От детства, от юности, от дома вообще осталось ощущение радости бытия, полноты жизни, необходимости быть нужной, полезной всем близким, друзьям.
* * *
Мама часто рассказывала о своих родителях — Кагановичах. Бабушка Соня была очень красивой, духовной, самоотверженной. Дочь раввина, она очень любила русскую литературу, особенно Некрасова. В доме (они жили в Вильно) говорили по-русски, хотя и она, естественно, и дети хорошо знали еврейский язык, учились в еврейской гимназии. Жизнь у неё была нелёгкой — <…> постоянная нужда. Она работала продавщицей в магазине «Реполис», имевшем весьма скромные доходы, что определяло и её незавидное положение. Очень любила своих детей, особенно единственную дочь — нашу маму, и старалась сделать для неё всё возможное в тех условиях. Мама и её младший брат Аркадий (о нём речь впереди) очень рано уехали в Россию, а бабушка осталась в Вильнюсе. После смерти дедушки она вышла вторично замуж за человека, судя по рассказам, недостойного, который обманул её, выманил у неё все её не очень-то крупные сбережения. Человек очень мудрый и мужественный, бабушка всегда говорила своим детям: «Пусть у вас всё будет, а мне ничего не надо будет». Жизнь разъяснила смысл этого афоризма: бабушка купила себе место в богадельне сама, там она и умерла, не желая обременять своих детей, которые жили в Польше. Мама и Аркадий были от неё слишком далеко. До конца своих дней, как рассказывала маме бабушкина приятельница, она сохранила ясность разума, много читала (особенно газеты).
В 1924 году, когда мне было два года, мы с мамой ездили в Данциг на свидание с бабушкой. Я помню какую-то длинную узкую комнату, в которой около меня стояла бабушка, одетая в длинную чёрную юбку и что-то ласково говорившая мне. Лица её я не запомнила.
* * *
Дедушка Семён (на фотографии он очень похож на Горького) был часовых дел мастер. Учился в Англии. Но был совершенно неделовым человеком, зарабатывал очень мало, любил хорошо одеться (как «граф Щавель», почему-то говорила мама). Ходил во всём сером, любил хорошее вино, играл в карты, и если выигрывал, будил вечером детей, сажал их на извозчика и вместе с бабушкой возил их кататься или в какое-нибудь кафе.
Бабушка, на которой лежала вся забота о доме, конечно, с трудом переносила его «художества». Очень часто читала ему мораль, разоблачая его. Дедушка спокойно выслушивал, говорил: «Сонечка, <...> «ничего» и продолжал жить так, как считал нужным.
Умер рано от туберкулёза, оставив маленьких детей без средств к существованию, кроме мизерного заработка бабушки. Но дети очень любили его — красивого, доброго, как они считали, не понимая, сколь легкомысленным он был.
Была у него сестра Тамара (в честь которой я получила своё имя). Она жила с большой семьёй на окраине Вильнюса, была очень домовитой, они держали корову, и у неё были здоровые, рослые сыновья. Когда тётя Тамара предлагала поехать к дедушке Семёну, они говорили: «А вдруг мы по дороге захотим есть?»
Отца моего я не помню, а от раннего детства остались очень яркие воспоминания о мамином брате Аркадии, который меня очень любил, очень возился со мной, излучая необычайную доброту, светлость души. Он умер очень рано от туберкулёза, как и дедушка. Мне было восемь лет, я уже всё понимала и отчётливо помню, как сказала Ире, которой было два года, что из моей жизни ушло что-то очень важное.
Аркадий был человеком необъятного ума, который в сочетании с добротой делал его человеком особенным. 14-летним мальчиком он ушёл из дома, служил в армии, был истовым революционером, учил меня песням: «Мы — красная кавалерия» и «Конница Будённого». Служил он в охране Чичерина, и Чичерин каждый раз спрашивал его: «Ну, как, браток, дела у тебя в деревне?» Он был очень внимательным мужем, щедрым и абсолютно бескорыстным. Работал на нескольких работах и, отказывая себе во всём, содержал родственников жены, и очень много игрушек, сладостей покупал мне. Я его очень любила (его нельзя было не любить) и думаю, что в формировании моих нравственных качеств он сыграл немалую роль.
Я очень хорошо помню, как незадолго до его смерти, я пришла к нему. Меня не пустили в комнату, я только глазами смотрела на него, лежащего на кровати, — бледного, худого, измождённого, не понимая тогда, что вижу его в последний раз. Он смотрел на меня трогательно-печальными глазами.
Свою дочь Иру он видел только крошкой, безумно её любил, но не успел сделать для неё и сотой доли того, что сделал для меня. Правда, она унаследовала очень много от своего отца — такая же добрая, озабоченная заботой о других людях. Мы с нею дружим и по сию пору.
Жена Аркадия — Шура, тоже была личностью особенной. У неё было два класса образования, но она была человеком собой внутренней культуры, интеллекта, много читала и духовно была очень богатой. Тяжело болела в течение всей жизни. Она умерла страшной голодной смертью, помочь ей было невозможно. Дом её всегда был полон людей, она всех принимала с необычайным радушием — кормила, обласкивала, вникала во все беды тех, кто приходил к ним.
В жизни нашей семьи она сыграла тоже очень большую роль — была моей няней в детстве, и на её долю выпала забота о довольно упрямом ребёнке. Она помогала Ире вырастить детей, часто подолгу жила у нас, когда дети были маленькими, особенно она мне летом на даче, когда я была там с мамой и детьми. Когда мама после развода с папой некоторое время жила одна, Шура жила с мамой, облегчая ей её нелёгкое существование.
Мы с Ирой в душе всегда, в сердце своём, храним до сих пор самую нежную благодарность Шуре за то, что она сделала для нас.
Светлой личностью в этой семье была и бабушка Ефросинья — Шурина тётя. Её сестра — мать Шуры и Маруси — умерла, когда дети были крошками. Она не вышла замуж, переехала к ним и помогала их отцу (тоже доброму человеку) вырастить дочерей. Малограмотная женщина, она была очень умна: «Если бы я была с образованием, я была бы, как Крупская», — говорила она. Однажды на лекции в домоуправлении, где говорилось о скорой победе коммунизма, она сказала: «Лучше я пойду домой, всё равно не доживу».
Когда родила Ира (Шурина), бабушка окружила её своей щедрой любовью и заботой. Она работала на нескольких работах — была уборщицей, ночным сторожем, для того чтобы Ира могла быть хорошо одетой, хорошо питалась. Ира плохо ела (как и я), и бабушка говорила: «Жгри, вылитая Тусенька». А когда Ира играла во дворе, происходил такой диалог через окно:
— Ирка, иди жграть.
— Не хочу.
— Каких это таких бутенбродов наелась, что не хочешь жграть?
Дом их был хлебосольным, благодаря Шуре и бабушке, и это качество их дома унаследовала Ира, продолжая вести свой дом в традициях Шуры и бабушки. Моя сестра Ира вспоминает, что бабушки Ефросиньи всегда очень вкусно пахло, чем-то домашним.
В дни праздников они с мамой всегда пели: «Во субботу…» Каждый раз, в течение многих лет с неизменным энтузиазмом и захлёбом.