Embedded Files
ГЕРБЕРШТЕЙН Зигмунд (точнее Сигизмунд фон Херберштейн; Herberstein) (1486, замок Виппах, Каринтия — 1566), барон, австрийский дипломат, путешественник, писатель. Выходец из благородного, но обедневшего рода, Герберштейн вырос среди словенцев, хорошо знал славянские языки. В возрасте 13 лет он начал учебу в Венском университете. Через три года юноша получил степень бакалавра и поступил на военную службу. За проявленные заслуги император Максимилиан I Габсбург произвел его в рыцари и привлек к дипломатической службе.
В 1516 Герберштейн был направлен в Копенгаген улаживать семейные дела Габсбургов. Несмотря на неудачу этой миссии, Герберштейн получает новое ответственное задание и в 1517 году прибыл в Москву. Перед Герберштейном была поставлена задача склонить московского князя Василия III Ивановича к заключению мира с Великим княжеством Литовским и вовлечь Русь в войну с турками. Вторично прибыл в Москву в 1526 году.
В 1549 году Герберштейн опубликовал книгу «Записки о московитских делах», в которой изложил русскую историю с древнейших времен, а также дал жизнеописание Московской Руси: ее экономики, быта, религии, городов, торговых путей. Сочинение Герберштейна о русской жизни начала 16 века отличается тенденциозностью, но собранный им обширный географический материал является ценным историческим источником и широко использовался для составления карт европейской части России. Лучшим переводом «Записок» на русский язык с комментариями считается труд А.И. Малеина, опубликованный в 1908 году.
Страна Московия
http://rushist.com/images/russia/herberstein.jpg
Сигизмунд Герберштейн в русской шубе, пожалованной ему Василием III
Со времен Ивана III все чаще и чаще заезжают в русские края иноземцы. Одни из них ехали сюда ради наживы, в расчете на хорошее жалованье, какое платили в Москве «хитрым», т. е. знающим, умелым иностранным мастерам; другие являлись с торговыми целями; третьи знакомились с нашими краями проездом, пробираясь на восток, в богатые закаспийские страны.
Все чаще и чаще являются в Московии (так обыкновенно иноземцы называли Московское государство) и иностранные посольства.
Московия в те времена так же мало была известна Западной Европе, как нам, например, Китай, и потому понятно, что более образованные иноземцы, бывшие в русских краях, с большим любопытством приглядывались и к стране, и к быту жителей, старательно заносили в свои записки все, что казалось им замечательным, чтобы познакомить и своих соотечественников с неведомым краем. В рассказах этих иностранцев мы находим драгоценные сведения о житье-бытье наших предков.
Несколько известий о Московии мы находим у итальянских путешественников Барбаро и Контарини, которые проезжали чрез русские земли, – первый в начале, а второй в конце XV ст., и еще у некоторых писателей, которые хотя сами и не были на Руси, но собирали сведения о ней у русских послов и у людей, побывавших в Московии. Особенно любопытны записки барона Сигизмунда Герберштейна, германского посла. Он два раза при Василии Ивановиче побывал в Московском государстве; в первый раз пробыл около восьми месяцев, во второй около полугода. Знакомый с двумя славянскими наречиями, Герберштейн скоро освоился с русским языком и мог говорить с русскими без переводчика. Любознательного и просвещенного Герберштейна очень занимало не только то, что он видел в Московии, но также история её.
* * *
Западного европейца Московия поражала прежде всего своим видом, своей природой. Тут не было того разнообразия, как в западной, особенно в гористой, части Европы, где попадались на каждом шагу живописные виды, деревушки, красивые каменные города, грозные замки. Бесконечная равнина, поросшая громадными, сплошными лесами, изрезанная множеством рек и речонок, со множеством озер и болот, – вот что представлялось западному путешественнику в нашем отечестве. Во времена Герберштейна можно было целый день проехать, не встретив человеческого жилья. Попадавшиеся на пути деревушки были по большей части очень маленькие: три-четыре избы, столько же крестьянских семей – вот и деревня. В Московии чаще попадались только что зачинающиеся поселки из одного жилья, «починки», как их звали, или «займища», т. е. поселок, состоящий часто из одной крестьянской семьи, занявшей себе место под избу где-нибудь в лесной просеке. Можно было несколько дней проехать и не встретить не только города, но сколько-нибудь порядочного села, т. е. деревни с церковью. Да и города русские тогда были совсем неказисты, на взгляд такого западного европейца, как Герберштейн: те же деревянные постройки, как и в деревнях, земляная и бревенчатая ограда, составляющая собственно город, – все это было очень незатейливо; только церкви, которыми изобиловали наши города, несколько скрашивали их, но и церкви встречались по большей части маленькие, деревянные. Только в более значительных городах Московии были каменные ограды, образующие кремли, или детинцы. В кремле обыкновенно были каменные, более изящные церкви, соборы; в кремле же устраивались хоромы княжеского наместника. В больших городах, где жили богатые бояре, и в посаде, части города, расположенной подле кремля, богатые посадские люди, купцы строили иногда более затейливые и просторные жилища.
Весною, когда таяли снега, разливались реки, все низменные места в Московии заливались водой, на каждом шагу являлись болота, которые не высыхали даже и в жаркое лето, особенно в лесных трущобах, непроницаемых для солнечного луча. Сухим путем ехать весною или летом нельзя было. Если заставляла необходимость, то предпочитали ехать верхом, но и тут приходилось преодолевать огромные трудности – пробираться сквозь лесные заросли, переправляться через болота, через реки переходить вброд или вплавь; только у больших городов были мосты или плоты для переправы. В Московии нетрудно было во времена посольства Герберштейна и заблудиться, пробираясь через лесные дебри. Притом леса были полны хищного зверя, а болота порождали тучи мошек и комаров. Понятно, что предпринимать дальнее путешествие при всех указанных неудобствах значило решаться на тяжелый подвиг. Вот почему летом старались обыкновенно проезжать по Московии речными путями. Только зимою, когда мороз сковывал болота и реки и земля устилалась мягким снежным ковром, можно было с большим удобством ездить в разные концы Русской земли в санях с провожатыми на лыжах, которые разведывали пути. Но зато в зимнюю пору морозы бывали такие лютые, что птицы замерзали на лету, люди и лошади купеческих обозов замерзали на пути. Иноземцам, не привыкшим у себя к такому холоду, были такие морозы невыносимы.
Понятно, что в эпоху Герберштейна мало было охотников разъезжать по Московии и изучать ее; понятно, что и сведения о ней не могли быть точными. Особенно мало знали о крайнем севере и довольствовались разными сказками: рассказывали, например, что на дальнем севере живут люди, которые зимою умирают или засыпают, а весною оживают; рассказывали о необыкновенных северных жителях, покрытых шерстью, с собачьими головами, о людях, которые не говорят, а щебечут по-птичьи и пр. Нетрудно догадаться, как складывались подобные сказки: неточные и случайные рассказы о некоторых обычаях жителей крайнего севера, например, обычае прятаться от лютых морозов на продолжительное время в своих юртах, заносимых снегом, носить одежду из звериной кожи мехом вверх, рассказы об особенностях языка и проч. порождали эти басни.
Западные послы ездили в Москву обыкновенно двумя путями: один, дальнейший, но более удобный, шел через Ливонию на Новгород, а отсюда в Москву, другой, кратчайший, – через Смоленск.
Прием послов в Московии
Во времена Сигизмунда Герберштейна иноземный посол, подъезжая к границам Московии, должен был дать знать о себе в ближайший московский город наместнику. Тот разузнавал, великий ли посол, или посланник, или просто гонец едет, велика ли у него свита и пр. Эти справки наводились с тем, чтоб устроить подобающий прием послу. Наместник высылал навстречу ему какого-либо «большого человека» из своих подчиненных со свитой, который встречал иноземного посла, стоя с приближенными своими среди дороги, и ни на шаг не сторонился, так что иностранцы должны были сворачивать с пути и объезжать их. Когда посол и высланный ему навстречу русский чиновник съезжались на дороге, то происходило объяснение. По словам Герберштейна, при этом требовалось, чтобы посол и русский «большой человек» сошли с коней или вышли из колымаг; последний зорко следил за тем, чтобы не сойти с коня прежде иноземного посла и тем не умалить чести своего государя, затем подходил к послу с открытой головой и оповещал его торжественно и многословно о себе, что он послан наместником великого государя проводить посла и спросить, подобру ли, поздорову ли он ехал; после чего протягивал иноземцу руку и расспрашивал его о пути уже от себя. Наконец, посол продолжал путь, объехавши русского чиновника, а тот издали следовал с людьми своими за ним и на пути выведывал у его слуг имена, звание и сан всех лиц посольства, а также кто какой язык понимает. Обо всем этом немедленно давалось знать в Москву великому князю. Русские пристава, провожавшие иноземное посольство, зорко следили за тем, чтобы никто из иноземцев не отставал от посла, не входил в сношение с населением Московии. Всякие припасы доставляли им эти же пристава. Подвигались вперед очень медленно: пристава употребляли всякие уловки, чтобы замедлить путешествие послов до получения из Москвы указа, как действовать.
Сигизмунду Герберштейну пришлось на пути в 12 миль три раза ночевать, притом два раза на снегу под открытым небом. В больших городах наместники обыкновенно чествовали и угощали послов.
По московскому обычаю, иноземное посольство, вступая в русские пределы, избавлялось от всяких расходов: не только съестные припасы доставлялись послу и его свите, но и самая перевозка производилась на счет государевой казны.
По главным дорогам Московии были устроены так называемые «ямы» (станции); «ямщики» должны были выставлять известное число лошадей и подвод. На пути встречали иностранных гостей посланные из именитых людей, которые и сопровождали посольство, заботясь обо всем нужном, а также и присматривая, чтоб иноземцы не входили в сношения с населением.
Близ Москвы посольство, в котором был Герберштейн, встретил старик дьяк, который объявил, что государь навстречу иноземцам высылает «великих» людей. При этом дьяк предупреждал, что при свидании с государевыми людьми иностранным послам следует сойти с коней и стоя слушать государевы речи; он очень суетился, спешил, видимо, устал и весь был в поту. Герберштейн, познакомившийся с ним раньше, спросил его о причине усталости.
– Сигизмунд (имя Герберштейна), – отвечал старик, – у нашего государя иначе служат, чем у твоего!
Придворные, выехавшие навстречу послу, старались так устроить дело, чтоб он первый обнажил голову, первый вылез из колымаги или сошел с коня. Это значило заботиться о том, чтобы государевой чести ни в чем порухи не было.
При самой встрече один из московских сановников сказал Герберштейну и его спутникам:
– Великий государь Василий, Божиею милостью царь и государь всея Руси и пр. (говорился весь титул), узнал, что прибыли вы, послы его брата Карла, избранного императора римского и превысокого короля, и его брата Фердинанда. Государь послал нас, своих советников, спросить вас, как здоров его брат Карл, римский император.
Затем такое же обращение от имени государя с перечислением его титулов сделано было и к главному послу, и к его товарищам, – спрашивали каждого, «подобру ли, поздорову» он ехал. После этих приветствий, на которые послы отвечали тем же порядком, садились на коней.
Московские пристава старались скорее надеть шапки, скорее вскочить на лошадей, чем иноземные послы, чтобы им не показалось, что русские считают себя ниже их, а своего государя ниже их государя.
Затем совершался въезд в Москву. Обыкновенно огромные толпы собирались смотреть на такую диковину, как иноземные послы. Говорят, что по приказу государя собирали людей далее из окрестных селений в Москву для встречи послов: толпы народа в праздничном наряде должны были внушать иноземцам высокое мнение о силе и богатстве Московского государства. Случалось даже, что при въезде иноземного посольства запирали лавки, торговцев и покупателей гнали с рынка на те улицы, по которым оно проезжало.
Помещение посольству, в котором был Сигизмунд Герберштейн, отвели в здании, почти совершенно пустом, даже без постелей. Съестные припасы доставлял дьяк, нарочно для этого назначенный. Пристава в своем обращении строго сообразовывались с саном и значением посла; так же строго определялось, сколько следует выдать ему и его людям ежедневно хлеба, мяса, соли, перцу, овса, сена и дров. Пристава старались всеми силами помешать иноземным гостям покупать что-либо самим и, немного спустя по приезде их, выведывали у посольской дворни, что намерен посол им подарить.
Отдохнув дня два, Герберштейн и другие послы стали справляться, когда им будет назначен прием у великого князя Московии. После долгах проволочек наконец назначен был день приема.
– Приготовляйся, потому что ты будешь позван пред лицо государя! – торжественно объявил пристав главному послу.
Несколько времени спустя снова объявлено было послам:
– Скоро придут за вами большие люди, и потому вам следует собраться в один покой!
При этом пристава убеждали иноземных послов, чтобы они оказали честь большим людям – вышли бы к ним навстречу.
Затем в сопровождении многих бояр Герберштейн и его товарищи отправились во дворец. Опять по улицам, где проходили они, толпился народ в праздничном платье, стояли рядами войска. Не доезжая до дворцового крыльца, послы должны были сойти с коней и идти пешком. К самому крыльцу мог подъезжать на лошади только сам князь.
На лестнице послов встретили бояре Московии, государевы советники. Они вели иноземцев до верха лестницы; здесь передали их высшим сановникам, а сами шли позади. При входе в палаты встретили послов первостепенные бояре и повели их к государю. В главных палатах находились более именитые сановники, ближайшие к государю люди. Бояре красовались в самых богатых, блестящих одеждах своих. Все было необыкновенно торжественно. Наконец, послы подошли к великому князю. Один из первостепенных сановников поклонился ему и громко провозгласил:
– Великий государь, граф Леонард (главный посол) бьет тебе челом!
Подобный же привет возвещен был и от других лиц, бывших с послом.
По описанию Герберштейна, государь Московии сидел с непокрытой головой на возвышенном и почетном месте (на троне), у стены, блиставшей позолотой и изображениями святых; справа на скамье лежала шапка, а слева скипетр; тут же стоял таз с двумя рукомойниками. (Говорят, что князь, протягивая послу римской веры руку, считает, что дает ее человеку нечистому, и, отпустив его, тотчас же моет ее.) Против князя, на низшем месте, была приготовлена скамья для послов. Сам князь после того, как ему была отдана честь, пригласил их знаком сесть на скамью.
– Брат наш Карл, избранный император римский и превысокий король, здоров ли? – спросил государь.
Тот же вопрос был предложен о Фердинанде, брате императора.
Толмач, при посредстве которого шла беседа, переводил эти слова посланнику. В то время, как произносилось имя Карла и брата его Фердинанда, великий князь вставал и потом садился снова, получив ответ: «Здоров». Затем государь уже обращался к послу с дружелюбным вопросом:
– Подобру ли, поздорову ли ехал?
На это посол должен был отвечать так:
– Дай Бог, государь, чтобы ты был здрав на многие лета. Я же, по милосердию Божию и по твоей милости, здоров.
После этого государь приказал послам снова садиться. Было обыкновение, чтобы послы тех государств, с которыми у Московии были более частые сношения (Литва, Ливония, Швеция), подносили подарки. Бояре напоминали о подарках и людям того посольства, в котором участвовал Герберштейн, но те отвечали, что у них такого обычая нет.
Когда послы немного посидели, государь пригласил их отобедать с ним.
– Откушай нашего хлеба-соли вместе с нами, – сказал он каждому из них.
Затем приставы отвели послов в другой покой, где они излагали подробно свои поручения боярам и дьякам, которых назначил сам великий князь. После этого Сигизмунда Герберштейна и других посланников повели в столовую. Все бояре при входе послов вставали, отдавая им честь. Послы в свою очередь благодарили их поклонами на все стороны, затем заняли место, которое указал им рукою сам государь.
Столы в этом покое, сообщает Герберштейн, были поставлены кругом поставца, который стоял посредине, обременный множеством золотой и серебряной посуды. За тем столом, где сидел государь, с обеих сторон оставалось небольшое свободное пространство; с правой и левой стороны были места для братьев великого князя. Далее, на некотором расстоянии от этих мест, сидели старейшие князья, бояре – по степени знатности и милости, какою пользовались они у государя. Напротив великого князя, за другим столом, сидели послы, а на небольшом от них расстоянии – их приближенные. На столах стояли маленькие сосуды с уксусом, перцем и солью.
Вошли в столовую разносители кушаний в великолепных одеждах и стали против великого князя. Между тем он позвал одного из служителей и дал ему два куска хлеба и приказал передать послам. Служитель, взяв с собою толмача, поднес хлеб по очереди послам и сказал:
– Великий государь Василий, Божиею милостию царь и государь всея Руси и великий князь, делает тебе милость и посылает тебе хлеб со своего стола.
Толмач громко переводил эти слова. Послы стоя слушали о милости государя. Встали и другие, кроме братьев великого князя, чтобы оказать честь иноземцам, а они благодарили государя поклоном, потом кланялись на все стороны и боярам.
По словам Герберштейна, присылкою хлеба кому-либо из сидящих за столом великий князь выражал свою милость, а присылкою соли со своего стола – любовь. Это была высшая честь, какую мог оказать государь московский на своем пиру.
Обед начался с того, что подавали водку, которую всегда пили в начале обеда; потом принесли жареных журавлей, которых в мясоед подают как первое блюдо. Трех поставили пред великим князем. Он резал их ножом, пробуя таким способом, который лучше. Затем служители их унесли, чтобы разрезать на части, и скоро возвратились и разложили куски по маленьким блюдам. Государь дает кусочек попробовать служителю, потом уже сам ест. Иногда, если он хочет оказать почет боярину или послу, то посылает ему блюдо, с которого сам отведал; причем опять повторяется тот же обряд приветствия и поклонов, как и при посылке хлеба или соли.
Герберштейн жалуется, что «всякий немало устанет, сколько раз отдавая честь князю, поднимаясь, стоя, благодаря и часто наклоняя голову на все стороны».
Русские в Московии ели журавлей, подливая уксусу и прибавляя соли и перцу. Уксус употреблялся вместо соуса или подливки. Кроме того, на стол ставилось кислое молоко, соленые огурцы, груши, приготовленные так же, как огурцы. За журавлями следовали другие кушанья. Подавали также различные напитки: мальвазию, греческое вино и разные меды. По описанию Герберштейна, князь приказывал подавать себе свою чашу один или два раза, причем угощал и послов, говоря: «Пей, и выпивай, и ешь хорошенько, досыта, а потом отдыхай!»
Великокняжеский обед длился три или четыре часа, а иногда до ночи.
После обеда у государя Московии сановники, провожавшие послов во дворец, отводили их обратно в посольский дом, причем утверждали, что им, боярам, приказано остаться там и увеселять гостей. Приносились серебряные чаши и много сосудов с напитками, и бояре старались напоить послов допьяна. Бояре – большие мастера заставлять пить, говорит Герберштейн, и когда истощены, кажется, уже все поводы к попойке, они начинают пить за здоровье императора, его брата, великого князя, наконец, за здоровье важнейших сановников. Они считают, что при этом неприлично отказываться от чаши. Пьют же в Московии следующим образом: тот, кто начинает, берет чашу, выступает на средину комнаты и, стоя с открытой головой, излагает в веселой речи свои пожелания тому, за чье здоровье пьет; затем, опорожнив чашу, опрокидывает ее над своей головой, чтобы все видели, что он выпил до дна и действительно желает здоровья тому лицу, за кого пьет. Потом велит наполнить, кубки и требует, чтобы все пили за того, чье имя он называет. Каждый таким образом должен выйти на средину комнаты и возвращаться на свое место лишь тогда, когда на виду у всех опорожнит свой кубок. Хорошим приемом и радушным угощением считается у русских только то, когда гости напоены допьяна. Чтобы избавиться от чрезмерного питья, по совету Герберштейна, надо притвориться пьяным или спящим.
Великокняжеская охота в Московии
Желая оказать послам особенную милость, государь Московии приглашал их участвовать в обычной тогдашней потехе – охоте.
Вот как описывает одну из таких охот Сигизмунд Герберштейн.
Близ Москвы есть место, усеянное кустарником, весьма удобное для зайцев, где, словно в зверинце, разводится их великое множество; никто не смеет ловить их или рубить там кустарник под страхом величайшего наказания. Кроме того, князь Московии держит множество их в звериных загонах и в других местах. Каждый раз, когда вздумается ему насладиться этой забавой, он приказывает привозить зайцев из разных мест, ибо, по его мнению, чем больше он затравит зайцев, тем больше ему и чести.
Когда явились по призыву великого князя послы на охоту и исполнили все обряды в честь князя, началась охота. Государь, пишет Герберштейн, сидел на богато украшенном коне, в роскошной одежде. На нем была шапка, называемая колпаком, имевшая с обеих сторон, спереди и сзади, козырьки, из которых торчали вверх, как перья, золотые пластинки и качались взад и вперед. Одежда на нем была вышита золотом. На поясе висели два продолговатые ножа и такой же кинжал. Сзади, под поясом, у него был кистень (род нагайки, к концу ремня которой прикреплялся металлический шар). С правой стороны ехал бывший казанский царь Шиг-Алей; с левой же два молодые князя, из которых один держал в правой руке секиру (топор) с рукоятью из слоновой кости, другой – булаву, или шестопер. У Шиг-Алея были привязаны два колчана: в одном у него были стрелы, в другом – лук. По утверждению Герберштейна, в поле было более трехсот всадников. Длинным рядом стояло около ста человек охотников. Половина их была одета в одежды черного цвета, а другая – желтого. Неподалеку от них стояли все другие охотники и наблюдали, чтобы зайцы не пробежали через это место и не ушли бы совсем. Сначала никому не было позволено спустить собак, кроме царя, Шиг-Алея и иноземных гостей.
Князь крикнул, чтоб начинали. Тогда дана была весть всем охотникам. Все они вскрикивают в один голос и спускают больших собак. Весело было слышать, говорит Герберштейн, громкий и разноголосый лай собак, а у великого князя их очень много, и притом отличных. Когда выбегает заяц, спускаются три, четыре, пять и более собак, которые отовсюду бросаются за ним, а когда они схватят его, поднимается радостный крик, рукоплескания, будто большой зверь пойман. Если зайцы слишком долго не выбегают, тогда выпускают, по приказу великого князя, припасенных заранее из мешков. Эти зайцы иногда, словно сонные, попадают в стаю собак, между которыми прыгают, как ягнята в стаде. Чья собака затравила больше зайцев, того считают главным победителем. На этот раз, когда после охоты свалили зайцев в одно место, насчитано их было больше трехсот.
Герберштейн сообщает, что князья и бояре Московии любили тешиться, кроме псовых, и птичьими охотами. Приученные к охоте соколы и кречеты с налету били лебедей, журавлей, диких гусей и пр., и убитая птица падала к ногам охотников.
Охота, в которой принимал участие Герберштейн, закончилась пиром. Неподалеку от Москвы было поставлено несколько шатров: первый из них, большой и просторный, – для великого князя, другой – для Шиг-Алея, третий – для послов, остальные – для других особ. Князь, вошедши в свой шатер, переменил одежду и немедленно позвал послов к себе. Когда они вошли, он сидел в кресле из слоновой кости. Справа у него был царь Шиг-Алей, слева – младшие князья, которым великий князь особенно благоволил.
Когда все расселись, то начали подавать сперва варенья из аниса, миндалю и пр., потом орехи, миндаль и пирожное из сахару; подавались также напитки, и государь оказывал свою милость, угощая иноземных гостей.
У великого князя Московии была и иная потеха, по словам Герберштейна. Откармливали медведей в обширном, нарочно для этого построенном доме. По приказу князя против них выступали люди низшего звания, с деревянными вилами (рогатинами) и начинали для потехи великого князя бой. Если разъяренные звери ранят их, они бегут к князю и кричат: «Государь, мы ранены!» Великий князь говорит им: «Ступайте, я окажу вам милость» – и приказывает лечить их и наделить одеждами и хлебом.
Власть государя в Московии
Наблюдательному Сигизмунду Герберштейну приходилось нередко видеть и слышать, как обращался великий князь Московии с боярами и другими близкими людьми и как они относились к нему. «Властью над своими подданными, – говорит Герберштейн, – московский государь превосходит едва ли не всех самодержцев в целом мире»; и личность подданных, и их имущество совершенно во власти его. Все должны беспрекословно исполнять его желания. Богатые люди обязаны были служить безвозмездно при дворе его, в посольстве или на войне; только беднейшим из своих приближенных он платит небольшое жалованье по своему усмотрению. Знатнейшим, которые отправляют посольства или другие важные должности по приказу государя, даются в управление области или села и земли; причем, однако, им приходится уплачивать ему ежегодную подать с этих земель, так что в пользу управляющих идут лишь судебные пошлины и другие доходы. Великий князь Московии позволяет пользоваться такими владениями по большей части в продолжение полутора лет; если же хочет оказать кому-либо особенную милость и расположение, то прибавляет еще несколько месяцев. Но по прошествии этого времени всякое жалованье прекращается, и целые шесть лет такой человек должен служить даром.
При княжеском дворе, рассказывает Герберштейн, был дьяк Василий Третьяк Далматов. Он пользовался особенною милостью великого князя. Но вот был он раз назначен в посольство в Германию. Издержки предстояли немалые. Стал Далматов жаловаться, что у него нет денег на дорогу и другие расходы. За это, по приказу Василия Ивановича, он был схвачен и отвезен в Белоозеро в заключение. Именье его движимое и недвижимое былоотобрано в великокняжескую казну; братьям и наследникам не досталось и четвертой части.
Если послы, отправленные к иноземным государям, привозят какие-нибудь драгоценные подарки, то князь Московии отбирает их в свою казну, говоря, что даст боярам за то другую награду. Так, когда послы, ездившие к императору германскому, привезли с собой золотые ожерелья, цепи, испанские дукаты, серебряные чаши и пр., то почти все более ценное отобрано было в государеву казну. «Когда я спрашивал у русских послов, правда ли это, – говорит Герберштейн, – то один из них отрицал, боясь унизить своего князя в глазах иноземца; другой же говорил, что князь приказал принести к себе подарки, чтобы посмотреть их». Но придворные не отвергали того, что более ценные вещи отбираются у бояр великим князем.
– Так что же? – говорили они при этом. – Государь вознаградит их другою милостью.
Он имеет власть как над светскими, так и над духовными особами и беспрепятственно, по своему желанию, распоряжается жизнью и имуществом всех. Из советников его никто не пользуется таким значением, чтобы осмелиться в чем-либо противоречить ему или быть другого мнения. Они открыто признают, что воля князя есть воля Бога и что князь делает, то делает по воле Божией. Они даже называют своего государя «Божьим ключником» и верят, что он является исполнителем воли Божией. Сам князь, когда его умоляют о каком-нибудь заключенном, обыкновенно отвечает:
– Будет освобожден, когда Бог велит.
Если кто-либо спрашивает о неизвестном или сомнительном деле, то обыкновенно говорят:
– Про то ведает Бог да великий государь!
Личность Василия Ивановича сильно занимала Герберштейна; к своим запискам он приложил даже рисунок, изображающий великого князя в домашней одежде.
Военное дело Московии в XVI веке
Большая военная сила Московии тоже обращала на себя внимание Сигизмунда Герберштейна. Московские послы с гордостью заявляли иноземцам, что по первому требованию русского государя в несколько дней может слететься, подобно пчелам, огромное войско в двести или триста тысяч всадников... Если это и преувеличено, то все же известно, что московская рать обыкновенно бывала очень многочисленна. По словам Герберштейна, у Василия был уже и постоянный, но небольшой пеший отряд воинов, состоящий из 1500 наемных литовцев и всяких иноземцев. Главные же военные силы состояли из конницы, которая являлась во всеоружии лишь во время войны.
Через год или через два великий князь приказывает делать набор и переписывать боярских детей, чтобы знать их число и сколько у каждого из них людей и лошадей. Военную службу в Московии отбывают все те, которые могут по своему состоянию. Редко они наслаждаются покоем: почти постоянно идет война то с литовцами, то со шведами, то с татарами. Даже если и нет никакой войны, то все-таки ежегодно выставляется на южной окраине, около Дона и Оки, тысяч двадцать войска для охраны от набегов и грабежей крымских татар. Эти отряды обыкновенно каждый год сменяются; но в военное время все, обязанные службою, должны служить там, где великий князь укажет, и столько времени, сколько понадобится.
Русское войско в те времена было, по оценке Герберштейна, плохо устроено. Лошади у конницы были хотя крепкие и выносливые, но по большей части мелкие, некованые и с самой легкой уздой. Седла устраивались так, что можно было без труда оборачиваться во все стороны и пускать стрелы. Всадники сидели на лошадях, до того подогнув ноги, что ударом копья нетрудно было их выбить из седла. Немногие употребляют шпоры, а большая часть – плетку, которая всегда висит на мизинце правой руки, чтобы ее можно было употребить в дело тотчас, как представится надобность.
Обыкновенное оружие в Московии – лук, стрелы, топор и кистень. Саблю употребляют по большей части богатейшие и благороднейшие. Длинные кинжалы, висящие наподобие ножей, бывают нередко так запрятаны в ножны, что их трудно вытащить; употребляли также копья и дротики или небольшие пики. Повод у узды обыкновенно длинный, на конце разрезанный; его надевают на палец левой руки, чтобы можно было свободно действовать луком. Хотя в одно и то же время всадник держит в руках узду, лук, саблю и плеть, однако довольно ловко управляется со всем этим.
Знатные и богатые люди, пишет Герберштейн, употребляют на войне хорошее охранительное вооружение: разного рода латы, кольчуги, поручи и проч. Весьма немногие имеют шлем, заостренный сверху и с украшенной верхушкой.
Те, которые победнее, довольствуются часто одеждой, плотно подбитой хлопчатой бумагой или пенькой, так называемыми тегиляями, и такими же колпаками. В толще тех и других вделывались куски железа, так что прорубить тегиляй было очень трудно. Вооружение русских воинов недалеко ушло вперед с XIV столетия.
С пушками и вообще с огнестрельным оружием в Московии, по Герберштейну, справлялись еще плохо. Частые войны с татарами, причем надо было больше всего рассчитывать на быстроту движения и приходилось проезжать большие пространства по степи, повели к тому, что пешего войска, за исключением упомянутого небольшого отряда, не было. Быстрое, внезапное нападение на врага, преследование его или бегство от него – вот в чем главным образом, по понятиям русских, состояла война. Понятно, что пехота и пушки при таком способе войны были бы лишь бременем.
При Василии Ивановиче все же положено было начало пехоте, а также стали мало-помалу пускать в дело и пушки, особенно при осаде городов (осада Смоленска). Русские редко брали города с бою, приступом, – обыкновенно брали «измором», т. е. принуждали жителей сдаться долгой осадой, голодом. У Василия Ивановича в Московии были литейщики из немцев и итальянцев: лили они пушки, ядра и пули.
У разных народов, – говорит Герберштейн, – большое различие в образе войны, как и в других делах» – и приводит такое сравнение между русским, татарином и турком: «Московит, как только ударится в бегство, уже не помышляет о другом средстве к спасению, кроме бегства. Когда враг догонит его или схватит, он уже не защищается и не просит пощады, а покорно предается своей судьбе. Татарин же, сброшенный с лошади, оставшись без всякого оружия, даже тяжко раненный, обыкновенно защищается до последнего издыхания – руками, ногами, зубами и чем только может. Турок, лишившись всякой надежды на помощь и спасение, бросает оружие, умоляет о помиловании, складывает руки, чтоб его вязали, протягивает их победителю, надеясь сохранить жизнь своим пленом».
Особенно удивляла иностранцев необыкновенная выносливость русского воина. Если есть у него, говорит Герберштейн, толченое просо в мешочке, длиною в две ладони, потом фунтов восемь или десять соленого свиного мяса и соль, смешанная, если он богат, с перцем, то он вполне доволен. Кроме того, всякий воин в Московии носит с собою топор, трут, кастрюлю, и если приходит куда-нибудь, где нет никаких плодов, ни чесноку, ни луку, ни дичины, то разводит огонь, наполняет горшок водою, в которую кладет полную ложку проса, прибавляет соли и варит, – и господин и холопы живут, довольствуясь этой пищей. Если господин слишком голоден, то съедает все, а холопы иногда постятся дня два-три. Если господин хочет отобедать получше, то к этому прибавляет кусочек свинины. Это говорится о людях посредственного состояния. Вожди же войска и другие начальники иногда приглашают к себе этих бедных людей, которые, хорошо пообедав, иногда в течение двух-трех дней воздерживаются от пищи. Когда у воинов есть овощи, лук, чеснок да хлеб, то они легко могут обойтись без всего другого.
По словам Герберштейна, в сражениях русские полагаются на многочисленность своих сил более, нежели на мужество воинов и на хорошее устройство войска, стараются обойти неприятеля и напасть на него с тылу.
Нравы и обычаи Московии, по Герберштейну
Любопытны также некоторые, хотя и отрывочные, сведения у иноземных писателей о нравах и обычаях русских Московии XV–XVI ст. Более известий находим опять у Герберштейна.
Набожность наших предков и соблюдение ими внешних обрядов бросались в глаза иноземцам. Герберштейн сообщает, что русские ревностно соблюдали все посты; причем в великом посту некоторые воздерживаются не только от рыбы, но употребляют пищу лишь в воскресенье, вторник, четверг и субботу, а в остальные дни вовсе не едят или довольствуются куском хлеба и водой. На монахов же наложены посты еще более строгие: многие дни они должны довольствоваться одним квасом.
Проповедников, свидетельствует Герберштейн, нет у русских: они полагают, что достаточно присутствовать при богослужении и слышать Евангелие, послания и поучения других учителей (отцов церкви: Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоустого). В Московии думают этим избежать различных толков и ересей, которые большею частью рождаются от проповедей. В воскресенье объявляют праздники будущей недели и читают громогласно исповедь (исповедание веры). Они считают истинным и обязательным для всех то, во что верит или что думает сам князь. «Московиты, – говорит тот же писатель, – хвалятся, что они одни только – христиане, а нас (католиков) они осуждают как отступников от первобытной церкви и древних святых установлений». Русские монахи издавна стараются распространять Слово Божие у идолопоклонников, отправляются в разные страны, лежащие на севере и востоке, куда достигают с великим трудом и опасностью. Они не ждут и не желают никакой выгоды, напротив, иногда даже погибают, запечатлевая учение Христово своею смертью, стараются единственно только о том, чтобы сделать угодное Богу, наставить на истинный путь души многих заблудшихся, привести их ко Христу. Эта ревность к вере сказывалась и в набожности русских. Герберштейна поражает «удивительное стечение племен и народов» в известные дни у Троице-Сергиевского монастыря, куда часто ездит сам князь, а народ стекается ежегодно в праздники и питается от щедрот монастыря. Знатные люди в Московии чтят праздники тем, что прежде всего отправляются к обедне; затем надевают пышную одежду и бражничают... Простой же народ – слуги и рабы – большею частию после обедни работают, говоря, что «праздновать и гулять – господское дело». Только в торжественные дни (праздники Рождества и Пасхи и некоторые другие) и черный люд «гуляет», предаваясь обыкновенно пьянству.
Парни и ребята в Московии любили тешиться в праздничные дни кулачными боями. Бойцов сзывают свистом: они немедленно сходятся, и начинается рукопашный бой. Бойцы приходят в большую ярость, бьют друг друга кулаками и ногами без разбору в лицо, шею, грудь, живот или стараются друг друга повалить. Случается, что некоторых убивают до смерти. Кто побьет большее число противников, дольше остается на месте и мужественнее выносит удары, того хвалят и считают победителем.
Грубость нравов сказывалась также в пытках и в телесных наказаниях, сказывалась и в отношениях помещиков к поселянам, господ к слугам. Поселяне Московии, по свидетельству Герберштейна, работают на своего господина (т. е. землевладельца, на земле которого они живут) шесть дней, седьмой же остается на их собственную работу. Они имеют участки полей и лугов, которые дает им господин и от которых они кормятся; но положение их крайне жалкое: их называют «черными людишками», могут часто безнаказанно обижать и грабить. Благородный, как бы он ни был беден, считает для себя позором и бесславием добывать хлеб своими руками. Простолюдины-работники, нанимаясь в работу, получают за труд в день полторы деньги, ремесленник получает две деньги. Несмотря на то, что это были вольнонаемные люди, наниматель считает себя вправе побоями принуждать их усерднее работать: «Если их не бить хорошенько, – говорит Герберштейн, – они не будут прилежно работать». Кроме наемных слуг, у всех знатных были холопы и рабы, большею частию купленные или из пленных.
«Рабство в Московии до такой степени вошло в обычай, – говорит Герберштейн, – что и в тех случаях, когда господа, умирая, отпускают на волю рабов, эти последние обыкновенно тотчас же сами продаются в рабство другим господам. Если отец продает в рабство сына, как это в обычае, и сын каким-либо образом станет свободным, то отец имеет право во второй раз продать его; только после четвертой продажи отец теряет свои права над сыном. Казнить смертью как рабов, так и свободных может только один князь».
Положение женщины в Московии было тоже печально: в простонародье она была «вековечною работницей» на свою семью, рабою мужа своего, да и в высшем кругу женщина была невольницею и в семье отца, и в семье мужа. Девушка не могла по своей воле выйти замуж: приискивал жениха ей отец; также и жених женился не по своей воле; брак был сделкою между отцом невесты и отцом жениха. Они сходятся вместе и толкуют о том, что отец даст дочери в приданое. Порешив дело о приданом, назначают день свадьбы до окончательного скрепления договора. Жениху, продолжает Сигизмунд Герберштейн, не позволяют видеться с невестой. Если же он изъявляет настойчивое желание увидеть ее, родители обыкновенно говорят ему:
– Узнай, какова она, от других, которые знают ее.
В приданое даются лошади, одежды, утварь, скот, рабы и т. п. Приглашенные на свадьбу посылают невесте также подарки. Жених тщательно замечает их, посылает к ценовщикам для оценки их и старается потом отблагодарить подаривших или деньгами, или подарками той же стоимости. Он это обязан сделать, и притом по верной оценке: иначе подарившие могут потребовать у него вознаграждения за свои подарки по своему усмотрению вдвое и более против настоящей их цены.
Герберштейн пишет, что после смерти первой жены московиту позволяется вступить во второй брак, но смотрят на это уже неодобрительно; жениться на третьей жене не позволяют без важной причины; брать четвертую жену не допускают никого и считают это дело совсем не христианским. Развод считался тяжким грехом. Супружеское счастие и хорошая семейная жизнь были в Московии довольно редкими явлениями. Это и понятно: женились не по своему выбору и сердечному влечению, а по приказу родителей и по расчету.
Жена знатного или благородного человека, по описанию Герберштейна, в доме мужа была затворницей. Женщина, которая не живет, заключившись в своем доме, не считается благонравною, но зато высоко чтят ту, которой не видят посторонние и чужие люди. Заключенные дома женщины занимаются обыкновенно пряжей и разными рукодельями. Все домашние работы в Московии делаются руками рабов и рабынь; у бедных людей жены несут на себе все труды по дому.
Весьма редко пускают жен в церковь да к близким знакомым, в общество друзей; только старые женщины пользовались большею свободой.
Праздничным удовольствием для женщин были качели, которые устраивались в садах у всех зажиточных людей. Забавлялись женщины также пением песен, хороводами и пр.
Русские на своих жен смотрели как на детей или как на рабынь и старались держать их в страхе и повиновении. Суровое, грубое обращение мужа с женою, даже побои, до такой степени вошли в обычай, что считались чуть ли не знаком любви мужа к жене и заботливости его о семье.
Герберштейн рассказывает такой случай:
«В Московии жил один немец-кузнец, по имени Иордан, который женился на русской. Поживши несколько времени с мужем, она однажды ласково спросила его:
– Почему ты не любишь меня?
– Напротив того, я очень люблю тебя! – отвечал тот.
– Я еще не имею, – сказала она, – знаков твоей любви.
Муж стал ее расспрашивать, какие знаки любви разумеет она. Жена ему отвечала:
– Ты никогда меня не бил!
Немного спустя Иордан жестоко побил жену и признавался мне, – говорит Герберштейн, – что после этого она стала любить его гораздо больше, чем прежде. Кончилось тем, что он побоями изуродовал свою жену...»
Москва в XVI веке
Сигизмунд Герберштейн и почти все иноземцы, писавшие о Московии, сообщают и о столице ее некоторые сведения. Издали Москва с ее садами и многочисленными церквами представлялась очень красивою, но вблизи оказывалась иною. Почти весь город состоял из невзрачных деревянных построек (домов насчитывали более 40 тысяч); улицы были неправильные, грязные, так что необходимы были мостки; только на некоторых улицах были бревенчатые, очень неудобные мостовые. Почти при каждом доме был обширный сад и двор. По окраинам города тянулись жилища кузнецов и других ремесленников, которым приходилось при своих работах употреблять огонь. Между домами, особенно находившимися ближе к окраинам города, расстилались обширные поля и луга. К городу примыкало и несколько монастырей. Все это сливалось как бы в один город, и потому Москва издали казалась очень обширною. Среди города на возвышенном берегу реки Москвы находится крепость (Кремль). Она с одной стороны омывалась рекою Москвой, а с другой – Неглинной, которая, вытекая из болот, у крепости, разливалась в виде пруда, и отсюда наполнялись водою рвы крепости. По берегу Неглинной стояли многочисленные мельницы. По словам Герберштейна, крепость, построенная из кирпича, была очень велика: в ней, кроме каменных палат государя, были каменные (т. е. кирпичные) дома братьев великого князя, митрополита и др. знатных лиц. Улицы на ночь обыкновенно загораживались бревнами поперек, причем ставилась стража, как только смеркалось и зажигались огни в домах. Ночью никому не позволялось ходить после урочного часа; а если кто попадался, то его за непослушание обыкновенно сажали в тюрьму. Если же шел какой-нибудь именитый и важный сановник, то сторожа провожали его до дому. Разбои ночью происходили нередко. Ставилась стража и с той стороны, где Москва была вполне открыта (с других сторон она была защищена реками Москвой и Яузой). На реке Москве было несколько мостов. Зимой, на льду ее, купцы ставили свои лавки, и торговля в самом городе тогда почти совсем прекращалась. В эту пору сюда свозились на продажу хлеб, сено, битая скотина (замороженные туши), дрова и пр. Здесь же происходили конские ристания и другие потехи, с которых нередко иные удальцы уходили искалеченные.
* * *
Об устройстве жилищ и об одежде в Московии находим очень мало сведений у Сигизмунда Герберштейна и других иностранных писателей XV и XVI ст. Жилища, судя по другим источникам, были очень просты: крестьянская бревенчатая изба служила образцом. Рублей за 20, за 30 можно было тогда построить порядочное жилье.
Конечно, кто был побогаче, тот и устраивался пошире: несколько изб соединяли вместе и таким образом сооружали себе более поместительное жилье. Покои числом 3 и не более 4-х были небольшие и низкие; печи и лежанки занимали в них много места. Сени у жилищ были обыкновенно просторны; двери низки, так что входящий должен был довольно низко наклониться; окна были маленькие; в простых жильях они обтягивались бычьими пузырями; в более богатых домах в решетчатые оконные рамы вставлялись кусочки слюды. Стекло в Московии ценилось тогда очень дорого, так как его привозили издалека, сначала из Царьграда, а потом стали его возить из других стран Европы.
Что касается домашней утвари, то она в Московии также была очень проста: лавки, столы да поставцы для посуды – все это было очень незатейливо. Скатерти и ковры на лавках у более зажиточных людей скрашивали жилье; но главною красою его были образа: в каждом доме и в каждом покое, обыкновенно в восточном углу, ставились иконы, часто в дорогих серебряных и золотых окладах. Угол, где стояли образа, считался самым почетным (назывался красным углом). Всякий входящий в жилище прежде всего кланялся образам и крестился, а потом уже обращался с поклоном и к хозяевам. Этот обычай держится и до сих пор у наших набожных простолюдинов.
Что касается одежды, то сношения с Востоком повели к тому, что среди зажиточных людей Московии стала все сильнее и сильнее распространяться азиатская роскошь: дорогие шелковые узорчатые и пестрые ткани, длинные златотканые одежды стали входить в обычай.
В сочинении Герберштейна находим любопытный рисунок, изображающий его самого в русской шубе, пожалованной ему великим князем, в русской меховой шапке и в сафьянных узорчатых сапогах.
Промышленность и торговля Московии
На промышленность и торговлю Московии иноземные писатели обращали большое внимание. Главными произведениями страны считались хлеб, меха, лес, мед и воск. Сосны в московских лесах поражали иноземцев своей невероятной величиной; дубы и клены, по их отзывам, здесь лучше, чем в Западной Европе. Пчелы роились в лесах в огромном количестве и клали мед в дуплах старых дерев без всякого ухода и присмотра, так что промышляющим продажею меда стоило только отыскивать в лесах в дуплах старых дерев залежни меда и брать его. Одному иностранному писателю о Московии рассказывали такой забавный случай.
Раз крестьянин, нашедши в лесу дупло с медом, полез доставать его, но по неосторожности упал и увяз в меду по самое горло и вылезть никак не мог. Тут ему пришлось бы и пропасть. Два дня он питался медом, напрасно ожидая помощи. К счастию его, пришел медведь, чтобы полакомиться медом, и стал спускаться задними ногами в дупло. Крестьянин ухватился за медведя и так заорал, что испуганный зверь выскочил из дупла, выволок с собой мужика, а сам с перепугу скрылся...
Пушного зверя в русских лесах тогда было множество: собольи меха, лисьи (особенно чернобурых лисиц), бобровые и куньи считались самыми ценными.
По Герберштейну, беличьи меха и кошачьи (домашних кошек) в Московии были самые дешевые. Кроме того, добывались меха горностаевые, рысьи, волчьи и песцовые. В лесах водились также лоси, медведи, большие и черные волки, а в западной части государства – туры.
Земля собственно Московского княжества была неплодородна: почва тут песчаная. Пни огромных деревьев показывали, что вся страна эта недавно была еще покрыта почти сплошными лесами, но области Нижегородская и Владимирская очень плодоносны. Неистощенная тучная почва давала здесь в те времена обильные жатвы: одна посеянная мера хлеба доставляла часто 20, иногда даже 30 мер. Рязанская область превосходила плодородием все остальные: лошади едва могли проходить через ее густые нивы, древесные плоды здесь были гораздо лучше московских. Сверх того, Рязанская область изобиловала медом, рыбою и всякого рода дичью. Кроме хлебопашества, звероловства, рыболовства и пчеловодства, иноземные писатели указывают на добывание соли в Старой Русе, близ Переяславля-Залесского и Нижнего; железо добывалось у Серпухова. Некоторые местности промышляли своими изделиями: так, Калуга славилась своей резной деревянной посудой, которая шла в продажу не только в Москву, но также в Литву и в другие соседние страны. Но, вообще говоря, обрабатывающая промышленность в Московии не процветала, и грубые туземные изделия служили только на потребу местных жителей, да кое-что отправлялось на Восток, а в Западную Европу шли лишь так называемые сырые произведения: лес, лучший лен, конопля, воловьи кожи, пушной товар; в Литву и Турцию вывозились кожи, меха и моржовые клыки (рыбий зуб), из которых обыкновенно выделывались рукоятки для оружия. К татарам шли в продажу и русские изделия: седла, узды, полотно, топоры и пр.
Привозимые товары в Московии были по большей части следующие: серебро в слитках, сукна, шелк, шелковые ткани, парчи, драгоценные камни, жемчуг, вина, пряные коренья, перец, шафран и пр.
Для торговли в больших размерах собирались в определенное время в известном месте, где и велась купля, продажа и обмен товаров, т. е. происходили торги (ярмарки). Особенно славилась ярмарка в Холопьем городке, на реке Мологе. При Василии Ивановиче было положено начало знаменитой Макарьевской ярмарке: в 1524 году великий князь, в подрыв Казани, с которой он враждовал, запретил своим купцам ездить на торги, происходившие близ нее, а назначил место для них в Нижегородской области.
В больших городах Московии были ряды лавок и складов разных товаров, гостиные дворы, где шла постоянная оживленная торговля, напоминавшая ярмарки.
Сигизмунд Герберштейн пишет, что торговле в Московии сильно мешает неудобство путей сообщения. Летом приходилось довольствоваться речными путями; но в сильные летние жары многие реки так мелели, что становились несудоходны; надо было улучать время весною или осенью, когда от дождей вода в реках поднималась. Торговцы старались пользоваться и зимним путем для перевозки товаров, особенно в те места, куда трудно было добраться речными путями. Зимою привозились в Москву в огромном количестве свиные и говяжьи туши, птица, дичь всякого рода и рыба; все, это в замороженном виде хорошо сохранялось. Но и зимние дороги в Московии были небезопасны: иногда, как было уже сказано, во время лютых морозов замерзали целые обозы на пути. Торговое движение на юге тоже встречало большие помехи: ездить по безводной и безлесной степи было не менее трудно и опасно, как по лесам и болотам севера. Шайки бродячих татар промышляли в степях разбоем, и торговые караваны были для этих хищников очень соблазнительной приманкой. Притом путешествующим по степям приходилось переправляться через реки с большим трудом и опасностью: они часто за неимением лодок принуждены были сами делать наскоро плоты, на которые грузили свои пожитки, затем сгоняли лошадей в воду, привязывали эти плоты к хвостам их, и лошади, плывя через реку, тащили их за собой. Бойко торговля шла на юге лишь по Волге; но и тут она сильно терпела от разбоев.
Иноземцы жалуются на нечестность московских купцов. Они при продаже своих товаров запрашивали втрое, вчетверо против настоящей цены, божились и клялись, что товар им самим очень дорого стоит, старались всеми силами провести, обмануть покупателя. Видно, тогда торговцы держались того безнравственного правила, которому в наше время следуют лишь нечестные мелкие торгаши: «не обманешь, не продашь». При покупке товаров у иноземцев московские купцы оценивали товар меньше, чем вполовину его настоящей стоимости, и так долго торговались, понемногу набавляя, что просто томили продавцов, доводили их даже до отчаяния.
Отдача денег в рост была в большом ходу, причем брали огромные барыши: с пяти рублей – один рубль (т. е. 20 процентов), хотя это и считалось тяжким грехом.
В первой половине XVI в. в Московии ходили серебряные деньги (монеты) четырех родов: московские, новгородские, тверские и псковские. Деньга (от татарского слова «тенга») была обыкновенной ходячей монетой; она была неправильной, круглой или овальной формы с разными изображениями; на новейших деньгах с одной стороны изображался человек на коне, а с другой была надпись. Две деньги составляли копейку; 6 денег московских составляли алтын, 20 – гривну, 100 – полтину, 200 – рубль. Во время Сигизмунда Герберштейна чеканились и полуденьги; следовательно, в рубле их было 400. Новгородская деньга считалась вдвое больше московской.
Кроме серебряной монеты, в Московии была медная монета, которая называлась пулой. Шестьдесят пул составляли московскую деньгу.
Золотой монеты своей у русских не было, а употреблялись венгерские червонцы, из которых каждый стоил сто денег; следовательно, два червонца стоили рубль. Впрочем, по словам Герберштейна, ценность венгерского червонца колебалась: когда иноземец, покупая что-либо, давал торговцу червонец, то ценность его уменьшалась; если же иноземец желал приобрести у русского купца золотые червонцы, то стоимость их возрастала. Хотя считали рублями, но монеты в рубль ценою в XVI веке не было. Прежде, как только стали ввозить серебро в Московию, отливались безо всякого изображения и надписи продолговатые куски, которые рубились на части, которые и назывались рублями. Из фунта серебра чеканилось денег на шесть рублей. Счет рублями вместо прежнего счета гривнами начался с половины XIV века.
Источник <http://rushist.com/index.php/russia-children/949-zapiski-o-moskovii-sigizmunda-gerbershtejna>
Google Sites
Report abuse