Не помню, когда впервые услышала о Тамаре Львовне и кто рассказывал о ней. Это могли быть мамины коллеги-музыканты, или учителя школы, где я училась, или кто-то из приходивших к бабушке и дедушке — старожилы города. Тамара Львовна была тем редким человеком, о ком могли говорить очень многие, и при этом не на уровне сплетни, на который опускаются порой и достойные люди. По крайней мере, среди многих и многих знавших ее я не могу вспомнить никого, кто сказал бы о ней злое.
Поступая в университет, я ожидала встречи с «легендарной Вульфович», но этого не случилось: мы были первым курсом в истории филологического факультета, у которого она уже «не читала». Мне не довелось у нее учиться; более того — я не слышала ни одной ее лекции (почему-то всегда во время ее занятий с филологическим классом лицея 49, где я преподаю, у меня шли «параллельные» уроки). Когда, представляя мои стихи, Тамара Львовна с присущим ей юмором начала свою речь словами «Лада Викторовна, к ее счастью и моему сожалению, не была моей ученицей. Все, что она являет собой, ко мне не имеет никакого прямого отношения. Я в этом совершенно не виновата», — от впервые мелькнувшей мысли, что невстреча была обоюдной, мне стало горько, несмотря на всю атмосферу праздника.
Но не стоит обижаться на судьбу: может быть, именно потому, что я не была ученицей Вульфович, мне открылась та сторона ее натуры, которая, возможно, ускользала от более близких, родственных ей людей. Есть вещи, лучше видные со стороны. Ученик, друг, единомышленник, соучастник в «трудах и днях» имеет право на частицу души, и посягновения его на эту частицу оправданны. Но когда душа так щедро и неоплатно раздается сторонним!..
Настоящее знакомство с Тамарой Львовной состоялось тогда, когда она — ни разу не отвечая «нет» на мои приглашения! — стала неизменным членом жюри в литературных конкурсах сначала пятых, затем шестых, седьмых классов, где я была учителем. Пушкинский праздник, «Рыцарский турнир», «Дни Античности»…
К детям принято относиться как к некоему обещанию будущих успехов, как к недовоплощенным взрослым, с неизбежной скидкой на возраст. Большие дяди и тети наклоняются над малышом и с высоты собственного роста снисходительно объясняют, что нужно делать, чтобы исправить то-то и то-то, как работать над тем-то и тем-то. Раздражает не то, что объясняют и поправляют, — а то, что взрослого (читай: равного) поправляли бы иначе. Может быть, жестче, — но искренней, серьезней. Не «понарошку».
У Тамару Львовны никакого «понарошку» не было. Ко всему, что приходилось ей оценивать, — взрослым ли, ребенком ли созданному, — она подходила с меркой «по гамбургскому счету». Может быть, отсюда и сравнения (поначалу кажущиеся преувеличением) написанной шестиклассником трагедии — с Эсхилом или Еврипидом, стихов двадцатилетней девушки — с Мандельштамом. Для Вульфович все, в чем она видела настоящесть, — пусть еще несовершенное, — было достойно сравнения с классикой. Даже если от этого сравнения несовершенство обозначалось еще рельефней. Не было удивления, умиления, «сюсюка», столь частого у преподавателей («Подумайте только! Мальчик сумел сложить стихи!», «Девочке двенадцать лет, а ее уже в газете напечатали!»). Стихи? — Первая строчка удачна, Гумилёв от нее не отказался бы. А вот третья написана явно для рифмы. В целом — все дальнейшее до первого стиха не дотягивает. — В газете напечатали? — Это не главное. Важно — что именно.
Именно такая оценка была нужна тогда моим «гаврикам». Писать стихи бросили тогда многие (хотя умели это делать вполне грамотно, не только ямб от хорея, но и анапест от дактиля отличали — но и не более того). А вот любителями и ценителями книги остались. Не в последнюю очередь потому, что, побывав в роли автора, знали, как это трудно. И чем отличается поделка от настоящего, тоже знали. И недобросовестного критика, выдающего страз за алмаз, могли вывести на чистую воду.
Тамара Львовна умела радоваться за других и других радовать. Моя мама, наверное, никогда не забудет, как незнакомая ей Вульфович позвонила с лестной оценкой статьи ее дочери — не откладывая, в ту же минуту, как закончила ее читать. Мне не забыть, как, раз увидев и запомнив, следила за дальнейшими успехами моих учеников. «Вы уже читали публикацию Полякова в “Калининградской правде”?», «Я слышала высокий отзыв о греческом языке Вадима Стрюка», «Вы показали мне стихи Лены Ривиной. Это не та девчушка, которая года два назад назвала большего всего портретов Пушкина?» — раздавался в трубке знакомый низкий голос.
Когда Тамары Львовны уже не было, мы — Слава Поляков, Вадим Стрюк, Илья Дементьев и я — разбирали ее архив, каталогизировали библиотеку. Среди газетных вырезок, выписок, театральных программок то и дело попадались знакомые имена. Сотни людей — от студентов первых выпусков до нынешних десятиклассников. Мы с удивлением обнаруживали, что многих она начинала выделять, еще не будучи с ними знакомой. Значит, кто-то сказал, отметил… Ученики учеников, ученики учеников учеников, — в иных случаях «генеалогия» связей вообще не поддавалась реконструированию. Как круги по воде от брошенного камня. Нет, не так: как лучи от светильника, который не ставят под спуд, но повыше, чтобы не осталось в доме темных углов, откуда ползут вражда и страх.
Об авторе: Лада Викторовна Сыроватко, выпускница Калининградского государственного университета 1990 года, поэт, кандидат педагогических наук, преподаватель литературы лицея № 49.
Опубликовано: «Прошла, овеяла крылом…» С. 279—282.