрачные дни полной неизвестности его настоящего они придавали бодрость и укрепляли веру в будущее. В этих строках казаки своей простой душой глубоко чувствовали, что в их многовековой истории начинается новая страница, и что написанная их слезами и кровью, - она не забудется русским народом.

Нужно было видеть эти вдохновенные лица молодежи и слышать бесконечные повторения отдельных мест из "Родимого Края", чтобы понять оставленное впечатление в каждом, прочитавшем его, и оценить все его психологическое значение на поднятие духа и настроения в колебавшихся народных казачьих массах...

Убитая молодежь в первом бою с Мироновым из отряда партизан подъесаула Алексеева, в числе 13 трупов, была похоронена в общей могиле, на высшей точке горного берега Дона, в четырех верстах от Усть-Медведицкой, называющейся "Пирамидой" и на огромном деревянном кресте над этой "Братской Могилой" был приведен конец из "Родимого Края" от слов "...Во дни безвременья, в годину смутного развала...", но по занятии 29 января 1919 года Усть-Медведицкой станицы красными, крест начали рубить, но Миронов остановил и приказал сорвать только эту надпись.

В ясные летние дни с "Пирамиды" открывается редкая по красоте картина беспредельной Донской степи, с извивающимися на много десятков верст вокруг нее Доном и красивыми степными притоками его: Хопром и Медведицей. По радиусу в 80 верст с "Пирамиды" видны станицы и хутора, утопающие в зелени садов и левад, с белеющими в них колокольнями церквей. Легкой синеватой дымкой, среди зеленеющих лугов, отмечены пути Старого Дона, Медведицы и Хопра и какой-то особой грустью веет от картины кажущихся беспредельными пустыни сыпучих песков, левого берега Дона...

У подножия "Пирамиды", на берегу Дона, с впадающей в него с противоположной стороны Медведицей, красиво расположился Усть-Медведицкий Преображенский монастырь, так много раз воспетый Ф. Д. Крюковым... в произведениях, придающий какую-то особую мягкость и теплоту общей картине...

Нужно было видеть Ф. Д. Крюкова, присутствовавшего на похоронах этих первых жертв "гражданской войны", чтобы понять его душевное состояние... Оно вылилось во втором его стихотворении в прозе, названном им "Пирамидами" и посвященном героям "Братской Могилы"...

Федор Дмитриевич Крюков умер/погиб 20 февраля 1920 года на Кубани.

П. Скачков,

"Донская Летопись" №1, 1923 года

ШОЛОХОВ

"Доктор технических наук, профессор Александр Лонгинович Ильский в далеком 1927 г. семнадцатилетним юношей попал на работу в редакцию "Роман-газеты". На его глазах разворачивались события, связанные с публикацией романа. Впрочем, предоставим слово самому Александру Лонгиновичу, который в конце августа 1927-го года был, очевидно, одним из самых первых в Москве, кто держал в своих руках 500 страничную машинописную рукопись первых частей "Тихого Дона". Романа, которому в дальнейшем была суждена мировая слава.

"...Я, очевидно, являюсь одним из последних участников событий времен появления на свет произведения "Тихий Дон" в 1928 г. Я на четыре года моложе Шолохова М. А. и в тот период с конца 1927 г. по апрель 1930 г., еще молодым, работал в редакции "Роман-Газеты" в издательстве "Московский Рабочий" техническим секретарем редакции, я часто встречался с М. А. Шолоховым, регистрировал его рукописи, сдавал в Машбюро их печатать и практически участвовал во всей этой кухне, как из Шолохова сделали автора "Тихого Дона". Не только я, но и все в нашей редакции знали, что первые четыре части романа "Тихий Дон" М. А. Шолохов никогда не писал. Дело было так: в конце 1927 г. в редакцию М. А. Шолохов притащил один экз. рукописи объемом около 500 стр. машинописного текста. Шолохову в то время было около 22 лет, а мне около 17.

Редакция "Роман Газеты" была создана во второй половине 1927 г., состояла она из зав. редакцией Анны Грудской, молодой, энергичной троцкистки, жены крупного партийного деятеля Карьева, двух редакторов Ольги Слуцкой и Мирник, и меня - техсекретаря. В редакции были нештатные рецензенты: писатель А. Серафимович, он играл крупную роль в правлении РАПП, а также к редакции была прикреплена, вроде партцензора и воспитателя, старая большевичка Левицкая, у которой были связи в секретариате И. В. Сталина...

В то время, когда начиналась эпоха избиения русской интеллигенции (Шахтинское дело и процесс Промпартии во главе с проф. Рамзиным, высылка Л. Троцкого, запрещение публиковать С. Есенина, Бунина, Пастернака и др. "непролетарских" писателей), И. В. Сталину надо было доказать, что всякая кухарка может управлять государством, не могло быть и речи об издании произведения, даже гениального, но написанного белогвардейским офицером. Нужен был писатель только с хорошей анкетой. Одаренных и способных людей если не ссылали и не расстреливали, то никуда не пускали. Вот подоплека того, что выбор пал на М. А. Шолохова...

У М. А. Шолохова оказалась подходящая биография и анкета. Он родом из казаков, родился на Дону, молодой писатель (уже опубликовал в 1926 г. "Донские рассказы"). Считали, что он молодой писатель, это ничего, старшие помогут. Сделаем из него Великого писателя. То, что он не имел даже законченного среднего образования - это даже хорошо. Это подтверждает слова вождя - о кухарке. А сам Шолохов? Он, конечно, согласился. Да разве кто-нибудь отказался бы от свалившегося на него такого подарка? Он вел себя очень прилично. Сидел большую часть времени у себя в Вешенской и никуда не совался.

После выхода ж. "Октябрь" с публикацией "Тихого Дона" (№№ 1-10 за 1928 г.) поползли слухи, что это плагиат. Да как мог молодой человек, без опыта жизни за один год отгрохать около 500 стр. рукописи такого романа? С апреля месяца 1929 г. публикация романа "Тихий Дон" была прекращена. Поползли слухи, что это плагиат. Однако издание "Тихого Дона" уже было запущено в "Роман Газете". Теперь А. Грудской и ее друзьям из шайки зарождающейся уже тогда литературной мафии, надо было срочно спасать честь мундира. Партфюрер нашей редакции срочно бежит в секретариат И. В. Сталина к своей подруге и уговаривает ее подсунуть Сталину "Тихий Дон", чтобы он прочел.

Действительно, он прочел это "произведение Шолохова и дал ему добро. Это стало сразу общеизвестно. А. Грудская собирает всех нас, работающих в редакции, и заявляет, что она была в "верхах" и там решено, что автором "Тихого Дона" является М. А. Шолохов. Малейшее сомнение в этом для нас обернется изгнанием из редакции. Правление РАПП выносит решение, и оно опубликовано в печати, что все те, кто будут распространять клевету и наветы на Шолохова о "плагиате" будут привлекаться...

На этом, кажется, и закончилась эпопея создания "великого" писателя. Шайка партмафии выполнила свою задачу. Шолохов, как мне говорили, больше приспособился к бутылке и чего-то нового так и не создал. Он пытался еще что-то писать, но так и ничего не получилось. Его дальнейшая судьба меня мало интересовала. Я ушел работать в область техники, создал много новых машин, написал десятки книг, учебников и статей, по которым учились и учатся сейчас тысячи студентов и инженеров. О том, что я пишу Вам, я не считал нужным говорить или писать публично. Плетью обуха не перебьешь, так говорит русская пословица..."

Многое, очень многое из событий прошлого все еще скрыто от наших глаз до сегодняшнего дня. Об этом свидетельствует и полученный нами рассказ А. Л. Ильского. Позднее мы встречались с ним: он подтвердил все, что написал нам в письме, дополнил отдельные детали и передал в знак подтверждения своего рассказа старенькую фотографию, на которой он заснят вместе с молодым М. А. Шолоховым, только еще начинающим "пролетарским" писателем, в комнате редакции "Роман-Газеты" (угол Неглинной и Кузнецкого моста).

Сколько таких свидетельств, которые могли бы помочь выяснить, наконец, спустя более полувека истинную историю создания романа - жемчужины русской литературы послереволюционного времени - лежат еще в чьей-то памяти или архиве под спудом?

Сообщение А. Л. Ильского интересно не только обстоятельствами первой публикации "Тихого Дона", не менее важным является его свидетельство о возникновении и существовании сомнений в авторстве Шолохова с самого момента выхода в свет романа в 1928 г. Даже тогда, когда практически никто еще не знал ничего о Шолохове, т. е. в самые первые месяцы после выхода первых частей, сомнения и слухи о плагиате поползли уже по стране".

А. Г.Макаров, С. Э. Макарова "Цветок-Татрник", М., АИРО-ХХ, 2001

В эссе "Что такое Шолохов?" я писал: "Сравнение жизни с театром является большим упрощением, однако нельзя отрицать, что в каждом человеческом действии, особенно сложном и не рутинном, присутствует театральный элемент. Исходя из этого, нужно признать, что Михаил Шолохов неплохо сыграл роль "писателя" Михаила Шолохова, вжился в эту роль, как Бабочкин в Чапаева, позировал на фотографиях: то выставит ногу вперед, подбоченясь, то опустит на руку подбородок, то с папиросой в кадр смотрит... Если бы не ошибка Хрущева, предложившего Шолохову трибуну, с которой Шолохов в силу отсутствия интеллекта сам себя разоблачил неумением строить самую простейшую фразу, то тайна сия велика была бы и по сей день. Ведь Бабочкину не нужно было участвовать в боях, как Шолохову не нужно было уметь писать.

Прежде всего нужно сказать, что фамилия Шолохова по первому мужу матери была Кузнецов, и что он родился не в 1905, а в 1903 году. Мать его Анастасия Черникова, неграмотная и довольно, мягко говоря, свободного любовного нрава, в 1913 году вышла замуж за жившего в станице Каргинской (хутор Каргин) "мещанина Рязанской губернии города Зарайска" Александра Шолохова. Так Михаил Кузнецов стал Шолоховым. А в дальнейшем и налоговым инспектором с образованием 2,5 класса. Техника работы со списками налогового станичного инспектора М. А. Шолохова была такова. Например, напротив фамилии П. Я. Громославского значился процент взимаемого налога, который реально и объективно отражал события - 18 процентов. Шолохов к "единичке" приписывал той же ручкой, какой составлялся список, "полпалочки", получалась цифра "4". Операция не для слабонервных: между цифрами 4 и 8 он ставил запятую. Получалось, что с Громославского следует взыскать не 18, а 4,8 процента налога. Более чем в три раза меньше. Постепенно навыки совершенствовались, а круг лиц, которым подобным образом снижался налог, расширялся. В 1922 году за регулярные искажения "поселенных списков" и вступление в неформальные отношения со станичниками Шолохов попал под арест. На суде в марте 1923 года убавил себе два года, стал с 1905 года рождения, и избежал тюрьмы как несовершеннолетний. После получения года условно, началась карьера "писателя" Михаила Шолохова, ибо он срочно понадобился Петру Яковлевичу Громославскому, экс-атаману станицы Букановской и бывшему литературному сотруднику "Донских ведомостей", главным редактором которых во время гражданской войны был Федор Крюков. Громославский рассказал о приятеле Александре Серафимовиче, который в Москве "заведует" всей литературой, о том, что Серафимович ищет молодых писателей, которые позарез нужны новой власти, о том, что у него самого есть "большая литературная вещь" о донских казаках, "горы" рукописей, которые можно хорошо продать, потому что Серафимович обещал платить по высшей ставке и печатать во многих местах. Однако тут возникла одна тонкость, которую и изложил Громославский молчаливому Шолохову, а именно, деньги за публикации должны поступать только к нему, Петру Яковлевичу Громославскому, для этого Шолохову следует жениться на его дочери Марии. Шолохов безропотно согласился. Вообще, нужно заметить и подчеркнуть, это свойство Шолохова молчать. Он практически всю жизнь промолчал. Вы будете говорить с ним, а он как бы вас и слушает, но смотрит куда-то и молчит, ну просто в рот воды набирал. Так иногда Ахматова доводила до бешенства своих собеседников: молчит и молчит, причем, горделиво, с орлиным профилем. У Шолохова тоже был орлиный профиль. Так, в сущности, это молчание натолкнуло меня на мысль о тяжелой врожденной болезни Шолохова - аутизме, то есть замкнутости человека в себе и как бы отделенного стеной от внешнего мира.

Деградация Шолохова характеризовалась прежде всего эмоционально-чувственным отупением, а со временем также и интеллектуальным слабоумием, что являлось осевым симптомом его болезни. Шолохов был обречен на постоянную семейную опеку (заключил договор с дьяволом - Громославским), ибо он был записан во все финансово-имущественные реестры, он не мог от этой опеки освободиться и в результате подвергался постоянному действию эмоциональных факторов, которые в определенной степени способствовали развитию болезни. Деградация Шолохова иногда, правда, очень редко, уменьшалась либо даже исчезала, когда он оказывался вырванным из семейной среды, как, например, во время выступлений на съездах или на вручении ему нобелевской и других премий".

КРЮКОВ

Рядом с именем Федора Крюкова надо прежде всего поставить слово гениальность.

Литературоведческая книга Д* "Стремя "Тихого Дона"" вышла в Париже в 1974 году и сразу похоронила заживо Михаила Шолохова (его и вправду хватил от этого разоблачения удар - инсульт). (Д*. СТРЕМЯ "ТИХОГО ДОНА" (Загадки романа). - PARIS, YMCA-PRESS, 1974.) Много позже мы узнали настоящее имя автора книги - это Ирина Николаевна Медведева-Томашевская. Когда книга появилась, Федора Крюкова не было в живых пятьдесят четыре года. "Тихий Дон" гремел по стране как произведение Михаила Шолохова. Федор Крюков был вычеркнут коммунистами из литературы. Книга Ирины Медведевой-Томашевской вызывала не только восторги, но и, несомненно, зависть. Оказывается, научную книгу можно было написать не обычным волапюком, а живым, сочным, образным языком. И это позволил себе не какой-то капризный мэтр, которому разрешалось все, а никому неведомый литератор. Другое удивительное в книге, что ее напутствовал сам Александр Исаевич Солженицын - враг ЦК КПСС. К сожалению, творчество Федора Крюкова мало знакомо нашему читателю, но мифологизированная биография его уже широко распространяется. Судьба Федора Крюкова стоит того, чтобы о ней говорить. В ней, может быть, как ни в какой другой отразились болезни нашего века - "века-волкодава".

"НАША УЛИЦА" № 87 (2) февраль 2007