Студенты звали ее Вульфовна, школьные и студенческие друзья — Туся, родные — Клотя. Клотильдой ее нарек Альберт Захарович Манфред, отчим Тамары Львовны, к которому она была привязана как к отцу; она очень уважала его научный и писательский подвиг и преклонялась перед его памятью.
А в нашей семье она издавна и по сию пору зовется Детка. Почему Детка? В теперь уже очень далекие времена однажды ночью кто-то (наверное, это был студент-заочник) позвонил Тамаре Львовне по телефону и сказал: «Детка, прочитай монолог Фауста». С тех пор она и стала Деткой. Так всегда называл ее Александр Миронович Гаркави, мой покойный супруг, так называли ее у нас дома все.
С Тамарой Львовной мой муж общался не только в институте, на кафедре. Я часто слышала, как они разговаривали по телефону, обсуждая различные вопросы науки и преподавания, делились впечатлениями о разных мероприятиях, событиях. Тамара Львовна всегда была желанным гостем в нашем дома. Она тоже жила интересами кафедры.
Имея самую большую преподавательскую нагрузку, никогда не жаловалась и не тяготилась этим. Долгое время она была единственным специалистом по зарубежной литературе. Однако после того как на базе пединститута был образован университет, эта нагрузка так увеличилась, что один человек, даже «по техническим причинам» не мог ее выдержать, не мог одновременно находиться в нескольких аудиториях. Тогда появился еще один преподаватель, но, увы, ненадолго. И встал вопрос о распределении некоторых часов по зарубежной литературе между членами кафедры. Это было очень сложно для Александра Мироновича, руководившего в то время кафедрой. Ему приходилось долго уговаривать преподавателей, убеждать их, что новый интеллектуальный багаж им пригодится (в дальнейшем так и получилось). С большим трудом удалось уговорить двоих, но еще оставалось сто часов… Он ломал голову над судьбой этих часов и никак не мог решить, кому их дать. Конечно, о том, чтобы предложить эти часы Тамаре Львовне, он даже не помышлял, зная, что она и без того очень перегружена. Но случилось так, что она позвонила по телефону, поинтересовалась, как идет распределение часов, и, узнав, в чем проблема, сказала: «Ну, подумаешь, прочитаю еще сто часов». После столь трудных переговоров с другими преподавателями это произвело сильное впечатление на Александра Мироновича. Он был тронут, взволнован, ходил по квартире и говорил мне: «Ты понимаешь, как Детка выручила кафедру? Ты видишь, к а к о й это человек?»
Необычайный лекторский дар Тамары Львовны, духовная красота и душевная щедрость всегда пленяли студентов. Впрочем, студенческая любовь к ней хорошо известна, и, пожалуй, не мне о ней говорить, но все-таки один эпизод из давних времен, о котором рассказывал мне Александр Миронович, я хочу напомнить. Приближалось двадцатилетие преподавательской деятельности Тамары Львовны, и ее питомцы решили это как-то интересно отметить. Наступил памятный день. Когда она, закончив лекцию, вышла из аудитории, вся лестница была наполнена молодыми людьми с сияющими лицами. Зазвучала латынь. То были торжественные звуки «Гаудеамуса» — студенческого средневекового гимна, исполненного в честь любимого преподавателя. Проникновенно выступала Галина Васильевна Степанова (может быть, она уже была преподавателем?), ученица и подруга Тамары Львовны, в чем-то на нее похожая. Все было торжественно, но не стандартно и очень душевно. При этом присутствовали и некоторые преподаватели, которые, как и Тамара Львовна, выходили из аудиторий, окончив свои лекции. Нина Константиновна Констенчик свое впечатление выразила кратко: «Теперь, — сказала она, — все юбилеи зачеркнуты». Совершенно случайно там оказался вузовский преподаватель из другого города (кажется, он был на лекции Александра Мироновича). Мой муж рассказывал, как был удивлен и восхищен происходившим этот человек. Он сказал, что у них никогда ничего подобного не бывало. Это ведь очень понятно: там у них не работала Тамара Львовна!
Все знавшие Тамару Львовну отмечают ее доброжелательность и отзывчивость. Нашей семье не раз представлялась возможность убедиться в этом. Особенно я это почувствовала после кончины моего мужа. Она была трогательно внимательна ко мне и моему сыну. Мы с ней очень сблизились. Сына моего она любила и иногда даже говорила «наши дети», имея в виду его и своих племянников (Мишу и Володю), в воспитании которых принимала большое участие. Их вполне можно считать детьми Тамары Львовны. Я уверена, что Ирина Альбертовна Манфред со мной согласится: Миша и Володя питали сыновнюю признательность к своей Клоте и очень ею дорожили.
Свою сестру Тамара Львовна любила безмерно и трепетно, просто обожала. Ирина Альбертовна мне писала, что за все ее 70 лет они ни разу не поссорились. Это мне представляется совершенно особенным, уникальным случаем. Когда у Миши появилась дочь Даша, то и для нее у Тамары Львовны хватило щедрой любви, заботы и нежности. Она уделяла ей много времени, внимания и очень переживала вынужденную разлуку. Вся семья Ирины Альбертовны была, конечно, и ее семьей. Недаром Александр Миронович как-то сказал: «Детка живет не в Калининграде, по-настоящему она живет только в Москве». Действительно это так. Тамара Львовна использовала каждую возможность, чтобы поехать в Москву, чем-нибудь помочь своим родным и, конечно, — побывать в театрах. Она даже пыталась поменять свою квартиру на жилье в Москве, но не получилось. Однако именно в Калининграде она реализовала многие свои дарования, и жизнь ее здесь была очень насыщенной, а ее просветительская деятельность имеет просто неоценимое значение. Щедрой души Тамары Львовны хватало ее ученикам настолько, что она многих считала своими детьми.
Общаясь с Тамарой Львовной, мы иногда говорили о проблеме старения. Однажды я рассказала ей о письме И. Г. Ямпольского к Александру Мироновичу, о котором мой муж отозвался как о «грустном письме». В нем Исаак Григорьевич сообщал о своем решении полностью оставить работу в Ленинградском университете. Татьяна Сергеевна Царькова, научный сотрудник Пушкинского дома, говорила мне, что его просили остаться или оставить хотя бы аспирантский семинар, предлагая проводить семинар дома, но решение свое И. Г. Ямпольский не изменил, а в письме было сказано кратко: «Работать по-прежнему уже не могу, а хуже — не хочу». Тамара Львовна отнеслась к поступку И. Г. Ямпольского с большим уважением и пониманием. Она сказала, что очень важно уйти своевременно, только трудно это время определить. Для себя она определила его сама. Ушла, не доработав до окончания срока своего конкурса. После этого она еще какой-то период, как и прежде, выступала с лекциями для библиотекарей и учителей города и области, однако иногда отказывалась от предложений, говоря, что надо много готовиться, а это ей уже трудно. Конечно, поступала она по формуле из письма И. Г. Ямпольского: «…хуже — не хочу». И все же продолжала сеять «разумное, доброе, вечное». Она принимала горячее участие в работе театрального и филологического классов лицея, образованного на базе 49-й школы: возглавляла жюри многочисленных конкурсов, участвовала в обсуждении программ, преподавала в старших классах и внесла весомый вклад в школьное изучение зарубежной литературы. Все это делала с увлечением и не без гордости говорила про лицей — «наша школа».
Последнее время мы уже редко виделись, но очень много общались по телефону. Каждый день утром (примерно в 10 часов) раздавался ее «дежурный» звонок ко мне. Потом в течение дня мы тоже иногда подолгу разговаривали. Все еще не могу осознать, что Детки нет, и невольно жду ее звонка.
Очень боялась Тамара Львовна стать беспомощной, оказаться обузой для других. Не хотела никого собой обременять и поговаривала о каком-нибудь приличном доме для престарелых. От этого Бог избавил. Она ушла из жизни, как уходят праведники. Нет, религиозной она не была, но однажды сказала мне, что верит в загробную жизнь и надеется встретиться там с мамой… Пусть бы исполнилась ее надежда!
Про человека интересного, «с изюминкой», и достойного Тамара Львовна говорила — «это личность». Хочется это определение переадресовать ей самой: Тамара Львовна Вульфович — ЛИЧНОСТЬ.
Об авторе: Бэла Ароновна Липшиц (1920—2007), историк-этнограф, близкая приятельница Т. Л. Вульфович.
Опубликовано: «Прошла, овеяла крылом…» С. 47—51.