«Ихъ вайс нихьт, вас золь эс бедойтен…» (Ich weiß nicht, was soll es bedeuten), — произнесла вдруг Наталья, задумчиво глядя вдаль. Мы шли по широкому Ленинскому проспекту, возвращаясь домой с занятий в Университете. Весна разгоралась, солнышко припекало, ветер с моря, казалось, доносил запахи разогретого песка и озона — настроение было меланхолическим.
— Что это?
— «Лорелея». «Я не знаю, что стало со мной…»
Строчка была столь хороша, а, главное, так соответствовала нашему настроению — в кого-то были влюблены, — что тут же села на язык, и я помню ее всю жизнь.
В Германии, в 2006 году, в Люнебурге нам показали аккуратный маленький домик родителей Генриха Гейне, куда он часто наезжал. Я не удержалась и вдруг произнесла эту упоительную фразу «Ихъ вайс нихьт, вас золь эс бедойтен…». Наш переводчик пристально и с удивлением посмотрел на меня: «Так вы знаете немецкий?». Нет, я не знаю — ничего, кроме самых простых, обиходных фраз. А «Лорелея»-то живет не только в душе всякого культурного немца. Она отыскала свой уголок в душах многих людей иных национальностей. Русским «Лорелея» дорога тоже.
И тут ничего не попишешь.
Профессор Долизен из Остакадемии в Люнебурге рассказывал мне, как один из членов землячества немцев Восточной Пруссии с раздражением спрашивал его однажды: «И что этим русским до нашей культуры? Что они лезут? Своей, что ли, им мало? Пусть ею и занимаются!» Профессор улыбнулся, завершив фразу, и покачал головой, разведя руками, мол, ничего не поделаешь: «Сколько людей, столько и мнений».
Хорошо, что у нас с профессором мнение едино. Пушкин давно уже принадлежит не только России — миру. Так и с любым великим немцем. Гейне из их числа.
С Гейне и Томасом Манном, другими мастерами художественной литературы зарубежья, нас познакомила Тамара Львовна Вульфович.
Мы всегда чего-нибудь не успеваем. Самое обидное: не успеваем сказать важных хороших слов тем, кого по-настоящему любим.
С Тамарой Львовной Вульфович прощались в Кукольном театре. В Кирхе Луизы. Сто лет назад благодарные жители города на свои пожертвования построили Луизенкирхе в честь королевы Пруссии, ангела-хранителя Кёнигсберга. Эта церковь-памятник — воплощение любви кёнигсбержцев к Прекрасной женщине. Удивительное совпадение: в Кирхе Луизы проходила панихида по усопшей Тамаре Львовне Вульфович, еще одной Прекрасной женщине этого города.
Она ушла, но остался след — во всем, чего касалась ее светлая душа.
Тамара Львовна из того трагического поколения, чей школьный выпускной бал совпал с началом Второй мировой войны. В 1948 году она приехала в разрушенный бомбежками Кёнигсберг преподавать студентам-филологам историю зарубежной литературы.
Тамара Львовна выросла в Москве, в семье выдающегося историка, франковеда академика Манфреда. Не удивительно, что она мечтала о поприще ученого, правда не историка, а океанолога. Когда она пришла поступать в институт океанологии, ее, худенькую и хрупкую, «завернули», посоветовав выбрать что-нибудь более подходящее. Она стала учиться на филфаке Московского пединститута: так вместо стихии океана в ее жизнь ворвалась стихия слова.
Еще раз подивимся тому, как среда помогает человеку определить его предназначение: все-таки историком стала Тамара Львовна, никто лучше нее не знал истории зарубежной литературы - ни в нашем городе, ни, может быть, во всем СССР.
У нас Вульфовна, так ласково называли мы за глаза Тамару Львовну, читала лекции по истории зарубежной литературы, которые были похожи на то, что называется сегодня у людей искусства «мастер-класс». Она не стояла за кафедрой, не сидела за столом — она пульсировала по аудитории, то пробираясь по узкому проходу между высокими окнами и близким к ним рядом столов, то, оказываясь по другую сторону, между стеной и еще таким же рядом столов. Движение было образом, способом ее существования в аудитории: движение тела, движение мысли. Иногда она останавливалась у черной доски, как бы замирая, прислушиваясь к тому, что только унеслось с ее губ. И одно такое мгновенье я буду помнить всегда.
Все, кто учился у Тамары Львовны, знают, что она не была красавицей в привычном смысле этого слова. Но в тот миг, который я пытаюсь описать, она показалась мне похожей на знаменитую нашу Ермолову: в темно-синем бархатном платье с глухим воротом, узкими длинными рукавами, массивной темной цепью на груди, сцепленными внизу руками, гордо вскинутой головой, повернутой к окну, - она, вглядывающаяся в даль, была необыкновенно красивой. Что было в основе этого преображения? Моя ли любовь к преподавательнице? Или высокий дух, плескавшийся, как огонь в божественном сосуде?
Как тут не вспомнить Бальзака: «Образ жизни формирует душу. Душа формирует физиономию»?
Тамара Львовна сделала нам всем, ее студентам, замечательную прививку: мы полюбили на всю жизнь зарубежную литературу. Как смогла она, я не знаю, но у нее получилось: по обрывку страницы текста мы научились безошибочно определять почерк писателя и уже не путали Золя с Дюма, Хэмингуэя с Маркесом, Моэма с Диккенсом.
Студенткой я относилась к Тамаре Львовне с трепетом и немножко ее побаивалась. Хотя, она вовсе не была строгой. Ее высота казалась недосягаемой, мы восхищались ее умом, и старались, как могли, соответствовать... Однажды на экзамене я вытянула билет, в котором был вопрос о «Кентавре» Джона Апдайка. Вещь эта столь же интересная, как и сложная. Я не все поняла, прочитав роман, это я знала точно. Тамара Львовна поставила мне пятерку — за Апдайка! Оценка, о которой не забудешь. Мы разговаривали об отстраненности героя, еще о чем-то: по-моему, для нее не важно было, насколько точно знаешь ты текст, как можешь объяснить с точки зрения литературоведения те или иные находки писателя. Важно другое — ухватил ли ты стиль, как выражаешь свои мысли, задел ли писатель тебя за живое, как соотносишь себя с его представлениями о жизни?
Один ее коллега сказал: «Тамара Львовна могла бы написать замечательную книгу по истории зарубежной литературы. Так много она знала, так хороши были ее лекции! Но у нее совершенно не было для этого времени: она тратила его на всех нас, на друзей, на учеников. И все же Тамара Львовна написала главную книгу своей жизни. Посмотрите, какое поле она засеяла!»
Проститься с Тамарой Львовной пришли и те, кто учился у нее в сороковые в Калининградском педагогическом институте, и выпускники государственного Университета, коллеги-преподаватели, артисты, художники, музыканты. Их дети и внуки.
У Тамары Львовны не было своей семьи. И все-таки она не была человеком без семьи. Она нежно нянчила детей своего обожаемого племянника Миши, для чего покинула на время Калининград, а мы, любящие ее, при встрече неизменно справлялись друг у друга, как там в Москве Тамара Львовна? Алик Михайлов и Леня Степанов, их жены Анна и Людмила были для нее просто Алька, Ленька, Анька, Милка. На ее глазах выросли их дети, родились их внуки. Они были ее семья. Да и не только они. В Калининграде много людей, которые считали ее своей и только своей. Боря Бейненсон первым узнал о кончине Тамары Львовны: он не мог собственным ключом от ее квартиры открыть дверь, она была заперта изнутри, а ключ торчал в замке, дверь пришлось взламывать. Так, бывает, когда сын приходит к матери, живущей отдельно от взрослых детей...
Жизнь большого человека всегда окутана дымкой легенды. В пору студенчества мы узнали о Тамаре Львовне первую. В молодости она пережила очень большую потерю. Рано ушел из жизни человек, которого она любила. Мы знали его имя. Как знали и то, что она осталась верна этой любви и через года. Мы, «фиалочки с филфака», кажется, полюбили ее еще больше, нечаянно узнав от старших тайну ее сердца.
Тамара Львовна безумно любила театр и нас научила любить его. Она говорила: «Если бы меня посадили в партере и весь день показывали бы что-нибудь подряд, я бы сидела и часами смотрела». Удивительно ли, что, живя в Калининграде, она не пропускала московские театральные премьеры. Первое впечатление студенческих лет — спектакль «Голый король», который поставила она на университетской сцене: как азартно играли в нем Боря Клименок, Леня Степанов, Миша Снапир, ставшие с тех пор нашими любимыми самодеятельными артистами. В режиссеры вышли ее ученики Альберт Михайлов, Виктор Воеводин, Игорь Савостин, Борис Бейненсон, Эдуард Войтехович. Немыслимыми были спектакли Литературного театра Альберта Михайлова во Дворце Культуры Моряков без Вали Егорова, актера, барда, сценариста — для нее просто Вальки…
Ученик сравнил ее с Кантом: «Масштаб другой, но суть та же». Это может показаться преувеличением только для тех, кто не знал Тамару Львовну. Скромная и необычайно деятельная женщина, она создавала духовную ауру нашего города. И даже правильнее сказать, была продолжательницей традиций тех великих людей, которые когда-то до нас жили в славном Старом городе.
На той лекции, когда Тамара Львовна показалась мне похожей на Ермолову, она рассказывала нам о Томасе Манне. «Тонио Крёгер» стал драгоценной принадлежностью моей жизни с этих самых минут. Сотканная из света новелла Томаса Манна о той любви, которую человек несет в своем сердце всю жизнь.
Прочитав впервые Томаса Манна, его новеллу, я уже никогда не отпускала Тонио Крёгера далеко от себя.
Рассказ помню до мелочей. До строчки. До вздоха. Он со мной. Во мне – на всех дорогах жизни.
Он и на немца-то мало похож, Тонио Крёгер. Вовсе не белокурый голубоглазый ариец. «Смуглое тонкое лицо южанина и глаза с тяжелыми веками, оттененные чуть заметной голубизной, они мечтательно и немного робко смотрели на мир…»
Томас Манн написал волнующую, трепетную новеллу о первой любви. Тонио Крёгер влюбился в белокурую и голубоглазую Ингеборг Хольм. Похожее случалось несчетное число раз на земле. Томас Манн нашел единственные, новые слова для того, чтобы рассказать, как это бывает.
«И хотя он знал, что любовь принесет с собой много мук, горестей и унижений, что она нарушит покой в его сердце, наводнит его мелодиями, и он лишится покоя, который нужен для всякого дела, для того, чтобы в тиши создать нечто целое, он все же радостно принял ее, предался ей всем существом, стал ее пестовать всеми силами души, ибо знал: любить – это богатство, и это жизнь, а он больше стремился быть богатым и жить, чем созидать в тиши.
Итак, Тонио Крёгер влюбился в резвую Инге Хольм...
…Больно почувствовать, как бродят в тебе чудодейственные силы задора и печали, и при этом знать, что те, к кому ты стремишься всей душой, замкнулись от тебя в веселой неприступности.
Он кружил вокруг алтаря, на котором пылало пламя его любви, преклонял перед ним колена, ибо хотел быть верным. Но прошло еще немного времени, и священный огонь, без вспышек и треска, неприметно угас.
А Тонио Крёгер продолжал стоять перед остывшим жертвенником, изумленный и разочарованный тем, что верности на земле не бывает. Затем он пожал плечами и пошел своей дорогой.
Он шел дорогой, которой ему суждено было идти, шел несколько развинченным и нервным шагом и, потихоньку насвистывая, склонив голову набок, вглядываясь в даль, а если ему и случалось сбиваться с пути, то лишь потому, что для многих вообще не существует пути прямого и верного».
Взаимная любовь — редкий дар судьбы. Не часто бывает счастливой и первая любовь, но свет ее человек хранит в глубине души всю жизнь.
Рассказ Томаса Манна не только об этом. Он о сложном пути художника, всякого человека, посвятившего себя творчеству.
Еще одна мысль пульсирует, наполняя свежей молодой кровью сплетенную из солнечного света ткань этой грустной новеллы. Тонио Крёгер не похож ни на кого. Он не вписывается в толпу. Он — как гвоздь, который торчит из стены. У него и имя-то «не как у людей»: наполовину итальянское нежное — Тонио, наполовину немецкое жесткое — Крёгер. Он не такой, как все, не только потому, что он — писатель. Просто люди по природе своей не похожи друг на друга. Они — разные. Всякие.
Немцы — тоже.
В то время, когда Тамара Львовна Вульфович рассказывала нам о Томасе Манне, трудно было «достать» даже сборник новелл немецкого писателя, что уж говорить об «Иосифе и его братьях». Готовясь к экзамену, мы просиживали в библиотеке Университета, где редких книг было по одной, и мы по очереди читали «Хрестоматию по античной литературе» Н. Ф. Дератани и Н. А. Тимофеевой, «Историю древнегреческой литературы» С. И. Радцига, «Античную литературу» А. А. Тахо-Годи, «Легенды и мифы Древней Греции» Н. А. Куна.
Томаса Манна я прочитала уже позже, после Университета, в начале семидесятых, когда начала работать в редакции газеты «Калининградский комсомолец». Однажды в обеденный перерыв с моим коллегой, шефом Юрой Зотовым мы пошли на «книжный развал» на Площади Победы. Уж не знаю, из каких запасников попадали сюда книги, но среди них можно было найти редкие издания, причем, за копейки, списывали их, что ли? Так в моей домашней библиотеке появилось уникальное издание 1957 года: «Шахнаме» Фирдоуси в серии «Литературные памятники» за семьдесят пять копеек, на обложке была зачеркнута истинная цена книги — двадцать три рубля восемьдесят копеек. Здесь мне и попалась на глаза книга Томаса Манна «Новеллы». Вот когда он лег мне на душу – я зачитывалась им по ночам: легкость классического слога и простота в изложении самых сложных душевных переживаний человека сплавлялись в то, что можно назвать властью писателя над простыми смертными.
В то же приблизительно время поехали мы как-то всем редакционным коллективом на Куршскую косу, в Ниду. И, конечно же, нас повели посмотреть достопримечательность этих мест, домик Томаса Манна. И мы бродили по комнатам, фотографировались у фонтана рядом с домом на высокой горе, усваивая, что великий писатель жил и творил в этих местах. Почему-то ничуть не отпечаталось тогда в сознании, что Томас Манн был здесь в изгнании. Мы были на даче Томаса Манна. А дача — место для отдыха, для развлечений, для писательского труда. Я не помню, чтобы экскурсовод рассказывала нам о невыносимых трудностях пути писателя, вынужденного оставить родной кров и на долгие годы покинуть Отечество, пораженное нацизмом. Подробности остались за скобками советского мышления.
Только в недавние годы узнала я, как и многие, о связи Томаса Манна с Кёнигсбергом, Восточной Пруссией.
В Светлогорске над обрывом, с которого сквозь нежную листву и упрямые стволы лип просматривается море, всегда разное — тихое в штиль и буйное в шторм, когда синее, когда голубое, когда зеленое — лежит теперь камень. Это знак памяти Томаса Манна. Всякий человек, приезжающий в бывший Раушен, непременно останавливается здесь, чтобы прочитать, что написано на страницах раскрытой книги, положенной на этот камень. На бронзовом листе выгравировано:
Ты сохранил величье языка,
Любя его, как любит только тот,
Кто пережил изгнанья годы.
Магдебург.
Город, который едва не бросил к ногам королевы Луизы Наполеон.
Город, в котором служил мой отец.
Дома, где жили семьи военных, тянулись по одной стороне узкой, длинной улицы, носившей название Флехтингер штрассе, дома немцев — по другой. Это была городская окраина.
Двор с волейбольной площадкой, уголками для отдыха, скамеечками и буйной зеленью примыкал вплотную к кирпичной ограде, за которой располагался Штаб Армии, где служили наши отцы. Во дворе у девчонок и мальчишек жизнь бурлила. В Союзе так не получалось. Как же не вспомнить с благодарностью взрослых, занимавшихся организацией нашего летнего отдыха! Жены старших офицеров, и первая среди них Майя Шанина, возились с нами от души. Мы ездили в горы Гарц, в Саксонскую Швейцарию, входили под своды пещер со сталактитами и сталагмитами, на время забывая обо всем и ощущая себя Том Сойерами и Бэкки Тэтчер. Нас возили в Потсдам и Веймар, в Берлин и Дрезден. Мы любовались «Сикстинской мадонной» Рафаэля, спускались в склеп-пантеон, где похоронены Шиллер и Гете, поднимались по лестнице крохотного домика, где жил автор «Фауста» со своей возлюбленной, гуляли по знаменитому королевскому парку Сан-Суси. А в Цецилиенхофе, где в 1945 году проходила Потсдамская конференция, стояли в задумчивости у стола, за которым были подписаны «большой тройкой» мирные послевоенные соглашения, исторические документы, определившие судьбу Европы.
Любили мы большой дворовой компанией съездить за город покупаться и позагорать на живописное Барлебен Зее. Еще мы рвались в недавно открытый бассейн из стекла и бетона — не всякий город в Союзе мог в ту пору похвастать такими водными сооружениями, в Калининграде, во всяком случае, этого удовольствия не было: бассейн ДКБФ, Балтийского Флота, не в счет — он был для спортсменов, но не для горожан, не для отдыха.
Словом, в Магдебурге было много всего интересного, и все нам хотелось обойти, посмотреть, попробовать.
Чудное время! Неповторимое. Было так хорошо, как никогда, кажется, после. А и чего более желать? Любовь родителей, почти полная свобода и море новых впечатлений.
Я и сейчас, закрою глаза и отчетливо вижу, как мы с мамой и папой гуляем вечером в июне по тихой улице в Дисдорфе. Здесь была конечная остановка трамвая. И чистая без единой соринки аллея уводила нас далеко на самый край города, где начинались ряды особняков, с ухоженными палисадниками и цветниками под окнами. Никогда больше цветущие липы не пахли так пронзительно сладко и нежно. Запах желтых пушистых соцветий и теперь всегда напоминает мне Магдебург. Запах юности.
С Зигфридом мы познакомились летом.
По окончании первого курса я приехала к родителям на каникулы.
Зигфрид жил в доме напротив.
Наши окна смотрели друг на друга. Однажды в яркий солнечный день я занималась уборкой в квартире и время от времени поглядывала в окошко. Видимо, со шваброй в руках я оказывалась возле подоконника чаще, чем надо было, не без причины. Белокурый — «истинный ариец» — немецкий мальчик в окне первого этажа дома напротив посматривал с интересом на окна нашей квартиры. Кончилось тем, что в какой-то момент мы оба прыснули от смеха. Тут-то и попались. Растопыренная пятерня над его головой означала: встречаемся в пять. Где? На углу его дома росла высокая плакучая береза. Возле нее и было назначено свидание.
В пять шел теплый грибной дождь. Синий плащик-болонья я даже не накинула на плечи: просто подняла его над головой на вытянутых руках, как зонтик, так и добежала до березки. Нам не было никакого дела до дождя. Низко склонившимися, почти земли касающимися ветвями, березка укрывала нас как юбкой, сотканной из тонких зеленых нитей с бахромой нежных листочков. Стоя под этим трепещущим на легком ветру куполом, я увидела, что глаза у Зигфрида голубые. Что он разглядел во мне, не знаю. Может быть, тоже глаза, переменчивые, как у русалки. Но дружба завязалась нешуточная, не на пять минут.
Во время наших встреч чаще всего мы заходили в какое-нибудь маленькое кафе, где ели вкусное мороженое: в вазочке его была целая гора - розовые, желтые, коричневые шарики посыпались орехами, шоколадом, украшались фруктами и поливались сиропом. Объеденье! Дома, в Союзе, тогда такого не было. Вот так покутив, мы гуляли по тихим улочкам предместья: за виллами, утопающими в цветах, начинались луга.
Зигфрид работал слесарем на заводе. Сам зарабатывал себе на жизнь. Его отец жил в Западном Берлине, мама — где-то в Западной Германии, не то в Карлхорсте, не то в Карлсруэ, название точно не вспомню. Как и почему Зигфрид оказался один, без родителей в Восточной Германии, я не знаю. Помню только, что, кажется, брат с семьей тоже жил в Магдебурге.
Зигфрид не знал русского языка. Я кое-что понимала и могла говорить по-немецки. Как-то объяснялись. Иногда приходили на помощь общие друзья. Часто к нам присоединялись моя подружка Таня Орлова и друг Зигфрида Берндт. Слово из английского, слово из немецкого – глядишь и разобрались. Однажды мы гуляли вчетвером, продвигаясь к центру города, и парни спросили, какой он сейчас, Кенигсберг. Да разве на пальцах про город объяснишь? Ребята поинтересовались, можно ли приехать в Калининград? Я бы с радостью пригласила их в гости, но пришлось говорить, что въезд для иностранцев, в том числе и туристов, запрещен. Калининград – закрытый город.
— А, военная база! — многозначительно покачал головой Берндт. Зигфрид с сожалением повторил это же движение.
Вчетвером мы ходили в самый большой кинотеатр в Магдебурге смотреть фильм «Приключения Вернера Хольта». Те, кому сегодня двадцать, скорее всего, и не слышали об этом фильме. Но в пору моей юности, в шестидесятых, он произвел впечатление, подобное падению Берлинской стены в начале девяностых.
До того немцев в кино показывали тупой однородной массой – все фашисты. Тогда на экранах шел «Подвиг разведчика» с молодым Кадочниковым. С ностальгией смотрим его и сегодня, любимый фильм наших отцов. Но сейчас особенно ясно понимаешь: нет в нем полутонов, полутеней. Только черное и белое. Если «наш» — то герой, если немец, то трусливый и глуповатый нацист.
«Приключения Вернера Хольта» — фильм об обманутом поколении. У Вернера была душа. Он думал и он страдал. Для меня этот фильм стал первым публичным покаянием немцев, принявших на себя вину за жестокие муки людей, переживших ад гитлеровского фашизма.
Мы вышли из кинотеатра. Мы не обсуждали фильм, как это было, когда мы посмотрели «Приключения Тома Джонса-Найденыша». Вышли притихшие, и долго вообще ни о чем не говорили. До самого трамвая…
…Однажды папа пришел и сказал: «Дочь, я не могу тебе приказать. Но ты должна подумать. Контрразведчики разговаривали со мной: ты, дочь русского полковника, встречаешься с немецким парнем…».
Никому не собиралась объяснять, что мы были целомудренны, как дети. Мы не знали тогда даже, что такое «французский поцелуй».
Конечно же, я не хотела, чтобы из-за меня закончилась военная карьера отца. Вскоре я уехала: оставалось несколько дней до начала нового учебного года в Университете.
Мы переписывались с Зигфридом. Я скучала по нему. Он – тоже. А на следующее лето у меня была профессиональная практика, и я не поехала к родителям в Германию. А еще через лето я снова приехала в Магдебург. Но в комнате, где он жил, ветер трепал другие занавески. Чужие. Зигфрид съехал с этой квартиры.
Мы потеряли друг друга.
Тогда, в девятнадцать лет, я была привязана к дому, к маме, к отцу. Мне и представить было страшно, что я, выйдя замуж, навсегда покинула бы Родину. Мы не могли в то время даже вообразить, что будет разрушена Берлинская стена, что к полякам мы станем ездить, как к себе домой. Что границы останутся, по большей части, на картах, на бумаге и исчезнут в наших душах. Европа покажется маленькой, а мы почувствуем себя братьями в одной большой семье.
Зигфрид...
Когда я думаю о нем, я вспоминаю Томаса Манна. Его чудный рассказ «Тонио Крёгер».
Какой была дорога Зигфрида в эти долгие годы, мне неведомо. Наверняка знаю одно: «В Писании сказано, что человек может говорить языком человеческим и ангельским, но без любви голос его все равно останется гудящей медью и кимвалом бряцающим».
Дымка грусти.
Первая любовь. Прелесть юности. Счастье невыразимое. Где вы?
(Из книги «Звёзды негасимые»).
Источник (с незначительными исправлениями)